ГЛАВА III
Социальное наследие современной России
§ 10. Роль социальной памяти в экономике
Социальная память — это тот самый глубокий феномен общественного сознания, от которого в огромной мере зависит наблюдаемое сегодня поведение жителей страны. Однако в отличие от многих других феноменов сознания (на пример, от оценок текущих условий жизни) социальная память не лежит на поверхности. Возьмем такой феномен, как мнение людей о тех или иных политиках: о нем можно спросить напрямую (например: "Нравится ли вам президент Ельцин?")и получить конкретный ответ: "да" или "нет". О существовании же социальной памяти большинство людей даже и не подозревают, а прямыми расспросами о ней ни чего не узнаешь. Влияние же ее на развитие российского общества, особенно после распада СССР, чрезвычайно велико [1; 2].
Если говорить о социальной памяти как объекте научно го анализа, то хотя интерес к нему в социологии явно есть, прямых исследований этой проблемы, если они и есть, не много. Причем исследователи чаще всего пользуются не понятием "социальная память", а понятиями "традиция", "модернизация", "социокультурная динамика" [3].Еще чаще проблемы социальной памяти поднимаются при анализе тех или иных феноменов прошлого. Например, в последние годы социологи и экономисты обращаются к "корням" российского предпринимательства, политического сознания, к корням нынешнего этапа социальной динамики [4; 5].
Социальная память — это абстрактное понятие, предмет многих философских концепций. Но обращение к этому понятию в данной книге имеет особую цель — автор хочет ответить на конкретный вопрос: какую роль сыграла социальная память в переходе от советского общества, существовавшего в России в 1917—1991 гг., к постсоветскому, которое начало возникать после распада СССР?
Для ответа на этот вопрос надо погрузиться в ту конкретную ситуацию, которая сложилась в России в тот период, когда СССР уже развалился, либерализация экономики начата, но полноценной рыночной экономики и рыночной культуры еще не было. Этот период называют "переходным". Подробнее я буду писать о нем в гл. XI. Здесь же достаточно сказать, что в переходные периоды истории стран роль социальной памяти намного усиливается и становится ощутимой: новый социальный опыт еще слаб, а память о прошлом опыте, о прошлом обществе и жизни в нем еще жива.
Существо феномена "социальная память" отчетливо проявилось на этапе перехода к рынку — в 90-е годы. На самых первых этапах экономическая реформа в России столкнулась с наследием СССР. В свое время само это наследие сформировалось буквально по поговорке "За что боролись —на то и напоролись". Действительно, ведь боролись за трудовую дисциплину и исполнительность "низов", а сформировали безынициативного работника, менталитет которого не способствует рыночной активности. Занимались социальным планированием, создавали комплекс социальных благ на предприятиях — а сформировали иждивенчество. Так что все социальные трудности, которые стали явственно проявляться в самом начале реформы, еще на ее горбачевском этапе, не были случайными. Они были наследием советской экономики.
Но какова природа этого наследия? Что именно унаследовала начавшая реформироваться российская экономика от прошлой, советской? И каков механизм этого наследования? И почему реформаторы 90-х годов не смогли воспользоваться тем богатым опытом, который был в дореволюционной России? Чтобы ответить на эти вопросы, надо детальнее разобраться в том, что такое социальная память в экономике.
Это тот социальный опыт (знания, умения, способы взаимодействий с людьми, соприкосновения с властью и т.д.), который усваивается людьми, участвующими в экономических процессах, и передается от них к их детям, от детей — к внукам, от них — к правнукам и т.д., вплоть до ныне живущих поколений. Усвоенный предками и переданный современному поколению социальный опыт реализуется в их сегодняшнем экономическом сознании и поведении. Например, сегодняшнее отношение колхозников к созданию частного фермерского хозяйства в огромной мере определяется социальной памятью о коллективизации и об ограничениях на развитие личных подсобных хозяйств, которые были в СССР в 50—70-е годы. Сегодняшнее отношение населения России к новым политическим структурам тоже в немалой мере определяется тем отношением к власти, которое сформировалось в СССР и было одной из устойчивых советских традиций — традицией недоверия, стремлением держаться как можно дальше от нее.
В принципе, социальная память — это механизм удержания всего ценного, способного усиливать и обогащать общество. При нормальной работе этого механизма экономика может развиваться успешно. Деформация же механизма социальной памяти неизбежно тормозит ее развитие. История советской экономики и опыт се реформирования в 60-е, 80-е и 90-е годы дают тому яркие примеры.
§ 11. Два социальных наследия у постсоветской России — дореволюционное и советское
Если с учетом социальной памяти взглянуть на сегодняшнюю ситуацию, то увидим, что на переход к рынку влияют два вида социальной памяти: 1) социальный опыт дореволюционной России и 2) социальный опыт советской истории. С учетом этого логично считать, что будущее российской экономики зависит от того, какой социальный опыт "переборет" — наследие капиталистической России или наследие экономики и общества эпохи СССР.
Эти "две России" характеризовались разными моделями экономического поведения. Например, в дореволюционной экономике существовало экономическое поведение купцов и капиталистов, что не имело места в советской. Но советская экономика обладала такой моделью поведения, как социалистическое соревнование, чего не было до 1917 г.
К началу рыночных процессов в социальной памяти российского общества сохранились эти разные виды моделей, связанные и с капиталистической, и с социалистической экономикой. Поэтому экономика России сохраняет возможность развития в этих двух направлениях. Из этого яс но, что социальная память — это механизм, который, сохраняя в "теле" общества имевшиеся в прошлом модели экономического поведения, создает возможность разных вариантов развития.
Носители социальной памяти весьма разнообразны. Это живые люди с их физической памятью, с теми навыками и умениями, с тем социальным опытом, которые они сохраняют на протяжении всей жизни. Это образы, представления, которые переданы от уходящих поколений к новым: рассказы о пережитых событиях, воспоминания их современников, подкрепленные письмами, фотографиями, личными документами и пр. Это официальные документы: материалы прессы, решения политических и иных органов управления, данные статистики, официальная переписка и пр.
Первые годы перехода России к рынку ярко продемонстрировали, как действует механизм социальной памяти. Принятие правительством Ельцина курса на рыночную экономику в условиях гласности привело к огромному всплеску интереса к дореволюционной экономике — ее субъектам (купцам, капиталистам, крестьянам, инженерам и др.), традициям, организациям. В Москве, в ряде областных центров начали возрождаться дворянские собрания, купеческие клубы. В Россию начали приезжать предприниматели — потомки дореволюционных банкиров, капиталистов, фабрикантов, купцов. Так, в апреле 1994 г. произошло возвращение в Россию старейшей банковской династии английского Дома Ротшильдов, которых привлек Русский национальный банк, выступивший с интересным проектом на российском рынке ценных бумаг. Это было первым возвращением Ротшильдов в Россию после 1917 г., где до революции все три ветви Дома (британская, французская и германская) участвовали в крупнейших финансовых и промышленных проектах [6].Возник серьезный интерес к традициям русского предпринимательства и крестьянства, к традиционным для России отраслям производства, к национальным промыслам, к меценатству, благотворительности [7].
Однако и по сей день знаний обо всем этом немного. Ведь на протяжении всей истории СССР социальный опыт дореволюционной российской экономики тщательно скрывался. Характер же экономики, тот уровень, который был достигнут Россией к моменту революции 1917 г., в официальной идеологии, в исторической литературе рисовался ложно. Это делалось для сокрытия тою факта, что до революции российская экономика не только шла вверх, но и имела большой потенциал для развития. Идеологический аппарат ЦК КПСС тщательно скрывал это, поскольку важнейшей составляющей концепции коммунизма была концепция экономической отсталости России до 1917 г. Обоснованию этой концепции посвящена огромная литература. Она писалась под давлением господствующей идеологии и жесткой цензуры и преследовала одну цель: внедрить в массовое сознание, что до 1917 г. трудящиеся России жили в нищей стране и сами были нищими. Что только революция 1917 г. дала народу мир, землю, свободу. Поэтому и в 90-е годы исследования, где рассматривается историческое наследие экономического развития России, буквально единичны.
После 1985 г., в обстановке гласности и резкого ослабления цензуры, эта концепция была дезавуирована и довольно быстро исчезла, перестала существовать. В этот период начали широко публиковаться и осмысляться труды ученых и политиков, имена которых были связаны с экономическими процессами в дореволюционной России. — Столыпина, Чаянова, Бухарина, Богданова и др. [8; 9; 10; II]. Все это способствовало оживлению социальной памяти в экономике.
Однако в процессе революции 1917 г. и связанных с ней событий Россия утратила то богатое социальное наследие, которое она накопила к 1917 г. Охарактеризовать это наследие сколько-нибудь полно в рамках данной книги невозможно, требуется специальное исследование. Поэтому отмечу лишь некоторые штрихи, позволяющие хоть немного ощутить ту культурную атмосферу, которая царила в сферах общества, так или иначе связанных с экономикой. Одна из них — подготовка кадров. Начнем с системы образования.
Говоря о "старом российском интеллигенте", прежде всего имели в виду его широкую и глубокую образованность. В гимназиях преподавали древние языки (латынь и древнегреческий), логику, психологию, политическую экономию, философию, теорию словесности, коммерческие науки. Например, вспоминая о своей молодости, С. Г. Струмилин писал, что поступить в университет, не зная древних языков, было невозможно [12].В 1913—1914 гг. в стране насчитывалось 200 коммерческих училищ, в которых готовили деловых людей [13].Послереволюционная система образования взяла курс на всеобщую грамотность, но утратила энциклопедичность, широту и глубину знаний. Болезненно ощущалась и потеря в России коммерческого образования, утрата ориентации на подготовку экономически мыслящих деловых людей.
Благоприятные перемены, связанные с именем П.А. Столыпина, происходили в сельском хозяйстве страны. По его реформам каждый домохозяин получал право выйти из общины со своим наделом земли и мог требовать закрепления надела в личную собственность, сведения своих земель в цельный участок — хутор или отруб. Крестьянин, который владел наделом, превышавшим душевую норму, мог выкупить его у общины по ценам,в несколько раз ниже рыночных. С 1907 по 1916 г. из общин вышло более 2 млн. домохозяев, в личную собственность было передано 14,1% всех надельных земель. Удельный вес дворянского землевладения в общем земельном фонде снижался: в 1877—1905 гг. в европейской России его доля снизилась на 30% [14].
По состоянию на 1913—1914 гг., по абсолютным размерам годового прироста и удельному весу в сумме прироста стоимости имущества основных отраслей производства и обращения российская промышленность намного опережала сельское хозяйство. И это при известном преобладании доли сельскохозяйственного населения, которое согласно переписи 1897 г. превышало 77% населения страны, тогда как торгово-промышленное составляло 17%.
В течение первого десятилетия XX в. усилилась экономическая миграция многих слоев населения. Так, шло переселение крестьян из европейской части страны (где оставалось мало свободных земель) в Сибирь, Среднюю Азию, Казахстан, на Алтай. В 1906—1910 гг. в эти районы переселилось свыше 2,5 млн. человек (почти в 1,5раза больше, чем за предыдущие 230 лет) [15].Столыпинские "целинники" осваивали девственные земли, строили основательные украинские, русские, немецкие поселения, некоторые из которых и доныне частично сохранили свой национальный колорит.
В России была развита благотворительность. В 1896 г. в России было 1404 благотворительных общества и 3555 различных благотворительных учреждений, причем большая их часть была основана во второй половине XIX в. Это богадельни, дома трудолюбия, ночлежные дома, дешевые столовые и квартиры, детские приюты, народные читальни и лечебницы. Значительную часть средств этих учреждений составляли благотворительные капиталы и пожертвования [16].
В предреволюционные годы быстро развивалось издательское дело, в особенности выпуск научных и специальных изданий по всем отраслям знаний. В 1913 г. в России только на русском языке вышло более 106 млн. экземпляров книг, издавались 974 газеты и 1263 журнала [17].Изданием книг, журналов и газет в то время занимались купцы, аристократы, фабриканты-миллионеры, люди самых различных убеждений. Яркой фигурой был Иван Сытин, печатавший самые дешевые издания собраний сочинений Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова и других русских классиков, выпустивший популярные Народную, Детскую и Военную энциклопедии. После 1917 г. традиции инициативного просветительства и меценатства в России были полностью утрачены.
Впечатляющие успехи предреволюционной России не должны, однако, заслонять тот факт, что революция 1917 г. все же совершилась. Она отнюдь не была "исторической случайностью". Большую роль здесь сыграла позиция, которую занимала интеллигенция. "Русские умудрялись быть социалистами при крепостном праве и самодержавии" [18]. "Манифест Коммунистической партии" был переведен на русский язык уже в 1860 г. Но помимо этого "субъективно го фактора" существовали и вполне объективные причины революционного кризиса. Прежде всего это структурные диспропорции в экономическом развитии. Россия была страной, сочетавшей зрелые капиталистические формы хозяйствования с остатками докапиталистических отношений, что, как известно, было замечено и использовано на практике В.И. Лениным. Столыпинская аграрная реформа не была завершена. Разрушение общины в условиях идеологии "архаического аграрного коммунизма" стимулировало радикализм. Мучительно стоял вопрос о политической реформе. Дореволюционный аппарат власти был малоподвижен и ''забюрокрачен". По оценке историков, этот аппарат страдал многими бюрократическими болезнями (которыми были поражены потом и партийно-советские органы) — волокитой, формализмом, злоупотреблениями чиновников, взяточничеством, волюнтаризмом, верой в безграничные возможности власти и в силу приказа [19].
И наконец, может быть, решающим в этих условиях оказалось то, что в русском обществе отсутствовала консолидация, а интеллигенция была чересчур романтична, непрактична и непоследовательна. Этому не противоречит тот факт, что русская интеллигенция была уникальным явлением. Одним из самых грандиозных и героических движений интеллигенции было "хождение в народ" нескольких тысяч юношей и девушек в 70-е годы [20].Тем горше звучит итог, подведенный в преддверии революции той же интеллигенцией, когда традиционная установка на служение народу переосмысливалась как беспочвенность и отщепенство. Н.А. Бердяев осуждающе писал: "Бороться с самодержавием и служить народу для русской интеллигенции было благо, которое становилось выше вселенской истины и добра" [21]. П.Б. Струве определял идейную форму русской интеллигенции как отщепенство, отчуждение от государства и враждебность к нему, вылившиеся в анархизм и русский революционный радикализм в разных его видах [22].
Судя по анализу русской культуры, сделанному ее ведущими представителями начала XX в.,в ней довольно слабы были ценности экономического успеха и профессионализма. Как заметил Бердяев, “у русских отсутствуют буржуазные добродетели, именно добродетели, столь ценимые Западной Европой. Слова "буржуа", "буржуазный" в России носили порицательный характер, в то время как на Западе эти слова означали почтенное общественное положение” [23].Симптоматична реплика одного из участников булгаковского диалога "На пиру богов" в 1918 г.: “Пресловутая эта интеллигенция есть одно несчастье для России и совершенно ей не нужна. Нам нужны знающие профессионалы, образованные специалисты, а не эти непризнанные спасители мира, которые всюду поднимают шумиху, но часто бывают никуда не годны в работе. Вот для них нет более презрительного названия, как "бюрократия". А есть ли у нас более дисциплинированная, ответственная, работоспособная группа образованных деятелей, нежели эта самая бюрократия?” [24].
Чтобы в полной мере оценить эти слова, нужно вспомнить, что государственная бюрократия была традиционным врагом интеллигенции. Антибуржуазной направленности культуры вполне соответствовало почти полное отсутствие среднего сословия. Ф.Л. Степун пишет, что "многое в русской революции объясняется тем, что среднесословный буржуа появился в России как чужеродный элемент, который под враждебными взглядами разоряющегося дворянства и экономически неустроенного мужика должен был создавать свой собственный мир" [25].Ссылаясь на воспоминания графа Витте, одного из значительнейших русских политиков XX столетия, Степун приводит доказательство того, что в России еще не существовало классово сознательной буржуазии. Назначенный, несмотря на протесты дворян-помещиков, считавших его односторонним защитником финансового капитала в 1892 г. на пост министра финансов, граф Витте принялся создавать класс буржуазии, необходимый ему для проведения в жизнь намеченных планов. В 1903 г. он писал русскому биржевому комитету: "Постарайтесь чаще встречаться. Сделайте собственный орган печати. Попытайтесь оказать влияние на общественное мнение. Заведите постоянную канцелярию или иное учреждение, которым вы будете спаяны между собой" [25].Интересно, что позднее в партии кадетов были представлены в основном академические круги, а не промышленники и представители крупных капиталов [26].
Что касается экономической культуры основной части населения, то известный знаток русского крестьянства А.Н. Энгельгардт считал, что под влиянием крепостного права в России сложился способ работы, называемой "работой на барина", т.е. работой безучастной, равнодушной, лишь ради жалованья. Этот способ работы, по мнению Энгельгардта, был распространен даже среди высокообразованных людей. Крестьян Энгельгардт считал "самыми крайними собственниками", ни один из которых "не поступится ни одной копейкой, ни одним клочком сена". "Сделать что-нибудь сообща, огульно, как говорят крестьяне, сделать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности, противно крестьянам. — писал он. — на такое общение в деле, по крайней мере, при настоящей степени их развития, они не пойдут" [27].И в то же время "наш работник не ленив, если хозяин понимает работу, знает, что можно требовать, умеет, когда нужно, возбудить энергию и не требует постоянно сверхчеловеческих усилий...". Правда, оговаривается Энгельгардт, "наш работник не может, как немец, равномерно работать ежедневно в течение года — он работает порывами, что объясняется природными условиями России, под влиянием которых сложился и характер нашего рабочего, который... при случае, когда требуется, может сделать неимоверную работу" [27].Таким образом, главные, по Энгельгардту,черты работника — это индивидуализм, сочетающийся с сильной хозяйской ориентацией, большой трудовой потенциал; чувствительность к организации труда, установка на зависимость от "барина", работа в меру внешней необходимости. Эти черты вполне узнаваемы и в сегодняшнем работнике.
Говоря о культурном фоне, на котором формировалась российская экономика, нельзя не упомянуть о состоянии нравственности и господствовавших тогда духовных устремлениях. Приведем слова, схватившие суть русского понимания нравственности. “В России, по крайней мере в старой России, было нечто, чего может быть уже нигде на свете нет: ощущение очень большой свободы, не политической, конечно, не охраняемой законом, государством, а совсем иной, происходящей от тайной уверенности в том, что каждый твой поступок твои ближние будут судить "по человечеству", исходя из общего ощущения тебя как человека, а не из соответствия или несоответствия твоего поступка закону, приличию, категорическому императиву, тому или иному формально установленному правилу” [28].
Но, как уже говорилось, Россия шла к революции. Представители радикального течения русской культуры говорили о "созидательной силе разрушения" и допускали целесообразность насилия, лжи и убийств во имя благородных целей [29].Позднее это стало нормой революционной практики. В результате этого в огне революции погиб почти весь тонкий слой культуры русской интеллигенции. Ценности и нормы прошлого были истреблены вместе с их носителями. Поэтому в советской экономической культуре глубокая естественная связь с многовековыми традициями, с историей оказалась нарушенной.
Такова лишь незначительная часть того, что можно назвать "социальным контекстом" дореволюционной российской экономики. Я охарактеризовала лишь некоторые штрихи той социальной и духовной атмосферы, которая ее окружала. Серьезный социологический анализ экономической культуры дореволюционной России — дело будущего.
Далее рассмотрю второе социальное наследие нынешней России, связанное с ее экономическим развитием, — наследие советского социализма.
Говоря об этом наследии, я имею в виду те аспекты социальной жизни, которые связаны с экономикой, создают ее "социальный контекст". Это экономическая политика коммунистического руководства, созданная на ее основе экономическая система, механизм управления трудом миллионов людей, реакции работников на все это, их собственные черты.
По социально-экономическим проблемам советской экономики написано очень много. Большая литература посвящена хозяйственному механизму [30; 31],системе стимулирования труда, экономическим потребностям работников, их отношению к труду, к предприятию и др. [32; 33].Все это и образует социальное наследие социализма в экономике. Поэтому здесь я напомню лишь его основные черты.
Первая черта — ярко выраженный административно-командный характер. Это естественно следовало из природы революции, целью которой было установление в стране диктатуры пролетариата, не случайно названной "железной рукой", а также из обстановки гражданской войны. Убеждать было некогда, надо было действовать. Жесткость формирующейся власти усиливалась военной обстановкой в стране, разрухой, голодом. Все это вырабатывало военно-подобный стиль управления не только армейскими подразделениями, но и гражданским населением, его трудом. Вот образец этого стиля: "Объявить всех владельцев хлеба, имеющих излишки и не вывозящих их на ссыпные пункты... врагами народа, предавать революционному суду и подвергать впредь заключению в тюрьме не ниже 10 лет, конфискации всего имущества и изгнанию навсегда из общины..." [34].Не случайно в массовый лексикон с первых же дней революции вошли такие слова, как "продразверстка", "трудармия", "трудповинность", "трудовая мобилизация", "поголовный охват", "беспрекословное выполнение", "политсуд", "контра", "красный бандитизм", "чистка", "лишенцы", "агиткампания", "борьба с мелкобуржуазностью", "ликвидация политнеграмотности", "перегиб", "установка", "ударная вахта", "директивы", "партизанщина", "ячейка", и многие другие, отражавшие обстановку того времени.
Административно-командный стиль управления, особенно на первых порах, полностью исключал экономические методы. Это было естественным следствием трактовки социализма и коммунизма как тотального обобществления, которое практически отождествлялось с огосударствлением. Модель социализма, лежавшая в основе практической политики, вела к элиминированию других укладов, кроме государственного. Курс брался на ликвидацию не только частнокапиталистического, но и мелкотоварного уклада. Его опасность Ленин видел в том, что он "рождает капитализм". Как будет показано далее, этот курс проводился в СССР вплоть до 90-х годов.
Таким образом, вторая черта социально-экономического наследия социализма в экономике — его антирыночность. Это автоматически решало судьбу товарно-денежных отношений. Социализм понимался как общество с государственными предприятиями, управление которыми осуществляется на административных началах из единого центра: с уравнительным распределением, всеобщей трудовой повинностью, уничтожением классов (сначала эксплуататорских), подавлением частной предпринимательской инициативы как проявления капитализма.
Такое понимание диктовалось не только "духом" марксизма, но и высказываниями руководителей партии. Так, в "Государстве и революции" В. И. Ленин писал, что в условиях социализма “все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного... "синдиката"...Учет и контроль за мерой труда и потребления, превратившись в простейшее дело (для которого достаточно "знания четырех действий арифметики и выдачи соответственных расписок"),станет всеобщим и привычным. Овладев несложным искусством управления производством, самостоятельным осуществлением учета и контроля, превратив соблюдение "несложных правил всякого человеческого общежития" в привычку, пролетариат сможет обеспечить переход от первой фазы коммунистического общества к высшей его фазе, а вместе с тем — к полному отмиранию государства” [35]. Как видим, товарно-денежные рычаги в исходной модели социализма отсутствовали.
На "бестоварное" толкование социализма работало также овладевшее умами вождей и масс представление о сроках его достижения. Коммунизм предполагалось ввести "с сегодня на завтра". Более того, "революционный марш" первых лет революции, "красногвардейская атака на капитал" — все это миллионы людей идентифицировали с коммунизмом, воспринимали как естественный процесс его развития, который-де вот-вот должен закончиться и породить новый мир, ассоциировавшийся с раем на земле [36]. Подобное представление о коммунизме создавало v людей ощущение причастности к чему-то "большому и светлому", казалось "шагом Истории". Это ощущение охватывало все больше людей, входило в их сознание и подсознание, "овладевало массами", подогревалось интенсивной работой агитаторов, выступлениями лидеров революции. Оно пита лось теми интерпретациями марксистской концепции коммунизма (в духе утопизма), которыми была наводнена послереволюционная общественно-политическая литература. В частности, в 1919—1920 гг. широко бытовало представление о скором установлении "международного советского правительства" с концентрацией власти в руках "трудового на рода" [36].
Из сказанного видно, что те ценности и социальные нор мы, которые лежали в основе владевшей умами модели экономики и общества, были весьма далеки от рыночных. Вопрос об использовании достижений капитализма в сфере хозяйствования снимался сам собой (хотя при жизни Ленина прецеденты и были). "Традиции капитализма" упоминались лишь в контексте разоблачительной терминологии: "тунеядцы", "баричи", "мошенники", "господа интеллигенты, сохранившие капиталистические замашки" и т.д.
Однако социальное наследие социализма в экономике не сводится к административно-командному стилю управления и антирыночности. По мере развития этих черт в экономике СССР возникали новые черты, в которых воплощались идейные и политические установки коммунистического руководства. Такими чертами были всесилие партийного и советского аппарата, первенство идеологических и политических критериев над экономическими, кампанейский стиль решения хозяйственных вопросов, игнорирование жизненных потребностей трудящихся во имя великих идеологических целей, игнорирование мнения специалистов и др.
Поскольку культуры политического управления огромными массами трудящихся, пробудившимися к активной социальной жизни, советский аппарат, естественно, не имел, "управляться" с массами он мог лишь с помощью языка команд. Поэтому естественно, что именно этот язык и оказался главным. На нем воспитывались и первые, и последующие поколения советских партийных руководителей. Хорошему усвоению языка науки управлять по-"военно-коммунистически" способствовало то, что руководители — как партийно-советские, так и хозяйственные — в большинстве случаев были "выдвиженцами", происходили из рабочих или крестьянской бедноты, были молодыми. Получая "путевку в жизнь" от партии и советского государства, не имея теоретической подготовки для самостоятельного анализа устройства системы управления страной и экономикой, они усваивали те методы, которые облегчали им решение непростых хозяйственных задач страны. А такими методами в тех условиях могли быть (и реально были) только административно-командные.
Таким образом, главным в социальном наследии, полученном экономикой России 90-х годов от экономики социализма, была особая экономическая и управленческая культура, основанная на подчинении силе, следовании приказам, страхе лишения тех или иных благ, административных или других наказаний. Эту культуру сформировали трудовые армии, трудмобилизации для выполнения различных производственных кампаний, принудительный труд. Все это не только уничтожало в людях черты собственников, хозяев, распорядителей, но, более того, постепенно вытравливало из них и честное отношение к труду, и черты трудовой морали. Действительно, трудармии и трудмобилизации, не говоря уже об экспроприации чужой собственности, плохо совместимы с принципами морали. Человек приучался к двум вещам: во-первых, к тому, что "начальству виднее", во-вторых, к тому, что он — "винтик", исполнитель, от которого ничего не зависит и зависеть не может. На последующих этапах строительства социализма это пускало все более глубокие корни, превращалось в привычку, входило в "плоть и кровь". В результате сформировалась особая экономическая культура — культура окрика и приказа, культура работника-"винтика"и всесильного начальника, культура пассивных "низов" и могущественных "верхов". Эта культура включала соответствующие рычаги управления работниками.
Однако это лишь одна сторона социального наследия социализма в экономике России. Его другая сторона касается трудовых традиций. Несмотря на командный характер управления работниками, руководству КПСС удалось сформировать отнюдь не плохие, а, напротив, исторически весьма значимые, морально оправданные традиции отношения к общественному труду. Они включали коллективистскую трудовую мораль, умение подчинять личное общественному, готовность работать на нужды государства даже в ущерб собственной выгоде.
Таким образом, социальное наследие социализма в российской экономике отнюдь не однозначно негативно. Дефекты Госплана и Госснаба не должны заслонить воспитанные в годы пятилеток трудовые традиции, которые разделялись миллионами жителей бывшего СССР и формировали трудовую мораль многих поколений.
Итак, нынешняя Россия унаследовала две традиции — дореволюционную и советскую. В постсоветской России оба эти наследия переплелись: одни категории населения следуют старым российским традициям, другие сохраняют верность советским традициям. Переход России к рынку создал условия, при которых смогли ожить многие дореволюционные традиции в экономике. Возник огромный интерес к российскому прошлому — к деятельности земств, к купечеству, к выдающимся фабрикантам, меценатам и др.
Нынешнее переплетение двух социальных наследий свидетельствует о трагичности культурной истории России: в XX в.,за последние 80 лет, она пережила два идейных слома, когда устоявшиеся духовные ценности насильственно, сверху взрывались и людям приходилось ускоренно перестраивать свои ценности в угоду новой власти. Поскольку эти события и сегодня продолжают влиять на ситуацию в России, необходимо рассмотреть их более детально.
§ 12. Два политических слома в российском обществе —
слом капитализма в 1917 г. и социализма в 1991 г.
Одна из особенностей ситуации в постсоветской России состоит в отчуждении людей от общества и государства: падении интереса к политике, огромном недоверии к властям, разочаровании в реформах. Например, в репрезентативном опросе 1996 г. выявилось, что около 60% опрошенных считают, что если взвесить все "за" и "против", то они стали жить хуже, чем жили до 1985 г. Доля предпочитающих советскую систему в 2 раза больше, чем сторонников нынешней. По мнению более чем 80% опрошенных, экономическое положение России плохое и в ближайшие годы будет ухудшаться. На вопрос "Одобряете ли вы, как Борис Ельцин справляется с обязанностями президента?" положительный ответ дали только 18% [37].
Однако все это — лишь симптомы более глубокой сущности: ценностного вакуума, который к настоящему времени сложился в российском обществе. Строгого определения Ценностного вакуума не существует, но смысл этого феномена самоочевиден: отсутствие четких приоритетов, предпочтений, которые стимулировали бы ту или иную деятельность людей, своего рода социальная амбивалентность. Под нею понимают "двойственность переживаний, когда один и тот же объект вызывает у человека одновременно противоположные чувства, например удовольствия и неудовольствия, любви и ненависти" [38].Применительно к обществу ценностный вакуум — это ситуация, когда людям безразлично, при каком политическом строе жить, за какую партию голосовать, какую власть иметь и др. Действительно, по состоянию на конец 1996 г., грань между "демократами" и "коммунистами" в стране практически стерлась, перестала быть значимой. Это показали выборы губернаторов в российских регионах. Многие наблюдатели сейчас сходятся на том, что исход избирательных кампаний в провинции никак не зависит от "окраски" кандидатов. Это значит, что общество потеряло чувствительность к идеологическим различиям разных политиков. В свою очередь, это показатель утраты чувствительности к разным идеологиям — демократической, коммунистической, националистической.
Что стоит за этим? Утрата доверия ко всем и всяким политическим направлениям, а значит, отчуждение от тех ценностей, на которых эти идеологии базируются, — ценностей политических, правовых, нравственных? Или за этим стоит формирование нового массового сознания? Тогда — какого?
Этот феномен у разных слоев общества проявляется по-разному.
У высших чиновников государства ценностный вакуум проявляется, во-первых, в прагматическом, конъюнктурном характере управления страной, когда решаются текущие технико-экономические вопросы, но отсутствуют какие-либо целевые ориентиры и перспективные программы, касающиеся страны в целом. Во-вторых, в отсутствии четких и понятных всем приоритетов, которые предъявлены обществу и проводятся в жизнь. Отсутствие целевых ориентиров, перспективных программ и приоритетов благоприятствует тому, что власть работает не на интересы большинства населения страны, а на конъюнктурные интересы борющихся политических группировок. Показателями этого становятся закрытость политики, ее противоречивость и непоследовательность, неверные хозяйственные решения, беспринципность и безответенвенность высших чиновников, их коррумпированность.
Что касается ценностного вакуума у "низов", то он проявляется в социальном пессимизме, разочаровании в возможности улучшения жизни, отчуждении от проводимых преобразований, от общественной жизни вообще.
Конечно, ценностный вакуум не абсолютен. Значимость некоторых ценностей не ослабляется, а, напротив, усиливается. К примеру, сейчас в России наблюдается "потребительский бум" — резко выросла ценность потребления, потребительских товаров. этому способствуют и экспансия торговли, и натиск торговой рекламы, и потребительский азарт в обще-с1пс. Но все это происходит на фоне если не полной утраты, то резкого ослабления интереса к тому, что касается "судьбоносных проблем" — приоритетов страны, целей ее развития, се экономического и политического положения и т.п. равнодушие к таким проблемам — это проявление деполитизации, которая, в свою очередь, вызвана сильнейшим падением авторитета власти и политиков вообще. Все это снимает правовые и нравственные барьеры, "развязывает" групповой и личностный эгоизм, создает атмосферу вседозволенности. Такова симптоматика ценностного вакуума.
Но откуда он взялся? Ведь при всей спорности социалистических ценностей в СССР ценностный вакуум не ощущался [39].
Следует говорить о двух группах факторов, которые привели современное российское общество к ценностному вакууму. Первая группа — конкретные условия сегодняшней жизни, в частности известные экономические трудности, породившие неудовлетворенность жизнью, пессимизм, утрату перспектив.
Вторая группа факторов — долгосрочные. Нынешний ценностный вакуум — это накопленный результат двух исторических сломов социального сознания, которые Россия пережила на протяжении XX в.,в периоды двух переходных эпох:
1) при переходе от дореволюционной, капиталистической России к советской и
2) при переходе от советской России к нынешней, олигархически-криминальной.
Первый слом длился около 20 лет: с момента революции 1917 г. и до конца коллективизации. Его суть — "сбрасывание" ценностей, характерных для дореволюционной России (отчасти — национальных, отчасти — общечеловеческих), и интериоризация новых, советских, составлявших основу социалистической идеологии.
Второй слом начался с конца 80-х годов, когда в экономике СССР развивался теневой рынок и когда Горбачев "запустил" гласность, а также дал простор развитию первых рыночных структур [40].Этот слом продолжается и сегодня, во второй половине 90-х годов. Он проявляется в том, что люди, сформировавшиеся в духе советского социализма, "сбрасывают" ею идеологию, вытесняют ее из своего сознания, принимая идеологию иной, капиталистической системы.
Конечно,эти процессы происходят не в результате рациональных решений, а в огромной мере иррационально, в процессе адаптации к новым условиям повседневной жизни. Происходят под влиянием новых "макрореалий": гласности, деидеологизации общественной жизни, либерализации экономики, развития частного бизнеса, свободного въезда и выезда из страны и др. Но очевидно одно: так же как советский этап российской истории сломал ценности цивилизации капитализма, так и постсоветский этап этой истории ломает ценности цивилизации социализма.
Важно отметить: второй слом не был менее болезненным, чем первый, так как к его началу ценности советского этапа российской истории уже вошли в культуру.
Правда, второй слом был подготовлен важнейшим историческим событием середины 50-х годов: в 1956 г. на XX съезде КПСС Хрущевым был зачитан доклад с разоблачением культа личности Сталина. Тогда советские люди, которые к тому времени уже в огромной мере срослись с социалистической идеологией и ее ценностями, испытали сильнейший идейный шок. Этот шок в немалой мере "запустил" тот идейный распад советской системы, который особенно ярко проявился в эпоху брежневского "застоя". Но при всем этом к началу рыночной реформы 90-х годов социалистические ценности в массовом сознании были еще достаточно сильны. Именно этим объясняется то неприятие рыночных реалий, которое проявилось на начальном этапе реформы, — неприятие глубокой социальной дифференциации, снижения уровня жизни, безработицы, банкротств и др. [41].
Таким образом, общая траектория, которую "прочертило" российское общество в XX в.,такова: от дореволюционного капитализма к советскому социализму, а от него — к постсоветскому "антисоциализму".
Эта траектория являет собой последовательную дискредитацию ценностей, глубоко усвоенных обществом в соответствующие периоды истории, — сначала ценностей цивилизации капитализма, а потом ценностей цивилизации социализма. Происходили дискредитация и отбрасывание тех и других. Следствием этой эволюции и является нынешняя аллергия на какую-либо идеологию, на какие-либо духовные реалии, выходящие за рамки повседневных забот и потребностей.
Однако второй слом ментальности, произошедший в эпоху Ельцина, не реконструировал старых дореволюционных ценностей. Слом социалистического сознания не был возвратом к традиционному для дореволюционной России. Процесс пошел иначе. С одной стороны, экономическая свобода резко усилила те теневые процессы, которые хотя и были в СССР, но жестко контролировались. В условиях либерализации экономики эти процессы приобрели массовый и криминальный характер. Более того, криминальные [руины стали набирать силу в обществе, влияя на все происходящее в нем, включая и управление страной. В свою очередь, криминализация девальвировала не только советские ценности, но и традиционные рыночные, которые "работают" при цивилизованной рыночной экономике. Все это и привело к образованию ценностного вакуума в стране.
Этот феномен можно интерпретировать как естественную защитную реакцию общества на распад того уклада жизни и той духовной атмосферы, которые существовали в предыдущие 3/4 века. Эта реакция выражается в дисфункции общественного сознания, когда оно все больше "работает" не на социальную интеграцию и развитие, а, напротив, на социальную дезорганизацию. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что не только общественность, но и правосудие сегодня неспособны использовать свой арсенал кодифицированных норм для пресечения преступности.
Весьма примечательно, что при всей жесткости идеологии КПСС, базировавшейся на силе политического аппарата власти, этот аппарат пытался подкреплять предметные ценности моральными. Действительно, наряду с такими ценностями, как победа в строительстве социализма, единство партии и народа, коммунистическое отношение к труду, коллективизм, дружба народов, внедрялись и понятия о чести, совести, товарищеской взаимопомощи и пр. При всей наивности внедрения такого рода норм "сверху" сам акцент на моральной стороне личности играл свою роль. Декларирование такого рода "норм-целей" поддерживало некоторые "нормы-рамки", которые если и не регулировали поведение, то, по крайней мере, заставляли людей учитывать их. К тому же идейные принципы эпохи социализма держались на государственных и партийных запретах. Люди боялись партвзысканий, выговоров, потери работы. "Моральный кодекс" советского человека подкреплялся административными регуляторами.
С распадом СССР и приостановкой деятельности КПСС вся эта система распалась и сфера морали оказалась как бы пустой. Моральные критерии перестали учитываться. Толчком ко всему этому послужила экономика.
Из написанного видно, что духовная история России, предшествовавшая распаду СССР, была весьма сложной. За 80 лет обществу пришлось совершить переход от развивавшегося капитализма к коммунистической диктатуре, от нее — к "развитому социализму", далее — к слому социализма и ускоренному насаждению рыночных отношений, к капитализации экономики и общества.
Однако для объяснения того, какой оказалась российская экономика после распада СССР, надо вернуться назад и охарактеризовать того советского человека, с которым Россия совершала перестройку и рыночную реформу.
 
. . .. . .