ГЛАВА V
Какие институты управляли советской экономикой
В данной главе я охарактеризую "институциональный портрет" советской экономики. Под ним я понимаю особенности тех социальных институтов советского общества — института власти (политической системы), института собственности, права, нравственности и др., — которые влияли на состояние экономики, определяли ее черты. Не случайно в западной экономической науке экономику рассматривают не только с технической и финансовой, но и с институциональной стороны. Хотя политика и власть, право и мораль влияют на экономику через ее субъектов (чиновников государства, менеджеров фирм, служащих, рабочих и др.), но именно социальные институты являются той внешней средой, которая определяет характер экономики, включая и ее эффективность. Не будет преувеличением сказать, что экономика каждой страны имеет свое, особое политическое, правовое и моральное "лицо". Его-то я и попытаюсь здесь описать.
§ 17. Действительно ли собственность была ничейной?
В 1986 г. на XXVII съезде КПСС Горбачев сказал, что собственность в СССР была ничейной. С его легкой руки в прессе стали писать, что советская экономика — бессубъектна.
На самом деле она не была бессубъектной. Субъект был, но не обычный: не открытый, а "теневой". Им был высший слой страны — партийно-советская номенклатура.
Как субъект экономики, этот слой имел две особенности. Во-первых, он управлял народным хозяйством не экономическими, а административными рычагами. Во-вторых, его экономическая причастность к государственной собственности, право на ее долю не были легализованы. Формально согласно Конституции и законодательству собственниками советских заводов, шахт, банков, железных дорог и т.п. были "все трудящиеся страны". Фактически же право распоряжения всем этим богатством имел только один класс — аппарат партийной и государственной власти: от первого секретаря ЦК КПСС до секретарей райкомов КПСС и крупных партийных ячеек крупнейших предприятий страны. Экономический статус этого класса, его право на распоряжение собственностью и владение ею были "теневыми".
Во времена Горбачева впервые была названа численность этой группы: 18 млн. человек, включая обслуживающий ее персонал. Однако почти за 40 лет до этого в книге "Номенклатура " М. Восленский впервые раскрыл тайну субъекта советской экономики,показав,что это класс, монополизировавший всю власть в государстве и присвоивший себе всю собственность. "В результате новоявленный хозяин всех орудий и средств производства — новый класс — становится классом эксплуататоров" [71].
"Теневой" характер экономической власти в бывшем СССР был прикрыт идеологией "общественной собственности на средства производства". Согласно этой идеологии (она была записана в Конституции 1936 г., названной "Конституцией победившего социализма") собственность в СССР является общенародной. А раз так — значит, владеют ею на равных все: от секретаря ЦК КПСС и министра до неработающей пенсионерки, все перед собственностью равны. Однако народ, трудящиеся владели собственностью не непосредственно, а "в лице государства", которое ради этого было названо "общенародным". Значит, юридически собственником было государство, а идеологически — народ. Формальное закрепление собственности за общенародным государством, фактическое делегирование ему прав трудящихся на управление экономикой — все это считалось естественным оправданием того, что распорядителями собственности были чиновники двух основных институтов страны — КПСС и Советов.
Трудящиеся так или иначе ощущали всю эту ситуацию, чем и объяснялось их отчуждение от "участия в управлении производством". Аппарат КПСС прекрасно использовал эту ситуацию: на протяжении всего периода существования советского социализма велась активная идеологическая работа по "усилению участия трудящихся в управлении производством". Писались толстые труды, защищались диссертации. Но реальное управление экономикой оставалось аппаратным. Как писал С. Меньшиков, "есть реальные люди, в чьем распоряжении находится подавляющая часть средств производства, формально принадлежащих государству" [72].Эту-то формальность хорошо ощущали миллионы работников СССР, понимая, что не они хозяева, не они собственники средств производства. Так что в СССР существовал "теневой" собственник, который "обессубъектил" экономику, поскольку лишил собственности все население страны.
"Теневой" собственник обеспечивал свой монополизм, во-первых, репрессивными акциями, уничтожением всех и всяческих классов и групп, способных стать конкурентами партийного аппарата в каких-либо сферах экономики. Во-вторых, идеологической обработкой населения. В-третьих, последовательным проведением экономической и социальной политики, направленной на то, чтобы воплотить в жизнь задуманную модель общества. Все эти направления были взаимосвязаны: и репрессии, и доктрина, и политика работали на одну цель — на создание условий, при которых истинный субъект одновременно не имел бы конкурентов и был бы скрыт так, чтобы население страны не могло увидеть его.
Подавляющее большинство социальных групп, так или иначе участвующее в производстве, практически не было причастно к управлению им. "Право решать" на каждом уровне структуры производства концентрировалось в руках "первых лиц". Без директора на заводе нельзя было гвоздя выточить. В каждой отрасли были два-три лица, которые на самом деле решали все и за всех — за тех, кто ниже [73]. Но не за себя. Каждая социальная группа испытывала острый дефицит права решать то, что ей положено по рангу в иерархии управления. Причитающиеся ей права были отчуждены и присвоены группами, которые находились одним, двумя, тремя рангами выше. Поэтому, например, секретари обкомов занимались корректировкой планов, ибо сделать это без них не мог никто. В результате — чрезмерные усилия, малая отдача и всеобщая неудовлетворенность трудом: и у "верхних", и у "нижних". Это создавало возможность для "верхних" групп присваивать труд многих "нижних". Например, преподавателям вузов можно было в середине учебного года объявить, что за работу с дипломниками или еще за что-то им платить не будут. Рабочим можно было ни с того ни с сего снизить расценки. Колхозам можно было увеличить план, госзаказ или повысить цены на остро необходимые им средства производства. Правда, при этом министр не клал присвоенные средства в свой карман. Но он мог строить на них никому не нужные сооружения или держать "на плаву" слабые предприятия за счет сильных, лишая и тех, и других стимулов к развитию.
"Теневой" характер субъекта советской экономики проявлялся прежде всего в том, что вся хозяйственная власть была сконцентрирована на "высшем этаже" иерархии управления. Поэтому "нижние этажи", те, кто реально хозяйствовал, не могли ничего решать официально дозволенными способами [74].Но отвечали за результаты. Поэтому для поддержания производства надо было пользоваться другими, недозволенными способами. Отсюда неизбежный двойник советской экономики — "теневая экономика", "черный рынок". И хотя за хозяйственные нарушения даже самых эффективных руководителей сажали в тюрьму, все понимали, что без этого производство встанет. Поэтому огромные усилия руководителей предприятий и подразделений, специалистов, рабочих уходили на то, чтобы все-таки достать все необходимое для производства. Например, механизаторы, чтобы работать, обменивали спирт па запчасти. Специалисты доставали дефицит через личные связи. А поскольку в разряд дефицита периодически попадало все, обменные операции приобретали громадные масштабы. В значительной степени благодаря этому продукция все-таки производилась [75].
Чем занят профессионал, у которого отняли право решать? Чем угодно, кроме того, что он должен делать. Почти роя его деятельность становилась "теневой". "В тени" оставались и неприятные разговоры секретаря райкома с директором завода, вызванным "на ковер" за провал плана, — нигде не записано, что секретарь имеет на это право. Тайну принципов, по которым берут или не берут человека на ту или иную работу, начальники отделов кадров уносили с собой в могилу. Никто не знал истинных размеров власти отраслевых министров. Материальное положение тех, кто действительно управлял экономикой, ее субъектов, как небо от земли, отличалось от того, как жило население СССР, трудящиеся. Доли общественного богатства, получаемые "верхами" и "низами", были несопоставимы в пользу "верхов". Причем "верхи" обеспечивали стабильность своего экономического положения независимо от превратностей судьбы управляемой ими области. "Низы" же, обоснованно считая это несправедливым, пытались компенсировать отнятое у них, используя все и всяческие возможности, включая и противозаконные, чтобы улучшить свое материальное положение. Так что "теневыми" были не только управленческие, но и распределительные отношения. Их истинный характер тщательно скрывался, потому что он противоречил еще одному принципу официальной идеологии — движению к полному равенству, к социальной однородности.
Такое движение действительно было, хотя затрагивало не все общество.
Если вернуться к 20-м годам, то в начале той эпохи социальный состав населения был дифференцированным. Еще существовали мелкие ремесленники и торговцы, буржуазные спецы и встающие на ноги крестьяне-единоличники. Это был пестрый социальный мир, где соседствовали и взаимодействовали разные социальные группы, каждая со своими идеалами и надеждами. В их основе были разные способы хозяйствования: государственный и частный капитализм, мелкотоварное производство, кооперативный и социалистический секторы. Партийные дискуссии тех лет шли вокруг того, как увязать эти формы между собой, как лучше использовать их для дела строительства социализма.
Однако с конца 20-х годов четыре из пяти хозяйственных укладов "пошли под нож". Формирующаяся административно-командная система управления ощущала разнообразие как своего врага. Набирая силу, она шаг за шагом вытесняла все формы хозяйствования, усиливая только одну — государственную как якобы самую прогрессивную потому единственно нужную для процветания экономики. Эта форма воплотила в себе "идею фикс" административной системы — стремление к однородности общества. Под ее лозунгом проводилась насильственная коллективизация Ее именем была ликвидирована кооперация, признаны не нужными надомные работы, индивидуально-трудовая деятельность, кустарные промыслы, ремесленничество и т. д Позже под этим же "соусом" изживались и черты, весьма слабо отличавшие послевоенные колхозы от совхозов. Все эти процессы привели к формированию в СССР социальной структуры, где собственники были "спрятаны" внутри категории "рабочие и служащие" [76] (табл. 8).
Таким образом, Горбачев был неправ: собственность в бывшем СССР не была ничейной. Собственник был. И хотя он был "теневой", но был очень мощный.
Сохранение "теневой" собственности требовало мощной защиты. Поэтому охране собственности партаппарата подчинялось все: политика, право, идеология и даже нравственность.
§ 18. Псевдоэкономические институты в советской экономике
Выше речь шла об огромной роли социальных институтов в развитии экономики. Исторический опыт всех цивилизованных стран мира однозначно показывает, что роль государства и его политики, роль права, роль "морального кодекса" экономики огромна.
Таблица 8
СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ И БЫВШЕГО СССР
(в %)
| 1913 г | 1987 г. | |
| Рабочие и служащие | 17 | 88 |
| В том числе рабочие | 15 | 62 |
| Колхозники | 0 | 12 |
| Крестьяне-единоличники и кооперативные кустари | 67 | 0 |
| Буржуазия, помещики, торговцы и кулаки | 16 | 0 |
Однако наряду с этими социальными институтами экономикой управляют ее собственные институты, в которых воплощены идущие экономические процессы. Действительно как теперь мы можем убедиться на собственном опыте последнего десятилетия, финансовые потоки в рыночной экономике регулируются, точнее управляются, банками; пенные бумаги регулируются рынком ценных бумаг; товарные ресурсы регулируются соответствующими биржами; трудовые ресурсы регулируются рынком труда, соответствующими службами занятости; потребительские товары и услуги тоже регулируются соответствующими рынками и службами. Часть этих служб являются государственными, часть — частными. Но бесспорно, что при всей силе стихийных процессов их определенная регуляция существует. Такими регуляторами являются экономические институты.
В свою очередь, они подразделяются на две группы: одни находятся внутри государства, другие — вне его.
Внутригосударственные экономические институты (министерства, ведомства, отраслевые и функциональные комитеты при исполнительных и законодательных органах власти, центральный банк и др.) осуществляют свою регулирующую деятельность через соответствующий аппарат государственных служащих, чиновников. От качества работы этого аппарата в немалой мере (если не в основном) и зависят качество экономики, ее отдача. Например, тот факт, что в России до сих пор не работает механизм банкротств, сохраняется монополия на многие жизненно необходимые ресурсы (электроэнергия, транспорт, газ и др.), — это результат плохой работы антимонопольных служб государства, антимонопольного комитета. Тот факт, что бюджет 1997 г. оказался дефицитным, как и все другие драмы с бюджетом страны, — это результат плохой работы соответствующих государственных институтов (например, Комитета по бюджету при Государственной думе и др.).
Внегосударственные экономические институты — это коммерческие банки, частные агентства по трудоустройству, частные службы занятости, риэлторские фирмы, рекламные агентства и другие организации, выполняющие особые функции по регулированию соответствующих экономических процессов, обеспечивающие их нормальное протекание,
В отличие от всех других стран в СССР социальные институты были, а экономических как бы и не было. Конечно, формально многие из них были, но самостоятельной роли они не играли. Ибо реально экономикой управлял Только один институт — политический. Им была КПСС как таковая и ее вторая "ипостась" — советское государство. Этот партийно-государственный политический институт был основным и единственным вершителем советской экономики. Институтами второго ранга, производными от КПСС и подчиненными ей, были советские профсоюзы, которые управляли экономикой тоже не экономическими, идейными средствами. Что же касается специфических для экономики институтов, базирующихся на негосударственных организациях — частных банках, промышленных и других корпорациях, сервисных агентствах (например, по трудоустройству, рекламе, информационному обслуживанию, консультациям и др.), то таковых в СССР практически не существовало. Сегодня это звучит странно, но советская экономика была стерильной: никаких институтов, которые работали бы самостоятельно, опираясь на требования рынка, не было. Как не было и самого рынка.
Но ведь рынки — это рычаги, движущие силы тех "кроветоков", благодаря которым функционирует, живет, дышит экономика. И если в СССР их не было, то какие рычаги двигали советскую экономику?
Она имела свои, весьма специфические институты управления, которые не были рыночными, но вместе с тем не были и чисто государственными. Это были скорее идеологические рычаги в руках "партии и правительства", используемые для организации экономической жизни. Например, шефство города над деревней и соцсоревнование были не экономическими, а сугубо социальными, идеологическими институтами. Но они выполняли экономические функции: стимулировали и организовывали труд миллионов людей. Такие институты можно назвать псевдоэкономическими. Приведу примеры таких институтов.
1. Институт партийно-государственной собственности. Как известно, он был создан взамен института частной собственности, существовавшего в России до 1917 г. и полностью уничтоженного к началу 30-х годов. Только сегодня стало ясно, к чему привел этот процесс. Например, ликвидация института частной собственности и класса крестьянства обернулась утратой социальных норм, связанных с владением землей, раскрестьяниванием. Уничтожение таких социальных слоев, как купцы, торговцы и ремесленники, привело к утрате соответствующих навыков и умений.
Созданный в СССР институт партийно-государственной собственности был совокупностью партийных и государственных организаций, сосредоточивших в своих руках командные высоты советской экономики и управлявших ею политическими средствами. Дело, конечно, не сводилось к политическим лозунгам. Партийно-советский аппарат всерьез осуществлял текущее управление производством. Причем аппарат считал себя способным обеспечить такой его уровень, который превзойдет уровень не только дореволюционной России, но и передовых стран мира. Многие коммунисты-политики искренне считали, что модель экономики, базирующаяся на тотальном огосударствлении, является самой эффективной из всех, которые породила история. Вера в эффективность централизованной модели управления экономикой, в эффективность ее огосударствления питалась верой в коммунистическую модель общественного устройства.
2. Институт планирования. В период первых пятилеток престиж этого института в стране (в частности, в сознании руководителей советских предприятий, трудовых коллективов) был чрезвычайно высоким. Формулы Сталина — "наши планы — это не планы-прогнозы, а планы-директивы", "план — это закон" — воспринимались со всей серьезностью и ответственностью, поскольку невыполнение плана приравнивалось к преступлению.
Однако постепенно действенность института планирования все более ослаблялась. Это выявлялось, например, в ходе проводившихся социологических исследований. В частности, сибирские социологи в 1986 г. провели анализ влияния планирования на трудовую деятельность руководителей и специалистов колхозов и совхозов Сибири. Оказалось, что, по мнению 64% опрошенных работников, доводимые хозяйствам планы завышены, несбалансированы и не соответствуют возможностям производства [77].Качество планов еще более ухудшалось во время их "разверстки" по хозяйствам района. Ибо "разверстка" осуществлялась по случайным критериям: в зависимости от авторитета и личных связей того или иного руководителя, его умения "нажать", "выдавить" или, напротив, "отбиться". По мнению руководителей хозяйств, несбалансированные планы резко ухудшали организацию труда, порождали конфликты по поводу оплаты труда, сверхурочных работ и пр. Чрезмерно напряженные плановые задания сдерживали внедрение в производство новых технологий и новой техники. В целом качество планирования оценивалось руководителями как главный фактор дезорганизации производства и хозяйства [63].
3. Институт фондирования. Монополистами распределения и перераспределения фондов были ведомства, действовавшие под прямым руководством партийных органов. За многие десятилетия существования этого института у советских руководителей выработалась устойчивая привычка к централизованному снабжению. Да и попытки разрушить эту систему, создать на ее месте другую, рыночную, до недавнего времени не предпринимались. Делались лишь некие частичные "приставки" к основной модели фондирования, символизировавшие якобы "предоставление самостоятельности" предприятиям и коллективам. "Приставки", например, в виде надбавок к фондам за сверхплановую продукцию или в виде льготной продажи дефицитных ресурсов транспорта, техники, стройматериалов. На самом же деле предприятиям приходилось все это у ведомств буквально вырывать. И если даже им это удавалось, то кардинально положение дел на предприятиях от этого не изменялось. Классический пример — сельское хозяйство, где десятилетиями сохраняется дефицит техники и стройматериалов. В 1988 г. были приняты решения о получении хозяйствами техники за сверхплановую продукцию. Но и после этого многие сотни руководителей писали возмущенные письма о том, что их напрямую обманывают, что экономический замысел встречной продажи материально-технического дефицита остается лишь пустым посулом. Эти разговоры имели место в 1988 г. Но и через три года все осталось по-прежнему. Так, в 1991 г. Верховный Совет и Совмин РСФСР утвердили распоряжение "О дополнительных мерах по формированию государственных и других продовольственных ресурсов в 1991 г.", где предусматривалась новая (а по сути старая) система "приставок" к институту фондирования: встречная продажа дефицита, оплата до 50% продаваемого зерна валютой, введение свободных цен на продукцию, закупаемую сверх обязательного продналога. Однако, по мнению руководителей хозяйств, эти условия снова оказались невыполненными.
4. Институт уравнительного вознаграждения за труд — советский заменитель нормального экономического института стимулирования труда, который после 1917 г. был уничтожен. Границы оплаты труда, ставки заработной платы ("потолки") устанавливались Совнаркомом, Наркомтрудом, другими организациями, исходя из идеологических и политических критериев, а также интересов ведомств. История сохранила некоторые свидетельства борьбы с уравниловкой еще в начале 20-х годов. Так, в 1990 г. газета "Известия" опубликовала записку члена ЦК РКП(6), народного комиссара внешней торговли Л.Б. Красина, написанную 14 мая 1924 г. [78].Он резко выступал против законопроекта Наркомтруда о предельном размере спецставок как попытки ввести в практику государственных и хозяйственных органов, а также кооперативных учреждений оплату труда до уравнительному принципу с жестким ограничением не только количества разрешаемых спецставок, но и максимального их размера, определяемого таким образом, чтобы максимальный размер получаемого специалистом вознаграждения не превышал 360 руб. в месяц. Критикуя этот проект, Л. Красин отмечал, что вместо упражнений в уравнительной оплате надо применять вековой опыт культурных стран, потому что "нищенская оплата труда даже лучших спецов не дает никакой экономии. Она плодит воровство, и в лучшем случае предприятия получают безучастных и равнодушных к делу работников, отбывающих кое-как положенные часы в своей конторе, чтобы, кончив службу, на какой-нибудь халтуре заработать что-либо сверх официального минимума". Объясняя причины уравниловки, Л. Красин писал, что проводниками ее являются отнюдь не рабочие: "Корень вопроса лежит в своеобразной, почти что классовой, неприязненности к спецам, которая свойственна части профсоюзных и партийных кругов. Они стремятся втиснуть оплату квалифицированного труда в уравнительные колодки, мало заботясь о том, какой хозяйственный эффект поведет за собой эта мера". От времени написания письма Л.Б. Красина нас отделяют 70 лет. Но звучит оно так, как будто написано сегодня. И лучшее доказательство того, что уравнительное вознаграждение за труд является одним из институтов советской экономики, причтем институтом, который, как и многие другие, по своей природе является псевдоэкономическим.
5. Институт социалистического соревнования. О нем написаны горы литературы. Еще в 60-е годы были проведены социологические исследования, показавшие его формальный характер. Но этот институт до недавнего времени продолжал действовать. В 1990 г. читаем: "В связке стимулов плодотворного творческого интенсивного труда социалистическое соревнование выполняет роль несущего звена... Организация соревнования, поиск его новых форм Должны органически вписываться в сочетание, совпадение личных и коллективных интересов с общенародными" [79]. Но как на самом деле социалистическое соревнование вписывалось в действовавший в стране хозяйственный механизм, хорошо известно. Планирование требовало принятия повышенных социалистических обязательств, для выполнения которых нужны были резервы. Отсюда — повсеместное их сокрытие. Но так как ресурсов все равно не хватало, рождались фиктивные обязательства, фиктивная отчетность, приписки. Непременным сопровождением такого планирования была корректировка планов.
Со страниц советской прессы начиная с 30-х годов не сходил один и тот же сюжет: сетование на то, что в практику многих коллективов въелось формальное отношение к обязательствам, что такое отношение стало нормой. Сетование на то, что вроде бы и социалистические обязательства принимаются, и резервы вскрываются, но внутри — пустота. Коллективы работают по-старому, многие даже не знают о принятых обязательствах. Это писалось и в 50-е, и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы. В частности, известным социологом А.Н. Алексеевым было проведено блестящее исследование соцсоревнования на предприятиях Ленинграда, где фиктивность этого института была неоспоримо доказана.
Однако в официальных кругах соцсоревнование рассматривалось как социалистический эквивалент — заменитель и в то же время антипод — капиталистической конкуренции. Хотя всем было очевидно, что этот институт не состоялся.
6. Шефство города над деревней — институт участия горожан в сельскохозяйственных работах. В последние годы сущность этого института, его несочетаемость с рынком, с интересами трудовых коллективов городских предприятий стали очевидными. Но ведь десятилетиями эти коллективы мобилизовались для выполнения сельскохозяйственных работ на общественных началах! С первых же шагов рыночных отношений этот псевдоэкономический институт начал рушиться, менять свою суть, приобретать экономическое содержание. Даже в ситуации, когда требовалось спасти урожай в 300 млн. т зерна, горожане не проявляли желания ехать на сельхозработы без компенсации. Дело дошло до того, что в ряде областей страны на время сельхозработ вводилось чрезвычайное положение.
Таковы лишь некоторые из псевдоэкономических институтов, которые начиная с 1917 г. и до начала 90-х годов управляли экономикой страны. В 50—80-е годы они все более слабели. Действительно, в первые послереволюционные годы они были социально мощными, базировались на силе ведомственных приказов. Приказы действительно выполнялись, ведомства действительно обладали огромной властью. Но в 50—70-е годы ведомственное управление все больше теряло свою власть над экономикой. За 30 лет — с 1957 по 1987 г. — было проведено 5 реформ (1957. 1965, 1973, 1979, 1987 гг.), направленных на поиски более действенных рычагов управления экономикой в рамках ее ведомственной модели. Но эти реформы не дали никаких результатов. По мнению известного специалиста Ю.А. Веденеева, "подобный результат был запрограммирован с самого начала, поскольку формальные аппаратно-структурные преобразования не предполагали качественных изменений в экономических и политических условиях хозяйствования" [80].
Почему возник и действовал столь странный феномен — неэкономический характер управления экономикой в бывшем СССР? Кому понадобилось изменять вековые экономические традиции?
Авторство изложенной концепции управления экономикой принадлежало советской версии марксизма-ленинизма.
§ 19. Экономика под прессом политики,
с социалистической законностью и с коммунистической моралью
Советский официальный марксизм содержал любопытное противоречие: утверждалась первичность экономики, но одновременно и первенство политики над экономикой. Последнее прямо "работало" на интересы правящего аппарата: для него было очевидно, что без политического подхода к экономике он не удержит своего господства в ней. Более того, в строгом смысле экономика для руководства партии всегда была лишь средством достижения политических целей. Так что в реальной практике они — политика и экономика — вообще не различались. А так как в политике главным был классовый подход, то и экономика оценивалась через классовую призму. Все существовавшие в дореволюционной России формы собственности и организации труда оценивались по критерию классовости: нужны или не нужны пролетариату, нужны или не нужны для построения коммунизма. А так как образ коммунизма был неопределенным, то в "осколки старого мира" зачислялось все: от помещичьих имений до мелких частных лавочек. На классовых оценках базировались все экономические решения. Для экономики все это было губительно.
Интересно в этой связи вспомнить формы классовой борьбы, названные В.И. Лениным в 1919 г. в черновых набросках к брошюре о диктатуре пролетариата. Он писал: “Две основные линии (или формы, или типа) классовой борьбы при диктатуре пролетариата: А) подавление эксплуататоров. Война более беспощадная,чем иные; В) "нейтрализация" средних элементов, мелкой буржуазии, крестьянства. Нейтрализация складывается из убеждения, примера, обучения опытом, пресечения уклонений насилием и т.п.; С) подчинение себе враждебного слоя для позитивной работы ("спецы"); О) воспитание новой дисциплины” [81].Военно-классовый подход к экономике приводил к тому, что принятие того или иного конструктивного курса в отношении какого-то сектора экономики и соответствующей ему группы работников совсем не означало, что этот класс не может уничтожаться. Так произошло с крестьянством, которое, будучи признанным союзником пролетариата, уже в 1921 г. начало уничтожаться. Так было и со "спецами", которые, с одной стороны, привлекались, а с другой — репрессировались. Партия рассматривала себя как полувоенную организацию. Ленин многократно писал, что партия должна обладать достаточной эластичностью, чтобы в случае необходимости переходить к системе боевых приказов: "Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому" [81].
Особенность экономической политики в СССР заключалась в широком использовании в практике хозяйствования чрезвычайных мер. Они применялись при решении текущих, повседневных вопросов управления промышленностью, транспортом, сельским хозяйством. Меры эти разнообразны, но стиль их один и тот же: ударный. Постановления ЦК РКП(б) (позднее ВКП(б) и КПСС) не были решениями обычной политической партии. Они были скорее боевыми приказами военной организации, ориентировавшими "кадры" на проведение разных политических кампаний по борьбе то с одними, то с другими "врагами революции". Такой стиль управления экономикой не способствовал конструктивному отношению к культурному наследию российских фабрикантов, помещиков, купцов, торговцев, кооператоров, крестьян, лавочников. Во всех них видели прежде всего врагов революции. Их экономический потенциал никого не интересовал. Главным считалось другое — сломать сопротивление.
Конечно, постепенно "железная рука" диктатуры пролетариата слабела. В 60—80-е годы репрессивные меры 20— 30-х годов применялись значительно реже. Но дух проводимой политики оставался тем же. Ведь "дело Худенко" было в 70-е годы.
Аналогичным был и подход к праву. Отказ большевиков от дореволюционной российской законности мотивировался ее буржуазностью, связью с частной собственностью.
Получалось, что, отрекшись от частной собственности, следовало отбросить и законность. В. И. Ленин весьма откровенно писал: “Мы ничего "частного" не признаем, для нас все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное... Отсюда — расширить применение государственного вмешательства в "частноправовые" отношения... применять не "гражданские" правоотношения, а наше революционное правосознание” [81].
Однако в борьбе с буржуазным правом совершался явный "перехлест", низвергалось право вообще. Несмотря на то что соблюдение законов веками считалось (и во всех цивилизованных странах считается) самоочевидной необходимостью, большевики низвергли авторитет не только прежней власти и ее законов, но и законности вообще, объявив высшим законом "революционное правосознание масс". Тем самым они создали беспрецедентную ситуацию — раз решили игнорировать законы, сделали законом беззаконие.
Именно это имели в виду "веховцы", оценившие русскую революцию как национальное бедствие, мировой позор, как величайшее во всех отношениях падение народа. По мнению П. Струве, при всех известных дефектах монархического режима он был в состоянии сдерживать нездоровые инстинкты масс, копившиеся в них из-за тяжелого положения и подогреваемые невежеством: “Революция, низвергшая "режим", оголила и разнуздала гоголевскую Русь, обрядив ее в красный колпак... В настоящий момент, когда мы живем под властью советской бюрократии и под пятой красной гвардии, мы начинаем понимать, чем были и какую культурную роль выполняли бюрократия и полиция низвергнутой монархии. То, что у Гоголя и Щедрина было шаржем, воплотилось в ужасающую действительность русской революционной демократии” [82].Логика автора проста: большевики "обеззаконили" страну. Проэксплуатировав первичные потребности масс, они захватили власть. Власть эта безнравственная вдвойне: и как поправшая законность, и как развязавшая стихию. С учетом событий следующих 76 лет этот анализ нельзя не признать прозорливым.
Но ликвидировав буржуазное правовое государство, большевики осуществили еще один дезорганизующий экономику шаг: подменили право политикой [83].Эта подмена губительно сказалась не только на развитии экономики, но н на социальных качествах работников. Чтобы понять, как сработал этот фактор, укажу на принципиальные различия между правом и политикой. Они проведены по пяти критериям: 1) по субъектам, представляющим право и политику; 2) по функциям права и политики в обществе; 3) по масштабу их влияния; 4) по механизмам влияния; 5) по наличию и силе влияния личности создателей права (политики) на развитие экономики и общества. Сравнение права и политики по этим критериям показывает, что между политикой и правом имеются существенные различия (табл. 9). Поэтому подмена права политикой привела к тому, что экономика СССР оказалась деформированной.
Таблица 9
РАЗЛИЧИЯ МЕЖДУ ПРАВОМ И ПОЛИТИКОЙ
| Сравниваемые характеристики | Особенности | |
| права | политики | |
| Функции, роль | Интеграция разных групп | Достижение интересов |
| Субъекты | Все общество | Отдельные социальные группы |
| Масш1с)Ь влияния | Ьсе общество | Отдельные социальные группы |
| Механизм влияния | Через согласие всех групп общества по поводу выполнения принятых законов | Через сменяющие друг друга политические программы |
| Влияние личности создателей | Отсутствие | Значительное |
Сложившийся в СССР правовой вакуум влиял на экономику через разные каналы. Один из них — "теневая экономика". Ее развитие стимулировалось, с одной стороны, трудностями решения производственных задач, и в первую очередь дефицитом ресурсов, с другой стороны, отсутствием обоснованного правового регулирования. К примеру, если дефицит толкает на "теневое" поведение, то хозяйственные кадры могут выжить лишь при "резиновом" законодательстве, которое позволяет им сохраняться в ситуациях, когда их "теневая" деятельность становится явной. Поэтому у людей формировались в первую очередь такие социальные качества, которые обеспечивали их сохранение "на плаву" при "теневых" методах хозяйствования.
Таблица 10
СОЦИАЛЬНЫЕ КАЧЕСТВА РАБОТНИКОВ,
КОТОРЫЕ ФОРМИРУЕТ ПРАВОВОЕ И НЕПРАВОВОЕ ГОСУДАРСТВО
| | В правовом государстве | В неправовом государстве при подмене права политикой |
| Интересы Мотивация поведения Социальные связи Моральные качества | Гражданские Гражданская Открытые Честность, независимость принципиальность | ГрупповыеГрупповая "Теневые" Нечестность, зависимость, холуйство |
В табл. 10 показаны социальные качества, которые формирует правовое и неправовое государство. Бесспорно, что подмена права политикой деформирует моральные качества, интересы, мотивацию поведения. Вместо гражданских качеств формируются узкогрупповые, вместо моральных — аморальные.
Вместе с тем правовой вакуум в СССР позволял вводить любые удобные для власти законы, облегчал аппарату возможность использовать любые средства достижения его целей, вплоть до скрытых и явных форм принудительного труда. Так возникли лагерная экономика, принудительный детский труд на уборке хлопка, принудительный сельскохозяйственный труд горожан, стройбаты и т.д. Все это лег ко объяснимо: дефекты законодательства создавали условия, при которых государственные учреждения могли не обращать внимания на такие нарушения, как, например, отсутствие оплаты сверхурочных работ или игнорирование порядка сохранения зарплаты за работниками, направляемыми на сельхозработы. Такие нарушения просто не замечались. Это порождало, с одной стороны, злоупотребления должностных лиц, а с другой — потерю уважения к трудовому законодательству. Атмосфера вседозволенности де формировала личностные черты работников. Результат — некачественный труд, приписки, хищения, спекуляция, взяточничество.
Из сказанного видно, что влияние двух главных социальных институтов общества — политики и права — на развитие "человеческого фактора" и советской экономики в целом было чрезвычайно губительным.
Остается сказать о влиянии еще одного социального института — нравственности. В СССР он базировался на той "парадигме" морали, которую сформулировал Ленин. Его концепция морали была предельно проста. Она включала два критерия: 1) нравственно то, что служит интересам классовой борьбы пролетариата, и 2) нравственно то, что служит коммунизму. Высказывания Ленина, определившие тот "институт нравственности", который создавался в стране с 1917 г., сейчас широко известны. "В каком смысле отрицали мы мораль, отрицали нравственность? В том смысле, в каком проповедовала ее буржуазия, которая выводима эту нравственность из велений бога. Мы на этот счет, конечно, говорим, что в бога не верим, и очень хорошо знаем, что от имени бога говорило духовенство, говорили помещики, говорила буржуазия, чтобы проводить свои эксплуататорские интересы... Всякую такую нравственность, взятую из внечеловеческого, внеклассового понятия, мы отрицаем как забивание умов рабочих и крестьян в интересах помещиков и капиталистов... Когда нам говорят о нравственности, мы говорим: для коммуниста нравственность вся в этой сплоченной солидарной дисциплине и сознательной массовой борьбе против эксплуататоров. Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем. Нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше, избавиться от эксплуатации труда" [84].
С первых же дней революции эти принципы начали воплощаться в практику в самых разнообразных формах — от партийной учебы и проработки нарушителей коммунистической морали на партийных собраниях до репрессий. На этих принципах основывалась деятельность ВЧК и выездных "троек". Им подчинялась вся хозяйственная практика, включая "трудмобилизации", оргнаборы, переселения и многие другие манипуляции с "человеческим фактором" экономики. Оттуда и пошли те работники-"винтики", которые тормозят и сегодняшний переход к рынку.
Действительно, "винтиковость" субъектов советской экономики напрямую связана с отказом Ленина от общечеловеческого характера морали. Ведь если вдуматься, поворот был сделан жуткий: общечеловеческие моральные нормы добра, справедливости, милосердия, жалости, трудолюбия дискредитировались, были объявлены наследием старого мира. На всех углах декларировалось: "человек выше жалости", "если враг не сдается — его уничтожают", "любовь к ближнему и сострадание — это пережитки капитализма", "религия — это опиум для народа" и т.д. Эти моральные установки не только развязывали аморализм. Они создавали условия для полной свободы действий "верхов", превращая "низы" в полностью зависимую от них безликую массу. При этом внедрявшаяся коммунистическая мораль была утопичной, ибо того класса, от имени (и во имя) которого она выдвигалась, в действительности не было. Пролетариата как носителя особой "пролетарской морали" никогда не существовало. Российские рабочие не имели не только традиций "коммунистической нравственности", но и вообще какой-то особой "пролетарской культуры". Однако именно рабочие были объявлены провозвестниками коммунистической культуры. Это было не случайно: новая власть нуждалась в опоре. Но за опору надо было платить. Плата состояла объявлении пролетариата идолом новой системы. Это по требовало предельной примитивизации всей духовной жизни: языка, искусства, науки, философии, морали. Кстати, в этом состояли социальные корни "пролеткульта", его борьбы с дворянской культурой, его стремления изжить Пушкина, Бунина, Толстого, т.е. все то, что сложно, тонко, интеллектуально. Многие современные явления в советской культуре — эпидемия матершины, безыдейность, исчезновение многих жанров искусства, подавляемых модой на крикливость и пошлость, — это отголоски все той же "классовой морали".
Итак, идея "коммунистической морали" служила упрочению власти правящего аппарата. Идея классовости морали, ее подчиненности пролетариату позволяла не только иметь союзника, но и его руками убирать все мешающее единовластию аппарата. Достаточно вспомнить "ликвидацию кулачества как класса". В этой трагедии "классовый критерий" нравственности сработал как рычаг управления крестьянской экономикой. И дал результат — ее уничтожение. Созданный правящим аппаратом институт "коммунистической морали" сказался на массовом экономическом сознании, на экономике. Принципы "коммунистического морального кодекса" придали массовой экономической культуре черты, которые вошли в "плоть и кровь" общества и по сей день сохраняются в нем. Это ненависть к богатству и преуспеванию, поиски классовых врагов, ориентация на люмпенизированные слои общества, низкая культура производства.
Характеристика социальных черт советских работников (гл. IV) и институтов, которые управляли советской экономикой (гл. V), позволяет перейти к анализу социально-экономических предпосылок реформ 80-х годов.