Дом и кров в славянофильской концепции

	Загрузить архив:
	Файл: 630-0113.zip (16kb [zip], Скачиваний: 31) скачать

Кафедра философии МСХА

Реферат

аспирантки кафедры селекции и семеноводства овощных и плодовых культур Кондаковой Ольги

по теме: «Дом и кров в славянофильской концепции».

Москва, 1996

ДОМ И КРОВ В СЛАВЯНОФИЛЬСКОЙ КОНЦЕПЦИИ

Дом относится к числу основополагающих, всеобъемлющих архетипических образов, с незапамятных времен функционировавших в человеческом сознании. Эквиваленты славянского слова «дом» древнееврейский «bait» — обозначали широкий круг понятий: кров, семью, жилище, строение, некое определенное место — а также явления, связанные с культурной организацией жизни: хозяйство, быт семьи или народа, наследство, иерархию, порядок. Понятие дома связывалось также со своим народом (например, в Ветхом завете еврейский народ именуется Домом Израилевым), страной, правом, нравственностью, памятиью и верностью заветам.

В мифопоэтических представлениях древнихэ славян дому отводилосьчрезвычайно важное место. Он осмыслялся как «мир, приспособленный к масштабам человека и созданный им самим». Жилище было по преимуществу носителем признака «внутренний»: оно оберегало че ловека от невзгод внешенго мира, создавало атмосферу безопасности, определенности, организованности, противостоящей внешнему хаосу. Дом сравнивался с матерью, которая кормит и охраняет дитя, а также с материнским чревом, с наседкой, защищающей цыплят. Закрытое, обжитое пространство, где главенствовали атрибуты дома, как постель, печь, тепло, издавно осмыслялось как женское, в отличие от неуютного холодного внешенго мира, в котором главную роль играл мужчина — землепроходец, строитель, завоеватель. Постоянно подчеркивались такие признаки  дома, как прочность, неподвижность («полна горница людей»), одушевленность. Человеку нужен был дом, соединяющий небо и землю. Он крепко стоит на земле и является для его жителя  центром посюстороннего, горизонтального мира. С другой стороны, он возвышается над землей, стремится к небу; «он выпускает человека вовне и в этом смысле связан с внешним миром и с верхом». Поэтому возникла необходимость создания в доме некоего сакрального пространства, напоминавшего о связи домашней организации и защищенности с божественным миропорядком и защитой от потусторонних сил.

Русские народные представления о доме в целом совпадали с вышеописанными. Об этом свидетельствует «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля и иприведенные в енм многочиленные пословицы и загадки, относящиеся к дому. «Мило тому, у кого много в дому», «Дом вести — не лапти плести», «Худу быть, кто не умеет домом жить», «На стороне добывай, а дому не покидай» — это и подобные изречения говорят о том, что дом рассматривался народом как осязаемое воплощение своего, родного, безопасного пространства, а привязанность к нему считалась добродетелью. Словарь Даля отмечает также, что слово «дом» означает в русском языке не только «строение для жилья» или «избу со всеми ухожами и хозяйством», но и «семейство, семью, хозяев с домочадцами». Однако и в этом, и в позднейших толковых словарях у лексемы дом отсутствует значение, соответствует значение, соответствующее ангийскому home  или немецкому Heim (домашний, семейный очаг): дом в значении «семяь» в русском языковом сознании означает не духовное пространство «родного угла», а группу людей, связанных кровными узами.

Все эти предворительные замечания необходимы для верного понимания славянофильской концепции Дома (с большой буквы, как одного из священных устоев национальной  жизни). Концепция эта во многом вобрала в себя архаические мифопоэтические представления русского народа. Однако непосредственно она складывалась в ходе умственного движения 30-х годов прошлого столетия. В то время в образованных кругах русского общества набирал силу спор о ценностном превосходствен патриархальности над ццивилизованностью — или, наоборот, цивилизации над  первобытной «непосредственностью», в зависимости от симпатии споривших сторон. Тогда не существовало еще западничества и славянофильства как теоретически оформленных мировоззрений. Спор проходил в сфере незавершенных идеологических построений: кроме застольной беседы, он проник в художественную литературу.

Среди «носившихся в воздухе» стереотипных предсставлений — антитез, порожденных отмосферой романтического противостояния непреклонных, сингулярных точек зрения, не могло не найтись места для противопоставления патриархального и цивилизованного жилища. Описания первого можно было найти у Пушкина («Дубровский», «Капитанская дочка»), Гоголя («Старосветские помещики»), позднее у Даля («Вакх Сидоров Чайкин», «Павел Алексеевич Игривый», «Отец с сыном»), Григоровича, Тургенева и многих других писателей, обращавшихся к  изображению жизни провинциальных помещиков, крестьян или купцов. Противоположный тип жилища — благоустроенная городская квартира, «английская» усадьба, особняк или дача — появляется в русской литературе начиная с «Писем русского путешественника» Карамзина, который во многом  явился первопроходчиком, привившим русскому читателю вкус к европейской оформленности. В 40-е годы интерес к бытовому удобству и изяществу возрастает: на страницах петербургских журналов и альманахов появляются физиологические очерки А. А. Бушицкого о жизни столичных немцев и о роскошных дачах в Царском Селе, Павловске, Парголове и других пригородах Петербурга. Главными адептами и фешенебельности (оба эти слова впервые вошли в употребление в середине 40-х годов и не раз вызывали гнев и насмешки из лагеря «Москвитянина») были И. И. Панаев, В. П. Боткин и А. В. Дружинин. Отчетливое противостояние двух образов Дома, на которое к концу «замечательного десятилетия» (1838—1848) наложились две законченные культурные концепции — западническая и славянофильская — позволило Гончарову в «Обыкновенной истории», а затем в «Обломове» создать емкие незабываемые образы жилищ, которые олицетворяют два противоположных уклада русской жизни — «почвенный» и «европейский». Это Грачи или Обломовка, с доной стороны, и дома Петра Адуева или Штольца, — с другой.

В конце 20-х годов нашего столетия В. Ф. Переверзев определил основную коллизию романов Гончарова как конфликт двух миров — «мира коттеджа» и «мира ковчега». Действительно, два  противоположных идеала личной и общественной жизни, культурных традиций и бытовых навыков, изображенные романистом, нашли свое воплощение в образах обжитого пространства, обладающих большой силой обобщения. С одной стороны — в самом деле «коттедж»: петербургская квартира, усадьба или дача, в которой человек предоставлен самому себе, ни от кого не зависит и ни за кого не отвечает; удобство и изысканность жилища являются залогом внутреннего гармоничного развития личности. С другой стороны, дом, где, как в Ноевом ковчеге, живут общей, роевой жизнью родители, дети, слуги, нянюшки, родня, приживалки, где человеку невозможно уединиться и спрятаться от глаз людских, да и неприлично это, не принято. Здесь радость и печаль каждого становиться общей радостью и печалью. Всякий участвует в делах и развлечениях сообщества. Завет и предание, обычай предков и страх перед неведомыми силами, постоянно поддерживаемый при помощи семейных легенд и няниных сказок, подготовляли почву для обязательной и единой для всех обитателей дома религиозности. Подобно библейскому ковчегу, такой дом призван был спасать укрывшихся в енм людей от враждебных стихий — сперва природных, затем общественных: от непогоды, поветрий, недугов, от смуты и от сопутствующей прогрессу нестабильности. В жилище том зачастую неудобно, «тесно», комфорту не придается особого значения — зато, как говорят пословицы, «Хотя тесно, да лучше вместе», «В тесноте люди живут, а на простор навоз возят», «В тесноте, да не в обиде».

На основании сказанного можно было бы утверждать, что для человека, обитавшего в культурно-идеологическом горизонте, способном породить славянофильское учение, идеалом Дома был ковчег, если бы не одно обстоятельство.

Домик Афанасия Ивановича Товстопуза или Обломовка во многом напоминает ковчег: в них действительно живет «каждой твари по паре», свято соблюдая заветы единодушия, взаимопомощи, патриархальной простоты; они расположены на периферии обозримого мира, вдалеке от столиц; они не только защищают, но и спасают человека от искушений новейшей цивилизации. Поэтому неотъемлемым для них является элемент религиозного, сакрального предназначения — во спасение души.  Однако ковчег — это корабль. При всей своей  спасительной прочности он движется и переносит человека из одного царства в другое, из одной эпохи в другую, обеспечивая лишь временную стабильность в глобальных бытийных переменах. По древним мифологическим представлениям, корабльозначал средство перемещения в иной мир, в царство смерти. Герои народных эпосов, идущие не трансцеденции, не преображая, а возвращая к исходному порядку,  не могут стать корабельщиками. Образ корабля способен появиться в сознании народа лишь в эпоху дистабилизации, как например, в новгородском былинном цикле ли в сказаниях старообрядцев.

Славянофилы 40-х годов прошдого столетия сумели претворить трудноуловимую привязанность к определенному типу жилища в довольно стройную, монолитную концепцию Дома, который правильнее было бы назвать не ковчегом, а генздом, роль которого — обеспечить безопасность семьи от враждебных внешних сил под спасительным прикрытием, под Кровом.

Аксаков, разбирая в 1847 году «Петербургский сборник» и критически оценивая «Бедных людей»  Достоевского, отмечает что «в отдельных местах, истинно прекрасных», автор повести достигает высокого художественного мастерства.

Достоевский, привыкший в 40-х годах к западничеству и преклонявшийся пред Белинским, тронул Сердце славянофила Аксакова и потому, что нащупал своим гениальным художественным чутьем целые сематические пласты архаического сознания, характерного для достаточно чужой ему в социальном отношении патриархальной деревни.

Если Достаевский предчувствовал мощные пласты мифопоэтического сознания, связанные с понятием домашнего крова, то славянофилы были первыми русскими теоретиками Дома. Им удалось осмыслить архаическую модель жилища в ее целостности, а также придать ей определенную аксиологическую и идеологическую направленность.  Изображенный Достаевским дом Вареньки Доброселовой (так же, как и опубликованное на год позже описание Обломовки) вполне мог напомнить Константину Аксакову оренбургские усадьбы Ново-Аксаково и Надежино, в которых прошло егодетство.Общийтруди общие досуги влюдской и девичьей, страшные сказки ирассказы,таинственные комнаты,в которых якобыявляются души усопших предков. Нарядус этимобращает на себя внимание и другое: безусловная власть старших по возрастуипо месту в общественнойиерархии,господство авторитетов, прикоторомсвященным оказывался принцип «в тесноте, дане в обиде». Обиданатеснотуи неудобство, понимаемые не только какфизические, но и какморальныекатегории, как стеснениеправ личности, представлялись дерзким своеволием, порожденным гордыней  — такого родаситуации С. Т. Аксаков описывает неоднократно.  Подчеркиваетон и другое важное обстоятельство: разбросанные в ориенбургских и башкирских степях семейные гнезда буквально спасали людей от мороза и ветра, от дождей и пурги, служили пристанищем для всех нуждавшихся. Поэтому в них царила всеобъемлющая забота, гостеприимство, ласка, ахозяева исполняли роль благодетелей и благодетельниц. В доме человек нге просто живет, а спасает душу, подкрепляя ее молитвой. Поэтому в доме-гнезде, как в освещенном Богом Ковчеге, обязательно найдется место длясокрально пространства. Иногда это целая комната («образная» у князя Пожарского в драме  Константина Аксакова «Освобождение Моквы в 1612 году»), иногдакрасный угол, киот с образами и лампадами.В другихслучаях сакральные акценты выводятся за пределы дома истановятся постоянными признаками окружающего пейзажа («...здесь и там сверкает крест, белеет храм»). Таким образом, создается впечатление, с одной стороны, отождествленности   с «нашим»  миром — православной «святой Русью», ас другой — защита от невзгод переводится в метафизическую плоскость Спасения.Сакрализация жилого пространства непосредственно вытекала из романтической идеи универсального синтеза,  всеединства  различных духовных и материальных начал, которое, по мысли славянофилов, можно было  достичь,если превратить религию в центральную силу, объединяющую вокруг себя все другие культурные ценности.

Однако, если в общей славянофильской концепции духовной культуры религия занимала центральное место, то в частной концепции Дома на первый план выдвигалось не религиозное, а семейное начало.

В исторических трудах Константина Аксакова, в публицистике Хомякова и в философских трудах Ивана Кириеевского, написанных в 50-е годы, завершилось идеологическое становление концепции Дома как семейного гнезда. В наиболее отчетливой форме, не предполагавшей, однако, глубокого философского обоснования, эта концепция выступает у Константина Аксакова. Еще в 1847 году он сетовал на то, что «хлопочем мы о жизни общественной или лучше гостинной, а жизнь семейная часто у нас забыта или пренебрежена; семейная же жизнь есть неотъемлемая основа и условие истинно общественной и человеческой жизни, без нее их нет». В последующие годы мысль эта приобрела форму учения о семье как основе общественного быта на Руси, в противовес родовой теории К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева. В статье «О древнем быте у славян вообще и у русских в особенности» Аксаков утверждал, что на Руси «действует сворбодная воля семьи, которая означает собственно союз людей, связанных чисто семейным родством, на тесной семейной основе, союз в своих действиях свободный и могущий по произволу расширяться и сжиматься для совокупного жительства и хозяйства». Семья по мнению автора статьи, была построена не под влиянием не родового, а общинного начала, которое предполагало наличие «живой, свободной воли» и свободного голоса всех членов семьи, общее пользование имуществом, а самое главное — «Любовь, дух человека». Аксаков подчеркивает, что оъединяли людей1 в семейную общину не кровные (физиологические), а нравственные узы — искреннее желание «свободно и любовно исполнять волю отца».

Жилищем для каждой семьи был построенный ею дом. Аксаков указывает, что «зима, вгоняя людей в дома и вводя каждую семью под кров ее избы, вызывала сторону жизни семейную — с семейными работами, с семейным весельем, с хозяевами и гостями», в то время как лето — время коллективных полевых работ — способствовало развитию «общинной стороны жизни». «Лес, поле, река принадлежат всем: там семья исчезает; изба принадлежит семье», — подчеркивает Аксаков, определяя при этом дом как «твердо очерченную местность с порогом и воротами», как «пристанище для жизни одной семьи».

Заметим, что Констан тин Аксаков, то отождествляя, то противопоставляя друг другу оба «положительных» начала русской жизни — общинное и семейное, не может преодолеть некоторой адвойственности. Ее причиной, по0-видимому, является то, что здесь имеется в виду сельский дом, пространство которого, ограниченное «порогом и воротами», все же является органической частью большого пространства — деревни, окружающих ее угодий, и, наконец, беспредельного «дикого» простора. Двойственность жилого пространства крестьянина, которое сочетает в себе уют покойной, ограниченной четырмя стенами горницы с выходом на приволье безграничного мира природы и мира «недомашних» мыслей, ощущалась славянофилами постоянно. Мотив этот звучит в поэзии Хомякова, Константина и Ивана Аксаковых, в особенности в стихотворении последнего «В тихой комнате моей» (1845), где создан образ уютного пристанища, стены которого раздвигаются и дают простор фантазии именно благодаря тому, что они защищают «от чужого слуха» и «от чужих очей».

Тем временем Дом был для славянофилов в первую очередь не физическим и даже не культурным, а этическим пространством — местом, где осуществляется истинная любовь. Утопический идеал такого дома наиболее полно разработан у Хомякова: в статье «О сельских условиях», в разборе оперы Глинки «Жизнь за царя», в предисловии к русским песням из собрания П. В. Киреевского и в ряде других работ.

Хомяков исходит из посылки, согласно которой у каждого славянина, принадлежавшего «к племени исконно земледельческому, есть глубокое желание иметь участок земли, за которым он мог бы ухаживать, который он мог бы холить и улучшать по собственному разумению, на который он мог бы, наконец, смотреть как на что-то домашнее и семейное». Семья же — главная строительница и устроительница дома — не что иное, как «круг, в котором осуществляется истинная, человеческая любовь», при которой один человек становиться для другого дороже самого себя. Семья, по мнению Хомякова, заставляет отказаться от индивидуалистической любви к самому себе и перенести эту любовь на жену или на мужа, на детей, на братьев и сестер. В СЕМЬЕ ЛЮБОВЬ «ПЕРЕХОДИТ ИЗ АБСТРАКТНОГО ПОНЯТИЯ В ЖИВОЕ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ ПРОЯВЛЕНИЕ».

Чтобы передать суть выстраданного им идеала славянского Дома, Хомяков неоднократно использует метафору «теплое гнездо», подчерпнутую им, вероятно из слов народной песни: «Не ласточка, не касаточка вкруг тепла гнезда увивается» — которые приводит он в статье, посвященной опере «Жизнь за царя». В рассеянных по разным работам характеристиках Дома Хомяков указывает на такие атрибуты этого «гнезда», как «общинное братство», «душевная простота», «живое общение», «органическая связь с землей».  В отличие от Константина Аксакова он не видит существенной разницы между семьей и общиной, так как, по его мнению, славянская семья объединяла под общим кровом не только родных, но также сирот и бездомных, считая их «своими» и и распространяя на них теплоту братской и родительской любви.

Таким образом, у всех славянофилов классической поры Дом означал прежде всего семью, круг людей, считающих себя родными не только по крови, но и по духу, обычаю. Семейное «теплое гнездо» было спосительным кровом. Оно спасало человека — и в житейском, и в религиозно-этическом смысле этого слова. При этом оно требовало от него взамен беспрекословного признания авторитета старших,  следования «общему мнению» и «завету». Семейный кров воспитывал в человеке жертвенность и смирение перед сакрализованной априорной мудростью, верность которой нельзя было проверить при помощи «ограниченного»  критического мышления. Метафора гнезда подходит к характеристике славянофильского идеала Дома еще и по тому, что такое желище, как гнездо, органически вписывается в окружающую природно-сельскую среду, связано с ними бесчисленными хозяйственными и культурными нитями. Славянофилы переносили эту метафору (гнездо — кров — дом — семья) также на всю «земскую» Россию, которая, если следовать логике их утопической мысли, потенциально представляла собою большую семью с отцом-государем во главе. Поэтому, как писал Хомяков, «дом есть единица и в смывсле нравственного союза семейства , и в смысле общественного устройства».

«Нам, нынешним, трудно понять славянофильство, — писал М. О. Гершензон в 1910 г., — потому что мы  вырастаем совершенно иначе — катастрофически. Между нами нет ни одного, кто развивался бы последовательно: каждый из нас не вырастает естественно из культуры родительского дома, но и совершает из нее головокружительный скачок или движется многими такими скачками. Вступая в самостоятельную жизнь, мы обыкновенно уже ничего не имеем наследственного, мы все переменили в пути — навыки, вкусы, потребности, идеал:  редкий из нас даже остается жить в том месте, где провел детство, и почти никто — в том общественном кругу, к которому принадлежали его родители. Я не знаю, что лучше
: эта ли беспочвенная гибкость или тирания традиций. Во всяком случае разница между нами и теми людьми очевидна; в биографии современного деятеля часто нечего сказать о его семье, биографию же славянофила необходимдо начинать с характеристики дома, откуда он вышел».

Трудно не согласиться с этими словами. Славянофильская концепция Дома была в первую очередь проэкцией личного опыта, носившего на себе отпечаток мифопоэтических представлений о Доме как о спасительном крове и хранителе векового уклада жизни, в область философии и истории культуры.

Литература.

1. Барабанов Е. Дом общего сиротства // Страна и мир. 1990. № 2. С. 152—153.

2. Цивьян Т. В. Дом в фольклорной модели мира // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 464; Труды по знаковым системам. Х. Семиотика культуры: Тарту, 1978. С. 72.

3. Лотман Ю. М. О метаязыке типологических описаний культуры // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 236; Труды по знаковым системам. IV. Тарту, 1969. С. 471.

4. Цивьян Т. В. Ук. соч. С. 76.

5. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1978. Т. 1. С. 465—466.

6. Казари Р. Купеческий дом: историческая действительность и символ у Достоевского и Лескова// Достоевский. Материалы и исследования. Т. VII. 1988. С. 87—92.

7. Даль В. Ук. соч. Т. IV. С. 450.

8. Плюханова М. Народные представления о корабле в Россити XVII века// Semiotics and the History of Culture. In Honour of Jurij Lotman. Columbus, Ohaio, 1988. p. 183—191.

9. Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1981. С. 186.

10. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т. Л., 1972. Т. 1. С. 84. Цит. по кн.: Аксаков К. С., Аксаков И. С. Ук. соч. С. 187.

11. Хомяков А. С. Стихотворения. Изд. 4-е М., 1888. С. 66.

12. Степун Ф. Немецкий романтизм и русское славянофильство// Русская мысть. 1910. Кн. 3. С. 76 второй пагинации.

13. Аксаков К. С. Три критические статьи г-на Имрека // Аксаков К. С., Аксаков И. С. Ук. соч. С. 191.

14. Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1984. С. 230—231.

Хомяков А.С. Полн. собр. соч. Т. III. С. 342

15. Чудаков А. Город чеховского детства // Минувшее меня объемлет живо... V/. 1989. C. 385.

16. Гершензон М. О. Грибоедовская Москва. П. Я. Чаадаев. Очерки прошлого. М.,  1989. C. 315.

17. Гершензон М. О. Ук. соч. С. 315—316.