Николай II. Время трудных решений

	Загрузить архив:
	Файл: ref-15837.zip (39kb [zip], Скачиваний: 27) скачать

Московская банковская школа (колледж)

Реферат по истории на тему:

                                                  Работу выполнила:

                                                                                Студентка 115

                                                                                        Мишина Вера

Москва 2003

·Вступление……………………………………………………...3

·Во главе империи……………………………………………….4

·Время трудных решений……………………………………….7

·Путь к катастрофе………………………………………………13

·Эпилог…………………………………………………………...20

·Заключение……………………………………………………...25

·Список использованной литературы…………………………..26

Я считаю, что период царствования Николая II является одним из самых противоречивых периодов истории Российской империи. Николай II был у власти 21 год.

Страна, которая переживала небывалый экономический подъем с каждым новым годом поначалу незаметно, но неотвратимо приближалось к гигантской катастрофе. Хотелось бы понять что это: просчеты государя, его не состоятельность или трагическое стечение обстоятельств. Реферат лишь попытка открыть тайны Российской империи.

                                        

                                                            Император Николай II является

                                                            однойиз наиболее патетических     

                                                            фигур в истории. Если бы он жил

                                                            в классические времена, то история

                                                            его жизни и смерти послужила бы

                                                            поэтам Древней Греции сюжетом

                                                            для какой – нибудь великой трагедии.

                                                           Они бы изобразили его как жертву,

                                                           обреченную судьбой, преследуемую

                                                           на каждом шагу безжалостным

                                              фатумом вплоть до последней

                                                         раздирающей душу сцены,

                                                           разыгравшейся в подвале дома

                                                           в Екатеринбурге.

                  

                                                                                       Дж. Бьюкенен.

                                                                    Из книги «Мемуары дипломата».

        

Когда 14 мая 1896 года молодой российский император Николай II торжественно венчался на царство, вряд ли кому из многотысячной ликующей толпы, окружавшей древний Успенский собор в Кремле, приходило в голову, что он стал свидетелем события, знаменовавшего собой конец многовековой исторической традиции.

Николай принял власть в годы глубокого внутреннего затишья и прочного мира в Европе. Экономика страны развивалась невиданными прежде темпами, на глазах изменяя привычное лицо России.

Государственный корабль продол­жал двигаться по инерции правления Алек­сандра III, твердой рукой покончившего с «крамолой» и разгулом терроризма конца 70-х годов, громко заявлявшего свою волю во внутренних и международных делах.

Новый император унаследовал неогра­ниченную власть, но не властную натуру и авторитет отца. Александр III умел внушить к себе уважение даже со стороны врагов и недоброжелателей, не говоря уже о назначен­ных им самим сотрудниках.

В. И. Гурко пи­сал о Николае, что «он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться. Основным качеством народного вождя — властным авторитетом личности — государь не обладал вовсе. Он и сам, что ощущал, ощу­щала инстинктивно вся страна, а тем более лица, находившиеся в непосредственных сношениях с ним». Мягкость и деликатность, отличавшие его от отца, уважение к старшим, пожалуй, лишь усиливали это впечатление.

Примечательно, что начало царствования Николая не было отмечено характерным для перемены власти при любом авторитарном режиме явлением — приходом новых людей на смену видным деятелям прошедшего времени.

Так обычно и происходило в России: мало кто из сановников Николая I остался у трона его сына, и еще меньше сподвижников Алек­сандра II по «великим реформам» сохранило свое положение при дворе Александра III. Причину этого современники видели в том, что молодой и неопытный наследник престола при жизни отца чаще всего далеко не столь влиятелен, как окружающие правящего императора лица, облеченные его доверием и выдвинутые им на государственные посты; цесаревича почитают, но с ним мало считаются в действитель­но важных вопросах. С переменой царствования новый самодер­жавный монарх не может забыть, что еще недавно министры отца считали его мальчишкой, так же как и им трудно изменить снисхо­дительно-менторское отношение ко вступившему на престол власти­телю. Именно поэтому редко кому из этих людей удавалось сохранить свое место.

Однако начало царствования Николая II стало исключением из этого правила. Остались на своих постах почти все прежние министры, не только остались, но даже заметно активизировались и уси­лили свое влияние отодвинутые при Александре III в тень великие князья. Результатом стало появление вокруг Николая многих добровольных помощников из числа великих князей, подававших, а зачастую и навя­зывавших ему свои советы в государственных делах. Великие князья были людьми очень разными и зачастую открыто враждовали между собой, что создавало лишние трудности для Николая.

И вес же главной проблемой для импера­тора оказались не отношения с великими князьями, а необходимость лично принимать решения в государственных делах. Как и любому авторитарному режиму, самодержа­вию для эффективности его политики тре­бовалась объединяющая и направляющая все единая воля. Без этого власть, раздроблен­ная на отдельные, независимые друг от друга ведомства, не контролируемые обществом, могла лишь плыть по течению событий.

Николай в высшей степени добросовестно относился со всеми поступавшими к нему бумагами – как и у предшественников, у него никогда не было ни секретарей, ни референтов.

Отвергая любую возможность привлечения выборных лиц к участию в управлении империей, новый монарх столкнулся с не менее трудной проблемой – выработки курса государственной политики страны и его проведения в жизнь с помощью назначаемых им самим людей. Сложность положения состояла в том, что унаследованные императором от отца министры не отличались единством взглядов на возможные пути развития России.

В какой-то мере их разногласия отра­жали: с одной сто­роны, стремления всемерно ускорить про­мышленный и финансовый рост страны с другой — обеспечить и на будущее время незыблемость консервативной, аграрно-дворянской России.

Между тем в конце XIX века самодержавная власть все больше теряла инициативу в повседневных вопросах жизни страны, и мыслящие люди уже тогда испытывали тре­вогу, видя быстрое падение се авторитета и растущее убеждение в том, что во главе им­перии стоит «не тот человек».

Недо­вольство верховным властителем в самых различных кругах особенно быстро стало усиливаться после того, как появились гроз­ные признаки близкого конца «спокойных времен». Уже студенческие беспорядки в феврале 1899 года указывали на рост напря­женности в стране.

Новый век открылся угрожающими со­бытиями. 14 февраля 1901 года выстрел бывшего студента Карповича в министра народного просвещения Н. П. Боголепова возвестил о возвращении политического тер­рора, с которым, казалось, было давно покончено. В апреле следующего года был убит министр внутренних дел. На протяжении всего двух лет погибло несколько губернаторов, множе­ство жандармских офицеров.

На проведении крупных террористических актов специализировалась возникшая в эти годы Боевая Организация партии социалистов-револю­ционеров. Однако ни разгул террора, напоминавший Николаю печальные дни непрестанной тревоги перед покушениями народовольцев в юности, ни учащающиеся сообщения об аграрных волнениях и рабо­чих забастовках, усиливающемся ропоте в кругах интеллигенции не могли заставить его сделать какую-то попытку изме­нить ход вещей, прислушавшись к требовани­ям времени. Ему казалось, что он, законный «хозяин земли Русской», один отвечает пе­ред Богом, и только перед Ним, за все, что происходит в этой «земле».

1905 год стал переломной вехой – и в российской истории, и в личной жизни императора Николая II и его семьи. Начало года было трагически ознаменовано событиями 9 января в Петербурге, тем самым «Кровавым Воскресеньем», которое до основания потрясло устои монархии, развязав разрушительные стихии русской революции. В конце же его происходит событие, мало кем в то время отмеченное, но по сути своей не менее фатальное для судеб династии и империи, - в императорской семье впервые появляется «Божий человек» Григорий Распутин.

Живя в постоянной тревоге за здоровье сына, получая безрадостные известия с фронтов русско-японскойвойны, - в феврале было проиграно Мукденское сражение, в мае Россия была потрясена Цусимой, погубившей военно-морскую мощь страны, - император ежедневно получал сообщения о разгуле революционного насилия, грандиозной забастовочной волне, вооруженных восстаниях с баррикадными боями, неповиновении армейских частей. Известная доля ответственности за эту зловещую хронику лежала на самом Николае – начало ей было положено расстрелом тысяч петербургских рабочих, направившихся 9 января с мирной петицией к Зимнему дворцу.

По некоторым подсчетам, в этот день погибло более 1200 человек и около пяти тысяч было ранено. В их числе были женщины и дети…

Трагедия Кровавого Воскресенья всколыхнула страну, став детонатором первой русской революции. Как писал монархически настроенный историк С. С. Ольденбург,     «9 января … оказалось, что не только интеллигенция, но и “простой народ” – по крайней мере в городах – в значительной своей части находился в рядах противников существующего строя». Рабочие забастовки охватили промышленные центры: за один январь 1905 года число стачечников превысило 440 тысяч человек – более, чем за все предшествующие десятилетия. Резко усилилось влияние крайне левых партий, призывавших к открытой вооруженной борьбе с властью. С весны начался стремительный подъем крестьянского движения, зачастую выливавшегося в грабеж и сожжение помещичьих усадеб, убийства представителей администрации, явочный захват и раздел земли.

В условиях развертывавшейся в стране революции самодержавная власть осталась в полном одиночестве. Требования созыва “народного представительства” звучали в те дни повсеместно.

19 февраля был опубликован подписанный на кануне рескрипт Николая новому министру внутренних дел А. Г. Булыгину, где говорилось о намерении «привлекать достойнейших, доверием народа обличенных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предложений». Речь шла об учреждении выборной законосовещательной палаты, права которой были бы схожи с функциями Государственного совета прежних лет.

В раскаленной атмосфере революционных выступлений предложения о создании законосовещательной Думы казалось документом из исторического архива, принадлежащим давно ушедшему прошлому.

Политический кризис в стране продолжал углубляться: в октябре Россию охватила новая забастовочная волна, выдвинувшая два главных требования – восьмичасового рабочего дня и созыва Учредительного собрания. Начавшаяся на железных дорогах стачка с 15 октября стала всероссийской – бастовало свыше 2 млн. человек почти во всех отраслях промышленности. Положение становилось все более угрожающим.

Как свидетельствовали многие близкие императору лица, в те октябрьские дни перед Николаем стоял тяжелый выбор из двух возможных путей. Первый, по словам князя Н.Д.Оболенского, заключался в том, что бы «облечь неограниченный диктаторской властью доверенное лицо, дабы энергично и бесповоротно в самом корне подавить всякий признак проявления какого – либо противодействия правительству, хотя бы ценою массового пролития крови». Такой вариант был психологически ближе Николаю и большинству окружающих его людей. Однако они не могли не отдавать себе отчета в чрезвычайной опасности подобного решения – прямое военное подавление революции требовало безусловной надежности армии, а прежней уверенности в ней не было.

В другом случае необходимо было «перейти на почву уступок общественному мнению и предначертать будущему кабинету указания вступить на путь конституционный».

В докладе, представленном императору 9 октября, Витте указывал, что государственная власть вновь, как и во времена Александра II, должна взять инициативу преобразований в свои руки. «Цель поставлена обществом, значение ее велико и совершенно несокрушимо, ибо в этой цели есть правда. Правительство поэтому должно ее принять. Лозунг «Свобода» должен стать лозунгом правительственной деятельностью. Другого исхода для спасения государства нет … Ход исторического прогресса не удержим … Выбора нет: или стать во главе охватившего страну движения, или отдать ее на растерзание стихийных сил. Казни и потоки крови только ускорят взрыв».

Император испытывал глубочайшее недоверие как лично к Витте, так и к его программе, оставаясь при своем убеждении, высказанном им в декабре 1904 года, накануне революционных потрясений: «Мужик конституцию не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки, а тогда – я вас поздравляю господа!» Поддавшись общему нажиму окружающих, император 16 октября писал генералу Д.Ф.Трепову: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе неоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное. Тем не менее, по совести я предпочитаю давать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все – таки прийти к тому же». В.И.Гурко писал позднее о Николае, «что за все свое царствование он лишь раз принял важное решение вопреки внутреннему желанию, под давлением одного из своих министров, а именно 17 октября 1905 года, при установлении народного представительства».

Манифест 17 октября 1905 года знаменовал собой важнейший поворотный момент в политической истории России. Оставаясь юридически самодержавным монархом, Николай фактически потерял прежнюю неограниченность, а главное – неподотчетность своей власти. Выборы в Государственную думу означали создание в России народного представительства. Хотя первоначальные опыты «парламентаризма» оказались неудачными – как I, так и II Дума были одна за другой распущены из-за преобладания в них оппозиционных партий, сложившихся за считанные месяца революции, - Российская империя с этого времени бесповоротно превратилась в представительную монархию.

Созданная на основании нового избирательного закона в 1907 году III Дума стала надежным партнером правительства, во главе которого встал новый «сильный человек» П.А.Столыпин, выдвинувший широкую программу необходимых стране реформ. Его знаменитые слова, что для обновления всей России нужны лишь «20 лет покоя внутреннего и внешнего», свидетельствуют о понимании им огромных возможностей последовательного реформаторства в стране.

Николай, безусловно, уважал Столыпина как человека, сумевшего энергичными и твердыми мерами навести порядок в охваченной революцией империи. Он также признавал за ним настоящее понимание больных проблем российской деятельности и поддерживал его деятельность, направленную на их скорейшее разрешение. Без содействия императора Столыпину никогда не удалось бы осуществить свои ключевые реформы, встретившие довольно сильное сопротивление на вершинах российской бюрократии. На столь же несомненно, что сам Николай тяготился в душе слишком настойчивой опекой своего премьера, чья сильная личность часто заслоняла в эти годы фигуру самодержца.

Распространявшиеся по стране слухи о «темных влияниях» при дворе, враждебных Столыпину, имели под собой определенное основание. Именно в это время довольно широко стало известно о появлении вблизи престола знаменитого Григория Распутина, об отношениях которого с императорской семьей ходили самые фантастические домыслы. Было известно, что Столыпин пытался положить этомуконец, справедливо

считая, что подобная фигура наносит непоправимый ущерб престижу правящей династии.

Знакомство императорской четы с Распутиным произошло спустя ровно две недели после подписания манифеста 17 октября — в тяжелое и смутное для Николая и его су­пруги время. 1 ноября 1905 года император впервые упоминает о нем в дневнике.

Николай и Александра, жившие в постоянном страхе за сына, маленького Алексея, болезнь которого практически не оставляла надежд, были готовы поверить и открыть свое сердце любому, кто мог бы спасти его от ежеминутно угрожавшей опасности. Та­ким человеком и стал Распутин, несомнен­но, обладавший сверхъестественными спо­собностями, природа которых и в наши дни наукой не выявлена.

Помимо мощной энергетики, Распутин обладал несомненным гипнотическим даром и поистине уникальным талантом врачевателя, что по существу и определило его возвышение. Будучи необразован­ным человеком, он имел немалые познания в народной медицине и уверенно пользовался целебными свойствами сибирских, тибетских и китайских трав. Но то, что он делал, не прибегая к каким-либо под­ручным средствам, граничило с чудом. Возможно, что среди многих его способно­стей было и умение заговаривать кровь в случаях, где была бессильна лучшая медицина того времени.

Наиболее ярко дар Распутина проявился осенью 1912 года, когда цесаревич едва не умер в результате ушиба, полученного во время пребывания императорской семьи в Спале. Начавшееся внутреннее кровотечение привело к образованию огромной гематомы; врачи признали состояние мальчика чрезвы­чайно серьезным. Распутина поблизости не было, но пришедшая от него телеграмма спасла положение — таинственная сила дей­ствовала и на расстоянии. Приводя этот слу­чай в книге «С царем и без царя», дворцовый комендант В. Н. Воейков писал: «Если стать на точку зрения императрицы-матери, в Распутине видевшей богобоязненного стар­ца, своими молитвами помогавшего боль­ному сыну, многое должно быть понято и прощено... Помощь, оказываемая наслед­нику, настолько укрепила положение Распу­тина при дворе, что он более не стал нужда­ться в поддержке великих княгинь и духов­ных особ».

Распутин был, пожалуй, единственным близким семье Николая человеком, кто дей­ствительно мог поддержать и успокоить безгранично верившую ему императрицу, годами жившую на грани нервного срыва.

Николай прислушивался к суждениям жены, всегда остававшейся ближайшим к нему че­ловеком, и хотя он, несомненно, ценил и по-своему почитал «старца», которому не раз был обязан жизнью сына, император был да­лек от механического выполнения его поже­ланий в государственных вопросах. Григо­рий имел, конечно, определенное влияние и на него, но оно не могло идти ни в какое срав­нение с благоговейным отношением Александры Федоровны.

В окружении госуда­ря оставалось много людей, открыто враж­дебных «старцу», да и гибель последнего в декабре 1916 года он перенес несравненно спокойнее, чем императрица.

Однако вне зависимости от этих тонкос­тей, само пребывание сибирского мужика широко известной скандальной репутации в императорской семье давало простор спле­тням, а зачастую и злобной клевете. Так, распространялись слухи о якобы имевшей место любовной связи Распутина с Алексан­дрой Федоровной и ее дочерьми, впоследст­вии охотно подхваченные «обличительной» литературой послереволюционного време­ни. Это была грязная клевета на импера­торскую семью, но то, что она имела успех и в аристократических салонах Петербурга, и в среде провинциальной интеллигенции, го­ворило о том, насколько утратила свое оба­яние древняя традиция российской монар­хии и как низко в глазах всех слоев населения упал престиж правящей династии. Даже среди крестьянства, даже в армии, всегда отличавшихся верностью царскому престо­лу, исчезало уважение к самодержавной вла­сти, нападки на которую шли со всех сторон.

Это были очень опасные признаки, и ни­какие грандиозные торжества, выдержан­ные в духе прославления монархии, которых так много было в эти последние годы старой России, не могли изменить положения. Одно за другим следовали великолепные праздно­вания славных годовщин российской исто­рии — 200-летия Полтавской победы и 50-ле­тия крестьянской реформы 1861 года, 100-летия Бородинской битвы и особенно 300-летия дома Романовых в 1913 году. А за фасадом официальных мероприятий скры­валось глухое, но все более заметное недо­вольство и раздражение общества.

Хотя в эти годы Россия переживала неви­данный экономический подъем, промышлен­ность страны приобрела подлинно европей­ский размах и уровень, на селе росло зажи­точное крестьянство, российская культура находилась в расцвете «серебряного века», — ничто из этого не ставилось в заслугу власти, зато малейшие ее неудачи, промахи и ошибки раздувались с каким-то злорадством.

При внешнем порядке, наведенном в импе­рии после разгрома первой революции, само­державная власть оказалась в своего рода психологической осаде. Примечательной па­раллелью этому стала еще большая изоляция и замкнутость жизни императорской семьи, окончательно отдалившейся от петербург­ского света и большую часть времени про­водившей теперь в маленьком и скромном Александровском дворце Царского Села. Чисто географическая уединенность этой резиденции как бы символизировала стрем­ление уйти от враждебного мира, обрести желанный покой в уютном семейном время­препровождении.

Быстро меняющееся время не давало покоя императору, который с каждым годом все больше тяготился своими государственными обязанностями в новых условиях политической жизни России. Его раздражали постоянное вмешательство III и IV Думы в повседневные дела управления, жесткая и подчас некорректная критика действий власти с думской трибуны, бесконечные скандалы и неприятности с великими князьями дома Романовых, не считавшимися с его авто­ритетом как главы династии, скрытое, но ясно ощущаемое озлобле­ние печати и интеллигенции, особенно на национальных окраинах империи. Привычный, упорядоченный мир его юности, в котором над страной незыблемой вершиной возносился престол отца-самодер­жца, бесповоротно ушел в прошлое. Николаю оставались лишь лю­бовь и преданность собственной семьи...

Особенно треножными в эти годы стали международные события, угрожавшие столь хрупкому спокойствию империи. Революции в ста­рых, казавшихся вечными в своем оцепенении монархиях Азии — Иране, Турции и Китае, боснийский и марокканский кризисы, едва не ввергшие Европу во всеобщую войну, итало-турецкий конфликт 1911 года все это создавало ощущение непрочности бытия, неуве­ренности в завтрашнем дне России и династии. В 1912-1913 годах общественное мнение страны было серьезно потрясено Балканскими войнами, прямо задевавшими российскую внешнеполитическую традицию.

Император воспринимал этот стреми­тельный калейдоскоп событий все с тем же чувством фатальной обреченности, которое давно уже сделалось психологическим фо­ном его существования. Он не пытался бросить вызов судьбе, не делал попыток изме­нить ход вещей. Лишь иногда в его дневнике или сугубо частных письмах появляются размышления о том, что следовало бы распус­тить Думу, превратить ее в чисто совещатель­ную, отобрав право законодательства, — но все это оставалось на бумаге или в редких разговорах, не предназначенных для посто­ронних. Видимо, Николай понимал, что вре­мя необратимо...

А оно все быстрее уходило в прошлое. Выстрелы в Сараево летом 1914 года озна­чали, что для старой монархической Европы навсегда перевернута ее страница истории. С момента гибели Франца-Фердинанда она с каждым днем все стремительнее прибли­жалась к роковому финалу — первой миро­вой войне.

День начала первой мировой войны великий князь Александр Михайлович много лет спустя назвал днем самоубийства европейской цивилизации. Действительно, он стал не только концом десятилети­ями складывавшейся системы международных отношений, но прежде всего — началом грандиозного крушения всех устоев мира, социаль­ных и политических основ общества «старого порядка» — общества, живущего еще по заветам и традициям ушедшего XIX столетия.

Император Николай не хотел войны. Помимо его органического неприятия военного насилия, он понимал, что война чревата грядущей катастрофой привычного ему мира. Накануне грозных событий, вес­ной 1914 года, один из дальновидных отечественных консерваторов, бывший министр внутренних дел П.Н.Дурново представил импера­тору записку, в которой обосновывал свой главный вывод — надви­гающаяся война между Россией и Германией не принесет победы ни одной из стран, а погубит монархический принцип старой Европы.

Но остановить гигантский механизм европейской войны, с каждым часом набирающий обороты, оказалось Николаю II не под силу. Хотя он был готов к далеко идущим уступкам ради сохранения мира, ав­стро-венгерский ультиматум Сербии не оставлял ему выхода. Как и в 1876 году, верховная власть России стала заложницей общест­венного пристрастия к судьбе притесняемых балканских единовер­цев. 17 июля 1914 года император после мучительных колебаний утвердил решение о начале всеобщей мобилизации. В тот же день он телеграфировал кайзеру в Берлин: «Мы далеки оттого, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких военных действий. Я торжественно даю тебе в этом мое слово». Ответом Германии стал официальный ультиматум с требованием приостановить мобилиза­цию в течение 12 часов. 19 июля 1914 года в 7 часов 10 минут герман­ский посол в России граф Пурталес, убежденный противник войны, явился к министру иностранных дел С. Д. Сазонову за ответом. Полу­чив лишь подтверждение прежнего заверения, что российские войска не начнут военные действия первыми, посол дважды повторил свой вопрос, после чего, выполняя трагическую для себя обязанность, вру­чил ноту с объявлением войны. Он был так потрясен, что по ошибке передал министру два варианта германского ответа — как в случае согласия России с ультиматутом, так и в случае его отклонения. Покидая кабинет, граф Пурталес, по свидетельству Сазонова, плакал, восклицая: «Кто бы мог предвидеть, что мне придется покидать Петербург при таких обстоятельствах!»

Николай, приняв тяжелейшее для себя решение, напротив, испы­тывал облегчение. «Я почувствовал, что все кончено навсегда между мной и Вильгельмом, — рассказывал он потом М. Палеологу. — Я спал необычайно крепко. Когда я проснулся в свой обычный час, я чувствовал себя так, как будто бы камень свалился с моей души. Моя ответственность перед Богом и перед народом была огромной, но я, по крайней мере, знал, что я должен делать».

Прибыв из Петергофа в столицу, импера­тор после торжественного молебна в Нико­лаевском зале Зимнего дворца обратился к представителям армии и флота. Когда вслед за тем он и Александра Федоровна вышли на балкон Зимнего дворца, собравшаяся на Дворцовой площади многотысячная толпа как один человек опустилась на колени.

В экстренном порядке 26 июля были сознаны распущенные до осени Государст­венным совет и Дума, и обеими законода­тельными палатами были быстро одобрены связанные с началом войны законопроекты. Состоялись и выступления от делегаций национальных окраин империи: даже пред­ставители от губерний традиционно недру­жественного России Царства Польского торжественно заявили о своей верности стране и престолу в начавшейся борьбе с Гер­манией. Подобное же заявление было сде­лано и от лица подданных немецкого проис­хождения. Повсеместно возникший патрио­тический подъем положил конец почти всем межпартийным распрям; на оборонческие позиции легко перешли еще вчерашние про­тивники правительства, за исключением большевистского крыла Российской социал-демократической партии. Тот факт, что Германия первой объявила войну России, спо­собствовал росту и без того сильных в стране антигерманских настроений. Уже 22 июля в Петербурге шовинистически настроенной толпой было разгромлено и сожжено здание немецкого посольства на Исаакиевской пло­щади. В городах страны проходили массовые демонстрации под лозунгами «На Берлин!» В эти же дни столица империи превратилась из Санкт-Петербурга в Петроград. Жизнь в стране быстро перешла на военные рельсы.

Николай считал, что в час великих испы­таний он должен лично возглавить россий­скую армию, однако почти все государствен­ные деятели империи высказались против: в послепетровской России самодержцы обычно не были полководцами, а немногие исклю­чения из этого правила были отмечены скорее явными неудачами. Верховным главнокомандующим был назначен двоюродный дядя императора, великий князь Николай Николаевич, популярный в военных кругах и обладавший в глазах многих полководческими способностями.

Действительность быстро опрокинула радужные надежды первых дней войны, когда многие ожидали сплошной череды побед. Начатое в августе 1914 года наступ­ление двух российских армий в Восточной Пруссии закончилось их окружением и ката­строфическим разгромом; командовавший ими генерал Л. В. Самсонов застрелился. Россия была плохо подготовлена к войне в военно-экономическом отношении: ее про­мышленность не могла обеспечить фронт оружием и боеприпасами в количествах, которых требовала мировая война. Особен­но тяжелым стало положение в 1915 году, когда Германия, перенеся основное направ­ление своих усилий на Восток, нанесла мощ­ный удар российским войскам, повсеместно вынужденным отступать. В этих условиях на смену недолгому патриотическому воодушевлению пришло унылое разочарование и новый подъем оппозиции.

В обстановке непрекращающихся воен­ных неудач и растущего ропота в тылу осо­бенно опасными стали расходившиеся слу­хи о всесилии Распутина, о якобы имевших место германофильских симпатиях императрицы, о махинациях разного рода сомни­тельных личностей, темными путями попав­ших ко двору и развернувших там свою изменническую деятельность. Хотя Алек­сандра Федоровна и ее старшие дочери с началом войны добровольно взяли на себя миссию медицинских сестер, ухаживавших за ранеными в лазаретах Царского Села, и несли эти тяжелые обязанности с полной самоотверженностью, хотя были заведомой ложью все разговоры о ее «предательстве», отношение в обществе к императорской семье сделалось откровенно враждебным. Убеждение в том, что Распутин, действительно не одобрявший войны между Германией и Россией, был, по выражению А. Блока, «удобной педалью германского шпионажа», охватило очень широкие круги.

Приняв 23 августа 1915 года, в дни поражений российской армии, верховное командование над нею, Николай совершил опасную ошибку. С его стороны это было следствием глубокого убеждения, что он, стоя во главе России, должен взять испытания войны на свои плечи, сам поведя за собой сражающихся. Однако, став вождем отступающих под натиском врага войск, император тем самым сделал себя ответственным в глазах страны за дальнейший ход военных действий, перелома к лучшему в котором не было видно.

Еще более нежелательным следствием подобного решения стал переезд Николая из Царского Села в Ставку, разместившуюся с 8 августа в Могилеве. Оказавшись в кругу генералитета, уйдя в военные заботы и дела фронта, император все больше терял из поля зрения развитие политической обстановки в стране. Фактически главным источником информации о настроениях в столице стали для него регулярные письма Александры Федоровны, в которых она жало­валась ему на происки депутатов в Думе и передавала благословения и советы Распутина. Своеобразие мировосприятия импе­ратрицы, ее подчеркнуто эмоциональное отношение к окружающему не давали ей возможности увидеть угрожавшую опасность, и ее пись­ма невольно внушали Николаю ложные представления о действи­тельном положении дел.

В 1916 году, после серии неудачных и бы­стротечных назначений на министерские по­сты, приписанных влиянию Распутина, кри­зис доверия к власти в стране стал очевид­ным. После того как многократные попытки обратить внимание императора на недопу­стимость продолжения подобного, явно ненормального порядка вещей не возымели эффекта, хотя их предпринимали и предсе­датель Государственной думы М. В. Родзянко, и старшая сестра императрицы Елиза­вета Федоровна, и даже мать Николая Мария Федоровна, противники «старца» встали на путь заговора против него. Первым, кто еще в 1915 году пытался физически устранить Распутина, оказался министр внутренних дел А. Н. Хвостов, парадоксальным образом им же и рекомендованный на этот пост. Ему не удалось осуществить свой замысел, но с осени 1916 года подготовка к убийству «Друга» была возобновлена новыми людьми.

Особенную ненависть Распутин вызывал не столько у оппозиционно настроенных либералов и тем более не у левых, которые видели в его фигуре удобную мишень для дискредитации самодержавной власти, а у ее последних защитников — крайне правых монархистов. Один из их лидеров в Госу­дарственной думе — В.М.IIуришкевич, выступая с ее трибуны в ноябре 1916 года, обращал внимание на недопустимость сло­жившейся ситуации. «Надо, чтобы впредь недостаточно было рекомендации Распутина для назначения гнуснейших лиц на самые высокие посты, — говорил он. — Распутин в настоящее время опаснее, чем некогда был Лжедмитрий... Господа министры! Если вы истинные патриоты, ступайте туда, в цар­скую Ставку, бросьтесь к ногам царя и просите избавить Россию от Распутина и распутинцев, больших и малых».

Выступление Пуришкевича стало исход­ным шагом для новой попытки организации убийства Распутина, оказавшейся для того роковой. В ночь с 16 на 17 декабря Пуришкевич, князь Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович с несколькими единомы­шленниками сумели осуществить замысел.

27 декабря 1916 года на квартире влия­тельного думца А. И. Коновалова, позднее министра торговли и промышленности Вре­менного правительства, перед группой пред­ставителей различных партий выступал член Государственной Думы В.А.Маклаков. Доклад почти полностью был посвящен роли и влиянию Распутина в высших сферах, а также впечатлению, произведенному на страну его убийством.

К началу 1917 года недовольство властью и ее носителями стало в России почти всеоб­щим. Тянувшаяся два с половиной года вой­на, стоившая стране неисчислимых жертв и принесшая пока одни лишь поражения, про­грессирующий развал транспорта, создавав­ший трудности со снабжением, невероятный рост дороговизны, — все это вызвало расту­щее утомление и озлобленность против ре­жима. При этом высшие круги общества бы­ли настроены и против самодержавного го­сударства, и лично против императора го­раздо резче, чем масса населения. «Влияние придворной камарильи» было несравненно заметнее для петербургской аристократии, думских верхов и столичной интеллигенции, чем для миллионов рядовых солдат-фронто­виков или крестьян отдаленных тыловых губерний. Именно российская элита, выве­денная из терпения разгулом последних вре­мен распутинщины, и стала питательной сре­дой для разного рода заговоров и тайных со­юзов, ставящих своей целью избавление от ставшего предельно непопулярным, если не сказать ненавистным, императора. Самодер­жавию была поставлена в вину самая гибель­ная черта для авторитарного государствен­ного строя: полная неэффективность, бесси­лие и недееспособность власти при очевид­ной, так раздражающей всех деспотичности.

В конце 1916 - начале 1917 года все явные и тайные организации российских верхов — думские фракции, аристократические клу­бы, великосветские салоны, масонские ложи, общественные комитеты были охвачены лихорадкой встреч, переговоров и соглаше­нии самых различных лиц, в той или иной степени причастных к политике страны. «Нынешняя власть не способна преодолеть хаос, ибо она сама является источником хаоса, она не способна привести Россию к побе­де в войне, и потому склоняется к сепарат­ному миру, унизительной капитуляции перед Германией» — таков был общий вывод всех политических сил и группировок России к февралю 1917 года.

За положением в верхах «великой восточ­ной союзницы» с растущей тревогой наблю­дали и в западных столицах государств Ан­танты. К этому моменту правящие круги этих стран уже имели основания считать, что мировая война ими выиграна, — анализ объективного соотношения сил показывал, что Германии не продержаться более, чем два года. Однако будущность громадного Восточного фронта, сковывавшего значи­тельную часть германских сил, вызывала у них явное беспокойство. Способность Рос­сии к дальнейшему продолжению войны ока­залась под серьезным вопросом, и прежде всего, по мнению союзнических разведок и дипломатий, по вине ее собственной верхов­ной власти. Отсюда и стремление предупредить нежелательный для Запада ход собы­тий, провести с помощью российских друзей своего рода «хирургическую операцию» - смену носителей власти и прежней формы правления, дабы новая, «свободная Россия» стала более надежной союзницей в войне и менее требовательной победительницей за столом послевоенных переговоров. Орудием осуществления этих далеко идущих планов стали многочисленные союзнические мис­сии, к тому моменту располагавшие чрез­вычайно разветвленными связями в рос­сийских верхах.

И для отечественных, и для зарубежных «друзей свободы» речь могла идти лишь о смене политического режима с помощью верхушечного переворота, но никак не о революции. Память о 1905 годе была слиш­ком живой, чтобы кто-то мог хотеть повто­рения тех страшных для «правосознательных граждан» дней. Однако, как это почти всегда случается в истории, действитель­ность очень быстро опрокинула все расчеты, и несколькими месяцами спустя времена первой русской революции могли показать­ся своего рода идиллическими сценами...

Подлинный механизм февральских собы­тий во многих своих деталях неясен и по сей день. Изучение их во всей полноте —дело современных и будущих историков, внешний же их ход давно и хрестоматийно известен. 23 февраля 1917 года на улицах Петрограда начались первые манифестации, вызванные прошедшей волной массовых увольнении и начавшимися перебоями в снабжении хлебом. Военные власти столицы не сумели сразу же овладеть положением, а через три дня это стало уже невозможным: войска отказывались от повиновения и братались с манифестантами. Вторая русская революция стала реальностью.

Император Николай, находясь в Ставке, явно просмотрел критический момент раз­вертывавшихся событий. В те несколько ре­шающих дней, когда забастовки и демон­страции превратились в настоящую рево­люцию, он продолжал заниматься текущими делами, находясь в заблуждении относи­тельно сути происходящего. Когда же 27 февраля власть в Петрограде фактически рух­нула, и Государственная дума попыталась взять на себя посредническую роль, выдви­нув предложение о создании «ответственно­го правительства», то есть о переходе к пар­ламентской монархии, император решил принять жесткие меры для наведения поряд­ка, не учитывая, что время безвозвратно прошло. В результате направленная им 28 февраля в столицу военная экспедиция во главе с генералом Н. И. Ивановым не смогла даже добраться до Петрограда из-за пара­лича железных дорог, охваченных забастов­ками, и массового развала частей, еще недав­но казавшихся «надежными». Та же судьба постигла и два поезда, в которых выехал в Царское Село сам Николай с сопровождав­шей его свитой. Им пришлось повернуть во Псков, где находился штаб Северного фрон­та. Пока император странствовал по желез­ным дорогам, в развитии ситуации наступили очередные и необратимые перемены.

К 1 марта большинству генералов, в руках которых находилось командование армия­ми, стало очевидным, что события ушли впе­ред: М.В.Родзянко сообщил из Петрограда, что «ответственное министерство» уже не удовлетворит революционную стихию. В кругах Государственной думы пришли к ре­шению, что лишь немедленное отречение Ни­колая II может еще спасти монархию в Рос­сии. С целью добиться этого утром 2 марта во Псков выехала специальная миссия из депутатов Л. И. Гучкова и В.В. Шульгина. В этот же дет, во Пскове были получены и телеграммы от командующих фронтами: за исключением генерала А. И. Гурко, ни один из них не выразил верности престолу — все поддержали требование об отречении. Даже великий князь Николай Николаевич с Кав­казского фронта призывал его отречься «во имя России». Кроме нескольких, лично бли­зких ему людей, вроде бессменного министра двора Фредерикса, все требовали его ухода...

Вечером того же дня Николай передал подписанный им манифест об отречении Гучкову и Шульгину; он отказался от пре­стола и за себя, и за сына Алексея. Впослед­ствии многие удивлялись тому странному спокойствию, даже какой-то отрешенности, с которыми император сложил с себя вер­ховную власть, принятую почти четверть ве­ка назад. Одни видели причину этого в его редкостном самообладании, другие — в глубоком равнодушии к судьбам страны. Но, ви­димо, спокойствие Николая объяснялось другим: ему, искренне верующему христиа­нину, все это виделось неизъяснимой волей Господней, которую надлежит принимать с должным смирением. Он выполнил свой долг до конца и с достоинством, остальное же за­висело не от него. О том, что происходящее не было ему безразлично, лучше всего свиде­тельствует дневниковая запись от 2 марта, кончающаяся полными горечи словами: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувст­вом пережитого. Кругом измена и трусость и обман».

Еще неделю Николай провел в Могилеве, в привычной для него Ставке. Сюда к сыну на несколько дней приехала из Киева вдов­ствующая императрица Мария Федоровна. Мы уже никогда не узнаем, о чем говорили они в те мартовские вечера, проводя время за чаем или за карточной игрой. При внеш­ней будничности этих дней они исполнены скрытого трагизма — каждый из них был отмечен встречами с близкими людьми, родственниками и сотрудниками, встречами, которым суждено было стать последними в жизни. И прощание с матерью, вернувшейся в Киев, стало расставанием навсегда...

Пошли нам, Господи, терпенье

В годину буйных мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей.

Дай крепость нам, о Боже правый,

Злодейство ближнего прощать

И крест тяжелый и кровавый

С твоею кротостью встречать.

И в дни мятежного волненья,

Когда ограбят нас враги.

Терпеть позор и оскорбленья

Христос Спаситель, помоги.

Владыка мира, Бог вселенной.

Благослови молитвой нас

И дай покой душе смиренной

В невыносимый страшный час.

И у преддверия могилы

Вдохни в уста Твоих рабов

Нечеловеческие силы

Молиться кротко за врагов.

Молитва. С.С.Бехтеев. Октябрь, 1917 г.

Посвященное великим княжнам Ольге Николаевне и Татьяне  

Николаевне, стихотворение было передано в Тобольск через графиню

Гендрикову и хранилось, переписанное рукой Ольги Николаевны, среди книг и бумаг царской семьи.

Преждевременно постаревший и одинокий, устало и печально смотрит на нас Николай, как бы прощаясь. Ему оставалось жить еще почти полтора года, но его роль на авансцене истории была окончена — отныне современникам и потомкам предстояло сказать о ней свое слово.

Теперь, когда годы власти оказались для него в навсегда ушедшем прош­лом, судьба сумела подарить бывшему императору и его семье несколько последних месяцев домашнего тепла. 9 марта 1917 года поезд с Николаем прибыл из Ставки к перрону Царскосельского вокзала — к ожидавшим его супруге, дочерям и любимому сыну. Он не был больше монархом, деятелем и творцом истории, но оставался главой нежно привязанной к нему семьи, радость и горе которой были для него теперь единственным смыслом су­ществования. До августа 1917 года они продолжали жить в том же Александ­ровском дворце Царского Села. Внутренняя жизнь семьи почти не измени­лась, кроме того, что отец впервые получил возможность целиком посвя­щать ей свои дни. Он        по-прежнему много читал, причем отдавал предпочте­ние историческим и историко-политическим сочинениям: так, в эти месяцы им были прочитаны вышедшие несколько лет назад «История Византийской империи» академика Ф. И. Успенского и «Задачи русской армии» бывшего военного министра А. Н. Куропаткина. Николай с удовольствием занимался с растущим Алексеем, часто работал в саду, подолгу молился за Россию и за се победу в войне. Этот спокойный, размеренный быт вполне отвечал харак­теру бывшего самодержца, если бы не одно обстоятельство: семья оказалась под домашним арестом. Уже 20 марта 1917 года Петроградский Совет поста­новил «лишить свободы Николая Романова и его супругу», и над их будущим нависла тревожная неопределенность — предвестие трагического конца.

Первоначально предполагалось, что императорская семья покинет страну и будет жить в Англии или, возможно, Дании, царствующие дома которых были связаны узами близкого родства с российским. Однако в условиях мировой войны, расколовшей Европу на противоборствующие в смертельной схватке лагеря, это оказалось неосуществимым: ни одна страна из возмож­ных не признала желательным принять у себя семью бывшего императора. Переговоры, которые велись по этому поводу Временным правительством, закончились ничем. Но по существу их судьбу определило господствовавшее тогда почти во всем лагере революции умонастроение, которое хорошо выразил один из лидеров 1917 года — меньшевик П. С. Чхеидзе. На предло­жение М. В. Родзянко отправить царя с семьей за границу, он заметил: «Никогда, у него там имеются громадные деньги, 500 миллионов рублей золотом, он нам такую контрреволюцию устроит, что от нас ничего не останется. Его надо здесь обезвредить...»

А между тем время работало против незверженных Романовых. Обострение обстановки в стране летом 1917 года, нагнетание ненависти к «быв­шим», ставшее оружием пропаганды революционных партий, сделало даль­нейшее пребывание семьи в Александровском дворце рискованным. Вблизи от кипящего Петрограда это оказывалось небезопасным для них самих и создавало лишние трудности Временному правительству. В августе 1917 года Николай и его близкие под усиленной охраной были переправлены в То­больск, еще не охваченный революционными страстями. За день до прибытия туда им довелось увидеть с пароходной палубы село Покровское — родину Распутина. Сбылось еще одно пророчество «старца»: в свое время он пред­сказал Александре Федоровне, что перед смертью ей придется побывать там...

В Тобольске, в специально отремонтированном к их приезду бывшем губернаторском доме, расположенном в саду и насчитывавшем 18 комнат, с электричеством и водопроводом, семья последнего самодержца провела несколько спокойных месяцев. Но в судьбах России происходили роковые для нее перемены — к власти в стране пришли непримиримые и беспощадные враги всего, что олицетворялось правящей династией.

С весны режим содержания царской семьи резко ухудшился, участились разного рода придирки и оскорбительные выходки. Большевики открыто заявляли, что финалом жизни «Николая Кровавого» и его супруги должен стать открытый народный суд над ними. Несколько подобных процессов, проведенных в 1918 году над участниками подавления прошлых революционных выступлений и неизменно оканчивавшихся вынесением смертных приговоров, давали пример народного правосудия в действии.

Однако судьба дала Николаю и его близким иной, хотя и столь же траги­ческий конец. В истории последних месяцев их жизни много загадочного, что до сих пор не выяснено исследователями. В апреле 1918 года импера­торская семья в сопровождении отряда особо уполномоченного ВЦИК Со­ветов В. В. Яковлева была вывезена из Тобольска в Москву для проведения открытого процесса над ними, но задержана в Екатеринбурге решением большевистского руководства Уралоблсовета, ссылавшегося на рост бело­гвардейской опасности. Дальше начинаются вопросы, на которые и в наши дни трудно ответить с полной уверенностью.

Главный из них — что же за политическая игра шла между Москвой и Екатеринбургом в эти три месяца, когда в стране началась открытая гражданская война? В мае 1918 года в ЦК большевистской партии обсуждался вопрос о дальнейшей судьбе императорской семьи, находившейся уже на Урале: «Необходимо решить, что делать с Николаем. Принимается решение не предпринимать пока ничего по отношению к Николаю, озаботившись лишь принятием необходимых мер предосторожности. Переговорить об этом с уральцами поручается Свердлову».

Между тем руководство Уралоблсовета во главе с А. Белобородовым отличалось особой непримиримостью к свергнутому монарху; сам Николай, узнан о маршруте своей последней поездки, сказал: «Я бы поехал куда угод­но, только не на Урал... Судя по газетам, Урал настроен резко против меня...» Можно сказать, что императорская семья была приговорена к смерти уже самим фактом своего перевода в Екатеринбург; нет лишь ясности в том, кто же в конечном итоге санкционировал ее расстрел в подвале дома горного инженера Ипатьева в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. Было ли это решение принято большевистским руководством страны во главе с В.И.Лениным и Я. М. Свердловым в Москве или же стало собственной инициативой ураль­ских большевиков? Несмотря на то, что за последние несколько лет появи­лось немало специально посвященных екатеринбургской трагедии иссле­дований, окончательного ответа здесь по-прежнему нет. Впрочем, до сих пор встречаются люди, утверждающие, что никакой казни в Екатеринбурге вообще не было, а о дальнейшей судьбе Николая и его близких рассказывают подчас самые невероятные версии...

Когда казавшаяся незыблемой многовековая Российская монархия исчез­ла в февральские дни 1917 года, как какой-то призрачный фантом, не оказав, по существу, никакого сопротивления, никто не сожалел о ее славном прош­лом. Никто, кроме очень немногих людей, знавших и любивших Николая и его семью, не сочувствовал и личной трагедии последнего императора; даже страшный конец в Екатеринбурге, о котором стало известно тем же летом 1918 года, не изменил всеобщего неприятия, окружавшего царственных Ро­мановых. Уже в эмиграции многие из «властителей дум» ушедшего времени, размышляя о причинах российской катастрофы, возлагали ответственность за нее на последнего царя. Убежденный враг большевизма Зинаида Гиппиус писала о нем, что «от Николая Романова ушли, как от пустого места». Даже искренние монархисты считали, что император оказался несостоятелен как человек и как правитель.

Однако чем дальше в прошлое уходили годы его жизни и царствования, чем меньше становилось свидетелей той эпохи и чем больше — ее истори­ков, тем с большим пониманием и уважением писали и говорили о Николае в российском зарубежье. Трагедия человека отодвинула в глазах нового по­коления несостоятельность самодержца.

Любопытно, что сходным образом менялось и отношение к Николаю II в советском обществе. На смену яростной ругани и издевательствам, обрушившимся на него в первые годы после революции, пришло сдержанное молчание. Если когда-то в подвал ипатьевского дома водили школьные экс­курсии, а убийцы царской семьи с гордостью рассказывали о своем «ре­волюционном подвиге» у пионерских костров, окруженные восхищением юного поколения, то в 70-е годы этот же факт упоминался со стыдливой краткостью или извиняющими оговорками. Дело дошло до того, что уничтожили сам дом Ипатьева в Свердловске — чтобы не стоял историческим напо­минанием...

Беспристрастность взгляда приходит со временем. Современникам не дано отрешиться от злобы дня, впечатлений и психологических травм от еще столь недавних событий. Великий римский историк Тацит писал когда-то об этой закономерности человеческой памяти: «Деяния Тиберия и Гая, Клавдия и Нерона были излагаемы лживо, пока они были всесильны, под влиянием страха и раболепства перед ними, когда же их не стало — под воздействием оставленной ими по себе еще свежей ненависти». Чтобы писать об истори­ческих событиях и исторических лицах «без гнева и пристрастия», как запо­ведовал гениальный создатель «Анналов», летописцу требуется определен­ная временная дистанция — год, десять, тридцать, пятьдесят лет... для пол­ной объективности — целый век. Так считали когда-то в древности — время взглянуть непредвзято на дела ушедших поколений наступает лишь тогда, когда уходит из жизни их последний свидетель...

В наши дни вопрос о судьбе последнего императора и его семьи вновь оказался в центре общественного внимания. Подобно немногим избранникам отечественной истории, Николай II стал человеком-символом, жизнь и смерть которого продолжает тревожить умы и сердца миллионов сограж­дан. Кем же был он в конечном счете — фатальной жертвой или главным виновником российской катастрофы 1917 года? Ответ многозначен, и каж­дый определяет его в зависимости от своих исторических симпатий и анти­патий, личных убеждений или господствующих в обществе мнений. Хоте­лось бы только напомнить слова митрополита Анастасия, произ­несенные в Иерусалиме, на Голгофе, в Храме Гроба Господня, в седьмую годовщину гибели царской семьи: «Известно, что люди, подобно драго­ценным металлам, познаются в горниле огненных испытаний. Почивший Император прошел сквозь оба главных вида искушений, каким подвергается человек на земле: искушение высотою, славою, счастьем и искушение унижением, лишениями, телесным и душевным страданием. Трудно сказать, какой из этих двух искусительных путей опасней для нас. Нелегко перенести человеку сознание своего превосходства перед другими людьми и устоять перед опьяняющим действием величия, славы, богатства, которые почти всегда приходят к нему в сопровождении своего всеразвращающего спутника в виде соблазна гордыни. Не менее требуется от нас нравственных уси­лий и для того, чтобы сохранить спокойное величие духа в постигающих нас тяжких скорбях и бедствиях, когда сердце человека невольно озлобля­ется против всего мира или впадает в уныние... Престол Русского Царя в то время, когда его унаследовал Император Николай II, стоял так высоко, что виден был всему миру; однако блеск его не ослепил ни на минуту почившего Государя. Последний не упивался вином власти и не увлекался Своим пре­ходящим величием; напротив, Он скорее тяготился последним и не мог пре­одолеть в Себе врожденного чувства скромности, часто мешавшего Ему проявлять Свою власть в такой степени, как это требовалось иногда по обсто­ятельствам времени...

            

Еще раз, пересмотрев события этих дней, может быть истинным талантом Николая был талант не главы государства, а главы семьи. В качестве мужа и отца император был безупречен, чего нельзя сказать о нем как о самодержавце. Думаю, что не последнюю роль здесь сыграло и время и окружающие его люди. Все сошлось в одной точке. Россия оказалась ввергнута в хаос революции и гражданской войны.

Ю.Б. Шелаев, Е.П.Шелаева, Н.Ю.Семенов, Л.А.Процай

Николай II. Страницы жизни.

С–П., 1998 г.