Европейская модернизация

Примечание	от авторов: становление рыночной экономики в странах Европы от редактора: книга получена от авторов в сентябре 2005г.
	Загрузить архив:
	Файл: ref-22448.zip (909kb [zip], Скачиваний: 166) скачать

Д.Травин

О.Маргания

ЕВРОПЕЙСКАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ

СОДЕРЖАНИЕ

КНИГА 1

От редакции

Триста лет инноваций (Н.Ютанов).......................5

Вступительное слово (Алексей Кудрин).................7

Предисловие.......................................................11

Глава 1. Модернизация: игра в догонялки................18

Глава 2. Франция..................................................125

Глава 3. Германия.................................................333

Глава4. Австро-Венгрия........................................564

КНИГА 2

Глава 5. Австрия.....................................................7

Глава 6. Венгрия.....................................................73

Глава 7. Югославия.................................................177

Глава 8. Польша......................................................297

Глава 9. Чехословакия..............................................422

Библиография........................................................529

Послесловие..........................................................561

(номера стр. см. в тексте документа)

УДК 330.8 ББК 60.56 Т65

Серия "Philosophy" основана в 2001 году Серийное оформление А.А. Кудрявцева

Подписано в печать 16.09.04. Формат 84x108'/32. Усл. печ. л. 35,28. Тираж 3000 экз. Заказ № 2749.

Травин Д.

Т65 Европейская модернизация: В 2 кн. Кн. 1 / Д. Травин. О. Марга-ния. - М.: ООО "Издательство АСТ"; СПб: Тегга Fantastica, 2004. - 665, [7] с. - (Philosophy)

Книга содержит увлекательное повествование о том, как осуществлялись рыночные преобразования в ведущих европейских странах на протяжении более 200 лет. Экономическая история переплетается с политической, описания реформ перемежаются яркими рассказами о делах и судьбах ведущих реформаторов. Перед читателем предстает череда героев, изменивших жизнь Европы: от Тюрго и Наполеона до Эрхарда и Валенсы. Анализ российских проблем красной нитью проходит через всю книгу, которая, таким образом, может представлять интерес как для специалистов - историков, экономистов, социологов, так и для широкого круга читателей.

УДК 330.8 ББК 60.56

(c) Д. Травин, 2004

О О. Маргания, 2004

(c) ООО "Издательство АСТ", 2004

ОТ РЕДАКЦИИ

ТРИСТА ЛЕТ ИННОВАЦИЙ

В мире нет ничего сильнее идеи, чье время пришло.

Виктор Гюго

История Европы уникальна. Европейскому континенту в кратчайшие сроки удалось создать высокотехнологичную, быструю и управляемую цивилизацию, погруженную в мощное поле грандиозной культуры. Темпоритм существования Европейской цивилизационной страты оказался самым высоким, что и обеспечило скорость освоения мира. Благодаря последовательным экономико-стратегическим шагам и централизованной конфессии европейские государства стали первыми в поиске и освоении новых земель. Эпоха Великих Географических открытий потребовала новых технологий производства, новых технологий судостроения и судовождения, новых технологий управления. Все это требовало модернизации. И Европа обеспечила колоссальный проект по освоению мира.

История Европы хрестоматийно сочетается с идеей и воплощением промышленной революции. Но, наверное, следует обратить внимание, что история европейских стран сопряжена с перманентным обновлением, осовремениванием, или, если угодно, модернизацией. Мир Европы всегда нов. Создается впечатление, что европейцы всегда в поиске. Они рискуют, созидают, обжигаются. После распада античных государств и империй. После полу тысячелетия смутных времен Европа начинает грандиозный проект по восстановлению утраченных знаний. Строятся и восстанавливаются города, создается сеть монастырей, этаких "резервуаров знания" - средневековых think tank,ов. Организуются уникальные учебные заведения, названные университетами. Реализуются идеи первых коллективных предприятий. И, наконец, осуществляется древняя  мечта об освобожденном человеческом труде. В мир приходят машины. Каждый этап модернизации требует изменения образа жизни, и как следствия - качества жизни. Чума XIV века, практически уничтожив городское население, отбросило Европу более чем на сто лет назад. И потребовалось принципиально изменить, модернизировать городской быт. В XVI веке Мальтийский орден ионитов-врачевателей строит первый город - Ла Валетту - с плановой канализацией, промывающейся морской водой. И новая попытка на пути к индустриальному обществу...

Постоянное обновление, новшества и нововведения, понимание, что решение большинства проблем мира возможно лишь в непрерывном развитии... Эти принципы инновационного общества позволили Европе завоевать - не только и столько армиями, а идеями и образами жизни - и переустроить весь мир. Опыт и принципы европейской модернизации уникальны. А для реализующейся модернизации России могут стать основой, отправной точкой социального проектирования.

Николай Ютанов

АЛЕКСЕЙ КУДРИН

МИНИСТР ФИНАНСОВ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Книга, которую предстоит изучить читателю, не вполне обычна. Стоит взглянуть на оглавление, как сразу возникает вопрос: о чем же она? Одни разделы явно посвящены европейской истории. Другие - повествующие о недавних событиях в странах Центральной и Восточной Европы - носят, скорее, экономи-ческо-политологический характер. Первая глава - из разряда социологических исследований. Обычно все это бывает разделено: мы, экономисты, интересуемся текущими событиями; историки рисуют картину прошлого; социологи смотрят, как развивается общество в целом.

Однако, на мой взгляд, подход, который предложили Д. Травин и О. Маргания, вполне оправдан. Буквально с того самого момента, как в России стала формироваться рыночная экономика, не затухает дискуссия: правильно ли мы осуществляем преобразования? Чего в этих преобразованиях больше: ошибок, вызванных незнанием закономерностей общественного развития, или же тех шагов, которые оказались абсолютно необходимы?

Как только были поставлены эти вопросы, взгляды исследователей обратились к зарубежному опыту. Ученые попытались выяснить, каким же образом за рубежом решались проблемы, схожие с нашими, российскими. На эту тему появилось немало статей и даже книг, которые мне приходилось изучать, занимаясь реформированием российской финансовой системы. Переводились работы зарубежных авторов, в том числе и научные труды самих ведущих реформаторов. Однако, насколько мне известно, не было у нас еще исследования, обобщающего опыт сразу целого ряда европейских государств, причем не только тех, с которыми мы привыкли себя сравнивать - Польша, Венгрия, Чехия,- но и стран, на первый взгляд совершенно не похожих на Россию. Нам кажется порой, что такие развитые экономики, как французская, германская, австрийская, всегда отличались особой прочностью. Но, оказывается, и они страдали от гиперинфляции и спада производства, от низкого качества труда и бюрократической зарегулированности.

Прочитав книгу "Европейская модернизация", можно узнать, например, о том, как решались проблемы обесценения денег после Великой французской революции и как решались сходные проблемы, возникшие в Германии, Австрии, Венгрии и Польше после Первой мировой войны, а в Югославии и Хорватии - после распада единого государства. На таком богатом историко-экономическом фоне совершенно по-новому начинают восприниматься проблемы нашей финансовой нестабильности минувшего десятилетия. Становится отчетливо видно, как похожи многие российские проблемы на проблемы, стоявшие ранее перед другими европейскими странами. Становится видно и то, в чем же состоит реальная культурно-экономическая специфика отдельных стран. В том числе и нашей.

Я привел лишь один пример, близкий мне как специалисту в области финансов. Но можно привести еще много примеров такого же рода. Травин и Маргания сумели найти сходные моменты в экономической истории самых разных стран. Для этого им пришлось обработать огромный массив материалов. И как мне кажется, результат получился неплохой. Книга наверняка вызовет новые дискуссии. Какие-то выводы ученые поддержат, какие-то, возможно, опровергнут. Однако в любом случае останется главное - российский читатель получил с появлением этой книги очень интересный материал для размышлений и анализа.

А. Л. Кудрин,

министр финансов РФ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга имеет сравнительно долгую историю. Восходит она к 1992 г., т.е. к тому моменту, когда Егор Гайдар начал осуществлять экономические преобразования в России. Уже тогда авторы заинтересовались некоторыми взбудоражившими общество проблемами, начали их анализировать и не успокоились до тех пор, пока не выложили перед читателем это исследование.

В момент перехода общество столкнулось с серьезными трудностями, и многое из того, что еще недавно казалось совершенно очевидным, вдруг перестало быть таковым. Люди, надеявшиеся, что Россия как по мановению волшебной палочки вдруг очутится в компании развитых, процветающих государств, испытали тяжелое потрясение. Это потрясение сформировало особый переходный менталитет, катастрофический и изоляционистский одновременно.

С самого начала реформ и вплоть до конца 90-х гг. в нашей стране были широко распространены представления об особом пути России, о том, что на этом пути она сталкивается с проблемами, которые никогда не стояли перед странами Запада. Трудности, испытываемые обществом в связи с переходом, списывались на субъективные ошибки реформаторов, на использование стандартных рекомендаций, предоставляемых международными финансовыми организациями. Считалось, что развитие станет нормальным лишь тогда, когда мы пойдем своим особым путем - в противном же случае Россию ждет неминуемая катастрофа.

Катастрофа, однако, нас миновала, хотя трансформационный спад и связанное с ним падение уровня жизни широких слоев населения были чрезвычайно болезненными. С 1999 г. начался экономический рост, и люди, мечтающие об особом пути, стали попадаться значительно реже. Тем не менее, проблема осознания Россией самой себя, проблема понимания своего места в мировой истории осталась по-прежнему актуальной. Позитивные перемены сами по себе еще не являются доказательством того, что мы принадлежим к Европе и развиваемся по тем же законам, по каким развивалась она.

Проблема осталась, и в связи с этим за последнее время, как нам представляется, возрос интерес российских ученых к сравнительному анализу преобразований, происходящих в различных странах. Примером этого может служить появление таких двух весьма разных по проблематике и подходам, но в равной степени полезных исследований, как книга И. Стародубровской и В.Мау "Великие революции от Кромвеля до Путина" и коллективный трехтомный труд Института международных экономических и политических исследований РАН "Центрально-Восточная Европа во второй половине XX века".

Думается, в подобном ключе выдержана и предлагаемая нами книга. Она является попыткой сопоставить происходившее в России с тем, что имело место в ряде европейских стран, когда они находились на этапе перехода к современному обществу. По мнению авторов, только анализ конкретных фактов экономической, политической и социальной истории, а никак не общие рассуждения о "душе России", "миссии России", "специфическом российском менталитете", "особом характере русского народа" и т.д. может помочь нам разобраться в том, чем же мы похожи на ведущие европейские страны, достигшие уже значительных успехов в своем развитии, а чем отличаемся от них.

Хотя в этой книге нет раздела, непосредственно посвященного России, главной героиней исследования является именно наша страна. Сопоставление зарубежного опыта с хорошо известными нам отечественными событиями недавнего прошлого постоянно осуществляется на последующих страницах.

Авторы сознательно пошли на подобное, не вполне обычное, построение книги. С одной стороны, не хотелось тратить место на подробное изложение нашей собственной истории последних десятилетий, поскольку, думается, она еще не стерлась из памяти современников. С другой же стороны, нам представлялось, что лучше понять логику преобразований, происходивших за рубежом, можно лишь тогда, когда читатель получает не отдельные отрывочные фактические данные и сопоставления, а всеобъемлющую картину происходивших

там событий.

В какой-то мере подобный подход усложняет чтение тому, кто хочет быстро получить готовые ответы на все интересующие его вопросы относительно российских реформ. Однако в целом, на наш взгляд, лишь последовательное прохождение европейской истории ХУШ-ХХ веков (рассматриваемой, естественно, под интересующим нас углом зрения) позволяет увидеть общую картину перемен, происходящих в России, а не только успехи или неудачи данного конкретного момента.

Есть, впрочем, в структуре данной книги и то, что облегчает чтение. Читатель, интересующийся опытом какой-то отдельной страны из числа тех, которые нами анализируются, вполне может уделить внимание только соответствующей главе, не слишком опасаясь пропустить написанное ранее. Более того, первую главу, носящую в основном теоретический характер, вполне может опустить всякий, кто хочет побыстрее перейти к изучению конкретных фактов.

С особыми трудностями столкнулись авторы при наполнении книги конкретным содержанием, поскольку так и не удалось однозначно определить, предназначена ли она для изучения "находящимися в теме" узкими специалистами или широким кругом образованных читателей. Поскольку проблемы, интересовавшие нас с самого начала (см. выше), были фактически поставлены российским обществом, хотелось, чтобы книга оказалась доступна всякому, кто, как и мы, задумывался над соотношением общего и особенного в ходе преобразований. Однако в то же время мы не могли, естественно, проигнорировать сложные вопросы, определяющие характер экономического развития, но не имеющие однозначного толкования в науке.

В большом количестве случаев (вопросы о роли государства в ускорении экономического роста, о качестве экономического роста в предреволюционной Франции, о -причинах сравнительно медленного развития французской экономики в XIX веке, о влиянии инфляции на германское хозяйство после Первой мировой войны, о роли австрийского финансового капитала в торможении роста, о последствиях аграрных реформ в Восточной Европе, о соотношении шокотерапии и градуализма в польской и венгерской реформах конца XX столетия, о реальных механизмах функционирования югославской модели самоуправления, о плюсах и минусах чехословацкой приватизационной модели и т.д.) мы вынуждены были полностью погружаться в дискуссии, ведущиеся профессионалами. Иногда читатель может опустить некоторые тонкости изучаемых вопросов без ущерба для понимания основной проблемы данной книги. Но в целом, думается, анализ большинства деталей для нас чрезвычайно важен.

Поэтому мы старались самые сложные проблемы излагать по возможности просто, жертвуя зачастую даже определенной спецификой научного языка и давая разъяснения, явно не требующиеся специально подготовленному читателю. Хотелось бы надеяться на определенную снисходительность как профессионалов, которым некоторые страницы этого пухлого тома, наверное, не слишком интересны, так и широкой аудитории, вынужденной по нашей вине порой забираться в "дремучие дебри научных дискуссий".

И еще один момент, проясняющий нашу позицию. Работая над книгой, повествующей об иных странах и иных эпохах, о десятилетиях перемен, наполненных интригующими событиями, мы не могли оставаться абсолютно хладнокровными сторонними наблюдателями. Личное погружение в эпоху, наверное, является неотъемлемым элементом такого рода исследования. Поэтому исторические герои, находившиеся в центре реформ, были для нас не просто марионетками, которых дергают за веревочки объективные законы экономического развития, а живыми людьми, способными ускорить или притормозить процессы перемен. Людьми, вызывающими симпатию или антипатию, сочувствие или отторжение.

В итоге книга пополнилась довольно-таки емкими политическими портретами некоторых реформаторов. Наверное, эти страницы вполне можно было бы опустить без ущерба для понимания сути преобразований. Но, думается, намеренная сухость изложения живых и ярких событий имеет все же больше минусов, нежели плюсов.

Пару слов требуется сказать и о названии книги. Оно несколько условно.

Авторы, бесспорно, понимают, насколько малую часть европейской модернизации они реально затрагивают.

Фактически в книге речь идет лишь о модернизации экономики, т.е. о становлении рыночного хозяйства, в котором рост ВВП может автоматически возобновляться, несмотря ни на какие прерывающие данный рост катаклизмы. Данные из политической и социальной истории привлекаются лишь в той мере, в какой это необходимо для понимания причин трансформации экономики. Следовательно, книга немногое может дать желающему изучить такие важнейшие для модернизации процессы, как становление гражданской культуры и демократии, формирование социальной, физической и психологической мобильности человека, развитие способности индивида к адаптации в новых, непривычных условиях и, наконец, общий рост рациональности в мотивах и поступках модернизированной личности. Тем не менее, на наш взгляд, невозможно понять эти процессы, не обратившись для начала к исследованию экономики.

Так же как невозможно было охватить в одной книге весь спектр проблем модернизации, невозможно было рассказать и историю всех европейских стран. Подбор стран - героев данной книги несколько условен. Чисто субъективно авторы выбрали именно те, исследование которых может дать больше информации для понимания российских реалий. Иначе говоря, были взяты три ведущие европейские державы того периода, когда модернизация лишь начиналась, и их анализ был доведен до логического конца, вне зависимости от того, происходили ли в исследуемом нами регионе интеграционные (как в Германии) или дезинтеграционные (как в Австро-Венгрии) процессы.

При подобном подходе мы были вынуждены, к сожалению, обойти целый ряд малых европейских стран (бесспорно, имеющих свои интересные особенности), а также Великобританию и Италию, специфика исторического развития которых оставляет меньше возможностей для проведения аналогий с судьбой нашей страны. "За бортом" осталась и Испания, хотя ее история, напротив, очень интересна для всякого, кто хочет понять Россию. Однако судьба Испании очень тесно связана с государствами Латинской Америки, представляющими для понимания российских реформ особый интерес. Не исключено, что они окажутся героями будущего исследования.

Выбор для анализа одновременно большого числа стран неизбежно ограничивает возможности исследователя. Нельзя быть специалистом по всем вопросам, а потому вольно или невольно приходится опираться на труды большого числа авторов, допуская при этом, что в них уже могут содержаться некоторые искажения. Хотелось бы надеяться на то, что отдельные ошибки, которые наверняка проникли в данную книгу, не исказят все же в целом ту картину, которую мы нарисовали.

Завершая предисловие, хотелось бы отметить коллег, чья помощь в значительной степени помогла нашей работе.

Первые страницы исследования были написаны еще тогда, когда даже контуры будущей книги авторами не просматривались. Это произошло в 1993 г. благодаря тому, что один из нас имел счастливую возможность стажироваться в Стокгольмском институте исследования восточноевропейских экономик под руководством проф. Андерса Ослунда, входящего в число ведущих западных экономистов и советологов. Его дружеская поддержка и ценные советы вдохновили на проведение дальнейшей работы.

Второй этап исследования начался в 1998 г., когда журнал "Звезда" и лично главный редактор этого издания, известный петербургский историк и писатель Яков Гордин, проявили интерес к публикации весьма объемистых статей, содержащих анализ опыта экономических преобразований в различных зарубежных странах. С удивительным терпением и с неизменной благожелательностью "Звезда" публиковала тексты, носившие на первый взгляд несколько отвлеченный ха- рактер. Когда же накопилась известная критическая масса публикаций, стало ясно, что они должны быть обобщены под единой обложкой. Тогда-то и родилась идея этой книги.

Наряду со "Звездой" выдержки из будущей книги публиковал и петербургский еженедельник "Дело". Надо отдать должное смелости и широте взглядов главного редактора Сергея Чеснокова, не побоявшегося предоставить страницы своего издания для публикации материалов, вряд ли способных вызвать рост тиража и рассчитанных лишь на вдумчивого читателя. Для нас это было крайне важно, поскольку позволило предложить вниманию массовой аудитории некоторые наиболее интересные и актуальные факты, не дожидаясь окончания работы над всем исследованием.

Непосредственный контакт с аудиторией и столь важную для авторов обратную связь обеспечили ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге (ЕУСПб) Борис Фирсов, декан факультета экономики ЕУСПб Сергей Печерский, а также декан факультета менеджмента Санкт-Петербургского государственного университета (СПбГУ) Валерий Катькало. Благодаря их поддержке в 2000-2003 гг. для петербургских студентов и аспирантов ЕУСПб и СПбГУ были прочитаны специальные курсы, посвященные российским и зарубежным экономическим реформам.

Дмитрий Травин,

Отар Маргания

2004 г.

Глава 1

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

Русские старательно копируют французские нравы, только с опозданием лет на пятьдесят.

Стендаль

Не следует, конечно, слишком буквально воспринимать фразу, мельком брошенную Стендалем в романе "Красное и черное", однако некоторое художественное преувеличение, допущенное французским писателем, отражает все же суть важных процессов, происходящих в обществе. Взаимное влияние национальных культур приводит к тому, что различные страны заимствуют у соседей не только нравы, но и технические инновации, хозяйственные модели, политические режимы, социальные механизмы, культурные образцы и многое другое.

Франция самым непосредственным образом влияет на Россию, но не только на нее. В определенном смысле под французским влиянием находится вся Европа. Да и не одна лишь Европа. Степень воздействия, естественно, не будет одинаковой для бывших колоний, управлявшихся из Парижа, и для государств, на землю которых редко ступала нога француза. Но все же это воздействие имеет место. Со своей стороны на ту же Францию, да и на многие другие государства мира, влияет Россия. Можно привести множество примеров подобного влияния из области культуры (Толстой, Достоевский, Чайковский, Стравинский, Малевич, Станиславский, труппа

Дягилева и т.д.), но применительно к интересующей нас в первую очередь социально-экономической сфере следует выделить то огромное воздействие, которое оказала, в частности, на Францию советская модель социализма, причем вне зависимости от множества ее очевидных недостатков.

"С этого времени-(с 1918 г.- Авт.),- отмечал крупный французский историк Франсуа Фюре,- советский феномен продолжал оказывать мощное гипнотическое воздействие на воображение народов, независимо от своего реального содержания. Уже в силу своего существования и своей длительности режим, порожденный Октябрем, приобретал мифический статус: его не наблюдают и не изучают - его любят или ненавидят..." [221, с. 104]. И далее читаем у Фюре: "...в конце войны по линии антизападных тенденций у Советского Союза больше нет конкурентов в Европе. Его пример предлагает готовое русло для жгучего недовольства региональных элит в бедных, колониальных или зависимых странах мира. Он дает сначала философию и стратегию освобождения, а затем и материальные средства" [221, с. 412].

В прекрасной книге Ф. Фюре нарисована всеобъемлющая картина советского влияния, распространяющегося на Европу и весь мир, но нас в данном исследовании будет интересовать вектор, направленный в иную сторону. Нас интересуют те происходившие на Западе процессы, которые повлияли на развитие России, те механизмы формирования рыночной экономики, которые, будучи сначала опробованы во Франции, Германии и других государствах, были впоследствии применены у нас в стране.

Авторы предлагаемого вниманию читателя исследования исходят из того, что культуры различных стран (в том числе и культуры социально-экономические) не отделены друг от друга некой "китайской стеной". Если в одной части света происходят изменения, и соседи - близкие и дальние - сочтут их интересными для себя, значит, в той или иной форме будет происходить процесс заимствования. Если в один прекрасный момент в "северо-западном углу Европы" (по образному выражению Талкотта Парсонса) началось движение, превращающее традиционное общество в современное1 (сноска 1), то импульс, заданный этим движением, будет передан и в другие регионы. Раньше или позже его должна будет воспринять Россия.

1 Характеристику этого "северо-западного угла" Т. Парсонс дал следующим образом: "Англия, Франция и Голландия, каждая своим путем, вышли на лидирующие позиции в системе держав XVII века... Эти три страны возглавили процесс модернизации на его ранней стадии" [148, с. 77].

Здесь и далее - примечания авторов.

Таким образом, анализируя процессы, происходившие ранее в Европе, мы косвенным образом анализируем и происходящее сейчас в России. Мы вполне можем понять самих себя, поглядев в европейское "зеркало". Более того, в определенном смысле мы даже лучше поймем самих себя, глядясь в это "зеркало", вместо того чтобы, не пользуясь отражением, по частям разглядывать доступные нашему оку части тела. Ведь так мы некоторые части не сможем увидеть вообще, тогда как другие предстанут под весьма своеобразным углом зрения. А самое главное, для нас останется абсолютно недоступной картина в целом.

Таково принципиальное методологическое положение, на котором построена данная работа. Если исходить из противоположных посылок, то все нижесказанное окажется, наверное, не более чем сборником забавных, но даже не поучительных, историй, имеющих весьма сомнительное отношение к жизни нашей страны.

Конечно, авторы отдают себе отчет в том, что кривое зеркало может искажать образ. В этом плане крайне важно изучать те обязательно существующие в истории каждой страны моменты, которые являются исключительно продуктом специфики ее развития, а потому не носят всеобщего характера. И тем не менее, скорее всего, данные частности не могут повлиять в целом на важность сравнительного подхода в исследованиях.

Говоря об общем и особенном в развитии Европы и России, мы должны иметь в виду, что между тем моментом, когда в одной стране был дан некий толчок, и моментом, когда он был воспринят в другой, неизбежно проходит некоторый период времени (Стендаль, кстати, оказался близок к истине, говоря о пятидесяти годах, хотя мог полагаться скорее на интуицию, чем на анализ фактов). Поэтому существует определенное запаздывание, своеобразная "игра в догонялки". Развитие происходит неравномерно, а, следовательно, одни страны как бы пытаются догнать другие, хотя общества, предпочитающие акцентировать внимание на своей самобытности, не всегда отдают себе отчет в том, что следуют за лидером.

Все то, о чем шла речь выше, сводится к категории "модернизация". Для того чтобы было проще двигаться дальше в нашем исследовании, необходимо определиться с тем, как мы ее понимаем.

ЗАПАД ЕСТЬ ЗАПАД,

ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК?

Не все занимающиеся данной проблемой исследователи едины в своем понимании того, что представляет собой модернизация, а потому для начала приведем содержащееся в энциклопедии определение, с которым трудно не согласиться. "Модернизация - это современный термин, используемый для характеристики давно уже идущего в мире процесса - процесса социальных изменений, посредством которых менее развитые общества приобретают характеристики, отличающие большинство развитых обществ" [426, с. 386]. Приведенное выше определение дает нам лишь самое общее представление о сути модернизации, которое в дальнейшем будет уточняться. Сейчас же мы попробуем нарисовать картину модернизации лишь самыми крупными штрихами.

Что такое "менее развитые общества"? Что представляют собой в отличие от них общества развитые? Автор приведенного выше "энциклопедического" определения, Даниэль Лернер в одной из своих монографий дал более образную и в то же время обстоятельную картину отличия современного общества от традиционного. "Там, где традиционный человек,- заметил Д. Лернер,- отвергает всякие инновации, говоря: "Так быть не может", представитель современного Запада, скорее, спросит: "А не сделать ли это?" - и проложит новый путь без лишней суеты". Иначе говоря, человек в современном обществе - это "то, чем он может стать, а общество - это то, что предоставляет ему для этого соответствующие возможности" [425, с. 48-49].

Два различных типа общества характеризуются совершенно различной мотивацией деятельности. В традиционном - человек не может сотворить ничего принципиально нового. И не просто потому, что это трудно с технической, если можно так выразиться, точки зрения. Трудности созидания не главное. Гораздо важнее то, что ему даже не свойственно мышление, предрасполагающее к созиданию. Он просто видит мир абсолютно неподвижным. Так же как дальтоник не различает цвета, человек традиционного общества по самой природе своей не различает развития.

Модернизированная личность, напротив, плохо понимает, каким образом можно жить без развития. "В том, что известно, пользы нет, одно неведомое нужно",- заметил мельком гетевский Фауст, рожденный поэтом как раз тогда, когда Германия находилась на старте своей модернизации. Но это, казалось бы, случайное замечание фактически определяет всю философию современности. Человек теперь постоянно стремится добиваться каких-то новых целей, преобразуя себя и общество. Не столь важно даже, какие это цели - материальные или духовные, карьерные или творческие, технические или гуманитарные. Важно то, что они есть.

В той мере, в какой изменился человек, изменяется в эпоху модернизации и общество. Д. Лернер сделал общий набросок картины жизни, протекающей в этом обществе. Оно является промышленным (Лернер писал еще до того, как получила распространение теория постиндустриального общества) и урбанизированным, характеризуется высокой степенью грамотности населения. А самое главное, оно представляет собой так называемое общество участия.

Традиционное общество разделяет людей на отдельные группы и общины, члены которых связаны между собой помимо всего прочего узами кровного родства. Между собой эти общины не имеют прочных, стабильных связей. Они изолированы друг от друга, а также от центра, если таковой вообще существует. Соответственно решения, принимаемые в одной общине, практически не влияют на жизнь других групп населения.

Современное же общество, являющееся обществом участия, отличается от традиционного тем, что функционирует посредством консенсуса. Отдельные индивиды в нем принимают персональные решения по вопросам, которые являются в то же время и вопросами общественной значимости. Поэтому они должны часто вступать в столкновение с другими индивидами и группами. Следовательно, общество, для того чтобы иметь возможность существовать, должно в той или иной форме обеспечивать консенсус. Этот консенсус может обеспечиваться довольно трудным путем, включая и жесткие столкновения. Но как бы ни конфликтовали между собой люди, сам факт существования общества говорит о наличии некоего консенсуса.

В обществе участия большинство людей вступают в контакт с  другими людьми, поскольку оканчивают школу, читают газеты, получают зарплату на работе и потом тратят заработанные деньги, покупая на открытом рынке нужные для жизни товары. Наконец, люди в обществе участия голосуют на выборах (где соревнуются между собой различные кандидаты) и выражают свое мнение по многим вопросам, не имеющим непосредственного отношения к тем делам, которыми они заняты повседневно. Но характерно, что демократическая система выборов не является таким уж принципиальным показателем наличия общества участия. Она появляется на сравнительно поздней стадии его развития, как некий завершающий данную систему институт [425, с. 50-51, 64].

На этом мы пока завершим нашу первоначальную характеристику того, что представляет собой модернизация и чем отличается традиционное общество от современного. Более глубокое изучение данного вопроса предполагает проведение сравнительного анализа различных обществ, чем мы и займемся в дальнейшем.

Чтобы провести подобный анализ, окунемся непосредственно в европейский мир, представляющий собой самый лучший полигон для исследования1 (сноска). Это чрезвычайно точно выразил еще Д. Лэндес: "Европа дает для анализа прекрасные возможности, поскольку характеризуется контрастом между Британией, в которой произошли самопроизвольные изменения, и ответом, ими порожденным. Если верно, что история - это лаборатория социальных наук, то экономическая эволюция Европы предоставляет нам замечательный материал для экспериментирования" [417, с. 39].

В ходе исследования модернизации постоянно обнаруживается много общего в том, как решались близкие по духу и сути проблемы осуществления преобразований в разных государствах Европы и мира в различные эпохи. Несмотря на то что между странами, так же как, впрочем, и внутри отдельных стран, существуют серьезные культурные отличия, накладывающие свой отпечаток на ход процесса преобразований, оказывается вполне возможно выделить общие моменты и общие этапы реформирования, одинаково актуальные если не для всех, то, по крайней мере, для очень многих из тех, кому приходится двигаться по сложному пути от традиционного общества к современному.

1 (сноска) Хотя анализ модернизации в странах Латинской Америки не входит в задачу данного исследования, можем порекомендовать читателю тесно связанные с данной книгой статьи [192, с. 193].

"При взгляде на историю конкретной страны мы больше всего интересуемся тем, как подобная ситуация была разрешена в прошлом",- отмечал А. Ослунд [262, с. 24]. Этот автор дал широкую панораму тех исторических аналогий (по преимуществу европейских), изучение которых представляет серьезный интерес для стран, осуществляющих реформы в посткоммунистический период своего развития.

Во-первых, А. Ослунд отмечал, что события рубежа 80-90-х гг. XX столетия имеют много общего с событиями европейских революций 1848 г., поскольку коммунистическое общество по многим своим чертам напоминает феодальное.

Во-вторых, есть аналогия между тем, что происходит сегодня в Восточной Европе, включая страны бывшего СССР, и длительными усилиями, предпринимавшимися в области макроэкономической стабилизации в различных государствах Латинской Америки (в основном на протяжении 60-80-х гг.).

В-третьих, значительный интерес сегодня представляет то, каким образом удалось обеспечить восстановление финансовых систем в Центральной и Восточной Европе после  Первой мировой войны. По мнению А. Ослунда, особенно стоит обратить внимание на опыт распада империи Габсбургов, поскольку впоследствии Советский Союз после своего распада столкнулся со многими проблемами, близкими к тем, которые некогда были у Австрии, Венгрии, Чехословакии, Польши.

В-четвертых, стоит обратить пристальное внимание и на то, каким образом произошло восстановление Германии после Второй мировой войны, поскольку нацистский режим представлял собой фактически не что иное, как разновидность командной экономики. Выход из оставленного после Гитлера экономического хаоса осуществлялся посредством либерализации хозяйства (подробнее см.: [262, с. 24-28]).

Собственно говоря, на предположении о родстве социально-экономических и политических преобразований, осуществленных в разное время в разных местах земли, построена вся наша книга. В ней постоянно проводятся сопоставления, во-первых, судеб отдельных интересующих нас "героев" западного мира, а во-вторых, всех проанализированных в книге стран, с одной стороны, и России - с другой.

Выясняется, что есть много общего в механизмах функционирования государства, в том, как оно ослабевает, разрушается и открывает тем самым дорогу для осуществления перемен в самых широких областях экономической и социальной жизни. Много общего есть в том, как исторически шла борьба за формирование четких прав собственности, позволяющих функционировать рыночной системе. Много общего существует и в механизме функционирования кредитно-денежной системы, в том, как порождаются высокие и разрушительные инфляции, парализующие хозяйственную жизнь страны.

Конечно, отдельные страны в своем историческом развитии не могут быть точной копией друг друга. В том числе имеются важные различия и в прохождении пути  от традиционного общества к современному. Далеко не все из того, что случается на данном пути у одних стран, будет повторяться у других.

Хотя анализ радикальных политических трансформаций как таковых выходит за пределы нашего исследования, интересно будет заметить в данной связи, что столь распространенная (особенно в левых политических кругах) точка зрения о революциях как неких локомотивах истории, или, точнее, о неизбежности социальных революций при прохождении обществом определенной стадии развития, по всей видимости, не соответствует действительности. В одних исторических условиях социальные революции действительно имеют место, причем принимают свою классическую форму. В других же случаях перемены в обществе происходят без столь существенных потрясений, или, по крайней мере, революции не приобретают столь значительного размаха, как это было во Франции, Китае, Мексике или в России.

Подробный анализ революций был осуществлен Ш. Эй-зенштадтом, который пришел к выводу, что "хотя человеческим обществам свойственны социальные конфликты, инакомыслие, восстания, изменения и преобразования, однако специфическое объединение элементов, создающее образ подлинной революции, не является единственным естественным путем "настоящих" перемен - ив традиционных, и в современных ситуациях. Скорее, это лишь один из возможных путей". Или, как называет их Ш. Эйзенштадт в другом месте,- это мутации [244, с. 53, 386]. Для того чтобы определить, почему где-то возникают революции, а где-то не возникают, данный автор предлагает выявить некую комбинацию между,  с  одной стороны, структурными и культурными особенностями обществ, в которых произошли революции Нового времени, а с другой - специфическими историческими условиями реализации потенциала революций и осуществления сопутствующих им преобразований.

Таким образом, получается, что различные общества в    обязательном порядке переходят от традиционного состояния к современному, в обязательном порядке приобретая определенный "набор" современных качеств. Однако они могут это делать быстрее или медленнее, мягче или жестче,  с  большими издержками или меньшими. Порой формы перехода у двух соседей совсем не похожи друг на друга. Но, тем не менее, этот переход обязательно должен иметь место.

Теперь вернемся к разговору о модернизации как таковой. Несмотря на очевидность многочисленных аналогий, несмотря на то, что различные страны шли к современности бок о бок, перенимая опыт соседей, в реальной исторической практике термин "модернизация" долгое время не использовался. Хотя модернизационный процесс уже шел довольно быстрыми темпами, у человечества просто не сформировалось еще представление о  единстве этого процесса.

Первые европейские страны - Голландия, Англия - стали модернизироваться еще в XVII веке. Однако ни в тот момент, ни позднее, когда модернизационный процесс захватил их соседей - Францию, многочисленные германские государства во главе с Пруссией и Австро-Венгрию, представлявшую конгломерат отдельных территорий, населенных самыми разными народами,- представления о каких-то общих закономерностях или даже тенденциях, характерных для любого общества, двигающегося от традиции к современности, еще не возникало.

Подобное состояние дел не должно удивлять. Общество просто не испытывало потребности понять, что же такое модернизация. На это, как представляется, было две основных причины. Во-первых, не сформировались еще четкие образцы, на которые могли бы ориентироваться те страны, в которых начинались перемены. Во-вторых, в каждом из модернизирующихся государств были сильны представления об его уникальности, неповторимости и даже превосходстве над соседями. Поэтому на данном этапе развития общества научные исследования в модернизирующихся странах шли преимущественно по пути изучения отдельных прогрессивных черт, имеющихся в других государствах, как современных им, так и известных из прошлого.

Весьма характерным в этом плане является знаменитый труд Шарля Луи де Монтескье "О духе законов", опубликованный в 1748 г., т.е. именно в то время, когда Франция всерьез начинала задумываться об осуществлении радикальных  преобразований. Монтескье тщательно собрал со всего мира отдельные крупицы прогрессивных идей и начинаний. В числе взятых им для изучения объектов - и античные государства, и Китай, и арабский мир, и современная ему Англия. В числе поднимаемых проблем - и политическое устройство, и налогообложение, и народные обычаи. Из всего им собранного, как из отдельных кирпичиков, Монтескье стремился сформировать картину некоего целесообразного общественного устройства.

Иной подход использовался несколько позднее в странах, оказавшихся в колониальной зависимости. Они тоже начали движение в сторону современного общества, но оно проходило под определяющим воздействием метрополии и ее культуры. Поэтому здесь постепенно формировалось представление о том, что осуществление прогрессивных преобразований, с помощью которых можно преодолеть экономическую отсталость и консервативную традиционную культуру, связано исключительно с заимствованием тех черт, которые определяют фундаментальные основы жизни метрополии.

Так вышли на свет первые понятия, ставшие прообразом позднее появившейся категории "модернизация": "англизация" для Индии, "галлизация" для Индокитая и т.п. Впоследствии сформировался более общий термин, используемый всеми обществами, которым приходилось преодолевать свою отсталость, ориентируясь на достижения, имевшиеся в странах Запада: "вестернизация". Этот термин мог использоваться как применительно к странам, находившимся в колониальной зависимости, так и применительно к тем, которые формально оставались свободными, но испытывали серьезные социально-экономические проблемы, связанные с отсталостью (Япония, Китай, Турция).

Однако со временем выяснилось, что вестернизаторские представления о развитии общества в целом оказываются столь же неудовлетворительными, как и предшествовавшие им взгляды, отрицавшие наличие единых для всего человечества тенденций прогресса. Связано это было в основном с двумя моментами.

Во-первых, с тем, что путь в западный мир оказался значительно более сложным и тернистым, чем представлялось ранее.

Если одни общества успешно проходили через трудные испытания и достигали высоких темпов экономического роста, формировали демократические политические системы, то другие - становились жертвами фундаменталистских переворотов и оказывались в полосе длительного экономического застоя.

Таким сравнительно успешным примерам осуществления преобразований, как преобразования в Японии, Корее или Турции, долгое время противостояли весьма печальные случаи неудачных реформ. Среди них - Иран, где на смену осуществлявшейся шахом "белой революции" пришел фундаментализм; Аргентина, которая десятилетия не могла выбраться из плена инфляции и сменяющих друг друга диктатур; или Россия, сформировавшая административную экономику на основе жесткого социально-политического тоталитаризма. Во-вторых, выяснилось, что вестернизация в прямом смысле этого слова все же не осуществляется даже в наиболее успешно развивающихся странах. Их быстрое развитие происходит таким образом, что в современные структуры, возникающие благодаря осуществлению серии преобразований, проникают элементы традиционных начал, характерных именно для данного общества.

В частности, можно отметить, что быстрое экономическое развитие Японии и так называемых "восточноазиатских тигров" (Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг) стало следствием не только заимствований из западной экономической культуры, но и использования определенных специфических форм организации труда, не характерных для других регионов мира. А развитие Турции, которая считает себя сегодня светской, европейской страной и даже желает вступить в Евросоюз, может, как выяснилось, осуществляться и в те промежутки времени, когда у власти находятся исламисты, изыскивающие возможность интегрировать рыночную экономику с нормами шариата1.

1 Наверное, впервые то, что традиционные элементы, содержащиеся в меняющемся обществе, могут ускорять или, напротив, замедлять модернизацию, было показано М.Леви [427].

Если мы обратимся к истории и внимательно посмотрим, каким же образом сам Запад стал Западом, то обнаружим много весьма неоднозначных моментов. Консервативные повороты, тоталитарные режимы, высокие темпы инфляции, антилиберальные настроения широких слоев населения - все это в изобилии присутствовало в истории таких государств, как Франция, Германия, Австро-Венгрия. Позднее через соответствующие трудности прошли государства Латинской Америки и Восточной Европы.

На каком-то этапе своего развития каждая из этих стран казалась многим современникам весьма специфичной и абсолютно нереформируемой. И при всем этом, когда реформы реально начались, каждая из стран показала, что она не просто копирует опыт соседа, но вносит в ход развития некий свой собственный элемент. У одних развитие строилось на протестантской трудовой этике, у других - на католической, недавно казавшейся еще совершенно непригодной для модернизации. У одних политическая демократия сравнительно плавно двигалась вслед за хозяйственной трансформацией, у других быстрый экономический рост шел "под прикрытием" авторитаризма. У одних модернизация надолго прерывалась из-за неготовности общества к переходу, у других данный переход все время шел сравнительно успешно.

Представление о Западе как некоем едином целом, находящемся к западу от российской границы (а еще недавно считалось - к западу от берлинской стены), сформировалось сравнительно поздно.

Когда-то европейцы считали, что Англия - это оплот стабильности и прогресса, тогда как Франция - прибежище страшных якобинцев. Затем либеральный Запад стал отождествляться с Англией, Францией и США, тогда как Германия, Австро-Венгрия, Италия, Испания рассматривались в качестве опасного источника агрессии и нестабильности. В недавнее время право считаться "империей зла" было оставлено лишь за Советским Союзом, хотя настороженность у Запада сохранялась и по отношению к Китаю. А в наши дни все более отчетливо формируется представление о том, что мир един - от Японии до Тихоокеанского побережья США и есть лишь отдель ные тоталитарные режимы, которые служат источником напряженности (режимы Милошевича, Саддама, муллы Омара, Каддафи, Кастро, Ким Чен Ира и др.) до тех пор, пока не падут.

Словом, проблемы, возникающие в ходе модернизации,- это никак не монополия незападного мира. Есть как более гладкие, так и менее гладкие примеры перехода к современности в самых разных частях света. И. Стародубровская и В. Мау, обобщая проблемы, с которыми сталкиваются самые отдельные страны на пути модернизации, выделили даже три объективно существующих "кризиса экономического роста": кризис ранней модернизации, кризис зрелого индустриального общества и кризис ранней постмодернизации [180, с. 59]. Франции и Германии проходить через них было не легче, чем, скажем, Ирану или Аргентине.

По мере того как представления о сложности процессов, преобразующих мир, начали все более активно проникать в сознание людей, старый, прямолинейный термин "вестернизация" стал заменяться более гибким: "модернизация". Хронологически, по оценке Ш. Эйзенштадта, это произошло после Второй мировой войны.

С конца 40-х гг. в связи с началом распада колониальной системы и появлением ряда новых независимых государств начал возрастать интерес ученых и политиков к тому, что можно назвать именно модернизацией. Появились классические работы Парсонса (социологический аспект модернизации), Алмонда и Истона (политологический аспект), а также связанные с проблемой развития посткейнсианские экономические исследования и специальные исследования в области эконометрики [336, с. 3-4, 11-12]. В той мере, в какой происходило развитие "третьего мира", демонстрировавшего внешним наблюдателям, что традиционные вестернизаторские подходы оказываются неадекватны, значение категории "модернизация" все больше и больше увеличивалось.

Модернизация предполагает, что существуют некие общие для всего мира тенденции, закономерности, благодаря которым традиционные общества превращаются в современные, но это сложное движение к современности ни в коем случае не есть примитивное превращение Востока в Запад.

Во-первых, надо учитывать, что некоторые важные элементы культуры стран Запада в ходе модернизации могут быть приняты, тогда как другие - отторгнуты. Если масштабы этого отторжения не превышают некоего критического уровня, за которым существование модернизированного общества как системы оказывается невозможно, то появляется очередное государство, обладающее основными признаками принадлежности к современности, но в то же время сохраняющее и свою национальную специфику. Впоследствии эта специфика вполне может быть легитимизирована модернизированным сознанием и станет считаться уже не признаком отсталости, а одним из возможных признаков современности.

Например, следует отметить, что в различных странах Запада существуют различные политические модели (конституционные монархии, президентские и парламентские республики), различные механизмы проведения парламентских выборов (мажоритарные, пропорциональные, смешанные) и различные подходы к обеспечению государственного единства (унитарные государства и федерации). Кроме того, практически в каждой стране сохраняется какой-то символический культурный пласт, берущий начало в прошлом и практически очень слабо связанный с современностью (приверженность монархии в Англии, бравирование революционной традицией во Франции, подчеркивание религиозности в Польше, апеллирование к античной демократии в Греции и т.д.). Но подобные различия, уходящие, как правило, корнями в национальную историю, не считаются с точки зрения модернизированности общества принципиальными. Признается, что существование развитой гражданской культуры возможно в различных формах, хотя в прошлом многие англичане или французы полагали, будто лишь та модель, которая складывается у них в стране, является единственно возможной.

"Если бросить взгляд назад, на Британию, которая была, очевидно, первой модернизированной страной в мире,- отмечал Ш. Эйзенштадт,- то можно подчеркнуть важность сохранения различных традиционных элементов в социальной и символической сферах. Более того, конкретные примеры структурной дифференциации, которые имели место в боль шинстве европейских стран, демонстрируют нам огромное разнообразие путей, посредством которых традиционные элементы и ориентации инкорпорируются в сложные современные системы, а также путей, посредством которых различные функции срастаются внутри отдельных коллективов и организаций" [336, с. 29].

Во-вторых, надо учитывать и то, что в ходе модернизации конкретные условия той или иной страны могут определить временный (в том числе и весьма длительный) откат преобразований. Это происходит тогда, когда число отторгаемых элементов западной культуры начнет превышать определенный допустимый критический уровень. Данный откат означает, что обществу пока еще не удалось решить некоторые важные проблемы, поставленные в ходе модернизации, и это решение переносится на будущий период времени. Но даже в подобной сложной ситуации процесс модернизации, как правило, не останавливается полностью.

Например, установление тоталитарных режимов в нацистской Германии, фашистской Италии или коммунистической России после того, как каждая из этих стран уже проделала большой путь в направлении модернизации, стало серьезным препятствием для превращения германского, итальянского и российского обществ в общества современные. Но прошло некоторое время, и каждая из этих стран смогла возобновить свое движение к современности. Более того, даже в эпоху отката, когда, скажем, формирование гражданского общества полностью застопорилось, модернизация (пусть в искаженном виде) продолжала идти. Некоторые структурные сдвиги в экономике, а также миграционные процессы, приводящие к укрупнению городов, должны были бы иметь место в Германии, Италии и России при любом конкретно-историческом повороте событий.

В-третьих, надо учитывать и то, что преодоление стоящих на пути модернизации препятствий может осуществляться не прямолинейной, лобовой атакой на отсталость, а с помощью своеобразного "обходного маневра". Определенные элементы традиционного общества способны интегрироваться в современную, заимствованную с Запада культуру и даже будут при этом содействовать развитию. Если данный "обходной маневр" умело проведен, модернизационного отката может вообще не быть (либо он окажется сравнительно краткосрочным и несущественным). Правда, следует учитывать, что интеграция традиционного и современного в конечном счете, как правило, оказывается неустойчивой и через некоторое время ставит новые проблемы для развития общества.

Например, традиционная японская общинная культура явно способствовала росту эффективности производства в тот период, когда страна восходящего солнца демонстрировала экономическое чудо. Многие характерные для Запада проблемы, связанные с дисциплиной труда, лояльностью работника своей фирме, взаимоотношениями между капиталистами и трудящимися, стояли в Японии значительно менее остро. Правда, к началу 90-х гг. Япония вошла в глубокий экономический кризис, и этот поворот в значительной мере был связан с проблемой состыковки традиционного и современного.

Подобного же рода проблема будет стоять и перед обществами мусульманского мира, обходящими сегодня религиозный запрет на предоставление ссуд (риба) с помощью системы так называемых исламских банков, где кредитор не берет процент, а участвует наряду с заемщиком в прибылях. На данной основе кредитная система, по-видимому, развиваться может. Но сможет ли исламская экономика с таким багажом интегрироваться в мировую? А ведь рано или поздно это будет необходимо сделать.

Думается, что теория модернизации гораздо лучше отражает реалии нашего мира, нежели теория вестернизации. Нельзя абсолютизировать известное образное высказывание Редьярда Киплинга, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Но не стоит в то же время и полностью отрицать предположение английского поэта, знавшего некоторые тонкости неевропейских культур. Восток не может просто вдруг взять и превратиться в Запад. В определенном смысле он, даже энергично модернизируясь, будет оставаться Востоком.

Определить точно, в какой мере некий условный "Запад" проникает в некий условный "Восток", довольно сложно. По поводу того, что конкретно может заимствоваться одними обществами у других, а что не может, существует весьма широкий спектр мнений. В зависимости от взглядов конкретного автора на содержание процесса заимствований может меняться и представление о том, что же следует считать модернизацией.

Например, Талкотт Парсонс, ставший уже классиком теории модернизации, является в данном вопросе сторонником предельно расширительного подхода. Для него всемирное распространение обществ современного типа является очевидным фактом, не нуждающимся в особых доказательствах. Доказывать, что возможен какой-то иной путь развития, с точки зрения Т. Парсонса, предстоит, скорее, тем, кто не убежден во всемирном значении модернизации.

"Движение к модернизации,- отмечал он,- охватило сегодня весь мир. В частности, элиты большинства немодернизированных обществ воспринимают важнейшие ценности современности, в основном ценности, касающиеся экономического развития, образования, политической независимости и некоторых форм "демократии". Хотя институциализация этих ценностей остается и еще долгое время будет оставаться неравномерной и чреватой конфликтами, стремление к модернизации в незападном мире, вероятнее всего, не прервется... Бремя доказательства лежит на тех, кто утверждает, что в течение следующих двух веков в той или иной части мира произойдет формирование какого-то явно несовременного типа общества, хотя вариации внутри современного типа общества, скорее всего, окажутся многообразными... Можно предположить, что в следующие сто с лишним лет будет продолжаться процесс оформления того типа общества, которое мы называем "современным"" [148, с. 182, 189].

Иначе говоря, если использовать образное сравнение, которое применил другой автор в отношении индустриализации, являющейся составной частью процесса перехода к современности, мир, начавший модернизироваться, напоминает собой библейскую Еву, сорвавшую плод с древа познания добра и зла. После этого мир уже никогда не сможет стать тем же, каким был ранее [417, с. 12]. Теперь ему остается

лишь двигаться все дальше и дальше по пути осуществления преобразований, охватывая новые регионы и все больше проникаясь духом современности.

Стоит еще раз обратиться к гётевскому "Фаусту", являющемуся во многом показательным произведением для всей европейской культуры эпохи модернизации. Невозможно остановить мгновение, невозможно сказать, что оно поистине прекрасно. Хочется достигать большего. Хочется ломать устоявшиеся границы. Хочется выходить за любые заранее установленные рамки.

Сразу заметим, что подход Т. Парсонса представляется нам достаточно обоснованным. Однако другие авторы смотрят на современность под несколько иным углом зрения. Скажем, существуют крайние, "экстремистские" подходы, которые практически вообще отрицают единство мира и строятся на предположении о том, что теория модернизации была опровергнута активным леворадикальным напором чутких к "страданиям стран и народов" социологов еще в середине 60-х гг. [205, с. 41-47].

Другие исследователи пытаются, скорее, отделить "зерна" от "плевел". Так, например, один из наиболее известных сторонников подхода, настаивающего на самобытности отдельных цивилизаций, Самюэль Хантингтон, проводя вполне ортодоксальную ныне мысль о том, что "какие бы преграды на пути модернизации ни ставили незападные общества, они бледнеют на фоне тех преград, которые воздвигаются перед вестернизацией" [222, с. 112], расставляет в то же время некоторые акценты со свойственной этому автору спецификой.

Похоже, что для него модернизация - это все то, что связано с технологиями и экономическим ростом, но не с политическими структурами и культурными традициями. Соответственно признание модернизации и отрицание вестернизации в данной трактовке означает, что принятие рыночной экономики и технических новшеств будет в модернизирующихся странах сочетаться, скорее всего, с авторитарными режимами или фундаментализмом. "Правоверные мусульмане могут развивать науку, эффективно работать на фабриках или использовать сложные виды вооружений,- отмечал С. Хантин- гтон. - Модернизация не требует какой-либо одной политической идеологии или ряда институтов: выборы, национальные границы, гражданские организации и другие атрибты западной жизни не являются необходимыми для экономического роста" [222, с. 111].

Нам думается, что этот вывод все же недостаточно обоснован. Общество представляет собой более сложное явление, чем вытекает из модели С. Хантингтона. В нем не может длительное время сочетаться несочетаемое, а потому модернизация неизбежно проникает за пределы чисто экономической сферы. Поэтому мы должны в нашем исследовании модернизации продвинуться несколько дальше определения, данного в начале главы лишь в самом общем виде.

ЧТО ЗНАЧИТ "БЫТЬ СОВРЕМЕННЫМ"?

Какое же общество может считаться современным, модернизированным? Конечно, мы не может провести четкую границу, по одну сторону которой находятся общества традиционные, т.е. те, которым еще предстоит пройти путь к современности, а по другую - модернизированные, а значит, глядящие на весь остальной мир с высоты своей "вековой мудрости". Граница на самом деле очень расплывчата.

С одной стороны, среди обществ, еще находящихся в процессе трансформации, есть те, которые уже очень быстро прогрессируют. Например, Польша, как только рухнул Восточный блок и появилась возможность осуществлять реформы, столь быстро двинулась на сближение с Европой, что мир заговорил о "польском экономическом чуде". Интенсивно сближаются с Европой и такие страны, как Чехия, Словения, Словакия и Венгрия. Приближаются к ним Хорватия, Румыния, Болгария, хотя экономический прогресс там не столь заметен. Понятно, что модернизация Восточной Европы - это не совсем то же самое, что модернизация, скажем, Центральной Африки.

С другой стороны, среди обществ, считающихся уже модернизированными, уровень экономического и политического развития может быть весьма различен. Например, прогресс США в первой половине XX века был столь значителен, что после Второй мировой войны стали поговаривать даже об американизации разоренной и голодной Европы - так, как будто речь идет о вестернизации какой-то колониальной страны, далекой от состояния, характерного для современного общества.

Тем не менее, мы все же можем выделить несколько критериев, на основании которых возможно говорить о том, является ли данное общество в основном модернизированным или все же традиционным.

Во-первых, в модернизированном обществе существуют имманентные механизмы, которые обеспечивают постоянное возобновление экономического роста, несмотря на любые кризисы, его поражающие.

В традиционном обществе отсутствуют внутренние стимулы для экономического развития. Там все жестко регламентировано. Рост либо вообще не имеет места, либо происходит столь медленно, что на протяжении столетий, если не тысячелетий, уровень доходов и образ жизни людей остаются практически неизменными. Специальными усилиями государства развитие может время от времени ускоряться (насаждение мануфактур и фабрик, снаряжение торговых экспедиций, мелиорация и освоение новых земель), но как только активность властей ослабевает (в силу смены правящих элит, модификации общественных настроений или же вследствие разрушительных войн и вражеских нашествий), все возвращается на круги своя.

Когда же на смену традиционному обществу приходит модернизированное, в основе его оказывается рыночная экономика, функционирующая по принципу "невидимой руки". В этой экономике случаются кризисы, но во время любого такого кризиса начинают действовать имманентные силы, заставляющие в конечном счете экономику опять идти на подъем. Для того чтобы начался рост, уже не требуется государственного вмешательства, хотя умелое осуществление интервенционистской политики может ускорить выход из кризиса или же сделать рост более интенсивным. В то же время правитель ственный волюнтаризм может, наоборот, застопорить нормальный ход восстановления экономики, вполне способной развиваться и без высочайшей опеки.

В конкретной сегодняшней действительности многие страны уже вышли из состояния, присущего традиционному обществу, но еще не достигли уровня общества модернизированного. Рыночный и традиционный секторы хозяйства могут в них сосуществовать, но если первый начинает явно доминировать, мы можем говорить о том, что данное общество находится на пути модернизации.

Путь этот оказывается достаточно долгим и трудным. В какой-то момент времени элементы традиционного общества становятся уже совершенно неразличимыми, но конечный пункт, к которому мы движемся, остается все еще очень далек. В дороге общество вынуждено преодолевать ряд "соблазнов". Из-за них рыночная экономика не может работать с полной эффективностью, и экономический рост либо надолго приостанавливается, либо становится фиктивным (ориентированным на некие ложные цели, поставленные государством). В данной книге мы исследуем именно общество, находящееся в пути и не достигшее пока своего пункта назначения.

Момент начала и завершения пути для каждой изучаемой нами страны весьма условен. Понятно, что мы не можем с точностью до года (или даже десятилетия) определить, в какой момент началось формирование рыночной экономики того типа, о котором сказано выше, и в какой момент экономический рост приобрел способность восстанавливаться без специальных государственных мер. Мы можем определять эти моменты, скорее, по сопутствующим экономическому развитию политическим событиям (реформам, революциям или, напротив, их отсутствию), полагая, что действия общества в целом и элит в частности отражают достижение важных для экономики переломных пунктов.

Так, например, условным признаком начала модернизации станет для нас осуществление первых реформ, ставящих своей целью разрушение традиционных (или созданных в эпоху абсолютизма) ограничений для развития бизнеса (включая формирование национального рынка, аграрные преобразования,  отмену цеховых запретов). Условным признаком завершения модернизации станет момент достижения такой социально-политической стабильности, при которой экономика больше не подвергается разного рода антирыночным экспериментам.

Понятно, что при таком подходе хронологические рамки анализа можно несколько расширить или сузить. Например, анализ развития французской экономики можно было бы начать с реформ, предшествующих деятельности Тюрго, а анализ германской экономики довести до момента ликвидации ГДР и воссоединения страны. Тем не менее, нам думается, что эти изменения не повлияли бы на суть анализа.

Естественно, ни в коем случае не следует считать, что завершение модернизации означает решение всех экономических проблем и обретение постоянно высоких темпов роста ВВП. Проблемы и реформы имеют место и после завершения модернизации, однако носят уже совершенно иной характер.

Во-вторых, модернизированное общество отличается от традиционного высоким уровнем гражданской культуры населения, благодаря чему политической формой его существования становится демократия.

В традиционных обществах устойчивую демократию построить невозможно, причем отнюдь не потому, что тянущийся к ней народ якобы попирается тиранами. В этих обществах отсутствует само представление о каком-либо ином способе существования, кроме как об опирающемся на авторитарную власть. Люди с самого начала исходят из представления, что дело одних - править, а других - подчиняться. Авторитет правящих лиц или элит может опираться на сакральные представления (власть дана Богом), на традицию (власть принадлежит данной династии испокон веков) либо на личную харизму правителя (власть принадлежит тому, кто вызывает у толпы восхищение своими подвигами или какими-то чертами личности).

Отдельные примеры демократических обществ в античности и в Средние века являются исключением, лишь подтверждающим правило. Они были неустойчивыми, постоянно подвергались ударам со стороны радостно приветствуемых народными массами тиранов, а самое главное - предполагали осуществление волеизъявления лишь со стороны весьма ограниченной части общества (лично свободных граждан либо лиц, имеющих определенное имущество).

В модернизированном обществе значительная часть населения утрачивает авторитарное сознание. Она уже обладает гражданской культурой, т.е. стремится в той или иной форме поддерживать именно ту власть, которая действует в ее интересах, а не ту, которая просто существует независимо от ее воли и желания.

Иначе говоря, люди начинают действовать рационально, что позволяет им избирать президентов и парламенты, а также менять их по мере необходимости. Естественно, степень вовлеченности в гражданскую культуру у людей весьма различна: одни голосуют за программы кандидатов и учитывают их реальные дела, тогда как другие оказываются падкими на лозунги и популистские обещания. Но доминирование гражданской культуры делает демократию самовоспроизводящейся.

Связь между становлением рыночной экономики и демократией несколько условна. Не следует думать, что их развитие осуществляется абсолютно одновременно. Общество может уже быть весьма модернизированным в плане достижения высоких темпов роста, формирования рыночных институтов и преобразования хозяйственной структуры, но при этом сохранять в целом авторитарную культуру.

Абсолютизация какого-то одного момента - экономического или политического - может создать искаженное представление о степени модернизированности. Поэтому столь неожиданными для многих являются политические срывы динамично развивающегося в экономическом плане общества (начиная со случая нацистской Германии и кончая провалом "белой революции" в Иране). И столь же неожиданными для многих являются хозяйственные успехи авторитарных режимов, подавивших демократию, но серьезно заботящихся об экономике (начиная с эпохи Второй империи во Франции и до режима генерала Пиночета в Чили XX века).

В-третьих, модернизированное общество в отличие от традиционного оказывается мобильным в физическом, социальном и психологическом смыслах.

В традиционном обществе каждый его член знает свое природное место. Данному человеку известно, что он крестьянин, а не дворянин, что он живет в данной деревне и не способен жить ни в каком ином месте, что он привержен своей религии и не может выбирать веру в соответствии с какими-то абстрактными рассуждениями.

Дело даже не в том, что власть запрещает мобильность (хотя система запретов действительно имеет место). Мобильность эта в принципе обществу не нужна, она является для него чем-то вроде пятого колеса у телеги. Кроме того, сам человек устроен таким образом, что мобильность психологически им отторгается. Он чувствует себя сравнительно комфортно только тогда, когда проживает жизнь по примеру отцов и дедов. Вырванный из привычного окружения человек традиционного общества становится беспомощным, растерянным - и в то же время агрессивным, пытающимся с помощью насилия обрести какие-то новые опоры для своего существования.

Естественно, отклонения от традиции случались. Простолюдин-завоеватель превращался в господина, великие переселения народов меняли традиционные места обитания, старые религии уступали место новым. Однако перемены происходили крайне медленно, а общество, построенное по-новому, опять становилось немобильным. Этнос, сменивший место обитания, отнюдь не менял образ жизни и фактически на новом месте делал то же самое, что и на старом. Король, вчера еще бывший крестьянином, по-прежнему не признавал за другими крестьянами права стать в будущем королями.

В модернизированном обществе, напротив, человек легко передвигается с места на место, привязывая среду обитания к собственным потребностям.

Человек легко восходит или нисходит по социальной лестнице в соответствии со своими способностями. Модернизированное общество устроено так, что сама его природа требует изменений. Например, принудительное закрепление руководящих постов в корпорациях только за представителями элиты неизбежно приведет к деградации менеджмента, а выставление барьеров для вхождения на сложившийся рынок новых фирм будет означать недопустимую монополизацию.

Человек расстается с традиционными религиозными представлениями либо меняет их на какие-то иные, более соответствующие его личным склонностям или велению времени. Кроме того, регулярно меняются и господствующие в обществе представления об его оптимальном устройстве. Новые поколения уже не держатся за догмы отцов, и это позволяет проводить очередные назревшие реформы, без которых просто началась бы всеобщая стагнация.

Человек расстается со своим традиционным местом обитания. Массовая эмиграция в XIX веке была одним из важнейших элементов процесса модернизации. Более того, в современной рыночной экономике (даже несмотря на прекращение массовых миграций) человек может наилучшим образом использовать свои способности лишь тогда, когда достаточно легко перемещается в то место, где ему готовы предложить подходящую работу. Так уже давно построена жизнь в США. А теперь и в Европе, благодаря формированию Евросоюза, гражданин даже самой малой страны становится все более и более мобильным.

Сын может теперь жить в иной стране, нежели отец, иметь иную профессию, исповедовать иную религию и принадлежать к иной социальной группе. Мобильность стала образом жизни, а не просто неким неприятным отклонением от сложившихся традиций.

Естественно, большие успехи экономической и политической модернизации необязательно должны сопровождаться самой высокой мобильностью. Скажем, в малых европейских странах перемещения с места на место традиционно имеют меньшее значение, чем в переселенческих государствах. А там, где восторжествовали принципы социал-демократии, не может быть столь резких перемещений по социальной лестнице, как там, где господствуют правые. Но в целом только достаточно мобильное общество может быть модернизированным в экономическом и политическим смыслах.

В-четвертых, в модернизированном обществе человек обладает способностью приспосабливаться к, изменяющейся среде.

Эта особенность вытекает из предыдущей. В традиционном обществе человек пребывал в неизменном состоянии, а следовательно, ему не надо было ни к чему приспосабливаться. Если же изменяются место обитания, образ жизни и ценности, человек должен обладать способностью меняться настолько, насколько это нужно для выживания и обретения успеха в новых условиях.

Модернизированное общество задает совершенно иной ритм жизни. Неторопливая сельская работа, активизирующаяся лишь в период посевной и уборочной, зимой же полностью затухающая, сменяется теперь постоянно поддерживаемым напряженным индустриальным темпом. Вчерашний крестьянин, неспособный мобилизовываться до предела каждый день в течение 8-12 часов, окажется плохим работником. И даже экономические стимулы не помогут сделать его труд более эффективным.

Модернизированное общество ставит совершенно новый круг задач перед руководителем любого ранга. Он должен теперь реагировать на происходящие во внешней среде изменения, перестраивать производство (административную структуру, политическую партию и т.д.) в зависимости от того, какой вызов бросила ему новая эпоха. Помещик или бюрократ, вышедший из традиционного общества, не сможет стать эффективным руководителем, поскольку он знает лишь проблемы вчерашнего дня (в недавнем российском прошлом примером такого рода руководителя, неспособного адаптироваться к новым требованиям, был советский директор, принципиально не понимающий, как можно ориентироваться на спрос потребителей).

Модернизированное общество требует от каждого перестройки и в личностном плане. Человек вынужден приспосабливаться к новой среде обитания, если на старом месте он потерял источник средств существования. Он должен устанавливать контакты с принципиально иным окружением. Привыкать к новым духовным ценностям, характерным для того общества, в которое он влился. Такого рода адаптация в равной мере необходима и капиталисту, и рабочему, и лавочнику. Каждый из них зависим от мира, в котором живет. Каждый из них должен жить по законам этого мира.

Экономическая и политическая модернизация возможна при плохо адаптирующемся к новым реалиям населении, но все же в этих условиях она оказывается сильно затруднена. При косном, отсталом менеджменте и вялом работнике производительность труда будет низкой, даже несмотря на формально полное внедрение всех стимулов, характерных для рыночной экономики. Точно так же и демократическая политическая система будет давать сбои, если избиратель окажется не полноценным гражданином, а несчастной жертвой быстро меняющегося мира, смысла которого он не понимает.

Яркий пример того, что представляет собой человек, хорошо адаптированный к требованиям модернизированного общества, и чем он отличается от человека неадаптирующегося, дает бывший очень популярным в нашей стране на рубеже столетий фильм "Брат" (и его продолжение "Брат-2"). Данила - главный герой фильма - способен чувствовать себя нормально абсолютно в любых условиях: и в ужасах чеченской войны, и в бандитском Петербурге, и в элитной Москве, и в, казалось бы, чуждой ему Америке, где он не может даже объясняться на английском языке. Именно способность к адаптации (а отнюдь не жестокость, как кажется на первый взгляд) позволяет ему выходить победителем из любой переделки, тогда как старший брат Данилы - человек совершенно традиционный - попадает в переделки буквально на голом месте. Сосуществование таких двух "братьев" представляет собой характерную особенность общества, находящегося в состоянии модернизации и далекого пока от ее завершения.

В-пятых, в модернизированном обществе люди начинают во всех областях жизни действовать совершенно рационально, вместо того чтобы ориентироваться только на традиционные представления.

Этот пункт является, по сути дела, обобщением всех предыдущих.

В традиционном обществе люди поступают так или иначе не потому, что, при зрелом размышлении, приходят к выводу о преимуществах данного подхода, а просто потому, что так поступали их отцы и деды. Проверенное веками априори считается лучше нового. Это касается и политики (приверженность легитимному монарху), и экономики (отказ от новой техники и новых форм организации труда), и образа жизни (опасно перебираться на новое место или же стремиться приобрести статус и материальные блага, не соответствующие тому, что тебе положено Богом).

Даже если человек традиционного общества видит, что получает некоторую выгоду, изменяя традициям предков и действуя рационально, он не станет все же менять образ жизни. Рациональные выводы для него неубедительны. Большую ценность имеет для представителя традиционного общества сохранение status quo, нежели обретение богатства, успешная карьера, повышение качества жизни и все прочее, что привлекает человека, принадлежащего к обществу модернизированному.

Но как только произошли кардинальные перемены, образ жизни и мотивация действий принципиально меняются. Теперь уже тот, кто не способен действовать рационально, просто оказывается маргиналом и не выживает среди конкурентов. В модернизированном обществе человек вынужден реагировать на те вызовы, которые он получает из внешней среды. Реагировать он может лучше или хуже - в зависимости от своего интеллекта, образования, свойств личности. В зависимости от этого человек сможет добиться больших или меньших успехов. Но в любом случае он должен будет приходить к неким рациональным выводам.

Рыночная экономика может функционировать только при рациональной реакции работника на разного рода стимулы. Они могут быть как материальными, так и моральными. Значение так называемых "человеческих отношений" на производстве ничуть не меньше значения премий и участия в прибылях. Но в любом случае система стимулов опирается на рациональное поведение. Даже если работник, реагируя на очень высокую (вполне достаточную для обеспечения желательного образа жизни) зарплату, перестает вдруг испытывать желание трудиться больше и лучше, данное поведение тоже является абсолютно рациональным.

Яркий пример столкновения рационального и иррационального мышления в экономике - повесть Льва Толстого "Утро помещика". Молодой и сильно модернизированный князь Нехлюдов стремится перестроить хозяйство своих крестьян, основываясь исключительно на рациональных соображениях о выгоде того или иного образа жизни. Он готов помогать людям и ждет от них столь же рациональной постановки проблем. Однако крестьяне полностью принадлежат еще к традиционному обществу, в котором имеются уже готовые установки относительно того, как жить, о чем можно просить барина и что барин реально способен сделать для такого просителя.

В итоге крестьянин, с которым говорит князь Нехлюдов, оказывается неспособен ни отремонтировать свой дом из предлагаемого помещиком материала, ни переселиться в специально построенные избы на новое место, которое с его традиционной точки зрения является нежилым. Никакие рациональные соображения барина на него не действуют просто потому, что он с самого начала видит мир по-иному. "Не навоз хлеб родит, а Бог",- заключает мужик, а потому остается абсолютно индифферентен ко всему, что князь предлагает ему делать для роста его же собственного благосостояния.

Точно так же и демократия может нормально функционировать только при рациональной реакции гражданина на происходящие в жизни страны изменения. Рационально мыслящий избиратель может, естественно, ошибаться, если он плохо подготовлен к тому, чтобы оценить деятельность ведущих политиков и партий. Но человек, мыслящий иррационально, в принципе не может жить в условиях демократии. Иррациональность мышления порождает политические клиентелы и приковывает человека к некоему патрону, испокон веков ему покровительствующему и пользующемуся в связи с этим безусловным правом на голос клиента.

Таким образом, рассмотрев пять основных критериев, отличающих модернизированное общество, мы более развернуто определили, что можно считать современностью4.

4 Естественно, предложенный нами здесь подход несколько условен. Определять характерные черты модернизированного общества можно по-разному. Так, например, Т. Парсонс в своем исследовании предпочитает акцентировать внимание на том, что в процессе модернизации общество проходит через три важнейшие революции. Две из них довольно хорошо известны - промышленная и демократическая, а третья (революция в сфере образования) добавляется к данной триаде (причем вполне справедливо) именно Т. Парсонсом [148, с. 102-131]. Если мы переосмыслим по-своему подход Т. Парсонса, то сможем заметить, что промышленная революция - это не что иное, как формирование рыночных институтов, делающих рост ВВП самовоспроизводящимся; демократическая революция - это формирование гражданской культуры и связанных с ней институтов современной демократии; революция в образовании - это формирование новой мобильной личности, действующей рационально и способной адаптироваться в условиях современного общества.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

48

49

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

Но сформулировав наши представления о модернизации в развернутом виде, мы должны теперь сделать еще одну важную оговорку. Для характеристики процесса перехода общества к современному состоянию в той или иной степени используются помимо избранной нами категории и другие понятия. Необходимо определить, каким образом они соотносятся между собой, и в каком конкретно случае удобнее и правильнее говорить о модернизации, а в каком - нет.

Наиболее распространенным сегодня в нашем российском обществе понятием (применительно к процессу осуществляющихся в нем преобразований) является понятие "реформа". Его используют как в науке, так и в обиходе. В данной книге мы будем постоянно вести речь о тех или иных экономических реформах. В известном смысле это исследование вполне можно назвать исследованием реформ, тем более что мы обещали акцентировать внимание, по сути дела, лишь на проблеме становления рыночной экономики. И, тем не менее, думается все же, что, говоря о модернизации, а не просто о реформах, мы точнее определяем характер интересующих нас проблем.

Во-первых, реформы могут быть разными1.

------------------------

1В общественном сознании со словом "реформы" в разные эпохи ассоциируются совершенно разные представления. "Заметьте,- писал А. Пшеворский на рубеже 80-90-х гг.,- что сам термин "реформы" за несколько последних лет стал синонимичным переходу от управляемой экономики к рыночной. Двадцать лет назад при упоминании этого термина появлялась мысль о распределении земли между крестьянами в Латинской Америке или о попытке поправить плановую систему в Восточной Европе. Сегодня этот термин означает власть рынков" [161, с. 246].

Например, налоговые реформы, проводившиеся многими правителями в древности и в Средние века, были важны для нормального функционирования государства, но при этом не имели никакого отношения к тому, что мы назвали модернизацией. Даже в новое время некоторые реформы, связанные с попыткой создания достаточной для функционирования государства фискальной базы, зачастую имели лишь косвенное отношение к модернизации. Скажем, реформы Марии Терезии в империи Габсбургов или формирование системы поступления доходов в казну созданной Бисмарком Германской империи не могут непосредственно интересовать нас в данной книге.

Более того, процесс реформирования общества не заканчивается даже тогда, когда оно становится в полном смысле этого слова модернизированным. Жизнь ставит новые проблемы, и преобразования продолжаются. Появляется необходимость осуществления очередных реформ. Реформаторским принято называть "новый курс" Франклина Рузвельта. Бесспорно, в 80-х гг. XX столетия лидеры ряда западных стран проводили экономические реформы (Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер). Большие изменения имели место и в системе международных экономических отношений (реформы валютной системы в 1944 г. и в 70-х гг., а также формирование ЕЭС и позднее - зоны евро). Однако все эти и многие другие реформы осуществлялись уже в модернизированном обществе, а потому выходят за рамки нашего рассмотрения1.

Кроме того, весьма субъективным является проведение различий между реформами и контрреформами. Последние предполагают осуществление серьезных изменений в жизни общества, но при этом скорее тормозят модернизацию, чем двигают общество вперед. По-видимому, О. Бисмарк считал реформой усиление протекционизма в Германии на рубеже

1 Характерный пример возникновения трудностей с пониманием того, что же такое реформы,- обзор весьма разнонаправленных преобразований, сведенный в некое целое и объединенный в одной книге под названием "История мировой экономики. Хозяйственные реформы 1920-1990 гг.". В ней рассказывается понемногу обо всем, что происходило за обозначенный период времени (см. [71]).

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

50

51

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

70-80-х гг. XIX столетия, и с этой точки зрения действия его преемника генерала Л. Каприви являлись контрреформой. При этом созвучными идеям модернизации, на наш взгляд, были именно действия Л. Каприви. Говоря именно о модернизации, а не о реформах, мы, таким образом, можем устранить двусмысленность.

Во-вторых, реформа является неким одномоментным актом, дающим лишь импульс к развитию общества, тогда как осуществление модернизации предполагает, что общество не только начало определенное движение в заданном направлении, но и действительно изменилось.

Для того чтобы общество модернизировалось, должен быть осуществлен комплекс взаимосвязанных реформ, каждая из которых не может в полной мере дать эффект без других, ей сопутствующих. После того как проведены реформы, общество должно их воспринять, должно адаптироваться к происходящим изменениям. Должно осознать новые основы своей жизни не как катастрофу, разрушившую старый, привычный мир, а как единственно возможный ныне способ существования. Иначе говоря, реформа может быть проведена насильно, а через некоторое время после своего завершения - торпедирована к радости большей части общества. О завершении же модернизации мы можем говорить лишь тогда, когда возврат к старому становится объективно невозможен, поскольку общество этого старого не понимает и не желает.

Таким образом, исследуя в данной книге отдельные реформы, мы будем в первую очередь интересоваться все же не тем, как они проводились, а тем, как изменилась под их воздействием экономика и как эти изменения были восприняты обществом.

Еще одно понятие, представляющее для нас в данной связи интерес,- это "индустриализация". Его обычно используют в исторической, в том числе историко-экономической, литературе. Индустриализация самым непосредственным образом связана с модернизацией, но отнюдь не тождественна ей.

Как отмечал Дэвид Лэндес - автор одной из наиболее известных работ, исследовавших технологические перемены и промышленное развитие Западной Европы в ХУШ-ХХ веках, "индустриализация находится в самом сердце другого, более

сложного процесса, часто называемого модернизацией. Это комбинация изменений - в способе производства и в управлении страной, в общественном и институциональном устройстве, в своде знаний и в общественных ценностях,- которая только и дает возможность обществу существовать в XX столетии" [417, с. 6]. Иначе говоря, если подходить к модернизации как к сложному процессу, затрагивающему все стороны жизни общества (в том числе и превращение его в общество промышленное), то окажется, что индустриализация - это лишь одна из нескольких ее составляющих.

Поскольку модернизироваться приходится аграрным по структуре своей экономики обществам, создание промышленности является обязательным следствием (наверное, точнее будет сказать: компонентом) модернизации. Нам не известны модернизировавшиеся, но оставшиеся при этом исключительно аграрными общества. Однако здесь следует принять во внимание два важных момента.

Во-первых, успешно модернизировавшиеся общества совсем не обязательно должны сразу выйти в промышленные лидеры. То, в какой степени будет развита промышленность некой страны и какие конкретно отрасли выйдут на передний план, в значительной степени зависит от места, занимаемого этой страной в системе международного разделения труда. Скажем, Дания, предоставляющая нам пример удачно (второе место в Европе по темпам экономического роста в 1870-1913 гг.) и, главное, мирно осуществленной модернизации, в период своего расцвета делала ставку на экспорт высококачественного продовольствия, благо совсем под боком находился емкий английский рынок. Похожим образом развивалась и Норвегия [76, с. 309, 312].

Во-вторых, общества, формально достигшие больших успехов в структурной перестройке своей экономики и создавшие РЯД отраслей тяжелой индустрии, совсем не обязательно должны считаться модернизированными. Например, в СССР индустриализация была проведена с упором на априорно выбранные руководством страны цели (в частности, на милитаризацию) и без учета потребностей разрушенного большевиками рынка. Поэтому результаты такой индустриализации оказались весьма

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

52

53

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

противоречивы. С одной стороны, многие предприятия стали весьма полезными для экономики, но с другой - именно в просчетах индустриализации кроются причины того колоссального трансформационного спада, через который пришлось пройти нашей стране в 90-х гг. XX века.

Таким образом, по уровню индустриализации мы можем лишь весьма  косвенно судить об успехах модернизации. Так же как человек с сильно развитой мускулатурой далеко не всегда способен победить в схватке специально подготовленного к ней бойца - так же и рельеф "промышленной мускулатуры" не является признаком эффективной, модернизированной экономики.

Наконец, следует сказать еще и о таком, используемом преимущественно в экономической науке, понятии, как "экономическое развитие".

Как отмечал М. Тодаро - автор учебника по курсу "Экономическое развитие", данная дисциплина "в большей степени, чем традиционная неоклассическая экономика и даже политическая экономия, изучает экономические, культурные и политические условия, необходимые для осуществления быстрой структурной и институциональной трансформации различных обществ, с тем чтобы наиболее эффективными путями распространить результаты прогресса на возможно более широкие слои населения" [187, с. 23]. Данное определение, а также круг исследуемых автором проблем показывают, что, говоря о структурной и институциональной трансформации, Тодаро фактически говорит о модернизации общества, и в этом смысле понятие "экономическое развитие" очень близко к проблеме, которой посвящена данная книга.

Однако мы, тем не менее, предпочитаем его не использовать. Говоря о модернизации, мы акцентируем внимание на моменте перехода от традиционного общества к современному. Нас интересуют не столько возможности развития как такового, сколько то, как, почему и в какой последовательности одно качественное состояние уступает место другому. Совсем по-иному строится подход одного из ведущих американских специалистов по экономическому развитию - Ч. Киндлбергера, который в своей книге "Economic development" прежде всего подробным образом рассматривает влияние отдельных

факторов производства - земли, труда, капитала, технологий и предпринимательской активности, масштабов производства - на экономический рост. Вслед за этим анализируются различные виды экономической деятельности государства: планирование, монетарная, социальная и внешнеэкономическая политика. И лишь попутно ставятся вопросы, связанные с переходом [399].

Традиционный подход к экономическому развитию основывается на достижение высоких темпов роста ВНП. Это, в частности, отмечает М. Тодаро: "В чисто экономическом понимании термин "развитие" означает способность экономики, долгое время находившейся в состоянии относительного статического равновесия, создавать импульсы и поддерживать годовые темпы роста валового национального продукта на уровне 5-7% в год и более" [187, с. 28]. Сам Тодаро, правда, расширяет взгляд на данную проблему, вводя в ее решение принципиально иные ценности - обеспечение элементарных условий существования, самоуважения и свободы. Исходя из этого, корректируется и структура самой его книги, часть которой занимает изучение проблем бедности и ее преодоления. Но это, однако, не отрицает того факта, что он, как и Ч. Киндлбергер, анализирует проблематику, связанную с количественным ростом богатства общества.

Нас же эти моменты будет интересовать лишь постольку, поскольку они связаны с формированием новых институтов, новых структур, характерных для рыночной экономики, способной автоматически восстанавливать рост. Проблемы экономического развития существуют постоянно, хотя для бедных стран они стоят более остро. Проблема модернизации - это проблема определенного этапа исторического развития.

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ СОВРЕМЕННОСТЬ?

Для того чтобы выяснить возможности модернизации того или иного общества, скорость, с которой эта модернизация способна осуществляться, и преграды, стоящие на ее пути, мы должны понять сами причины, вызывающие начало

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

54

55

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

 

процесса преобразований. Мы должны понять, почему вообще модернизация становится возможна и в какой форме она протекает.

В основе современных представлений о том, почему же общества в определенный момент времени начинают модернизироваться, лежат работы двух крупнейших социологов XX в.- немца Макса Вебера и американца Талкотта Парсонса.

М. Вебер

В работах М. Вебера был сформулирован некий основополагающий подход к исследованию общественного развития. Этот подход можно охарактеризовать как гипотезу, нуждающуюся в доказательстве на конкретных исторических примерах, или (что, может быть, вернее) как аксиому, принимаемую без доказательств и используемую для того, чтобы на ее основе построить теорию модернизации, включающую целый ряд конкретных элементов. Суть этого подхода, как и всякой аксиомы, довольно проста.

М. Вебер исходит из представления о том, что любой процесс изменения, совершающийся в обществе, в конечном счете означает усиление рациональных начал. Иначе говоря, общество в начале своего развития функционирует иррационально, люди не стремятся поверять свои действия мышлением (именно таков подход к жизни, основанный на использовании магии). Однако по ходу общественного развития иррациональные начала во всех сферах человеческой жизни уступают место началам рациональным.

Модернизация является одним из этапов этого длительного процесса рационализации. Соответственно в свете теории М. Вебера каждое общество в определенный момент времени должно будет начать модернизироваться. Не существу-

 

ет никакого иного вектора развития. Не существует направления, по которому общество могло бы развиваться, не модернизируясь.

Т. Парсонс

Все вышесказанное не означает, конечно, что модернизированное общество построено исключительно на рациональных началах. Рационализация человеческой жизни началась до модернизации и будет продолжаться в обществах, абсолютно отвечающих приведенным выше критериям принадлежности к современности. Речь идет лишь о том, что, двигаясь по пути рационализации, модернизацию миновать нельзя.

Т. Парсонс обобщил теоретические представления Вебера и сформулировал на их основе закон возрастающей рациональности. Он заключается в следующем. Как только начался процесс рационализации, у него сразу возникает некая имманентная основа, на которой и происходит дальнейшее развитие. Оно может совершаться ради достижения различных целей, идти в более или менее быстром темпе, прийти к каким-то результатам или вдруг остановиться в какой-то точке - но направление движения уже задано. Темпы и последовательность изменений определяются размером и силой препятствий, возникающих на пути [149, с. 188, 298, 299].

Все вышесказанное относится, в частности, к модернизации. В обществах, где встречается меньше препятствий для нормального осуществления этого процесса, она идет быстрее. Но, естественно, при возникновении сильных препятствий ход модернизации замедляется, а иногда и вовсе прерывается. Возможен даже временный поворот назад, когда современникам кажется, что общество вообще свернуло с пути модернизации. Вследствие остановок и поворотов модернизация в одной стране часто выглядит совсем иначе, нежели в другой, принимает

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

56

57

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

формы, непривычные глазу тех, кто наблюдал этот процесс в прошлом на примерах иных обществ. Однако в конечном счете рано или поздно каждое общество проходит предназначенный ему путь.

Модернизацию, идущую в соответствии с подходом М. Ве-бера - Т. Парсонса, можно сравнить с рекой, которую перегораживают плотиной. Какое-то время вода будет накапливаться в старом русле, затем она заполнит вырытое для нее водохранилище. Длительность этого процесса будет зависеть от высоты плотины, глубины и ширины водохранилища, от того, насколько полноводна и быстра река, и даже от скорости испарения воды. Но рано или поздно вода тем или иным путем все же двинется дальше. Либо ее будут определенными порциями пропускать через плотину (скажем, для того чтобы она вращала турбину), либо отведут в новое, специально вырытое русло, чтобы оросить соседние поля, либо она просто прорвет все устроенные на ее пути заграждения и двинется дальше по старому руслу.

Рациональные начала долго накапливаются в обществе, не имея часто какого-либо конкретного выхода. Однако в определенный момент по какой-то причине (может быть, совершенно неочевидной) создаются предпосылки для того, чтобы весь накопленный обществом запас рациональности получил выход. Это можно сравнить с физическими понятиями потенциальной и кинетической энергии.

Если говорить о методологической основе представляемого нами на суд читателя исследования, о том, какими мы видим перспективы развития общества, то хотелось бы (если будет нам позволено использовать "в личных целях" авторитет классика) вслед за Т. Парсонсом повторить: "Представляется, что эта перспектива в основном не выходит за пределы ве-беровских взглядов как на общий характер социокультурной эволюции, так и на природу современного общества... Подписался бы Вебер под этими рассуждениями... мы, естественно, знать не может, но мы целиком согласны с Вебером в том, что развитие того, что он называл западным обществом, в современную эпоху обладает "универсальной" значимостью для

человеческой истории, а также с вытекающими из этого положения суждениями, что развитие это носит не произвольный, а определенным образом направленный характер" [148, с. 184].

Подход М. Вебера - Т. Парсонса, предполагающий объективную возможность осуществления кардинальных изменений в самых разных частях мира, в то же время далек от того, чтобы утверждать, будто современные общества способны появляться на свет стихийно, т.е. просто потому, что некая элита или некое сословие решили, грубо говоря, "осовремениться". Для того чтобы общество модернизировалось, должны иметься определенные предпосылки. Те предпосылки, которые под воздействием определенных факторов на определенном историческом рубеже вдруг начинают порождать развертывание совершенно нового процесса. Современное общество не возникает где угодно и когда угодно. Оно имеет "дату рождения" (естественно, несколько условную) и "конкретных родителей" (число которых, впрочем, может быть весьма велико).

Т. Парсонс нарисовал в общих чертах картину развертывания процесса модернизации. Он полагал, что мы можем достаточно точно и географически, и исторически определить пункт, из которого начинается это развертывание. "Современный тип обществ,- отмечал социолог,- возник в единственной эволюционной зоне - на Западе, который, по сути, представляет собой часть Европы, ставшую наследницей западной половины Римской империи к северу от Средиземного моря. Следовательно, общество западного христианского мира послужило отправной точкой, из которой "взяло начало" то, что мы называем "системой" современных обществ" [148, с. 11].

Конечно, между Римской империей, пусть даже охваченной распространением христианства, и системой современных обществ пролегает дистанция поистине огромного размера. Само по себе христианство не могло породить модернизацию. Но оно обладало способностью реформироваться, и вследствие целого ряда реформ, через которые ему суждено

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

58

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

было пройти, образовались реальные предпосылки для возникновения совершенно иных обществ, нежели те, которые отвечали идеям раннего христианства1.

В качестве одной из первых и чрезвычайно важных реформ Т. Парсонс рассматривает труды христианских теологов III века н.э. (особенно александрийских отцов Оригена и Климента). Раннее нереформированное христианство поставило перед человеком целый ряд сложных интеллектуальных проблем, нуждавшихся в определенном решении. В зависимости от того, каким было бы это решение, взгляды общества могли подвергнуться большей или меньшей рационализации. Несколько упрощая стоящую перед христианским миром дилемму, можно сказать, что христиане способны были как отдалиться от проблем этого мира, обратившись полностью к трансцендентному, так и приблизиться к решению совершенно рациональных, жизненных задач.

Александрийские отцы, по оценке Т. Парсонса, "мобилизовали утонченные средства неоплатонической философии для решения этих сложных интеллектуальных проблем, тем самым создав прецедент сближения со светской культурой, каковое не было доступно другим религиозным движениям, в частности исламу" [148, с. 49].

Уже в этот момент западное общество стало приближаться к тому состоянию, в котором оказывается возможна модернизация. Еще больше оно приблизилось к нему благодаря тру-

1Из античности западное общество вынесло не только христианство. Различные авторы обращают внимание и на другие особенности древней культуры, стимулировавшие в конечном счете развитие Европы. Так, например, Е. Гайдар подчеркивает роль формирования частной собственности, а также то, что на этой основе в Средние века появилось "невсесильное европейское государство - источник формирующейся вне его, рядом с ним сложной, дифференцированной структуры гражданского общества" [32, с. 19, 22-23, 28]. Это, бесспорно, важный момент, хотя степень распространения увязываемого с развитием частной собственности свободного рынка в XVII-XVIII веках Е. Гайдар, скорее всего, преувеличивает.

дам Аврелия Августина. Епископ Гиппонский противопоставил град людской граду Божьему. С одной стороны, можно говорить о том, что данное противопоставление не слишком ориентирует христианина на совершение энергичных деяний в первом из этих градов. Однако, как справедливо подметил Т. Парсонс, первоначальное христианство полностью было отчуждено от посюстороннего мира, а потому концепция Августина фактически легитимизировала град людской [148, с. 51-52], т.е. создала некую платформу, основываясь на которой общество могло теперь двигаться дальше в направлении рационализации своей жизни. Теперь человек имел некую базу не только для того, чтобы умирать, но и для того, чтобы жить.

Дальнейшее движение христианской церкви в направлении сближения со светским миром (как изобразил его Т. Парсонс) можно набросать здесь лишь отдельными штрихами, чтобы не уходить в сторону от сути интересующих нас в данной книге проблем.

На долгом пути, пройденном западным христианством, важнейшими вехами стали деятельность папы Григория VII, сумевшего радикальным образом усилить религиозную дисциплину в церкви и благодаря этому поднять ее могущество в светском мире; постепенное сближение с миром монашеских орденов, все больше занимавшихся с течением времени решением тех или иных светских проблем, прежде всего образовательных и воспитательных (бенедиктинцы - клюнийцы - доминиканцы - францисканцы - иезуиты); секуляризация искусства в эпоху Ренессанса с его многочисленными чисто светскими сюжетами, с его культом семьи, нашедшем отражение во все более частом использовании образа Мадонны вместо образа страдающего Христа.

Тем не менее, все эти важные изменения долгое время не меняли характера общества с точки зрения экономики. Наличие отдельных рыночных элементов не приводило к формированию рыночного хозяйства как системы, в которой автоматически возобновляется экономический рост после любого кризиса.

Как заметил К. Поланьи, "в целом мы вправе утверждать, что все известные нам экономические системы, вплоть до эпохи заката феодализма в Западной Европе, строились либо на одном из перечисленных принципов - взаимности, перераспределения или

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

домашнего хозяйства,- либо на определенном их сочетании... Вплоть до конца Средневековья рынок не играл важной роли в экономической системе - в ней преобладали иные институциональные модели" [155, с. 67].

Но в конечном счете все многочисленные и на первый взгляд не имеющие никакого отношения к процессу модернизации изменения христианского общества достигли определенного критического уровня, после прохождения которого начались качественные преобразования. В этой связи следует в первую очередь обратить внимание на эпоху Реформации. Реформация окончательно устранила (естественно, в одном лишь протестантском мире) противопоставление светского общества и монашеских орденов, а также предоставила индивиду возможность личного общения с Богом. Общения, не нуждающегося в посредничестве со стороны церкви. Этот принципиально новый характер общения человека с Богом породил уже не просто очередную модификацию христианства, но постепенный переход к модернизации как таковой.

Непосредственный толчок к модернизации того или иного общества может быть связан с воздействием как внутренних, так и внешних причин. С анализом определенных внутренних причин связано одно из важнейших, хотя в то же время и вызывающее наиболее ожесточенные научные споры, открытий Макса Вебера.

М. Вебер исследовал, каким образом происходила модернизация в Европе на заре нового времени. Он показал, в частности в работе "Протестантская этика и дух капитализма", что катализатором развития европейского капитализма, т.е. катализатором модернизации (само понятие "модернизация" у Вебера не используется), стало возникновение протестантизма и формирование на этой основе своеобразной трудовой этики, стимулирующей человека больше работать и добиваться в процессе работы конкретных, рационально определенных цел ей.

Европейское христианское общество, как отмечалось выше, было достаточно рационально устроено для того, чтобы породить капитализм. Столь же рационально был устроен и европейский город - то место, где в первую очередь зарождались принципиально новые отношения.

 

61

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

Как отмечал М. Вебер в книге "Город", "конституирова-ние города обусловливалось не политическим или военным интересом союза землевладельцев, а экономическими мотивами основателя, рассчитывавшего на получение пошлин, налогов и других торговых доходов. Город был для него прежде всего хозяйственным, а не военным предприятием... Интерес властителя города сводился только к денежным поступлениям. Если жителям города удавалось этот интерес удовлетворить, он обычно воздерживался от вмешательства в их дела..." В итоге бюргерство имело большую степень самостоятельности и могло сосредоточиться на экономике. Таким образом, заключает М. Вебер, "средневековый город в период господства цехов был значительно более, чем любой город античности в эпоху независимых полисов, образованием, ориентированным на доходы посредством рационального ведения хозяйства" [26, с. 424, 434].

Рациональность западного христианства вошла в соприкосновение с рациональностью городской жизни. Однако должен был еще возникнуть некий первоначальный толчок, который сделал бы достижение посюсторонних целей не просто возможным, но и этически оправданным. Протестантизм по-новому сформулировал представление о предназначении человека. Согласно этому представлению христианин в своей мирской жизни получает информацию о том, предопределен ли он Богом к тому, чтобы спастись, или же нет. М. Вебер отмечал, что в "качестве наилучшего средства для обретения внутренней уверенности в спасении рассматривается неутомимая деятельность в рамках своей профессии" [25, с. 149]. Таким образом, человек начинает интенсивно трудиться не ради дохода, а ради высшего спокойствия.

Концепция протестантской этики М. Вебера до сих пор вызывает дискуссии. Вопрос о том, имелись ли в других обществах имманентные причины для возникновения модернизации, еще более дискуссионен. В частности, один из авторов этих строк высказывал свои соображения о некоторых возможных имманентных причинах начала модернизационного процесса на Дальнем Востоке [191].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

62

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

63

 

Однако наличие внутренних предпосылок для непосредственного старта модернизации общества совсем не обязательно. Рациональные начала, бесспорно, имманентны каждому обществу. Но катализатором перевода "потенциальной энергии" модернизации в "кинетическую" может стать и внешний фактор. На наш взгляд, в реальной жизни чаще всего именно он и срабатывает.

Основано это влияние внешнего фактора на сформулированных французским социологом Габриэлем де Тардом законах подражания. Тард ничего не писал непосредственно о модернизации, однако он обратил внимание на те механизмы, посредством которых в обществе распространяются всяческие нововведения. По его мнению, модернизацию можно считать, согласно Г. Тарду, именно подобным нововведением, поскольку социолог говорит о "всякого рода социальных явлениях: в языке, религии, политике, праве, промышленности, искусстве" [182, с. 2].

Любые изменения, происходящие в истории человечества, как следует из исследований Г. Тарда, являются следствием возникновения у людей определенных идей. Но идеи эти по преимуществу возникают в мозгу человека не самостоятельно, а являются следствием подражания [182, с. 3]. Свой труд, посвященный данной проблеме, Г. Тард так и назвал: "Законы подражания".

Нововведения просто заимствуются у тех, кто уже осуществил их раньше. Поэтому, как отмечал Г. Тард, "все, что есть в явлениях, представляемых человеческими обществами, социального, а не жизненного и физического, будет ли то сходство или различие, имеет своею причиной подражание" [182, с. 50].

Г. Тард не развил свою мысль подробно и не исследовал конкретные факты человеческой истории. Вряд ли мы вообще можем говорить о том, что проблема преобразования обще- ства виделась им во всей ее полноте и сложности. В этом смысле труд Тарда несопоставим с исследованиями М. Вебе-ра, действительно заложившими основы теории модернизации. Однако нельзя отрицать тот факт, что все же именно Г. Тард был первым в истории ученым, который, еще не осоз-

навая важности проблемы как таковой, дал правильный подход к ее решению.

Интенсивные преобразования, начавшиеся в одном обществе, приносят свои плоды и пробуждают интерес ко всему новому у соседей. Быстрый рост благосостояния, лучшая организация производства, более совершенная система управления государством вызывают желание позаимствовать нововведения. Начинается процесс, который можно по примеру известного французского интеллектуального движения XVIII века назвать просвещением. Вслед за просвещением, когда уже большая часть общества, а не только отдельные представители элиты, проникается идеями заимствования передовых нововведений, имеющихся у соседей, приходят и сами преобразования, которые, в зависимости от обстоятельств, могут осуществляться в форме реформ или революций.

Таким образом, появляется внешний толчок для осуществления модернизации, которая идет как бы вдогонку за модернизациями, имевшими свои собственные, внутренние источники. Большинство модернизаций в мировой истории были модернизациями догоняющими1. Именно они будут интересовать нас в данной работе.

1Иногда приходится сталкиваться с упрощенным пониманием того, что же такое "догоняющая модернизация". В это понятие вносится некий уничижительный смысл: мол, догонять - это значит всегда плестись в хвосте, а нам бы хотелось "догнать и перегнать". На самом же деле, говоря о догоняющей модернизации, мы говорим лишь о механизмах, вызывающих важнейшие сдвиги в обществе, а отнюдь не о том, каков будет конечный результат. Догоняя соседа, общество заимствует институты, позволяющие обеспечить необходимые преобразования, а не такие "частности", как темпы роста, структура экономики, характер занятости и т.д. В силу ряда причин одни догоняющие модернизации позволяли догнать и перегнать соперника, тогда как другие вынуждали все время плестись в хвосте. О том, как и почему образуются такого рода различия, речь пойдет дальше.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

64

65

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

Как правило, о догоняющих модернизациях принято говорить применительно к неевропейским обществам, пытающимся сегодня преодолеть свою отсталость, столь ярко проявляющуюся на фоне успехов Запада. Подобная традиция сформировалась, очевидно, потому, что, как отмечалось выше, теория модернизации является интеллектуальным продуктом XX столетия, а точнее, его второй половины. Иначе говоря, к тому моменту, когда стало принято говорить о модернизации, Европа (во всяком случае, Западная) была уже регионом модернизированным.

Однако если мы обратим внимание не на внешние моменты, а на суть процесса догоняющей модернизации, то увидим, что многие европейские государства при проведении необходимых преобразований также ориентировались на успехи, уже достигнутые соседями. Причем это был не просто некий праздный интерес, не просто любопытство, которое приводило к заимствованию отдельных новшеств. В самой основе целого ряда знаменитых европейских реформ лежало представление о том, что важнейшей задачей для государства и общества является преодоление отставания.

Мы полагаем, что те страны, о которых идет речь в данной книге, дают нам яркий пример именно догоняющей модернизации. Для Франции ориентиром выступали Англия и Голландия, для Германии - Англия и Франция, для Австро-Венгрии - сначала Франция, а затем Германия. Для стран - наследников Австро-Венгрии в период реформ 90-х гг. XX века ориентиром стал Запад в целом, как некий противовес Советскому Союзу с его хозяйственной моделью, бывшей некоторое время образцом для подражания в Центральной и Восточной Европе. Даже в период расцвета советского господства (50-70-е гг.), когда страны Центральной и Восточной Европы практически не ориентировались на западные ценности, венгерские и польские реформы в значительной степени проходили под влиянием преобразований, осуществленных в Югославии и начатых (хотя позднее прерванных) в Чехословакии.

Между странами, которые начали в свое время модернизацию, опираясь на внутренние побудительные стимулы (в частности, под воздействием формирования протестантской эти-

ки), и теми, которым пришлось их догонять после получения некоего внешнего толчка, существуют принципиальные различия, что в первую очередь и определило наш интерес именно к героям догоняющей модернизации. Дело здесь не только в размерах стран, как мы отметили в предисловии, хотя и в этом плане сопоставление Франции, Германии и Австро-Венгрии с Россией имеет очевидный интерес. Дело в том, что страны, анализируемые в данной книге, имели общие проблемы, определяемые характером развития, а не только характером территории.

Как отмечал Ш. Эйзенштадт, "исторически первый тип модернизации - тот, который имел место в Англии, США, Скандинавии - предполагал, что группы, больше других ориентированные на современные ценности, были в наибольшей степени активны в экономической и культурной областях, но значительно меньше - в политической сфере... Это сочетание факторов не повторилось в ходе модернизации стран Центральной и Восточной Европы, Латинской Америки, Азии и Африки. Там активность этих групп в первую очередь обычно проявлялась в политической сфере, а не в экономической; и индустриализация часто проходила там уже после появления новых политических символов, движений и после формирования системы политических требований" [336, с. 35].

Россия, бесспорно, тоже стоит перед проблемой успешного проведения догоняющей модернизации1. Влияние Запада на те процессы преобразований, которые начались у нас еще до распада СССР, было огромным.

Для правящей элиты проблемой, определившей стремление к осуществлению перемен, бесспорно, стало усиление военной мощи США, оказавшееся на фоне падения нефтяных цен (и связанного с этим падения экспортных доходов СССР) серьезным вызовом нашему военно-промышленному комплексу.

Для узкой интеллектуальной элиты (прежде всего из научных кругов) примером, говорящим о необходимости преобразований, стали попытки осуществления хозяйственных реформ

' Сравнительно полный и весьма содержательный очерк российского догоняющего развития см. в [32] (особенно гл. II).

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

66

67

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА 8 ДОГОНЯЛКИ

 

в странах Центральной и Восточной Европы, постепенно внедрявших все больше рыночных элементов в ту экономику советского типа, которую они сформировали у себя сразу после установления коммунистических режимов.

Для широких слоев населения (во всяком случае, в крупных городах) вызовом стало распространение западных стандартов потребления. В 70-х гг., после длительного периода бурного экономического роста, даже те европейские страны, которые сильно пострадали от минувшей войны, оказались, по меркам общества массового потребления, на голову выше Советского Союза. Западные стандарты проникали к нам через импорт потребительских товаров, оплаченный в 70-х гг. нефтедолларами; через западные кинофильмы, все чаще появлявшиеся на наших экранах; через модные журналы, передававшиеся из рук в руки "продвинутой публикой"; через редкие, но все же ставшие вполне реальными поездки рядовых граждан за рубеж.

Возможно, определенным признаком распространенности западных стандартов потребления стал невиданный успех сериала "Семнадцать мгновений весны", в котором главный герой жил в уютном загородном доме с камином, ездил на персональном автомобиле, носил элегантную одежду, посещал рестораны, работал в отдельном кабинете, играл в теннис и т.д. Обаяние Штирлица было связано не столько с выполнением им патриотической функции, и даже не столько с положительными чертами его личности, сколько с тем, что он был в 70-х гг. представителем того образа жизни, который становился привлекательным для миллионов.

Общество быстро созревало для модернизации. Однако позаимствовать модернизацию - это совсем не то же самое, что позаимствовать моду на костюм, форму автомобиля или архитектурный стиль. Процесс осуществляется более сложным путем, который Г. Тард проанализировать не сумел. Для него подражание представляло собой всего лишь род гипнотизма [182, с. 89], явления чрезвычайно модного в конце XIX века, когда он писал свою книгу. Однако сказать о некоем гипнотизме, воздействующем на общество,- значит фактически не сказать ничего.

 

А. Тойнби

Впоследствии многие авторы предлагали более удачные, нежели у Тарда, формулировки для того, чтобы охарактеризовать, по сути дела, то же самое явление. Так, например, Д. Лернер специально для научного анализа процесса модернизации ввел понятие "эмпатия". "Внутренний механизм, посредством которого у нового мобильного человека появляется возможность эффективно функционировать в меняющейся обстановке,- формулировал Д. Лернер,- называется эмпатия. Если сказать проще, эмпатия - это способность увидеть себя на чужом месте... Высокая способность эмпатии является стилем жизни, свойственным современному обществу" [425, с. 50].

С. Хантингтон исследует интересующую нас проблему применительно к процессу подражания в сфере осуществления политических изменений, в частности демократизации. Он предлагает сразу несколько терминов, помогающих понять, почему демократизация одного общества способствует демократизации соседнего. С. Хантингтон говорит о демонстрационном эффекте, об эффекте "инфицирования", о диффузии, о подражании, об эффекте "снежного кома" и даже об эффекте домино [223, с. 113].

Наверное, можно предложить и другие термины, причем каждый из них может быть лучше приспособлен для исследования той или иной проблемы. Однако мы полагаем, что по-настоящему серьезную научную концепцию, объясняющую, каким образом в том или ином обществе под воздействием внешних факторов происходят качественные социальные изменения, разработал известный английский историк Арнольд Тойнби в своей книге "Постижение истории". А. Тойнби не просто говорил о подражании, как это делал Г. Тард. Речь шла, по сути дела, о таком "подражании", от которого просто нельзя отказаться. Иначе говоря, общество не вольно в решении вопроса о том, позаимствовать ему у соседей некое нововведение или нет. Отказ от заимствования просто вызывает гибель консервативной системы.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

68

69

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

Концепция А. Тойнби получила название "вызов-и-ответ". Суть ее состоит в том, что некий внешний вызов пробуждает в обществе внутренний творческий импульс, который уже становится непосредственным стимулом для осуществления преобразований [188, с. 108]. Субъект, подвергнувшийся внешнему вызову, сначала переходит из состояния пассивности в состояние активности. Затем он проходит через сложный внутренний кризис. Наконец в результате воздействия кризиса осуществляется перемещение на новый качественный уровень

развития.

В древности фактором внешнего воздействия, динамизирующим то или иное общество, могли стать определенные природные изменения. Например, неблагоприятная для жизни природная среда заставляла приспосабливаться к ней и внедрять определенные нововведения. Однако применительно к проблеме модернизации данный фактор, думается, имеет второстепенное значение.

Важным внешним фактором, воздействующим на динамизм того или иного общества, может быть, например, поражение в войне или угроза завоевания со стороны соседа. Понятно, что в этом случае стремление подражать, стремление позаимствовать у соседа то, благодаря чему он стал столь сильным и опасным, оказывается более чем мотивированным. Подобный стимул, побуждающий к осуществлению модернизации, играл, например, большую роль в XIX веке.

Однако внешним фактором воздействия может стать не только реальная или потенциальная угроза безопасности, но и социально-экономические успехи соседа. Этот фактор особенно актуален в настоящее время, когда информационный поток становится столь насыщенным, что уже не требуется связанных с войной катастрофических последствий для формирования сначала у элиты общества, а затем и у широких слоев населения представления о собственной отсталости и о необходимости заимствований. В XX веке догоняющая модернизация осуществляется в основном под воздействием именно такого рода вызова.

А. Тойнби использовал концепцию "вызов-и-ответ" для того, чтобы показать механизм генезиса различных цивилиза-

ций. Вопрос осуществления модернизаций, который фактически является частным по отношению к вопросу о генезисе цивилизаций Тойнби непосредственно не интересовал. Однако методология английского историка может использоваться для анализа и интересующего нас в данной работе вопроса.

Фактически классический подход, сформулированный в работе А. Тойнби, был взят на вооружение одним из ведущих исследователей модернизации, Уолтом Ростоу, отмечавшим, что "обычно предпосылки к подъему в ходе новой истории создавались не на внутренней основе, а в силу внешнего давления более развитых обществ. Эти вторжения - в буквальном или переносном смысле - давали толчок к разложению традиционных обществ или ускоряли уже начавшееся разложение. Кроме того, они вызывали у людей идеи и чувства, подсказывавшие новые формы общества в противовес традиционным, но исходя из основ старой культуры" [170, с. 18-19].

Далее У. Ростоу развивает свою мысль и показывает, как и почему вызов, брошенный тому или иному обществу, приводит к осуществлению конкретных экономических и политических изменений. "Люди, стоявшие у власти или имевшие влияние,- приходит к выводу исследователь,- стремились выкорчевать традиционные основы жизни не потому, главным образом, что ожидали увеличения дохода, а потому, что традиционное общество не смогло или, как можно было предвидеть, не сможет защитить их против уничтожения со стороны иностранцев" [170, с. 46].

Данный вывод не следует, очевидно, трактовать слишком упрощенно. Для ведущих реформаторов часто идеи преобразований, общественного прогресса, счастья народа и т.д. имеют самостоятельную ценность, но если рассматривать состояние элиты в целом, то она оказывается ориентированной на реформы только в том случае, когда не видит возможности сохранять традиционный образ жизни.

В наиболее яркой форме мы можем видеть действие данного механизма на примере хозяйственных реформ, осуществленных в Пруссии в период наполеоновского нашествия, когда выживание династии Гогенцоллернов оказывалось в прямой зависимости от способности короля дать зеленый

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

70

71

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

свет назревшим преобразованиям. Другой пример - политические реформы, проведенные в Германии после поражения, понесенного в Первой мировой войне, а также реформы, проведенные в тот же период в странах - наследниках Австро-Венгрии. Они, бесспорно, имеют самую непосредственную связь с печальными последствиями затеянной в августе 1914 г. авантюры.

Если взять страны, которые мы непосредственно не рассматриваем в данной книге, то к числу преобразований, напрямую вытекающих из военных поражений, можно отнести реформы Кемаля Ататюрка, превратившие отсталую исламскую Турцию в динамичное светское государство, а также два этапа модернизации в Японии: во-первых, во времена революции Мэйдзи (когда Запад впервые показал японцам свою мощь), и, во-вторых, после атомной бомбардировки 1945 г.

Конечно, конкретные механизмы осуществления модернизации могут быть и другими. Все же чаще угроза не подходит столь близко к границам страны, как в отмеченных выше случаях, но значение внешнего вызова все равно остается огромным.

Свою интерпретацию концепции А. Тойнби дал применительно к процессу индустриализации Александр Гершенкрон. Он анализирует ситуацию, в которой речь не идет о непосредственной угрозе политическому режиму или некой стоящей у власти элите, но, тем не менее, быстрое увеличение экономического разрыва между странами заставляет отстающую державу начинать процесс решительных преобразований, дабы не иметь серьезных политических проблем впоследствии.

Естественно, между различными странами всегда существует некоторый количественный разрыв, измеряемый, скажем, размером ВВП на душу населения. Сам по себе этот разрыв не может обусловить начало модернизации в отстающей стране. Но если, как отмечал А. Гершенкрон, промышленное развитие достигает больших масштабов, напряжение между сохранением старых, доиндустриальных условий существования и выгодами, ожидаемыми от проведения индустриализации, становится достаточно сильным, чтобы преодолеть стоящие на пути преобразований препятствия и освободить силы

для промышленного прогресса. Применительно к концепции А. Тойнби можно заметить, что развитие индустриализации в соответствии с подобной схемой есть не что иное, как быстрое увеличение масштабности ответа вслед за тем, как соответствующие масштабы принял брошенный стране вызов [354, с. 11].

Таким образом, принимающая вызов страна может либо непосредственно стоять перед внешней угрозой, либо сталкиваться с быстрым экономическим рывком соседа, означающим возможность возникновения подобной угрозы впоследствии. В последнем случае ответ на брошенный стране вызов дает, естественно, не только элита, чувствующая опасность для своего будущего. Ответ дает значительная часть общества, поскольку успех соседа порождает заимствование эффективной деловой практики, престижной культуры поведения, новых стандартов потребления и т.д. и т.п.

В дальнейшем мы еще неоднократно будем анализировать те вызовы, которые бросали своим соседям европейские страны, и те ответы, которые они на них получали. Сейчас же обратим внимание, пожалуй, только на то, каким образом участвовала в работе механизма "вызов-и-ответ" наша страна. Т. Парсонс справедливо отмечал, что "с конца XVIII века Россия все больше внедрялась в европейскую систему, особенно в войнах против Французской революции и Наполеона и при установлении вслед за ними в Европе "консервативной" межгосударственной системы" [148, с. 164].

В свете данного сближения с Европой первые попытки осуществления модернизации можно отнести уже к деятельности ориентировавшегося на зарубежный опыт "кружка молодых друзей" императора Александра I. Вскоре после завершения периода войн, но явно под их воздействием попытку прийти к власти для осуществления модернизации (в том виде, как они это понимали) предприняли декабристы. В свою очередь, активность находящейся в тесном культурном взаимодействии с Европой образованной части российского общества оказала воздействие на императора Николая I и на ту работу, которую осуществлял по его поручению для подготовки, преобразований генерал П. Киселев.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 72

Все эти процессы были ускорены поражением, которое понесла Россия в Крымской войне. Дальнейшая модернизация страны оказалась связана в первую очередь с отменой крепостного права, а также последовавшими за экономической либерализацией политическими и судебными реформами. Однако думается, что не только военное поражение, но и общая интеллектуальная атмосфера-50-60-х гг. оказала воздействие на позитивные преобразования эпохи Александра II. Не является случайностью тот факт, что самые глубокие российские реформы совпали по времени с расцветом европейского либерализма и фритредерства.

Модернизация России шла во второй половине XIX столетия то быстрее, то медленнее. Углубление преобразований началось уже в XX веке, практически сразу же после того, как страна потерпела поражение в войне с Японией. Столыпинская аграрная реформа стала одним из наиболее значительных модернизационных начинаний в предреволюционный период. Да и сама революция, имевшая, правда, весьма печальные последствия, началась на пике военных трудностей, когда многие представители российской элиты считали необходимым осуществление коренных преобразований.

Если перейти от времен Российской империи к сравнительно недавнему прошлому, то следует сказать, что перестройка в СССР, как уже отмечалось выше, началась тогда, когда США наметили осуществление радикальной программы перевооружения (так называемая СОИ - стратегическая оборонная инициатива). К этому можно добавить, что к середине 80-х гг. уже явно определились наши неудачи в Афганистане. Таким образом, Советский Союз получил вызов извне и должен был в той или иной форме на него ответить.

История дает нам много примеров действия механизма "вызов-и-ответ", а потому исследователи, занимающиеся проблемой модернизации, как правило, не отрицают его существования. Однако при этом остается еще вопрос: существуют ли в дополнение к внешнему вызову какие-либо внутренние факторы, заставляющие традиционное общество начать движение к современности?

73

    МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В  ДОГОНЯЛКИ 

При ответе на этот вопрос единства мнений, как правило, не наблюдается. Известны различные концепции, объясняющие догоняющую модернизацию с большей или меньшей степенью убедительности. Мы не стремимся сейчас углубляться в данную дискуссию, уводящую от главных проблем книги, однако один момент следует все же выделить в обязательном порядке. "Хотя контакты с технологически развитыми обществами есть необходимое условие быстрого технологического прогресса,- отмечал Э. Хэген,- подобный прогресс не происходит только лишь благодаря контакту... Страны с низким уровнем дохода не могут просто имитировать технику, используемую на Западе; технологические программы в этих странах требуют от человека не меньшей степени креативности, чем от человека западного. Инновации требуют не только технологических изменений, но и социальных...Таким образом, возникновение определенных изменений является делом не отдельного индивида, но одной или даже нескольких социальных групп, причем совсем не тех, которые находятся в лучшей позиции относительно контактов с Западом или же доступа к знаниям и капиталу" [370, с. 34-35].

Введение понятия креативности предполагает несколько иной методологический подход, нежели тот, который мы использовали ранее. Э. Хэген исходит из представления о том, что созидание чего-то принципиально нового в любом случае может быть доступно лишь некой особой категории людей, качественно выделяющихся на фоне основной массы. Без внутреннего импульса никто ничего нового создать не сможет, сколько бы он ни смотрел на соседа и сколько бы ни завидовал его успеху.

Данное положение не бесспорно. Вряд ли его вообще можно убедительно обосновать. Тем не менее, оно заслуживает определенного внимания. Если встать на позицию Э. Хэгена, то для объяснения причин догоняющей модернизации обязательно нужно понять, какого же рода социальные изменения происходят в традиционном обществе, независимо от вызова со стороны. Посмотрим, каким же образом этот автор развивает свой подход.

74

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

"Основной причиной изменений является то, что у части членов некоторых социальных групп появляется ощущение, что их жизненные цели и ценности не уважаются другими группами общества - теми, которых сами они уважают и чье мнение ценят. Удовлетворение, получаемое всяким человеком от его деятельности, частично зависит от статуса, с этой деятельностью связанного. Он необязательно должен быть высоким, но он должен соответствовать данному человеку и должен признаваться всеми остальными... Статус определяется не только экономической деятельностью, но всем, что человек делает и во что верит, всем комплексом взаимоотношений с другими людьми и с невидимыми силами, перед которыми он преклоняется" [370, с. 185].

Иначе говоря, если человек привык иметь определенный статус в обществе, но вдруг, в силу каких-то причин, становится изгоем, он не сможет ощущать удовлетворение от своего существования даже в том случае, если его бизнес функционирует нормально. Однако такого рода удары по статусу являются хотя и не частым, но все же временами встречающимся в традиционном обществе явлением. Причины могут быть различными. Это и силовое давление, связанное, например, с возвышением одних кланов и опалой других. Это и отрицание обществом ценностных символов некой группы (обычно религиозной), оказывающейся в итоге на диссидентских позициях. Это и несоответствие статусных символов, возникающее, например, в ситуации, когда торговцы или банкиры реально обладают огромным весом в обществе, но при этом отторгаются нобилитетом по причине их низкого происхождения. Это и закрытие человеку доступа в некое новое общество, что чрезвычайно важно, скажем, для мигрантов [370, с. 187-190].

Реакцией любого человека на факт превращения в изгоя становятся негодование, ярость, а впоследствии - моральная деградация и выход (формальный или неформальный) за пределы своего коллектива. Человек в итоге оказывается жалок и несчастен. Однако невозможность нормально развиваться в рамках традиционной парадигмы волей-неволей заставляет искать какие-то новые пути, заставляет идти не там, где шли отцы и деды. То, что немодернизированный человек в

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

принципе не способен делать, изгой делает в силу своего особого положения, превращаясь тем самым в креативную личность, которая впоследствии создает современное общество или, во всяком случае, продвигает его по направлению к современности [370, с. 200-222]1.

Группы, состоящие из креативных индивидов, как бы оказываются пионерами модернизации. Таких групп в истории можно выделить довольно много. Это протестанты в Европе и раскольники в России. Это евреи на Западе и китайцы в целом

1 Э. Хэген предложил интересное (находящееся на стыке социологии, этнографии, экономики и психоанализа) объяснение работы механизма, посредством которого формируется креативная личность. Изменение связано со сменой поколений, поскольку лишь сын ставшего изгоем и деморализованного отца способен при определенных обстоятельствах оказаться созидателем. Важнейшим моментом в развитии данного процесса является прохождение ребенком эдипальной стадии развития, на которой он вступает в соперничество с отцом за свою мать.

При обычном развитии событий ему трудно одержать победу над отцом, но в описываемой ситуации, когда соперник унижен и деморализован, сын добивается некоторого успеха. Тем не менее у него остается ощущение неопределенности победы, поскольку отец, бесспорно, сильнее его во всех отношениях. Из этого проистекает постоянное чувство беспокойства относительно того, действительно ли он способен в полной мере контролировать положение дел. Лучший способ преодолеть беспокойство и получить удовлетворение от жизни - достигать своей цели. Поэтому сын начинает предпринимать постоянные "эксперименты", нацеленные на то, чтобы проверить свою способность "завоевывать" мир. В ходе этих "экспериментов" он уже не идентифицирует себя с отцом, как делал бы обыкновенный ребенок, а ищет для идентификации иную, более сильную личность. Таким образом, этот человек живет совершенно новой, динамичной жизнью, никак не может успокоиться - и подобное состояние рождает креативность.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

76

77

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

ряде восточных обществ. Это мигранты второй и третьей волн в США (ирландцы, итальянцы, евреи и др.), которых потомки переселенцев, прибывших на "Mayflower", знать не желали.

Затем уже - вторым эшелоном, идущим за пионерами,- к современности начинают двигаться остальные члены общества. Но без тех групп, которые, благодаря своему несчастью, стали созидателями, это движение было бы невозможно.

ГОНКА ЗА СОВРЕМЕННОСТЬЮ:

 КТО БЫСТРЕЕ?

Если вновь обратиться к нашему сравнению модернизации с рекой, то можно сказать, что мы рассмотрели причины, по которым река течет и давит на плотину. Теперь же следует взглянуть на факторы, которые определяют, как быстро и в какой конкретно форме эта плотина будет прорвана. Иначе говоря, мы посмотрим на то, что отличает концепцию модернизации от упрощенной и не учитывающей сложности общественного развития концепции вестернизации.

На характер и темпы модернизации влияют в основном следующие факторы.

- Во-первых, имеющиеся в обществе традиции, определяющиеся господствующей религией или особенностями исторического развития.

Модернизация никогда не может начинаться на голом месте, Лишь в теории мы способны сформулировать некое чистое модернизированное общество, отвечающее всем необходимым критериям и принципиально отличающееся от общества традиционного. На практике же каждый социум начинает движение к современности с различных исходных позиций, т.е. с того конкретного места, на которое именно он пришел в ходе многовекового исторического развития. В итоге получается так, что одни участники забега могут рвануть со старта, пользуясь еще и силой попутного ветра, тогда как другие - бегут против ветра, да еще с подвешенной у пояса гирей.

Выше мы уже говорили о том благоприятном воздействии, которое Реформация оказала на движение к современности. Распространение протестантской этики способствовало осуществлению первых модернизаторских шагов. Но есть и прямо противоположный пример влияния религии.

Например, в исламских обществах существует религиозный запрет на осуществление ссудных операций. В результате потребности модернизации (создание развитой банковской системы) вступают в противоречие с фундаментальными ценностями данного общества, а потому выбор между прошлым и будущим оказывается особенно сложен. Если христианскому обществу удалось практически полностью преодолеть противоречие между развитием кредита и требованиями церкви еще на заре нового времени, то ислам вынужден буквально в самые последние десятилетия создавать специальную систему банков, в которой формально отсутствует ссудный процент.

Если религиозная специфика тормозит модернизацию ислама, то определенные особенности других обществ, наоборот, помогают ускорению процесса преобразований. В ряде модернизирующихся стран, например, существовала многолетняя традиция культурного заимствования. Например, в Японии была традиция культурного заимствования из Китая, что помогало перенимать достижения Запада после революции Мэйдзи. Неудивительно, что Япония в XX веке сотворила своеобразное экономическое чудо.

Своя специфика, бесспорно, есть в этом плане и у России. Хотя наша страна относится к христианскому миру и в этом смысле может легко вступать в культурный контакт с Западом, церковный раскол XI века, отход от Рима и некоторые традиции православия долгое время затрудняли ход модернизации. Скажем, в отличие от государств Центральной и Восточной Европы, в которых сегодня сформировалось практически однозначное представление об их принадлежности к Европе, российское общество расколото на тех, кто чувствует родство с западными культурными традициями, и на тех, кто предпочитает осознавать свою особость. Подобный раскол в прошлом отличал и многие европейские страны, но так долго, как у нас, он, пожалуй, не сохранялся нигде.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

78

79

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

Во-вторых, характер того исторического периода, в который началась модернизация данного общества.

Примерно то же самое, что мы сказали относительно традиций, можно сказать и относительно времени начала модернизации. В этом смысле тоже нет никакого "голого места". Напротив, всегда существуют некие веяния эпохи, которые обязательно скорректируют вектор развития. Изучая движение обществ к современности, мы должны постоянно держать в памяти тот факт, что модернизация - это отнюдь не единственное, о чем думает человек. Он хочет стать счастливым, хочет устранить разрыв между реальной действительностью и имеющимися у него ожиданиями, хочет сформировать в своем сознании некую картину идеального общества, которое потом мог бы создать на практике.

В определенной степени действия, которые предпринимаются в данном направлении, основаны на трезвом расчете. Но следует учитывать и то, что, несмотря на постепенную рационализацию мышления, в сознании человека остается место также для иррациональных ожиданий. Утопические картины счастливого будущего перемешиваются с конкретными планами улучшения своего материального положения. В итоге модернизация может отступать под давлением других тенденций, временно берущих верх, а может, напротив, резко ускоряться, когда поле для продвижения оказывается расчищенным.

Думается, что именно сейчас у нас на дворе эпоха, благоприятная для ускорения. Мы имеем многочисленные примеры того, как модернизация преображала старую жизнь. Мы можем наглядно видеть, что в современных обществах решены многие проблемы, казавшиеся сто лет назад разрешимыми лишь в рамках реализации неких проектов, на самом деле оказавшихся утопическими. Мы способны непосредственно изучать опыт целого ряда модернизированных стран и делать в связи с этим рациональные выводы относительно наших возможностей.

Если вокруг уже существует множество образцов успешной модернизации, как, например, на рубеже XX-XXI веков, то есть больше шансов, что догоняющая модернизация в данном обществе пойдет быстрее, чем в том случае, когда оно в

основном окружено более отсталыми народами. В этом смысле успех модернизации в современной России оказывается более вероятен, чем успех модернизации в России рубежа XIX-XX столетий. Не случайно у нас сегодня практически даже среди левых политических сил нет сторонников всеобъемлющей государственной собственности и всеобъемлющего централизованного регулирования экономики.

Если же господствующие в мире идеи предлагают некую альтернативу модернизации, то успех данного процесса оказывается более сомнителен, нежели в ситуации, когда господствующие идеи оказываются созвучны процессу перехода к современности. Например, модернизация в Европе эпохи повального увлечения социализмом имела значительно меньше шансов на успех, чем в период, когда радикальный социализм себя дискредитировал, а на передний план вышли идеи государства всеобщего благоденствия.

Примерно то же самое можно сказать и о начальном периоде европейской модернизации. Пока в головах правящей элиты господствовали представления о том, что разумные повеления монарха, желающего блага своим подданным, обязательно влекут за собой позитивные следствия, трудно было ожидать успеха рыночных преобразований. И лишь по мере распространения в Европе идей Адама Смита условия для осуществления модернизации стали качественным образом меняться.

В-третьих, степень легитимности элиты, стремящейся к модернизации.

О наличии благоприятных или неблагоприятных исторических условий можно говорить и в более узком смысле. Общество должно признавать право тех, кто его модернизирует, на совершение столь широкомасштабного и, как правило, довольно-таки жестокого "эксперимента". При отсутствии подобного признания прав реформы могут вызвать отторжение просто потому, что обществом отторгаются сами реформаторы.

Если модернизация начинается в тот момент, когда открылось, как выразился в свое время Лешек Бальцерович, "окно политических возможностей" (например, в период высокой популярности тех политических сил, которые настроены

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

80

81

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

на реформы), вероятность ее успеха значительно больше, чем если она начинается в неблагоприятной для преобразований политической ситуации.

Например, в Польше на рубеже 80-90-х гг. XX века благодаря успеху "Солидарности" окно политических возможностей было широко распахнуто. Политический режим "Солидарности", пришедшей на смену коммунистам, сумел в начале 90-х гг. осуществить серьезные преобразования, поскольку степень его легитимности была столь высока, что ему простили даже жесткие действия, осуществленные в рамках стратегии шокотерапии. А ведь еще буквально за год до этого разумные реформаторские начинания совершенно не поддерживались обществом, так как исходили от дискредитировавшей себя коммунистической элиты, пусть даже и реформировавшейся.

В Аргентине рубежа 70-80-х гг. рыночные преобразования, ориентированные на явный успех соседей - чилийских реформаторов, совершенно не проходили, поскольку инициировались крайне непопулярной генеральской властью, развязавшей так называемую "грязную войну" против общества, а затем еще и увязшей в Фолклендском конфликте. Зато через 10 лет реформы были поддержаны, так как исходили от пользующегося широкой поддержкой народа перониста-попу-листа Карлоса Менема.

Примерно то же самое можно сказать и о российских событиях. Например, царский режим в России рубежа Х1Х-ХХ веков стремился к модернизации, но был уже не легитимен, а потому его цели не воспринимались обществом как свои собственные. Нелегитимным был и "экономический режим" премьер-министра Валентина Павлова в первой половине 1991 г., хотя, судя по некоторым действиям кабинета, тогда речь действительно могла идти о проведении экономических реформ. Но демократический режим, установившийся после распада СССР, был фактически обществом признан, хотя, бесспорно, степень его легитимности была значительно ниже, чем степень легитимности польской "Солидарности", что и определило, в частности, умеренный характер российских преобразований на фоне преобразований, осуществленных в Варшаве.

В-четвертых, состояние национально-этнических проблем в обществе.

Если общество зависит от своего прошлого в плане распространения идей и верований, то зависит оно от этого прошлого и в плане прохождения конкретных государственных границ. До эпохи формирования национальных государств эти границы часто складывались в зависимости от целого ряда частных исторических обстоятельств. В результате этого одни народы начинали движение к современности, будучи отделены с помощью государственных границ от соседних народов, тогда как другим приходилось это делать в составе многонациональной империи.

Многонациональная страна, раздираемая разного рода противоречиями, как правило, не может сконцентрироваться на задачах модернизации, поскольку они всегда отходят на второй план (например, подобное положение было характерно для таких империй, как Австро-Венгрия или Россия, а в последнее время - для Советского Союза и Югославии). Отдельные народы стремятся к обретению независимости, зачастую полагая, что с распадом многонационального государства все экономические проблемы у них "рассосутся" сами собой либо, по крайней мере, не останется никаких серьезных препятствий на пути их решения.

Еще одна проблема, характерная для многонационального государства, состоит в том, что объединение "под одной крышей" народов с разным уровнем экономического и культурного развития приводит к замедлению темпов движения к современному состоянию у "передовиков" на фоне отставания, объективно происходящего у представителей арьергарда. Так, например, в истории Югославии явно можно выделить период, когда развитие сильно вестернизированной Словении тормозилось из-за того, что вес этой крохотной республики в политической жизни страны был невелик. В меньшей степени нечто подобное можно сказать об Эстонии, Латвии и Литве, находившихся в составе СССР, но тем не менее для этих республик пребывание в составе гигантского государства явно было слишком обременительным.

В мононациональной стране модернизация осуществляется значительно быстрее. Здесь не на кого списывать промахи,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

82

83

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

нет имперской нации, отвечающей за все (типа немцев в Австро-Венгрии, сербов в Югославии, русских в Российской империи и в СССР). Если же перед народом стоит задача формирования нации, которая отождествляется с задачей модернизации, то преобразования осуществляются даже ускоренными темпами {например, так происходило развитие в странах Балтии).

В-пятых, степень централизации государственной власти и возможности доведения до конкретных мест решений, принимаемых реформаторами в рамках осуществления модернизационной политики.

Еще одно объективно присущее каждому обществу обстоятельство - это характер взаимоотношений между центром и периферией. Власть может быть устроена таким образом, что всякие решения беспрекословно реализуются бюрократией. Но может иметь место такая ситуация, при которой центр нелегитимен даже среди тех, кого наняли для исполнения приказаний, поступающих сверху.

Если общество сильно децентрализовано и власть в центре не обладает ресурсами для того, чтобы осуществлять принимаемые ею решения, то модернизация пойдет медленно и неравномерно. В одних регионах преобразования будут более существенными, чем в других,- которые возглавляются консервативными руководителями, имеющими возможность принимать собственные решения, вступающие в противоречие с решениями, идущими из центра.

Скажем, реформа Тюрго во Франции XVIII века в значительной степени тормозилась парламентами отдельных городов, несмотря на то что сам реформатор некоторое время пользовался безусловной поддержкой монарха. Во время революции принимаемые в Париже решения тем более не были обязательными для исполнения в провинции, живущей фактически своей отдельной жизнью. Зато в Пруссии исполнительность бюрократии была почти близка к идеалу. Более того, в рамках сформированного Пруссией таможенного союза Берлину удавалось даже проводить свою рыночную идеологию в соседних государствах, формально обладающих самостоятельностью.

В Австро-Венгрии сложилось такое положение дел, что еще даже до распада империи позиция имперской столицы могла игнорироваться в ее венгерской части. Движение к протекционизму в Будапеште шло быстрее, чем в Вене. И это несмотря на то, что внешнеэкономическая деятельность относилась скорее к тем направлениям политики, которым следовало оставаться едиными для дуалистического государства.

Похожая ситуация столкновения центра и периферии возникла и в России 90-х гг., когда возможности развития рынка и демократии были качественно различны - например, в Москве и Ульяновске, в Петербурге и Владивостоке, в Новгороде и Краснодаре. Ряд регионов ограничивал свободу торговли, облагал производителей дополнительными поборами, создавал неприемлемые условия для иностранных инвесторов и т.д. Центр долгое время не способен был ничего сделать с этой региональной самостоятельностью.

В-шестых, характер и ориентация политических лидеров общества.

Выше мы вели речь об объективных факторах, определяющих скорость и успех проведения модернизации. Но свою роль играют в этом процессе, естественно, и факторы субъективные. Вне зависимости от того, какие идеи господствуют в обществе, в голове конкретного политического лидера порой доминируют совершенно иные взгляды. Конечно, представления лидера не могут быть полностью оторваны от представлений народа (тогда бы он просто не стал лидером), но отрыв в ту или иную сторону вполне может иметь место. Иначе говоря, лидер способен тянуть общество за собой, ускоряя его движение, или же толкать страну обратно, тем самым тормозя развитие.

Например, если популярные политические лидеры настроены на осуществление преобразований, то модернизация может идти даже в том случае, когда общество в целом еще живет прошлым и не осознает всего значения данного процесса. И напротив, если популярен консервативный лидер, то темпы модернизации замедляются даже в относительно готовом к ней обществе.

Пруссия начала XIX века была одним из отсталых по германским меркам государств. Взгляды рейнской Германии в

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

84

целом были значительно более ориентированы на модернизацию. Однако политическая элита Пруссии, состоявшая в основном из выходцев с берегов Рейна, опираясь на непререкаемый авторитет монарха, смогла сделать для страны гораздо больше, чем определялось объективными обстоятельствами. В то же время в соседней Австрии "убогость" (по выражению Наполеона) императора Франца (да и его преемника) определила как минимум пару десятилетий отставания в реформах.

Похожим образом развивались события последнего времени и на постсоветском пространстве. Например, реформы в России поддерживались как Борисом Ельциным, так и Владимиром Путиным, а в Белоруссии, качественно не отличающейся по своему менталитету от России, они замедлялись Александром Лукашенко.

Бывают также яркие примеры того, как в течение короткого промежутка времени смена лидеров страны определяет радикальный поворот в экономической политике, хотя состояние умов в обществе, естественно, не могло за столь короткий срок измениться качественным образом. Сальватор Альенде в Чили готов был вести страну к самому радикальному варианту социализма, тогда как пришедший после него к власти генерал Августе Пиночет сумел обеспечить проведение одной из самых впечатляющих в истории XX века либеральных экономических реформ.

Итак, как мы выяснили, темпы модернизации могут существенным образом различаться в зависимости от конкретных условий, в которых находится та или иная страна. Теперь попробуем проанализировать ситуацию, определяющую возможный срыв всего процесса движения к современности и временную приостановку модернизации.

У. Ростоу в ставшей классической работе о стадиях роста ссылался на исследования Лоренса Барсса, который высказал предположение о том, что модернизация проходит в своем развитии две различные фазы. Первая фаза характеризуется тем, что, хотя правящая политическая коалиция желает видеть плоды модернизации, ее деятели слишком отягчены интересами и привычными рамками мышления традиционного общества, чтобы решиться на столь необходимые в этом слу-

 

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

85

чае радикальные шаги. Но через некоторое время, в конце концов, к власти приходит поколение людей, которые не только заинтересованы в обретении национальной независимости, но и готовы создать современное, основанное на развитии городов общество. Эту вторую фазу переходного общества Барсе называет "трансформацией" [170, с. 50].

У. Ростоу

Далее У. Ростоу развил заинтересовавшую его мысль Барсса и проанализировал условия, необходимые для того, чтобы новое поколение, а точнее, реформаторская элита, представляющая это поколение, действительно смогла бы прийти к власти. Естественно, существуют условия, проанализированные еще М. Вебером и состоящие в том, что модернизации способствуют новые этические ценности, определяющие формирование принципиально иной трудовой этики (протестантской, в частности). Но, как отмечал У. Ростоу, "для появления такой элиты необходимы, по-видимому, не только соответствующая система духовных ценностей, но и два дальнейших условия: 1) новая элита чувствует, что традиционное, менее влиятельное общество, частью которого она является, закрывает для нее обычную дорогу к престижу и власти; 2) традиционное общество становится достаточно гибким (или слабым), позволяя своим членам стремиться к материальной выгоде (или политической власти) и предпочитать путь восхождения своему прежнему существованию" [170, с. 80].

Предложенная модель, на наш взгляд, действительно отражает имеющее место в ходе модернизации процессы.

Если рассмотреть подробнее первую фазу Барсса, то для Франции, например, она характеризовалась попыткой осуществления реформ Тюрго, от которого Людовик XVI ждал

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

86

87

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

достижения значительных экономических результатов (прежде всего, в фискальной сфере), хотя готовности к кардинальной трансформации общества Версаль в тот момент не имел (что и обусловило крах реформы). Новое поколение, ориентированное в полной мере на модернизацию, появилось во Франции лишь в эпоху Великой французской революции, а укрепилось с приходом к власти Наполеона.

Похожим образом развивалось дело и в Австрии времен Иосифа II. Поскольку у руля преобразований стоял сам император, в стране появились явные признаки трансформации, однако отсутствие той элиты, необходимость которой описывал У. Ростоу, привело сразу после смерти монарха к серьезному откату и приостановке движения вперед примерно на полстолетия.

В России первая фаза характеризовалась попытками кружка молодых друзей императора Александра I  реформировать страну. В этой же связи можно рассмотреть реформаторские планы М. Сперанского и восстание декабристов. Однако вплоть до начала второй половины XIX столетия невозможно говорить о формировании по-настоящему реформаторской элиты общества.

Таким образом, приостановка модернизации может происходить на самой ранней ее стадии, когда общество в целом к преобразованиям еще не готово и попытки продвижения вперед определяются усилиями отдельных интеллектуалов, обогнавших страну в своем развитии. Особых трудностей для понимания такого рода приостановка модернизации не представляет. Гораздо сложнее разобраться в том, почему после десятилетий успешного продвижения вперед некоторые общества вдруг срываются и модернизация делает весьма неожиданный для многих вираж.

Специальный анализ проблемы такого рода провел Ш. Эй-зенштадт. Он отмечал, что в тех странах, в которых по модернизации наносились значительные удары, отмечался "заметный разрыв между требованиями различных групп - партий, отдельных клик, бюрократий, армии, региональных элит - и тем ответом, который на них давался, т.е. разрыв между тре-

бованиями и способностью центральной власти работать с ними... Силовые позиции этих отдельных групп давления заметно выросли в ходе осуществления модернизации. Эти группы больше не могли подавляться, а их требования - отрицаться... Однако возможности, посредством которых эти требования могли бы быть транслированы в конкретную политику, были весьма ограничены...

С формальной точки зрения институты, необходимые для агрегирования выдвигаемых требований и формулирования соответствующей политики, в этих обществах существовали - центральная исполнительная власть, администрация и законодательные органы, с одной стороны, а также различные партии - с другой. Но они не были способны эффективно функционировать..." [336, с. 52].

Яркий пример такого рода срыва модернизации дает нам Германия. Она прошла в первой половине XIX столетия через сравнительно успешный этап осуществления преобразований, добилась серьезных экономических успехов и сумела обеспечить политическое объединение. Однако с конца 70-х гг. XIX века кажущееся единство общества нарушилось, противоречия между разного рода интересами стали все более и более ощутимыми, а потому, несмотря на формальное наличие всех необходимых институтов, власть оказалась неспособна урегулировать возникающий кризис. В этой связи авторитарная власть предпочла, так и не разрешив противоречий, повести общество в направлении, существенно отличающемся от того, которое было избрано в начале века. В конечном счете развитие кризиса нашло свое отражение в усиленной милитаризации общества, нарушении нормальной структуры экономики и переходе к тоталитарному режиму, фактически несовместимому с дальнейшим ходом модернизации.

Похожим образом обстояло дело и в Австро-Венгрии. Формирование элиты, способной осуществлять модернизацию, пришлось там в основном на период 50-60-х гг. XIX столетия. Однако вскоре после поворота, осуществленного в Германии, Австро-Венгрия, отягощенная ко всему прочему еще и

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

88

89

МОДЕРНИЗАШЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

кардинальным несовпадением этнических интересов, оказалась в кризисе, сходном с тем, который поразил ее северного соседа. В конечном счете и последствия развития данного кризиса в Австро-Венгрии оказались сходными с последствиями германскими, причем ко всему прочему в дунайской империи произошел еще и распад страны. Наследники Австро-Венгрии с разной степенью успешности умудрялись разрешать имевшиеся у них противоречия (Чехословакия и Венгрия более удачно, хотя каждая по-своему; Австрия, Польша и Югославия - менее удачно), однако все же разрешить модернизационный кризис им в течение длительного периода времени так и не удалось.

Еще более сложным образом обстояло дело в России. Реформаторская элита была здесь особенно слабой, а противоречия, раздирающие весьма сложно устроенное общество,- особенно сильными. Срыв 1917г. направил модернизацию в весьма специфическое русло. В некотором смысле общество продолжало двигаться к современному состоянию, однако в целом характер движения порождал гораздо больше проблем, нежели решений. Кризис длился в общей сложности три четверти века и до конца, пожалуй, не разрешен еще и сейчас.

Примеры кризисов подобного рода можно взять и из латиноамериканской практики. Так, скажем, Аргентина вступила в него в середине 40-х гг. XX века, выход же наметился лишь к самому концу столетия. Несколько лучшим образом обстояло дело в Чили. Там кризис был сравнительно быстро преодолен в самом начале 70-х гг., и такого рода успешный поворот событий сделал к настоящему времени эту страну лидером модернизации, происходящей на всем континенте.

Почему же кризис, происходящий в ходе модернизации, оказывается столь болезненным? Скорее всего потому, что сама модернизация, качественным образом изменяя общество, создает новые вызовы, на которые не находится адекватного ответа. Рассуждая об этом, Ш. Эйзенштадт отмечал, что в традиционных обществах давление различных групп на власть находилось как бы в разных плоскостях. Группы дер-

жались обособленно друг от друга, что давало возможность власти сравнительно эффективно управлять обществом. Теперь же под давлением модернизации различные группы, как оставшиеся от старого общества, так и созданные в ходе движения к современности, оказались вовлечены в единый политический процесс. Их требования стали переплетаться между собой, и возникла ситуация, которую, если обратиться к знаменитой характеристике, данной в свое время Томасом Гоб-бсом, можно определить как войну всех против всех, ведущуюся без каких бы то ни было правил, признаваемых обществом.

В конечном счете Ш. Эйзенштадт, полемизируя со сторонниками упрощенного подхода к проблемам развития (а таковых было много в 60-70-х гг. в развивающемся мире), пришел к выводу, что "основные болезни или экономические проблемы этих обществ связаны не с низким уровнем развития хозяйства, не с нехваткой соответствующей квалификации и не с внешними потрясениями, наносящими удар по экономике, но, прежде всего, с разрывом, образующимся между давлением, осуществляемым со стороны модернизации, и институциональной неспособностью поддерживать рост, а также между продолжительным разрушением традиционных структур и неспособностью найти адекватный выход в создании новых структур" [336, с. 53, 55, 59].

В этой связи представляет интерес вопрос о взаимоотношении между двумя важнейшими элементами модернизаци-онного процесса - рыночной экономикой, позволяющей поддерживать самовоспроизводящийся рост, и демократической формой правления, вырастающей на базе гражданского общества. Как то, так и другое характеризует поистине современное общество, однако механизмы зарождения каждого из этих элементов существенным образом различаются.

То сложное сочетание давлений со стороны различных групп, о котором писал Ш. Эйзенштадт, ставит модернизатор-скую элиту перед выбором. В той мере, в какой она содействует становлению институтов демократии и гражданского общества, процесс экономического реформирования начинает

I

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

90

91

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

давать сбои. Трудности перехода, как правило, связанные с падением жизненного уровня отдельных слоев населения, с перераспределением богатств общества, с выдвижением нуворишей, сумевших лучше всех оседлать модернизацию, и многие другие явления подобного порядка превращают волю большинства в тормоз для осуществления назревших преобразований. Получается, что ради успеха экономической модернизации приходится определенным образом притормаживать модернизацию политическую.

Примерно ту же самую проблему, которую сформулировал Ш. Эйзенштадт на языке социологии, поставил Я. Корнай на языке экономики, когда в начале 90-х гг. рассуждал о возможностях осуществления преобразований в странах Центральной и Восточной Европы. "Ни бюрократы, ни менеджеры, ни рабочие,- писал он,- не встречают с энтузиазмом конкуренцию или маркетизацию государственного сектора. Некоторые просвещенные правительственные чиновники и интеллектуалы могут прийти к выводу, что ужесточение бюджетных ограничений и уменьшение патернализма необходимо для того, чтобы улучшить состояние экономики. Однако ни забастовок, ни уличных манифестаций в поддержку повышения экономической эффективности и уменьшения государственного протекционизма не будет. Не существует никакого широкого общественного движения за децентрализацию государственного сектора. Таким образом, с одной стороны, имеется сильная тенденция к сохранению позиций бюрократии, а с другой - отсутствуют силы, стремящиеся подорвать их. Результатом такого положения дел оказывается постепенное восстановление бюрократического механизма координации" [408, с. 107].

Итак, бюрократы, менеджеры, рабочие, интеллектуалы - все эти группы имеют свои собственные виды на происходящие события, и их трудно примирить между собой. К ним можно еще добавить пенсионеров и генералов, духовенство и творческую богему, представителей зарождающегося частного бизнеса и старого криминалитета, всегда рвущихся к недостижимому студентов и быстро переходящих от полной аполитичности к "кастрюльному" бунту домохозяек. Каждый тянет "оде-

яло" на себя. Кто-то желает больше урвать из государственной собственности, кто-то хочет жесткой социальной защиты, кто-то - рыночной свободы, кто-то - сохранения status quo, кто-то - просто бунтует ради самовыражения. Как же можно выбраться из всей этой "трясины интересов"?

Выясняется, что демократия здесь не слишком помогает. Иногда это становится настоящим шоком для восторженных почитателей власти народа. На следующий день после того, как Сальвадор Альенде набрал большинство голосов на чилийских выборах 1970 г., редакционная статья правого ежедневника "Эль Меркурио" выражала чрезвычайное изумление: "Никто не ожидал, что всеобщее тайное буржуазное голосование может привести к избранию марксистского кандидата" (цит. по: [161, с. 67]).

Приведенные выше рассуждения Я. Корнай в том же самом коллективном исследовании фактически продолжил К. Поз-нанский, расставляя все точки над "и": "Таким образом, трудно найти иные средства, доступные бюрократии, если она желает содействовать развитию рыночных начал, чем некоторая форма насилия. Преодоление естественной рабочей оппозиции можно назвать террором реформ... Фактически даже экстремальный вариант авторитаризма, военного правления может быть необходим в некоторых случаях для обеспечения политической стабильности [467, с. 84].

Вывод о необходимости "террора реформ" не случайно появился в начале 90-х гг. Эти рассуждения хорошо отражают тот интеллектуальный климат, в котором реформаторы Восточной Европы и России готовились к осуществлению преобразований.

Фактически вся история модернизации показывала, что успешные экономические преобразования проводятся монархическими или авторитарными режимами. Демократия может сделать несколько успешных шагов, но затем под воздействием требований толпы, к тому же, как правило, еще и расколотой на отдельные группировки, имеющие собственные приоритеты, быстро скисает. В лучшем для экономики случае преобразования консервируются. В худшем - начинается быстрый регресс.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

92

93

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

Во Франции успешные преобразования были начаты Наполеоном I, а затем подхвачены Наполеоном III. В Германии начало модернизации приходится на эпоху монархического правления. То же самое можно сказать относительно Австро-Венгрии и России. Во всех этих державах периоды демократии оказывались связаны с катастрофическими инфляциями и началом деструктивных процессов в экономике (эпоха Великой французской революции; Германия после Первой мировой войны; Австрия, Венгрия и Польша после распада монархии Габсбургов; Россия сразу же после революции и до момента окончательного утверждения власти большевиков).

Похожим образом развивались события в Испании, Португалии, Латинской Америке, где в целом ряде случаев (Чили при контрастных правительствах демократа Альенде и генерала Пиночета является лишь самым ярким примером) успешные экономические преобразования происходили при господстве генералов, тогда как демократические власти вынуждены были заниматься тем, что получило в научной среде название "макроэкономический популизм". Р. Дорнбуш и С. Эдварде определили его как подход к экономической науке, подчеркивающий значение роста и перераспределения доходов, но игнорирующий риск инфляции и финансового дефицита, внешних ограничений, а также реакции хозяйствующих субъектов на агрессивную нерыночную политику' [327, с. 9].

Наконец, о том, какую роль авторитарные режимы играли в экономическом развитии стран Юго-Восточной Азии, не приходится и говорить. Недемократичность конфуцианского и исламского миров достаточно хорошо известна.

Конечно, не следует из всего вышесказанного делать примитивный вывод, будто любая авторитарная власть всегда прогрессивна. Примеров экономического волюнтаризма диктаторов можно привести, пожалуй, даже побольше, чем примеров их успешных действий. Речь о другом. О том, что твер-

1Подробнее о характере макроэкономического популизма см. [194].

дая и решительная власть, образовавшаяся не тем, так иным путем, необходима при проведении курса модернизации в экономике. Тем не менее, следует иметь в виду, что недооценка значения демократии так же опасна, на наш взгляд, как и переоценка ее возможностей. Признавая роль авторитаризма в становлении рыночного хозяйства, надо все же отметить два важных момента.

Во-первых, авторитаризм может обеспечить прорыв, но не может гарантировать следование правильным курсом. Яркий пример такого рода дает нам экономическое развитие Германии, которая вознеслась на "экономический Олимп" благодаря авторитарной власти, но затем по этой же причине вступила в эпоху серьезных трудностей и искажений сложившейся структуры рыночного хозяйства. Нечто похожее можно сказать и о Японии. Если вслед за успешными экономическими преобразованиями не следует широкомасштабная модернизация всех сторон жизни общества, велик риск того, что успехи могут вдруг обернуться неудачами.

Как отмечают И. Стародубровская и В. Мау, "многие страны умеренной отсталости смогли приспособиться к потребностям модернизации без радикальных революций, постепенно трансформируя свою структуру в ходе преобразований "сверху". В результате их государственная политика сохраняла гораздо больше традиционных черт, чем в странах - пионерах индустриализации.

Однако подобный путь трансформации был чреват новыми потрясениями. Не проведя последовательных либерализа-ционных преобразований в политической и институциональной сферах, сохраняя встроенные ограничители, оставшиеся от традиционного общества и появившиеся на этапе индустриализации, страны умеренной отсталости не смогли в условиях кризиса ранней модернизации приобрести адаптационный потенциал, необходимый для гибкого приспособления к изменяющимся условиям экономического роста. Предпосылки их эволюционного развития так до конца и не сформировались, общество осталось уязвимым для революционных катаклизмов. Это в полной мере проявилось в условиях глубокой

I

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

94

95

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

дестабилизации первой трети XX века, сформировавшей условия для так называемых фашистских революций" [180, с. 82].

Во-вторых, можно обратить внимание на то, что вторая половина XX века дала нам примеры экономических преобразований, успешно осуществленных в условиях демократии. Это и реформа Людвига Эрхарда в Германии, и переход к рынку стран Центральной и Восточной Европы в начале 90-х гг., а также нынешняя российская трансформация и некоторые латиноамериканские преобразования. Правда, здесь приходится сразу же делать массу оговорок. Следует учесть и наличие оккупационного режима в послевоенной Германии, и очевидный авторитаризм таких харизматических лидеров, как Лех Валенса, Франьо Туджман, Карлос Менем, Борис Ельцин, позволивший им руководить своими странами в условиях скорее квазидемократии, нежели демократии настоящей1. А самое главное следует учесть, что все эти примеры относятся к странам, находившимся на завершающей стадии модернизации, которая уже шла раньше (пусть с серьезными откатами) на протяжении очень длительного периода времени.

И все же можно, думается, констатировать, что важные шаги в направлении модернизации экономики сегодня делаются в атмосфере, более "насыщенной демократией", нежели ранее. Объяснение этому факту дал А. Пшеворский, подметивший, что "некоторые институты при определенных условиях предлагают релевантным политическим силам перспективу постепенного достижения своих целей, чего оказывается достаточно, чтобы добиться их согласия на получение невыгодных для них в данный момент результатов борьбы. Политические силы примиряются с поражениями на сегодняшний момент потому, что они верят, что институциональная структура, регламентирующая демократическую борьбу,

1 Характерно, что такой крупный социолог, как Ральф Дарендорф, даже чешского премьера Вацлава Клауса записал в разряд представителей демократического авторитаризма, списанного с западных образцов, а именно с Маргарет Тэтчер [43, с. 107].

позволит им достичь своих интересов в будущем" [161, с. 39]. Иначе говоря, те группы противоречивых интересов, которые по Ш. Эйзенштадту так сложно примирить из-за отсутствия соответствующих институтов, по А. Пшеворскому могут все же быть примирены демократическими методами, поскольку каждая из них предпочитает сегодняшнему вероятному поражению некоторую неопределенность, позволяющую в будущем добиться своих целей.

Ведь при авторитарном режиме все рискуют. Даже те, кто взял власть в свои руки, могут завтра оказаться под судом. Поэтому А. Пшеворский развивает сложившееся ранее представление о связи реформ и авторитаризма, говоря: "Реформы могут прогрессировать при двух полярных условиях организации политических сил: последние должны быть очень сильными и поддерживать программу реформ, или они должны быть очень слабыми и не быть в состоянии эффективно противиться ей" [161, с. 274].

Слабые не противятся потому, что их давит авторитарная власть. Сильные не противятся потому, что сохраняют серьезные шансы развернуть ход событий в свою пользу именно при сохранении демократического правления. Если же ситуация находится где-то посередине между этими двумя вариантами, то велика вероятность серьезного торможения всего процесса модернизации.

КАК ОБРЕТАЕТСЯ СОВРЕМЕННОСТЬ?

Как бы сложно ни проходила модернизация, рано или поздно в обществе формируются предпосылки для осуществления качественного перехода. В частности, для создания условий, в которых может функционировать рыночная экономика, способная обеспечивать самовоспроизводящийся рост. Мы уже отмечали выше, что революционный взрыв совсем не обязателен для того, чтобы подобный переход был реально осуществлен. Формы трансформации могут быть различными. Все зависит от совокупности конкретных обстоятельств.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

96

97

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

Хотя в данном разделе мы сосредоточимся в основном на экономических вопросах, для начала нам следует все же остановиться на политической составляющей интересующей нас проблемы, т.е. определить, каким образом к власти в обществе приходят реформаторы, или, если сказать более широко, как выдвигаются наверх те социальные слои, которые заинтересованы в переменах. Многие авторы предлагали свои варианты классификации форм перехода. Как правило, они оказываются достаточно близки друг другу. Одним из наиболее известных вариантов классификации является вариант С. Хантингтона, данный им в ходе исследования процесса перехода от авторитарных режимов к демократии в период 1974-1990 гг. [223, с. 125-127].

Нас интересует в данной связи переход несколько иного плана - обретение власти теми, кто готов проводить экономические реформы, причем неважно, в демократической или в авторитарной форме. Тем не менее классификация С. Хантингтона вполне может быть использована, поскольку обладает признаками универсальности.

Переход может осуществляться посредством:

• трансформации, имеющей место тогда, когда сама пра-

вящая элита берет на себя инициативу осуществления преоб-

разований;

• замены, имеющей место тогда, когда бразды правления

и осуществление преобразований берут в свои руки оппози-

ционные группировки;

• замещения, имеющего место,  когда преобразования

осуществляются совместно правящей группировкой и оппо-

зицией, постепенно берущей власть в свои руки;

• интервенции, имеющей место, когда государство окку-

пируется внешней силой, которая и осуществляет необходи-

мые преобразования1.

1Очень близка к приведенной выше классификация, которая была проведена И. Стародубровской и В. Мау, выделившими четыре типа снятия встроенных ограничителей в ходе исторического развития: реформы, революции "сверху", революции "снизу", завоевание извне [180, с. 54-55].

Ярким примером трансформации являются преобразования, осуществленные в Габсбургской монархии императором Иосифом II, а также прусские экономические реформы начала XIX века, отмена крепостного права в России, революция Мэйдзи в Японии, "белая революция" в Иране и т.д. Экономический результат каждой из этих реформ был различен, но сближало их то, что проводились все они исключительно сверху.

Пример замены дает нам Великая французская революция, когда назревшие экономические преобразования так и не были проведены при старом режиме, но быстро пробили себе дорогу в эпоху осуществления политических перемен. Пример, близкий к Французской революции по экономической сути, хотя чрезвычайно далекий по политической форме,- преобразования, осуществленные генералом Пиночетом в Чили после насильственного устранения правительства Сальвадора Альенде. В чилийском случае, как и во французском, "старый режим" не смог сделать практически ничего для обеспечения нормального функционирования экономики.

О замещении можно говорить практически во всех случаях проведения экономических реформ в странах Восточной Европы конца XX века. Преобразования в Венгрии, в югославских республиках, в Польше, даже в СССР и Чехословакии были начаты коммунистическими режимами. Они в разной степени сумели продвинуться по пути преобразований, но ни один из них не сумел завершить процесс. Во всех случаях завершение пришлось уже на долю новой, демократически избранной власти. Похожим образом обстояло дело и в ряде стран Латинской Америки.

Наконец, случай реформ, проведенных под прикрытием интервенции,- это, бесспорно, Япония после Второй мировой войны, когда хозяйственная либерализация осуществлялась благодаря американской оккупационной администрации и лично генералу Дугласу Макартуру. Близко к этому варианту преобразований находится и германская реформа 1948 г. Хотя огромную роль в ней сыграли ХДС и лично немец Людвиг Эрхард (в этом смысле можно говорить о замещении),

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

98

99

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

присутствие оккупационной союзнической администрации бесспорно давало о себе знать.

Итак, формы перехода могут быть разными. Они зависят от конкретной исторической обстановки. Понятно, что мирная трансформация нам будет нравиться больше, нежели замещение, часто сопровождающееся кровавыми конфликтами. И замена, в ходе которой на смену не вполне дееспособной старой элите приходит новая, скорее всего, будет лучше воспринята обществом, чем интервенция, приводящая к замене старой элиты оккупационными властями. Часто наиболее предпочтительные "этически" формы перехода оказываются и экономически эффективными. Однако мы не можем сказать, что модернизация получится обязательно "качественнее" в том случае, когда переход происходит в "приятной" для нас форме. Скажем, чилийская (70-80-х гг. XX века) и японская (40-50-х гг. XX века) экономические реформы оказались весьма эффективны, тогда как "белая революция" или даже российские преобразования последних десятилетий были весьма далеки от совершенства.

Поэтому большее значение для нашего анализа имеет, пожалуй, не сопоставление различных форм перехода, а выделение тех сущностных элементов, без наличия которых общество по-настоящему модернизироваться не сможет. Не затрагивая проблему становления гражданского общества, а также формирование мобильной и умеющей адаптироваться в непривычных условиях личности, остановимся непосредственно на том, какую экономическую политику требуется проводить в условиях перехода для того, чтобы "на выходе" иметь стабильный самовоспроизводящийся рост ВВП.

Вопрос о том, каков должен быть общий характер экономической политики, осуществляемой в ходе модернизации хозяйственной системы, был впервые подробно исследован В. Зомбартом. Этот порядком подзабытый сегодня (совершенно, кстати, незаслуженно) автор работал в конце XIX - начале XX столетия и не использовал само понятие "модернизация". Более того, насколько мы можем судить, В. Зомбарта интересовал только экономический аспект осуществления преобразований. Для него речь шла просто о станов-

 

лении системы капиталистического производства, а не о целостном процессе изменения характера всего общества. В этом плане исследования, осуществленные В. Зомбартом в его глобальном труде "Современный капитализм", оказываются все же более узкими, чем менее развернутые исследования его коллеги М. Ве-бера, с которым он некоторое время даже вместе издавал журнал.

В. Зомбарт

Тем не менее, выводы В. Зом-барта могут считаться достаточно актуальными и по сей

день. Говоря о преобразованиях в современной России или в любой другой стране с экономикой советского типа, мы практически полностью оказываемся в рамках стратегии, намеченной этим автором примерно сто лет назад.

В. Зомбарт описал общество, предшествовавшее капиталистическому, как систему административного хозяйства - или, если точнее, как систему, в которой свобода производителей со всех сторон ограничена. Ограничения эти, с одной стороны, сохраняются как остатки феодальной хозяйственной системы, а с другой - являются порождением абсолютистского государства, стремящегося переустроить экономику на новых принципах, далеких как от феодализма, так и от капитализма. В этом смысле задачи реформирования переходных экономик современности оказываются чрезвычайно похожи на задачи, которые приходилось решать модернизировавшимся обществам прошлого задолго до того, как возникли представления о социализме и о переходных экономиках.

Феодальная система не уступает сама по себе места системе рыночной. Между ними оказывается мощный посредник. Капитализму приходится бороться сразу с двумя силами,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

100

101

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

причем одна из них - государство - прикрывается ссылками на разум, на то, что она сама является чем-то новым и прогрессивным, а отнюдь не тем, что требует по отношению к себе радикального реформирования. Государство полагает, будто рынок, предприниматель сами по себе не способны обеспечить прогресс. Государство не знает, что такое "невидимая рука рынка". А потому оно только в себе видит силу, способную избавить общество от темного прошлого.

Вот красочный портрет такого рода государства. "Для того чтобы понять механику хозяйства в экономике раннего капитализма,- отмечал В. Зомбарт,- мы должны постоянно помнить изречения вроде тех, которые высказал один умный германский камералист, полагавший, что для улучшения мануфактур требуется ум, размышления, расходы и награды, и пришедший к выводу, что все это "государственное дело"; "купец не выходит за пределы того, чему он научился, к чему он привык. Он не заботится об общем благе своего отечества". Государство нередко как бы тянет за уши частных лиц, заставляя их становиться капиталистическими предпринимателями. Оно силой и уговорами толкает их в капитализм. Образ физического принуждения, который я здесь употребил, позаимствован из произведений другого писателя - камералиста XVIII века, который заявлял: "Плебс не перестанет тянуть свою песенку, пока его не притянут за уши и не ткнут носом в то, что для него ново и выгодно" [56, с. 11-12].

Итак, необходимо преодолевать как сопротивление феодализма, так и сопротивление государства. Сформулировав таким образом проблему, которую требовалось решить нарождавшемуся капитализму, В. Зомбарт обрисовал самую общую канву необходимых обществу изменений. Он не детализировал их применительно к той или иной стране, той или иной эпохе. Естественно, сегодня мы понимаем, что, в зависимости от того, какие условия конкретно встают перед реформаторами, непосредственный перечень их действий должен существенным образом меняться. Но Зомбарт своим анализом охватил практически все те барьеры, которые приходится

преодолевать реформаторам на пути к модернизированному обществу (см.: [56, с. 55-58]).

Первая группа мероприятий касается освобождения сельского хозяйства, промышленности, торговли и транспорта от разного рода ограничений свободы действий непосредственного производителя.

В сельском хозяйстве требовалось устранить в законодательно-административном порядке все те ограничения, которые остались от старого аграрного строя. В частности, Зомбарт отмечал следующие мероприятия:

• выделение индивидуального хозяйства из поместий;

устранение крепостной зависимости, а также отмену огра-

ничений, стесняющих свободу действий, и раскрепощение

от земли;

• выделение из деревенского союза: устранение принуди

тельных посевов, упразднение общинных участков землеуст-

ройства1;

• устранение привилегий, связанных с землевладением

(например, привилегий, принадлежащих владельцам дворян-

ских имений, по отношению к тем, кто не является дворяни-

ном, и по отношению к неполноправным представителям дру-

гих народов - к евреям и др.).

В промышленности требовалось, согласно В. Зомбарту, осуществить следующие основные мероприятия:

• отменить цеховой строй - в частности, имевшие боль-

шое значение правила, ограничившие число предприятий, ко-

торым разрешается функционировать в данной местности (го-

роде), и число вспомогательных работ;

• отменить монополии, привилегии и регламенты;

• отменить все ограничения на право места жительства.

1На этот указываемый В. Зомбартом момент хотелось бы обратить особое внимание в связи с распространенными у нас в стране представлениями о том, что община есть чисто русское явление, которого не знала Европа. В. Зомбарт анализировал именно европейскую практику хозяйствования.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

102

103

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

Наконец, в торговле и на транспорте для Зомбарта важнейшие реформаторские мероприятия сводились к следующему:

• отменить право взимания складских, рыночных и до-

рожных сборов;

• отменить внутренние таможенные заставы;

• создать единую хозяйственную область.

Вторая группа мероприятий касается обеспечения гарантий нормального протекания хозяйственного процесса. Если то, о чем говорилось раньше, представляет собой механизм разрушения прошлого, то теперь речь идет уже о созидании, о построении основ новой экономики.

Сюда относятся следующие основные мероприятия.

В первую очередь необходимо было в соответствии с подходом В. Зомбарта обеспечить безопасность действий предпринимателей, оградить их от покушений со стороны тех, кто стремится присвоить чужую собственность.

Вторым важным моментом была целесообразная организация гражданского права и процесса. Сюда, как отмечал Зомбарт, входят:

• формирование торгового и вексельного права, разработ-

ка законов об акционерных обществах;

• создание процессуальной машины (в частности торго-

вых судов);

• организация охраны патентов, образцов и торговых ма-

рок.

Наконец, третья группа мероприятий касается создания рациональной организации системы денежного обращения и банковской системы, без работы которых, абсолютно невозможно представить себе нормальное функционирование любого рыночного хозяйства.

В рамках решения данной задачи можно, по В. Зомбарту, выделить следующие важнейшие мероприятия:

• формирование единой системы денежного обращения

для всей государственной области;

• стабилизацию денежного обращения и высвобождение

его от фискальной зависимости;

• регламентацию банковской системы, осуществляемую государством1.

Написанное В. Зомбартом сто лет назад, имеет сегодня огромное значение, особенно если принять во внимание тот факт, что в период работы над "Современным капитализмом" не было еще ни опыта послевоенных стабилизации, ни опыта рыночных преобразований в Латинской Америке и Восточной Европе. Тогда вопрос перехода к рынку вообще стоял под несколько иным углом зрения, и тем не менее В. Зомбарту удалось выделить все самое главное, что должен иметь в виду любой современный реформатор.

Возможно, сегодня нам следует несколько видоизменить представленную выше классификацию, упростив схему, выделив функциональные задачи вместо отраслевых и сосредоточив внимание на тех проблемах, которые в целом должны быть решены в ходе экономической модернизации вне зависимости от того, на каком этапе перехода к современности находится данная страна.

В том или ином месте будет существовать рыночная экономика, обеспечивающая самовоспроизводящийся рост ВВП,

1 Критерии В. Зомбарта корреспондируют с известной концепцией стадий экономического роста У. Ростоу. Фактически можно сказать, что в экономике, удовлетворяющей критериям В. Зомбарта, произошел переход на стадию подъема У. Ростоу, характеризующуюся, во-первых, повышением доли производственных вложений с 5% или менее до 10% или более; во-вторых, развитием в быстром темпе одной или нескольких отраслей обрабатывающей промышленности; в-третьих, появлением политической, социальной или правовой системы, которая поддерживает стремление новых отраслей к экспансии, знает, как использовать возможные внешнеэкономические выгоды подъема, и заботится о непрерывности экономического роста [170, с. 62-63]. Само собой, столь же необходимо соблюдение данных критериев и для прохождения следующей по классификации У. Ростоу стадии быстрого созревания.

ДМИТРИЙ ТРАВИН. ОТАР МАРГАНИЯ

104

105

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

если вместо хозяйственной системы, соответствующей традиционному обществу, появятся три новых ключевых элемента.

 Во-первых, должно быть проведено четкое разграничение прав собственности, в результате которого появится на свет собственность частная.

При переходе от феодального общества к современному для решения этой задачи осуществляется аграрная реформа, за счет которой разводятся "в разные углы" помещик и крестьянин (а также сами крестьяне в отношениях друг с другом), связанные ранее комплексом совместных обязательств относительно одного и того же участка земли (не путать с аграрной реформой, проводимой для передела уже существующей частной собственности). В эту же эпоху ликвидируется цеховая система, сковывающая самостоятельность городского производителя. Подобный комплекс мероприятий осуществляется в той или иной степени практически во всех модернизирующихся странах, за исключением разве некоторых переселенческих, где не было помещиков, общин и цехов.

Если в ходе модернизации произошел откат и частная собственность была ликвидирована (данная проблема, в частности, оказалась весьма актуальна для России и стран Восточной Европы), то для решения сформулированной выше задачи требуется осуществить приватизацию и общую либерализацию хозяйственной деятельности, которые являются естественным продолжением курса аграрной реформы и ликвидации цехов. Все эти, часто разделенные десятилетиями и даже столетиями, процессы имеют внутри себя единый стержень. Отделение производителя от государства необходимо в свете той же логики, которая применялась для отделения производителя от помещика, от соседа или от негосударственной структуры, диктующей ему правила игры.

После того как частная собственность сформирована, необходимо создание системы, охраняющей права собственника (включая права на изобретения и на торговые марки) как от вмешательства со стороны преступного сообщества, так и от вмешательства со стороны бюрократа. Это в равной степени важно сделать на любом этапе движения к частной собственно-

сти (как после проведения аграрных реформ ХУШ-Х1Х веков, так и после проведения приватизации XX-XXI столетий).

Во-вторых, должно быть осуществлено формирование единого национального рынка, позволяющего свободно вести торговлю. Должны быть также ликвидированы запретительные барьеры для осуществления торговли международной.

В эпоху формирования национальных государств решается задача устранения внутренних пошлин, разделяющих страну на отдельные хозяйственные зоны. Только так может возникнуть конкуренция, без которой функционирование частной собственности будет лишь способствовать росту монополизма. В разных странах актуальность данной проблемы была различной (наверное, наиболее остро она стояла в раздробленной Германии), но, как правило, всюду в той или иной степени требовалось формировать условия для развития конкуренции.

Впоследствии могут возникнуть проблемы возврата к протекционизму во внешней торговле, а также монополизации внутреннего рынка страны. Ренессанс протекционизма и возникновение практики монополистических сговоров были свойственны для подавляющей части стран Европы в конце XIX - первой половине XX столетия. В наибольшей степени все это затронуло малые страны Центральной и Восточной Европы, возникшие на основе распада Австро-Венгерской, Турецкой и Российской империй.

В некоторых случаях на фоне усиления финансовой нестабильности возникает вновь разделение внутреннего рынка на отдельные зоны, между которыми нарушается свободное движение товаров. Подобная практика наблюдалась, в частности, в период высокой инфляции в Австрии, Югославии, России и в других странах.

Все это вместе создает препятствия для конкуренции, без которой экономика не может обеспечивать самовоспроизводящийся рост.

Для успешного завершения модернизации потребуется вновь отойти от протекционизма, обеспечить эффективное антимонопольное регулирование и пресечь процесс распада внутреннего рынка. Таким образом, можно подчеркнуть, что

ДМИТРИЙ ТРАВИН. ОТАР МАРГАНИЯ

106

107

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

эпоха создания национального государства с национальным рынком и отделенная от нее длительным временным интервалом эпоха функционирования таких способствующих либерализации внешней торговли структур, как ЕС и ВТО, имеют, тем не менее, в плане осуществления модернизации некий единый стержень.

В-третьих, должны быть сформированы присущая современной экономике система коммерческого и банковского кредита, а также система аккумулирования капитала через формирование акционерных обществ и посредством эмиссии ценных бумаг.

Без такого рода системы рынок вообще-то функционировать может, и рыночная конкуренция в целом будет поддерживаться. Теоретически предпосылки для самовоспроизводящегося экономического роста в этих условиях должны появиться. Но, скорее всего, рост этот будет ничтожно мал, а структура экономики - искажена в пользу примитивных отраслей, не нуждающихся в крупном капитале.

Поэтому должно формироваться законодательство, допускающее свободное образование корпораций, находящихся вне системы бюрократических запретов, а также свободное создание коммерческих и инвестиционных банков. На этой основе должно формироваться и законодательство, допускающее возможность эмиссии разного рода ценных бумаг, а также образование достаточно гибкой денежной системы, постепенно отходящей от принципа золотого стандарта.

Главная опасность, возникающая на данном пути, состоит в том, что возможность "свободных игр" с кредитными и бумажными деньгами, а также с банковскими займами и кредитами порождает страшный эмиссионный соблазн, чреватый крупными финансовыми мошенничествами, образованием непосильного для правительства государственного долга и ростом инфляции. При переходе определенной качественной грани увлечение эмиссионной деятельностью приводит к общей финансовой дестабилизации (а иногда - к возникновению гиперинфляции) и фактическому разрушению рыночного механизма.

Мы знаем множество примеров такого рода разрушения. Инфляция эпохи Великой французской революции имеет много общего с инфляцией, последовавшей в странах Центральной и Восточной Европы вслед за  Первой мировой войной, а также с латиноамериканской инфляцией 70-80-х гг. и с восточноевропейской инфляцией 80-90-х гг. XX века. Иногда разрушение рынка не принимает столь острых и краткосрочных форм, но растягивается на десятилетия и существует в виде вялотекущего разрушительного процесса (яркие примеры тому - перманентная финансовая нестабильность в Габсбургской империи и не слишком удачное функционирование кредитно-денежной системы империи Российской вплоть до реформы, проведенной в конце XIX века С. Витте).

Успех модернизации предполагает, что общество в процессе перехода к современности обучается использованию денежной и кредитной системы, преодолевает финансовую нестабильность, устанавливает нормальную практику эмиссионной деятельности. В то же время оно не шарахается из крайности в крайность, не отрицает самой необходимости кредита, не цепляется за золотой стандарт.

Опять-таки заметим, что есть некий единый стержень в финансовой политике Наполеона I во Франции, Ялмара Шахта в Германии, "чикагских мальчиков" в Чили, Лешека Валь-церовича в Польше и Анатолия Чубайса в России. В то же время новая эпоха ставит некоторые новые задачи. Если в XIX веке для обеспечения финансовой стабилизации достаточно было вернуться к денежной системе, основанной на использовании благородных металлов, то со времен Великой депрессии рубежа 20-30-х гг. XX века решение проблемы стало более сложным, предполагающим организацию эффективной эмиссионной политики Центробанка.

Предложенный здесь подход основан на представлении о том, что для модернизации экономики различные общества должны реализовать некий стандартный комплекс мероприятий. В этой связи возникает, естественно, вопрос: можно ли каким-то образом ускорить прохождение пути к современности, если уж ты отстал и вынужден догонять пионеров данного

109

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

108

процесса? Или даже сформулируем проблему более жестко: можно ли каким-то образом использовать свою отсталость и добиться серьезных результатов, выскочив из-за спины соперника?

В данном случае мы оставим вне сферы нашего внимания те объективные, ментальные, вытекающие из особенностей состояния, в котором общество подошло к началу модернизации, возможности ускорения развития (о них говорилось выше) и сосредоточим внимание на инструментальных подходах. В частности, наибольшее значение, на наш взгляд, имеет сегодня вопрос о том, насколько можно использовать для ускорения экономического развития силу государства.

Широкое увлечение целого ряда исследователей использованием возможностей государственного регулирования, имевшее место в 50-60-х гг. на волне кейнсианской революции, не могло не найти своего отражения и в работах, посвященных экономическим аспектам модернизации. В этой связи наибольшей интерес, пожалуй, представляет для нас концепция преодоления экономической отсталости Александра Гершенкрона.

Проведя сравнительный анализ хода индустриализации в Англии, на европейском континенте, а затем и в предреволюционной России, А. Гершенкрон сформулировал следующее принципиально важное для его концепции положение. "Различия в скорости и характере промышленного развития в значительной степени являются результатом применения институциональных инструментов, для использования которых имелись крайне ограниченные возможности (либо вообще не было никаких возможностей) в развитых промышленных странах. К тому же надо добавить, что интеллектуальный климат, в котором происходит индустриализация, ее "дух" или "идеология" отличаются существенно у развитых и отсталых стран. Наконец, следует учесть, что объем, в которых разного рода "атрибуты отсталости" присутствуют в экономике, в отдельных случаях варьируется в прямой зависимости от степени отсталости и от природы промышленного потенциала рассматриваемых стран" [354, с. 7].

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 Иначе говоря, по мнению А. Гершенкрона, между отдельными странами, осуществляющими промышленное развитие, существуют значительные различия, причем не только в экономическом плане, но и в ментальном. Эти различия, с одной стороны, вынуждают к использованию специфических мер для ускорения развития, а с другой - создают собственные предпосылки, помогающие это развитие ускорить.

В относительно отсталой стране, отмечал А. Гершенкрон, существует острая нехватка столь необходимого для проведения индустриализации капитала. Более того, имеющийся капитал рассеян, его трудно сконцентрировать в руках предпринимателей из-за того, в частности, что общество не доверяет промышленности и боится вкладывать в нее свои сбережения. В то же время налицо объективно происходящее увеличение среднего размера предприятия и сосредоточение производства в отраслях все более капиталоемких. Иначе говоря, нехватка капитала существует на фоне все возрастающей потребности в нем, причем на это еще накладывается и очевидная для отсталых стран нехватка предпринимательских талантов.

Когда такого рода проблемы встали перед континентальными странами, стремившимися догнать ушедшую вперед в плане осуществления индустриализации Англию, страны эти пошли по пути широкого развития банковской сферы. Банки на континенте, в отличие от английских банков эпохи начала индустриализации, выполняли не просто функцию обеспечения краткосрочного кредитования. Банки становились специфическим инструментом индустриализации в отсталой стране, формируя целые промышленные комплексы. В первую очередь подобное специфическое, по сравнению с английской классической индустриализацией, развитие оказалось характерно для Германии. Но, как отмечал А. Гершенкрон, во Франции, Австро-Венгрии, Италии, Бельгии, Швейцарии и ряде других стран дело обстояло подобным же образом [354, с. 14-16].

Еще более сложным оказалось положение в России. В отличие от Германии Россия характеризовалась исключительной

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

110

111

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

нехваткой капитала, что определялось, с одной стороны, масштабами российской хозяйственной системы, а с другой - особой непривлекательностью бизнеса для потенциальных инвесторов и особым недоверием публики к российской экономике, где банкротство было практически нормой. В результате этого неблагоприятного сочетания факторов Россия оказалась неспособна провести индустриализацию даже на основе использования банковского капитала. Потребовалось вмешательство некой более влиятельной силы, и таковая нашлась в лице государства.

В России именно государство ради достижения своих милитаристских целей стало основным агентом реализации программы экономического развития. Это развитие стало функцией от осуществления военных расходов. В связи с этим на плечи населения легло особо тяжкое бремя, что вызывало потребность в использовании особенно жестких форм притеснения народа со стороны властей. За периодом быстрого роста, обеспечиваемого подобными методами, следует, по мнению А. Гершенкрона, период длительной стагнации, поскольку возложенное на экономику и народ сверхтяжелое бремя приводит к абсолютному перенапряжению сил [354, с. 17-20].

Государство выполняет свою функцию агента экономического развития значительно менее совершенно, чем частный бизнес. Тем не менее, как полагает А. Гершенкрон, успех политики, проводимой в России министрами финансов И. Вышнеградским и С. Витте, был очевиден. Фактически именно они сделали для страны то, что в Центральной Европе сделали банки. Кстати, и в венгерской части Габсбургской монархии (Транслейтании) развитие на рубеже XIX-XX веков, по мнению А. Гершенкрона, шло по сценарию, близкому скорее к российскому варианту, нежели к австрийскому. Венгерские власти активно использовали государственное вмешательство в экономику, что доказывает, насколько значительными были объективные обстоятельства, определившие рост этатизма. Ведь получается, что государственные границы и границы, разделяющие две мо-

дели индустриализации, в данном случае не совпали [354, с. 20-21]1.

Насколько данная концепция действительно может объяснить закономерности модернизации и индустриализации? Думается, что в историческом плане она вполне справедлива, хотя в экономическом и социологическом - вряд ли ей можно найти достаточные подтверждения в практике последних десятилетий.

Россия отменила крепостное право в период максимального расцвета европейского либерализма, но либеральный

1А. Гершенкрон дал интересную трактовку причин распространения марксизма в России. Во Франции и Германии имелись свои идеологи индустриализации - сенсимонисты и Ф. Лист (подробнее об этом см. соответствующие главы нашей книги). Должна была появиться такого рода стимулирующая индустриализацию идеология и у нас. Но в условиях российской абсолютной отсталости, как полагал А. Гершенкрон, требовалась значительно более мощная идеология, чтобы закрутить интеллектуальные и эмоциональные колеса индустриализации, нежели идеологии, использовавшиеся во Франции и Германии. Тут-то и пришел на выручку марксизм с его железными законами исторического развития, помогающий преодолеть такие традиционные российские доиндустриальные ценности, как "мiр" и "артель" [354, с. 24-26].

Отдавая должное этому очень интересному и во многом правильному рассуждению, хотелось бы все же заметить, что ни выделенные самим А. Гершенкроном пионеры индустриализации - И. Вышнеградский и С. Витте, ни широкие слои работавших с ними российских бюрократов, ни представители частного капитала не относились к числу марксистов. "Единственно верное учение" в данном случае не является единственным объяснением. Марксизм мог оказывать свое воздействие скорее на слабо связанных с экономикой, но весьма влиятельных в обществе интеллектуалов, переворачивая сложившуюся в их головах (точнее, в головах их отцов) систему ценностей.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

112

113

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

промежуток времени для нормального становления системы отечественного предпринимательства был слишком мал. После того как Европа вошла в эпоху увлечения протекционизмом и государственной поддержкой экономики, поворот в подходах к проведению правительственной политики был неизбежен. На рубеже XIX-XX веков, когда очередной экономический подъем охватил практически все страны Старого Света, начала быстрое движение вперед и Россия.

В этом смысле стратегия эпохи И. Вышнеградского и С. Витте действительно могла быть только интервенционистской, тем более что милитаристские и колонизаторские цели все время оставались крайне актуальными для империи. Ждать, пока отечественный частный капитал в полной мере созреет для осуществления широкомасштабных инвестиций в экономику, влиятельные силы той эпохи объективно были не готовы. Россия достигла сравнительно высоких темпов роста и получила большой объем инвестиций, ориентированный на государственный, военный спрос. Из этого, впрочем, совершенно не следует, что подобный сценарий развития является объективно необходимым для стран догоняющей модернизации, характеризующихся сильным отставанием от лидера.

Другая историческая обстановка, другой "расклад" доминирующих в обществе идей может сформировать совершенно иную модель преодоления отсталости. Например, быстрый подъем в странах Восточной и Юго-Восточной Азии во второй половине XX века хотя и характеризовался серьезным государственным вмешательством, но основывался на развитии частных предприятий. Частные инвестиции были характерны и для развития стран Восточной Европы в конце минувшего столетия, хотя там было велико участие государства в развитии системы социального обеспечения. А в наиболее динамичных странах Латинской Америки (например, в Чили времен генерала Пиночета) либеральные подходы к экономике полностью доминировали.

Если обратиться к другой части модели А. Гершенкрона - к его характеристике развития банковского капитала в континентальной Европе, то, думается, особая роль банков вытекала не столько из задач догоняющей модернизации, сколько из специфики развития структуры промышленности той эпохи. Сам автор концепции отмечал, кстати, что к тем отраслям индустрии, которые составили некогда основу английской индустриализации (легкая и пищевая), банковский капитал Германии, Бельгии, Франции, Австро-Венгрии был совершенно индифферентен.

Новая структура экономики требовала новых подходов к аккумулированию капитала. В зависимости от конкретных условий капитал мог аккумулироваться: частными лицами посредством развития корпораций; банками; государством. Но чем больше на сцену выходило государство, тем большая опасность нависала над всем процессом модернизации. Особенно ярко это проявилось не столько в ходе государственного инвестирования и возрождения государственной собственности, сколько в разрушении второго и третьего элементов предложенной выше схемы - конкурентного международного рынка и стабильной финансовой системы.

Попытки ускорения хода модернизации посредством возрождения протекционизма появились в то время, о котором писал А. Гершенкрон: после экономического кризиса 1873 г., т.е. в ходе так называемой Великой депрессии 70-90-х гг. XIX века. Исторически развитие протекционизма было, по-видимому, столь же объективно определено, как и вторжение государства в инвестиционный процесс, причем охватило оно не только Россию и Транслейтанию, но также большинство континентальных стран. Слабость национального капитала на фоне недоверия к международному движению капиталов, столь очевидному в условиях перехода от одного военного противостояния к другому, порождала стремление отгородиться таможенными барьерами от иностранных

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

114

115

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

конкурентов1. Если протекционизм не переходил за определенную черту, такая стратегия позволяла иметь экономический рост, хотя эффективность отечественного производства, не подстегиваемая международной конкуренцией, оставалась при этом сравнительно низкой.

В Европе протекционизм усиливался практически непрерывно вплоть до окончания Второй мировой войны. Но и после того, как Старый Свет нацелился на либерализацию внешнеэкономических связей, стратегия ограничения международной конкуренции активно использовалась многими модернизирующимися государствами третьего мира в форме так называемой политики импортозамещения. Суть ее состояла в том, чтобы развивать отрасли экономики, обеспечивающие максимально возможное удовлетворение внутренних потребностей, а не в том, чтобы выходить на международный рынок со своей специализированной продукцией, производство которой основано на использовании сравнительных преимуществ2.

Ограниченность стратегии импортозамещения продемонстрировал Е. Гайдар, отмечавший, что она "имеет свой потенциал, позволяющий обеспечивать промышленный рост за счет ограничения конкуренции импортных товаров на внутреннем рынке, одновременно имеет и заданные самой природой этой стратегии пределы, при попытке выхода за которые закрытость экономики блокирует возможность дальнейшего экономического развития...". Для того чтобы выйти за эти пределы, "как правило, использовались масштабные внешние заимствования... Но такие попытки носили неустойчи-

1     Естественно, в конкретных обстоятельствах той или иной

страны протекционизм имел целый ряд частных, непосред-

ственных причин - экономических, политических, соци-

альных, которые мы разбираем в последующих главах,

прежде всего, в главе, посвященной Германии.

2     Описание теории сравнительных преимуществ см., напр.:

[214, с. 688-697].

вый характер и при изменении внешнеэкономической конъюнктуры приводили к кризису внешней задолженности, падению и долгосрочной стагнации производства" [33, с. 71, 79].

Ограниченность возможностей стратегии импортозамещения была наглядно продемонстрирована государствами Восточной и Юго-Восточной Азии, активно развивавшими экс-порториентированную стратегию, а также рядом государств других регионов мира (например, Чили после реформ А. Пиночета), делавших ставку на использование либерализма во внешнеэкономических связях.

После Второй мировой войны активно использовались попытки ускорить ход модернизации экономики еще и за счет усиления государственного интервенционизма в кредитно-денежной сфере. В рамках применявшейся многими странами стратегии увеличения государственных расходов, сопровождавшейся чересчур мягкой монетарной политикой, быстро росла денежная масса - и преимущества, которые дают экономике высокий рыночный спрос и дешевый кредит, оборачивались серьезными потерями.

Чилийский опыт начала 70-х гг. (при правительстве С. Альенде), аргентинский опыт середины 70-х гг. (при перонистских администрациях), а также пример ряда других государств Латинской Америки показал, насколько быстро и в каких огромных масштабах может возникнуть инфляция при неосторожном обращении с таким "опасным инструментом", как "денежный печатный станок".

Тем не менее высокая инфляция стала уделом и ряда государств Восточной Европы в 80-90-х гг. (в том числе и России). Здесь нет смысла подробно разбирать теоретический аспект данной проблемы. Сошлемся лишь на анализ, проведенный Я. Корнай, отмечавшим, что "инфляция противоречит главным целям экономических преобразований, ибо делает невозможными рациональные экономические расчеты. Цены перестают выполнять свою сигнальную функцию, так как эффект относительных сдвигов цен затемняется всеобщим

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

116

117

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

подъемом уровня цен... В рыночной экономике высокоэффективное производство приносит прибыль. В противоположность этому низкая эффективность производства ведет к убыткам, а терпящий убытки производитель будет неизбежно выброшен с рынка. Только таким путем рыночная экономика воздействует на эффективность производства... Но в условиях инфляции такой отбор становится невозможен... Даже при чрезвычайно плохой работе производитель сможет рано или поздно покрыть свои издержки путем повышения цен" [95, с. 70].

Таким образом, можно констатировать, что инфляция хотя и способна в определенных ситуациях содействовать росту, в целом все же экономически неэффективна (так же как неэффективны государственная собственность и протекционизм). О том, как проблемы высокой инфляции сказывались в практической плоскости, речь идет в главах, посвященных Германии (влияние инфляции начала 20-х гг. XX столетия на экономику и рост), а также в главах, посвященных Югославии и Польше. Здесь же, дабы завершить анализ проблемы государственного вмешательства в процесс модернизации, стоит привести интересное рассуждение Ральфа Дарендорфа:

"Ошибочно предположение Маркса, что капитализм предшествует социализму. Наоборот: социализм предшествует капитализму. Рыночно ориентированная экономика, основанная на побудительных стимулах, а не на планировании и принуждении, представляет собой более высокую ступень современного развития. Капитализм заступает место социализма в тех странах, где последний служил способом вступления в современный мир" [43, с. 209]. Иначе говоря, социалистический этатизм (как и любой другой этатизм) есть виток на пути модернизации, во многом связанный с отступлением, с задержкой развития. Он должен быть преодолен, так же как были преодолены проблемы, проистекавшие из докапиталистического общества.

В современных условиях (условиях "выхода" из социализма) данная проблема повернулась еще одной своей стороной. Дискуссионные моменты, связанные с определенными этапами экономической истории, нашли свое отражение в полемике между сторонниками шокотерапии и градуализма, развернувшейся на рубеже 80-90-х гг. в связи с разработкой программ экономических реформ для Восточной Европы.

Здесь опять-таки на первый план вышли вопросы, насколько государство должно принимать участие в процессе осуществления перемен,- и не только в индустриализации, а фактически в формировании всей модернизированной экономики, ее институтов, ее структуры, ее (если можно так выразиться) "страховочной сетки".

Проблемам рыночной модернизации было посвящено множество работ, а также исследований, проводимых международными финансовыми организациями. Но, пожалуй, наиболее показательным и в то же время авторитетным изданием стала книга, подготовленная в 1991 г. пятью известными экономистами - Оливье Бланшаром, Рудигером Дор-нбушем, Полом Кругманом, Ричардом Лэйярдом и Лоренсом Саммерсом - в рамках специального анализа, проводимого Всемирным институтом исследования экономического развития (\^ГОЕК). Задача этой книги состояла в том, чтобы обобщить, по каким принципиальным для находящихся в состоянии перехода стран Центральной и Восточной Европы вопросам среди ученых достигнуто согласие, а по каким нет. На этой основе книга давала реформаторам определенные рекомендации.

Авторы с самого начала расставили все точки над "и", заявив об общности процесса преобразований, идущих в разных частях мира, и подчеркнув, что "большая часть стандартных стабилизационных программ применима и в Восточной Европе, хотя при этом необходимо учитывать важнейшие специфические черты конкретных стран" [281, с. 1].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

118

119

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

Затем они выделили те положения, по которым уже достигнут консенсус1.

"На основе изучения трех крупных волн стабилизации - европейской стабилизации 20-х гг., послевоенной европейской стабилизации конца 40-х гг. и стабилизации 80-х гг. (имеется в виду, прежде всего, опыт латиноамериканских стран, а также Израиля.- Авт.) - сформировался широкий консенсус относительно мер, входящих в стандартный стабилизационный пакет.

Во-первых, необходимым условием стабилизации является фискальная консолидация, устранение бюджетного дефицита. Если этого не сделать, то сохранится потребность в денежной эмиссии. Следовательно, рост денежной массы и возобновление инфляции станут лишь делом времени. Только выполнив это условие, мы сможем резко снизить темп роста денежной массы.

Во-вторых, приоритетным делом должно стать устранение субсидий. Это положение основано на менее солидной логической базе, нежели первое, поскольку сбалансированности бюджета можно добиваться как посредством снижения расходов, так и посредством увеличения доходов. Тем не менее, имеет смысл все же устранить искажения, связанные с господством государственного сектора экономики и неэффективной системой государственного ценообразования. Отмена субсидий не обязательно нужна для осуществления стабилизации, но она необходима для последующего обеспечения экономического роста. Однако период стабилизации - самое лучшее время для проведения столь болезненных в политическом отношении изменений" [281, с. 4-5].

1Иногда в этой связи принято говорить о так называемом Вашингтонском консенсусе. Именно в Вашингтоне находятся три структуры, играющие определяющую роль в анализе современной экономики и в разработке стратегии экономических преобразований: Международный валютный фонд, Всемирный банк и Министерство финансов США.

Относительно других важных моментов осуществления стабилизационных программ полного консенсуса, согласно авторам цитируемого исследования, достигнуто не было. Программа не обязательно должна быть слишком жесткой, поскольку жесткость может вызвать общее недоверие к реформаторам. Кроме того, разногласия сохраняются и по двум важнейшим конкретным экономическим вопросам.

Первая проблема состоит в том, необходим ли некий "номинальный якорь" для того, чтобы стабилизировать цены.

В принципе можно на время реформ цены зафиксировать. Это снимет излишний покупательский ажиотаж и притормозит инфляционное давление. Однако подобная фиксация опасна в том случае, когда требуется относительное изменение структуры цен. При свободных ценах то, что раньше стоило слишком дешево, подорожает, а то, что стоило слишком дорого, подешевеет. Подобное выравнивание создаст нормальные стимулы для работы рынка. При фиксированных же ценах все имевшиеся в прошлом ценовые искажения сохранятся.

Можно подойти к проблеме создания "номинального якоря" по-другому и зафиксировать валютный курс. Это не предполагает столь высокой степени жесткости, как в случае фиксации цен, но тоже служит делу торможения инфляции, поскольку многие продавцы при установлении цен психологически ориентируются на стоимость доллара. Кроме того, фиксация валютного курса стабилизирует цены на импортные товары.

Но и здесь могут возникнуть проблемы.

С одной стороны, для того чтобы привлечь валюту и удержать курс, могут потребоваться высокие процентные ставки. Капитал при этом условии не будет уходить за рубеж, но зато кредит для предпринимателя, желающего развивать производство, окажется слишком дорог, а это, в свою очередь, может притормозить экономический рост.

С другой же стороны, при фиксации курса на фоне сохраняющейся инфляции может произойти переоценка национальной валюты. В результате, для того чтобы не пострадала

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

120

121

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

конкурентоспособность отечественной экономики, придется корректировать положение с помощью девальвации. Но девальвация является сильным толчком к очередному витку инфляции.

Вторая проблема, при решении которой не достигнут консенсус, состоит в том, нужно ли использовать в ходе стабилизации политику доходов, сводящуюся к контролю над заработной платой и над ценами.

Стабилизация доходов, скорее всего, станет дополнительным фактором, ограничивающим рост цен на потребительском рынке. Но проведение подобной стратегии требует организации переговорного процесса, в котором за "круглый стол" садятся представители правительства, предпринимательских кругов и профсоюзов. Успех этих переговоров возможен лишь в том случае, когда все участники данного процесса доверяют друг другу. Но если какая-либо из сторон полагает, что согласие обеспечивается за ее счет (например, профсоюзы боятся, что если они дадут согласие не увеличивать зарплату, а государство не выдержит бюджетной жесткости, это приведет к росту цен), вся политика доходов может быстро разрушиться.

Как уже отмечалось выше, авторы данного исследования признают и специфические особенности отдельных стран. Но для них это особенности скорее количественного плана, нежели качественного. По их мнению, во-первых, в Центральной и Восточной Европе существовало слишком большое искажение цен по сравнению с состоянием равновесия. Во-вторых, слишком большие искажения характеризовали производственную сферу (менеджеры государственных предприятий могут действовать в своих интересах, а не в интересах собственника; кроме того, эти предприятия характеризовались слишком высокой степенью монополизации рынка). В-третьих, инфляция на неразвитых рынках Центральной и Восточной Европы сочеталась с рационированием [281, с. 13-15].

Тем не менее, важнейшая черта консенсуса состоит в том, что такого рода отличия не могут изменить сам подход. В частности нельзя, например, вместо полной либерализации цен

осуществлять либерализацию частичную под тем предлогом, что шок от перехода к равновесному состоянию может оказаться слишком большим. Частичная либерализация цен невыполнима и неразумна, поскольку порождает спекуляции, а это, в свою очередь, вызывает недовольство общества и снижает общественную поддержку реформ.

Можно назвать еще целый ряд исследований начала 90-х гг., в которых авторы предлагали подход к реформам, довольно близкий вышеизложенному [95, с. 65-117; 262, с. 29-39; 171, с. 84-97]. На практике в последние десятилетия сторонниками осуществления энергичных преобразований были такие известные реформаторы, как Лешек Бальцерович в Польше, Вацлав Клаус в Чехии, Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, Борис Федоров в России и др. В целом этот подход получил несколько упрощенное, но ставшее популярным в народе название: "шокотерапия".

Не все сторонники шокотерапии используют для обозначения своих взглядов столь откровенный термин, но все они сходятся в том, что каждая из стран, находящихся в состоянии перехода, в целом похожа на другие страны и может применять стандартный пакет стабилизационных мер, а также мер по либерализации экономики, основанных на общем теоретическом представлении о способности рыночных сил привести хозяйственную систему в состояние равновесия. Все они в основном согласны с тем, что переход не может быть абсолютно безболезненным, поскольку существенная трансформация структуры экономики обязательно бьет по интересам отдельных слоев населения, регионов, профессиональных или возрастных групп.

Консенсус относительно всех указанных выше моментов действительно получил широкое распространение у профессиональных экономистов-исследователей. Тем не менее, нельзя сказать, что он охватил всех без исключения лиц в научной и политической среде, способных оказать влияние на осуществление перехода в различных странах. Целый ряд известных имен остался вне консенсуса. Некоторые авторы даже подвергали его жесткой критике.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

122

123

МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

 

В наиболее общей форме проблемы, связанные с действием рыночных сил и с возникающей на данной основе шокотерапией, сформулировал главный экономист Всемирного банка Джозеф Стиглиц, "Социальный и организационный капитал, - отмечал он в конце 90-х гг., подводя итоги десятилетнего периода трансформации стран Восточной Европы,- оказывается столь хрупким, что его - как и свалившегося Шалтай-Болтая - так трудно собрать вновь, что лучше всего начинать с существующих социальных институтов и пытаться их постепенно трансформировать, а не уничтожать с "корнями и ветвями", чтобы затем начинать "с чистого листа"" [181, с. 28].

Важно заметить, что данный подход не отрицает значения рыночного хозяйства, не отрицает способности рыночных сил наилучшим образом обеспечивать функционирование экономики. Насколько нам известно, сегодня не существует серьезных экономических концепций, выводящих рынок за рамки исследования и пытающихся строить систему на какой-то принципиально иной основе.

Все согласны с тем, что "старый, выстроенный в административной манере дом" абсолютно не пригоден для жилья. Вопрос же состоит в том, что практичнее: сносить его полностью для высвобождения места под строительство нового дома - или же сохранить все пригодное, кардинальным образом отремонтировав остальное. Сторонники нового строительства уповают на то, что только такая конструкция может быть надежной. Сторонники ремонта полагают, что проблемы, определяемые длительностью и трудностями нового строительства, перевешивают проблемы, связанные с ремонтом старых, прогнивших конструкций.

Иначе говоря, те, кто оказался вне консенсуса, делают ставку на необходимость усиленного государственного регулирования процесса перехода. Но не для того, чтобы оставить экономику нерыночной, а для того, чтобы дать рынку в полной мере воспользоваться всем тем работоспособным, что имелось в старой системе. Соответственно здесь уже не делается упор на быстроту перехода, вызывающую некий шок. Переход растягивается на тот срок, который необходим для про-

ведения требуемых государственных мероприятий по укреплению "Шалтай-Болтая".

В отличие от шокотерапии подход, предполагающий постепенность, получил название градуализма (от англ. gradual- постепенный). Этот подход выводит на передний план задачу уменьшения издержек перехода, тогда как противоположная точка зрения сводится к наличию объективных издержек (в частности, трансформационного спада), которые должны иметь место, если мы хотим добиться реальных преобразований. Конечно, непосредственно в ходе реформ всегда трудно сказать, насколько тот или иной политик, экономист действительно верит в возможность уменьшения издержек перехода, а насколько он лишь спекулирует на этом ради получения общественной поддержки. Тем не менее, можно все же считать, что сторонники градуализма имеют точку зрения, существенно отличающуюся от точки зрения сторонников шокотерапии.

Пожалуй, самой известной фигурой из числа практиков - противников консенсуса последнего десятилетия стал польский экономист Гжегож Колодко, два раза получавший пост министра финансов в левых польских правительствах. Он, так же как и Дж. Стиглиц, обратил внимание на структурные проблемы перехода1.

Если в той экономике, от которой мы уходим, худо-бедно имелись некие структуры (некий "Шалтай-Болтай"), обеспечивающие работу всего механизма, то в новых условиях рынок по причине отсутствия таковых толком не заработал. Если использовать образное сравнение, то можно сказать, что хороший мотор при осуществлении шокотерапии не дает импульса движению, поскольку старый, сносившийся механизм передачи демонтировали, а новый вообще отсутствует. "Отсутствие соответствующих структур,- отмечал Г. Колодко,- стало ключевым моментом, выпавшим из стратегии

1Среди российских экономистов данного направления, ставших политиками и обративших внимание на необходимость решения структурных проблем, наиболее известен Сергей Глазьев (см., напр.: [38]).

124

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

перехода, предложенной Вашингтонским консенсусом" [90, с. 126].

Разногласия, о которых идет речь, упираются, на наш взгляд, в принципиально различное понимание не задач экономических реформ и даже не возможностей рынка, а скорее возможностей государства. Против смягчения тяжелых последствий трансформации не возражают, как правило, даже самые "твердолобые шокотерапевты". Более того, они почти всегда признают несовершенство рыночных регуляторов. Но они полагают, что регуляторы государственные - еще более несовершенны, а потому градуализм и структурная политика могут скорее ухудшить положение дел, нежели исправить. С их точки зрения шок, полученный от регулирования, будет еще более сильным, а терапия окажется менее действенной.

Их противники, насколько можно судить, полагают, что при умелом подходе, правильной расстановке кадров, выделении соответствующего финансирования государство оказывается эффективно действующим субъектом трансформации. Наверное, теоретически эту уверенность во всесилии государства опровергнуть трудно. Другое дело, много ли можно привести примеров того, как на практике вмешательство государства помогло решить ту или иную структурную проблему, которую не мог решить рынок. Нам представляется, что таких примеров в экономической истории не столь уж много, и материалы последующих глав подтверждают данный вывод.

ГЛАВА 2

ФРАНЦИЯ:

ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ1

Не устанем твердить: "Просвещения! Просвещения!" Как знать, быть может, эта тьма и рассеется. Разве революции не несут преображения? Слушайте меня, философы: обучайте, разъясняйте, просвещайте, мыслите вслух, говорите во всеуслышание; бодрые духом, действуйте открыто, при блеске дня, братайтесь с площадями, возвещайте благую весть, щедро оделяйте букварями, провозглашайте права человека, пойте марсельезы, пробуждайте энтузиазм, срывайте зеленые ветки с дубов. Обратите идеи в вихрь. Толпу можно возвысить. Сумеем же извлечь пользу из той неукротимой бури, какою в иные минуты разражается, бушует и шумит мысль и нравственное чувство людей. Босые ноги, голые руки, лохмотья, невежество, униженность и темнота - все это может быть направлено на завоевание великих идеалов.

Виктор Гюго

Франция была отнюдь не первой страной в мире, двинувшейся по пути модернизации, по пути формирования рыночного хозяйства и разрушения сковывающих его административных пут, доставшихся в наследство от старого режима. Первой буржуазной революцией традиционно считается выход Голландии из-под гнета испанской короны в конце XVI века. Примерно через две сотни лет после этого первой промышленной державой мира стала Англия. Да и Соединенные Штаты, остающиеся по сей день образцом

 

1 Первоначальный вариант данной главы был опубликован в журнале "Звезда" [196].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

126

127

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

динамичного и эффективного экономического развития, образовались как государство более чем за десятилетие до начала Великой французской революции. Однако опыт Голландии, Англии и США в значительной мере уникален по причине особых условий, действовавших в этих странах. Французы же, напротив, еще во второй половине XVIII столетия двинулись именно по тому пути, который с некоторыми поправками пришлось потом пройти почти всем народам, начинавшим строить у себя рыночное хозяйство.

Во-первых, во французской экономике вплоть до 1789 г. были очень сильны административные рычаги, сдерживающие действие свободных рыночных сил. Во-вторых, ломка административной системы проходила на фоне серьезнейших социальных потрясений, последствия которых сказывались и через столетие после первой революции. В-третьих, эти потрясения привели к образованию слабой государственной власти, постепенно все больше скатывающейся к примитивному популизму. В-четвертых, популизм совершенно разрушил финансовую систему французского государства, что привело к деградации экономики. Наконец, в-пятых, выход из кризиса, формирование нормальных условий для хозяйственного развития и начало устойчивого экономического роста связаны во Франции с деятельностью нескольких последовательно сменявших друг друга авторитарных либо монархических режимов.

Все эти моменты впоследствии на протяжении всего XX столетия присутствовали (в тех или иных сочетаниях) в жизни многих государств, осуществлявших переход к рынку. Несмотря на то, что всюду имелась какая-то национальная специфика реформ, она обусловливала лишь большие или меньшие масштабы отклонения от французского пути. Не случайно именно за французской революцией закрепилась характеристика "Великая". Не случайно исследователи самых разных стран, описывая состояние "своих" предреволюционных режимов, используют знаменитое высказывание Людовика XV: "после нас - хоть потоп". Не случайно они постоянно применяют и понятие "бонапартизм" для анализа разного рода авторитарных режимов.

Коммунисты самых разных стран долгое время полагали, что Великая французская революция прокладывала путь к не-

коему новому справедливому обществу, построение которого возможно и у них на родине. Этим они определяли ценность событий, происшедших на рубеже 80-90-х гг. XVIII века. Коммунисты ошибались. Если путь к справедливому обществу и существует в природе, то пролегает он отнюдь не там, где доминируют классовая борьба, террор, эгалитаризм и тому подобные явления. Однако сегодня мы по иронии судьбы опять возвращаемся к истории французских преобразований, как к интереснейшему примеру экономического реформирования с его начальными иллюзиями, катастрофическими ошибками и мучительными поисками выхода из тупика. Мы возвращаемся к истории, которая, с одной стороны, учит тому, как не надо осуществлять преобразования, а с другой - настраивает нас на оптимистический лад, показывая, что трудности трансформируемых экономик преходящи, что за инфляцией, хозяйственным развалом и нищетой рано или поздно обязательно последует процветание.

Экономические преобразования во Франции заняли примерно сто лет, причем все эти годы она двигалась практически в одиночку по неизведанному пути. Сегодня модернизация затрагивает сразу целые регионы (например, Латинскую Америку, Восточную Азию, Центральную Европу), что позволяет изучать опыт, накопленный у соседей. Но на рубеже XVIII-XIX веков сверять планы преобразований было не с кем. Английский и голландский образцы привлекали большое внимание современников, тщательно изучались, но во многих отношениях были недостижимы для нестабильного общества, разрываемого страшными социальными противоречиями. Французы пережили эпоху становления рынка, двигаясь путем проб и ошибок, преодолевая реки крови и моря слез.

Прелюдией реформ стали либеральные начинания Тюрго в 1774 г., а к стабильному экономическому росту, способствующему повышению жизненного уровня значительной части населения, страна пришла лишь при Наполеоне III, правление которого закончилось в 1870 г. Примерно таковы временные рамки нашего очерка. Конечно, непростым выдался для Франции и следующий столетний период, начавшийся с установления Парижской коммуны. Однако действия коммунаров стали

129

 

128

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

не более чем агонией той системы, которая пыталась встать на пути движения к рынку. Франция уверенно перешагнула через последние баррикады и двинулась дальше - в XX век, где решала проблемы, характерные уже для развитого, а не для развивающегося государства.

ДВЕ ФРАНЦИИ: ДИАЛОГ ГЛУХИХ

Бурбоны, занимавшие трон Франции со времен прославленного романами Александра Дюма Генриха Наваррского, ни в коей мере не являлись коммунистами. Однако предреволюционная французская экономика была отмечена многими важнейшими чертами, которыми впоследствии характеризовались административные хозяйства XX столетия. В этой экономике было существенным образом ограничено свободное перемещение капиталов и иных ресурсов в ту сферу деятельности, которую предприниматель мог считать наиболее привлекательной для своего бизнеса. В этой экономике у производителя изымалась значительная часть его доходов, что подрывало стимулы к труду и возможности осуществления расширенного воспроизводства. Наконец, в этой экономике даже торговля не была по-настоящему свободной, а значит, любой кризис легко мог порождать рост цен и порой - даже возникновение дефицита.

Первый этап французской модернизации начался еще в самом конце XVI столетия, при Генрихе Наваррском. В полной мере попытки модернизировать страну дали о себе знать в XVII веке при герцоге де Ришелье и министре Людовика XIV Жан-Батисте Кольбере. Однако в это время действия государственной власти были направлены не столько на создание той экономической и политической системы, которая отличает современные общества, сколько на укрепление самой себя1.

1"Кольбер и его последователи в XVIII веке,- отмечает, например, Т. Кэмп,- преследовали цель расширения власти и усиления безопасности династического государства, а не экономического роста, как принято в современном мире" [397, с. 33].

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

На смену феодальным механизмам управления постепенно приходила жесткая административная вертикаль. Фактически именно тогда были заложены основы знаменитого французского дирижизма, сохранившего в известной мере свое значение и по сей день.

Дирижизм XVII века не был случайным явлением, характерным лишь для экономической жизни. Думается, что он представлял собой отражение в сфере хозяйствования того нарождающегося представления о всеобщем господстве разума, которое стало отличительной чертой картезианства. Декарт, как истинно французский мыслитель, и Кольбер, как истинно французский практик, в равной степени олицетворяли собой основные черты той эпохи.

Общество не стремилось к свободе, поскольку в нем было слишком много неразумных индивидов, вряд ли способных этой свободой в должной мере воспользоваться. Оно стремилось к разуму, который поставил бы все под свой контроль и устранил неразумие. Наверное, наиболее ярким отражением подходов, применявшихся в то время для организации функционирования общества в целом, было создание масштабной системы изоляции всех неразумных элементов в своеобразном ГУЛАГе классической эпохи, прекрасно описанном крупным французским мыслителем XX столетия Мишелем Фуко.

В этот созданный в 1656 г. ГУЛАГ, носивший гуманное название "Общий госпиталь", попадали сумасшедшие, развратники, моты, калеки, вольнодумцы, проститутки и многие другие категории французов, не вписывавшихся в красивое царство разума. "Госпиталь" объединял целый ряд лечебно-исправительных заведений. "Мало кто знает,- отмечал М. Фуко,- что в их стенах провел по нескольку месяцев каждый сотый житель города Парижа, если не больше" [219, с. 66].

В этих заведениях неоднократно предпринимались попытки непосредственным образом организовать производственный процесс, как это делалось впоследствии в советском ГУЛАГе. Сторонники разума стремились создать мануфактуры. Но все их усилия в основном проваливались из-за неспособности обитателей этих мест заключения к "разумно организованному" подневольному труду [219, с. 84]. Однако

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

130

131

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

главным было даже не то, что их пытались столь непосредственным образом включить в хозяйственный механизм. "Общий госпиталь" представлял собой как бы доведенный до крайности принцип существования общества. Тот же самый подход, который использовался для организации жизни отверженных обществом индивидов, проявлялся буквально во всех сторонах дирижистской экономики классической эпохи.

 Впоследствии все это оказало значительное воздействие на ход модернизации, поскольку в XVII веке были созданы именно те властные инструменты, при помощи которых она, собственно говоря, и осуществлялась. Однако то, что делали во времена Ришелье и Кольбера, само по себе еще никак не может считаться модернизацией общества. Более того, администрирование сильно осложняло осуществление прогрессивных экономических преобразований во многих сферах. Насаждение мануфактур, которым занимался Кольбер, способствовало экономическому развитию страны, но не делало его самовоспроизводящимся, необратимым. Поэтому то, что происходило в XVII - первой половине XVIII столетия, на наш взгляд, вернее было бы называть протомодернизацией - по образцу широко используемого в экономической истории термина "протоиндустриализация". Общество постепенно преобразовывало старую модель своего развития, но еще не приступило непосредственно к формированию новой. В России, которая не осталась чуждой восприятию подходов, применяемых в процессе протомодернизации, нечто подобное осуществлялось во времена Петра I1.

1Не следует думать, что администрирование было просто ошибкой отдельных реформаторов. Следование данной модели поведения в большей или меньшей степени повторялось в различных странах (хотя наибольшего расцвета достигло во Франции) и не слишком зависело от того, кто персонально управлял государством. Протомодернизация стала естественным откликом на те требования, которые выдвигала перед обществом эпоха. Лишь тогда, когда принципиально изменились условия жизни, общество смогло двинуться дальше в своем развитии.

 

Ж.-Б. Кольбер

Содержание  эпохи   "разумных"   или,   по   крайней мере, очевидных для здравого смысла решений хорошо обрисовал  В.  Малов.   "Слово "реформы" для людей XVII века имело иной смысл, чем веком позднее, когда общим достоянием передовой мысли стала идея прогресса. "Новое есть забытое старое" - этот взгляд   для   современников Кольбера был не остроумным парадоксом,   а  выражением самой сути всякой реальной реформаторской    политики, которая была призвана вернуть общество к "доброму старому времени", устранив накопившиеся за последние годы или десятилетия различные вредные явления. Социальные реформы, таким образом, органически сочетались с социальным реставраторством и с использованием  традиционных  методов.   Однако  рационализм  политической мысли XVII века уже создавал возможность для объективного, хотя и вряд ли сознаваемого противоречия, которое и проявилось в политике Кольбера. Дорогая ему идея "полезных профессий" была столь простой и ясной для обыденного здравого смысла, что уже не нуждалась в опоре на традицию, в "исторических обоснованиях"... В этой простоте своего еще наивного рационализма кольберовская идея была новым явлением, и с ее осуществлением он связывал достижение своей цели - завоевание французским монархом мировой гегемонии" [118, с. 93].

Кольбер понимал, что финансовые проблемы кроются не только в низкой собираемости налогов, но и в том, что сами объемы хозяйственной деятельности во Франции недостаточны для получения казной большего объема денежных средств. Недостаточность объемов хозяйственной деятельности, в свою очередь, вытекала из несовершенной структуры

132

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

французской экономики, что особенно хорошо было видно на фоне преуспевающей экономики голландской. Слишком много людей и капиталов во Франции было занято в сферах, далеких от созидательной деятельности.

Кольбер, как сказали бы современные экономисты, задумал осуществить структурную реформу французской экономики. Причем если в соседних Англии и Голландии эта структурная реформа осуществлялась в большей мере рыночным путем, то в отстающей по некоторым важнейшим параметрам Франции реформатор хотел подстегнуть ее путем использования методов государственного регулирования, путем целенаправленного вытеснения людей и капиталов из тех сфер, которые были сочтены ненужными, в сферы, представлявшиеся полезными. Но стратегия, принятая на вооружение Кольбером, не могла сделать структуру рыночного хозяйства оптимально соответствующей потребностям общества. Эта стратегия делала структуру экономики только оптимально соответствующей взглядам администратора-реформатора, а это ведь далеко не одно и то же. Таким образом, реформа Кольбера не модернизировала французское хозяйство в полном смысле этого слова.

Итак, что же представляла собой французская экономика в ту эпоху, когда ее пытались преобразовать посредством разума или посредством здравого смысла? Некоторые историки полагают, что именно усиление административного начала было доминирующим фактором в развитии предреволюционной Франции. Так, например, Ф. Фюре отмечает, что "центральным феноменом, неотъемлемым аспектом исторических перемен является рост монархической власти и правительственной централизации... Неспособность высших классов сохранять свою прежнюю политическую власть или объединиться для достижения новой власти открывает путь административному деспотизму, который, в свою очередь, усугубляет последствия правительственной централизации" [220, с. 157].

Первым обратил внимание на то, что значение централизации в XVIII столетии было существенно большим, чем обычно принято считать, крупный французский мыслитель середины XIX века, человек, который во многом опередил

 

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

133

А. де Токвиль

свое время,- Алексис де Токвиль, известный нам в основном своим классическим исследованием американской демократии. Однако он серьезно занимался также историей своего отечества, причем со свойственным ему умением проникать в суть проблемы Токвиль четко отделял то, чем казалось французское общество поверхностному наблюдателю, от того, чем оно являлось на самом деле. В его ставшей уже классической работе "Старый порядок и революция" отмечается, что "в XVIII веке... администрация непрерывно кому-то помогает, кому-то мешает, что-то позволяет. Она многое могла пообещать и многое дать. Множеством различных способов она влияла не только на общее положение дел, но и на судьбы отдельных семей и личную жизнь каждого человека" [189, с. 4].

Ниже будет приведен ряд примеров, демонстрирующих масштабы распространения административной системы. Но, возможно, самым главным свидетельством этого распространения является то, что, как отмечает Токвиль, в предреволюционной Франции "никто не считает себя способным удачно провести серьезное дело без помощи со стороны государства. Даже земледельцы, люди обыкновенно враждебные ко всякого рода предписаниям, склонны полагать, что если сельское хозяйство пребывает в состоянии застоя, то в этом главным образом повинно правительство, не дающее им в достаточном количестве ни помощи, ни советов" [189, с. 60].

Проблема состояла не только в распространенности администрирования как такового. В период протомодернизации во

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

134

135

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Франции сформировался своеобразный административно-хозяйственный менталитет. Думается, что именно подобный менталитет во многом определил существенные черты поведения народа во время революции и даже после ее завершения. Ход революции в значительной степени определялся господством в умах идей, порожденных прошлым, несмотря на всю кажущуюся необычность происходившего и постоянно декларировавшееся массами желание отрясти со своих ног прах старого мира.

Французский социальный психолог Альфред Фуллье даже в конце XIX века отмечал, что "существенной чертой нашего ума в этой (социальной.- Авт.) области является вера во всемогущество государства и правительства... Так как государство является представителем всего общества, то наш социальный инстинкт заставляет нас верить, что если отдельно взятый человек бессилен, то союз всех индивидов не встретит никаких препятствий для осуществления общего идеала" [218, с. 137]. Примерно о том же писал и коллега Фуллье Гюстав Лебон: "...мы всегда делаем ответственным государство за свои собственные недостатки и остаемся при убеждении, что с переменой наших учреждений и наших начальников все преобразится" [111, с. 227].

Подмеченная французской социальной психологией специфическая черта народного менталитета сохранялась в значительной степени и в XX столетии, оказывая воздействие на экономику страны. Французам, как впоследствии и россиянам, пришлось долго и мучительно преодолевать традиции иждивенчества и инфантилизма, выработанные административной системой.

Административная система, о которой говорил Токвиль, накладывалась во Франции на веками существовавший комплекс отношений между крестьянином и феодалом. Издавна главным тормозом для развития экономики было то, что основной производитель страны, крестьянин (а земледелие давало львиную долю национального продукта Франции), хотя и был лично свободен, но не имел ни достаточных стимулов к труду, ни реальных возможностей для накопления капитала, расширения производства и повышения его производительно-

сти. Значительная часть крестьянского дохода изымалась феодалом. Важнейшее условие эффективной экономики - по-сильность возлагаемого на производителя бремени и равномерность его распределения - абсолютно не соблюдалось.

В пользу сеньора взимались либо денежная рента (чинш), либо рента натуральная (шампар), а также разовые платежи (например, значительная доля дохода, получаемого крестьянином при продаже земли). Кроме того, имелся еще ряд условий, способствовавших разорению крестьянина: дорожные и ярмарочные пошлины, обязанность пользоваться господской мельницей, пекарней, давильней для винограда и т.д. [164, с. 14-15]. Одно лишь перечисление повинностей производит сильное впечатление: пеаж, барраж, кутюм, эталаж, лэд, афораж, онаж, шаблаж, гурметаж, тонлье, руаж, бушери, эталонаж, ше-минаж, курбаж, ваннажибюиссонаж [215, с. 115-116].

Кроме платежей эффективность хозяйства подрывалась нестабильностью прав на землю. В северной Франции существовали высокопроизводительные фермерские хозяйства, но они в значительной степени зависели от использования арендованной земли. Арендные отношения в любой момент могли быть разорваны, а приобрести в собственность хорошие участки (особенно принадлежащие церкви) было невозможно [116,с.81].

Но по мере того, как в жизнь общества входили принципы администрирования, о которых мы писали выше, все большее значение стали иметь для непосредственного производителя отношения, складывающиеся у него с государством, а не с феодалом. Крестьянин начинал страдать под гнетом все возрастающих налогов.

Особенность фискального бремени в предреволюционной Франции состояла в том, что основной налог - талья выплачивался только представителями третьего сословия. Дворяне и духовенство были вообще от него освобождены. Формально фискальное бремя лежало и на них, но на практике существовало огромное число индивидуальных условий, делавших налоговую систему запутанной и неэффективной.

Церковь раз в пять лет платила государству так называемый "бескорыстный дар", сумма которого устанавливалась

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

136

137

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

обычно в результате длительного и отнюдь не бескорыстного торга с правительством. Такие налоги, как капитация или двадцатина, платились третьим сословием согласно податным спискам тальи, а дворянами - на основе предоставляемой ими же самими декларации о доходах [110, с. 76-77]. Мы в России сегодня хорошо представляем себе, как составляется плательщиком подобная декларация, если он уверен в неспособности инспектора проверить подлинность информации. Во Франции XVIII века декларации, по всей видимости, составлялись примерно так же.

Как справедливо отмечал известный экономист того времени Пьер Дюпон де Немур, достаточно "быть богатым, чтобы стать благородным, и стать благородным, чтобы перестать платить, так что единственное средство избежать налогового обложения - это составить себе состояние" (цит. по: [173, с. 63]).

Неравенство в налогообложении было связано не только с различным положением сословий, на что обычно обращают внимание в работах, показывающих эксплуататорский характер французского общества. Не менее важно было и то, что существовала система индивидуальных и групповых налоговых привилегий.

Отдельные провинции оказывались в лучшем положении, нежели другие. Например, где-то платили большую габель (косвенный налог на соль), где-то маленькую, а где-то не платили вообще [256, с. 14]. Крестьянские общины, имеющие влиятельного сеньора, несли меньшее бремя, чем другие общины. Чиновники, находящиеся на отдельных должностях (фискальных или судейских), пользовались значительными налоговыми льготами по сравнению с представителями некоторых других специальностей. Наконец, индивидуальные льготы предоставлялись и по личному пожалованию монарха (вспомним для сравнения, как в России Борис Ельцин легко выдавал льготы наседавшим на него лоббистам во время своих поездок по стране). Словом, система эта имела множество общих черт с системой, сложившейся в 90-х гг. XX века в России, хотя у нас в стране, естественно, не существовало такого явления, как сословные привилегии.

В дополнение ко всему налоговые привилегии во Франции можно было просто покупать (в пореформенной России это,

как правило, делалось за взятки). Так, скажем, с 1577 г. существовала практика, в соответствии с которой за 150 ливров, уплачиваемых единовременно, можно было купить право не платить ежегодно 10 ливров тальи. Кольбер даже стимулировал продажу налоговых изъятий, приказывая своим интендантам позаботиться об увеличении налогового бремени, возлагаемого на тех богачей, которым были сделаны предложения о подобном сотрудничестве. Те, естественно, в конечном счете вынуждены были приветствовать инициативу бюрократии [4, с. 253].

Подобная - казалось бы, совершенно неразумная - практика была вынужденной для страны. Государство, попадая в очередной бюджетный кризис, готово было сегодня взять кругленькую сумму с плательщика за предоставление ему права не платить налог впоследствии. Действительно, "после нас хоть потоп".

Естественно, в подобной ситуации размер налогового бремени, возлагаемого администрацией именно на крестьян, должен был непрерывно возрастать для того, чтобы покрывать все увеличивающиеся расходы государства. Считается, что уже при Людовике XI государственные налоги впервые превысили по своему объему феодальные платежи [116, с. 74]. А по оценке А. Токвиля, за предшествовавшие революции двести лет (т.е. примерно за то время, которое прошло с момента восшествия на престол Генриха IV) талья выросла в десять раз [189, с. 102].

Возможно, эти оценки не вполне точны, но в целом очень четко прослеживается связь между потребностями общества эпохи протомодернизации (т.е. общества, уже практически переставшего быть феодальным) и ростом налогового бремени. Примерно к 30-м гг. XVII века (т.е. к тому моменту, когда Франция герцога Ришелье вступила в Тридцатилетнюю войну) резко возросли расходы государства на содержание армии, которая в эту эпоху уже не могла строиться на феодальных принципах1. И одновременно произошло резкое увеличение

1 К этому времени коренным образом изменились не только принципы формирования армии, но также и ее размеры, а самое главное - вооружение. Содержание артиллерии было по карману только очень богатым государствам [16, с. 418-421].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

138

139

ШРАНиИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

налогового бремени, поскольку только за счет усиления фискального натиска могла содержаться дорогостоящая наемная армия, вооруженная последними техническими достижениями эпохи [146, с. 81, 152]. Один из исследователей назвал методы, применявшиеся французской администрацией со времен Ришелье, "налоговым терроризмом" (цит. по: [85, с. 216]).

Вдобавок ко всем отмеченным выше проблемам при взыскании платежей в рамках крестьянской общины существовала еще и круговая порука, вынуждавшая исправного хозяина отвечать своим доходом за долги разоряющегося лентяя или неудачника. Таким образом, фактически получалось, что платить деньги приходилось не только сеньору и королю, но еще и соседу1.

А. Токвиль приводит оценку, данную генеральным контролером финансов еще в 1772 г. Согласно этой оценке, "талья произвольна в раскладке, во взимании опирается на круговую поруку и на большей части Франции носит личный, а не реальный характер, она подвержена постоянным колебаниям вследствие изменений, ежегодно имеющих место в имуществе налогоплательщиков" [189, с. 102]. "Механизм сбора та-льи,- делает вывод современный французский исследователь Ф. Афтальон,- стимулировал крестьян ограничивать объемы своего производства" [256, с. 15].

Сегодня у экономистов принято считать одним из важнейших показателей степени вмешательства государства в экономическую жизнь масштабы перераспределения через бюд-

1 Этот факт, кстати, любопытно подметить в связи с тем, что у нас в стране весьма распространенной является точка зрения, согласно которой только в России существовала крестьянская община, нарушающая права собственности отдельного ее члена, тогда как на Западе уважение к имуществу граждан определяло жизнь общества с незапамятных времен. На самом же деле с подобными отношениями приходится сталкиваться повсюду, когда изучаешь ход модернизации. В данной книге дальше будет идти речь и об общине в Венгрии, и о сербской задруге, в которых возникали схожие проблемы.

жет создаваемого в стране продукта. Конечно, рассчитать такого рода показатель для Франции XVIII века практически невозможно, однако в определенной степени о развитии административной системы можно судить по тому, из чего складывались доходы двух высших сословий - дворянства и духовенства.

По оценке А. Матьеза, все феодальные платежи, вместе взятые, приносили сеньорам не более 100 млн ливров в год. Порядка 120 млн дворяне выручали от эксплуатации своих поместий. В то же время доходы дворянства, получаемые за счет службы в армии, при дворе, на различных провинциальных должностях, а также через различного рода пенсии, значительно превышали 100 млн. Вознаграждение духовенству, формируемое за счет десятины (как сказали бы сегодня - сбора во внебюджетный фонд), составляло порядка 120 млн [123, с. 24-26].

Таким образом, получается, что за счет перераспределения, осуществляемого при помощи государства, высшие сословия получали доходы, как минимум эквивалентные тому, что они имели от хозяйства, и более чем в два раза превышающие феодальные платежи, традиционно считающиеся качественной чертой, отличающей Средневековье от Нового времени. Неудивительно, что некоторые историки, как отмечалось выше, считают центральным феноменом эпохи именно административные, а не феодальные начала.

Основанное на налогах административное хозяйство имело еще и дополнительный механизм для своего воспроизводства. Доходные должности, которые такое хозяйство плодило одну за другой, продавались государством за крупные суммы [4, с. 229-250]1. Таким образом, расширение административного аппарата само по себе становилось источником дохода казны. А по мере того как аппарат расширялся, неизбежно усиливалось администрирование.

1В принципе государством продавались не только должности, а практически все, на что только мог найтись покупатель. Продавалось даже освобождение от уголовного наказания [4, с. 254].

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

140

Не менее важными, нежели аграрные, были проблемы, связанные с развитием промышленности и ремесел. Хотя эти виды деятельности и уступали по значению сельскому хозяйству, но, как показывал опыт Англии, уже вступившей в это время в период промышленного переворота, именно за городом, а не за селом было экономическое будущее. Однако во Франции прогресс промышленности сдерживался цеховым строем (системой административных ограничений, препятствующих открытию своего дела) и монополиями, предоставляемыми отдельным компаниям самой короной.

Характерно, что во времена Кольбера, когда вроде бы началось движение в сторону повышения эффективности французской экономики, цеховая система не только не ослабла, а, наоборот, была доведена до наивысшей стадии своего развития. Стремление ко всеобъемлющему контролю поставило цеха на службу государству в качестве пусть несовершенного, но все же реально существующего механизма. Ордонансы французских королей повсюду строго проводят принцип обязательной принадлежности к цеху. Если в 1662 г. в Париже насчитывалось 60 цехов, то после издания кольберовского промышленного устава их стало уже 83. Наконец, к 1691 г. число цехов возросло до 129. Аналогичным образом обстояло дело и в других городах королевства [55, с. 380].

Изменения стали приходить лишь спустя более чем полстолетия. Цеховой строй частично был подорван эдиктом 1762 г., согласно которому в сельской местности допускалось свободное развитие всех промыслов, однако в городе, формировавшем основной спрос на промышленную продукцию, цеха по-прежнему доминировали. Что же касается крупного производства, то государственные заказы, субсидии и даже право монопольного изготовления определенных изделий предоставлялось так называемым "королевским" мануфактурам, которых в 1789 г. насчитывалось более 500 [164, с. 24]. Таким образом, даже тот производитель, который, несмотря на тяжелое налоговое бремя, сумел сколотить изрядный капитал, оказывался в затруднении при попытке вложить накопленные средства в наиболее рентабельный сектор экономики.

 

141                  ФРАНЦИЯ:  ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Существовали  проблемы и с организацией кредита, без которого, как известно, не может развиваться крупное производство. Церковь не приветствовала осуществление ссудных операций, считая их разновидностью несправедливой эксплуатации. И хотя бизнес обходил формальные запреты, моральный климат, формирующейся вокруг деятельности банкиров, был явно неблагоприятным.

Судьба тех, кто аккумулировал в своих руках кредитный капитал, бывала порой весьма печальной. Так, например, в 1704 г. в больницу Сен-Лазар был помещен некий аббат Бар-желе. Отмечалось, что "главным его занятием было ссужать деньги в рост и наживаться на самом отвратительном, самом позорном для его священнического сана и для всей церкви ростовщичестве. До сих пор не удалось убедить его покаяться в своих злоупотреблениях и привести к мысли, что ростовщичество- грех" [219, с. 148].

В результате во Франции складывался своеобразный стереотип поведения буржуазии, согласно которому на скопленные деньги надо было не столько развивать производство и другие виды бизнеса, сколько приобретать земли и чиновные должности, стараясь максимально приблизиться к положению дворянства.

По оценке А. Токвиля, "человек, располагавший кое-какими знаниями и некоторыми средствами, считал, что умереть, не побывав государственным чиновником, просто неприлично" [189, с. 77]. Вследствие господства подобной "деловой этики", как отмечал В. Зомбарт, во Франции "кто только мог, удалялся от деловой жизни или избегал в нее вступать и употреблял свое имущество, чтобы купить себе должность... Хороший знаток характеризует настроение верхних общественных слоев Франции в XVI столетии словами: "Если есть на свете презрение, то оно относится к купцу"" (цит. по: [58, с. 110]). А Ф. Бродель, описывая образ жизни новых дворян (дворян мантии) и отмечая их заслуживающую уважения любовь к просвещению, делал в конечном счете весьма неутешительный применительно к экономике вывод: "Единственное, что их роднило с настоящим дворянством, были отказ от работы и торговли, вкус к праздности..." [17, с. 489].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

142

143

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Дух конкуренции и рынка абсолютно не был свойственен Франции. "Богатый человек, который строит свой успех на несчастии менее эффективно работающего или менее талантливого конкурента,- отмечал Д. Лэндес,- никак не являлся образцом для подражания, он был скорее mangeur d,hommes"1 [417, с. 132].

Любопытно, что такого рода подход самым удивительным образом сочетался с откровенным жульничеством, хотя и мелким. "Самые добродетельные коммерсанты,- писал Оно-ре де Бальзак в одном из своих романов,- с самым простодушным видом провозглашают заповедь самого бесстыдного жульничества: "Каждый выпутывается из беды как умеет"". Наверное, на русский язык эту "мудрость" можно было бы перевести хорошо знакомым нам всем девизом отечественного бизнеса: "Не обманешь - не продашь". Сам Бальзак приводит прекрасный пример французской жульнической торговли - продажа на вес шелка, специально для утяжеления пропитанного маслом. Ремесленники таким образом обманывают купцов, а купцы-клиентов.

Подобная ситуация имела своим следствием слишком медленное развитие французского делового класса в целом. Фактически в стране долгое время вообще не формировался слой предпринимателей, готовых переходить от мелкой торговли к осуществлению серьезных коммерческих операций. И это не-

1 Живоглотом. Типичный пример подобного живоглота из французской литературы - бальзаковский Гобсек, "человек-автомат", "человек-вексель", явно находящийся вне рамок приличного общества, хотя и обладающий богатством. Иностранец, чуждый французскому духу (мать - еврейка, отец - голландец), родившийся в предместье Антверпена, он за свою жизнь зарабатывал деньги самыми разными авантюрами. Единственное, чем он не занимался никогда,- это бизнесом, который хоть сколько-нибудь напоминал бы современную деловую практику, предполагающую созидание. Данный момент весьма характерен. В старой Франции человек мог стать живоглотом, но даже при этом он не становился созидателем.

смотря на все предпринимавшиеся усилия по насаждению мануфактур.

Один из положительных (!) героев Бальзака даже в начале XIX века никогда не запрашивал цену, никогда не гонялся за покупателями. Он обычно сидел у порога лавки, покуривая трубку, поглядывая на прохожих и наблюдая за работой приказчиков. До эпохи кардинала Мазарини крупные французские купцы практически все были по своему происхождению итальянцами. Затем началось проникновение в страну голландцев. И лишь примерно с 1720 г. активизировались французы [19, с. 313-314].

Еще одна специфическая особенность французского делового класса - это его нежелание рисковать, нежелание заниматься бизнесом ради бизнеса. Поскольку деньги зарабатываются просто для того, чтобы хорошо и спокойно жить, по возможности вообще расставаясь с бизнесом и переходя из разряда купцов в разряд дворянства, полученная прибыль не инвестируется, а лежит мертвым грузом в виде сокровищ. "Франция представляет собой некрополь драгоценных металлов",- отмечал Ф. Бродель [19, с. 346]. Соответственно, несмотря на существовавшие в стране большие накопления, кредит во Франции получить было гораздо труднее, чем в Англии, а значит, он оказывался более дорогим. Все это существенно замедляло темпы экономического развития.

Отсутствие делового духа, слабое развитие кредита, феодальное и фискальное бремя, цеховой строй и монополии представляли собой явления, в полной мере характерные для многих государств средневековой Европы. Однако в предреволюционной Франции существовала еще одна важная особенность административного экономического строя, негативная роль которой, пожалуй, не уступала негативной роли всех отмеченных выше моментов, вместе взятых. Это прямая регламентация со стороны государства самых разных сторон хозяйственной деятельности - и в первую очередь хлебной торговли. В этой регламентации даже более ярко, чем в налоговом бремени, нашла свое выражение французская административная система. В других странах подобная регламентация тоже использовалась, но в несопоставимо меньших масштабах.

145

 

144

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

"Королевский совет,- отмечал А. Токвиль,- ежегодно издавал общие постановления, предназначенные для всего королевства... Число таких правил... огромно, и оно постоянно росло по мере приближения Революции... Бесчисленны постановления Совета, обязывающие ремесленников использовать определенные методы и изготавливать определенные товары. А поскольку одних интендантов было недостаточно, чтобы наблюдать за исполнением всех этих постановлений, существовали также генеральные инспекторы промышленности, объезжавшие провинции для поддержания там надлежащего порядка" [189, с. 38-39]. Современные историки отмечают, что "контроль правительства затруднял технологические перемены и частично был причиной индустриальной отсталости Франции в сравнении с Англией" (цит. по: [85, с. 277]).

Но, несмотря на создаваемые этим проблемы, вплоть до середины XVIII века имела место быстрая активизация регламентирующей деятельности французской администрации. Если до 1683 г. насчитывалось всего 48 регламентов, определяющих деятельность хозяйственной системы, то к 1739 г. появляется уже 230 эдиктов, приказов и регламентов, касающихся промыслов. Все это делалось во имя разума, дабы научить "несмышленых" производителей той эффективной работе, в которой, как виделось административному уму, разбирается лишь бюрократ. Однако интеллектуалы все чаще однако делали вывод, что разум в области администрирования начинает переходить в свою противоположность. "Нашими современниками овладело безумие, к какому никогда нельзя было считать способным человеческий дух!" - в ужасе восклицал известный деятель французской революции Ж.-М. Ролан, писавший статью о промышленности для Энциклопедии Дидро и д'Аламбера (цит. по: [55, с. 381]).

Как же конкретно выглядела вся эта картина регламентации?

"Экономическая свобода,- отмечал Ф. Саньяк, характеризуя хозяйственный строй предреволюционной Франции,- должна отступать перед тем, что государство считает общим интересом. Одни культуры оно запрещает, другим покровительствует: в 1731 г. Королевский совет отдает распоряже-

ШРАН11ИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

ние, чтобы не производилось новых насаждений виноградников в королевстве и чтобы те, которые не обрабатывались в течение двух лет, не восстанавливались без специального разрешения короля под угрозой штрафа в 3000 ливров; разрешение же не будет даваться без предварительной проверки почвы интендантом с целью установить, не является ли она более благоприятной для какой-нибудь другой культуры. Землевладелец не может собирать винограда или снимать жатвы до разрешения местного судьи; он не должен косить хлеб под угрозой штрафа, "так как этот способ сбора урожая вреден для общества и для самого земледельца тем, что коса сильно треплет колос и при этом из него высыпаются вполне созревшие зерна"... На сено назначается максимальная цена, отдается приказание, чтобы охапки были перевязаны тремя жгутами из сена того же качества, чтобы все связки были хороши, сухи, чисты и имели определенный вес, сообразно со временем года" [173, с. 62]. Однако апофеозом административной системы был, наверное, все же "указ, устанавливающий, что во всем королевстве под страхом штрафа в 300 ливров все обязаны метить своих баранов определенным способом" [189, с. 206].

Все это делалось, естественно, с самыми благими намерениями. Центральная власть была искренне убеждена в том, что только она знает, как поднять национальную экономику. И для этого не жалели ни усилий, ни финансов. В 1740-1789 гг. французская монархия предоставила беспроцентных кредитов на сумму в 1,3 млн ливров и дотаций на 5 млн. К этому надо еще добавить, например, субвенции местных властей таких провинций, как Бретань и Лангедок [417, с. 135].

Вот еще одна зарисовка А. Токвиля, в которой дается характеристика административной идеологии. Королевский совет "ежегодно ассигновал из общих сумм налогов определенные фонды, которые интендант распределял на пособия в приходах... Совет ежегодно издавал постановления, предписывающие открывать в установленных им же самим местах благотворительные мастерские... Центральное правительство не ограничивалось помощью крестьянам в их нуждах; оно пыталось указывать им пути к обогащению, а в случае необходимости и понуждать к этому. В этих целях оно время от времени

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

146

147

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

поручало своим интендантам и субделегатам распространять небольшие записки об искусстве земледелия, основывало сельскохозяйственные общества, назначало премии, тратило большие деньги на содержание питомников, плоды деятельности которых раздавались крестьянам. Казалось бы, более целесообразным было облегчить бремя повинностей и устранить неравенство в их распределении. Но правительство об этом, похоже, никогда не догадывалось" [189, с. 39].

Любая инициатива на местах моментально ставилась под контроль. "К концу XVIII века в глубинке, в самой отдаленной провинции невозможно было создать благотворительные мастерские без того, чтобы генеральный контролер не пожелал бы лично проверить их расходы, определить устав и местоположение. Строится приют для нищих - ему обязательно надо знать имена получивших в нем прибежище, а также в точности дату поступления в приют и выхода из него" [189, с. 54].

Наконец, именно власть "предписывает в определенных случаях проявление всеобщей радости; правительство заставляет устраивать фейерверки и иллюминировать дома" [189, с. 43]. Ведь административная система не просто стремится к оптимальной организации производства. Она хочет наиболее "разумным" способом наладить всю человеческую жизнь, создать некое гармоничное существо, оптимальным образом работающее и оптимально отдыхающее.

Чем вам не социалистическое планирование, в ходе которого центральные ведомства регламентируют малейшие детали работы подчиненных им предприятий? Чем вам не логика формирования гармонично развитого строителя коммунистического общества? Причем, пожалуй, до такой детализации, как стандарты увязки снопов или разметки баранов, не доходили ни в одном административном хозяйстве XX века.

Впрочем, самая главная регламентация относилась все же не к увязке сена, а к торговле хлебом. Сегодня для нас хлебная торговля является важным, но все же не определяющим звеном народного хозяйства. Контроль за ценами на хлеб, существовавший во многих регионах России даже после гайдаровской либерализации, вряд ли мог считаться существенным признаком нерыночности нашей экономики. Однако в предрево-

люционной Франции расходы на хлеб составляли порядка 88% расходов семейного бюджета низших классов [215, с. 211]. В подобной ситуации регламентация хлебной торговли означала, по сути дела, регламентацию рынка как такового. Именно такая подмена рыночного регулирования административным и имела место во Франции XVIII столетия.

Королевские власти априори считали, что всякая торговля сродни спекуляции. Бюрократам соответственно представлялось: чем меньше будет у производителей и купцов возможностей для торговли, тем ниже будут цены на хлеб и тем менее напряженными окажутся социальные отношения. В результате в стране долгое время были затруднены не только экспорт хлеба, но даже перевозка зерна из одной провинции в другую. Государство делало все возможное для того, чтобы хлеб потреблялся там же, где и производился, вне зависимости от плотности населения, плодородия почв и погодных условий, имевших место в той или иной части страны. Жители одной провинции могли голодать, в то время как амбары в соседней - ломились от хлеба.

Чтобы люди поменьше торговали, в 1699 г. была введена специальная система лицензирования. Только получив разрешение в суде по месту жительства и принеся установленную законом присягу, купец мог совершать оптовые операции с хлебом. В нагрузку его обязывали осуществлять снабжение именно того региона, к которому он был приписан (вывоз хлеба в другую провинцию требовал получения особого разрешения). Причем дворянам, чиновникам и земледельцам подобное разрешение вообще не могло быть выдано (своеобразный запрет на профессию). От регистрации освобождались лишь купцы, занимавшиеся экспортно-импортными операциями. Их привилегированное положение напоминало положение наших спецэкспортеров пореформенной эпохи.

Принимались специальные меры и для того, чтобы ограничить размер капитала, используемого в хлебной торговле: в частности, купцы должны были работать поодиночке и не имели права организовывать товарищества [7, с. 77-87].

Регламентация хлебной торговли имела давние традиции. Восходила она аж к своду обычаев 1283 г. и к эдиктам Филиппа

149

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                            148

Красивого 1304-1305 гг. Применялись порой даже совершенно курьезные методы давления на цены. Например, ордонанс 1577 г. требовал, чтобы землевладелец сам лично являлся на рынок для торговли, а не посылал своего представителя. Власть надеялась, что, теряя время и подвергаясь всем неудобствам проживания в городе, продавец будет склонен побыстрее распродавать свой хлеб даже по невыгодным ему ценам [7, с. 1,  23].

Впрочем, вплоть до того времени, когда во Франции была создана жесткая административная вертикаль, власть не обладала возможностью серьезно контролировать исполнение своих предписаний. Торговцы зачастую откровенно игнорировали налагаемые на них ограничения. Но с 1709 г. стали назначаться специальные комиссары для выполнения хлебных регламентов. Они должны были учитывать все хлебные запасы, имеющиеся в стране, и при необходимости имели право выламывать двери частных амбаров. Если обнаруживались нарушения, владелец хлеба мог быть подвергнут наказанию, вплоть до тюремного заключения [7, с. 4].

Большая власть чиновников, естественно, влекла за собой произвол, и людей наказывали даже за такие "правонарушения", которые юридически правонарушениями не являлись. Например, один купец был наказан за то, что в письме, перехваченном властями, советовал своему компаньону не отправлять хлеб в Париж, где в тот момент падали цены. А некую торговку подвергли штрафу за то, что на рынке она говорила о более низких ценах, установившихся в соседнем городе [7, с. 71].

Наиболее нелепые формы ограничения хлебной торговли были отменены еще в 1763 г. (кстати, примерно тогда же, как отмечалось выше, пришло некоторое послабление и в сферу регулирования ремесленной деятельности - получила возможность свободного, нецехового развития деревенская промышленность). Однако и после отмены запрета на перевозки во Франции сохранялась детальная регламентация хлебной торговли внутри самих провинций. Производитель должен был продавать хлеб только на общественных рынках, а не у себя дома. Он не имел права хранить его дольше определенного времени. Вывезя товар на рынок, продавец не мог уже увести его обратно и вынужден был реализовывать хлеб самое позднее на третий день, даже если цены были крайне низки-

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

ми. Наконец, обслуживание купцов и булочников могло осу-ществляться лишь после того, как был удовлетворен спрос частных лиц [215, с. 224-225].

В краткосрочном периоде подобная регламентация могла известной мере способствовать поддержанию низких цен, поскольку не позволяла производителю создавать запасы. Но долгосрочном периоде эффект был прямо противоположным. Ведь любой крестьянин или купец, сталкиваясь с системой, вынуждавшей его сплошь и рядом продавать товар себе в убыток, терял заинтересованность в расширении производства и сбыта. В конечном счете регламентация хлебной торговли приводила в полном соответствии со знаменитым изречением "После нас - хоть потоп" к деградации производства. Более того, в неурожайные годы отсутствие запасов зерна могло порождать голод, и таким образом социальные отношения обострялись сверх обычного уровня.

"Многочисленные отзывы современников,- отмечал Г. Афанасьев,- весьма категорично заявляют, что порядочные и состоятельные люди чурались хлебной торговли и предпочитали другие отрасли труда, которые были более гарантированы от придирок и произвола полиции" [7, с. 70].

Неприемлемость положения, сложившегося в экономике, в XVIII столетии стала осознаваться многими. По мере того как административная система, созданная Ришелье и Кольбером, продолжала наращивать свой потенциал, стремясь все более детально регламентировать вопросы хозяйствования, в интеллектуальных кругах постепенно вырабатывалось принципиально иное представление о том, по какому пути следует развиваться Франции. Если в конце XVII века, когда "блистательное" правление короля-солнца Людовика XIV поддерживало иллюзию процветания французского королевства, критиков системы было еще крайне мало1, то к середине следующего

1 Редкое исключение представлял собой судья из Руана Пьер Лепезан де Буагильбер, считающийся сегодня одним из крупнейших экономистов своего времени. Все его предложения относительно либерализации торговли подвергались обструкции. Подробнее о нем см. очерк А. Аникина [6, с. 79-92].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

150

151

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

столетия положение принципиальным образом изменилось. Весьма характерной в этом плане являлась позиция ведущих деятелей французского Просвещения.

Одной из существенных черт Просвещения было стремление изучать и использовать опыт соседних стран. К числу передовых государств, добившихся определенных успехов в экономической, политической, научной и идеологической сферах жизни, на тот момент, времени относились Англия и Голландия. Обе страны были непосредственными соседями Франции, с ними осуществлялись непрерывные экономические, политические, культурные контакты. Все это стимулировало перенимать опыт соседей. Наиболее передовая часть французского общества не могла не откликнуться на тот вызов, который шел со стороны Англии и Голландии.

Осуществление французской модернизации дает нам один из самых ярких примеров того, как взаимодействие соседних культур становится катализатором преобразований. Впоследствии другие страны, двигающиеся по пути модернизации, станут уже ориентироваться на прогрессивный французский опыт, и таким образом культурное влияние будет передаваться все дальше и дальше на периферию,  пока не достигнет самого "края ойкумены", на котором пока находится Россия.

В жизни и трудах большинства французских просветителей влияние соседних культур ощущается практически постоянно. Одни посещали эти страны с целью их изучения и подолгу жили в них, другие даже там учились, третьи фактически получали свое образование по книгам английских авторов. В трудах просветителей английский (в меньшей степени голландский) опыт постоянно присутствует, служит основой для радикальных выводов о необходимости осуществления преобразований во Франции. Часто целые главы и даже книги просветителей непосредственно содержат описание опыта этих соседей, причем вывод из анализа данного опыта практически всегда однозначен: Франции нужна свобода хозяйственной деятельности.-

Вольтер уже в восемнадцатилетнем возрасте впервые побывал в Голландии. Тогда, правда, его визит был крайне недолог и стал известен лишь благодаря происходившему там у

Вольтера любовному роману. Однако спустя девять лет, в 1722 г., состоялось новое посещение Нидерландов, которое оставило у него уже довольно яркие впечатления социально-экономического плана.

В одном из своих писем Вольтер дает характеристику Амстердаму: "Я с уважением осмотрел этот город, являющийся торговым складом вселенной. В порту было более тысячи кораблей. Среди пятисот тысяч обитателей Амстердама нет ни одного бездельника, ни одного бедняка, ни одного щеголя, ни одного высокомерного человека. Мы повстречали самого пенсионера', шествовавшего пешком, без лакеев, среди простого народа... Никто здесь не лезет на заборы, чтобы поглядеть на проходящего принца. Здесь знают только труд и скромность..." (цит. по: [45, с. 15]).

Спустя четыре года после визита в Голландию Вольтер отправляется в Англию, причем уже надолго, для серьезного знакомства с культурой этой передовой страны. Итогом поездки стали знаменитые "Философские письма", или "Письма об английской нации", как они назывались первоначально в издании, осуществленном еще в Лондоне. Здесь уже содержатся совершенно определенные представления о том, по какому пути должна идти французская экономика: "Торговля, обогатившая английских горожан, способствовала их освобождению, а свобода эта, в свою очередь, вызвала расширение торговли; отсюда и рост величия государства: именно торговля мало-помалу породила морские силы, с помощью которых англичане стали повелителями морей" [29, с. 98].

У Шарля де Монтескье в его знаменитом труде "О духе законов" проводятся подробные исследования того, как устроена жизнь у других народов (настоящего и прошлого), с целью получить необходимые для использования во Франции сведения. В книге есть даже глава "Торговый дух Англии", где отмечается, что "этот народ лучше всех других народов мира сумел воспользоваться тремя элементами, имеющими великое значение: религией, торговлей и свободой" [133, с. 437].

1Имеется в виду не современное понятие, а должностное лицо в Голландии (точнее, "пенсионарий").

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

152

153

ФРАНУИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Наконец, в Энциклопедии Дидро и д'Аламбера в статье о торговле содержатся даже конкретные оценки экономической политики Кольбера, сделанные с учетом опыта соседей, а также анализ того, какое значение эта политика имела для Франции. "Мануфактуры, судоходство и всякого рода промыслы достигли за короткий срок такого совершенства, что удивили и встревожили Европу... Английские и голландские купцы увидели, что повсюду с ними конкурируют французы. Однако... они сохранили в торговле свое превосходство... они создали из этого науку и главный ее предмет уже в то время, когда мы помышляли лишь о том, чтобы подражать их действиям, не выяснив себе их принципа" [66, с. 149]. И дальше в этой, а также во многих других статьях Энциклопедии подробно говорится о том, какие выводы следует сделать Франции на основе изучения опыта соседей.

Появлялись во Франции эпохи Просвещения и конкретные специализированные исследования английского экономического опыта. Например, значительный успех имела книга Эрбе-ра о хлебной торговле в Англии, в которой доказывалось, что только благодаря установлению свободной торговли, а не за счет усиления регламентации цены на хлеб начинают снижаться [7, с. 129-130].

Любопытно, что сами французы осознавали, какое значение для модернизации может иметь изучение передового опыта. Один автор начала XVIII века отмечал, что успехи англичан и голландцев непосредственно связаны с расположением их столиц в портовых городах. Благодаря такому расположению элита общества может непосредственно наблюдать все преимущества коммерции. "Если бы французской торговле так же посчастливилось,- завершает он свою мысль,- не понадобилось бы иных приманок, дабы обратить всю Францию в негоциантов" (цит. по: [18, с. 341]).

Многие ли французы приходили в XVIII веке к выводу о преимуществах свободы торговли? Думается, что большое влияние, которое имели во Франции просветители, свидетельствует о том, насколько распространенными были в образованных слоях общества их идеи относительно использования опыта соседей в хозяйственном развитии. Бюрократичес-

кая, дирижистская тенденция, идущая от Ришелье и Кольбера, все больше вступала в столкновение с нарождающейся либеральной тенденцией. По мере того как укреплялись в обществе новые идеи, идущие от изучения прогрессивного опыта, и по мере того как крепло Просвещение, все более очевидной становилась необходимость хозяйственных реформ.

Более того, влияние соседей на французские дела распространялось не только через труды просветителей. Оно имело и самый что ни на есть непосредственный характер благодаря проникновению во Францию иностранного капитала. Уже со второй половины XVIII века многие английские и шотландские бизнесмены стали создавать по другую сторону Ла-Манша свои предприятия. Вслед за ними отправлялись британские рабочие и мастера. Французы, со своей стороны, ездили в Англию не только для того, чтобы посмотреть на устройство этой страны в целом, но для проведения промышленного шпионажа на конкретных предприятиях [19, с. 283].

Ф. Бродель настолько высоко ставит влияние англичан и голландцев на экономическое развитие Франции, что даже считает бурный прогресс северных территорий страны, находящихся над линией Нант-Лион (в Средние века отстававших от хозяйств южной части государства), в значительной мере следствием контакта с господствовавшей конъюнктурой Северной Европы. "Значит, всегда имелось как бы две Франции,- делает он вывод вслед за Эдуардом Фоксом,- Франция, обращенная к морям и грезившая о свободе торговли и приключениях в дальних странах, и Франция земледельческая, пребывающая в застое, лишенная гибкости из-за навязанных ей ограничений. История Франции - это их диалог, диалог глухих... поскольку каждая из Франций упорствовала в стремлении все перетянуть к себе и в полном непонимании другой стороны"1 [18, с. 343, 347].

'Бродель выделяет еще и третью Францию, восточную, ориентированную на "позвоночный столб" европейского капитализма - линию Италия-Рейн-Нидерланды. Но это уточнение позиции автора не снимает проблемы противостояния двух первых Франций.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

154

155

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Это диалог глухих в значительной степени определил специфику французской модернизации, т.е. все то, о чем пойдет у нас речь дальше. Но прежде, чем двинуться вперед, необходимо обсудить один важный момент.

Трудно сомневаться в том, что преобразования, которые осуществлялись во Франции в кольберовском духе, обеспечили в XVIII веке некоторый экономический рост, хотя рост этот был полностью зависим от действий властей и не мог стать самовоспроизводящимся. Но остродискуссионным является в экономической истории вопрос о том, насколько успешным было развитие Франции в сравнении с другими странами, прежде всего с Англией.

Традиционной долгое время являлась точка зрения, согласно которой в XVIII столетии Франция не обладала тем динамизмом, который обеспечила промышленная революция в Англии. Так, например, как отмечает Т. Кемп, "значительный рост, достигнутый в нескольких секторах промышленности, не может устранить того впечатления, что в последние десятилетия XVIII века французская экономика отставала от британской, хотя и продолжала занимать первое место на континенте" [397, с. 44].

Однако в 60-70-х гг. XX века появились исследования, в которых предпринимались попытки сравнить уровень экономического развития Англии и Франции во второй половине XVIII столетия на основе доступной нам статистики. В результате осуществления такого рода исследований некоторые ученые, например П. О'Брайен и К. Кейдер, пришли к выводу, что "в канун ее великой революции население и внутренний выпуск во Франции превосходили британские показатели даже в большей пропорции, чем это было при кончине Людовика XIV". Если англичане в 80-х гг. производили продукции в среднем в размере 6,94 фунта на человека, то французы - 9,53 фунта [456, с. 60-61].

В связи с этим возникает вопрос: в какой степени вообще можно говорить о том, что Франция осуществляла модернизацию, ориентируясь на те образцы, которые давали ей англичане и голландцы? Согласно О'Брайену и Кейдеру получается, что французская система хозяйствования, ориентирующаяся на

администрирование и максимально возможное ущемление свободы непосредственного производителя, была на самом деле эффективной. Но с чем связан тогда тот значительный - и переходящий порой в восхищение интерес - к экономической, социальной и политической жизни соседей, который наблюдался у французов предреволюционной поры?

Думается, подходить к решению данной проблемы можно с двух сторон.

Самый простой, но отнюдь не ошибочный подход состоит в том, чтобы просто игнорировать результаты данных исследований. Хорошо известно, насколько несовершенны даже сегодняшние сопоставления уровней экономического развития различных стран, особенно если в этих странах статистика не может учесть целый ряд процессов, просходящих в народном хозяйстве. Не учитывается, в частности, теневая экономика, составляющая порой треть или даже большую часть от производства, осуществляющегося легальным путем. Да и ошибок в самой организации учета тоже хватает.

С этой точки зрения попытки оценить темпы роста экономики в XVIII веке, когда вообще никакой серьезной статистики не существовало, причем сделать это с такой степенью точности, чтобы получить вывод о доминировании той или иной страны в сравнительно краткосрочном периоде, вряд ли могут представляться плодотворными. Понятно, насколько часто такого рода расчеты находят своих идеологических сторонников, поскольку определенным образом понятый патриотизм с радостью опирается на любые "доказательства" того, что "наша страна" всегда была лучше других. Но наука и идеология - это две разные вещи.

Однако если даже мы допустим, что взгляды О'Брайена и Кейдера более или менее верны, необходимо все же соответствующим образом их интерпретировать. Данные оценки противоречат практически всем оценкам современников, пытавшихся в той или иной форме сопоставлять уровень экономического развития Англии и Франции: и тех, которые пытались проводить в научных трудах свои идеи о необходимости осуществления преобразований (о них шла речь выше), и тех, которые просто записывали свои впечатления от увиденного

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

156

157

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

(например, английского путешественника Артура Юнга, посетившего Францию буквально перед самой революцией).

Как такое может быть? Думается, подобное сочетание статистики и наблюдений вполне возможно. Мы знаем об этом по своему собственному недавнему прошлому. Советская статистика говорила о высоких темпах развития экономики, но при этом любые непредвзятые сопоставления очевидцев отдавали преимущество "медленно развивающимся" капиталистическим странам. Объяснялось это тем, что в условиях административного хозяйства значительный прирост показателей давали производство вооружений, добыча угля и металла, необходимых для укрепления обороноспособности страны, прокладывание новых дорог, по которым могли бы двигаться в нужном им направлении войска, и т.д. На бумаге страна была развитой, но на деле в ней влачили совершенно нищенское существование миллионы людей.

О'Брайен и Кейдер сами показали, что доходы англичан были существенно выше доходов французов, так как данные о производстве не учитывают услуги, оказываемые в непроизводственной сфере. Транспортировка грузов по всему миру на английских кораблях, банковские операции и даже доходы от зарубежных инвестиций при сравнении данных об узко понятом производстве оказываются неучтенными [456, с. 63]. Но ведь именно этим как раз и прирастало богатство Англии. Именно в этом было ее сравнительное преимущество. Не учитывать данный факт абсурдно точно так же, как абсурдно было сравнивать уровень развития СССР и США по выплавке металла и производству тракторов, не учитывая того, как удовлетворяются потребности (особенно потребности в услугах), сформированные второй половиной XX века.

Но еще важнее, на наш взгляд, принять во внимание другие факты. Наблюдения А. Юнга, характеризующие административное хозяйство Франции, удивительным образом корреспондируют с нашими собственными впечатлениями от советской экономики.

"Воистину здешние дороги суть колоссальные сооружения. Я проезжал через прорезанный насквозь холм, который представляет собой сплошную скалу... Великолепие сих до-

рог граничит с безумием. Громадные деньги тратятся на выравнивание даже небольших подъемов. Мостовая приподнята и выложена вдоль боков стенками, при переходе через канавы она поднимается на шесть, семь и восемь футов, а ширина ее нигде не меньше пятидесяти. Великолепен одноарочный мост. У нас в Англии не имеют даже представления о подобных дорогах. Движение, однако, не требует таковых излишеств - мощеная часть на треть заросла травой. Проехав 36 миль, я встретил один кабриолет, полдюжины повозок и несколько старух с ослами. Для чего же тогда все эти траты?.." А затем чуть ниже: "Повсюду женщины без чулок, а многие и без башмаков. Но они могут утешаться тем, что идут по великолепной мостовой" [249, с. 55-56].

Причем, это впечатление от сочетания нищеты людей с роскошью никому не нужных построек не единично. "В своем путешествии по Лангедоку,- делает вывод практичный англичанин,- я видел невероятное количество великолепных мостов и множество превосходных дорог. Но сие доказывает лишь бессмысленность и тиранию правительства. Ибо мосты, стоившие 70-80 000 ливров, и широчайшие дороги соединяют города с такими гостиницами, как только что мною описанная. Они сооружаются не ради пользы населения, поскольку и четвертая часть расходов была бы для сего достаточна, а суть лишь предметы государственного великолепия" [249, с. 64-65].

А вот и весьма характерная столичная зарисовка путешественника: "Снова въехал в Париж и видел все ту же картину - на здешних дорогах нет и десятой доли того движения, как в окрестностях Лондона" [249, с. 81].

Юнг описывает также гигантские мануфактуры, равных которым нет в мире. И это все звенья одной цепи. На данных мануфактурах производится много товара, представляющего собой предметы государственного потребления, а также являющегося следствием спроса, предъявляемого двором и узкой группой аристократии. Не случайно отток аристократии в эмиграцию в период революции моментально привел к страшному трансформационному кризису французской экономики, очень напоминающему российский трансформационный кризис

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

158

159

ШРАН11ИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮШЯ

 

первой половины 90-х гг. XX века, имевший место в связи с резким сокращением государственного спроса.

Скорее всего, огромная в сравнении с Англией того времени Франция, являвшаяся одним из ведущих европейских центров хозяйственной культуры еще в Средние века, могла посредством административной мобилизации всех ресурсов страны поддерживать некоторый экономический рост и, возможно, даже по формальным показателям обгонять северного соседа. Но, тем не менее, именно она нуждалась в модернизации своей экономики, что прекрасно понимали ведущие интеллектуалы.

Такой парадокс французского экономического роста имеет параллели и в других сферах общественной жизни, что, на наш взгляд, подтверждает справедливость представленных выше рассуждений. Очень часто внешне представляющаяся вполне благополучной жизнь на самом деле скрывает серьезный кризис, не отражаемый в показателях, моделях поведения, исполнении привычных ритуалов.

Возьмем для примера проблему религиозности французов XVIII столетия. Если судить лишь по формальным признакам, то можно сказать, что контрреформация добилась во Франции значительных успехов. Даже в Средние века не соблюдались столь строго нормы жизни и обряды, предписываемые католической церковью. А в XVIII столетии, как свидетельствовали церковно-инспекционные поездки, число тех, кто не исповедовался, составляло менее 1 % населения. Прихожанами исправно посещались воскресные службы. Они регулярно причащались. Словом, во всей стране царила "божья благодать".

Правда, возникал вопрос: каким же образом столь благолепная страна внезапно обратилась к революции, свергла монарха, изъяла имущество церкви и совершила множество грехов, которых настоящий католик не должен был бы совершать? Вопрос этот очень напоминает вопрос о том, почему страна с высокими темпами экономического роста так мечтала о модернизации своей экономики.

Изучение того, что происходило в реальной жизни, показывает, насколько церковь увлеклась созданием видимости

благополучия. Р. Шартье продемонстрировал, сколь существенно отличалась реальная религиозность французов от той, которая фигурировала "на бумаге".

Изучение ряда пунктов в завещаниях жителей Парижа и Прованса показало, что, формально следуя предписаниям церкви, они на деле вели себя совершенно иначе. "Прежде всего уменьшились суммы, которые завещатели отказывают на служение по ним заупокойных месс, затем всем становится безразлично, где их похоронят, и, наконец, люди перестают заказывать службы за сокращение и смягчение мук чистилища" [236, с. 109]. Процесс этот, естественно, отличался неравномерностью. В столице и крупных городах религиозность населения быстрее сходила на нет, нежели в провинции. Мужчины отличались большим свободомыслием, чем женщины. Представители третьего сословия скорее расставались с догмами, нежели консервативная элита. Но в целом можно сказать, что Франция все быстрее двигалась в направлении серьезного кризиса католицизма. И это прекрасно осознавали интеллектуалы.

Точно так же Франция двигалась и в сторону экономической модернизации. Кризис старой хозяйственной системы был достаточно глубок для того, чтобы наиболее продвинутые представители административной элиты страны осознали необходимость осуществления радикальной реформы.

ДА У ВАС ПОМЕШАТЕЛЬСТВО НА ПОЧВЕ ОБЩЕСТВЕННОГО БЛАГА

В 1774 г. систему регламентации хлебной торговли попытался разрушить назначенный генеральным контролером финансов Франции Анн Робер Жак Тюрго, барон де л'Ольн - крупный ученый-экономист и талантливый государственный деятель. Наверное, именно он может считаться первым реформатором либерального толка в мировой истории. Людвиг Эрхард, Лешек Бальцерович, Вацлав Клаус, Егор Гайдар и многие другие экономисты, сочетавшие науку и практику

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

160

161

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

реформирования, должны числиться его последователями. Более того, реформы Тюрго не только предшествовали всем другим либеральным реформам в мире, но и на два года опередили выход в свет знаменитого "Богатства народов" Адама Смита - теоретической основы либерального мировоззрения.

А.Р.Ж. Тюрго

Тюрго вполне может быть отнесен к числу деятелей Просвещения, точнее к их экономическому крылу - так называемым физиократам (правда,

наиболее авторитетный исследователь истории всемирной экономической мысли Йозеф Шумпетер считал его отождествление с этой группой экономистов не вполне точным). Однако в отличие от большинства физиократов он не только писал статьи для энциклопедии Дидро и д'Аламбера, не только создавал научные трактаты (их он написал не так уж много), но в основном проявлял себя на административном поприще. Тюрго появился на свет в 1727 г. в знатной и обеспеченной, хотя не слишком богатой нормандской семье. Впрочем, как младший сын своего отца он не мог претендовать на фамильное достояние и должен был посвятить себя какой-либо службе. Поначалу предполагалось, что он по окончании Сорбонны станет священником. Тюрго действительно получил сан (духовное образование, как полагает И. Шумпетер, сыграло огромную роль в его жизни, позволив в полной мере проявиться блестящим дарованиям) и некоторое время фигури-

ровал как аббат де Брюкур [242, с. 318]. Но постепенно юный аббат пересмотрел старые взгляды и решил избрать себе иное поприще.

В течение нескольких лет он работал в университете и выступал со своими первыми научными трудами, в которых чувствовалось влияние английского мыслителя Джона Локка. Однако Тюрго с самого начала был ориентирован в своих исследованиях не столько на философию, сколько на практические экономические вопросы. В частности, уже в 22 года он проанализировал знаменитый кредитный эксперимент Джона Ло и показал, к каким последствиям должен приводить выпуск большого количества бумажных денег1. Тюрго пришел к выводу о том, что спасти бюджет при помощи денежной накачки невозможно, а потому надо иметь эффективно работающую экономику и эффективно работающую систему сбора налогов [134, с. 101].

Таким образом, уже в молодости Тюрго встал на позиции хозяйственного либерализма. Эти взгляды в дальнейшем под влиянием его практической деятельности будут только укрепляться.

1 Кредитный эксперимент шотландца Джона Ло был поставлен во Франции в 1715-1720 гг. и представлял собой, по сути дела, первый пример широкомасштабной бумажно-денежной эмиссии, завершившейся полным крахом основанного для этой цели банка. Думается, что данная авантюра была осуществлена именно во Франции (хотя Ло предлагал свои услуги разным государствам) по причине особой восприимчивости французского менталитета, сформированного дирижизмом, к различным формам государственного регулирования. Французское общество ждало чуда от вмешательства экспериментатора в процесс денежного обращения, и оно его получило. Инфляция времен Великой французской революции, о которой пойдет речь ниже, стала своеобразным развитием идей Ло в еще более широких масштабах. "Созвучие" этих двух инфляции показывает, насколько неслучайными были подобные события именно в данной стране. Подробнее об эксперименте Ло см. увлекательный рассказ А. Аникина [6, с. 93-110].

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

162

163

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Идея невмешательства государства окажется распространена с кредитно-денежной сферы на сферу внутренней и внешней торговли. Общим принципом его деятельности станет триада "Порядок, Свобода, Прогресс", довольно сильно отличающаяся по содержанию от ставшей вскоре доминирующей во Франции триады "Свобода, Равенство, Братство" [134, с. 58].

В 50-х гг. живущий в Париже Тюрго познакомился с энциклопедистами и стал своим человеком в интеллектуальных салонах. Но еще большее значение для него имела дружба с Франсуа Кенэ - признанным основателем школы физиократов, а также знакомство с Жаком Венсаном де Гурнэ1 - экономистом, чьи идеи о необходимости свободы хозяйственной деятельности стали для Тюрго предметом поклонения (в память рано скончавшегося де Гурнэ он даже написал специальную статью). Наконец, в 1762 г. Тюрго познакомился с Адамом Смитом, посетившим Францию.

Однако вся эта интеллектуальная атмосфера, которая, казалось бы, должна полностью захватывать такого человека, как Тюрго, окутывала его на самом деле лишь в свободное время. Уже в 1752 г. Тюрго переходит на административную работу, с которой в дальнейшем окажется связана вся его деятельность. Все, что он напишет, будет делаться, так сказать

1 И. Шумпетер объединяет Тюрго в одну группу именно с де Гурнэ, а не с Кенэ. Исследователь подчеркивает огромную роль, которую играл де Гурнэ в формировании общественного мнения относительно экономической политики, относительно смягчения мер государственного регулирования (физиократы, в отличие от него, больше занимались теорией). Именно ему приписывается знаменитое laisser-passer, которое уже более двух столетий служит своеобразным лозунгом либерализма. Кстати, Гурнэ был среди тех французов, которые много путешествовали, серьезно изучали Англию и рекомендовали опыт этой страны для использования на родине [242, с. 316-317]. Именно де Гурнэ стал духовным отцом либеральных реформ, хотя сам до них не дожил, скончавшись в возрасте 47 лет.

"без отрыва от производства". Его взгляды сформируются не только под влиянием просветителей и физиократов, не только под влиянием де Гурнэ, но, в первую очередь, под влиянием анализа собственного управленческого опыта.

В 34 года Тюрго занял крупную должность интенданта, т.е. главного государственного чиновника, в провинции Ли-музен и начал осуществлять свои первые преобразования. Любопытно, что поначалу он действовал полностью в рамках французской дирижистской традиции. Тюрго не имел возможности коренным образом изменить сложившиеся в стране подходы к администрированию, но пытался сделать жизнь в Лимузене более управляемой.

Интендант лично просвещал темные массы. Он отдал дань даже идее распространения картофеля среди местного населения и лично поглощал этот экзотический овощ за обедом [6, с. 150]. Но главный вопрос, которым приходилось заниматься интенданту,- это, естественно, сбор тальи. Тюрго полностью в духе просвещенного абсолютизма вел кропотливую работу по составлению земельного кадастра. Он собирал точные сведения о состоянии земледелия, дабы не мучить суровыми поборами налогоплательщика и определить, кто, как и сколько может реально платить в королевскую казну. Административный аппарат у либерала Тюрго начал работать как часы. Ежемесячно местные аббаты - единственные "представители Просвещения" в деревенской глуши центральной Франции, передавали в главный город провинции Ли-мож подробные сведения о доходах и убытках частных лиц, о том, кто и как пострадал от разного рода объективных обстоятельств. Все эти сведения обобщались интендантом и при необходимости уточнялись в ходе выборочных проверок [134, с. 63].

В еще большей степени приходилось Тюрго заниматься "ручным управлением экономикой" в период очередного голода, обрушившегося на Францию в 1769-1770 гг. Рынок в хлебной торговле не работал, и интендант лично пытался обеспечить приток зерна в голодающую провинцию. Он организовал негоциантов и израсходовал государственные средства на закупку хлеба в нескольких портовых городах. Затем

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 164

зерно из государственного фонда тщательно распределялось между голодающими. Одновременно для людей, не имеющих источника дохода, организовывались общественные работы на строительстве дорог и в благотворительных мастерских. Наконец, Тюрго лично пытался проконтролировать размер арендной платы, взимаемой землевладельцем с фермера, чтобы уберечь производителя от произвола собственника. Конечно, по-настоящему поддержать жизнь провинции с помощью такого рода мер было практически невозможно, в чем интендант постепенно и убедился.

Тюрго пришел в отчаяние. Он стонал под тяжестью взятого на себя бремени, жаловался генеральному контролеру финансов на непосильность работы, но, тем не менее, тянул воз и даже отказался от предложенного ему повышения - перевода интендантом в Лион, второй по величине город страны. Постепенно вызрело убеждение: наладить работу администрации можно лишь в том случае, когда в стране действуют более либеральные принципы хозяйствования. Интендант, не имеющий времени на науку, начал писать из Лиможа в Париж докладные записки, которые в конечном счете стали основным элементом его творческого наследия.

Прежде всего Тюрго обосновывал необходимость отмены ограничений, существующих в хлебной торговле. Он подготовил и переслал генеральному контролеру финансов проект эдикта о свободной торговле хлебом, который действительно в 1763 г. (когда, как отмечалось выше, имела место первая попытка либерализации рынка) был использован для подготовки высочайшего решения. Тюрго в своем труде предлагал разрешить торговлю в равной степени всем подданным, устранить взимаемые с торговцев поборы, допустить свободную транспортировку хлеба между отдельными провинциями государства, а также экспорт зерна за рубеж [202, с. 88-90].

Но этими предложениями Тюрго не ограничился. На основании анализа состояния дел в металлургической промышленности Лимузена интендант сформулировал положение об ошибочности протекционистской политики во внешней торговле и о необходимости свободы международных хозяйственных связей. Наконец, он разработал и записку о

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

том, что нельзя иметь нормальную кредитную систему, если государство преследует кредиторов, взимающих процент с заемщика.

Решение всех этих вопросов невозможно было организовать в отдельно взятом Лимузене. Тюрго постепенно убедился в том, что реформы необходимы всей Франции. Тем не менее интендант получил возможность осуществить в своей провинции некоторые экономические эксперименты. Так, в частности, он отменил натуральные повинности по перевозке казенных грузов и ремонту дорог, заменив их на специальный налог, при помощи которого формируется некий аналог нашего нынешнего российского дорожного фонда. Второй эксперимент - предоставление возможности подданным, подлежащим рекрутской повинности, нанимать вместо себя добровольцев для службы в армии [134, с. 79-80]. Как в том, так и в другом случае Тюрго высвободил время и силы эффективно работающих и обладающих денежными накоплениями крестьян для непосредственного производства, позволив им не отвлекаться на дорожные работу и армейскую службу.

При застойном режиме Людовика XV ни наука, ни публицистика, ни государственная деятельность не могли принести удовлетворения Тюрго. Только восшествие на престол молодого Людовика XVI и связанная с этим "перетряска" правительства предоставили интенданту из Лиможа внезапный шанс проявить себя как реформатора.

Быстрое выдвижение Тюрго произошло не столько благодаря его интенсивной административной и научной деятельности, сколько благодаря удачному стечению обстоятельств и внезапно открывшимся личным связям. Его школьный товарищ оказался близок к фавориту молодого короля, и Тюрго вызвали из Лимузена для того, чтобы назначить на должность... морского министра. Это был внешне нелепый, но весьма эффективный в условиях административной системы ход. Тюрго вошел в состав высшей государственной администрации, получил личный доступ к королю и буквально сразу же оказался переведен на пост генерального контролера финансов, к занятию которого он фактически готовился всю свою жизнь.

167

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 166

Назначение Тюрго не означало сознательного стремления короля к либерализации экономики. Людовик хотел изменить положение дел в стране, но озабочен он был скорее проблемами оперативного пополнения государственного бюджета. Король полагал, что Тюрго в соответствии с идеями, высказывавшимися физиократами, введет единый поземельный налог, распространяющийся и на привилегированные сословия, а это сможет пополнить государственную казну. Людовик готов был пойти на реформы, означающие большее фискальное равенство, и ущемить тем самым дворянство с духовенством.

 Тюрго прекрасно понимал, что перед Францией стоят экономические проблемы, далеко выходящие за рамки одной лишь фискальной сферы. Реформатор готовился действовать в крупных масштабах, но король хотя и был умен, да к тому же неплохо образован, вряд ли мог взглянуть на состояние дел в стране по-настоящему широко. Он отличался работоспособностью, но не внутренней энергией. В отличие, скажем, от своего зятя, австрийского императора Иосифа II, Людовик просто не был создан для того, чтобы реформировать огромное и весьма запущенное королевство.

Как отмечал биограф короля Д. Хардман, "Людовик любил физиократов, представлявших собой политическое и экономическое крыло Просвещения, не больше чем Просвещение в целом. Однако он решился сделать ставку на Тюрго (хотя и считал экономиста не более чем хорошим теоретиком), поскольку полагал, что его линия представляет собой линию реформаторского крыла королевской бюрократии, с которым он сам себя отождествлял" [374, с. 44]. Но королевская бюрократия, как мы видели, жила не теми идеями, которые были бы способны дать свободу экономике, а стремлениями все и вся поставить под свой контроль. Все ее возможные реформы не выходили за рамки некоторой модификации ди-рижистской системы.

Таким образом, думается, что Тюрго с самого начала оказался случайным элементом в королевской администрации, человеком, которого система должна была отторгнуть. Министр сам это понимал. При первой же встрече с королем он сказал несколько льстивые, но весьма знаменательные и по-

           ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

чти пророческие слова: "Я должен буду бороться с Вашей врожденной добротой, с Вашим врожденным великодушием и с людьми, которые особенно Вам дороги. Меня будет бояться и ненавидеть большая часть придворных и тех, которые пользуются милостями. Мне будут приписывать все отказы; меня будут называть жестоким, потому что я говорю Вашему Величеству, что нельзя обогащать тех, кого любишь, в ущерб благосостоянию народа. Народ, которому я желаю себя посвятить, так легко обмануть: может быть, я заслужу и его ненависть теми мерами, которыми хочу его избавить от притеснений. На меня будут клеветать, и, может быть, с таким правдоподобием, что я лишусь доверия Вашего Величества. Но я не боюсь потерять место, на которое никогда не рассчитывал" [134, с. 127].

Как бы ни был Тюрго скован своими опасениями относительно широкого противодействия, а также равнодушием короля к серьезным реформам, доставшийся ему пост генерального контролера давал все же со времен Кольбера огромную власть. Он был аналогом даже не министерского, а скорее - вице-премьерского. Вся экономика страны - финансы, торговля, общественные работы - попала в ведение Тюрго.

Хотя новому генеральному контролеру не было еще и 50 лет ("мальчик в розовых штанишках" - по современной терминологии, введенной Александром Руцким), власть пришла к нему уже несколько поздно. Тюрго тяжело болел, с трудом ходил из-за подагры, и подобное печальное состояние здоровья, бесспорно, накладывало отпечаток на всю его деятельность, требовавшую - как никакая другая деятельность той эпохи - полного сосредоточения сил.

И тем не менее планы преобразований были поистине огромными. В арсенале нового генерального контролера имелся целый комплекс реформ. Здесь были и отмена цехового строя, и ликвидация круговой поруки, существовавшей при взимании тальи, и создание некоего прообраза центрального банка, осуществляющего учет векселей наряду с кредитованием казны. Предлагал Тюрго и коренное изменение механизма управления провинциями, в соответствии с которым вместо назначенных из центра интендантов (в неэффективности работы

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

168

169

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

которых он мог убедиться на собственном опыте) вводилась бы система ограниченного сословного самоуправления (кстати, до сих пор французские префекты департаментов назначаются центром).

Осуществлял Тюрго и чисто административные преобразования, не связанные напрямую с либерализацией экономики. Прежде всего ему удалось увеличить доходы бюджета и сократить расходы, сведя дефицит к минимуму. Кроме того, он непосредственно занялся дорожным хозяйством, поглощавшим втуне слишком много денег. Ширина строящихся новых дорог была уменьшена (мы помним, как отзывался А. Юнг об излишних роскошествах дорожного строительства), а самое главное - в период правления Тюрго все отдаленные концы королевства связало почтовое сообщение, осуществляемое с помощью дилижансов (знаменитые тюрготины).

Однако главным делом за время непродолжительного пребывания Тюрго на посту генерального контролера была, конечно, либерализация хлебной торговли.

Предшественник Тюрго - умный и прагматичный аббат Террэ, воспитанный в духе французского дирижизма, пытался решить проблемы административной системы посредством ее углубления. Он полагал, что высокие цены и диспропорции в снабжении хлебом можно устранить, если просчитать потребности каждого региона, оптимизировать на этой основе транспортные потоки, снизить таким образом издержки, одновременно увеличив размеры государственных хлебных закупок [215, с. 230-236]. Однако хозяйствование аббата привело к значительным убыткам казны. Красивая теория не сошлась с печальной финансовой практикой. Становилось ясно, что никаких денег не хватит на проведение столь глобальных торговых операций. Террэ был отставлен. Но думается, что даже если бы он смог довести свой эксперимент до конца, казнокрадство (устранить которое невозможно в столь глобальных этатистских системах, как та, которую создавал Террэ) сделало бы государственную хлебную торговлю неэффективной.

Тюрго энергично взялся за реформы совершенно иного толка. Королевским эдиктом от 13 сентября 1774 г. система

регламентации хлебной торговли отменялась. Цены на зерно становились свободными.

Реформатор понимал, что вначале хлеб должен подорожать, и потому предусмотрел меры социальной защиты населения, причем меры эти были выдержаны вполне в духе либеральных подходов XX века. Тюрго опирался на три важнейших принципа: поддерживать потребителя, а не производителя; поддерживать не всех, а лишь действительно нуждающихся; поддерживать путем создания рабочих мест, а не посредством бюджетных субсидий. Всем этим трем принципам удовлетворяла идея создания благотворительных мастерских, в которых по-настоящему бедные люди смогли бы заработать себе на хлеб, продаваемый по рыночной цене.

Спорным в конструкции Тюрго является только одно. Государственное предпринимательство всегда заведомо менее эффективно, чем предпринимательство частное. Либерал XX века предпочел бы, наверное, общественным работам снижение налогов, стимулирующее частный сектор создавать новые рабочие места. Однако Тюрго меньше всего был теоретиком. Он ориентировался на практику тогдашней жизни. В условиях скованной цеховыми ограничениями Франции XVIII столетия налоговый стимул, скорее всего, не сработал бы. Возможно, благотворительные мастерские были единственным реальным способом решения социальных проблем. (Правда, узнать, так ли это, мы уже не сможем.) Реформы Тюрго оказались остановлены внешними обстоятельствами.

Преобразования были начаты в неурожайный год, что обострило проблему дороговизны. Весной 1775 г. во Франции разразилась так называемая "мучная война". Толпы людей громили рынки и хлебные лавки, порой разворовывая хлеб, а порой насильственно устанавливая на него "справедливые" Цены. Народная "таксация" стала любопытным явлением, свидетельствующим, насколько сильны были во Франции того времени идеи административного регулирования рынка.

 Трудно сказать, мог ли генеральный контролер выжидать с реформами. Возможно, через год или два молодой король Уже не был бы столь склонен к рискованным экономическим экспериментам. Тюрго использовал то, что через двести с

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                             

170

лишним лет Л. Бальцерович назвал "окном политических возможностей". Он рискнул сделать ставку на силу и, казалось бы, победил. "Мучная война" была жестоко подавлена войсками. Реформатор подготовил новые эдикты, в том числе и об отмене цеховой системы1. Но обстановка в обществе была уже совершенно иной. Тюрго откровенно травили. "Пасквилянты изображали Тюрго то злым гением Франции, то беспомощным и непрактичным философом, то марионеткой в руках "секты экономистов"" [6, с. 158].

Надо сказать, что не только низы общества, но и верхи глубоко прониклись идеями дирижизма. Г. Афанасьев приводил целый ряд примеров того, как парламенты отдельных французских регионов, и прежде всего парижский, активно сопротивлялись отмене регламентации хлебной торговли еще до начала преобразований Тюрго. В частности, они самостоятельно налагали запреты на вывоз хлеба из региона примерно так же, как через два с лишним столетия после этого действовали ничего не знавшие о французском опыте российские губернаторы эпохи Ельцина [7, с. 146-148]. Реформа столкнулась с отторжением преобразований на ментальном уровне, сказывавшемся позднее даже в ходе революции, когда, казалось бы, все традиционные перегородки уже были разрушены.

Ф. Афтальон полагал, что Тюрго приобрел так много врагов даже не столько из-за того, что он уже сделал, сколько из-за того, что от него ожидали впоследствии [256, с. 22]. Скорее всего, силы, имеющие влияние при дворе, не готовы были соглашаться на изменение фискальной системы, которая отрезала бы часть их доходов в пользу казны. Поэтому очень многим удобно было воспользоваться сегодняшними трудностями, случившимися в ходе либерализации хлебной торговли,

1Считается, что Тюрго хотел качественным образом изменить не только экономику, но и всю общественную жизнь. Он стремился обеспечить религиозную терпимость, сформировать систему государственного просвещения и здравоохранения, создать систему местного самоуправления, уравнять в правах различные сословия.

 

171

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

для того чтобы не допустить крупных налоговых преобразований в дальнейшем.

На волне общественного отторжения реформ пришла к Тюрго высочайшая опала. Слабая власть шла на поводу у общественных настроений. Если в начале своего царствования Людовик говорил: "Только мы двое любим народ - я и Тюрго", то впоследствии, когда плодовитый на идеи генеральный контролер приносил ему очередной проект преобразований, монарх со скучающим видом замечал: "Опять мемуар?" В конечном счете король потерял интерес к деятельности Тюрго и в 1776 г. отправил его в отставку.

На данное решение самым непосредственным образом повлияли придворные интриги. Во-первых, "доброжелатели" показали королю подложные письма, в которых Тюрго якобы непочтительно отзывался о нем самом и Марии Антуанетте. Во-вторых, соответствующим образом интерпретировали наличие дефицита в бюджете, сверстанном Тюрго. На самом же деле этот дефицит возник из-за того, что генеральный контролер включил в расходы один старый долг, который необходимо было срочно погасить [134, с. 170]. Вскоре после ухода Тюрго огромный дефицит стал в бюджете нормой.

Почти все крупные реформы были аннулированы. Покидая свой пост, генеральный контролер заметил Людовику: "Я желаю, чтобы время меня не оправдало и чтобы Ваше царствование было спокойным" (цит. по: [134; 171]). Больной и измученный неудачами, Тюрго скончался в 1781 г. в возрасте 54 лет.

Как отмечает Е. Кожокин, "экономист и администратор в гораздо большей степени, чем политик, Тюрго мало занимался расчетами, какую оппозицию может вызвать та или иная предлагаемая им реформа, к тому же он слишком уповал на возможности убеждения. Ему казалось, что всех можно убедить и все можно объяснить. Лишь бы то, что ты доказываешь, было разумным и истинным. В просветительских иллюзиях заключались сила и слабость Тюрго и многих других энциклопедистов" [87, с. 102-103].

Общество, несмотря на формально значительный интерес к идеям Просвещения, не готово было принять то, что

|

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

172

173

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

действительно было разумно и истинно. "Думаете, у вас любовь к общественному благу? - говорил после отставки Тюр-го его соратник Кретьен де Мальзерб.- Да у вас помешательство на этой почве, только безумный мог надеяться осуществить все, что вы задумали..." [87, с. 110]. Реформаторы, похоже, тоже оказывались в разряде тех "безумцев", которые, согласно концепции М. Фуко, находились за бортом "нормального" общества1.

Но чего же действительно хотела Франция? Ведь отвергая либеральные реформы, она в то же время была недовольна государственной властью, что вскоре и продемонстрировала революция. Конечно, во Франции того времени, как и в любом обществе, различные социальные группы имели различные интересы, но все же о некоторых доминирующих настроениях говорить вполне возможно. Изучить эти настроения можно, подвергнув анализу наказы избирателей депутатам Генеральных штатов 1789 г. (особенно тем, которые представляли третье сословие). Такая работа была в свое время проделана русскими историками.

1После смерти Тюрго практически все стали его любить. Сегодня это одна из самых почитаемых фигур в истории мировой экономической политики и экономической мысли. Все авторы отмечают его высокие человеческие качества и крайне редко за что-либо критикуют. Тюрго даже попытались тесно связать в духовном плане с разразившейся через 18 лет после его смерти революцией: мол, на должность генерального контролера он был поставлен по воле народа. Однако, как заметил И. Шумпетер, "точнее было бы сказать, что Тюрго был возведен на министерский пост королем, а свергнут народом (хотя эта правда также была бы неполной)... Фригийский колпак не подойдет Тюрго" [242, с. 320]. Реформатор ни в коей мере не отражал волю и взгляды народа. Он, напротив, как мог воевал с ним в прямом и в переносном смысле, пытаясь обеспечить преобразования, необходимость которых широкие массы совершенно не способны были в то время осознать.

Казалось бы, что именно депутаты, представляющие третье сословие, должны были сформировать в предреволюционной Франции силу, настроенную на рыночные преобразования. Ведь в условиях административной системы именно это сословие больше всего страдало от привилегий, выпадавших на долю дворянства и духовенства, а также на долю отдельных представителей крупного капитала. Однако изучение наказов показывает, что третье сословие было весьма далеко от следования принципам, провозглашаемым физиократами, от идей невмешательства в экономическую деятельность. Они выступали за развитие рыночного хозяйства, но в то же время и за развитие системы государственного покровительства.

Как такое возможно? Очень просто. Система индивидуальных и сословных привилегий в наказах третьего сословия отвергается, но вместо нее предлагается отнюдь не система laissez-faire, laissez-passer, а протекционистская практика, в которой для покровительства бизнесу широко используются пособия, льготные кредиты, премии и даже почетные отличия (что-то вроде "передовик капиталистического производства").

Свободы хлебной торговли третье сословие не хочет. Ему нужен дешевый хлеб по гарантированной цене, а как такое обеспечить - это уж пусть решает государство, которое должно устроить жизнь общества на принципах разума. Не хочет третье сословие и свободной конкуренции на кредитном рынке, поскольку зависит от ссуд, предоставляемых ростовщиками. Отсюда - требования установить с помощью мер государственного регулирования низкий ссудный процент. Ну и, естественно, третье сословие не желает развития международной конкуренции. Ведь события предреволюционных лет показали (об этом чуть ниже), что английские товары в целом конкурентоспособнее изделий, выходящих из рук местных производителей [77, с. 17-26].

Любопытная ситуация сложилась и с наказами относительно будущего цеховой системы. "При численном преобладании враждебных цехам наказов,- отмечал Н. Кареев,- значительная их часть принадлежит всевозможным медвежьим углам, в которых экономическая жизнь пульсировала слабо, но

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

174

175

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

где зато был, может быть, налицо начитанный стряпчий или лекарь, отлично знавший, чего требуют "les vrais principes" и воспользовавшийся своими познаниями при составлении наказа" [77, с. 12].

В крупных городах у третьего сословия уже нет единства мнений. Там среди составителей наказов происходит раскол. Например, в Орлеане цеховые мастера, т.е. непосредственные производители, выступают за сохранение цеховой системы, а в то время интеллигенция, чиновники, либералы - против [78, с. 91],

Таким образом, в предреволюционной Франции не обнаруживается никакого "среднего класса", который согласно некоторым упрощенным современным представлениям является естественной опорой рыночного хозяйства и демократии на Западе. Тот, кто мог бы считаться представителем среднего класса, выступал за самые минимальные преобразования, поскольку его карман "симпатизировал" дирижизму. Проводником новых идей, как впоследствии было практически во всех реформируемых странах, в том числе и в России, являлись прогрессивная часть бюрократии и интеллигенция. Силы их были крайне малы. А потому в дальнейшем они либо проигрывали сражения консерваторам, либо медленными шагами продвигались вперед, опираясь на проникшуюся теми же идеями авторитарную власть.

В случае с реформами 1774-1776 гг. авторитарная власть спасовала, поэтому в 80-х гг. попыток осуществить радикальные реформы, сопоставимые по своей глубине с реформами Тюрго, уже не предпринималось. Один из преемников Тюрго, Шарль де Калонн, готов был решиться максимум на перестройку фискальной системы, с тем чтобы, возложив в равной мере земельный налог на все сословия, спасти входившие в глубокий кризис королевские финансы. Людовик был сильно захвачен проектом де Калонна и многого от него ждал, но... "проблема, однако, состояла не в том, что делать,- тонко подмечал М. Сидинхэм,- а в том, как (выделено нами.- Авт.)" [519, с. 27]. Без серьезных изменений в экономике вряд ли можно было получить приемлемый объем поступлений в казну, а на глубокие изменения де Калонн был не способен.

В конечном счете де Калонн тоже был отставлен с поста генерального контролера финансов, причем с "характеристикой" еще более негативной, чем та, которую "выдали" Тюрго. Министерская чехарда продолжалась в течение всего периода царствования Людовика XVI.

Пока сохранялась благоприятная хозяйственная конъюнктура, страна продолжала существовать без серьезных потрясений, как бы тащась по старой колее. Однако во второй половине 80-х гг. ситуация резко изменилась. Одновременно начало действовать несколько неблагоприятных для экономики тенденций.

Во-первых, после завершения американской революции упал спрос на французский текстиль и другие товары, неплохо продававшиеся в то время, пока англичане были заняты войной со своими бунтующими заокеанскими колониями. Во-вторых, договор 1786 г. о свободной торговле, заключенный "не оставлявшим либеральных идей" Людовиком с Англией, нанес удар по неконкурентоспособным местным ремеслам, поскольку отсутствие настоящих рыночных преобразований внутри страны делало просто абсурдным попытку осуществить какую бы то ни было либерализацию во внешнеэкономической сфере. В совокупности эти два фактора создали высокую безработицу. Наконец, в-третьих, неурожай 1788 г. и суровая зима 1788/89 г. обострили и без того непростую социальную обстановку [519, с. 51].

Возникло то, что можно было бы назвать революционной ситуацией, а в обществе не имелось ни экономических, ни политических механизмов предотвращения взрыва.

Цены на зерно в 1789 г. были выше, чем в любой другой год второй половины столетия, причем по отношению к наиболее благополучным временам они выросли более чем в два раза. Экономический кризис вот-вот должен был перейти в кризис политический. Максимальный уровень хлебных цен был достигнут в июне - как раз накануне взятия Бастилии 1256, с. 37-38]. Поскольку упасть под воздействием конкуренции эти цены не могли, "функция падения" пришлась на долю королевской власти.

Отвергнув реформы, общество обрекло себя на длительные и кровавые революционные бои, результатом которых

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

176

177

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

стали именно те перемены, которые Тюрго пытался осуществить мирным путем. "От реформ Тюрго,- сделал вывод А. Аникин,- прямая дорога ведет к взятию Бастилии в 1789 г. и к штурму дворца Тюильри в 1792" [6, с. 156].

ВСЯ ФРАНЦИЯ ДОЛЖНА БЫТЬ ПОСТАВЛЕНА ПОД РЕКВИЗИЦИЮ

Французская революция осуществила все основные преобразования, в которых нуждалась рыночная экономика.

Уже через месяц после взятия Бастилии установлена была свобода хлебной торговли (за исключением экспортных продаж), через два с половиной - Учредительное собрание издало декрет, который сделал вполне законной ссуду под проценты. В 1791 г. навсегда ушел в историю цеховой строй. В том же году были устранены всякие формы регламентации сельскохозяйственного производства и торговли аграрной продукцией; крестьянин получил право сажать все, что считает нужным, вести работы так, как ему представляется удобным. В 1792 г. Законодательное собрание отменило круговую поруку в платежах. Наконец, в 1793 г. якобинцы радикально решили самый сложный вопрос - земельный - в пользу крестьянства, отменив полностью и без выкупа все феодальные повинности (правда, прогрессивность именно такого способа решения данной проблемы вызывает, как мы покажем далее, значительные сомнения).

Однако либерализация хозяйственной жизни не была единственной магистральной линией преобразований. "Два главных течения,- отмечал князь П. Кропоткин,- подготовили и совершили революцию. Одно из них - наплыв новых понятий относительно политического (и, добавим от себя, экономического.- Авт.) переустройства государства - исходило от буржуазии. Другое действие для осуществления новых стремлений исходило из народных масс: крестьянства и городского пролетариата, стремившихся к непосредственному и осязательному улучшению своего положения" [105, с. 7].

Стремление народа к быстрому улучшению своей жизни по большей части вступало в острое противоречие с потребностями либерализации. Поэтому революция, опирающаяся на энергию низов, не могла осуществить преобразования столь же мягко, как реформа, исходящая сверху. Страсти, настроения и заблуждения широких слоев населения, получивших возможность самым непосредственным образом влиять на решения властей, создали весьма неблагоприятный фон для развития экономики. Революция принесла ей больше минусов, нежели плюсов. Формально декларированная свобода на практике уступала место жестким ограничениям.

Значительным упрощением проблем, встающих в ходе модернизации, является весьма распространенное представление о том, что связанные с революцией террор и неконструктивные действия являются просто следствием ошибок, которых можно было бы избежать по зрелом размышлении. Преобразования попали в плен господствовавших в обществе ментальных ограничителей. К ним нельзя было приспособиться, но их нельзя было и обойти: через них можно было лишь пройти, с боем преодолевая каждое препятствие и вырабатывая такую политическую систему, которая в конечном счете сумела закрепить новый хозяйственный строй.

А. Фуллье с известной иронией отмечал: "Мы думали, что достаточно провозгласить принцип, чтобы осуществить все его последствия, изменить ударом волшебной палочки конституцию, чтобы преобразовать законы и нравы, импровизировать декреты, чтобы ускорить ход истории. "Статья I: все французы будут добродетельны; статья II: все французы будут счастливы"" [218, с. 137]. На самом же деле законы, и особенно нравы, по мановению волшебной палочки не исчезают, а постоянно создают проблемы, разрешение которых направляет движение общества совсем не по той прямой линии, по которой хотелось бы двигаться реформаторам.

Основные проблемы революционного времени вытекали из народного стремления к таксации, проявившегося еще во время "мучной войны". Административная система организации сельского хозяйства и хлебной торговли приучила людей

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

178

179

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

к мысли о том, что существует некая справедливая цена, которая не может колебаться в зависимости от конъюнктурных условий. Любое повышение цены, вызванное сокращением объема предложения товара, вызывало резкое отторжение.

Так, уже в начале голодного 1789 г., задолго до взятия Бастилии, народ во многих регионах Франции силовыми методами вынуждал снижать цены на хлеб и другие продукты питания [105, с. 36-37]. Нетрудно догадаться, что нормальной реакцией продавцов на подобные беспорядки было стремление придержать хлеб до тех пор, пока власти не обеспечат нормальные условия торговли. Соответственно голод в результате такой народной таксации должен был лишь усилиться.

Любопытно, что ненавидимая всеми королевская власть в этой ситуации попытались поддержать не буржуазию, а народ (!), но только усугубила положение своими административными методами. По решению Королевского совета от 23 апреля судьи и полицейские чиновники получали право производить осмотр хлебных складов, принадлежащих частным лицам, делать опись находившегося на них зерна и в случае надобности посылать его на рынок. Это было совершенно бесцеремонное обращение с правами собственника, спровоцировавшее многие последующие катаклизмы, но недаром А. Токвиль отмечал, что "во времена царствования всех преемников Людовика XIV администрация ежедневно прививала народу в доступной для него форме презрение, какое должно питать к частной собственности" [189, с. 150].

Кроме "кнута" использовался и "пряник". За ввоз хлеба во Францию выдавалась специальная премия. В итоге хлеб в Париж действительно повезли. Однако хитрые "предприниматели", получив ввозную премию, вывозили его потом тайными путями из города ради повторного ввоза и получения еще одного вознаграждения. В провинции спекулянты специально закупали зерно только для осуществления подобного маневра [105, с, 52]. Таким образом, хлеб, вместо того чтобы поступать на стол беднякам, стал совершать путешествия между городскими воротами. Понятно, что это лишь обострило проблему голода. 14 июля голодные парижане устремились на штурм Бастилии.

Причина голода виделась не в экономических, а в политических причинах. Казалось, что достаточно уничтожить старую власть, как все сразу само собой наладится. Однако не наладилось. "Для парижского обывателя,- отмечал Томас Карлейль,- остается совершенно непостижимым одно: почему теперь, когда Бастилия пала, а свобода Франции восстановлена, хлеб должен оставаться таким же дорогим?.. Что же, это аристократы скупают хлеб?" [79, с. 156]. Естественный вывод, к которому приходили не слишком образованные и не слишком тонко мыслящие сторонники всеобщего господства разума, состоял в том, что надо пресечь спекуляции.

Таксации, сопровождавшиеся теперь еще и разгромом господских усадеб, по всей стране продолжались беспрерывно. А с усилением системы народного регулирования усиливался и голод. Не помог даже сбор нового урожая. "Еще только октябрь, а голодающий народ в предместье Сент-Антуан в припадке ярости уже захватывает одного булочника по имени Франсуа и вешает его, безвинного, по константинопольскому образцу; однако, как это ни странно,- заключает Т. Карлейль со свойственной хорошо знающему рыночные законы англичанину иронией,- хлеб от этого не дешевеет" [79, с. 195].

Экономика страны еще не успела даже осмыслить, какие выгоды она получила благодаря отмене административных ограничений, но уже пришла в состояние, при котором производство становится невыгодным. Формально в Париже была власть, очень гордившаяся тем, что она представляет интересы народа. Однако на самом деле властью она не являлась. Собственники чувствовали себя абсолютно незащищенными и в юридическом, и в экономическом смысле. Их имущество в любой момент могло быть уничтожено восставшей толпой, а их стремление заключать выгодные сделки подрывалось таксацией. Возник парадокс: принятая Учредительным собранием Декларация прав человека и гражданина провозгласила собственность неприкосновенной и священной, но на деле собственнику стало даже хуже, чем при старом режиме.

В 1790 г. урожай был неплохим, и власть как-то еще сохраняла порядок, но уже в 1791 г. продовольственные волнения и народная таксация возобновились [164, с. 131, 162].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

180

181

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

К хлебному кризису добавился еще и кризис сахарный, связанный с волнениями и погромами на Сан-Доминго, откуда этот продукт ввозился во Францию. Реакция народа на нехватку сахара была все той же - таксация. Не изменилась и реакция рынка - сворачивание продаж.

Чем тяжелее становилась жизнь и чем большее влияние на власть мог оказывать народ, тем активнее становилось стремление к легитимизации стихийной таксации, к пресечению попыток организовать свободную торговлю. Формально против частной собственности не выступали, но на практике делали частную инициативу бессмысленной. "Мы ждем от вас,- говорилось в петиции сент-антуанского предместья Законодательному собранию в январе 1792 г.,- что вы... издадите репрессивный закон, но такой справедливый, что он обеспечит имущество честных купцов и обуздает скупость тех купцов, которые готовы были бы, пожалуй, скупить все, вплоть до костей патриотов, чтобы продать их аристократам" [122, с. 35].

Законодательное собрание, где доминировали в тот момент представлявшие сравнительно либеральную буржуазию жирондисты, сопротивлялось давлению как могло. В феврале оно даже предприняло репрессивные меры против таксаторов в Нуайоне. Однако во многих других случаях солдаты не желали выполнять "антинародные" приказы [164, с. 165]. Власть опять не справлялась с делом защиты собственности.

Вождь жирондистов Жан-Пьер Бриссо, понимавший всю глубину опасности, обрушивался с жесткой критикой на своих оппонентов слева. "Дезорганизаторы,- говорил он,- это те, кто хочет все уравнять: собственность, достаток, установить цены на пищевые продукты, определить ценность различных услуг, оказанных обществу и т.д.; кто хочет... уравнять даже таланты, знания, добродетели, потому что у них самих ничего этого нет" (цит. по: [105, с. 276]). Однако Бриссо и его единомышленники, такие как министр внутренних дел Жан-Мари Ролан, были бессильны. Народная стихия захлестывала умеренных депутатов, и они постепенно вынуждены были отступать.

Уже в сентябре 1792 г. муниципалитетам на некоторое время предоставлено было право реквизировать зерно [256,

 

с.117]. Свобода торговли, продержавшаяся три года, опять начала уступать место администрированию.

Ж.-М. Ролан

Между тем давление низов нарастало. Они требовали установления в законодательном порядке максимума цен, выше которого их нельзя было бы поднимать. Некоторые энтузиасты ставили вопрос о переделе собственности [164, с. 210]. После того как с сентября 1792 г.

власть перешла к Конвенту, избранному без имущественных цензов и отражавшему, таким образом, интересы низов, дорога к сворачиванию рыночных начал в экономике в полной мере открылась.

Сначала Конвент еще сопротивлялся установлению максимума. Для того чтобы как-то смягчить давление парижан, организовывалась продажа хлеба в городе по дотируемым ценам. Но денег, естественно, не хватало на то, чтобы обеспечить распределение по потребностям. В итоге, несмотря на то, что урожай 1792 г. был хорошим, в Париже появились бешеные очереди за хлебом. Люди голодали, бунтовали - и тем самым еще больше подрывали стабильность хлебной торговли.

"Фермеры, земледельцы,- отмечал Ж.-М. Ролан,- не осмеливаются больше показаться на рынке, вывезти или продать мешок муки: каждый боится быть зарезанным под предлогом обвинения в скупке" (цит. по: [164, с. 238]). Правительство

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

182

183

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

сделало разнарядку по департаментам страны, обязывая их доставлять продовольствие в Париж. Но дороги находились в ужасном состоянии, лошади оказывались конфискованными для военных нужд [105, с. 339]. Администрирование, осуществляемое в условиях развала центральной власти, не давало никаких позитивных результатов.

Нехватка денег на общественные нужды вызывала естественное стремление к переделу богатств. Совет Парижской Коммуны принял в мае 1793 г. решение о принудительном займе у богатых 12 млн ливров. В Лионе позаимствовали 6 млн. В других регионах пошли по тому же пути. Наконец сказал свое слово и Конвент, утвердивший заем в размере 1 млрд. Революционеры с удовлетворением заявляли, что "слезы богача-эгоиста станут радостью для добродетельного санкюлота, приносящего пользу отечеству"[30, с. 133-146]. По сути дела подобные займы представляли собой конфискацию. Революция, декларировавшая неприкосновенность собственности, зашла в тупик. Государство приступило к грабежу своих граждан. Как говорил один из влиятельных членов Конвента Бертран Барер, "вся Франция, сколько бы она ни заключала в себе людей и денег, должна быть поставлена под реквизицию" (цит. по: [79, с. 473]). Это был печальный конец того процесса, который начался с попыток реализации высоких идей Просвещения.

Однако даже грабить надо умеючи. Конвент не обладал той административной властью, которая позволила бы четко определить, кто сколько денег имеет, и, соответственно, четко "занять" (точнее: изъять) предписанное. Потенциальные кредиторы скрывали имеющиеся у них деньги, а продавать их имущество ради получения наличных было совершенно невозможно. Республика не могла толком распродать даже то, что конфисковали еще в 1789 г. (см. об этом ниже). Реально удалось получить по миллиардному займу не больше 200 млн [105, с. 319].

Тем не менее, парижская практика дотирования хлеба по предложению Жоржа Дантона еще с апреля начинает распространяться по всей стране. Государственное казначейство должно было предоставлять местным органам власти необхо-

димые средства, взыскиваемые с крупных собственников, для того чтобы привести цены в соответствие с заработной платой. Это был абсолютно нереалистичный план, поскольку цены колебались, да к тому же никто не знал, как определить реальную величину зарплаты. Практического осуществления инициатива Дантона не нашла [164, с. 271].

Лишь в отдельных регионах страны добились того, чтобы все булочники выпекали только один сорт хлеба - хлеб Равенства, который продавался за 3 су при рыночной цене в 10 су. Булочники получали компенсацию за счет богачей, а тех, кто отказывался подчиняться новым порядкам, выставляли на площадях с повешенной на груди надписью: "Губитель народа, предатель Отечества!" [123, с. 442-443].

В той ситуации массированного давления народа на власть, которая сложилась в Париже, дотирование хлеба было еще сравнительно меньшим злом - единственным способом избежать таксации. В Конвент шла одна делегация за другой с требованием установить, наконец, законодательный максимум цен.

И вот настал момент, когда сопротивляться этому давлению стало уже невозможно. Депутаты в основной своей массе, по всей видимости, понимали, насколько максимум ударит по производству и торговле, но политика уже в полной мере подчинила себе экономику. 2 мая 1793 г. (за два дня до принятия исторического решения) один из полицейских агентов, работавших в Париже, доносил министру внутренних дел: "Я, конечно, согласен с тем, что введение максимума приведет нас прямо к неизбежной гибели, но для данного момента оно необходимо... Якобинцы слишком хорошо знают, что нельзя сопротивляться народу, когда нуждаешься в нем" [48, с. 26-27].

Поскольку маневр с дотированием не удался, Конвент оказался припертым к стенке жесткими обстоятельствами и 4 мая принял декрет о максимуме цен на зерно. Механизм данной операции был следующим. Каждый французский департамент должен был установить максимально допустимый уровень Цен, взяв за основу их средний уровень, сложившийся в этом регионе за несколько последних месяцев. 29 сентября максимум был распространен на все предметы первой необходимости. В этом случае механизм ценообразования оказывался

I

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

184

185

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

несколько иным. Власти должны были накинуть треть к ценам 1790 г. Кроме того, каждому муниципалитету предписывалось ограничивать заработную плату надбавкой в 50% от уровня прошлого года [519, с. 151, 178].

Другими важнейшими элементами новой хозяйственной системы стали монополия внешней торговли, введенная в мае 1794 г., и административное управление предприятиями, работающими для нужд армии. Свобода торговли, таким образом, была полностью уничтожена. Даже при старом режиме не было такой степени администрирования, какую оказалась вынуждена ввести революция. Наказанием за нарушение декрета могла быть даже смертная казнь.

Трагизм ситуации состоял в том, что по-настоящему убежденных сторонников максимума было не столь уж много даже среди левых революционеров - монтаньяров. Нелепость администрирования осознавалась большинством образованных людей. "Продовольственные законы,- отмечал А. Матьез,- были... своего рода импровизированным законодательством, навязанным Конвенту стечением обстоятельств и бунтом. Подавляющее большинство Конвента оставалось убежденным противником если не всякой регламентации, то, по крайней мере, всяческих такс" [122, с. 279]. Но поскольку реальной власти, способной обеспечить проведение именно тех решений, которые она считала необходимыми, не существовало, экономической политикой заправляла толпа, подверженная страстям и не осознававшая, что она творит. Революция оказалась в плену стихии, которую она сама же и породила.

Подобный печальный исход тех действий революционеров, которые они начинают осуществлять обычно в условиях кажущейся абсолютной свободы, является закономерным этапом в развитии всех революций. "Поэтому нет ничего более далекого от истины,- отмечают И. Стародубровская и В. Мау,- чем широко распространенное представление о радикалах как о твердолобых догматиках, огнем и мечом насаждавших собственные, оторванные от реальности идеи... Радикалы приходят к власти в кризисных условиях, когда настоятельно требуется обеспечить единство общества, противоречивость интересов в котором уже в полной мере дала о себе знать. Для достижения этого единства они используют все доступные

им средства: насилие, навязывание общих идеологических установок, активное финансовое и социальное маневрирование. Причем выбор этих средств и определение конкретных мер практической политики детерминированы не столько идеологией, сколько задачами текущего момента" [180, с. 134, 143-144]. Французские революционные радикалы были полностью "детерминированы" той толпой, которая заполняла улицы Парижа и постоянно требовала проведения мер, вызывающих у квалифицированного экономиста один лишь ужас.

Как только ни пытались власти задобрить бедноту! Незадолго до принятия закона о всеобщем максимуме (5 сентября) появился декрет о том, чтобы платить по 40 су каждому бедному гражданину только за то, что он ходит на митинги [256, с. 169]. Но и это не могло по-настоящему помочь усмирению толпы.

Одной из частных причин, приведших к установлению максимума, стало политическое интриганство. Якобинцы стремились возобладать над жирондистами и ради этого пошли на союз со сторонниками крайних мер. Насилие над экономикой стало расплатой за уничтожение жирондистов [123, с. 368]'.

1Некоторые историки (особенно советских времен) полагали, что установление максимума было прогрессивной мерой, необходимой для доведения революции до своего логического конца. Однако в подобных оценках неизбежно содержится внутреннее противоречие. Например, А. Манфред отмечал, что "якобинское правительство, расчистив путь развитию буржуазных отношений, в то же время установило систему максимума и реквизиции, властно вмешивалось в сферу экономических интересов буржуазии и ограничивало стремление ее хищнических элементов к капиталистической наживе" [120, с. 167]. Трудно понять, каким образом могут сочетаться расчистка пути к развитию буржуазных отношений с максимумом и реквизициями, делающими невозможной любую хозяйственную активность. Думается все же, если исходить из посылки о том, что революция прокладывала дорогу капитализму, то действия якобинцев, отдавшихся популизму и пассивно следовавших воле влекущей их толпы, следует считать скорее контрреволюционными, несмотря на всю сопровождавшую их действия яркую риторику.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

186

187

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Максимум привел к вполне определенным результатам, которые нетрудно было предсказать. "Как только были обнародованы твердые цены, прилавки магазинов опустели... Самые необходимые для жизни продукты теперь можно было приобрести лишь на черном рынке, где все стоило втридорога" [164, с. 342]. Но эти цены не слишком пугали богачей, резонно опасавшихся того, что дальше дело будет обстоять еще хуже, и скупавших все, что только позволял приобрести их кошелек [48, с. 36]. Получалось, что мера, введенная по требованию городской бедноты, именно ее-то и оставила без хлеба. Экономические законы оказались гораздо сложнее, чем виделось в теории сторонникам администрирования.

Осложняло положение еще и то, что максимум поначалу устанавливали департаменты (это было естественно, поскольку издержки производства хлеба по стране были неодинаковы), а потому из регионов с низкими ценами хлеб вообще уходил туда, где максимум был высоким [256, с. 135]. Такое искажение естественных рыночных процессов распределения хлеба часто обрекало народ в регионах с низким максимумом на голодную смерть. Местные власти пытались реагировать на это, вообще запрещая вывоз хлеба за границы региона (примерно так же поступали власти российских субъектов федерации в начале 90-х гг.), но все это практически не помогало накормить народ.

В некоторых регионах страны - там, где голод свирепствовал с особой силой - уже в начале лета 1793 г. возвращались к свободе хлебной торговли. Лишь немногие департаменты требовали строго соблюдения максимума. Казалось, что таксация умрет, толком и не родившись, но очередное давление парижан на Конвент привело к возвращению системы жесткого администрирования [122, с. 146-226]. Не интеллектуалы вели страну к светлым идеалам, а страна силком тащила за собой свою революционную элиту в тот мир, который представлялся справедливым ее искаженному административными традициями сознанию.

Фиксировать цены административным путем так, чтобы продажа покрывала хотя бы себестоимость, очень трудно, а в условиях высочайшей инфляции, которая тогда бушевала во Франции (см. об этом ниже),- просто невозможно. Введение

максимума грозило полным параличом всей экономики и страшным голодом, какого в условиях свободной торговли страна все же не знала даже в неурожайные годы. Революционеры это понимали, а потому вынуждены были пытаться определить методику изменения максимума в связи с объективным ростом издержек продавцов. По этой причине в ноябре 1793 г. было начато громадное расследование, имевшее целью определить реальную стоимость производства, но оно так и не было закончено до термидорианского переворота [105, с. 342]. Объективной статистики не было. Реальные издержки власть узнать не могла, а приходившая к ней информация была столь искаженной, что, основываясь на ней, можно было скорее усугубить положение, нежели исправить.

Впрочем, провал этой затеи неудивителен. Советской экономике впоследствии не хватило многих десятилетий для того, чтобы административным путем разобраться с ценами и устранить товарный дефицит. Подменить работу рыночных сил математическими расчетами из "центра" вообще нереально.

Ситуация с хлебом в подобных условиях становилась все более напряженной. Очереди превращались в драки. Голодный народ набрасывался на крестьян и заставлял их продавать хлеб даже не по ценам максимума, а по тем, которые толпа считала справедливыми. И это происходило в стране, где по общему мнению того времени продовольствие имелось в достаточном количестве [122, с. 346].

Наступил период отчаяния. "Экономисты" революции соревновались друг с другом в том, кто придумает более безумный способ нормализации продовольственного положения. В основном предложения сводились к тому, что надо найти новые земли под распашку. Одни предлагали с этой целью осушать пруды, другие - сводить старинные парки, третьи - вырубать виноградники и засеивать освободившееся место хлебом [122, с. 329-338]. А народ тем временем переходил от теории к практике. В Люксембургском саду и в саду Тюильри уже в 1793 г. выращивали картошку [256, с. 151]1

1Кроме того, территории этих уникальных садов, а также эспланада Дома инвалидов и Пале-Рояля использовались для размещения оружейного производства [423, с. 103].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНЦИЯ

188

189

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Революционеры создавали структуры по контролю друг за другом в надежде найти то узкое место, через которое утекает продовольствие. Дело дошло даже до того, что были назначены комиссары-дегустаторы, в обязанности которых входило пробовать вина и водки, спасая народ от угрозы разбавления их водой. Наконец, администрирование дошло до реквизиций продовольствия в деревне и до установления карточек на хлеб и мясо [164, с. 344, 347]. Реквизиции, в свою очередь, требовали ужесточения контроля. "Торговой тайны больше не существовало. Погреба, амбары, житницы посещались комиссарами по делам скупщиков, которые имели право просматривать фактуры" [123, с. 402]. Из этой практики вырос впоследствии советский военный коммунизм с его знаменитой продразверсткой.

Карточки на хлеб сняли проблему голода к декабрю 1793 г., но особой радости ни властям, ни народу этот "успех революционной экономики" не доставил. Со всеми остальными продуктами, нормировать которые даже чисто технически было невероятно сложно, ситуация не улучшалась. В очередях за мясом, маслом, молоком, углем происходили постоянные побоища, никак не укреплявшие идеологию "свободы, равенства и братства". "Идеологи" наряду с "экономистами" предлагали свой вариант выхода из создавшегося положения. Они поставили вопрос о введении гражданского поста, дабы не верующие в Бога граждане имели объективные обоснования для длительного отказа от потребления скоромной пищи [48, с. 46-68].

Интересно, что именно в этот момент (июнь 1793 г.), когда право собственности благодаря максимуму, принудительным займам, народным погромам и реквизициям практически перестало существовать, Конвент принял новую конституцию страны, в которой гарантировалась неприкосновенность частной собственности. Заодно эта конституция, принятая в то время, когда капитал бежал из страны, а государственный бюджет был пуст, гарантировала работу для неимущих и помощь нетрудоспособным [164, с. 300]. Замечательным по своей революционной логике обоснованием весьма своеобразного отношения к собственности стала фраза юного "героя революции" Луи Антуана Сен-Жюста: "Собственность патриотов

священна, но имущество заговорщиков может быть роздано всем несчастным" (цит. по: [120, с. 179]).

Конституционная гарантия неприкосновенности собственности в условиях, когда любой "патриот" мог за пару минут превратиться в "заговорщика", была весьма условной. Так что сталинская Конституция 1936 г. не была первой насмешкой над здравым смыслом в истории. У нее была достойная предшественница.

Тем временем, поскольку жизнь от всеобщего администрирования не становилась легче, стали все громче раздаваться голоса крайних революционеров, прозванных Бешеными. "Они старались дать дальнейшее развитие зачаткам муниципального коммунизма, признанным в законе о максимуме; они пытались ввести национализацию торговли главными жизненными припасами" [105, с. 373-374]. Власть, которая не могла даже собрать налоги и взыскать принудительный заем, по их мнению, должна была сама еще и организовать торговлю продуктами питания. Право же, лучшего способа уморить всю страну было не придумать. Всем хоть сколько-нибудь трезво мыслящим людям становилось ясно, что революция зашла в тупик и нужно остановить нарастающее безумие, ставшее следствием борьбы за установление царства разума.

С Бешеными расправился Максимилиан Робеспьер - наиболее влиятельный и в то же время сравнительно вменяемый якобинец, отправив их на гильотину. Для таких лидеров революции, как Робеспьер, идеалом экономического и социального устройства республики были не коммуны и не всеобщая централизация, а скорее сообщество мелких производителей - крестьян и ремесленников [423, с. 111].

Администрирование весной 1794 г. стало несколько смягчаться. Повысили максимум, дали послабление в законодательстве против скупки, ввели систему стимулирования для предпринимателей, подчиняющихся законам Республики. В конечном счете даже стали закрывать глаза на нарушения максимума применительно ко всем товарам, кроме хлеба [164, с. 417-419]. Возможно, если бы власть Робеспьера была достаточно крепкой, якобинцы в конце концов сами отказались

                ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

190

бы от революционного администрирования. Ведь их деятельность определялась не столько отвлеченными теориями, сколько стремлением удержаться у власти в этой сложной ситуации.

Однако власть была слаба, и новый курс не стал последовательным. Конфискационные настроения оставались популярными даже среди ближайших сторонников Робеспьера. Так, например, Л.А. Сен-Жюст предлагал программу столь глобального передела собственности, которой не имели в своем теоретическом арсенале даже Бешеные [123, с, 511]. К тому же тяготы войны, которую вела Республика, стимулировали передел. В результате в июне 1794 г. Конвент принял декрет о реквизиции всего урожая текущего года [256, с. 155]. Тут уж настал черед Робеспьера отправиться на гильотину.

Вождь метался, уверял, что максимум вообще стал следствием происков иностранных агентов. Но термидорианский переворот (июль 1794 г.) покончил с якобинской диктатурой. Сразу же отменять максимум новые власти не стали. Они принялись выжидать, закрывая глаза на то, что реально с этого момента на значительной части территории страны максимум уже не соблюдался,

В октябре полиция стала доносить о кардинальной перемене в настроениях народа. Все больше и больше настрадавшихся от администрирования людей говорило теперь о необходимости восстановления свободы торговли. И это неудивительно. "Торговля Франции представляет собой развалины и обломки" - было отмечено в докладе, представленном Конвенту 20 сентября 1794г. (цит. по: [8, с. 97-101].

В конце года максимум был наконец отменен и свобода торговли восстановлена в полном объеме. Рационирование продуктов некоторое время сохранялось (например, рационирование выдачи хлеба в Париже), но лишь как дополнение к тому, что можно было купить на рынке, где, правда, царили высочайшие цены. Реальная зарплата парижских рабочих упала после отмены максимума до уровня первых месяцев 1789 г., когда из-за неурожая жизнь была очень тяжелой [490, с. 116]. Сложилась ситуация, которая впоследствии неоднократно повторялась в странах с административной экономи-

 

191       ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

кой после того, как реформаторы проводили либерализацию цен. Все последствия развала, царившего перед либерализацией, сразу находили свое отражение в их скачке.

Идея максимума не умерла в момент его отмены. Примерно через восемь месяцев, в августе 1795 г., появились предложения о восстановлении старой практики всеобщего администрирования, поскольку в Париже царил голод среди малоимущих слоев населения. Однако на этот раз социально-политическая ситуация была уже совсем иной, нежели в 1793 г., и к постановке вопроса о восстановлении максимума никто из влиятельных лиц всерьез не отнесся.

С одной стороны, конечно, общество научилось на своих ошибках, и депутаты прекрасно понимали, каковы окажутся последствия, если второй раз наступить на одни и те же грабли. Но с другой стороны, еще более важным фактором сохранения рыночных отношений, несмотря на всеобщие бедствия, стала апатия недавно еще столь активного народа. Парижане больше не верили в возможности давления на власть.

Вот весьма характерное свидетельство современника. Бонапартист Лаваллет писал в своих мемуарах, что, прибыв в Париж в середине августа 1794 г. (т.е. еще даже до отмены максимума), он застал следующую картину: "Голод был ужасный, нужда крайняя, и обессиленный суверен едва осмеливался жаловаться. Это была уже лишь низкая чернь, лишенная энергии, ревущая еще под карающей ее рукой, но не имеющая даже мысли о восстании" (цит. по: [48, с. 234]).

Термидорианцам уже не надо было в такой степени, как якобинцам, учитывать настроения толпы. Они получили большую степень свободы в своих действиях, а потому откровенно губительные для экономики меры, такие как максимум, уже не имели шансов на то, чтобы быть реализованными. Но совсем устранить рационирование власть все же не решалась, а потому рынок сочетался с карточным распределением.

Для того чтобы снабжать столицу дешевым хлебом, выдаваемым по карточкам, была в известной степени сохранена практика реквизиций продуктов у деревенских жителей. Но поскольку применять репрессии в такой степени, как это делалось раньше, власть уже не желала, да и просто не могла,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

192

193

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

эти реквизиции становились все менее и менее успешными. Парижан, отправленных на "продразверстку", крестьяне порой просто убивали [48, с. 238]. Внутренне противоречивая система не срабатывала.

В дополнение к этому возникали и сугубо экономические противоречия внутри новой системы. Карточное снабжение Парижа в сочетании со свободным рынком создавало новые проблемы. Если при всеобщем рационировании и жесточайшем терроре времен максимума производителю и торговцу, желающим спасти свой товар, особо некуда было податься, то теперь каждый, кто мог, стремился избежать отправки своего хлеба в централизованную систему распределения. Более того, спекулянты просто вывозили хлеб из Парижа для того, чтобы продавать его в других регионах по свободным рыночным ценам. В результате, несмотря на прилагавшиеся властями усилия, для распределения по карточкам ресурсов оставалось все меньше и меньше [48, с. 216].

Примерно такой же механизм использовали и простые жители провинции для того, чтобы получить дешевый хлеб. Они всеми правдами и неправдами проникали в Париж, где можно было отовариться, а потом увозили оттуда хлеб к себе домой. Таким образом, знаменитые "колбасные электрички" советских времен, на которых жители глубинки ездили в Москву и Ленинград на один день для того, чтобы купить там продукты, имели уже прецедент в истории революционной Франции.

Не имея достаточных ресурсов хлеба для распределения по карточкам, власти стали прибегать к выдаче других продуктов, оказывавшихся в их распоряжении. Ведущее место в рационе парижан должен был теперь занять рис. Однако сложность потребления риса в отличие от хлеба состоит в том, что его еще надо сварить. При этом нормирование дров и угля (равно как мяса и масла) было поставлено значительно хуже, и готовить пищу даже тем, кто имел рисовый паек, было просто не на чем.

Бедолаги пытались вырубать деревья в Булонском и Вен-сеннском лесах. Даже во властных структурах звучали предложения свести эти леса под корень, поскольку народ все рав-

но их уничтожит. Однако даже такого рода порубки не слишком помогали прокормить семью. Питание все больше начинало зависеть от свободного рынка, а не от карточек, но на рынке все было чрезвычайно дорого.

Таким образом, продовольственная проблема не была решена. Страна находилась в плену бешеной инфляции. Как она возникла - это особая история.

ГИЛЬОТИНА КАК СРЕДСТВО БОРЬБЫ С ГОЛОВНОЙ БОЛЬЮ

Людовик XVI был слабым монархом. Его слабость состояла не только в неспособности решать те проблемы, которые были оставлены Франции отживающим свое общественным строем. Он, к сожалению, порождал еще и новые. Важнейшей проблемой этого рода стала деградация государственных финансов.

"Было принято за правило,- отмечал А. Матьез,- что христианнейший король не расходы сообразует со своими доходами, а наоборот - доходы со своими расходами" [123, с. 41]. Каждый год Государственный совет сначала решал в соответствии с нуждами текущего момента, какую общую сумму он хочет получить посредством сбора тальи, а затем уже эта сумма распределялась среди интендантов королевства, и каждый из них стремился выбить всеми возможными средствами необходимое количество денег из крестьян [256, с. 12]. Какое-то время подобный механизм срабатывал, но, по мере того как аппетит короны все более усиливался, фискальные возможности государства стали отставать от его запросов. В итоге Людовик сготовил для французской революции такое кушанье, которое она долго не могла переварить.

Последний предреволюционный французский монарх взошел на престол в 1774 г. Практически все его царствование с самого начала было отмечено ростом бюджетного дефицита. Если в 1775 г. он составлял 14 % по отношению к общим правительственным расходам, то в 1776-м - уже 15%, в 1781-м -

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

194

16%, в 1783-м -25%, в 1787-м - 34%, в 1788-м - 43% [207, с. 2]. Причем эти данные характеризуют дефицит, запланированный в принимаемом на очередной год бюджете. Фактический дефицит, судя по некоторым имеющимся сведениям, был, как правило, существенно больше. Казна не укладывалась в рамки намеченных расходов и не могла собрать намеченный объем налогов.

Людовик XVI

Беда Людовика состояла в том, что он,

как и все правители, залезшие в долговую яму, стал рабом своего собственного долга. Для того чтобы платить по старым обязательствам, да к тому же еще и с немалыми процентами, надо было влезать во все новые и новые долги, которые, в свою очередь, порождали все более тяжелые обязательства. Таким образом, непосредственно в предреволюционный период катастрофическое состояние бюджета Франции определялось не столько сознательным мотовством двора или милитаристской политикой короля (хотя участие в прогрессивной войне за американскую независимость обошлось Франции в изрядную копеечку), сколько бременем несения обязательств по старым долгам.

Немало написано о том, какой непосильный для французских финансов образ жизни отличал королеву Марию Антуанетту. Действительно, как ее страсть к роскоши, так и ее безответственность были чудовищными. Однако в целом расходы на содержание двора составляли в 1787 г. лишь 6% от общей величины правительственных расходов, причем эта доля сокращалась на протяжении более чем десяти предшествую-

 

195

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

щих лет. Издержки на содержание армии и флота были существенно больше. Но даже они укладывались лишь в четверть всех трат бюджета, причем за несколько лет до революции военные траты тоже начали подвергаться урезанию. А вот доля, приходящаяся на обслуживание государственного долга, составляла 49% расходов, причем она каждый год неуклонно увеличивалась [207, с. 6]!

Было ясно, что без коренного реформирования финансовой сферы бремя долга неизбежно будет нарастать до тех пор, пока окончательно не задавит финансы французского королевства. Причем само реформирование уже не могло сводиться к экономии на "шляпках" Марии Антуанетты и на "шпагах" для королевских мушкетеров. Решить проблему долга, доросшего до столь значительной величины, можно было только за счет какой-то части французского общества, либо, отказавшись платить тем, кто кредитовал корону, либо, найдя того "крайнего", который вынужден будет раскошелиться в интересах требовательных кредиторов.

Монархия вплоть до самой революции так и не предложила реалистичного способа решения финансовой проблемы. В основном поиски выхода из положения шли в направлении увеличения налоговых поступлений, о чем шла речь выше, но они были безуспешны. Можно представить себе, что если бы не события 1789 г., дело рано или поздно кончилось бы дефолтом, поскольку у короны не имелось ресурсов, которые она способна была пустить на погашение долга. Однако революция в корне изменила ситуацию.

Национальное собрание, возникшее на основе собранных Людовиком Генеральных штатов, понимало, что дефолт - это далеко не лучшее начало для развития французской экономики в эпоху свободы и равенства, а потому твердо заявило об уважении к обязательствам короны перед народом.

Стремление не допустить отказа от платежей было тем более сильным, что деловая буржуазия, игравшая важную роль в Национальном собрании, и особенно в сменившем его позднее Законодательном собрании, "значительную долю своего свободного капитала, не находившего применения в предприятиях, вкладывала,- по оценке Г. Кунова,- в бумаги

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

196

197

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

государственных займов" [109, с. 42]. Любопытно, что для обеспечения стабильности обслуживания государственного долга была предпринята даже попытка "в конституционном порядке установить, что известные налоги выделяются из государственного бюджета и поступления от них раз и навсегда предназначаются на обеспечение королевского цивильного листа, на уплату процентов по государственным займам и на их погашение" [109, с. 130].

Эта законодательная инициатива не прошла; кроме того, в условиях развала налоговой системы, характерного для периода революционной смуты, она бы и не решила проблемы. Впрочем, Национальное собрание быстро нашло "крайнего", т.е. то сословие (точнее, институт), за счет которого теоретически можно было погасить задолженность перед широким кругом кредиторов. Этим "крайним" стала церковь, обладавшая во Франции огромным имуществом, включавшим порядка трети земельных угодий королевства. 2 ноября 1789 г. это имущество было национализировано, причем любопытно, что сделали это по предложению епископа Шарля Мориса Талей-рана - будущего знаменитого дипломата.

План погашения долга включал продажу церковных земель, а также земель королевских, которые, впрочем, не составляли такой уж значительной величины (в 1792 г. к этим источникам добавилось еще имущество эмигрантов, контрреволюционеров и иностранцев). По сути дела французская революция составила план первой в мировой истории широкомасштабной приватизации (правда, национализацию и разгосударствление разделял в этой ситуации крайне короткий промежуток времени). Любопытно, что идеи, которые были примерно через две сотни лет после описываемых событий заложены в основу нашей отечественной программы реформ "500 дней", оказались чрезвычайно схожи с идеями французской революции. Григорий Явлинский с коллегами тоже намеревались решить финансовые проблемы, созданные в эпоху Горбачева-Рыжкова, именно за счет приватизации.

Однако в 1789 г., как и во всякой позднейшей приватизации, осуществляемой с фискальными целями, сразу встал вопрос о том, что быстро продать столь большое имущество,

как церковные земли, просто технически невозможно. Но при этом по накопившимся королевским долгам требовалось рассчитываться регулярно. Следовательно, нужно было найти некий механизм, позволяющий обеспечить существование государства в тот период, пока идет приватизация.

Выход из положения был подсказал генеральным контролером финансов Жаком Неккером. 14 ноября он предложил план организации продаж конфискованной собственности, суть которого сводилась к выпуску специальных билетов по покупке земельных имуществ,- как мы бы сегодня сказали: к выпуску ваучеров1.

Женевский банкир Неккер был одним из интереснейших людей своей эпохи. Автор ряда эссе, получивших премию Французской академии, практик, хорошо понимавший финансовые проблемы и видевший дальше многих своих современников, человек дела, отличающийся от многих демагогов, порожденных этой бурной эпохой, он имел шанс спасти Францию от катастрофы, но оказался слабее неблагоприятных обстоятельств, надвигавшихся на него со всех сторон.

В отличие от прямого и решительного Тюрго Неккер был тонким политиком - или, вернее сказать, политиканом. Он отнюдь не помешался на общественном благе и брался лишь за те реформы, шанс на успех которых был достаточно велик. Неккер не мог не понимать важность либерализации, но своей брошюрой, направленной против политики Тюрго, он в

1 Справедливости ради следует отметить, что Неккер не был энтузиастом данного способа решения проблем королевских финансов. Еще в сентябре он предложил осуществить принудительный заем, который должны были выплатить богатые подданные [256, с. 57]. Подобный подход вряд ли был реалистичен, поскольку страна физически не могла одолжить короне столь большой суммы. Но это оказалось не так уж и важно, поскольку депутаты, не желавшие ущемления богатых, все равно в итоге пошли по пути продажи государственных имуществ. Только после того, как подобное решение было принято, Неккер в качестве специалиста предложил механизм решения проблем.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

198

199

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Ж. Неккер

1775 г. нанес сильнейший удар по реформатору. В данной брошюре Неккер объявлял себя защитником угнетенных. Но, как заметили по этому поводу современники, он не мог яснее выразить своего желания занять место Тюрго. Банкир предлагал тогда сохранять свободу хлебных цен лишь до тех пор, пока они не перевалят за известную черту, после чего должно было вступать в силу регулирование [215, с. 259-260]. Это был более либеральный подход, чем у

Террэ, но все же в его основе лежало дирижистское представление о том, что опытный администратор сможет все учесть и все просчитать. Неккер смотрел на макроэкономику с колокольни управляющего банком. Но страна - это значительно более сложная система, нежели отдельная финансовая компания.

В 1776 г. Неккер фактически занял место Тюрго, хотя формально из-за своего иностранного происхождения и протестантского вероисповедания банкир именовался генеральным директором, а не генеральным контролером финансов [374, с. 59]. Именно он осуществлял столь разорительное для короны финансирование участия в войне за американскую независимость, прибегая для этого к займам и расплачиваясь с набегавшими процентами при помощи все новых и новых займов [519, с. 26].

Все это делалось вполне в духе уже неоднократно упоминавшегося знаменитого выражения "После нас - хоть потоп", однако просвещенной публике, плохо представлявшей, как работают финансы, методы Неккера нравились. "Он вел войну без налогов. Это Бог!" - воскликнул по поводу финан-

совой политики Неккера граф Мирабо, вряд ли догадывавшийся тогда о том, что бесплатный сыр, как и бесплатное ведение войны, бывают только в мышеловке1.

Как любой временщик, для которого перспективы развития страны являются абстрактной проблемой, Неккер не стремился реформировать всю хозяйственную систему в духе Тюрго или хотя бы - королевские финансы в духе де Калонна. Он решал лишь задачи текущего момента.

Через пять лет осуществления такой политики Неккера, естественно, отправили в отставку, но его уход был обставлен значительно удачнее, нежели уход Тюрго. Ловкий финансист скрыл в официально опубликованном отчете о состоянии французских финансов наличие большого дефицита, за который потом изрядно досталось его преемнику - простоватому де Калонну.

Бюджет, представленный публике, показывал профицит в 10 млн, тогда как на самом деле был сведен с дефицитом в 70 млн (по другим оценкам - даже в 90 млн). Тогда эту хитрую финансовую манипуляцию никто не разглядел, но зато все были в восторге от политики открытости и гласности, которой до Неккера не проводил ни один глава королевских финансов [256, с. 24-25; 4, с. 351].

Общественность, неспособная разобраться в сути бюджета, трепетала от ярости, читая поименный список получателей королевских пенсионов и денежных наград. Финансовый документ Неккера был, наверное, самым популярным финансовым документом в мировой истории. Текст отчета об исполнении бюджета выдержал 17 изданий, на него было опубликовано 29 рецензий и критических отзывов в периодических изданиях того времени. Общий тираж представленного Неккером отчета составлял как минимум 40 тыс. экземпляров [236, с. 195].

Неккер был героем. В глазах "просвещенной" публики он оказался не ловким финансистом, строящим бюджет по

1У нас в России первая чеченская война тоже велась без повышения налогов (даже при сокращающейся доле налогов в ВВП), но в конечном счете государственный долг, образовавшийся в середине 90-х гг., обернулся дефолтом.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

200

201

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

принципу "чего изволите?", а смелым разоблачителем, символом противостояния старому режиму. Уходя из правительства, Неккер сохранял репутацию опытного и квалифицированного финансиста, который вновь может быть призван к управлению страной в более благоприятной обстановке.

Неккеру посчастливилось в отличие от Тюрго дожить до той эпохи, которая, казалось бы, должна была позволить ему развернуться в полную силу. Но эпоха перемолола и его, и многих других, более сильных людей. В итоге Неккер прославился скорее не столько своими успехами на финансовом поприще, сколько успехами своей дочери - знаменитой мадам де Сталь - на поприще литературном.

С августа 1788 г. Неккер, уже второй раз за свою жизнь, управлял французскими финансами. Некоторый успех в деле сокращения бюджетных расходов его работе сопутствовал, однако спасти финансы страны ему не дали как объективные обстоятельства, так и собственный конформизм. Вместо конкретного материального результата он получил популярность, хотя на деле скорее оттягивал решение проблем (способствуя, кстати, удорожанию долга), нежели "лечил" финансы.

Неккер постоянно лавировал, и вынужденные компромиссы уничтожили этого квазиреформатора. Именно хватающийся за соломинку Неккер был автором нелепой административной затеи с ввозными премиями за хлеб. Серьезных же преобразований он даже не пытался предлагать. К сессии Генеральных штатов Неккер подготовил невероятно длинный доклад о состоянии государственных финансов, чтение которого занимало три часа, но в нем не было ни слова о том, какие реформы нужны, чтобы способствовать развитию экономики [519, с. 41].

И тем не менее, несмотря на стремление Неккера больше думать о карьере, нежели о реформах, к началу революции в народе было широко распространено представление о том, что именно он - экономист, способный спасти страну, и лишь гнилой монархический режим не дает ему это сделать.

Собственно говоря, в похожем положении оказались многие советские экономисты (Абел Аганбегян, Леонид Абалкин, Николай Шмелев, Павел Бунич, Станислав Шаталин, Нико-

лай Петраков и др.) во второй половине 80-х г. XX века. Их завороженно слушали в концертных залах, их избирали в депутаты, от них ждали чудес - ив них же жестоко разочаровались, когда чудес не произошло.

Точно так же разочаровались в свое время и в Неккере, который в 1791 г. вынужден был эмигрировать. Но в 1789 г. он находился еще в зените славы. 12 июля, за два дня до взятия Бастилии, среди парижан пронесся слух (кстати, соответствовавший действительности) о том, что Неккер отправлен в отставку и уехал из Парижа. Отставка оказалась одним из факторов, усиливших возмущение толпы.

В знак протеста против отставки была закрыта парижская биржа. Национальное собрание постановило, что министр уносит с собой сожаление и уважение нации [123, с. 70]. Восковой бюст Неккера вместе с бюстом герцога Орлеанского пронесли по улицам Парижа. Финансист-реформатор стал одним из символов самых знаменательных дней французской истории. Он вернулся в Париж триумфатором с эскортом, состоящим из пятидесяти национальных гвардейцев. Над его дверью народ повесил железную табличку со словами "обожаемый министр", причем слава Неккера особо была заметна на фоне презрения и ненависти народа к таким непопулярным финансистам - символам режима, как подвергнутый обструкции нотаблями де Калонн или повешенный толпой военный интендант Жозеф Фулон, прославившийся тем, что предлагал беднякам есть траву [79, с. 56, 115-116, 133-134, 148, 191]. Естественно, программа экономических преобразований, предложенная таким человеком, как Неккер, должна была быть достаточно популярна в массах, хотя на деле это был, скорее, новый компромисс, позволяющий потянуть время до дефолта, нежели реальный план спасения.

Итак, Неккер намеревался выпустить специальные ценные бумаги. Разница между тем, что предлагал Неккер, и тем, что двести лет спустя предложил в России Анатолий Чубайс, состояла прежде всего в механизме распределения новых бумаг. У нас ваучеры получали все, во Франции - лишь те, с кем государство должно было рассчитываться по своим обязательствам (т.е. там речь шла о принудительной реструктуризации

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

202

203

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

старых займов, которая была своеобразной подготовкой к приватизации). У нас ваучер был только инструментом для раздела собственности, во Франции - еще и инструментом для расчета с кредиторами.

Эти сущностные различия определяли и некоторые различия в форме, которую имели наши приватизационные чеки и французские билеты. Последние должны были быть эмитированы в сравнительно небольшом объеме, давать пятипроцентный доход и, наконец, погашаться к некоему фиксированному сроку (непонятно, правда, за счет каких доходов), если их владелец предпочитал живые деньги приобретению земельной собственности из государственного фонда [207, с. 28-30].

Если быть точным, французский билет сочетал в себе черты ваучера с чертами государственных облигаций. Считалось, что обесцениваться эти бумажки не могут в принципе, поскольку они обеспечены продаваемым государственным имуществом и должны уничтожаться сразу же после возвращения в казну. Однако постепенно билеты стали приобретать весьма неожиданную - скорее всего, даже для Неккера - форму быстро обесценивающихся бумажных денег, называемых теперь просто ассигнатами.

Если план Неккера и мог быть реализован (что, впрочем, сомнительно, поскольку выкупить ассигнаты правительство было абсолютно не в состоянии), то для этого требовалась твердая власть, способная поставить стратегические цели выше тактических. Однако на практике, как только Национальное собрание увидело, что ассигнатами можно расплачиваться с народом, не думая о том, где достать полноценные деньги, сдержанный подход Неккера стал превращаться в широкомасштабную авантюру. Ассигнаты постепенно переставали быть только лишь инструментом конвертации государственного долга в земельные имущества и становились средством для осуществления самых разнообразных бюджетных выплат.

21 декабря 1789 г. были выпущены первые ассигнаты (причем сразу же важнейшее условие Неккера - эмиссия проводится не правительством, а независимым Национальным эмиссионным банком - было нарушено). А уже в

1790 г. последовали декреты, узаконивающие фактически происходящее превращение этих полуваучеров-полуоблигаций в бумажные деньги. "Так что теперь,- иронично заключил Карлейль,- пока есть старые тряпки, не будет недостатка в средствах обращения, а будут ли они обеспечены товарами - это уже другой вопрос" [79, с. 189].

Неккер не был сторонником превращения ассигнат в бумажные деньги. Он по-прежнему предлагал решать текущие бюджетные проблемы посредством экономии и принудительных займов [256, с. 69]. Но ситуацией уже управляли не отдельные интеллектуалы, а потребности текущего момента. Депутаты шли по пути наименьшего сопротивления для того, чтобы система в целом могла выжить. В этом смысле они продолжили то, что уже много лет делал король, только применили для оттягивания финансового краха новые методы, соответствующие новым обстоятельствам.

9 апреля 1790 г. появились первые предложения о превращении ассигнат в бумажные деньги и уже спустя неделю они были фактически приняты.

16-17 апреля срок погашения бумаг был отложен на неопределенное время (фактически отменен), и для использования ассигнат в торговом обороте был установлен принудительный курс. Власть как бы говорила народу: не ждите с моей стороны обмена бумаг на полноценные деньги, а лучше совершайте обмен на рынке, либо покупайте на ассигнаты нужные вам товары. Поскольку народ не очень понял хитрый маневр властей и не очень поверил в покупательную способность ассигнат, 12 сентября появился еще один декрет, требующий считать их такими же полноценными деньгами, как и золотые монеты. Окончательно все точки над "1" были расставлены 29 сентября, когда власть отменила процентный доход по своим бумагам [207, с. 37-40].

Понятно, что после того, как ассигнаты стали использоваться преимущественно для товарного обращения и лишь в меньшей степени - для выкупа государственных земель, их "неспособность обесцениваться" стала мифом. Объем денежной массы (полноценные монеты плюс ассигнаты) резко вырос по отношению к объему массы товарной, причем после

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 204

осуществления каждой сделки (например, покупки хлеба у булочника) ассигнаты не изымались из обращения государством, а шли в дальнейший оборот (булочнику ведь тоже надо товары покупать), да еще и со все увеличивающейся по мере нарастания недоверия к ним скоростью.

П. Дюпон де Немур

Неккер теперь был в ужасе от того, насколько модифицировались его первоначальные идеи. Как квалифицированный специалист он пытался указывать депутатам на опасности роста количества бумажных денег, но все было бесполезно. Джинн оказался выпущенным из бутылки, и Неккер был вынужден вместе со всей страной пожинать плоды своих хитроумных начинаний [4, с. 361].

Однако имелся во Франции человек, который сразу же выступил против авантюристической финансовой политики. Это был друг и ученик покойного Тюрго, Пьер Дюпон де Немур. Он происходил из старой протестантской семьи и по природе своей не был склонен к разного рода авантюрам. Решать финансовые проблемы государства Дюпон предлагал посредством создания наряду с бюджетом своеобразного внебюджетного фонда, формирующегося за счет церковной десятины, полагая, что расходы на скромное содержание католической церкви будут значительно меньше поступлений от этого налога [256, с. 58]. Когда же депутаты пошли по другому пути, Дюпон встал в оппозицию.

В 1790 г. он выпустил подписанную именем "Друг народа" брошюру, в которой доказывал, что результатом игр с ас-сигнатами станет лишь рост цен, пропорциональный масшта-

 

205

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

бам эмиссии [207, с. 68]. Сегодня Дюпона заклеймили бы как монетариста, но тогда никакого монетаризма еще не существовало. Ученый просто высказывал трезвое суждение, основанное на опыте, который во Франции уже имелся благодаря экспериментам Джона Ло, исследованным еще самим Тюрго. Но, естественно, к мнению Дюпона не прислушались. Французская революция была в плену у финансового наследия, оставленного монархами, и у собственной слабости, неизбежно ведущей к популизму. В итоге то, что казалось кому-то выходом из финансового кризиса, привело страну к более масштабному кризису - макроэкономическому.

Сегодня нам кажется порой, что наступление кризиса нетрудно было предвидеть. Но во Франции того времени существовали разные точки зрения на этот счет. Фактически между сторонниками и противниками бумажно-денежной эмиссии развернулась дискуссия, сильно напоминающая современные споры кейнсианцев с монетаристами.

Идеологическое обоснование наращиванию объема выпуска ассигнат дал один из лучших ораторов первого этапа революции, граф Оноре де Мирабо. Интересно, что его отец был близок к физиократам, сам писал экономические труды и в свое время даже пригласил Дюпона для того, чтобы познакомить сына с основами экономической науки. Однако молодой Мирабо встал на принципиально иные позиции, нежели те, которые разделялись окружением Тюрго. В августе 1790 г. он говорил, что французская экономика может нормально функционировать только тогда, когда в обращении имеется достаточное количество денег, поэтому необходимо увеличивать выпуск ассигнат. Бумажно-денежная эмиссия не только решит долговые и бюджетные проблемы Франции, но также создаст благоприятные условия для развития бизнеса.

Трудно возразить что-либо против сугубо теоретической правильности данного суждения. Мирабо как блестящий интеллектуал правильно уловил общую связь между созданием при помощи денежной эмиссии дополнительного платежеспособного спроса и развитием экономики. Недаром впоследствии многие ученые-экономисты и практики государственного регулирования основывались в своих заключениях примерно

ДМИТРИЙ ТРАВИН,  ОТАР МАРГАНИР

206

на тех же выводах, которые сделал граф. Проблема лишь состояла в том, будет ли жизнь действительно развиваться в соответствии с данной теорией. Не возникнет ли под воздействием иных факторов, существование которых не учтено в представленной Мирабо сугубо теоретической схеме, совершенно иной результат, нежели тот, который хотелось бы получить революционным властям? Есть ли у этих властей достаточно власти, чтобы аккуратно и профессионально работать с таким опасным инструментом макроэкономической политики, как денежная эмиссия?

"Иллюзии безграничного кредита доверия в сочетании с уверенностью в наличии широкой коалиции революционных сил, готовых поддержать масштабные преобразования, а также существование еще достаточно работоспособного и, как правило, лояльного государственного аппарата - все это создает у новой власти ощущение собственной всесильности,- отмечают И. Стародубровская и В. Мау.- Что бы ни происходило в реальности, умеренные на протяжении всего отпущенного им срока не могут избавиться от подобного рода иллюзий" [180, с. 124].

Однако на самом деле (мы это уже видели на примере введения максимума), после того как захлопывается окно политических возможностей, власть не только перестает быть всесильной,- напротив, она становится абсолютной пленницей обстоятельств. О том, какие это могут быть обстоятельства, говорили оппоненты Мирабо.

Так, например, Дюпон де Немур на прениях в Законодательном собрании высказал мнение, что ассигнаты будут использованы не столько для развития бизнеса, сколько для спекуляций. Но лучше всех противоположную точку зрения выразил Мари Жан Кондорсе, второй из числа ближайших сподвижников Тюрго, больше известный в истории науки как философ, а не как экономист. В сентябре 1790 г. Кондорсе отметил, что для ускорения экономического развития нужно время. Бизнес должен адаптироваться к новой ситуации, но этого времени у него нет, поскольку ассигнаты станут быстро обесцениваться и тем самым сформируется ситуация, в которой минусов для бизнеса будет больше, нежели плюсов [256,

 

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

207

с. 78-79, 83]. Фактически Кондорсе одним из первых в истории экономической мысли сформулировал важнейшее положение о том-, что высокая инфляция не может быть контролируемой и что она будет жить по своим законам, а не по тем, которые хотели бы ей предписать власти.

А. Кондорсе

Инфляция действительно разразилась, причем рост цен и дезорганизация всей хозяйственной деятельности приобрели невиданные до той поры масштабы. На протяжении всех 90-х гг. Франции пришлось жить в условиях, фактически непригодных для нормальной хозяйственной деятельности.

Если вначале власти пытались хоть как-то контролировать масштабы денежной эмиссии, то под давлением все ухудшающихся обстоятельств здравый смысл окончательно отказывал революционерам. Сначала закон четко определял размер каждого очередного выпуска ассигнат, и это позволяло если не поддерживать уровень цен на неизменном уровне, то хотя бы контролировать темпы инфляции. Но масштабы эмиссии с каждым разом становились все больше.

29 сентября 1791 г. было принято решение напечатать ассигнат на сумму, не превышающую 1200 млн ливров. Уже 1 ноября появилось новое решение о выпуске 1400 млн ливров. 17 декабря потребовалось уже 1600, а 14 апреля 1792 г.- 1650 млн. Не успел наступить май, как напечатали еще 1700 млн, а к 31 июля дошли до 2 млрд. Последний раз зафиксировали величину эмиссии 1 февраля 1793 г.- 3100, а дальше уже печатали деньги по мере надобности, не утруждая себя подсчетами [175, с. 10-13].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

208

209

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Нарастание темпов эмиссии было связано, естественно, не только с безответственностью властей, но и, в первую очередь, с объективными обстоятельствами. Революция попала в плен своих же собственных решений, причем каждое из них во многом было предопределено наследием, доставшимся от старого режима, а также идеями, с которыми страна из этого режима выходила.

Во-первых, революция осуществила налоговую реформу. Система прямых налогов оказалась изменена таким образом, чтобы распределить бремя содержания государства более равномерно между всеми слоями населения, а не только возложить его на крестьянство. В основу ее был положен земельный налог, о необходимости которого так много говорили в предреволюционные годы. Самое же главное изменение состояло в отмене всех косвенных налогов, т.е. налогов, взимаемых при продаже того или иного товара и увеличивающих их цену (типа наших современных акцизов на алкоголь и табак). В частности, 21 марта 1790 г. была отменена наиболее ненавистная в народе габель (соляной налог).

Однако хитрость налоговой системы состоит в том, что при слабом учете плательщиков и слабом, коррумпированном фискальном аппарате основные поступления в казну могут дать именно косвенные налоги. К сожалению, они являются самыми несправедливыми и одновременно самыми простыми для взыскания. Любая покупка (кроме покупки нелегального товара) является одновременно и уплатой налога, тогда как при обложении дохода или имущества требуется еще разбираться с тем, сколько именно можно взыскивать с конкретного лица.

Власть при старом режиме в основном опиралась на взимание косвенных налогов. Например, в предреволюционном 1788 г. прямые налоги дали казне 179,3 млн ливров, тогда как косвенные - 243,5 млн [164, с. 18]. Понятно, что при таком соотношении отмена косвенных налогов нанесла непоправимый удар бюджету. Его не мог бы компенсировать никакой рост прямых налогов.

Во-вторых, с прямыми налогами дело обстояло тоже далеко не блестяще. Дезорганизация всей административной

системы монархии, связанная с революционными изменениями, привела к тому, что крестьяне не стремились платить налоги, а чиновники не имели сил для того, чтобы их исправно взыскивать, да и просто для того, чтобы сделать правильный расклад фискальных повинностей. "Прибегать во время революции к тем жестким мерам, которыми выколачивали подати при старом строе, когда у крестьянина продавали его последнее имущество за недоимки, теперь уже не решались, боясь бунтов; а с другой стороны, крестьяне в ожидании более справедливого распределения налогов перестали платить" [105, с. 118].

Кроме того, в налоговой сфере разразилась "война" типа той, которая имела место между союзными и республиканскими властями двести лет спустя в нашей стране. Каждый перетягивал на себя "одеяло" власти и ради успеха готов был подрывать экономику. "До тех пор пока двор сохранял угрожающую позицию,- отмечал А. Матьез,- тактика Национального собрания состояла в отказе вводить какой-либо новый налог" [123, с. 125]. Когда же власть двора была полностью уничтожена, во Франции уже бушевала настоящая гражданская война, парализовавшая возможность взимать налоги на значительной части территории страны.

В-третьих, инфляция обладает способностью обесценивать даже те налоговые поступления, которые все же рано или поздно оказываются в государственном бюджете. Ведь пока налог рассчитают, пока взыщут, пока собранные суммы переправят в казну, пока распишут по получателям, деньги успеют сильно обесцениться (у экономистов конца XX века этот эффект получил название эффекта Оливера-Танзи - по имени двух ученых, досконально исследовавших его). Причем чем выше темпы инфляции, тем быстрее это обесценение. Поскольку французские власти печатали все больше и больше ассигнат, они все больше и больше сами лишали себя возможности собирать налоги (подробнее об эффекте Оливера-Танзи см., напр.: [172, с. 387-388]).

В-четвертых, высокая инфляция и связанное с ней обесценение ассигнат обусловили не столько увеличение выпуска товаров, сколько подрыв производства и торговли. Разве имеет

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

210

211

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

смысл продавать товары, если вырученные за них деньги быстро обесцениваются? Любой производитель в условиях подобной финансовой нестабильности стремится не к развитию своего бизнеса, а к элементарному выживанию. Соответственно если вообще не производятся товары и не образуются доходы, с которых хоть что-то можно взыскивать, то налоговые поступления сокращаются еще больше.

Люди не приобретали работу благодаря инфляции, а, наоборот, теряли ее из-за исчезновения их рабочих мест. Для того чтобы выжить, все ударялись в спекуляции, причем поведение бывших представителей высших сословий мало отличалось от поведения бедноты. Вот характерная зарисовка, взятая, правда, из несколько более позднего времени - эпохи термидорианского переворота, когда инфляция окончательно вышла из берегов. Как отмечал депутат Легарди, парикмахер продавал на улицах селедки, бывший прокурор торговал шелком, слесарь - кошенилью, стекольщик - полотном, почтальон - сахаром. Даже рабочие покидали свои мастерские для того, чтобы спекулировать (цит. по: [48, с. 185-186]). Формально все были вроде при деле, но на практике от занятости такого рода общество никак не выигрывало.

Законодательное собрание не хотело считаться с реалиями дезорганизации хозяйственной жизни. Депутаты обвиняли во всех трудностях, связанных со сбором налогов, контрреволюционеров, но это не слишком помогало [256, с. 103].

Одним словом, финансовая система страны вскоре дошла до такого уровня деградации, что единственным видом производства, имеющим значение для существования государства, стало производство самих денег. Роль налоговых поступлений в сравнении с ролью печатного станка стала совершенно ничтожной. Так, например, налоговые поступления составляли по отношению к расходам государства в 1789 г.- 5,0%, в 1790-м -2,4%, в 1791-м-1,2%, в 1792-м -2,1%, в 1793-м - 0,8%, в 1794-м - 1,3% [44, с. 56]. Из-за этого разрыва образовался бюджетный дефицит, который, естественно, должен был закрываться с помощью печатного станка.

Экспедиция, занимающаяся выпуском ассигнат, работала по 14 часов в день. Рабочие доходили просто до физического

изнеможения и падали от усталости, что ставило государство на грань гибели. Если бы производство во всей стране надолго остановилось - революционные власти этого почти не почувствовали бы. Но если бы хоть на день остановился станок, печатающий деньги,- бюджет страны просто перестал бы выполнять все свои обязательства.

Для того чтобы предотвратить эту трагедию, рабочим экспедиции установили в голодное время специальный паек - фунт хлеба в день, позволяющий им продолжать делать деньги. Однако вскоре возникла и другая проблема: нехватка бумаги. К 1796 г. дело доходило до того, что в Законодательном собрании подбирали остатки от записок, чтобы печатать на них все новые и новые ассигнаты [175, с. 18-19]. Проблема тряпок, сформулированная Т. Карлейлем, действительно встала в полный рост.

Кроме проблем, непосредственно вызванных неограниченным выпуском ассигнат революционным государством, возникли другие, косвенно связанные с эмиссионной деятельностью и усугубившие ситуацию.

Во-первых, в стране появилось невероятное количество фальшивых ассигнат, изготовлявшихся как обыкновенными мошенниками с целью наживы, так и политическими эмигрантами с целью подрыва экономического положения Франции (неудачливый бывший генеральный контролер финансов де Калонн заведовал специальной фабрикой фальшивок при армии эмигрантов). Понятно, что при том качестве бумаги и печати, которое было характерно для конца XVIII столетия, и при том уровне распространения информации о признаках подлинности купюр, который был присущ стране с малообразованным населением, живущим в почти оторванных друг от друга из-за несовершенства путей сообщения регионах, подделка денег не представляла особой сложности.

Во-вторых, с 1791 г. частные банки стали эмитировать свои кредитные билеты под обеспечение ассигнатами. Это была привлекательная для многих клиентов операция, поскольку на обесценивающиеся государственные бумаги было все труднее что-нибудь приобрести. Однако при этом ассигнаты,

212

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

скапливающиеся у банкиров в качестве залога, в свою очередь, пускались в дело, что еще больше увеличивало объем находящейся в обращении денежной массы.

В-третьих, быстро разоряющееся государство допустило при продаже имущества своеобразный взаимозачет, при котором его невыполненные по отношению к некоему лицу обязательства обменивались непосредственно на земли без использования ассигнат. Соответственно власти лишались возможности изъять из обращения хотя бы некоторую часть находившихся в обороте бумажных денег, которые могли бы вернуться к ним, если бы земли продавались строго на ассигнаты [122, с. 44-45].

Любопытно, что похожий взаимозачет активно практиковало российское правительство в середине 90-х гг., предоставляя предприятиям налоговые освобождения в обмен на аннулирование его различных невыполненных обязательств. Подобная практика стала одним из важнейших факторов, определивших возникновение острого кризиса налоговых поступлений в России.

Наконец, говоря о факторах, ускорявших ход инфляции, нельзя не отметить войну, которую Франция повела с иностранными интервентами, стремившимися восстановить неограниченную власть короля. Естественно, мобилизация еще больше подорвала производственные возможности страны и одновременно потребовала дополнительных расходов на содержание огромной армии. Так, например, в декабре 1792 г. доход казны составлял 39 млн, тогда как одни лишь военные расходы - 228 млн [123, с. 316].

С одной стороны, можно сказать, что война была объективным внешним фактором, от действия которого революционная Франция не могла уклониться. Европейские монархи хотели ликвидировать источник революционной заразы. Но с другой стороны, есть основания полагать, что влиятельные силы в самой революционной элите были настроены на скорейшее включение французской армии в боевые действия. Многие революционеры, в том числе и, казалось бы, столь прагматичные жирондисты, были захвачены идеей принесения свободы и равенства на армейских штыках соседним народам.

213      ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

"Надо спешить,- говорилось в адресе, составленном якобинцами 17 января 1792 г.,- насадить свободу во всех соседних с нами странах, надо образовать барьер свободных народов между нами и тиранами; заставим их дрожать на их колеблющихся тронах и вернемся затем к нашим домашним очагам, спокойствие которых не будет больше нарушаться ложными тревогами, которые хуже самой опасности. Тогда в империи воскреснет доверие, кредит будет восстановлен, курс опять придет в равновесие, наши ассигнаты наводнят Европу и заинтересуют таким образом наших соседей в успехе революции, у которой с этого времени не будет опасных врагов" [122, с. 38].

Налицо еще один пример своеобразного развития экономической теории. Если сама Франция не может обеспечить товарной массой огромный объем выпущенных ассигнат, то можно под французские бумажные деньги подвести товарное обеспечение всей Европы. Но теория опять разбилась о рифы реальной жизни. Хотя впоследствии Наполеон успешно содержал армию за счет покоряемых народов, снимая тем самым бремя военных расходов с французского бюджета, в годы высокой инфляции война лишь обострила финансовые проблемы государства,

Робкие попытки трезвых голов заявить о том, что война стране не по карману, сталкивались с весьма своеобразными экономическими взглядами революционеров. Пьер Жозеф Камбон, известный в основном по своей пережившей века фразе "Мир хижинам, война дворцам", изрек еще одну мудрость: "У нас денег больше чем достаточно" (цит. по: [123, с. 183]). И это было неудивительно. Именно Камбон заведовал денежной эмиссией в период ее пика.

Оценить непосредственно масштабы роста цен нам довольно трудно, поскольку никакой систематической статистики в те годы, естественно, не существовало, да к тому же в стране, где связь между регионами была весьма несовершенной, темпы инфляции могли существенно различаться по отдельным департаментам. Имеются лишь отрывочные данные по некоторым товарным группам. Так, скажем, если за двадцать предреволюционных лет цена на яйца в Париже выросла

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

214

215

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮШЯ

 

на 14%, то за два первых года революции - сразу на 33% [207, с. 70]. Но оценить темпы инфляции по степени обесценения полноценных денег (как, скажем, современную инфляцию оценивают по степени обесценения доллара) мы вполне способны.

Уже в январе 1790г., т.е. сразу же после появления ассигнат на свет, они стоили в металлических деньгах лишь 96% своего номинала. Иначе говоря, рынок выразил к ним свое недоверие еще в тот момент, когда особых оснований для паники не имелось. Впоследствии же, по мере того как появлялись на свет очередные партии свеженапечатанных бумажных денег, курс ассигнат падал со всеувеличивающейся скоростью. В январе 1791 г. они стоили лишь 91% от номинала, в январе 1792-го - 72 %, в январе 1793-го - 51 %, в январе 1794-го -40%, в январе 1795-го- 18%, 2 июля 1795 г.-2,97%, 3 ноября 1795 г.- 0,87% и 22 февраля 1796 г.- 0,29% [175, с.21].

Государство, естественно, старалось предпринимать доступные ему антиинфляционные меры. Брались за проведение разного рода мероприятий, носивших исключительно административный характер, но только не за основной источник финансовой болезни - неудержимую денежную эмиссию.

Пока власти внедряли ассигнаты в систему денежного обращения, они должны были обеспечивать возможность их нормального размена на полноценные деньги. Рынок в лице менял взял на себя эту задачу, но, естественно, обесценивающиеся бумажки никто не был готов принимать у населения по номинальному курсу. Однако народ, которому власть сказала, что ассигнаты - это деньги, не мог согласиться с потерями, происходящими в ходе обмена. В представлении простых людей падающий курс бумажных денег был следствием не столько волюнтаристской политики властей, сколько корысти менял, стремящихся нажиться на бедствиях народа. Тот факт, что ассигнаты объективно не стоят столько, сколько составляет их номинал, и даже столько, сколько они стоили еще вчера, был не столь уж прост для понимания. Для того чтобы рынок денег мог нормально существовать, 17 мая 1791 г. был издан Декрет об охране торговли деньгами.

Однако через два года настроения властей качественным образом изменились. Положение в сфере финансов было столь катастрофическим, а давление народа, требующего стабильности ассигнат, столь сильным, что пришлось просто махнуть рукой на нормальное функционирование рынка денег. -

13 января 1793 г. настроенная популистски Парижская коммуна, фактически являющаяся параллельной властью в городе, потребовала установления принудительного приема ассигнат по фиксированному курсу. Государственная власть некоторое время сопротивлялась, но 11 апреля 1793 г. все же появился новый декрет, запрещающий использование в обороте металлических денег и устанавливающий принудительный прием всеми продавцами только ассигнат [207, с. 47].

Затем власти попытались уменьшить количество бумажных денег, находящихся в обращении. Но поскольку отказаться от бумажно-денежной эмиссии им было невозможно, они использовали для этого не нормальные меры стабилизации, а своеобразное государственное мошенничество. 31 июля с рынка были отозваны все ассигнаты с портретом короля (благо монарх был казнен, и его лик больше не отражал государственных реалий). Эти ассигнаты разрешалось теперь использовать лишь для покупки национальных имуществ, для налоговых платежей и предоставления займов государству, но не для приобретения обычных товаров, необходимых каждому [256, с. 143].

24 августа 1793 г. были закрыты все акционерные общества для того, чтобы выпускаемые ими кредитные деньги не конкурировали с ассигнатами. Наконец, для обеспечения выполнения декрета об обязательном приеме ассигнат начали использовать различные репрессивные меры, вплоть до смертной казни [175, с. 49-51].

Трудно сказать, замедлилось ли после принятия столь жестких мер обесценение ассигнат. С одной стороны, приведенные выше данные о соотношении ценности бумажных и металлических денег в 1793 г. вроде бы говорят о некотором (хотя и очень незначительном) сокращении темпов обесценения.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

216

217

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

С другой же стороны, данные о темпах эмиссии показывают, что в период работы Конвента (с последних месяцев 1792 г.) ежемесячные масштабы выпуска денег резко возросли. Так, если при Законодательном собрании печаталось в среднем порядка 66 млн ливров в месяц, то при Конвенте - порядка 444 млн ливров, а в последний год работы этого органа власти (1795 г., т.е. уже после термидорианского переворота) - даже 940 млн [175, с. 16]. При таком ускорении эмиссии ассигнаты просто не могли не обесцениваться все более быстрыми темпами.

Думается, положение дел практически непрерывно ухудшалось, поскольку активизация военных действий и усиление .внутренней контрреволюции требовали беспрерывной работы печатного станка. Темпы эмиссии должны были увеличиться. Что же касается данных об обесценении, то в период, когда обмен мог быть только нелегальным, они, скорее всего, оказались заметно искажены.

О том, что антиинфляционные меры подобного рода были неэффективны, свидетельствует еще один факт. Государство, разваливая денежную систему, одновременно переходило к использованию методов натурального (безденежного) снабжения. О карточной системе времен максимума уже говорилось выше. Но и тогда, когда всеобщее нормирование не действовало, чиновникам и пенсионерам приходилось выдавать продовольственный паек, поскольку никакая индексация не могла угнаться за ростом цен и обеспечить этим категориям граждан нормальное существование [175, с. 35]. По донесениям агентов полиции, сделанным осенью 1795 г. (правда, это было уже не при якобинцах, а после термидорианского переворота), в условиях высокой инфляции больше всего страдали рантье, имеющие фиксированный доход с капитала, мелкие земельные собственники, сдававшие свои наделы в аренду и не имеющие возможности постоянно пересматривать размер арендной платы, а также чиновники, целиком зависящие от государственного жалованья [48, с. 165].

Впрочем, главное во всей этой истории даже не то, что административные антиинфляционные меры были не слишком

эффективны. Борьба с инфляцией при помощи административных мер сродни борьбе с головной болью при помощи изобретенной французской революцией гильотины. Если параллельное использование в обороте ассигнат и металлических денег даже при высочайшей инфляции сохраняло какую-то возможность для существования производства и торговли, то использованием одного лишь бумажно-денежного обращения по экономике был нанесен сокрушительный удар. Ведь до тех пор, пока монеты из благородных металлов можно было легально использовать, хозяйственная деятельность имела некий смысл. Заработанное можно было обратить в полноценные деньги и сохранить. Когда это запретили, хозяйственная жизнь превратилась в выживание. Производить что-то сверх собственной потребности и продавать излишки на рынке не было никакого смысла: инфляция съедала все заработанное.

Закрытие акционерных обществ тоже стало ударом по экономике, хотя в условиях царившего в стране катастрофического беспорядка вряд ли столь уж существенным. Ведь создание акционерных обществ имеет объективные основания. Для ведения производственной и коммерческой деятельности в крупных масштабах требуется централизация капитала. Когда речь шла о производстве, необходимом для элементарного выживания, акционерные общества, возможно, были не так уж и важны. Однако нормальное развитие экономики, как показала та же Франция в следующем столетии, обязательно требовало создания крупных компаний.

К 1796 г. в стране накопилось по разным оценкам порядка 30-37 млрд ливров ассигнат [175, с. 13], которые, как мы помним, первоначально предполагалось не накапливать, а изымать из обращения. Денежная система деградировала полностью. Дело доходило до абсолютных нелепостей. Центральная власть печатала лишь купюры сравнительно крупного достоинства, что приводило к возникновению проблем при осуществлении мелких покупок. Потребность в обеспечении рынка разменными деньгами удовлетворяли муниципалитеты и Даже отдельные частные лица, которые также занялись печатанием денег [175, с. 26]. С точки зрения экономики подобная

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

218

219

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

самодеятельность представляет собой полный абсурд, но иначе рынок просто не мог бы существовать.

Пик администрирования, наиболее негативно влияющего на экономику, пришелся на период господства якобинской диктатуры. Незадолго до своего падения якобинцы - будто у них имелись на это какие-то деньги! - успели еще ввести бесплатную систему всеобщего начального образования (19 декабря

1793  г.), а также пенсионную систему, бесплатное медицинс-

кое обслуживание на дому и материальную помощь матерям

(1 мая 1794 г.) [423, с. 114]. На этом их игры с экономикой за-

кончились.

Осознание того факта, что дальнейшее усиление администрирования на фоне безумной эмиссии погубит страну, стало приходить лишь после термидорианского переворота (июль

1794  г.). С этого момента во Франции началось медленное дви-

жение в сторону восстановления нормальной работы хозяй-

ственной системы, хотя ни политических, ни экономических

возможностей для решительной стабилизации у властей не

было.

С 25 апреля 1795 г. были вновь разрешены сделки, осуществляемые на металлические деньги, значение которых с этого момента начало неуклонно возрастать. Данный шаг был крайне важен для экономики, поскольку давал ей возможность использовать в качестве средства обращения легальный и в то же время стабильный инструмент.

Однако отказавшись от администрирования, но не приобретя твердой власти, термидорианцы вынуждены были еще больше, чем ранее якобинцы, налечь на выпуск ассигнат. Пик инфляции пришелся как раз на период их политического господства1. Вместе с ускорением роста цен в Париж пришел

1 Обесценение ассигнат во второй половине 1795 г. происходило даже быстрее, чем шла денежная эмиссия. С одной стороны, это, очевидно, было связано с легализацией металлических денег. Получив возможность не нарушая закона вкладывать свои сбережения в нечто более ценное, нежели ассигнаты, граждане стали быстрее избавляться от бумажек, что, естественно, сказалось на их курсе. С другой же

страшный голод, усилению которого теперь не противодействовала даже карточная система. Таким образом, восстановление некоторых основ нормальной работы экономики сопровождалось социальной катастрофой.

Власти попытались взяться и за решение проблемы ассигнат, однако сил для' того, чтобы предпринять действительно серьезные меры, у них не нашлось, Для решения проблем расстроенного денежного обращения требовались жесткие, непопулярные шаги, которые могла обеспечить только власть, пользующаяся по-настоящему значительным авторитетом во всех слоях общества. Но режима, обладающего реальной силой, в тот момент в стране еще не было, и в результате кончина денежной системы французской революции сопровождалась длительной и мучительной агонией.

Директория, сменившая в ноябре 1795 г. Конвент, сразу активно взялась за дело, хотя и пошла в общем-то по тому же пути, который уже был испробован. Для того чтобы изъять из обращения ассигнаты, прибегли к принудительному займу у богатых граждан. Вырученные таким образом средства должны были пойти на обеспечение банкнот, выпускаемых эмиссионным банком, специально созданным для этой цели на паях группой крупных частных банкиров.

Однако затея с займом потерпела полный крах. Местные власти встретили его в штыки, и в результате только через год удалось собрать примерно половину требуемой суммы (причем в полноценной монете получили не более тридцатой части общего объема необходимых денег). Не лучше обстояло дело и с банком. Против его создания была развернута кампания в

стороны, к этому времени должна была произойти адаптация населения к условиям высокой инфляции. Выработался стандарт поведения, который в первые годы существования ассигнат был характерен только для наиболее умных и ловких. Люди поняли, что бумажные деньги надо всегда, в любой ситуации, побыстрее сбывать с рук. Таким образом, скорость обращения денег увеличилась, а потому темпы обесценения стали превышать темпы бумажно-денежной эмиссии.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

220

221

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

прессе, поскольку считалось (и, пожалуй, справедливо), что государственные средства будут в условиях царившей в стране бешеной коррупции просто использованы в частных целях [518, с. 97].

Тем не менее, уверенность в успехе была столь высока, что уже 23 декабря 1795 г. появился закон об уничтожении оборудования, используемого для печатания ассигнат, и 19 февраля 1796 г. это оборудование действительно было торжественно уничтожено на Вандомской площади в самом центре Парижа.

Впрочем, эта церемония ничего еще не означала. Как неоднократно показывали впоследствии многие экономические реформы (в том числе и российская), декларация властей о проведении неких решительных шагов отнюдь не является свидетельством того, что эти шаги действительно будут осуществлены. И в 1796 г. дело обстояло точно так же. Франция не смогла положить предел инфляции.

Все финансовые проблемы, стоявшие перед страной в 1789 г. и вызвавшие бурную денежную эмиссию, семь лет спустя оставались нерешенными (с поправкой на то, что хозяйственная и административная системы теперь находилась в гораздо худшем состоянии). Государство должно было осуществлять значительные выплаты, а денег для этого в казне не было. В бюджете пятого года Республики (сентябрь 1796 - сентябрь 1797 г.) доходы составляли не больше трети расходов, причем рассчитывать на добровольно предоставляемые займы было невозможно, а принудительные займы после падения якобинцев у властей хватало ума не осуществлять. Финансовое положение Республики было хуже, чем финансовое положение предшествовавшей ей монархии.

Для кардинального исправления ситуации надо было резко сократить расходы и организовать нормальную работу фискальной системы, с тем, чтобы наладить поступление налогов. Однако для сокращения расходов требовалась сильная власть, способная пожертвовать интересами отдельных влиятельных групп населения, имеющих основания получать государственные выплаты. Но для коррумпированного режима термидорианского типа (включая режим Директории) особое

значение приобретает учет интересов различных групп элиты, а не широкой народной массы (подробнее см.: [180, с. 148-151]), поэтому обидеть кого-то из тех, кто кормится за счет бюджета, власть не может. Приходится платить, налегая на печатный станок.

Для построения фискальной системы требовались и сильная власть, и время, однако ни того, ни другого в наличии не имелось. Кроме того, шла война, которая сильно обостряла все финансовые проблемы. В итоге расставание с ассигнатами приняло характер фарса.

Уже 18 марта (через месяц после церемонии на Вандомской площади) появился закон о выпуске новых бумажных денег - так называемых территориальных мандатов. Обмен ассигнаций на территориальные мандаты, возможно, имел бы какой-то смысл, если бы денежная реформа носила конфискационный характер (на хозяйственную систему конфискация, очевидно, всерьез не повлияла бы, поскольку параллельно, как мы знаем, уже обращались полноценные металлические деньги). Однако обмен был произведен в полной мере по фиксированному курсу.

В какой-то степени Директория рассчитывала еще и на то, что вводимая одновременно с территориальными мандатами система ускоренной продажи земель из государственного фонда (без торгов по заранее фиксированной цене) позволит дать надлежащее обеспечение новым бумажным деньгам. Однако этого не произошло. Революция фактически второй раз наступила на одни и те же грабли. На покупках земель делались гигантские состояния. Например, человек, купивший лес на корню и продавший затем бревна, получал прибыль более 800% на вложенный капитал [518, с. 99], что, кстати, хорошо показывает, какого рода бизнесом выгодно было заниматься в условиях инфляции и насколько прав был в свое время Дюпон де Немур. Налаживанию же финансовой системы распродажа нисколько не помогла.

В период правления Директории масштабы денежной эмиссии лишь ускорились. В месяц печаталось денег на сумму До 3,2 млрд ливров, что существенно превосходило даже масштабы эмиссии эпохи Конвента [175, с. 16]. Новая власть

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

222

223

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

была настроена более прагматично, нежели якобинская, но по эффективности действий явно ее не превосходила. Как справедливо отмечал А. Смирнов, "подводя итог всему вышеизложенному, можно сравнить территориальные мандаты с сильной дозой возбуждающего средства, которое впрыснуто в орган умирающего и теряющего последние силы бумажно-денежного обращения, чтобы хоть на некоторое время задержать его гибель и продлить хотя бы на несколько недель его драгоценную для республики жизнь" [175, с. 83-84].

Директория пыталась хоть как-то ограничивать эмиссию мандатов, но ситуация развивалась в полном соответствии с выражением "гонишь его в дверь, а он - в окно". Денег не хватало, а ограничить свои обязательства было трудно. В итоге появлялись такие курьезные квазиденьги, как временные свидетельства территориальных мандатов (документ, который впоследствии можно будет обменять на настоящий мандат) и приказы на будущие поступления средств, вырученных от размещения принудительного займа в Бельгии, которую еще надо было завоевать.

Территориальные мандаты продержались меньше года. В какой-то момент право эмиссии этих "денег" просто было продано частной компании за единовременно выплаченную крупную сумму. После разразившегося в связи с этим страшного скандала бумажные деньги во Франции просто практически прекратили свое существование [518, с. 98]. Это было официально признано 4 февраля 1797 г., когда Директория аннулировала все бумажные деньги, находившиеся на тот момент в обращении. И снова возникли две старые проблемы: как быть с государственным долгом и как быть с текущими платежами государства?

С текущими платежами во Франции произошло точно то же самое, что двести лет спустя произошло и в России - после того как в 1995 г. по инициативе Чубайса был принят закон, запрещающий финансировать дефицит бюджета за счет прямых займов у Центрального банка (т.е. за счет денежной эмиссии). Денег стало не хватать, и по всей стране распространилось такое явление, как задержка платежей.

Жалованье государственным служащим и рабочим задерживалось месяцами. Поскольку далеко не во всех случаях такие длительные задержки были возможны, появилась потребность разделить получателей на бюджетников первого и второго сорта.

Министр финансов получил право определять, с кем государство должно рассчитаться в первую очередь, а кто может подождать до тех пор, пока не подойдут очередные поступления. Нетрудно догадаться, что столь значительная власть, сосредоточенная в руках министра финансов, должна была приводить к страшной коррупции. За право получить свои деньги пораньше люди обычно готовы платить огромные взятки. Видимо, поэтому право определять первоочередность платежей через некоторое время было передано в руки самой Директории, руководство которой, впрочем, было не менее коррумпированным, чем отдельные чиновники государственного аппарата.

Исправно работать такой механизм не мог по определению. Во-первых, государственное хозяйство слишком сложно для того, чтобы функционировать в режиме ручного управления из единого центра. Во-вторых, сосредоточение финансовой власти в руках Директории, естественно, не могло быть страховкой от коррупции. В итоге часто получатели бюджетных средств просто брали на руки приказ об осуществлении выплаты, выписанный на какую-то конкретную кассу сборщика государственных доходов (находящуюся порой в отдаленной части страны), и стремились как можно быстрее самостоятельно добыть там денег. "Можно было наблюдать,- отмечал А. Смирнов,- как курьеры заполняют дороги и стараются обогнать друг друга, чтобы прибыть первыми и опустошить кассы, на которые у них имелись приказы" [175, с. 116].

Подобный механизм был немногим лучше инфляционного, поскольку стимулировал людей заниматься не полезным для экономики и государства делом, а добычей денег, которые вроде бы были положены им по закону. Однако основную свою задачу отказ от ассигнат и мандатов выполнил. Цены стали стабильными, а благодаря хорошему урожаю наметилась даже

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

224

225

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

некоторая дефляция. Хлеб и мясо продавались на четверть, а порой и на треть дешевле, чем в 1790 г. [72, с. 106], что, впрочем, тоже было не слишком хорошо, поскольку послужило толчком к хозяйственной депрессии.

С государственным долгом, как и с неплатежами, во Франции тоже произошла история, очень похожая на ту, что через двести лет приключилась в России.

В течение полугода после отмены бумажных денег Франция пыталась как-то выкручиваться из создавшегося положения с помощью очередной формы все тех же бумажных денег. Теперь они стали называться бонами. С одной стороны, появились реквизиционные боны, которыми в отсутствие денег воинские части рассчитывались с населением за изымаемые у него товары. С другой стороны, появились боны для расчетов по государственному займу. И те и другие боны принимались в уплату налогов (опять хорошо знакомый нам взаимозачет)1, а боны для расчетов по займу - еще и в уплату за государственные земли. Естественно, боны стали не более надежными деньгами, чем ассигнаты или мандаты. Уже за 1797 г. они обесценились на 60-90% [175, с. 119].

Наконец, 30 сентября 1797 г. было совершено страшное действо, на которое революция никак не могла решиться целых восемь лет. По двум третям государственных обязательств был объявлен дефолт. Длительная финансовая трагикомедия, резко затормозившая нормальный ход экономического развития страны, вступила в этот момент в свою завершающую стадию.

Отказ государства от выполнения своих обязательств был, впрочем, половинчатым. По одной трети государственных бумаг кредиторы получали очередные боны, которые можно было использовать для покупки земли. А по тем двум третям, по которым государство в полной мере свои обяза-

1В 1798/99 финансовом году 67% бюджетных средств поступало в виде возврата ранее выданных государством документов по оплате поставок [250, с. 157]. Естественно, это состояние дел лишь усиливало проблемы, испытываемые бюджетом.

тельства выполнять не хотело, выдавались еще одни боны. Их можно было использовать для уплаты за выкупаемые государственные имущества лишь с существенными ограничениями. При выкупе требовалось доплачивать значительную часть полноценными металлическими деньгами, что делало его для многих совершенно нереальным. Соответственно ценность новых бон для малообеспеченных государственных кредиторов резко падала. Они тоже обесценились в конечном счете примерно на 80% [175, с. 123].

Таким образом, можно сказать, что революция так и не смогла рассчитаться по государственному долгу. Значительная его часть постепенно обесценивалась в виде различных последовательно сменявших друг друга государственных бумаг. В 1801 г., уже при Наполеоне, боны были окончательно изъяты из обращения.

Дефолт и неплатежи 1797 г. являлись составным элементом первой за годы революции серьезной попытки осуществить финансовую стабилизацию, предпринятой министром финансов Жаком Рамелем де Ногаре. Он сэкономил на процентах по государственным обязательствам и на текущих платежах, а кроме того - на содержании армии, поскольку в этот момент в стране наступил непродолжительный мирный период. В итоге Рамель действительно сумел сократить расходы с 1 млрд франков до 616 млн и добился сбалансированности бюджета.

Однако долгое время на одной лишь жесткой экономии продержаться было невозможно: требовалось совершенствовать налоговую систему. Рамель ввел несколько новых прямых налогов и попытался реанимировать систему косвенных платежей. Кроме того, налогообложение было выведено из-под контроля местных властей и передано специальным государственным чиновникам, как в общем-то было и до революции.

Эти действия Рамеля легли в основу той финансовой системы, которую впоследствии создал Наполеон. В самом подходе к решению проблем между Рамелем и Наполеоном существенных различий не было. Однако различие было в их реальных возможностях. До момента появления в стране твердой власти

 

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

226

227

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

реформа была обречена на провал. Налоги платились плохо, а начавшаяся вскоре очередная война нанесла удар и по расходным статьям. В 1799 г. Рамель был отправлен в отставку [518,с.183-184].

Подводя итог анализу финансовых проблем революции, следует заметить, что (как всегда бывает в подобных случаях) инфляция и связанное с ней обесценение воздействовали на благосостояние населения очень неравномерно. Одни граждане практически полностью потеряли свой доход, будучи вынужденными переуступать права на получение выплат по государственному долгу за крайне незначительные суммы, исходя из текущего курса бумажных денег. Другие же, напротив, существенным образом обогатились в ходе приобретения государственных имуществ.

Дело в том, что продажа государственных имуществ осуществлялась в рассрочку на 12 лет (с ноября 1790 г.- на 4,5 года). В первые две недели достаточно было заплатить лишь 12% (позднее - 20%) их стоимости [164, с. 124]. С одной стороны, такой шаг представлялся вполне естественным, поскольку платежеспособность покупателей была не слишком высока и требование выплачивать всю стоимость земель разом могло бы в корне подорвать сам процесс приватизации. С другой же стороны, любая продажа в рассрочку требует стабильности цен, так как в противном случае покупатель со временем начинает расплачиваться обесценившимися деньгами.

Поскольку в революционной Франции инфляция достигла высочайшего уровня, расчет за земли осуществлялся ассигна-тами, потерявшими свою первоначальную номинальную стоимость (сокращение сроков платежа сути проблемы не изменило). Иначе говоря, граждане, которые сумели выкупить государственные имущества, фактически положили себе в карман значительные суммы денег.

Более того, когда в апреле 1796 г. была введена продажа национальных имуществ на территориальные мандаты по фиксированной цене и без торгов, деньги принимались в уплату по их номинальной стоимости. Возможно, Директория надеялась, что территориальные мандаты, в отличие от ассиг-

натов, не обесценятся (хотя наверняка в качестве одного из мотивов упрощения процедуры продаж присутствовала и коррупция). Однако нам известно, что они обесценились очень быстро. В результате покупатели получили возможность приобрести имущества на десятки и сотни миллионов франков, заплатив за них по фиксированной цене почти ничего не стоящими бумажками. Спустя три месяца после начала продаж имущества на территориальные мандаты государство внесло в условия приватизации поправку, начав принимать бумажные деньги по текущему курсу. Но за это время уже были нажиты немалые состояния [164, с. 471].

Таким образом, по имеющимся оценкам примерно 90% национальных имуществ, т.е. около 17% национального богатства Франции, досталось новым владельцам практически даром [99, с. 106]. Инфляция, которая стала следствием стремления революционных властей расплатиться со всеми, кому государство было что-то должно, и обеспечить тем самым справедливость, привела в итоге к тому, что колоссальные ресурсы страны были распределены самым несправедливым образом. Национальное имущество не только отошло по большей части к богатым гражданам, но еще и отошло к ним за бесценок.

Оценивая инфляцию как бесспорно негативное явление, характерное для революционной Франции, мы должны все же помнить, что ее возникновение было следствием не ошибки, а скорее давления объективных обстоятельств, следствием выбора (правда, не в полной мере осознанного) определенной стратегии. Выбора, осуществленного в условиях оставшейся от старого режима разваленной финансовой системы, отсутствия дееспособной революционной власти, а также господствовавшего в обществе дирижистского и эгалитаристского менталитета. Выбора, который приходилось осуществлять между инфляцией и дефолтом, между изъятием денег у тех, кто страдает от роста цен, и изъятием денег у тех, кто ранее финансировал монархию.

Если бы развитие страны сразу пошло по пути дефолта, то, возможно, дестабилизация экономики была бы не столь существенной, а потери широких слоев населения минимальными.

ДМИТРИЙ ТРАВИН. ОТАР МАРГАНИЯ

228

229

ФРАНиИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Но те силы, которые были в этом заинтересованы, не могли ни осознать свои интересы, ни тем более провести их в жизнь. Выбор осуществила элита, пришедшая к власти в результате падения монархии и непосредственно заинтересованная в том, чтобы государство платило по своим счетам.

Возможно, подобный выбор имел и позитивное значение, поскольку благодаря ему в определенной степени было поддержано очень шаткое право собственности, постоянно нарушавшееся из-за применения мер революционной законности. Правда, в конечном счете обязательства старого режима так и не были в полной мере исполнены.

Таким образом, вряд ли возможно однозначно оценить действия политиков времен французской революции в данном вопросе. Но, думается, с уверенностью можно сказать, что при любом развитии событий в политической сфере легкого пути для осуществления экономических преобразований у Франции не было.

МЫ ХОТИМ ТАКОГО РЕЖИМА, ПРИ КОТОРОМ ЕДЯТ

Несмотря на все усилия, предпринимавшиеся Директорией для стабилизации финансового положения республики, результаты ее деятельности были крайне ограничены. Даже возникшее наконец правильное понимание того направления, в котором должны осуществляться экономические реформы, при отсутствии сильной власти не могло принести богатых плодов.

С одной стороны, после развала, вызванного бюрократизацией и инфляцией времен революционного напора, некоторая хозяйственная жизнь в стране все же теплилась. С другой - законодательство, унаследованное частью от старого режима, частью от революционных лет, было полно противоречий и неразберихи. К тому же финансы оставались в весьма плачевном состоянии.

В 1799 г. усиление левых настроений привело даже к введению нового принудительного займа, который так распугал французские деловые круги, что поступления в бюджет после применения данной "стабилизационной" меры только сократились. Очередной министр финансов Директории Роберт Линде отмечал, что "деньги ему доводилось видеть только во сне" [23, с. 201-205].

Хотя самые страшные эксцессы революции остались позади, "мы повсюду находим,- писал А. Вандаль,- то же неистовство партий, упадок авторитета власти, язву продажности, возмутительный произвол, подрыв кредита и деловые крахи, отсутствие личной безопасности, необеспеченность иму-ществ" [23, с. 11].

Возможно, самым главным минусом Директории было то, что она стала символом практически неприкрытой циничной коррупции. И это никого не удивляло, поскольку взяточничество было не страстью отдельных администраторов, а элементом системы, без которого существование полуразрушенного разорившегося государства вообще было бы невозможно. Народ знал, что "каждый чиновник, не получая в срок жалованья, считает себя вправе живиться, чем только может" [23, с. 35]. "Казнокрадов было так много,- иронично замечал Е. Тарле - что у историка иногда является искушение выделить их в особую "прослойку" буржуазии" [186, с. 97].

Один из высокопоставленных администраторов времен Директории отмечал, что правительство на всех осуществлявшихся для государственных нужд поставках переплачивало около 50% от реальной стоимости товара, поскольку поставщики вписывали в финансовые документы фиктивные расходы, а чиновники, обязанные контролировать затраты, становились сами соучастниками махинаций. В результате государство еще и оставалось в долгу за то, чего реально не получало [23, с. 81].

Злоупотребления начинались на самом "верху". Один из наиболее видных членов Директории, виконт Поль де Баррас, мог позволить себе приобретать дома и даже замки. Скорее всего, средства в его карман шли от занимавшихся военными

230

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

поставками компаний, которые давали огромные взятки [199, с. 47].

Коррупция порождала в народе антибуржуазные настроения, что выливалось в открытую ненависть по отношению ко всем богатым гражданам в целом. Имущие классы, видя это и опасаясь, что якобинцы могут вновь вернуться к власти, еще более беззастенчиво грабили государство, старясь успеть нажиться, пока для этого есть какая-то возможность. Их действия, в свою очередь, усиливали общественное неприятие режима. Формировался порочный круг, из которого не было выхода путем совершенствования сложившейся в период революции системы власти.

Впрочем, опасения по поводу возвращения времен революционного энтузиазма вряд ли были обоснованны. За прошедшее со дня взятия Бастилии время общественные настроения принципиальным образом изменились. Люди устали от революции и не слишком верили в красивые лозунги. Меньше было пламенных споров и напряженных дискуссий, больше - проявлений жадности, страсти к развлечениям. Эгалитарные установки сменились желанием разбогатеть, что не мешало при этом многочисленным неудачникам ненавидеть тех, кто успел поживиться за время нестабильности. Но это уже была ненависть всего лишь к отдельным богачам, а не к буржуазной системе в целом. Те ценности, за признание которых ратовал в свое время еще Тюрго, постепенно начинали приживаться. Правда, внешняя оболочка, которой был покрыт новоявленный либерализм, была крайне непривлекательной.

Смена общественных настроений, происшедшая во Франции во времена Директории, лучше всего видна по тем изменениям, которые произошли в одном из самых красивых парижских дворцов - Пале-Рояле.

Построенный кардиналом де Ришелье и ставший тем самым как бы символом французского абсолютизма, Пале-Рояль после смерти кардинала отошел к короне. Затем Людовик XIV подарил его своему брату Филиппу Орлеанскому. И эта младшая, фрондирующая ветвь Бурбонов внесла свежие веяния в жизнь дворца. Там стало появляться все больше свободомыслия, все больше прямой оппозиционности.

 

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

231

1802г. Наполеон _ эпоха реформ

      Во времена революции Пале-Рояль стал  центром шумных народных сборищ и политических брожений. Наконец во времена термидора и Директории он превратился   в   нечто   прямо противоположное    -    "в притон ажиотажа (т.е. финансовых     спекуляций. - Авт.) и разврата, золотой молодежи    и    роялистов" [48, с.  181]. "Я совершил прогулку  по  Саду  равенства  (т.е.  по  территории Пале-Рояля. -    Авт.), - писал   один   современник

этих событий. - Там я наблюдал все мерзости, которыми там оскверняются, и я видел только всеобщую спекуляцию всеми видами предметов: спекуляцию стенными и карманными часами, спекуляцию бриллиантами, спекуляцию экю, спекуляцию луидорами, спекуляцию материями, спекуляцию мукой и хлебом, спекуляцию красотой, спекуляцию общественным мнением..." (цит. по: [48, с. 182]).

Но, несмотря на всеобщую спекуляцию, а точнее, в известной мере благодаря ей, экономика развивалась медленно и уровень жизни народных масс по-прежнему был низок. "Мы хотим такого режима, при котором едят", - все чаще говорили в народе [186, с. 72]. Решить накопившиеся проблемы было суждено генералу Наполеону Бонапарту, впервые за долгие годы существовавшего в стране беспорядка установившему твердую, авторитарную власть.

Наполеон возглавил страну в результате переворота, осуществленного 18 брюмера (9 ноября 1799 г.). Этот артиллерийский офицер, быстро ставший генералом, победителем ряда сражений и народным кумиром, достиг к моменту прихода во власть своего 30-летия. При этом он склонен был с самого начала обратить серьезное внимание на такую скучную для

ДМИТРИЙ ТРАВИН. ОТАР МАРГАНИЯ

232

233

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

молодого человека материю, как экономика,- то ли благодаря своему природному здравому смыслу, то ли благодаря принадлежности к молодому поколению, насмотревшемуся на все нелепости хозяйствования времен революции и с самого начала отвергшему их.

За десятилетие неурядиц страна объективно созрела для принятия такого режима, который был не сильно идеологизирован и в то же время эффективен с административной точки зрения. Впервые сформулированная М. Вебером и ныне весьма распространенная в экономической и социологической литературе точка зрения, согласно которой для легитимизации перехода от традиционного общества к современному (т.е. для модернизации) нужна харизматическая власть, получает яркое подтверждение при изучении наполеоновской Франции.

Атмосферу, в которой произошел переворот, лучше всего передал Е. Тарле: "В имущих классах подавляющее большинство считало Директорию со своей точки зрения бесполезной и недееспособной, а многие - определенно вредной; для неимущей массы как в городе, так и в деревне, Директория была представительницей режима богатых воров и спекулянтов, режима роскоши и довольства для казнокрадов и режима безысходного голода и угнетения для рабочих, батраков, для бедняка-потребителя; наконец, с точки зрения солдатского состава армии Директория была кучкой подозрительных людей, которые оставляют армию без сапог и без хлеба и которые в несколько месяцев отдали неприятелю то, что десятком победоносных битв завоевывал в свое время Бонапарт. Почва для диктатуры была готова" [186, с. 73- 74]. Когда же государственный переворот наконец произошел, то "с Наполеоном никто не спорил о размерах власти, которую он захватил; от него ждали одного - успокоения, порядка, возможности перевести дух после пережитого" [183, с. 132].

Сам Наполеон прекрасно осознавал, что происходит в стране и какова его реальная функция в этой сложной политической и экономической ситуации: "Слабость высшей власти - самое ужасное бедствие для народа... Когда в деятель-

ности властных структур то и дело проявляются достойные сожаления слабости и непостоянство, когда власть, уступая давлению то одной, то другой из противостоящих друг другу партий, принимая решения-однодневки, действует без намеченного плана, колеблется, она тем самым демонстрирует меру своей несостоятельности, и граждане вынуждены констатировать, что государством не управляют; когда, наконец, правительство, доказавшее свое ничтожество в делах внутренних, добавляет к этому самую тяжелую ошибку, какую оно только может совершить в глазах гордого народа, а именно допускает, чтобы его унизили (другие державы), тогда в обществе распространяется смутная тревога, им овладевает потребность в самосохранении, и, обращая взор на самого себя, оно, видимо, ищет человека, который бы мог принести спасение" (цит. по: [27, с. 21, 26]).

Под спасителем генерал Бонапарт, естественно, подразумевал себя. Таким образом, Наполеон четко представлял то место, которое ему следовало занять в жизни страны. Только он один имел возможность образовать сильное правительство, и генерал действительно намеревался сделать это. По сути дела, не было никакой узурпации власти. "Я взял себе меньше власти, чем мне предлагали",- отмечал сам император [27, с. 28].

Несмотря на такое упоение Наполеоном, никто в момент переворота не знал, как он будет управлять Францией. Все лишь гадали, революционер ли он, роялист ли, а может, кто-то еще... Как тонко заметил А. Вандаль: "Каждый сочинял о нем свой собственный роман. Эта общая неуверенность относительно его намерений шла ему на пользу, позволяя возлагать на него самые противоположные надежды" [23, с. 461]. Точно так же в нашей стране в конце XX века люди самых разных взглядов возлагали свои надежды сначала на Бориса Ельцина, а затем на Владимира Путина, создавая тем самым почву для утверждения авторитарного режима.

Рынок государственных бумаг сразу же позитивно отреагировал на 18 брюмера, что было лучшим свидетельством доверия, которое буржуазия испытывала по отношению к новой власти. Об этом прекрасно свидетельствует следующий

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

234

235

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

диалог, состоявшийся как-то между Наполеоном и князем Ш.М. Талейраном (тем самым бывшим епископом, по предложению которого на заре революционного движения национализировали церковные земли). "Господин Талейран, что вы сделали, чтобы так разбогатеть?" - неблагосклонно спросил Наполеон.- "Государь, средство было очень простое: я купил бумаги государственной ренты накануне 18 брюмера и продал их на другой день",- ответил тонкий льстец" [185, с. 85]. И действительно, с 17 брюмера по 24-е государственная рента выросла почти в два раза [60, с. 7].

Впрочем, полностью восстановиться, как бы по мановению волшебной палочки, после столь длительной финансовой разрухи было невозможно. Доверие инвесторов к французской экономике все равно было меньше, чем доверие к экономике английской. Даже после Амьенского мира (1802 г.) пятипроцентные французские бумаги котировались на рынке по курсу от 48 до 53 франков, тогда как трехпроцентные английские консоли - от 66 до 79 франков [424, с. 132]. От новой власти требовались реформы.

В нашем представлении Наполеон - это прежде всего полководец. Однако его роль реформатора и государственного мужа, скорее всего, более важна, нежели роль завоевателя. Созданная военным гением Наполеона империя рухнула задолго до его смерти, но заложенный им фундамент французской экономики прочно стоит и по сей день.

Если Тюрго может считаться первым либеральным интеллектуалом-реформатором в мировой истории (пусть не слишком удачливым), то Наполеон - первым авторитарным государственным деятелем, действительно сумевшим качественным образом преобразить страну. После него подобными же авторитарными методами в разной мере и с разной степенью успеха пользовались Наполеон III, Миклош Хорти, Юзеф Пилсудский, Франсиско Франко, Антонио Салазар, Кемаль Ататюрк, Августе Пиночет, Карлос Менем, Дэн Сяопин, Ро Дэу, Борис Ельцин и многие другие известные (а также не слишком известные) политики двух минувших веков.

Первый консул - а впоследствии император - был весьма своеобразным человеком и администратором, отразившим

все прозрения и заблуждения своего времени. Скорее всего, война вообще не была для него, как для многих других завоевателей, самоцелью. "Моя истинная слава,- говорил Наполеон,- не в том, что я выиграл сорок сражений: Ватерлоо изгладит воспоминания о всех этих победах. Но что не может быть забыто, что будет жить вечно,- это мое гражданское уложение" [60, с. 218-219]. Да и в частных беседах он проводил перед своими собеседниками мысль о необходимости иметь "просвещенную и предусмотрительную администрацию, дабы сделать прибыльными сельское хозяйство, промышленность, торговлю и искусства, используя те денежные средства, которые разом и без пользы поглощает война..." [15, с. 59].

По словам Бурьена, секретаря Наполеона, тот сразу же после прихода к власти больше всего времени уделял планированию путей и средств для возрождения денежного обращения в стране [518, с. 221]. Однако его увлечение хозяйственными вопросами было даже чрезмерным и наносило немалый ущерб именно тем, кого Наполеон брал под свое покровительство.

Как отмечает Е. Тарле, "его... твердое убеждение в отсутствии таких основ жизни, таких элементов, которые нельзя было бы не только поколебать, но даже радикально изменить усилием воли правящего монарха... ярко проявилось в торгово-промышленном законодательстве, и в особенности в мероприятиях текущей политики" [183, с. 101-102]. Наполеон был антилибералом в самом глубоком смысле этого слова. Он не только закрывал газеты и подавлял оппозицию, но даже вообще не признавал того, что жизнь (хозяйственная, в частности) может устраиваться сама собой, т.е. благодаря действию управляющих ею естественных законов. Этим он, кстати, очень хорошо вписывался в устоявшуюся во Франции дири-жистскую традицию. Хотя по происхождению Наполеон был корсиканцем, его взгляды на жизнь были очень французскими. Возможно, народ это чувствовал и любил его не только за блеск военных побед и успехи в экономике, но также за некое духовное родство.

Поначалу среди высших наполеоновских администраторов были распространены идеи если не либеральные, то, во

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

236

237       ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ    РЕВОЛЮЦИЯ

 

всяком случае, идеи относительно умеренного протекционизма. В частности, на подобных позициях стоял Жан-Антуан Шапталь - министр внутренних дел и президент "Общества поощрения национальной промышленности". Лицензирование внешней торговли, которое в конечном счете было введено в 1810-1811 гг., он считал полным абсурдом.

Сам Наполеон не отвергал с ходу возможность восстановления договора о свободной торговле с Англией, заключенного еще монархией в 1786 г. Для урегулирования вопроса в Лондон даже посылались специальные агенты. Однако с самого начала предполагалось, что Франция сможет в течение некоторого периода времени сохранять защитные меры, дабы ее экономика не страдала от конкуренции [424, с. 167-169]. Естественно, на подобных условиях договориться было невозможно, а потому постепенно Франция начала сдвигаться ко все более жесткой системе регулирования.

"Гений и удача Наполеона,- отметил Р. Камерон,- состояли в его способности синтезировать высоко рационалистические достижения революции с глубоко укоренившимися обычаями и традициями, существовавшими на протяжении тысяч лет французской истории" [297, с. 28]. Трудно сказать насчет "тысяч лет", но то, что традиции администрирования были глубоко укоренившимися, соответствует действительности. Наполеон брал в свой экономический арсенал все то, что могло сработать в данных конкретных условиях, и поддерживалось французским менталитетом. Даже если экономически применение того или иного метода было не слишком рационально, Наполеон использовал его в той степени, в какой тот отвечал запросам эпохи.

Идеи, идущие во французской экономической политике от Тюрго и Дюпона де Немура, были отвергнуты Наполеоном полностью, хотя на практике он смог "разгрести" многие оставшиеся от революционеров "завалы", действуя именно по тому сценарию, который предлагался либералами. При этом сами по себе либералы во Франции всегда оставались на обочине политического процесса.

Император был прагматиком, сумевшим продвинуться вперед настолько, насколько позволял его врожденный здра-

вый смысл, так ярко проявившийся в военной стратегии. Тот здравый смысл, который, кстати, был характерен для большей части состоятельных и образованных французов, представленных, например, в годы революции жирондистами. Однако выше той планки, которая была установлена ему эпохой, Наполеон подняться так и не сумел - да, скорее всего, и не захотел.

Он лично вручил орден Почетного легиона изобретателю сахара из свеклы Делессерту, возвел в баронское достоинство Парментье, внедрившего во Франции разведение картофеля [27, с. 67]. Но порой действия Наполеона в поддержку отечественной экономики были скорее курьезны, нежели масштабны. Вот как, например, он решал проблему застоя в производстве дорогих тканей, связанную с переменой моды и стремлением аристократок одеваться в античном стиле.

Однажды на приеме в Люксембургском дворце Наполеон заставлял лакея усиленно топить камин, подкладывая в него неограниченные порции угля. В ответ на прямо высказанные опасения гостей, что так можно устроить пожар, первый консул заметил, что присутствующие в зале дамы, включая Жозефину, совершенно голые. На следующий день патриотки бросились в магазины скупать платья, юбки, шали и прочие предметы одежды, производимые отечественной промышленностью [23, с. 433-434].

Однако подобными милыми сценками дело не ограничивалось. "Его крутые действия, внезапные решения, неожиданные перемены в мероприятиях,- писал Е. Тарле,- все это наносило не только торговле, которую он разорял (и знал, что разоряет), но даже и промышленности непосредственно самый реальный ущерб. Не было чувства обеспеченности, капиталы упорно прятались, изменения в тарифной системе, часто непредвиденные даже для министров, обескураживали заграничных контрагентов французских мануфактур и торговых домов" [183, с. 102].

Вот лишь некоторые примеры поистине сумасшедшей активности императора, приводимые в обстоятельном труде Е. Тарле "Континентальная блокада". "Готовится новая огромная и отчаянная борьба с Австрией - но Наполеон среди

239

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                    238

приготовлений находит время гневливо указать министру внутренних дел, что нужно выписывать баранов-мериносов, а не овец, ибо этого требуют нужды акклиматизации, нужды шерстяной промышленности... Очень часто он лично возбуждает дела и требует докладов. Не нужно ли запретить ввоз шелка-сырца из Италии в Германию, чтобы лионские мануфактуры не нуждались в сырье? Почему так медленно происходит засев полей свекловицей, хватит ли сырья для сахарных заводов? Чем именно пернамбукский хлопок выше того, что приходит из Джорджии?" [183, с. 97]. До чего же вся эта суета похожа на деятельность крупных советских хозяйственников, мечущихся по полям и заводам с раннего утра до позднего вечера, а потом констатирующих массу "объективных" причин, по которым хлеб не родится, а телевизоры воспламеняются непосредственно при включении!

Хозяйственное регулирование, применяемое Наполеоном, в значительной степени определялось, помимо всего прочего, еще и его политическим чутьем, пониманием задач конкретного момента. Он хорошо помнил, из-за чего началась революция 1789 г., каким было в тот момент положение дел с хлебом. Поэтому, несмотря на то, что свобода хлебной торговли утвердилась теперь во Франции достаточно прочно, деятельность мясников и булочников подвергалась государственному контролю, дабы не возникало никаких революционных ситуаций [297, с. 29].

Трудно сказать сегодня достаточно точно, насколько велики были хозяйственные успехи Франции в наполеоновскую эпоху. Точные сведения о динамике производства столь давних времен отсутствуют. По имеющимся отрывочным официальным данным, успехи были велики. Например, производство хлопчатобумажных тканей в натуральном выражении выросло с 1789 по 1810 г. в четыре раза [183, с. 660]. Однако некоторые историки отмечают, что результат хозяйственного развития Франции на протяжении всей революционной эры, не исключая и наполеоновского периода, оказался скорее негативным, чем позитивным, поскольку темпы экономического роста объективно могли быть более высокими [540, с. 197].

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

И все же трудно усомниться в том, что вклад Наполеона в развитие страны был огромен. Несмотря на всю ограниченность своих взглядов, именно он создал ту базу, на которой впоследствии стало возможным динамичное развитие страны. "Его авторитарные взгляды были устремлены в сторону государственного администрирования, а не к теориям свободной торговли Адама Смита и французских экономистов восемнадцатого столетия,- отмечал Д. Рюде.- Но его концепция государственного интервенционизма была гораздо ближе к кольберовскому меркантилизму семнадцатого века, чем к контролю над всей экономикой, практиковавшейся Комитетом общественного спасения в 1794 г." [490, с. 137]. Более того, Наполеон во многом продвинулся гораздо дальше Кольбера, отойдя от традиций простой бюрократизации хозяйства и создав условия для самовоспроизводящегося экономического роста.

Деятельность Наполеона в плане налаживания работы французской экономики можно подразделить на три основных направления: во-первых, стабилизация финансов; во-вторых, успокоение страны и защита собственника; в-третьих, выработка стройного хозяйственного законодательства.

Что касается состояния государственной казны, то, по словам наполеоновского министра финансов Мартина Мишеля Шарля Годена, "20 брюмера VIII года финансов фактически не существовало во Франции" [199, с. 128]. Когда 26 брюмера (т.е. через неделю после переворота) консулы вскрыли государственные сейфы, они обнаружили в них всего 60 000 ливров (167 тыс. франков) - сумму, которой оказалось недостаточно даже для покрытия почтовых расходов на оповещение населения Франции о смене правительства. По состоянию на ноябрь 1799 г. государственный долг составлял 474 млн франков [15, с. 66-67]. Фактически финансовую систему государства надо было создавать с нуля.

Велик был соблазн выпустить для пополнения бюджета какую-нибудь очередную разновидность бумажных денег. Сделать это, наверное, было не столь уж трудно, поскольку Наполеон обладал авторитетом и реальной властью в значительно большей степени, нежели все его предшественники,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

240

241

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

начиная с последних монархов и кончая Директорией. Однако первый консул, имевший возможность наблюдать, к чему приводит неумеренная денежная эмиссия, принципиально не стал идти по такому скользкому пути. "Пока я жив,- отмечал он,- я не выпущу ни одной обесцененной денежной ассигнации, ибо политический кредит основан на доверии к деньгам" (цит. по: [15, с. 67]).

Конечно, не следует воспринимать эти слова Наполеона слишком буквально. Созданный им в 1800 г. и получивший эксклюзивные эмиссионные права Банк Франции выпускал по требованию императора не обеспеченные золотыми резервами банкноты [176, с. 63-64]. Однако в целом Наполеон сумел удержаться от ошибок предшествующей эпохи и создал здоровые французские финансы.

Чтобы решить финансовые проблемы, Наполеон не погнушался "распродажей Родины" - точнее той ее части, которая была стране практически не нужна. За 80 млн франков он уступил американцам Луизиану и заткнул некоторые зияющие бюджетные дыры [4, с. 385]. Но это, конечно, была временная мера. Вырученных денег хватило ненадолго.

Наполеон пошел по пути строительства эффективно работающей фискальной системы. Францию после длительного перерыва надо было снова научить платить налоги. Принципиальным моментом в деятельности новой французской администрации был отказ от сделанного революцией упора на прямые налоги. Как и в последние десятилетия существования монархии, на первый план вышли налоги косвенные, собирать которые было гораздо легче [186, с. 96]. В 1805г. Наполеон ввел налог на продажу вина, игральных карт и дорожных экипажей; в 1806-м - налог на соль (вспомним ненавидимую народом габель); в 1811-м - на табак [15, с. 69].

Однако и сбор прямых налогов постепенно становился все более важным делом. Налоговые привилегии, устраненные революцией, не были, естественно, восстановлены наполеоновским режимом. Поэтому при наличии финансовой стабильности и работоспособной фискальной службы прямые налоги могли со временем дать государству тот высокий до-

ход, который так и не был получен революцией, ввергнувшей экономику в состояние анархии.

Наполеон учредил налоговую инспекцию в составе 840 чиновников, имевшую подразделения в каждом департаменте страны. Особое внимание он уделял механизмам (порой курьезным) стимулирования работы этой новой государственной службы. В частности, он пообещал назвать одну из самых красивых площадей Парижа именем того департамента, который быстрее других выплатит всю сумму налогов. Так в столице Франции появилось название "Площадь Вогезов" [15, с. 68].

Налоговая реформа и усиление налогового администрирования в совокупности дали хорошие результаты. В 1800/01 финансовом году профессионально построенного бюджета в стране еще по сути, не существовало, но уже тогда по факту удалось свести бюджетный дефицит к минимуму. К следующему же году доходы и расходы оказались полностью сбалансированными [518, с. 237].

В период консульства Наполеону удавалось ежегодно собирать 660 млн франков налогов, что на 185 млн превышало поступления в казну французского королевства в последний предреволюционный год. Подобный рост доходов позволил в конечном счете сократить государственный долг до суммы, не превышавшей 80 млн франков [15, с. 69]. Причем добиться подобного порядка в финансовой сфере Наполеону удалось даже несмотря на то, что он постоянно вел широкомасштабные и дорогостоящие войны, которые в итоге все же закончились сокрушительным поражением1.

1 Справедливости ради следует заметить, что войны давали и доход. Например, контрибуция, полученная по итогам заключения Тильзитского мира, составила 600 млн франков [4, с. 387]. Впрочем, деньги приходили лишь после побед. Поражения приносили одни только убытки. Но даже в самые трудные для Наполеона дни экономика Франции не доходила до такого развала, которым было отмечено ведение революционных войн в 1792-1795 гг.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

242

243

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Конечно, финансы не могли быть благополучными в атмосфере общего неблагополучия, связанного с ведением войн. Финансовая ситуация во Франции заметно ухудшалась по мере того, как Наполеон втягивался в противостояние со всей монархической Европой. Расходы французского бюджета увеличились с 700 млн франков в 1806 г. до более чем 1 млрд в 1812-1813 гг., причем рост этот имел место именно благодаря раздуванию военного бюджета. В 1807 г. на военные нужды шло примерно 60% государственных средств, а в 1813 г.- уже 80% [337, с. 9]. С 1811 г. государственный бюджет опять стал дефицитным [4, с, 390].

И, тем не менее, хотя своей внешней политикой Наполеон подверг экономику столь суровому испытанию, финансы страны находились по европейским меркам того времени в относительно приличном состоянии. Для сравнения можно отметить, что вышедшая из этих войн победителем Англия имела к 1815 г. долг в расчете на душу населения в 20 раз более тяжелый, нежели Франция [540, с. 123].

Еще одним важным шагом в финансовой политике Наполеона стало установление своеобразной системы разделения финансовых властей, столь важной для осуществления эффективного контроля над расходами. Наполеон сформировал наряду с министерством финансов генеральное казначейство, отвечающее непосредственно за поступление доходов. "Мой бюджет,- отмечал он,- будет спасен лишь при условии, если министр финансов будет постоянно враждовать с генеральным казначеем... Один говорит: "Я обещал выплатить столько-то денег и должен это сделать", а другой возражает, говоря: "Мы собрали всего такую-то сумму". Только оценив и сопоставив эти требования, я смогу обеспечить безопасность финансов от разорения" (цит. по: [15, с. 69]).

Кроме того, в 1807 г. была учреждена еще и Счетная палата, в обязанности которой входил надзор за расходованием государственных средств и за тем, чтобы не допускать обесценения денежных знаков.

Значительную роль в деле укрепления французских финансов сыграл Годен, сумевший решительно порвать с проин-фляционной политикой последних десяти лет. По словам На-

полеона, "все, что можно было сделать в короткое время, чтобы уничтожить злоупотребления порочного режима и вернуть уважение к кредиту и обращению, министр Годен сделал" [199, с, 130].

Не меньше внимания, нежели финансам, уделял Наполеон защите частной собственности. "Настоящие гражданские свободы,- отмечал он,- существуют там, где, уважается собственность" [15, с. 68].

Правда, Наполеон не воспринимал собственные красивые заявления как догму и мог в некоторых случаях весьма решительно расправиться с отдельными олигархами, не вписавшимися в созданный им авторитарный режим. "Равноудаление" олигархов от власти, чрезвычайно близкой им во времена Директории, было повторено через двести лет в России Владимиром Путиным.

Иногда Наполеон даже нарушал принцип неприкосновенности частной собственности. Так, например, он наложил секвестр на имущество Уврара - одного из финансовых столпов периода Директории за то, что тот отказал ему в крупном кредите [199, с. 132].

Подобный волюнтаризм, конечно, не укреплял авторитет власти, но все же он представлял собой явное исключение из общего правила. В целом же Бонапарт создал в стране принципиально иное отношение к частной собственности, нежели то, которое установилось в предыдущие десять лет, когда реквизиции и принудительные займы были нормой, а не разовым мероприятием.

Первым же финансовым мероприятием, осуществленным сразу после переворота 18 брюмера, стала отмена введенного Директорией принудительного займа. Ценность этого шага была тем более велика, что в тот момент, естественно, никаких мер по укреплению финансов новая власть еще не успела провести, и, следовательно, никакой подходящей замены обесцененным денежным знакам у казны еще не имелось.

Важно было не только прекратить новые поборы, но и защитить имущество, приобретенное гражданами в годы революции путем приватизации, иначе говоря, важно было

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ.

244

245

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

легитимизировать новых собственников. Уже в конституции VIII года, утвердившей власть Бонапарта в качестве первого консула, провозглашалось, "что каково бы ни было происхождение национальных имуществ, законно заключенная покупка их не может быть расторгнута и законный приобретатель не может быть лишен своего владения" [173, с. 283]. Подобный подход к данному вопросу был крайне важен, поскольку бизнес получал уверенность в том, что плоды его работы не окажутся в чужих руках. Впоследствии даже режим реставрации не смог пересмотреть наполеоновские принципы отношения к собственности, хотя среди роялистов было много людей, пострадавших от перераспределения имущества, происходившего в годы революции.

Разумность подхода, продемонстрированного Наполеоном, особенно впечатляет на фоне заявлений многих известных российских политиков конца XX века о необходимости пересмотра последствий приватизации, так как она, мол, была несправедливой. Приватизация французская, как мы видели, тоже была несправедливой, однако Наполеон понял, что стабильность собственности и экономическое развитие важнее для страны, чем поиски справедливости задним числом.

Впрочем, помимо общих деклараций для Наполеона важен был конкретный договор с формальными претендентами на спорное имущество. Эта задача в основном была решена уже в июле 1801г. посредством подписания конкордата с папой. Церковь, оговорив себе определенные права, отказывалась от претензий на конфискованные и распроданные владения [72, с. 122]. Кроме того, Наполеон принимал еще и специальные меры, чтобы облегчить возвращение эмигрантов, которые вкладывали капиталы и способствовали тем самым развитию французской экономики [183, с. 134],

Кроме формальной защиты собственности требовалась еще и неформальная. В годы революции никто не мог чувствовать себя защищенным от разбоя, реквизиций, народных таксации, принудительных займов и прочих мероприятий, делающих предпринимательство бессмысленным. Наполеон сделал ставку на обеспечение гражданского мира в стране, предо-

ставляя тем самым каждому возможность заниматься своим делом. Политические склоки и авантюры, основанные на фантазиях о грядущем наступлении эры свободы и равенства, уступили место прагматизму. Буквально через несколько месяцев после 18 брюмера первый консул писал в циркуляре, разосланном для префектов, что "правительство не желает больше терпеть партийные междоусобицы и различает во Франции лишь французов" [15, с. 62].

Наполеон укрепил те позитивные начала, которые установились уже после разгрома якобинской диктатуры (свободное ценообразование, защита частного имущества от посягательств государства), и сделал в дополнение то, чего Директория по причине своей слабости добиться не могла. Он обеспечил правопорядок, прибегая для этого и к нестандартным средствам. Так, в частности, он выдвинул на роль руководителя уголовной полиции рецидивиста Видока. За один только год Видок всего с двенадцатью подобранными им сотрудниками смог арестовать 812 бандитов, а также ликвидировать в Париже все притоны. Организованная им знаменитая служба безопасности "Сюрте" существует и по сей день [15, с. 79].

Однако практические меры по защите собственности значили бы не так уж много, если бы Наполеон не предпринял меры для выработки всеобъемлющего и непротиворечивого в своей основе хозяйственного законодательства. Уже в 1803 г. принимается важный закон, в соответствии с которым для рабочих вводятся специальные трудовые книжки, где работодатель делает свои отметки и, таким образом, оказывается, поставлен в привилегированное положение при разрешении любых трудовых споров. Благодаря принятию данного нормативного акта капиталист превращался наконец в реального хозяина на своем предприятии [490, с. 137]. В том же году появился на свет закон, в соответствии с которым создавалась система охраны прав конкретных торговых марок, а также дизайна соответствующего товара [424, с. 168].

Но главные изменения последовали на будущий год. Принятый в марте 1804 г. Гражданский кодекс (составивший основу знаменитого кодекса Наполеона) стал образцом для многих

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

246

247

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

хозяйственных законодательств в разных странах мира, поскольку то, что было сделано во Франции, не имело аналогов в истории. "Гражданский кодекс стал библией нового общества",- заметил французский историк Жорж Лефевр [424, с. 168].

Если можно в двух словах выразить сущность Кодекса, то она сводится к защите собственника. "Право собственности,- отмечал Жозеф Порталис, один из авторов этого документа,- основное право, на котором покоятся все общественные учреждения, столь же драгоценное для человека, как и его жизнь" [72, с. 124]. А другой ведущий кодификатор - Луве прямо заявлял, что "главной задачей Кодекса является регламентация принципов и прав собственности" [15, с. 129].

Основная проблема французского хозяйственного законодательства, существовавшего к тому моменту, когда Наполеон взял в свои руки власть, состояла в том, что оно фактически представляло собой некий конгломерат норм, принятых в разное время и зачастую противоречивших друг другу. Многие законы принимались революционерами "на эмоциях", без серьезной работы над текстами. Кроме того, законы часто противоречили традиционным нормам, глубоко укоренившимся в обществе и не желающим уступать свое место. Словом, собственность и бизнес не могли быть надежно защищены до принятия Кодекса. Кстати, в России до появления в 1994 г. нового Гражданского кодекса имела место похожая ситуация: конгломерат из противоречивых норм, оставшихся от времен административной экономики, и норм, принятых в острой борьбе друг с другом союзным и республиканским Верховными советами за период реформ.

Составители Кодекса Наполеона основали свой документ на нормах римского права. Они "завершили упразднение феодального строя и реальных повинностей, тяготевших над земельным собственником, решив..., что земельная рента... не может быть восстановлена и должна отныне носить характер лишь долгового обязательства под движимое имущество" [15, с. 132]. Кроме того, "специальный торговый кодекс... дополнял общий свод гражданских законов целым рядом постановлений, регулирующих и юридически обеспечивающих торго-

вые сделки, жизнь биржи и банков, вексельное и нотариальное право, поскольку они касаются торговых операций" [186, с. 135].

Ряд норм этого Кодекса (например, относительно создания акционерных - или, как говорилось во Франции, анонимных компаний, которым позволялось учреждаться только по соответствующему разрешению государственных органов) был явно несовершенен. Но важно было уже то, что определенные нормы появились на свет.

Уже в первые годы консульства во французскую экономику стали вкладываться средства, припрятывавшиеся капиталистами на протяжении всего периода революционных смут. И все же, несмотря на всю важность этой созидательной работы, надо сказать, что воздействие Наполеона на французскую экономику было весьма противоречивым. Наполеон, по мнению Е. Тарле, "считал аксиоматичными два положения: 1) государство не может быть сильным без сильной промышленности (это положение абсолютно верно.- Авт.);

2) не может существовать сильная промышленность без протекционизма (это положение крайне сомнительно.- Авт.)" [183, с. 85].

Стремление защитить французскую экономику от конкуренции иностранных, прежде всего английских, товаров появилось отнюдь не при Наполеоне. Можно сказать, что идеи протекционизма владели массами. Первый декрет на эту тему был издан еще при якобинцах в 1793 г., и это стало реакцией на неподготовленную либерализацию внешней торговли, осуществленную еще Людовиком XVI и приведшую, как мы видели, к резкому обострению безработицы в самый сложный для страны период. Директория в 1796 г. внесла свой вклад в то, чтобы отгородить Францию надежным экономическим барьером от других стран мира.

Наполеон в данном вопросе остался на уровне людей своего времени, хотя изменения, осуществленные им в экономике страны, создавали возможность для участия Франции в системе международного разделения труда. В 1806 г. император Установил континентальную блокаду Англии (т.е. ввел полный запрет на торговлю с этой страной для всех зависимых от

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

248

249

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

него государств континентальной Европы) с целью подорвать ее экономическую мощь. Но, как отмечал Е. Тарле, "континентальная блокада оттого и сделалась любимой его идеею, основной пружиной его политики, что она, как ему представлялось, в одно время и губила английскую мощь, и способствовала развитию французской промышленности" [183, с. 106].

Позднейшим дополнением к континентальной блокаде стало принятое в 1810г. Наполеоном решение о резком повышении таможенных тарифов на колониальные товары, чтобы окончательно добить ненавистных англичан. С формальной точки зрения положение последних было безнадежно. Однако на практике в гораздо более тяжелой ситуации оказалась Франция. Законы рынка, основанные на стремлении людей к свободе, доказали, что они сильнее воли императора.

Уже в октябре 1809 г. в министерстве иностранных дел констатировали самые безотрадные для Франции результаты применения политики континентальной блокады и настойчиво указывали на сильное вздорожание товаров. Дело в том, что национальная промышленность не смогла полностью заменить изгнанный императором импорт. Конкуренция сократилась, и цены выросли.

После того как Наполеон нанес удар по колониальным товарам, положение французов еще более ухудшилось. Как докладывал императору министр внутренних дел Монталиве в середине 1810 г., "Франция теперь потребляет, несомненно, несравненно меньше колониальных товаров, чем прежде, но платит за них она настолько больше, что даже в абсолютном выражении сумма, истрачиваемая на покупку колониальных товаров, почти та же, что тратилась прежде" [183, с. 268, 289].

Несли ли потери наряду с французами и англичане? Наверное, да. Однако у них нашлось множество лазеек для того, чтобы обойти континентальную блокаду.

Во-первых, хотя формально весь континент дрожал перед Наполеоном и клялся ему в верности, практически нигде в Европе не соблюдали блокаду столь строго, как в самой Франции. Об этом, например, свидетельствуют цены на сахар.

Если в Париже фунт сахара стоил в 1812 г. 5 франков, то в Лейпциге и Франкфурте - лишь 2,5 франка [183, с. 272]. Иначе говоря, предложение в этих городах было значительно более широким, скорее всего, за счет обхода таможни.

Во-вторых, негласный бойкот континентальной блокаде объявили не только подчиненные Наполеоном народы, но и сами практичные французы, всегда стремившиеся купить товар подешевле. Поэтому контрабандистам часто даже не приходилось подделывать штемпели, используемые чиновниками для обозначения национальной продукции, разрешенной для продажи. Население втайне от контролеров с радостью приобретало товары без штемпеля.

В-третьих, постепенно сам Наполеон вынужден был отступать от им же сформулированных жестких правил. Уже с 1810 г. он стал все чаще допускать выдачу так называемых лицензий, позволяющих определенному лицу привезти из Англии определенное количество товаров с обязательством вывезти из империи на том же корабле эквивалентный объем продукции согласно специально согласованному с чиновниками списку. Подобные вольности давали дополнительный доход французской казне (за счет взимания таможенных пошлин), что в период ведения напряженных войн было для Наполеона чрезвычайно важно, а потому высокие принципы протекционизма были нарушены.

Однако любое исключение из правил сразу порождает массу возможностей для многочисленных злоупотреблений. Коммерсанты привозили дорогие английские товары и вывозили из Франции всякий дешевый хлам, давая чиновникам взятки за признание "истинной ценности" этого груза. Затем хлам сбрасывался в море, поскольку англичане Наполеона "в упор не видели", и французские товары к себе не пускали. Для обеспечения большей стабильности торговых связей в Лондоне даже возникла целая сеть контор, подделывающих наполеоновские лицензии [183, с. 298, 307-308].

Рост цен, вызванный континентальной блокадой и ограничением иностранной конкуренции, стал одной из важнейших причин широкомасштабного экономического кризиса, поразившего французскую экономику в 1810-1811 гг. Издержки

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

250

251

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

производства выросли, спрос (в связи с военными бедствиями и обнищанием) сократился. Товары стало трудно реализовывать. Трудности сбыта подвигли Наполеона на еще большее усиление государственного вмешательства в экономику. Он стал давать субсидии и льготные кредиты предприятиям, страдающим от отсутствия спроса. Однако, как всегда бывает в подобных случаях, реальный результат государственной поддержки был далек от ожидаемого.

Очень характерен в этой связи случай, относящийся еще к 1807 г. 27 марта Наполеон издал декрет, согласно которому ассигновывались крупные суммы на поддержку французских мануфактур. Заключения о том, кто был достоин получения кредита, давали префекты, а окончательное решение принимал министр внутренних дел. В итоге 25 промышленников получили от государства в общей сложности порядка 1,2 млн франков. Залогом служили непроданные товары, которые по стоимости должны были на треть превосходить сумму кредита.

Казалось бы, государство все предусмотрело: и конкурс-ность, и залог, и контроль со стороны высших властей. Но результат этой акции оказался плачевен. Государство не только не смогло помочь промышленности, но и потеряло значительную часть своих денег. Лишь пять человек смогли полностью вернуть долг (на сумму порядка 150 тыс. франков). Одиннадцать заемщиков вернули деньги частично (всего лишь порядка 100 тыс.). Девять промышленников не вернули ничего. Чиновники стали реализовывать залог, но оказалось, что они далеко не всегда могли таким образом выручить государственные деньги [183, с. 618-619]. И это неудивительно: ведь залог лишь формально покрывал сумму займа. Реально же в условиях кризиса многие вчера еще пользовавшиеся спросом товары оказываются неликвидны.

Трудности, связанные с континентальной блокадой порой подвигали императора на совершенно фантастические проекты. Так, например, в связи с тем, что хлопчатобумажная промышленность находилась в сильной зависимости от импорта, а следовательно, от контролирующих его англичан, Наполеон задался целью полностью перевести европейскую текстиль-

ную промышленность на лен и, таким образом, вообще обойтись без хлопка. Он учредил премию в 1 млн франков тому, кто изобретет льнопрядильную машину. Премия, однако, так и осталась невостребованной [183, с. 669].

Немалый вред нанесла французской экономике континентальная блокада. Но все же самый главный удар по зарождающемуся национальному хозяйству был связан с беспрерывными войнами, черпавшими огромные ресурсы из производственной сферы. Наиболее прозорливые представители французской элиты типа Ш.М. Талейрана уже примерно в 1806-1807 гг. поняли, что империя заворачивает не в ту сторону, превращаясь из системы, нацеленной на созидание, в систему, нацеленную на разрушение. Однако император не желал прислушиваться к трезвым советам. Впоследствии, находясь уже в ссылке и отвечая на вопрос о причинах своего поражения, Наполеон сказал: "Их было множество, но главное состояло в том, что я отвык выслушивать мнения, противоположные моему собственному" [15, с. 78].

Говоря о негативном воздействии наполеоновских войн на процесс модернизации, следует все же отметить и тот факт, что эти два процесса были теснейшим образом связаны друг с другом, а не просто случайно соседствовали во времени. Трудности модернизации не могли не вызвать в народе некий моральный шок. Людям, испытывавшим нищету и унижения переходного времени, требовалась какая-то компенсация. Ощущая себя во многом отставшими от передовых наций, они должны были для обретения национальной идентичности, для укрепления своих жизненных сил сформировать некий миф. Тот миф, опираясь на который можно было двигаться дальше.

Подобным мифом для французов стал экспорт идей свободы, равенства и братства в другие страны континентальной Европы. Революционная Франция взяла на себя важнейшую историческую функцию, и это, бесспорно, способствовало сплочению народа. В конечном счете формирование мифа стало одним из важнейших ментальных факторов осуществления модернизации, несмотря на то что войны сами по себе дестабилизировали хозяйство. Многое в ходе модернизации

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

252

253

ФРАЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

разделяло народ, но нашлось и то, что его сплотило. Поэтому, думается, не случайно революционная "Марсельеза" остается и по сей день гимном Франции.

1815 г. Наполеон - эпоха поражений

Не столь важно, насколько французский миф соответствовал действительности. Понятно, что даже самые лучшие идеи нельзя принести на штыках, хотя в тех регионах, которые объективно созрели для модернизации (прежде всего в Германии и в Италии, в меньшей степени - в Польше и в Иллирии), наполеоновское нашествие стало катализатором осуществления преобразований. Для Франции было

важно само наличие сплачивающего народ мифа. И она его действительно получила.

Даже тогда, когда еще Наполеон был простым генералом, а страной правили коррумпированные члены Директории, общество с душевным трепетом следило за тем, как французская армия ведет боевые действия вне пределов родной страны. Одна газета того времени писала: "Народ с удивительным терпением переносит затруднения данного времени. Он знает, что этот холод, причиняющий нам тут столько бедствий, облегчает победы наших храбрых братьев-солдат и открывает им ворота Амстердама" (цит. по: [48, с. 233]). С точки зрения жителя модернизированного общества трудно понять, зачем несчастным французам нужен был тогда этот Амстердам. Но

с точки зрения жителя общества модернизирующегося, военное продвижение было, пожалуй, даже важнее, чем решение тех или иных вопросов внутренней политики.

В конечном счете Наполеон проиграл Ватерлоо. Вопрос в том, выиграл ли он Францию? В исторической литературе можно встретить различные оценки четвертьвековой постреволюционной эпохи развития французской экономики, завершившейся в 1815г. падением наполеоновской империи.

Одни авторы восторгаются успехами, считая чуть ли не все происходившее прорывом из мрачного средневекового прошлого в светлое будущее. Если откинуть пафос насчет светлого будущего, и оставаться на почве анализа экономических достижений, следует признать факт значительного прогресса национального хозяйства. Так, скажем, если в 80-е гг. XVIII века количество механических веретен в промышленности исчислялось сотнями, то на рубеже веков счет шел уже на тысячи, в последние же годы империи их число приблизилось к одному миллиону. Одновременно возникло механическое бумаготкачество и ситцепечатание [70, с. 97-98].

Однако в целом подобная точка зрения представляется все же слишком упрощенной, слишком основанной на абстрактном теоретизировании. Она не учитывает тот факт, что революция наряду с новаторским несла в себе и сильный консервативный элемент, что в конечном счете пробуждало мощные деструктивные силы, сводившие на нет значение важнейших позитивных преобразований, скорее декларировавшихся, чем реально осуществлявшихся на практике.

Экономика в значительной степени развивалась не благодаря революционным усилиям общества, а вопреки им. Иначе говоря, и во времена монархии, и во времена революции, очень сильно зависевшей от того прошлого, из которого она вышла, в стране были как силы созидательные, так и силы, противодействующие этому созиданию. Успех преобразований определялся их конкретным соотношением.

Есть группа авторов, считающих последствия революции и войны катастрофическими, поскольку, как отмечал Леви-Лебойер, в стране целых "два поколения бизнесменов было

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

254

255

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

уничтожено: одно в 1793 г., другое - в последние годы империи" (цит. по: [303, с. 36]). В итоге, как показывает сравнительный анализ, в 1815г. превосходство Британии над Францией в коммерческой и промышленной областях, в сфере технических инноваций, а также в плане распространения банковских и финансовых услуг по всему миру было даже большим, чем перед началом войн [337, с. 11].

Этот подход, на наш взгляд, больше соответствует реальным фактам. Однако все же следует учитывать, что наряду с формально разрушительными последствиями имелись и более сложные результаты ментального плана, благодаря которым наследие наполеоновского режима не было полностью уничтожено военной катастрофой.

Первая империя в принципе продемонстрировала элитам, как нужно вести хозяйство, опираясь на твердую политическую власть, частную собственность, некоторую (пусть еще очень ограниченную) экономическую свободу и стабильные финансы. Результат демонстрации был достаточно убедителен. Поэтому наполеоновское наследие в гражданско-правовой и хозяйственной сферах, как и предполагал сам император, оказалось гораздо важнее его военных успехов и неудач.

ЧТО АНГЛИЧАНИНУ ЗДОРОВО, ТО ФРАНЦУЗУ КАРАЧУН

После поражения наполеоновской армии и реставрации Бурбонов Франция оказалась на перепутье. Как отмечал Г. Райт, теоретически для нее возможны были три модели развития [540, с. 197].

Во-первых, страна могла двинуться к возврату старого режима. С формальной точки зрения могло показаться, что именно этот путь являлся для нее наиболее естественным. Монархия восстановила свои политические позиции. Эмигранты вернулись из-за рубежа. Революционный дух народа оказался сломлен сокрушительным поражением, понесенным в войне.

Однако консервативные настроения были не столь уж популярны даже среди ультрароялистов. Еще в предреволюционную эпоху многие представители привилегированных сословий понимали, что Франция нуждается в коренных изменениях. Несмотря на то, что стране пришлось пережить смутные времена, подобные настроения лишь окрепли. Вернуться в старый режим, сковывающий экономическую свободу производителя и обрекающий монархию на хозяйственную деградацию и новое обострение финансовых проблем, было совершенно невозможно.

Во-вторых, страна могла двинуться к формированию либеральной экономической модели, отойдя от характерной для наполеоновского режима хозяйственной замкнутости и опоры лишь на собственные силы. В соседней Англии либерализм с конца XVIII века становился все более популярен. Адам Смит, а вслед за ним Давид Рикардо в своих трудах демонстрировали способность рынка урегулировать все хозяйственные проблемы самостоятельно, без излишнего государственного вмешательства.

Однако либеральные настроения не были популярны даже среди буржуа. "Психологически Франция страдала в 1815 г.,- отмечал А. Данхэм,- от своего страха перед английской экономической мощью, который проистекал частично из поражения, понесенного ею от своего старого соперника, частично из учета реальной хозяйственной силы Англии, частично из длительной изоляции Франции от индустриальных и коммерческих контактов с ней" [333, с. 13].

Французская экономика действительно во многих отношениях была менее конкурентоспособна, чем английская. В наполеоновскую эпоху крупные капиталы наживались именно благодаря тому, что конкуренция с английскими производителями была по большей части устранена. Либерализация режима внешней торговли неизбежно привела бы к снижению цен и к вытеснению с рынка тех французских предпринимателей, которые не были способны обеспечить значительное повышение производительности труда на своих предприятиях.

Кроме производителей в защите национальной экономики от конкуренции со стороны иностранцев были заинтересованы

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

256

257

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

самые разные группы населения (например, богатые землевладельцы, владеющие лесами). Дело в том, что передовая английская металлургия работала на угле, тогда как отсталая французская - на дровах. Если бы импортная сталь свободно допускалась на национальный рынок, технологические изменения во французской промышленности стали бы просто неизбежны. Перевод отрасли на использование угля лишил бы владельцев лесов стабильного дохода. Поэтому им было выгодно сохранение примитивной и дорогостоящей металлургии, не заинтересованной в осуществлении прогрессивных изменений. Переход с дров на уголь все равно осуществлялся, но процесс этот шел значительно медленнее, чем мог бы идти при наличии острой конкуренции.

Потребители товаров (особенно малообеспеченные) были бы, конечно, заинтересованы в снижении цен, а значит, в международной конкуренции, но они были малообразованными, неорганизованными и не имели влияния. Такое явление, как мощные потребительские организации, появилось на свет лишь в следующем столетии. Буржуазия же имела влияние и использовала его для того, чтобы по возможности сохранить статус-кво.

Как впоследствии во многих странах, переживавших подобные периоды своего хозяйственного развития, дело во Франции доходило до курьезов. Нахальные лоббисты, заинтересованные в сохранении протекционистского режима, сочиняли разного рода мифы на тему: что "англичанину здорово, то французу карачун". Нам сегодня хорошо знакомы рассуждения ряда экономистов и политиков о том, что Россия - страна специфическая, и у нас нельзя применять те хозяйственные модели, которые используются на Западе. Но любопытно, что в свое время французские политики то же самое пытались доказать французам.

Например, один депутат, представлявший интересы французских аграриев и очень обеспокоенный возможностью беспошлинного проникновения чая на национальный рынок, заявлял следующее: "Потребление чая уничтожит наш национальный характер, превратив тех, кто его потребляет, в холодных пуритан нордического типа, тогда как вино возбуждает в

душе благородную веселость, которая привносит в национальный характер французов остроумие и дружелюбие" [540, с. 198]. Сегодня у нас подобная аргументация ничего, кроме улыбки, вызвать не может, но тот страх перед Англией и соответственно неприятие всего английского, которые существовали во Франции- эпохи Реставрации, делали логику протекционистов убедительной. Понятно, что при таких настроениях либерализация экономики была невозможна.

Еще одним важным фактором, определявшим нежелание французов двигаться по пути решительной либерализации, было стремление "следовать английскому примеру, но не копировать его эксцессы. Мечта об индустриализации во "французском стиле" сводилась к тому, чтобы избежать крупной концентрации труда" [303, с. 35]. Ведь сосредоточение промышленности в мегаполисах, на больших заводах и фабриках, разрушает традиционный образ жизни, подрывает национальные "ценности", создает социальные проблемы. Во Франции первой четверти XIX века было сильно представление о том, что можно получить одни лишь плюсы рыночной экономики, оставив грубому Западу (т.е. Англии) его минусы. Иначе говоря, страна хотела (как и Россия в конце XX века) идти своим путем, используя зарубежный опыт лишь в той мере, в какой он ей нравился.

Либеральные экономисты стремились бороться с протекционизмом, доказывали его несостоятельность и даже высмеивали. Так, например, Фредерик Бастиа сочинил ироническое прошение свечных фабрикантов парламентариям, в котором те уверяли, что их главным конкурентом является солнце, и настаивали на издании закона, предписывающего запереть все окна и форточки, заткнуть все щели и трещины, через которые солнечный свет проникает в дома и наносит тем самым ущерб национальной промышленности. Еще одним "изобретением" Бастиа стал закон, предписывающий всем подданным короля в своей работе пользоваться лишь левой рукой, дабы производительность их труда упала и тем самым занятость расширилась [12, с. 90, 110]. Однако интеллигентская ирония оставалась популярной лишь в узких либеральных кругах и не могла повлиять на настроения широких

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

258

259

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

масс населения до тех пор, пока их заинтересованность в свободе торговли не стала в полной мере осознанной.

Таким образом, для развития оставался лишь третий путь - продолжение использования той хозяйственной модели, которая утвердилась при Наполеоне. Именно по этому пути и двинулись Бурбоны. Естественно, абсолютной автаркии на манер континентальной блокады быть уже не могло, но защита внутреннего рынка с помощью высоких таможенных тарифов, вернувшихся примерно к 1818 г. на наполеоновский уровень [184, с. 21], стала приоритетным направлением в экономической политике вплоть до конца первой половины столетия.

Режим Бурбонов особенно усердствовал в защите национального рынка от импорта. Пошлины повышались по мере того, как для этого формировались подходящие условия. Если сразу после поражения Наполеона политическая и военная слабость Франции не позволяла в полной мере проводить самостоятельную внешнеэкономическую линию, то по мере того, как монархия обретала лицо, протекционизм все больше усиливался.

В 1814 г. импортные пошлины на железную руду составляли 50%, а на сталь - 45%. К 1820г. пошлины на сталь возросли до 60%, к 1822 г. пошлины на железо - до 120%. Наконец, тарифный закон 1826 г. увеличил пошлины на шерсть. "Пошлины на шерстяные одеяла, сталь, канаты и многие другие товары,- отмечал Д. Клэпхем,- выросли в два, три и четыре раза" [305, с. 72-73]. В то же время пошлины на машины и оборудование оставались на удивление низкими - 15% [333, с. 395].

Объяснить это можно, наверное, тем, что немногочисленные производители продукции данной товарной группы являлись сравнительно слабыми лоббистами, уступающими по напору промышленникам тех отраслей, которые встали на ноги еще при Наполеоне. В результате возникла парадоксальная ситуация. Именно та отрасль экономики, развитие которой наиболее важно для осуществления промышленного переворота, испытывала мощное давление иностранного конкурента, но при этом вынуждена была использовать

слишком дорогой и недостаточно качественный отечественный металл. Оказавшись в подобных тисках, машиностроители практически не имели шансов на то, чтобы победить в конкурентной борьбе.

Либерализм не особо приживался и во внутренней хозяйственной жизни страны. Глобальных ограничений, таких как цеховой строй или установление административных цен, теперь уже не было, но сохранялось старое стремление французской бюрократии к мелочной опеке предприятий, вызванное представлением о том, что чиновник все всегда знает лучше, нежели простой буржуа.

Власти усиленно занимались основанием торговых палат, консультационных центров, промышленных выставок, учреждением специальных печатных изданий, пропагандирующих достижения науки и техники. Все это требовало денег, которые через фискальную систему собирались с самих производителей.

Несмотря на успехи в сборе налогов, достигнутые еще при Наполеоне, фискальная система по-прежнему была сложной, запутанной и сильно зависящей от воли и желания отдельного государственного чиновника. Например, в текстильной промышленности существовал налог на каждое веретено. Как размер этого налога, так и метод его взимания зависели от массы различных условий, в том числе от размера прядильной машины и даже от скорости, с которой она работала.

Но этим вмешательство властей не ограничивалось. В металлургии, например, вся производственная деятельность жестко регламентировалась. Требовалось специальное разрешение на осуществление каждого технического улучшения. Даже для того, чтобы продолжать работу старыми методами, требовалось время от времени получать подтверждение властей. Все это тормозило осуществление промышленной революции и создавало возможности для коррупции. Более того, регламентация позволяла вмешиваться в производственный процесс местному населению, использовавшему леса, пахотные земли и реки, которым развитие промышленности могло накосить определенный ущерб. "Экологисты" XIX столетия не упускали возможности вставлять палки в колеса и без того

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

260

261

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

медленно двигавшейся телеги модернизации [333, с. 402-407].

Таким образом, Франция эпохи Реставрации представляла собой сложное, многослойное (если можно так сказать) явление.

С чисто формальной точки зрения Реставрация могла показаться возвратом к эпохе, когда властвовали аристократы. Например, первое правительство при Бурбонах возглавил бывший эмигрант герцог Ришелье, долго живший и даже служивший в России.

С политической точки зрения Реставрация уже заметно отличалась от старого режима, поскольку предполагала существование парламента, хотя сильно ограниченного в правах (правительство было ответственно перед монархом) и избираемого на основе высокого имущественного ценза. Главным правом парламента было формирование государственного бюджета. Монархия теперь должна была принимать решения с учетом мнения если не всего народа, то, во всяком случае, элиты общества.

С экономической же точки зрения режим Реставрации обеспечивал преемственность отнюдь не по отношению к старому монархическому режиму, а по отношению к режиму наполеоновскому, предоставляя нарождающемуся бизнесу широкие возможности развития, хотя и в рамках столь характерной для Франции бюрократической традиции. Еще до ста дней, в момент своего первого прихода к власти, Людовик XVIII издал "Конституционную хартию", в которой, как бы в продолжение традиции, заложенной кодексом Наполеона, среди фундаментальных прав подданных называлась неприкосновенность всех видов собственности, включая национальные имущества, приобретенные в годы революции. Провозглашалось также всеобщее равенство в сфере налогообложения [70, с. 191].

"Все осталось на месте,- писал Е. Тарле,- так, как учредил, установил, утвердил Наполеон. Мысль Жозефа де Местра, что напрасно его величество король Людовик XVIII говорит, будто он воссел на прародительский престол,- он воссел на престол Бонапарта,- эта мысль была не только совер-

шенно верна по существу, но и широко распространена и осознана. Еще до Ста дней полиция в Париже доносила в своих тайных рапортах Людовику XVIII, что, по общему мнению, Наполеону, когда он вернется, решительно ничего не надо будет менять: он застанет все в порядке, только разве пусть захватит с собой в Тюильри свой ночной колпак" [184, с. 17].

Людовик XVIII

Любопытно, что в XX столетии разного рода левые правительства, приходившие к власти после радикальных реформ, осуществленных правыми, на самом деле ничего кардинально не меняли в экономическом строе, несмотря на всю гневную риторику в адрес "эксплуататоров". В этом смысле они были последователями Бурбонов, сумевших понять, что не следует плевать против ветра.

Известное представление о том, что Бурбоны не извлекли никаких уроков из всего происшедшего с ними за время революционных потрясений (вспомним слова Талейрана о том, что они "ничего не забыли и ничему не научились"), думается, сильно преувеличено. Ни Людовик XVIII, ни Карл X не были крупными и дальновидными политиками, способными стимулировать экономическое развитие страны. Скорее даже наоборот. Для Людовика XVIII трон был "просто самым мягким из кресел. Политический режим... позволял царствовать, не управляя и возлагая на министров всю тяжесть деловых забот,- такой режим благоприятствовал его лени и дилетантским наклонностям" [62, с. 89]. Но, как это часто бывало и впоследствии (например, в России в период премьерства Евгения Примакова), достаточно было властям просто не вмешиваться слишком уж сильно в течение хозяйственных процессов, чтобы экономика начала подниматься.

Бурбоны использовали все преимущества, доставшиеся им в наследство от Наполеона (отлаженное хозяйственное

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

262

263

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

законодательство, относительно стабильные финансы, затишье после революционных бурь), и дополнили их пятнадцатью годами столь важного для хозяйства сравнительно мирного развития страны. За все эти годы имели место лишь две непродолжительные и не слишком дорогостоящие военные операции - в Испании и в Алжире. Т. Кемп отмечал даже, что "основное экономическое значение эпохи Реставрации Бурбонов состояло в том, что она положила конец длительному периоду войн, восходящему к XVIII столетию" [397, с. 106]. Период мирного развития постепенно принес Франции богатые плоды.

Страна стала активно входить в эпоху промышленного переворота, пытаясь догнать порядком ушедшую вперед Англию. Число паровых машин увеличилось с 1820 по 1830 г. в десять раз. В Лионе - центре текстильной промышленности количество жаккардовских станков возросло с 1819 по 1825 г. почти в четыре раза. В отдельных отраслях промышленности резко возрос выпуск продукции. Например, удвоилась с 1818 по 1828 г. выплавка чугуна. В три с лишним раза увеличились масштабы типографского производства за период с 1814 по 1826 г. Почти в три раза больше стало потребление хлопка [72, с. 187-188].

О масштабах технического переворота свидетельствует и динамика цен. Нам сегодня трудно в это поверить, но период Реставрации и Июльской монархии был периодом дефляции. Иначе говоря, цены стабильно снижались. Так, если в десятилетие 1815-1824 гг. уровень цен на материалы и оборудование составлял 92,6% от уровня цен начала XX века, то в десятилетие 1825-1834 гг.- уже 87,9%, а в десятилетие 1835-1844гг.- 81,6% [296, с. 278]. Происходить такое могло только по причине роста производительности труда, вызванного механизацией. В то же время, по некоторым оценкам, цены на основные виды продовольствия из-за протекционизма не снижались, что ударяло по интересам широких народных масс [333, с. 398].

Конечно, важную роль играла и финансовая стабильность. Неумеренная денежная эмиссия, как мы уже видели,

становится источником инфляции. За годы увлечения ассиг-натами Франция получила иммунитет от кредитно-денежного волюнтаризма. При режиме Реставрации, так же как при Наполеоне, финансы содержались в порядке. Добиться этого, кстати, было нелегко.

Во-первых, на бюджете висел старый наполеоновский долг (хотя он был и не столь велик, как, скажем, долг британский). Во-вторых, к нему добавились расходы на выплату контрибуции державам-победительницам и на трехлетнее содержание оккупационных войск. В-третьих, поскольку Реставрация не нарушила прав новых собственников, но опиралась в значительной степени на эмигрантов, потребовалось предоставить всем, чьи права на землю были ущемлены революцией, материальную компенсацию, в двадцать раз превышающую тот доход, который их имущество давало в 1790 г. Для этого были выпущены государственные трехпроцентные бумаги [62, с. 130]. В результате правительственный долг возрос за период Реставрации более чем в три раза: с 63,3 млн франков1 до 202,4 млн [348, с. 76]. Накопление долга представляло собой далеко не лучший способ развития экономики, но все же это было предпочтительнее, чем использование того способа, посредством которого выбиралась из долгового кризиса первая республика.

Только искусное управление финансами, обеспеченное министром финансов бароном Жозефом Домиником Луи, позволило обойтись без очередного всплеска инфляции и без дефолта. Барону Луи, бывшему банкиру к моменту прихода на государственный пост было уже далеко за шестьдесят. Роялисты не любили его, поскольку это был человек совершенно иного круга, с иными привычками и воззрениями.

1 Другой источник (уже использованный выше) приводит иные данные о размере наполеоновского долга - 80 млн. Понятно, что точность оценок для столь отдаленной эпохи не может быть большой. Но как бы то ни было, расхождение между этими данными не слишком велико.

264

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Этим людям казалось, что он мыслил только бухгалтерскими терминами. Они говорили, будто вся хваленая премудрость барона состоит в следовании английским порядкам, и назвали его "персонификацией налогообложения и спекуляции" [430, с. 24].

Однако обойтись без барона режим Реставрации никак не мог. "Примитивное" следование английским порядкам было как раз тем, что и требовалось для оздоровления государственных финансов. Печальная история Людовика XVI, так и не сумевшего справиться с проблемами своего бюджета вплоть до самой революции, была еще свежа в памяти даже самых отъявленных роялистов.

Министр финансов добился существенного снижения государственных расходов, причем решать ему приходилось примерно те же проблемы, которые впоследствии были оставлены развалившейся империей - Советским Союзом - пореформенной России. В частности, была сильно сокращена чрезмерно разросшаяся при Наполеоне армия, хотя это сильно не нравилось офицерскому корпусу. Многие офицеры оказались переведены на половинное жалованье1. Подверглись сокращению также расходы на развитие экономики - на строительство дорог и осуществление общественных работ [430, с. 24].

Понимая, что доверие к государству как к заемщику возникнет лишь тогда, когда кредиторы смогут оценить его платежеспособность, Луи впервые в истории страны сделал бюджет прозрачным. Наполеон, несмотря на профессиональное ведение бюджета, никогда не дозволял заглядывать в него посторонним.

1Вспомним печальную судьбу героя битвы при Ватерлоо полковника Понмерси, столь трогательно описанную в "Отверженных" Виктором Гюго. Бедствия наполеоновского офицера были элементом реальной жизни Франции эпохи Реставрации, и это, помимо всего прочего, усиливало отторжение режима многими слоями общества.

 

265

ГОРАНШЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОАЮ11ИЯ

Именно при режиме Реставрации с финансами страны происходили многочисленные мелкие, но очень важные изменения, которые определяют цивилизованный характер бюджета. Финансы были поставлены под контроль депутатов, появились единые правила отчетности, и, наконец, были консолидированы в бюджет многочисленные и плохо контролируемые ранее внебюджетные фонды. В 30-е гг. преемники Луи стали составлять бюджет по статьям, а не по министерствам (т.е. выделять конкретную сумму, скажем, на содержание полиции, а не просто в распоряжение министра внутренних дел), ограничив тем самым произвол чиновников в использовании средств. Кроме того, Луи поддержал взятый еще Директорией и Наполеоном курс на повышение роли косвенных налогов. Их доля в государственных доходах постепенно стала даже более высокой, чем при старом режиме. К концу Июльской монархии сбор косвенных налогов почти вдвое превысил сбор прямых [62, с. 439-443].

Впрочем, период Реставрации был, скорее всего, периодом технического прорыва и успехов отдельных секторов хозяйства, а не периодом стабильного экономического роста. Совокупные данные о развитии производства за тот период получить трудно из-за отсутствия достоверной статистики. Однако некоторые имеющиеся оценки позволяют сделать вывод, что экономика в целом не приобрела еще достаточного динамизма. Так, например, авторы кембриджской экономической истории полагают, что совокупный выпуск промышленной и сельскохозяйственной продукции в 1831 г. был таким же, как ив 1821 г. Масштабы строительства и проведения общественных работ, правда, с 1820 по 1825 г. резко возросли, однако затем наступил экономический спад, который был преодолен лишь в 30-е гг. [296, с. 292].

Причиной подобного положения дел мог стать сравнительно низкий уровень инвестиций. В 1815-1819 гг. в среднем лишь 8,2% национального продукта шло на инвестиционные цели, в 1820-1829 гг.- 10,7%. При Июльской монархии доля перевалила за 11%, а затем достигла 12,5% [296, с. 239]. Для сравнения отметим еще, что в современных быстро

266

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

растущих экономиках доля ВНП, идущего на инвестиции, бывает обычно раза в два выше, чем даже при Июльской монархии.

Вялость инвесторов в период Реставрации может объясняться разными причинами. Были среди них объективные, не преодоленные и впоследствии, но были и субъективные. Во-первых, политическая система, обеспечивающая господство узкого слоя аристократии, снижала уверенность деловых кругов в стабильном будущем французской экономики. Во-вторых, активность правительства в плане заимствований приводила к так называемому эффекту вытеснения. Капиталы, которые могли бы устремиться в реальный сектор экономики, шли на кредитование бюджета, т.е. на непроизводительное использование (подробнее об эффекте вытеснения см.: [49, с. 154-161]). В-третьих, высокие таможенные пошлины, установленные на ввоз средств производства, резко увеличивали размеры капитала, необходимого для осуществления инвестиций, и затрудняли вложения во французскую экономику.

А. Данхэм отмечал: "Исследование французской торговли, как внутренней, так и внешней, показывает, что издержки производства были слишком высоки" [333, с. 388]. Протекционизм сыграл в этом существенную роль. С одной стороны, он косвенным образом препятствовал появлению на французском рынке более дешевых импортных товаров, стимулирующих перестройку отечественного производства. С другой же стороны,- сам непосредственно задерживал реконструкцию, ограничивая национальному капиталу доступ к необходимому сырью и оборудованию.

Например, издержки по добыче угля во Франции, как показывают сопоставления, были в большинстве случаев не выше, чем в Англии. Таможенные пошлины не требовались для защиты отечественного производителя. Но они, тем не менее, вводились, и единственным следствием этого мероприятия был общий рост цен, тормозивший использование угля во французской промышленности [333, с. 394-395].

Правительство, скованное со всех сторон политическими ограничениями, не могло предпринять каких-либо серьезных

267                      ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

шагов в ту или иную сторону. Власть в условиях режима Реставрации опять была слабой, и если она не допускала такого беспорядка (в отличие от властей, сменявших друг друга в условиях революции), то не столько в силу собственных заслуг, сколько по причине того, что до поры до времени она просто находилась в более благоприятной ситуации.

Характер кризиса власти хорошо обрисовал еще в начале 20-х гг. известный историк и журналист, профессор Сорбонны Франсуа-Пьер Гизо, которому впоследствии, уже в качестве фактического руководителя правительства, пришлось самому решать стоявшие перед страной экономические проблемы. Но в те годы он отмечал, что "министры не способны создать новую Францию, ибо в этом случае их друзья тут же восстали бы. Но они не осмелились бы и восстановить старый порядок, ибо боятся погибнуть от него" [36, с. 299]. Добавим к этому, что описанная Гизо ситуация очень напоминает ту, которая возникла в конце правления Михаила Горбачева, когда власть не могла решительно двинуться ни в ту сторону, в какую ее тянули сторонники реформ, ни туда, куда хотели бы устремиться представители нереформированной старой номенклатуры.

Таким образом, и при режиме Реставрации французская экономика смогла решить лишь часть стоявших перед ней проблем. Страна нуждалась в очередных переменах, которые стали постепенно осуществляться уже после Июльской революции 1830 г., приведшей к власти короля Луи Филиппа Орлеанского, происходившего из младшей ветви царствовавшей династии.

ГРАЖДАНИН-КОРОЛЬ

Новый король был в отличие от последних Бурбонов человеком прагматичным и работоспособным, что явилось следствием тяжких жизненных испытаний, выпавших на его долю. Луи Филипп родился в 1773 г. и встретил революцию еще юношей.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

268

269

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Луи Филипп

Несмотря на столь высокое происхождение, его почти ничего не связывало со старым режимом. Поначалу казалось, что юному "красному герцогу" светит успешная карьера в рядах революционной армии. В 19 лет он был уже генералом и героически сражался при Вальми. Но через год все изменилось. Луи Филипп сделал неправильный политический выбор и вынужден был отправиться в изгнание. Впрочем, останься он во Франции, ему пришлось бы ненамного тяжелее.

Дело было в том, что его отец стал во время Великой революции своеобразным народным кумиром (его бюст, как мы помним, носили по Парижу вместе с бюстом Неккера), в конечном счете отказавшимся от титула и принявшим имя Филипп Эгалите (равенство), что, впрочем, не помогло ему уберечь свою голову от гильотины. В 1793 г. Луи Филипп одновременно стал герцогом Орлеанским (в связи с кончиной отца) и начал под именем мосье Шабо преподавать в швейцарском колледже математику и иностранные языки, чтобы заработать себе на жизнь [272, с. 15].

Своеобразный "популистский финт" отца (в свое время он голосовал как депутат Законодательного собрания за казнь Людовика XVI) имел самые неприятные последствия для сына, оказавшегося в условиях эмиграции парией среди французской аристократии. Это, впрочем, укрепило его характер. Отторжение от аристократических слоев и необходимость зарабатывать на жизнь собственным трудом привили юному герцогу и генералу новые привычки, очень пригодившиеся впоследствии. Чисто буржуазный образ жизни стал для Луи

Филиппа совершенно нормальным. Даже детей своих он отдал учиться в коллеж Генриха IV, где они сидели за соседними партами с детьми богатых буржуа.

Впрочем, это было позднее. А с 1800 г. Луи Филипп осел в Лондоне, где получил пенсию от английского правительства и тем самым несколько поправил свои финансовые дела. Постепенно он становился привлекателен для некоторой части французской эмиграции, понимавшей, что Бурбоны с их упер-тостью и непримиримостью являются не слишком желательной перспективой для Франции. Сторонники Луи Филиппа желали конституционной монархии, и герцог Орлеанский, с его умением выживать посредством компромиссов, как нельзя лучше подходил для роли монарха, чья воля ограничена законом.

В период Реставрации Луи Филипп не занимался политикой и не стремился к власти. Приведя в порядок запутанные дела своего отца, герцог приобрел в среде буржуазии репутацию неплохого дельца. Росли симпатии к нему и среди широких масс населения. Реконструировав Пале-Рояль, он открыл его сады для гуляющей парижской публики, а салоны дворца стали заполнять представители буржуазии и либеральной интеллигенции [272, с. 16-20]. По вечерам же, когда во дворце не было никакого приема, супруга Луи Филиппа и юные принцессы сидели за столом и занимались шитьем [306, с. 103]. В очередной раз в судьбе Пале-Рояля удивительнейшим образом отразились все изменения, происходившие в жизни Франции.

Когда свершилась Июльская революция, Луи Филипп - этот не слишком рвавшийся к власти человек - оказался идеальным кандидатом на трон, удовлетворявшим различных политических сил. Он согласился поцарствовать, но первым делом перевел все свое состояние на детей, чтобы не путать государственную казну с личными финансами.

К государственным средствам он относился так же бережно, как и ко своим. По оценке X. Коллингхэма Франция при Луи Филиппе была самой дешевой монархией Европы. Содержание королевского двора обходилось стране примерно в две трети той суммы, которая тратилась на содержание английской короны [306, с. 99].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

270

271

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Став королем, Луи Филипп не слишком сильно изменил привычный для буржуа образ жизни. Восшествие на престол стало для него чем-то вроде повышения по службе - приятного, почетного, но также заставляющего больше работать. Получалось, что Луи Филипп как бы сделал неплохую карьеру, начав в молодости трудовую жизнь простым учителем и к 57 годам дослужившись до главы государства.

Король проводил большую часть времени в рабочем кабинете, иногда прогуливался по Парижу (впоследствии, когда на него стали готовить покушения, эти прогулки ради безопасности пришлось прекратить), дружески болтал с рабочими за стаканом вина, а доходы свои тем временем вкладывал в британские ценные бумаги [540, с. 146], хорошо понимая, что превратности судьбы изгоняли из Тюильри уже многих правителей, а экономика Англии за это время становилась все крепче и крепче.

Однажды во время встречи с британской королевой он поразил Викторию своей предусмотрительностью и практичностью, внезапно достав из кармана перочинный нож, для того чтобы очистить ей персик. "Не стоит удивляться,- заметил король,- в моей судьбе все опять может повториться" [306, с. 96]. И действительно, король скончался в Лондоне в 1850 г., через два года после того, как очередная революция переменила политический режим во Франции. Перед смертью он по-прежнему охотно общался с людьми, раздавая многочисленные интервью журналистам.

Луи Филиппу не удалось стать авторитарным лидером, который мог сосредоточить на себе любовь толпы. Поэт Ламар-тин говорил про него в свое время, что "Луи Филипп был во многих отношениях замечательным человеком - умный, трудолюбивый, осторожный, добрый, человечный, миролюбивый, но в то же время храбрый, хороший отец и образцовый супруг. Природа дала ему все качества, которые нужны королю, чтобы быть популярным, кроме одного - величия" (цит. по: [306, с. 106]). Примерно такую же характеристику дал французскому монарху и Виктор Гюго в романе "Отверженные".

В облике короля не было ничего королевского. Его полное лицо с отвисающими щеками вызывало у простонародья на-

смешки, и мальчишки частенько рисовали на стенах домов грушу в знак издевки над монархом'. Существует анекдот, согласно которому король, прогуливаясь как-то по Парижу, застал одного паренька как раз за подобным занятием. Луи Филипп не рассердился и дал ему монету со своим изображением, сказав при этом: "Посмотри, вот еще одна груша".

Король так и не смог стать символом нации, пробуждающим у людей гордость и самоуважение [272, с. 34]. Он оставался просто человеком. Сам себя он называл не королем Франции и Наварры, как было принято у Бурбонов, а королем французов. В народе же его часто называли просто "гражданин-король". Это было демократично и вполне соответствовало духу нарождающейся эпохи. Однако страна нуждалась в лидере совершенно другого рода.

Луи Филипп не любил откровенного политического интриганства, хотя в конкретной ситуации Июльской монархии вынужден был действовать при помощи разного рода обходных маневров. Но такого рода действия, по всей видимости, не доставляли ему, в отличие от большинства политиков, особого удовольствия. Король не читал французских газет, предпочитая "The Times", где неизменно находил похвалы своей внешней политике [306, с. 96]. Читать похвалы было приятно. Другим неизменно приятным делом стала для него реставрация архитектурных памятников. Ради этого король часто посещал свои загородные дворцы - Версаль и Фонтенбло [272, с. 33-34].

Экономическая политика короля-прагматика вполне соответствовала его биографии и образу жизни. Парламентская реформа снизила ценз и расширила число избирателей как раз настолько, чтобы ограничить роль старой аристократии, но не слишком сильно повысить политическое значение широких народных масс. К власти пришел наиболее созидательный класс того времени - буржуазия, правда, представленная в основном лишь высшим своим эшелоном - парижской

1 Впервые изображение лица короля, постепенно превращающегося в грушу, было дано в карикатуре одного французского художника еще в 1831 г. [216, с. 526-527].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

273

272

банковской элитой (la haute banque parisienne). Если применить к политической ситуации Франции терминологию, используемую в современной России, то можно сказать, что власть из рук реформаторской части старой номенклатуры перешла в руки олигархов.

К. Перье

Правительство страны впервые возглавил представитель деловых кругов - банкир Жак Лаффит,

некоторое время руководивший в период Реставрации Банком Франции, активно кредитовавший Людовика XVIII как из личных, так и из государственных средств [403, с. 105]. Затем его ориентиры изменились, и он сыграл немалую роль в Июльской революции. Лаффит также занял место барона Луи на посту министра финансов.

Однако новый глава правительства оказался не на высоте положения. Революция не желала останавливаться, в стране нарастали перманентные беспорядки, в экономике царила паника. Даже частный банк самого премьер-министра не избежал краха1. В этой ситуации от правительства требовалось в первую очередь установить абсолютный порядок. Лаффита сменил Казимир Перье - глава другого банкирского дома, человек решительный и твердый.

1 Любопытно, что, когда Лаффит уже находился в оппозиции, он пытался занимать деньги для спасения своего бизнеса даже у Луи Филиппа, и добродушный король не отказывал ему [306, с. 99, 357].

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

На долю Перье выпала неблагодарная задача. Он подавлял беспорядки, фактически взяв на себя роль могильщика революции. Но самым главным было то, что именно Перье начал выстраивать новую, эффективно работающую государственную администрацию. Из коридоров власти устранялись как отъявленные радикалы, не желавшие останавливать революцию, так и генералы, которые "во имя патриотизма" провоцировали все новые и новые беспорядки. При этом те представители старой администрации, которые продемонстрировали эффективность своей работы, например, барон Луи, вновь получали посты. Возникал новый бюрократический слой, в котором объединились и представители "реформированной номенклатуры", и представители буржуазии.

Перье действовал жестко, но предпочитал опираться не на штыки, а на компромиссы с недовольными властью слоями населения. С подчиненными он бывал резок, порой даже груб. Такая манера обращения рапространялась даже на самого короля. Луи Филипп должен был мириться с правительством Перье, стараясь посредством своего добродушия придать отношениям фамильярный характер. Так, например, в частных беседах он мог подтрунивать над Перье, называя его Казимир Премьер (игра слов Perier-premier), но в целом король явно недолюбливал своего крутого главу правительства. Как тонко заметил ведущий исследователь эпохи Июльской монархии X. Коллингхэм, "Луи Филипп хотел иметь систему Перье, но без самого Перье" [306, с. 68].

В конечном счете король получил то, что хотел. Еще только вступая в свою должность, Перье предчувствовал, что служба плохо для него кончится. "Я покину министерство вперед ногами",- заметил он тогда [306, с. 59]. И действительно, в 1832 г. премьер-министр стал жертвой холеры, внезапно обрушившейся на Париж. Но, прежде чем уйти в мир иной, Перье успел наладить работу государственного аппарата, улучшить сбор налогов, дисциплинировать армию, успокоить деловые круги. Успешное экономическое развитие Франции в эпоху Июльской монархии не было бы возможно без этой важной работы по стабилизации положения. В иных исторических условиях Перье сделал то же, что ранее сделал Наполеон.

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Жизнь во Франции постепенно входила в обычную колею. Излишний демократизм ушел. Элита общества, хотя существенным образом расширившаяся и модернизировавшаяся, вновь отделилась от основной народной массы. Дамы света теперь уже не могли внезапно обнаружить, что танцуют на приеме в королевском дворце со своим портным или сапожником, которые стали национальными гвардейцами и получили благодаря этому доступ в Тюильри [306, с. 103]. Словом, во Франции произошло примерно то же самое, что спустя более чем полтора столетия повторилось в ельцинской России, где за несколько лет образовалась новая элита, включившая в себя остатки осваивавшей иные подходы к жизни партийной номенклатуры, а также высший слой бизнесменов и политиков, пришедших к власти на волне реформ.

Похожим образом обстояло дело и с экономикой. Несмотря на "успешный политический старт", качественных перемен в экономическом механизме Июльской монархии, по сравнению с периодом Реставрации, не произошло. Протекционизм во внешней торговле сохранился, уровень налогообложения - тоже. Июльская монархия стремилась адаптировать экономическую политику к требованиям хозяйственного развития страны, но многого так и не смогла сделать.

Таможенные тарифы удалось в какой-то мере приспособить к потребностям экономики. Во-первых, они в целом были несколько понижены. Так, если в период с 1827 по 1836 г. пошлины составляли в среднем 22,2% от стоимости импорта, то в следующее десятилетие - лишь 17,3%'. Во-вторых, в протекционизме стала прослеживаться определенная логика. Тарифы на сырье и материалы начали уменьшаться (например, в 1836 г. были снижены пошлины на уголь и хлопчатобумажную пряжу, в 1841 г.- на шерстяную пряжу), а тарифы на изделия обрабатывающей промышленности - увеличиваться [303, с. 96-97]. Такой подход

1 Для сравнения отметим, что в современной международной экономике средний уровень промышленных тарифов составляет около 4% [75, с. 236].

стимулировал французских производителей уделять больше внимания производству конечной продукции, используя для этого сравнительно более дешевые, чем прежде, сырье и материалы.

Но, несмотря на отдельные прогрессивные изменения, лоббистам время от времени удавалось отвоевывать часть "потерянной территории". Некоторые сниженные тарифы возвращались вскоре на прежний уровень. Вводились даже абсолютные запреты на ввоз во Францию определенных видов товаров. Да это и не было удивительно, поскольку протекционизм, несмотря на прогрессивные веяния эпохи, пронизывал собой все сознание французского общества. Ведь даже Гизо - министр иностранных дел и фактический глава правительства 40-х гг.- отмечал в 1845 г., что он не принадлежит к числу

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

276

277

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

тех, кто считает, будто промышленность и торговлю следует подвергнуть всем превратностям неограниченной международной конкуренции [305, с. 74].

В это время в Центральной Европе уже успешно функционировал Германский таможенный союз. В 1843 г. Луи Филипп и Гизо хотели создать таможенный союз с сильно развитой в хозяйственном отношении Бельгией (не столько, правда, с экономическими, сколько с политическими целями), но им пришлось отступить под давлением протекционистов [306, с. 353]. То, что было возможно в Германии, оказывалось совершенно нереализуемо во Франции.

Однако, несмотря на медленный прогресс в сфере либерализации экономики, у деловых кругов появилось больше уверенности в будущем. Если при Реставрации их только терпели, понимая значение развития хозяйства для укрепления государственной мощи и социальной стабильности, то Гизо открыто выдвинул лозунг "Обогащайтесь посредством труда и бережливости" [345, с. 69]'. Более того, в высшие эшелоны общества проникли наконец люди, которые при старом режиме принципиально исключались из общественной жизни. Представители haute banque, а также крупнейшие судовладельцы Гавра, Бордо, Монпелье, хозяева ведущих хлопчатобумажных фабрик были кальвинистами [418, с. 410]. Из протестантских кругов вышел и сам Гизо, которого можно считать главным идеологом новой Франции.

Гизо видел в буржуазии цвет нации, был убежден, что именно она должна управлять обществом, и не считал при этом, будто подобная система отрезает широкие народные массы от управления государством. Он полагал, что "в обширном здании которое она (буржуазия.- Авт.) занимает в современном обществе, двери всегда открыты, и места хватит

1 Если быть точным, то Гизо призывал не к обогащению как таковому. В его словах не было никакого цинизма. Это был его ответ на требование предоставить право голоса тем слоям населения, которые были отделены от управления страной высоким имущественным цензом [306, с. 291].

для того, кто сумеет и захочет войти" (цит. по: [209, с. 64]). Важно лишь, чтобы личное стремление к успеху каждого сильного человека (кстати, именно такое стремление, по М. Веберу, отличает протестантов) дополнялось просвещением, о котором должно позаботиться общество.

Недаром сам Гизо, будучи в 30-е гг. еще министром просвещения, подготовил серьезную реформу народного образования. Ему виделось, что на этой основе буржуазия станет сильным, многочисленным и ответственным классом общества. Классом, которому можно будет доверить управление страной, не рискуя погрузиться в хаос. Думается, что подобный упор на просвещение является важнейшим условием постепенного превращения авторитарного общества, представляющего собой один из этапов на пути модернизации, в общество демократическое.

Помимо возрастания роли буржуазии большое значение для развития хозяйства имело и то, что по-прежнему продол-жался период сравнительно мирного развития. Франция не была вынуждена отвлекать свои ресурсы на ведение военных действий. Луи Филипп считал самого себя неким барьером против войны и беспорядков. Он, в частности, говорил австрийскому императору, что его миссия состоит в спасении Франции от ужасов анархии и сохранении европейского мира [306, с. 106].

Примерно так же смотрел на вещи и Гизо, которого современники даже называли "Наполеоном мира" [209, с. 66]. "Поверьте мне, господа,- призывал он,- не будем говорить нашему отечеству о завоевании новых территорий, о великих войнах и о великом отмщении за прежние обиды. Пусть только Франция процветает, пусть она будет богатой, свободной, разумной и спокойной, и нам не придется жаловаться на недостаточность ее влияния в мире" [62, с. 376-377].

Именно Июльская монархия фактически сумела подхватить то знамя, под которым Наполеон на ранних этапах своего правления строил буржуазное общество. Более того, она сумела избежать той катастрофы, которой завершил свою деятельность ввязавшийся в бесконечные баталии и не слушавший умных людей император. Поэтому и результаты трудов

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

278

279

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Луи Филиппа были более значительными, чем результаты трудов Наполеона', хотя последний до сих пор имеет миллионы поклонников, а первый за пределами Франции мало кому памятен, кроме специалистов.

В условиях внутренней и международной стабильности во Франции практически завершился промышленный переворот. Новая техника стала приносить свои плоды. В результате на протяжении всего периода Июльской монархии вплоть до кризиса конца 40-х гг. отмечался реальный экономический рост, правда, весьма умеренный - не больше двух-трех процентов в год [296, с. 293; 303, с. 12; 540, с. 204]. С 1837 г. началось активное железнодорожное строительство, буквально преобразившее через некоторое время облик Франции. При Июльской монархии страна в конце концов получила реальные плоды своей многолетней борьбы со старым режимом.

Впрочем, у олигархического периода развития капитализма всегда есть одна не слишком приятная особенность - высокая степень коррупции и увеличение государственных расходов на цели, отражающие интересы деловой элиты. "Орлеанская монархия,- отмечал Д. Райт,- удвоила расходы на общественные нужды: на армию, школы, сельское хозяйство, но больше всего на осуществление общественных работ: строительство каналов, шоссейных и железных дорог" [540, с. 204]. В результате государственный долг за этот период увеличился еще на 20% [348, с. 77].

Сам по себе долг опасности пока не представлял, поскольку его доля в национальном продукте благодаря экономическому росту не увеличивалась, да к тому же число кредиторов существенно расширилось за счет размещения примерно трети

1В этом смысле символичным было то, что именно Луи Филипп, несмотря на свое происхождение из младшей ветви Бурбонов, перевез на родину с острова Святой Елены прах "узурпатора" Наполеона для захоронения в Доме инвалидов. Этот акт часто расценивается всего лишь как политический ход, хотя на самом деле действия Луи Филиппа полностью вытекали из всей логики осуществляемого им государственного и хозяйственного строительства.

государственных бумаг в провинции. Хуже было то, что государственные финансы все в большей степени использовались в интересах частных лиц, причем если при Бурбонах эмигранты лишь получали разовую компенсацию, то теперь перекачивание денег из бюджета превращалась в дело постоянное.

Правительство само использовало государственные заказы и концессии для привлечения на свою сторону группы влиятельных депутатов, необходимой для формирования парламентского большинства. В течение семи последних лет существования монархии фактический глава кабинета Гизо имел абсолютно лояльный парламент благодаря тому, что возвел подкуп в государственную систему. Так что российская Государственная Дума времен нашего олигархического капитализма была не более чем несколько измененной копией французской палаты.

Отдельные высокопоставленные чиновники повторяли действия правительства по установлению своеобразных контактов с депутатами и бизнесом, с той только разницей, что в обмен на заказы и концессии получали крупные взятки. Например, министр общественных работ с помощью военного министра продал за 100 тыс. франков концессию на соляные копи. Министра внутренних дел обвинили в предоставлении привилегии на открытие оперного театра [62, с. 377].

О всеобщей коррумпированности парламентариев знала вся страна. Показательна в этом отношении карикатура конца 40-х гг.: на ней изображены депутаты, вооруженные толстыми шлангами, по которым перекачиваются деньги [216, с. 529].

Удивительно то, что сам Гизо - главный организатор и теоретик данной системы, в отличие от ведущих деятелей эпохи Директории, полностью погрязших во взяточничестве, абсолютно не был лично заинтересован в распространении коррупции. Он покинул государственную службу, имея гораздо меньше денег, чем в тот момент, когда впервые занял правительственную должность. Он не имел никаких наград и прочих видов поощрений, но при этом активно стимулировал подкуп других [306, с. 290].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

280

281

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕЕЮЛЮЦИЯ

 

Специфика стратегии, избранной Гизо, объяснялась как особенностями личности самого политика, так и характерными чертами той ситуации, в которой находилась Франция. Гизо был холодным, жестким протестантом, основывающим все свои действия не на чувствах и эмоциях, а на логике, причинности, умеренности. Его не слишком любили, как и самого Луи Филиппа. Но нелюбовь общества не должна была стать причиной слабости государства, и так уже неоднократно страдавшего за последние десятилетия от бессилия сменявших друг друга правительств. Следовательно, на долю Гизо оставалась интрига в качестве единственного возможного средства управления обществом и осуществления прогрессивных преобразований в том виде, как он их понимал1. Будучи убежден в моральности основной поставленной им цели, Гизо уже не колебался в частностях. Король, воспитанный в иных традициях, во многом не сходился во взглядах со своим министром, но их сближало общее понимание задач текущего момента.

Еще одной характерной чертой, выделявшей из общей массы политиков именно Гизо, было его ораторское искусство. Речи министра всегда отличались энергией, куражом, уверенностью в провозглашаемой им стратегии, и это сильно контрастировало с его реальной политикой, где прямоты и напора было слишком мало. Он всегда рисовал перед слушателями позитивную перспективу, заряжая их оптимизмом, причем сам министр при этом мог придерживаться значительно более пессимистических взглядов на реальный ход событий [306, с. 290-291].

Политика маневрирования, осуществлявшаяся Гизо, далеко не всегда давала именно те результаты, к которым стремился министр. Так, например, государственное вмешательство в процесс экономического развития оказывало весьма противоречивое воздействие не только на политическую сфе-

1 "...Я не считаю, что в этой способности власти привлекать на свою сторону нужных ей людей всё есть коррупция",- отмечал Гизо еще в начале 20-х гг., как бы разъясняя свою будущую стратегию, осуществленную после прихода к власти [36, с. 413].

ру, но и на хозяйственную. Это наглядно проявилось в железнодорожном строительстве.

Значение железнодорожного строительства во Франции трудно переоценить. Это было не просто развитие отдельной отрасли экономики: фактически речь шла о создании национального рынка, а следовательно, о возможности индустриализации в целом. Как отмечал Ф. Бродель, "до появления железных дорог Франция не представляла собой настоящего национального рынка" [19, с. 227].

Но создание разветвленной сети железных дорог - дело дорогостоящее. Никогда раньше французский капитал не сталкивался с потребностью мобилизации такого большого объема финансовых средств. Первые пять лет строительства не принесли значительных результатов, поскольку бизнес не мог добыть достаточного объема капитала. Хотя деньги в стране имелись, финансовые инструменты, позволяющие аккумулировать капитал, еще не было создано.

Банковская система во Франции существенно отличалась от банковской системы соседней Англии и от систем, которые характерны для современного развитого капитализма. Немногочисленные банки работали с государственным долгом, кредитовали крупные торговые и валютные операции, т.е. выбирали себе наиболее доступные и сладкие куски из хозяйственного "пирога". Но они не способны были аккумулировать значительные по объему капиталы и направить их в реальный сектор экономики.

Более того, коммерческие банки были в основном сосредоточены в Париже, в меньшей степени - в ряде крупных провинциальных центров. Но основная часть страны вообще не имела еще представления, что такое банк, и соответственно не доверяла финансовому посреднику свои сбережения. В обороте были практически только металлические деньги. Банк Франции прибегал к эмиссии банкнот. Но масштаб ее был очень ограничен, поскольку у всех в памяти еще стояли страшные бедствия минувших инфляции, вызванных неумеренной бумажно-денежной эмиссией. Серьезного воздействия на развитие железнодорожного строительства кредиты Банка Франции оказать не могли [398, с. 76].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

282

283

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Прекрасную художественную картину банковской системы Франции дал Оноре де Бальзак в повести "Банкирский дом Нусингена", написанной в эпоху расцвета Июльской монархии. Нусинген - эльзасец, сын еврея, говорящий по-французски с ужасающим акцентом - во многом еще похож на Гобсека. Он не созидатель, не кредитор реального сектора экономики. Он всего лишь занимается перекладыванием чужих денег в свой карман, но масштабы его авантюр уже совершенно иные.

Нусинген - уже не тихий, забившийся в угол живоглот, способный лишь тайком радоваться своей власти над людьми. Он - барон, аристократ-нувориш, командор ордена Почетного легиона. Он - хозяин жизни, начинающий оказывать влияние на власть. "Его банк - небольшое министерство; сюда входят государственные поставки, вина, шерсть, индиго - словом все, на чем можно нажиться. Он гений всеобъемлющий. Этот финансовый кит готов продать депутатов правительству и греков - туркам". Но основой финансовой империи являются спекуляции - в том числе и откровенно мошеннические, основанные на ложных банкротствах. Одним словом, это был не столько банк в нашем понимании этого слова, сколько финансовая компания, отыскивающая для своего обогащения лазейки в законодательстве.

Осознав стоявшие перед экономикой финансовые проблемы, Июльская монархия попыталась решить их традиционным для Франции путем - усилением государственного вмешательства. Альтернатива этому пути, как мы увидим далее, была. Но монархия не стремилась стимулировать создание развитой финансовой системы, возможно, опасаясь по старой памяти всяких манипуляций с неполноценными деньгами, а возможно, просто не имея сил и желания подрывать монопольное положение господствующей банковской элиты (это даже более вероятно).

Первые попытки государственного регулирования железнодорожного строительства были предприняты еще в 1837 г. Однако экономика сразу же стала жертвой бурных политических страстей, раздиравших элиту общества. Правительства в тот момент постоянно менялись, интрига следовала за

интригой. В итоге законодательство, которое должно было стать базой для эффективного и быстрого железнодорожного строительства, на практике стало орудием в руках враждующих группировок. В частности, в период с 1837 по 1840 г., когда шла борьба за власть между Гизо и Тьером, законодательство менялось лишь для того, чтобы одна сторона смогла одержать политическую победу над другой.

Например, в 1837 г. правительство представило в парламент законопроект, согласно которому первые шесть крупных дорог должны были строиться преимущественно частными компаниями. Этот законопроект был в конечном счете провален депутатами. На следующий год другой правящий кабинет разработал нормативный документ, предусматривающий, что основная роль в железнодорожном строительстве остается за государством. Но и на этот раз оппозиция воспользовалась имеющимися в ее руках возможностями политического маневрирования для того, чтобы отвергнуть исходящую от противников законодательную инициативу [333, с. 71 ].

Отсутствие нормативной базы явно тормозило развитие этого важнейшего направления предпринимательства. Свободы действий у бизнеса не было, поскольку строительство как минимум упиралось в проблему отвода земель под будущие магистрали. Но и четких правил, по которым предприниматель мог бы сотрудничать с государством, не было тоже. По оценке А. Данхэма, в период с 1835 по 1842 г. государственная политика вытеснила из железнодорожного бизнеса часть капиталов, потенциально готовых работать в данной сфере [333, с. 70].

11 июня 1842 г. был принят закон, согласно которому частный сектор и государство объединяли свои усилия в строительстве железных дорог. Правительство определяло, где должны проходить эти дороги, и выделяло земли под будущие магистрали. Местные власти должны были покрывать за свой счет две трети издержек по строительству, а также создавать необходимую инфраструктуру - мосты, тоннели и т.д. На долю частных компаний выпало обеспечивать строительство самой дороги - поставлять рельсы, станционное оборудование, подвижной состав и рабочую силу.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

284

285

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Получить построенные объекты в собственность частник не мог. Все строительство велось исключительно по принципу концессии, причем единого, заранее установленного для всех срока концессии не существовало. Он определялся для каждого конкретного случая, что, естественно, резко повышало роль чиновничества и содействовало развитию коррупции. Более того, государство оставляло за собой право устанавливать тарифы на проезд пассажиров и перевозку грузов, а также осуществлять контроль за безопасностью движения [305, с. 145-146].

На некоторых линиях, не вызывавших особого интереса у частных компаний, правительство брало на себя дополнительную финансовую нагрузку в надежде на то, что рано или поздно бизнес все же подключится к осуществлению работ. Таким образом, бюджетные затраты возрастали, а рыночная целесообразность строительства многих объектов оставалась весьма сомнительной.

На протяжении пяти последующих лет развитие данного вида бизнеса шло, тем не менее, ускоренными темпами, что, в свою очередь, увеличило спрос на продукцию металлургии и машиностроения. Французская экономика бурно развивалась. Однако по мере того, как компании, строящие железные дороги, все тверже становились на ноги, правительство начинало за свои деньги требовать от бизнесменов слишком больших "удовольствий".

Финансирование сокращалось, что было связано в значительной степени с недовольством местных властей слишком большой нагрузкой, возложенной на их плечи. Одновременно начинали занижаться регулируемые правительством тарифы на перевозки. На фоне некоторого роста цен, зарплаты и банковского процента, характерного для периода промышленного подъема, ограничение тарифов становилось для железнодорожных компаний все более опасным. А тут еще правительство требовало строить то в одном, то в другом месте незапланированные ответвления дорог, причем проекты таких веток часто рождались без всяких серьезных обоснований во время политических дискуссий. Трудности с финансированием строительства стали появляться все чаще и чаще. Наконец,

правительство стало сокращать срок, на который предоставляло концессии для строительства (видимо для того, чтобы постоянно держать бизнес "на крючке"), и уверенность предпринимателей в завтрашнем дне существенно снизилась.

В 1846 г. экономисты стали говорить о том, что железнодорожный бизнес; на котором, в первую очередь, держался промышленный подъем, вот-вот станет убыточным. Но правительство не обратило внимания на надвигающийся кризис, что в конечном счете и привело к краху. Как только было вынужденно приостановлено строительство линии "Париж-Лион", начался массовый сброс акций, и экономика рухнула. Как отмечал Т. Кэмп, "в этот период железнодорожное строительство так и не смогло пробудить Францию от дремоты, в отличие от Германии" [397, с. 128].

С 1848 по 1850 г. не было востребовано ни одной концессии на строительство новых дорог. Соответственно резко снизился спрос на рельсы (в 1848 г.- в два раза, в 1850г.- еще в два раза), на металл, на уголь. Под грузом невозвращенных кредитов лопнул крупнейший в стране Торгово-промышленный банк, основанный на заре Июльской монархии. Величина всего акционерного капитала страны сократилась примерно на треть. Трудящиеся лишились своих мест, и в одном лишь Париже насчитывалось около 100 тыс. безработных [112, с. 34-62].

Страна вступила в острейший экономический кризис. Конечно, периодические кризисы представляют собой вполне естественное явление для рыночного хозяйства. Они являются своеобразным механизмом осуществления структурной перестройки, заставляя бизнес обновлять капитал и вводить новые методы производства. В этом смысле ничего необычного в событиях конца 40-х гг. не было.

Однако следует все же учесть, что Франция вошла в кризис, по сути дела, так и не начав по-настоящему широкомасштабное железнодорожное строительство, т.е. явно не исчерпав тот технический потенциал, который имелся в обществе к концу 40-х гг. Это свидетельствовало, что страна еще не создала достаточных предпосылок для нормального экономического развития, оставаясь частично в плену старых,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

286

287

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

докапиталистических подходов к хозяйствованию. Судорожные попытки правительства заткнуть зияющие дыры в системе частнокапиталистического долгосрочного финансирования провалились, других же способов решения проблемы строительства железных дорог у бизнеса не было.

К концу Июльской монархии Франция имела как явные хозяйственные успехи, так и не менее явные неудачи. Результатом подобного противоречивого развития страны стало весьма противоречивое состояние социальной сферы.

С одной стороны, экономический рост начал приносить свои плоды не только буржуазии, но и народу. Судя по данным обследования парижской промышленности, осуществленного в 1847 г., заработная плата за предшествовавшие двадцать лет увеличилась на 10%. Кроме того, рабочие выигрывали от того, что за эти годы цены снизились в среднем на 13%. В 40-х гг. начала сокращаться продолжительность рабочего дня. Нищета былых времен исчезла, у людей даже стали появляться накопления, и по всей стране распространилась широкая сеть сберегательных касс, в которых стали хранить свои деньги рядовые вкладчики [62, с, 422, 433].

Однако с другой стороны, рост доходов населения все же отставал от темпов экономического роста и от темпов роста доходов олигархии. Кроме того, на заработках значительной доли неквалифицированных работников и малоземельных крестьян позитивные явления вообще не сказывались. Недаром в конце 40-х гг., когда вдобавок ко всему разразилась безработица, примерно четверть миллиона французов - больше, чем когда-либо раньше - отправились в эмиграцию [540, с. 204].

Режим, с самого начала бывший незаконнорожденным в глазах многих французов, желавших то ли значительного расширения демократии, то ли установления твердой авторитарной власти [306, с. 109], становился по мере своего старения все менее популярен в широких слоях населения. Политический и экономический кризис конца 40-х гг. поставил крест на Июльской монархии, так и не сумевшей решить проблему перехода к устойчивому экономическому росту. Завершающая стадия становления французской экономики пришлась уже

на годы правления императора Наполеона III, которому надо было решить сложнейшую задачу: вывести правительство из-под прямой зависимости от буржуазии и осуществить насущные экономические реформы, не ударившись при этом в губящий рыночное хозяйство популизм.

ПОРЯДОК И ПРОГРЕСС

Наполеон III, несмотря на ту не слишком хорошую репутацию, которая осталась после его смерти и развала Второй империи, был человеком далеко не ординарным. Формально мы не можем сравнить его деятельность с деятельностью Наполеона I по масштабам экономических преобразований и по той интенсивности, с которой великий император занимался "перетряской" Европы. Но один очень важный момент сближает историческую роль основателей Первой и Второй французских империй. Оба внесли в хозяйственное развитие возглавляемого ими государства заметный личный вклад. Оба перекраивали экономику не только в том направлении, которое задавалось велением времени, но и в том, которое именно им виделось крайне важным. Более того, с высоты современных знаний можно сказать, что "Наполеон малый" смотрел на мир значительно трезвее, нежели "Наполеон великий".

Луи Наполеон родился в 1808 г. Он был сыном Луи, младшего брата великого императора (Наполеон поставил его к тому времени на "должность" голландского короля), и Гортензии Богарне - дочери императрицы Жозефины от первого брака.

Будущий правитель Франции рос после падения империи в эмиграции, в Аугсбурге. Учился в военной академии в Швейцарии. Он был невысок, но энергичен и спортивен. Все детство Луи Наполеона прошло под знаком поклонения Наполеону I, и думается, в этом поклонении мальчик был вполне искренним. Когда с острова Святой Елены пришло трагическое известие о кончине императора, 13-летний Луи написал матери: "Если я

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

288

289

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

в чем-либо ошибаюсь, то думаю об этом великом человеке и ощущаю, как его голос внутри меня говорит: "Неси достойно имя Наполеона"" [331, с. 14].

Наполеон III

Его манера поведения в эмиграции качественным образом отличалась от той, которую ранее демонстрировал Луи Филипп. Еще задолго до того, как появились реальные шансы вернуться со славой во Францию, Наполеон III стал серьезно работать над своим политическим будущим. Дважды он пытался организовать государственный переворот, но оба раза оказывался в тюрьме (в первый раз его выслали из Франции в США, во второй - он бежал из заключения).

В свободное от переворотов время Наполеон жил сначала в Швейцарии, а затем в Лондоне, где тогда находили приют эмигранты самых разных мастей. Будущий император вставал в шесть утра и - за исключением времени дневной верховой поездки, а также вечерних светских дел - непрерывно работал, читая политическую и экономическую литературу, занимаясь исследованиями.

Еще в 1832 г. Наполеон написал книгу "Политические мечты", где вчерне была представлена конституционная система, введенная позднее во Франции: три власти, поддерживающие равновесие, должны были стать основой государства - народ, законодатели и император [216, с. 536]. Летом 1839 г. он опубликовал книгу "Наполеоновские идеи", в которой император был представлен не просто как полководец, а как крупный социальный реформатор, вынужденный участвовать в военных кампаниях, навязанных ему врагами. Во Франции эта книга стала бестселлером [331, с. 38]. Меньше чем через десять лет после ее публикации сорокалетний принц Луи Наполеон смог попробовать на практике реализовать "заветы" великого предка.

В декабре 1848 г. элита молодой французской республики, совсем недавно созданной на развалинах Июльской монархии, оказалась совершенно шокирована. Провозгласив всеобщее избирательное право, отцы демократии вправе были ожидать, что на президентских выборах французы отдадут голоса за одного из лучших представителей народа, за того, кто стоял у истоков его свободы. Лучшими из лучших были свободолюбивый поэт, гордость Франции Альфонс де Ламартин, журналист и социалист, друг народа Александр Огюст Ледрю-Роллен, а также генерал, твердой рукой пресекший нарождавшуюся в Париже смуту,- Луи Эжен Ка-веньяк.

Словом, кандидаты в президенты имелись на любой вкус. Однако все вместе они не набрали и половины голосов, отданных избирателями за человека, абсолютно ничего не сделавшего для революции, да и вообще до недавнего времени не проживавшего во Франции. Но звали этого человека Луи Наполеон, и был он племянником великого императора, одна лишь память о котором делала наследника славного имени несоизмеримо более привлекательным для толпы, нежели все остальные кандидаты.

Они создавали республику, а он возрождал героическую империю. Они апеллировали к разуму, а он взывал к чувствам. Они предлагали идеи, а он порождал любовь. Ту самую любовь, которой уже не нужны ни разум, ни идеи, ни оптимальное государственное устройство. Ту самую любовь, которая лежит в основе авторитарной системы правления и позволяет вождю делать с народом все, что ему угодно... Во всяком случае, до тех пор пока вождь способен вызывать это чувство.

И вот Наполеон приступил к действиям. Как мы знаем, период Реставрации был периодом максимально возможного устранения государства от каких-либо реформаторских действий. Экономика развивалась за счет того, что ей не мешали реализовывать свой естественный потенциал. Июльская монархия проводила более экспансионистскую экономическую политику, чем Бурбоны. Однако и она не ставила своей целью пойти хоть немного против доминирующих в элите общества

 

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

290

291

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

настроений. Луи Наполеон поставил перед собой именно такую цель. Вновь авторитарная власть принялась разгребать завалы, оставленные ей недостаточно свободными в своих административно-хозяйственных действиях предшественниками.

На рубеже 40-50-х гг. на пути социально-экономического развития Франции объективно встали две проблемы.

Во-первых, революция 1848 г. показала, что широкие народные массы всерьез вступают на политическую сцену, и, поскольку они недовольны своим материальным положением, вступление это может иметь для стабильности общества самые печальные последствия. Деструктивные действия властей периода Великой революции были еще свежи в памяти, а новая революция пошла примерно по такому же пути. На бюджет взваливались непосильные расходы по содержанию благотворительных мастерских, и революционная власть принимала решения по существенному (на 45%) увеличению прямых налогов. В совокупности все это вызывало панику и массовое изъятие капиталов из банков, что, в свою очередь, наносило удар промышленности [70, с. 254-255].

Во-вторых, эффективность французской экономики, не имеющей нормально работающей системы долгосрочного финансирования и защищенной протекционистскими барьерами от международной конкуренции, явно оставляла желать лучшего. В промышленности, несмотря на ее быстрое развитие, все еще доминировали мелкие предприятия. "В той мере, в какой система протекционизма гарантировала прибыли,- отмечал П. Гэгнон,- было проще оставаться малым по размерам и примитивным по производственным методам. В результате французские железо и сталь - сердце эпохи механизации - были наиболее дорогими в Европе, а оборудование было слишком дорогостоящим для приобретения и поддержания в рабочем состоянии" [351, с. 132].

Для того чтобы решить обе эти проблемы, правительство страны должно было, с одной стороны, пойти против интересов части буржуазии (особенно парижской банковской элиты), а с другой - воздержаться от соблазна двинуться по

пути социалистического переустройства общества, столь притягательному для пролетариата, которому в те годы, как справедливо заметили К. Маркс и Ф. Энгельс, еще нечего было терять, кроме своих цепей. Обеспечить прорыв могла в этой ситуации только власть авторитарная, похожая на ту, которую некогда имел Наполеон I.

Как и основатель династии Бонапартов, Луи Наполеон апеллировал непосредственно к народу, причем не к его осознанным интересам, а к иррациональным чувствам, к доверию, которым априори обладал харизматический носитель звучного имени. "Свобода,- говорил император, как бы создавая теорию своей авторитарной власти,- никогда не служила орудием к основанию прочного политического здания. Но она может увенчать это здание, когда оно упрочено временем" [63, с. 145].

Народу не требовалась развернутая программа действий нового политического лидера. "Имя Наполеона,- говорил этот лидер в 1848 г.,- это само по себе программа. Оно означает порядок, авторитет, религию и процветание внутри страны, а также поддержание чести нации в международных делах" [331, с. 57]. Народ исходил из того, что авторитарный лидер, сначала избранный президентом Второй республики, а затем ставший императором, знает их надежды и чаяния, а потому принесет счастье и успех людям, плохо понимавшим, почему надо в поте лица трудиться ради наживы обнаглевших финансовых нуворишей. Имея подобную поддержку, лидер мог попытаться сделать для страны то, что в краткосрочном плане не устраивало ни пролетариат, ни буржуазию, но в долгосрочном - было жизненно необходимо для развития страны и повышения общего благосостояния.

В исторической науке существует теория, согласно которой во Франции власть либо основывается на принципе "сильной руки" (Наполеон, Луи Наполеон, Думерг, Пуанкаре, де Голль), и тогда она способна осуществить необходимый прорыв, либо становится результатом "парламентских игр", и тогда она оказывается неспособна разрешить конфликт противоречащих друг другу интересов (см., напр.: [400, с. 184]). Столь жесткая постановка вопроса (по принципу "или -

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

292

293

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

или") является, скорее всего, преувеличением, но все же роль авторитарных режимов в обеспечении экономического роста в XIX столетии была действительно очень велика1.

Заняв командные высоты, Луи Наполеон попытался сдвинуть Францию именно в том направлении, которое было объективно необходимо стране. В этой связи любопытно отметить, что Наполеон I в свое время использовал авторитарную власть менее рационально: обеспечив стабилизацию, он затем все силы бросил на войну, подорвавшую материальное благосостояние страны, и на укрепление протекционизма, нанесшего удар по конкурентоспособности промышленности.

Новый император вряд ли был человеком более прозорливым, чем старый. Но он жил в другую эпоху и оказался под воздействием двух важных, хотя в значительной степени противоречивших друг другу, интеллектуальных течений своего времени.

Во-первых, до своего возвращения во Францию он жил в Англии, которая в 40-е гг. переживала расцвет либеральной идеологии. Британцы полностью отошли от протекционизма и отменили законы, препятствовавшие международной торговле. Либерализм представлялся всякому образованному человеку последним словом экономической мысли, и Наполеон, естественно, не мог не испытать воздействия революции, происходившей в английских умах. Еще в Лондоне он встречался с Ричардом Кобденом - главой так называемой манчестерской школы и основным проводником идеи фритредерства. В итоге Наполеон стал убежденным сторонником свободной торговли [351, с. 172].

1В авторитаризме Наполеона III интересно не только то, как создание твердой, обособленной от деструктивных влияний власти позволило провести крупные экономические преобразования, но и то, как за время существования империи возродились и окрепли гражданские начала. К концу 60-х гг. император был вынужден пойти на существенную либерализацию в политической сфере. Возможно, если бы империя не погибла на полях сражений, она постепенно трансформировалась бы в демократическое государство.

И в самой Франции идеи свободной торговли становились в это время все более популярны среди интеллектуалов. На рубеже 1845-1846 гг. в стране была образована "Центральная ассоциация за свободу обмена", среди активных деятелей которой были известные экономисты Ф. Бастиа, М. Шевалье и др. Основатели Ассоциации полагали, что абсолютная свободная торговля есть утопия, но Франция должна попытаться по мере имеющихся у нее сил приблизиться все же к подобному состоянию [332, с. 34]. Таким образом, Наполеон мог по возвращении во Францию найти немало сторонников воспринятых им в Англии идей.

Во-вторых, во Франции на передний план выходили идеи сенсимонизма. Эта разновидность социализма отнюдь не была маргинальным явлением, как, скажем, создание фаланстеров Фурье. Последователи графа Клода Анри де Сен-Симона были увлечены развитием промышленности, нуждавшейся, с их точки зрения, в современных формах централизованной организации. Хотя чисто внешне социализм казался новым и даже прогрессивным явлением в развитии общественной мысли, на самом деле идеи Сен-Симона и его сторонников полностью укладывались в столь характерную для Франции бюрократическую дирижистскую традицию, опирающуюся на представление о том, что умные люди в "центре" лучше рынка способны организовать любое производство и распределить любые ресурсы.

Подобная централизованная организация должна была обеспечить бурный экономический рост, а тот, в свою очередь, создавал условия для решения материальных проблем рабочего класса. Идеальным объектом централизованного управления экономикой было железнодорожное строительство, которое явно оставалось недоступным для отдельных сравнительно мелких капиталов, господствовавших, скажем, в хлопчатобумажной или шерстяной промышленности. Казалось, что железные дороги буквально созданы природой для утверждения в мире социалистических идей. Поэтому сенсимонисты (особенно упомянутый выше экономист и журналист Мишель Шевалье, а также инженеры Ламе, Клапейрон, Мони, Флэша) с 1832 г. активно пропагандировали в своих изданиях

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

294

295

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

идею формирования глобальных, охватывающих всю страну транспортных сетей, рекомендуя при этом правительству гарантировать бизнесу минимальную норму прибыли [333, с. 58-59]. Напор, проявляемый молодежью, нравился многим, и даже Лаффит финансировал сенсимонистские публикации, стремясь поддерживать с представителями данного интеллектуального направления хорошие отношения [297, с. 114].

Экономический рост, централизация, повышение благосостояния народа представлялись прогрессивной части общества достаточно привлекательными и вполне соответствовавшими духу времени. Сенсимонизм объединил жажду прогресса и перемен с привычными представлениями широких слоев общественности. В итоге окружение нового французского императора в значительной степени составили именно сенсимонисты.

Да и сам император открыто заявлял о своих политических устремлениях. "У меня странное правительство,- отметил он как-то.- Императрица легитимистка, принц Наполеон (в данном случае имеется в виду не сын, а племянник императора.- Авт.) республиканец, Морни (сводный брат императора.- Авт.) орлеанист, сам я социалист. Единственный империалист среди нас Персиньи (министр и личный друг императора.- Авт.), но он до известной степени сумасшедший" [323, с. 140].

Интересно, что переворот 2 декабря 1851 г., в результате которого президент Луи Бонапарт стал императором, многими весьма образованными современниками (например, Гизо) воспринимался как "полное и окончательное торжество социализма". Одним из немногих мыслителей, сумевших сразу понять характер нового режима, был молодой журналист Карл Маркс, отметивший, что это нация "отрекается от всякой собственной воли и подчиняется велению чужой воли, авторитету" [121, с. 290]. Впрочем, поскольку единственным прогрессивным движением этот автор считал движение к социализму, а режим Луи Бонапарта он не рассматривал как социалистический, оценить значение бонапартизма для развития французской экономики Маркс так и не смог.

Мировоззрение Луи Наполеона, насколько возможно сегодня попытаться его реконструировать, было примерно следующим. Он полагал, что Франции нужны, прежде всего, Порядок и Прогресс. Авторитарная власть должна была обеспечить развитие промышленности, а поскольку вне международной конкуренции последняя развивалась вяло, требовалась свобода торговли. Протекционистски настроенная национальная буржуазия должна была поступиться своими интересами.

Однако, несмотря на то, что император являлся фритредером, он не был либералом. Наполеон читал труды таких модных социалистических авторов, как Пьер-Жозеф Прудон и Луи Блан, вполне разделяя при этом их презрение к системе laisser-faire, laisser-passer, которая своим невниманием к нуждам широких трудящихся масс ставила под угрозу социальный порядок в обществе. Если либералы считали правительство неизбежным злом, то он, по его собственному выражению, полагал, что оно скорее эффективно работающий мотор всего социального организма.

В третьей своей книге "Распространение пауперизма", написанной во время пребывания в тюрьме в начале 40-х гг., Наполеон выдвигал идею финансовой поддержки трудящихся со стороны государства, а также идею создания специальных рабочих поселений в сельской местности, где будут использованы элементы народного представительства и социального обеспечения [216, с. 538].

Впрочем, как фритредерство Наполеона не доходило до либерализма, так и его сенсимонизм, если можно так выразиться, не доходил до последовательного социализма. Действия правительства не должны были, с его точки зрения, подменять собой рыночные силы в той мере, в какой эти силы оказывались способны эффективно работать. Поэтому в эпоху Второй империи государство скорее содействовало развитию частного бизнеса в том направлении, которое считало нужным, нежели само занималось организацией производственного процесса.

Кроме того, государство в полном соответствии с идеями Наполеона, высказанными в указанной выше книге, содействовало

296

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

и организации систем социального страхования для того, чтобы под его покровительство попали не только французы, получающие высокооплачиваемую работу в сфере частного бизнеса, но и те люди, которые по различным причинам не могли самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Именно при Наполеоне появились первые во Франции системы пенсионного и медицинского страхования, а также правовой помощи. Тем самым император стремился сделать рабочих элементом сложившейся системы и увести их из-под влияния радикальных идей, приводивших к одной революции за другой [540, с. 206; 351, с. 168].

Особую роль в сенсимонизме (и соответственно в хозяйственной системе Второй империи) играли банки. С точки зрения теоретиков этого учения, они брали на себя функцию обеспечения перехода от стихийной экономики, чреватой кризисами, последствия которых общество вполне на себе испытало, к экономике полностью организованной, централизованной, а значит, подчиненной уму и таланту лучших представителей французской элиты.

Сразу ликвидировать частное предпринимательство было невозможно. Гизо напрасно волновался. Но постепенно усиливать организующее начало в экономике через использование банковской системы сенсимонисты могли, поскольку, как отмечалось в их основном труде, "по своим навыкам и связям банкиры гораздо больше в состоянии оценить и нужды промышленности и способности промышленников, чем это могут сделать праздные и обособленные частные лица" [59, с. 287].

Конечно, та банковская система, которая существовала в 20-40-е гг., когда сенсимонисты активно пропагандировали свои взгляды, была абсолютно неудовлетворительна. Но ведь ее можно было совершенствовать и приближать к реализации тех целей, которые ставили перед обществом эти мыслители.

Идеал построения банковской системы виделся примерно следующим образом: "...сосредоточение главнейших банков и наиболее способных банкиров в один унитарный, руководящий банк, который стоял бы над всеми ими и мог бы взвеши-

 

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

297

вать разнообразные потребности в кредите, испытываемые промышленностью во всех направлениях; с другой стороны, все большая специализация отдельных банков так, чтобы на каждый из них был возложен надзор, покровительство, руководство одной отраслью промышленности..." [59, с. 291 - 292]. Ошибок в организации финансовых потоков сенсимонисты не слишком опасались, поскольку во главе пропагандируемой ими структуры должны были стоять самые выдающиеся люди, а "возможности ошибок в выборе представляются наименьшими со стороны людей высших способностей" [59, с. 297-298].

Мировоззрение Наполеона и сенсимонистов из его окружения было очень близко многим этатистам XX века, желавшим совместить рынок и конкуренцию, планирование и социальное обеспечение. Фактически именно Наполеон III может считаться основоположником практики государственного регулирования экономики. Этатисты предпочитают сегодня возводить свою идеологию к Франклину Делано Рузвельту, благо он скончался в период расцвета американской экономики, почитаемый и даже любимый всем демократическим миром. Однако, положа руку на сердце, им следовало бы вспомнить и про Луи Наполеона, применившего государственное регулирование значительно раньше, но закончившего свои эксперименты отнюдь не так блестяще, как Рузвельт. Французский император запутался в противоречиях своей системы и породил очередную революцию, покончившую с его режимом.

Начиналось, однако, все довольно неплохо. Наполеон предоставил значительно больше свободы для развития частного бизнеса, нежели Июльская монархия, и хозяйственные результаты не заставили себя ждать.

Во-первых, государство принципиально изменило подход к выдаче железнодорожных концессий. Если в 40-х гг. они предоставлялись в среднем на 46 лет, то с 1852 г.- на 99 [474, с. 29]. Кроме того, этот процесс стал меньше зависеть от случайностей политической борьбы и от симпатий отдельных чиновников. Уверенность частного бизнеса в получении отдачи от вложенного капитала заметно возросла.

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

298

299

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Во-вторых, государство отказалось от непосредственного участия в работах по сооружению железных дорог, снизив, таким образом, возможности для совершения хищений и повысив эффективность производства. Все работы были возложены на частный бизнес, который мог получать от правительства финансовую поддержку. Впрочем, потребность в этой поддержке быстро сократилась за счет введения новых частных финансовых схем аккумулирования капитала. Так, если с 1848 по 1851 г. государство предоставило бизнесу две трети сумм, необходимых для строительства, то с 1852 г, оно предоставляло лишь одну десятую [112, с. 71].

В-третьих, государство содействовало укрупнению компаний, занятых железнодорожным строительством, повышая тем самым их способность привлекать частный капитал посредством размещения своих бумаг на финансовом рынке. К 1857 г. ни одна железнодорожная линия в стране уже не находилась в руках правительства. Все они были распределены между шестью крупными компаниями, которые специализировались на работах в определенной части страны и не конкурировали друг с другом. Фактически было осуществлено принудительное картелирование [305, с. 147].

В-четвертых, при новом режиме создались благоприятные условия для развития акционерного капитала и для широкомасштабного размещения частных облигаций. Молодые волки, жаждавшие помериться силами со старыми олигархами, господствовавшими в экономике при Луи Филиппе, стали создавать гигантские финансовые структуры, кредитовавшие промышленность и строительство, в первую очередь - железнодорожное. Если в 1850 г. две трети капитала, обращавшегося на парижской бирже, приходилось на государственные бумаги, то в 1869 г. в этот финансовый инструмент было вложено значительно меньше половины всех средств. Остальное приходилось на акции и облигации, преимущественно железнодорожные [108, с. 330].

Новые финансовые структуры изменили в эти годы сам принцип работы кредитной системы. Если раньше банки лишь пассивно следовали за промышленностью, откликаясь на ее потребность в капитале, то теперь они сами стали актив-

но вторгаться в реальный сектор экономики. Как отмечал П. Гэгнон, "к 1870 г. банки и биржа направляли средства миллионов французов на инвестиции и спекуляции в сотни крупных предприятий в стране и за рубежом" [351, с. 170].

Наконец, в-пятых, при Наполеоне произошла эмансипация еще одной группы общества, ранее находившейся (как и протестанты до времен Июльской монархии) на обочине прогресса. Французские евреи стали активно выдвигаться в первый эшелон экономической, да и политической жизни страны.

Джеймс Ротшильд составил свой капитал еще при Июльской монархии, но в число олигархов Ротшильды вошли лишь в 1855 г., когда сын Джеймса Альфонс возглавил Банк Франции [297, с. 109]. Но, пожалуй, еще большее значение, чем Ротшильды, имели в период  Второй империи братья Перейра.

Франция в те годы явила классический пример развития кредитной системы. Сенсимонисты братья Эмиль и Исаак Перейра1 создали в 1852 г. общество "Credit Mobilier", аккумулировавшее посредством широкомасштабного размещения своих ценных бумаг колоссальные капиталы непосредственно для строительства железных дорог, каналов, заводов. Несмотря на то, что через 15 лет общество лопнуло, его вклад в развитие экономики был весьма значителен. "Компания участвовала во всех видах деятельности бонапартистского государства,- отмечал Т. Кэмп,- от финансирования Крымской войны до перестройки больших городов" [397, с. 193].

Первая попытка формирования системы, аккумулирующей капитал по всей стране, была предпринята еще в 1837 г. Лаффитом, создавшим систему сберегательных касс, которые, в отличие от старых банков, пытались широко привлекать средства населения и выпускать сертификаты для кредитования железнодорожного строительства. К 1847 г. в Париже было пять таких касс, в провинции - по крайней мере двадцать [298, с. 106-107]. Система Лаффита и его последователей

1 По словам самих братьев Перейра, именно Сен-Симон "вдохнул в них новую жизнь", "они горели живым пламенем Сен-Симона" [108, с. 341].

300

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

лопнула во время кризиса конца 40-х гг., поскольку заимствовала деньги на короткие сроки, а кредиты выдавала на длинные [398, с. 76]. Крах был неизбежен, но все же данная система показала, что мобилизовывать капитал на французском финансовом рынке вполне возможно, если для этого созданы соответствующие условия.

Все это хорошо понимали братья Перейра, принадлежавшие уже к новому поколению бизнесменов, родившихся в начале века, начавших свою деятельность во времена Июльской монархии и не отягощенных никакими догмами прошлого. Братья Перейра мыслили совсем иными масштабами, нежели Лаффит или даже Ротшильд. Если можно говорить о появлении новых французов, как мы сейчас говорим о новых русских, то это были именно люди поколения братьев Перейра.

Братья приехали в Париж из провинции, с юга страны, и поначалу жили у своего кузена Родрига, входившего в число ведущих последователей Сен-Симона. Экономического опыта они набирались, работая в чужом бизнесе: Исаак в банке, Эмиль - на бирже. Поначалу Эмиль, как и многие ведущие сенсимонисты, занимался журналистикой, пропагандируя идеи, зарождавшиеся в их кругу. Однако в 1835 г. он покинул газету, заявив коллегам, что "хватит писать гигантские программы на бумаге, пора реализовывать идеи на практике".

С первым предложением о создании крупного банка нового типа братья вышли в правительство сразу после установления Июльской монархии. Однако в тот момент данные идеи были еще непопулярны. Инфляция времен революции оставалась свежа в памяти, и Банк Франции не готов был допустить появления ценных бумаг, способных подорвать с таким трудом достигнутую в стране финансовую стабильность [297, с. 114, 134]. Поскольку братья считали необходимым действовать только через правительство, полностью определявшее тогда возможности развития крупного бизнеса, им пришлось ждать своего времени еще двадцать лет.

Идея была реанимирована в начале 50-х гг. С самого начала братья четко осознали, как следует действовать в новых условиях. Эмиль вступил в непосредственный контакт с герцо-

301              ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ  РЕВОЛЮЦИЯ

гом Жаном Жильбером Персиньи, который возглавлял министерство внутренних дел, сельского хозяйства и торговли. Всесильный министр был личным другом Наполеона и обладал колоссальным влиянием. В предложенном ему деле он почувствовал личный интерес, как коммерческий, так и политический, а потому охотно пошел на контакт со "скромным евреем", нисколько не смущаясь тем, что раньше так делать было не принято. Борис Березовский, действовавший в середине 90-х гг. XX века через высокопоставленных сподвижников и родственников президента Ельцина, можно сказать, лишь копировал опыт братьев Перейра.

Персиньи был рад подорвать посредством создания новой финансовой структуры положение Ротшильда, который считался одним из финансовых столпов столь ненавидимой людьми Наполеона Июльской монархии. Дело было поставлено на широкую ногу, а потому приглашение участвовать в бизнесе получила вся государственная и деловая элита страны. Таким образом, братья Перейра обеспечили себе множество влиятельных и материально заинтересованных сторонников. Обошли лишь одного Ротшильда, который находился в плохих отношениях не только с Персиньи, но и с самими братьями. Во времена их молодости Ротшильд даже покровительствовал скромным провинциалам, но в конечном счете финансовые воротилы не сошлись характерами.

В ноябре 1852 г., буквально за несколько дней до проведения плебисцита, утвердившего формирование Второй империи, Наполеон подписал декрет о создании "Credit Mobilier". Первым президентом нового финансового общества стал брат герцога Персиньи, опытный банкир. Впрочем, он был не более чем зиц-председателем. Реальные бразды правления держал в своих руках Исаак, который спустя два года отбросил условности и лично стал президентом компании [297, с. 137-145].

Отношение властей к "Credit Mobilier" с самого начала было качественно иным, нежели к системе Лаффита времен Июльской монархии. Эта финансовая структура стала частью широкомасштабного правительственного плана развития экономики и получила всевозможное содействие в верхах. По оценке Р. Камерона "Credit Mobilier" создавался

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

302

303

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

даже в противовес ограничительной политике Банка Франции1, не желавшего активно кредитовать экономику, а также в противовес старой банковской элите, процветавшей при Июльской монархии и враждебно (или, в лучшем случае, сдержанно) относившейся ко Второй империи [298, с. 108].

Опыт явно дал позитивные результаты. Фактически именно за годы Второй империи была сформирована вся железнодорожная сеть Франции. Если в 1848 г. она насчитывала лишь!800 км, то в 1870-м - 17 500 км [345, с. 46]. О том, какую роль в этом деле сыграл "Credit Mobilier" и созданный им механизм аккумулирования капитала, свидетельствует тот факт, что в Англии лишь 20% железнодорожного строительства финансировалось посредством размещения облигаций, тогда как во Франции к 1880-м гг. доля дошла до 80% [474, с. 32]. Эмиль лично сосредоточил свои усилия на железнодорожном строительстве, фактически возглавив Северную железную дорогу (формально он был одним из членов Совета директоров). Исаак совмещал руководство финансовой структурой с управлением Парижско-лионской железной дорогой.

Амбиции братьев были практически безграничны. "Credit Mobilier", созданный для кредитования промышленно-строительной деятельности, стал лишь верхушкой айсберга. Пе-рейра стремились к тому, чтобы поставить под свой контроль всю финансовую деятельность страны, что, как мы помним, вполне укладывалось в сенсимонистские представления о

1Ч. Киндлбергер даже условно называл братьев Перейра и Мишеля Шевалье "кейнсианцами" в отличие от руководства Банка Франции, состоявшего из "монетаристов" [403, с. 108]. Впрочем, думается, что это сравнение все же не слишком точно, как и другое сравнение, возводящее финансовую структуру, созданную братьями, к конструкциям Джона Ло. Братья Перейра, налегая на выпуск ценных бумаг, не создавали денег. Они стояли во главе пусть сильно привилегированной, но все же сугубо частной структуры. В этом, кстати, состояла важнейшая причина их краха, не сопровождавшегося, однако, крахом всей денежной системы страны, как то было во времена французской революции.

планомерном развитии экономики. Для этого было сформировано еще три финансовых института, один из которых стремился поставить под свой контроль коммерческий кредит Франции (Comptoir d,Escompte), другой - систему ипотечного кредитования (Credit Foncier), третий - взаимный кредит, распространенный в среде малого бизнеса (Credit Mutuel). Впрочем, специализация была весьма относительной и существовала, скорее, для отвода глаз. Финансовые потоки проистекали отовсюду, но в конечном итоге направлялись туда, куда хотели вкладывать средства братья Перейра [297, с. 146]. Реальному контролю их деятельность не подвергалась.

Какое-то время казалось, что идеи сенсимонизма восторжествуют, и Франция будет управляться по единому плану из конторы крупнейшего банка. Братья имели государственные гарантии, а ни одна конкурирующая с ними экономическая сила не могла получить от властей реальных возможностей для развертывания своей собственной системы аккумулирования капитала. К 1856 г. империя братьев Перейра поставила под свой контроль капитал в размере более 1 млрд франков, тогда как капитализация всех французских предприятий, акции которых котировались на парижской бирже, не составляла и 5 млрд. Братья выплачивали сорокапроцентный дивиденд, что было, конечно, поменьше, чем выплаты, осуществлявшиеся впоследствии братьями Мавроди (впрочем, эти братья в отличие от Перейра ничего не строили), но все же весьма привлекательно для всех тех, кто вкладывал деньги в их бизнес.

Однако сделать последний и решительный рывок к экономическому господству "Credit Mobilier" так и не смог. Соотношение политических сил со временем изменилось. Постепенно растерял свое влияние Персиньи. В то же время совместными усилиями Банка Франции и семейства Ротшильдов, что во второй половине 50-х гг. было примерно одно и то же, оказалось пробуждено беспокойство властей относительно надежности той гигантской пирамиды, которую построили Перейра. Вследствие этого "Credit Mobilier" получил отказ на просьбу об эмиссии необходимых ему облигаций, а в дополнение к этому был

304

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

ограничен еще и размер депозитов, которые данная финансовая структура имела право привлечь. Одновременно с этим новая финансовая группировка, связанная с влиятельным герцогом де Морни, получила разрешение на создание второй финансовой компании точно такого же типа.

Акции "Credit Mobilier" были вследствие возникшего вокруг этой компании ажиотажа серьезно переоценены. Теперь же оказалось, что она имеет реальные пределы для своего роста и не сможет охватить всю французскую экономику, как это виделось сенсимонистам. Кроме того, во Франции нарастали внешнеполитические проблемы, довольно быстро сгубившие Вторую империю, а в 1866 г. разразился серьезный экономический кризис циклического характера. В результате с 1867 г. началось быстрое падение курса акций. "Credit Mobilier" стал приближаться к своей гибели. Какое-то время братья Перейра пытались сопротивляться обстоятельствам, но к 1870 г. компания полностью прекратила свою деятельность [297, с. 147-148, 157, 172, 190-194].

Эти последние три года глубоко символичны. 1867 год был, пожалуй, моментом наивысшего экономического триумфа системы Наполеона III. В Париже состоялась всемирная выставка, продемонстрировавшая человечеству, что Франция быстро движется по пути успеха вслед за Великобританией, где в 1851 г. состоялась первая выставка такого рода. Но демонстративный успех всемирного экономического шоу скрывал серьезные проблемы, разрешить которые авторитарная модель Луи Наполеона не смогла, так же как не смогла разрешить свои проблемы компания "Credit Mobilier". В итоге получилось, что она возникла вместе со Второй империей и рухнула одновременно с ней, став, по всей видимости, самым ярким ее символом.

Этот символ долгое время волновал французское общество. Недаром Эмиль Золя в романе "Деньги", написанном уже в 90-х гг., очень многое взял из истории "Credit Mobilier" и сенсимонизма: и великие планы создания огромной железнодорожной сети, простирающейся в районе Сирии и Палестины (у М. Шевалье был план освоения средствами современных коммуникаций всего средиземноморского пространства),

305                   ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

и основание Всемирного банка (это почти точная копия финансовой компании), и конкуренцию с неким крупным финансистом еврейского происхождения (в этом образе узнается Ротшильд), и, наконец, крах, происшедший вследствие потери доверия, вызвавшей панику на бирже.

Бизнесмены - герои Золя уже сильно отличаются от бизнесменов - героев Бальзака. Это созидатели, строители огромных хозяйственных империй. И хотя обличительный пафос французской литературы сохраняется, все же видно, насколько изменился финансовый мир Франции за годы, прошедшие с того момента, когда Бальзак создавал образы Гобсека и даже Нусингена.

"Credit Mobilier" успел сделать довольно много, но все же значение Второй империи для модернизации экономики не сводится к одному лишь покровительству этой структуре. Гораздо важнее оказались те преобразования, которые произошли в хозяйственном законодательстве страны как раз в то время, когда стало вызревать понимание того, что нельзя поддерживать одну лишь финансовую структуру.

В 60-е гг. были сделаны дальнейшие шаги по направлению к созданию современной эффективной экономики. Еще со времени Наполеона I возможности для формирования акционерных обществ во Франции были сильно ограничены. По сути дела, они могли создаваться только по специальному правительственному разрешению, что способствовало усилению коррупции. В основном бизнес шел по пути развития коммандитных обществ, что серьезно тормозило привлечение капитала [398, с. 77]. К 1867 г. все ограничения на создание анонимных акционерных обществ были сняты. Французское законодательство стало даже более удобным для быстрого роста частных компаний, чем английское и тем более германское [303, с. 42-43].

Таким образом, период Второй империи был наиболее благоприятным временем с точки зрения мобилизации капиталов для нужд французской экономики. "Большинство авторов считает, что в первой половине века сбережения привлекались в государственную казну, а в конце столетия - уходили за границу. Только во времена Второй империи дело обстояло принципиально иным образом" [303, с. 59].

307

306

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Развитие стимулировалось теперь и международной конкуренцией. Еще со времени своего пребывания в Англии Луи Наполеон восхищался сэром Робертом Пилем, отменившим знаменитые протекционистские хлебные законы. Поэтому уже в 1853-1855 гг. император несколько снизил таможенные тарифы на уголь, сталь, железо, различные виды сырья и продовольствия [305, с. 260].

Сломать в целом протекционистскую систему, основы которой были заложены Наполеоном I - человеком, с именем которого он пришел к власти,- Наполеон III впервые попытался в 1856 г. Он предложил Законодательному корпусу вообще ликвидировать запретительные таможенные ставки и сильно понизить все покровительственные пошлины. Инициатива вызвала, естественно, резкое отторжение буржуазии, и фритредерский прорыв был на время отложен. Однако в этот период наиболее прогрессивно мыслящая часть общества уже начинала склоняться к свободе торговли, памятуя печальный опыт кризиса конца 40-х гг., когда дороговизна угля и железа подорвала положение железнодорожных компаний.

Императору было на кого опереться, и Наполеон двинулся обходным путем. Впрочем, если быть точным, основная работа по либерализации внешней торговли была проведена вообще вне рамок государственного аппарата. История договора с Англией - яркий пример того, какую важную роль могут играть в развитии страны гражданское общество и гражданская инициатива даже при авторитарном режиме.

Основная заслуга в осуществлении фритредерского прорыва принадлежит Мишелю Шевалье. Он родился в 1806 г. в еврейской семье. Его отец был акцизным чиновником. Шевалье-младший предпочел - в духе своего времени - не государственную службу, а технику. Он с отличием окончил престижную Ecole Politechnique и некоторое время работал горным инженером.

Однако уже в 1829 г. Шевалье вступил в организацию сенсимонистов и одновременно стал помогать Огюсту Конту возрождать основанный Сен-Симоном журнал "L,Organisateur". В 1832 г. Шевалье подвергся аресту за проведение митинга, а после освобождения занялся активной пропаган-

дистской деятельностью, выступая за развитие свободной торговли и за строительство железных дорог. В частности, он разработал гигантский и казавшийся в то время совершенно фантастическим проект железнодорожной сети вокруг Средиземного моря, связывающей Европу, Азию и Африку.

С 1840 г. Шевалье - профессор политической экономии в College de France. В своей преподавательской деятельности он следовал за известным экономистом прошлого Ж.-Б. Сэем, который профессорствовал в College de France в начале 30-х гг., и проводил либеральную линию, берущую начало от Тюрго и физиократов.

В 1845 г. Шевалье стал парламентарием, однако вплоть до формирования Второй империи его политическая карьера не слишком удавалась. Он вскоре потерял свое место в парламенте, поскольку избирателям ближе была позиция протекционистов, а затем чуть не потерял место в College de France из-за слишком активной атаки на коммуниста Луи Блана. Тем не менее, именно в этот период Шевалье стал самым известным фритредером во Франции.

С приходом к власти Наполеона III Шевалье стал активно призывать его реализовать своеобразное завещание Наполеона I. Он процитировал слова, сказанные на острове Святой Елены великим предком нового императора: "Мы должны вернуться к свободной навигации и свободной торговле". Призыв оказался услышан, и с 1852 г. Шевалье становится членом Государственного совета.

Впрочем, это была единственная его должность. Он мог бы ужиться с авторитарным режимом. Фритредерство Шевалье не сопровождалось выражением каких-либо симпатий к демократии, поскольку он полагал, что успешное экономическое развитие может основываться лишь на системе твердой власти. Тем не менее, откровенным бонапартистом профессор

ДМИТРИЙ  ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ     308

не стал. Соответственно он не занимал ни министерский, ни какой-либо иной пост в системе исполнительной власти [332, с. 28-40].

Еще в 1846 г. на банкете, который давала "Центральная ассоциация за свободу обмена" в честь прибывшего во Францию Кобдена (именно тогда продавившего в Англии отмену протекционистских хлебных законов), Шевалье познакомился с этим выдающимся британским политическим деятелем. Они подружились, и в дальнейшем развитие их личных отношений стало важнейшим фактором налаживания принципиально новых хозяйственных связей между Англией и Францией.

В 1859 г. Шевалье приехал к Кобдену в Англию. Там они вместе с другим лидером британских фритредеров Джоном Брайтом обсудили основные параметры торгового договора, который следовало бы заключить между их странами. Кобден, со своей стороны, обсудил возможности развития торговых связей с Францией в правительстве, где канцлером казначейства (т.е. министром финансов) являлся тогда крупный деятель либеральной партии Уильям Гладстон. Только после этого план был представлен на рассмотрение императору Наполеону III и оказался полностью поддержан им. Возможно, дополнительным фактором, способствовавшим благоприятному результату, стало желание императора улучшить отношения с Англией в преддверии итальянской военной кампании, которая именно тогда назревала [332, с. 40-62].

Таким образом, именно Шевалье и Кобден, а не официальные государственные лица в строжайшей тайне подготовили торговый договор между Францией и Англией, который и был заключен 23 января 1860 г. Парламентариям не оставалось ничего иного, кроме как принять случившееся к сведению и санкционировать действия правительства (по конституции прерогатива в заключении международных договоров, в отличие от вопросов внутренней политики, принадлежала императору).

Согласно данному договору Франция отказывалась от запретительных ставок и заменяла их ввозными пошлинами, не превышающими 30%, а с 1864 г.- 25% стоимости импортируемых товаров. Англичане приняли аналогичные меры по

 

309

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

отношению к французским товарам. Договор между Францией и Англией стал образцом для целого ряда договоров, заключенных в последующие годы с другими странами [63, с. 162-163; 64, с. 402-403]. Во всей Европе фактически только с одной лишь Россией не был заключен фритредерский договора.

Разница между старыми тарифами и новыми была весьма заметной, особенно если взять для сравнения некоторые важнейшие товары, во многом определяющие характер развития экономики. Так, например, тарифы на хлопок и шерсть составляли теперь только 10-15% от стоимости этих товаров, тогда как раньше были практически запретительными. Тарифы на железо и сталь снизились на 50-75%, на машины и оборудование - на 80% [512, с. 29].

В 1866 г. в развитие фритредерской политики приняли еще и Навигационный акт, согласно которому колониальные товары можно было ввозить в страну не только на французских судах. Специальный налог, которым облагался ввоз на иностранных судах, для большинства товаров отменялся [305, с. 261].

На личной судьбе Шевалье успех его торгового договора сказался двояко. С одной стороны, он после этого получил статус сенатора. С другой же стороны, Шевалье в отличие от Кобдена, ставшего у себя на родине национальным героем, подвергся жесточайшей критике [332, с. 59, 136]. Слишком уж различным было отношение к свободе торговли в Англии и во Франции.

Хотя парламент вынужден был подчиниться воле императора, многие люди во Франции протестовали. В Париже 166 промышленников подписали петицию, направленную против договора. Впоследствии за три недели сторонниками протекционизма по стране было собрано еще более тысячи подписей.

Император понимал, что, несмотря на всю его огромную власть проводить новую фритредерскую политику будет нелегко. Поэтому он за неделю до подписания договора объявил о своем желании осуществить целый комплекс экономических реформ с тем, чтобы показать народу истинную цель

310

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

своей экономической стратегии. Французы, настроенные против либерализации внешней торговли, должны были, согласно замыслу Наполеона, почувствовать, что император не просто содействует усилению международной конкуренции, но и способствует созданию возможностей для победы именно отечественных производителей в этой жестокой борьбе.

На практике, однако, экономическая реформа вылилась в традиционную для Франции политику финансовой поддержки отдельных предприятий. 1 августа 1860 г. был выделен заем в размере 40 млн франков для реструктуризации национальной промышленности. Все фритредеры были против этого откровенного государственного интервенционизма. Один лишь М. Шевалье поддержал намерение императора. Он понимал, что в данном случае необходимо в некоторой степени поступиться чистотой либеральных принципов, поскольку только политическая и социальная стабильность общества могут обеспечить спокойное проведение главного курса - курса на усиление международной конкуренции. Императорский заем давал правительству своеобразное оправдание в глазах общественности: мы, мол, сделали все возможное для того, чтобы усилить конкурентные позиции страны [332, с. 83, 126,143-145].

Благодаря фритредерской политике Второй империи доля пошлин в общей стоимости импорта сократилась с 17,3% в конце 40-х гг. до 4,1% к концу 60-х, что примерно соответствует тому уровню, на который таможенные тарифы вновь вышли к нашим дням после длительных перипетий, о которых речь пойдет ниже. На первый взгляд, казалось бы, либерализация должна была нанести серьезный урон национальной экономике и привести к резкому возрастанию импорта. Однако на деле хозяйство стало даже более эффективным, чем раньше. Не только импорт, но и экспорт в 60-е гг. значительно увеличился, а торговый баланс, который при Июльской монархии был отрицательным, стал в итоге резко положительным [303, с. 97, 103, 104].

А. Данхэм проанализировал влияние усиления международной конкуренции на развитие отдельных отраслей французской экономики. Выяснилось, что, например, с 1860 по

 311                    ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

1865 г. произошло резкое усиление экспорта английского железа во Францию; очевидно, это было связано с более высокой конкурентоспособностью британской металлургии. Однако затем экспорт сократился до старого уровня. Французы подтянулись и смогли составить англичанам конкуренцию.

В хлопчатобумажной промышленности ухудшение позиций Франции было действительно значительным. Но, скорее всего, оно было связано не со свободой торговли, а с началом гражданской войны в США, резко повысившей цены на производимый в этой стране хлопок. В итоге французы должны были осуществить решительное обновление отрасли и закупили в Англии большой объем новой техники.

По-настоящему пострадала от усиления международной конкуренции французская шелковая промышленность, которая не могла остановиться вплоть до 1876 г. Но зато экспорт французских вин в Англию вырос в два-три раза [332, с. 166, 213-214, 275, 286]. Иначе говоря, страна стала специализироваться именно на тех товарах, для производства которых имелись наилучшие естественные условия.

О наличии своих сравнительных преимуществ как у английской экономики, так и у французской пишут также другие авторы (об экономической теории сравнительных преимуществ, доказывающей выгоду использования свободы торговли, см.: [214, с. 688-692]). Отмечается, что англичане имели сравнительные преимущества в добыче угля и руды, в стекольной, цементной, кирпичной, табачной промышленности, а также в некоторых отраслях пищевой. Французы доминировали в текстильной и химической отраслях индустрии, а также в отдельных сферах производства продовольствия, например в виноделии и изготовлении сахара [456, с. 154-158, 162].

Темпы роста экономики во времена Второй империи ускорились даже по сравнению с временами Июльской монархии. По оценкам многих исследователей (см., напр.: [70, с. 263; 298, с. 107; 345, с. 21; 400, с. 6]), это была эпоха явного бума (особенно динамичным оказался период с 1852 по 1857 г.). Объем строительных и общественных работ вырос вдвое,

313

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 312

выпуск промышленной и сельскохозяйственной продукции - примерно в полтора раза [296, с. 294].

Улучшалось постепенно и положение широких слоев населения. В 50-е гг. реальная зарплата рабочих в промышленности выросла на 6,7%, а в 60-е - еще на 9,5%. Доходы крестьянства в среднем удвоились с 40-х по 80-е гг. Люди стали лучше питаться. Потребление мяса выросло со времен Реставрации примерно в два раза, потребление сахара утроилось только за период 1861-1881 гг. [303, с. 87-89]. Однако на фоне внешнего успеха вызревали серьезные проблемы.

Как отмечалось выше, снижение таможенных тарифов потребовало серьезных мер по финансовой поддержке промышленности, нуждавшейся в реконструкции своих производственных мощностей. И это был далеко не единственный пример крупномасштабного финансирования экономики государством.

После экономического кризиса, разразившегося в 1857 г., железнодорожные компании потребовали от правительства либо снять с них бремя строительства навязанных свыше линий, либо усилить финансовую поддержку. Патерналистские настроения, господствовавшие в правительстве, вынудили его пойти по второму пути. Оно стало гарантировать минимальный доход железнодорожным компаниям, оговорив себе участие в прибылях, если последние определенного уровня [305, с. 148].

Наконец, правительство шло по пути создания целых инвестиционных банков, что требовало значительных вложений [540, с. 206]. Немало средств получала и социальная сфера. Финансировалось жилищное строительство для рабочих, создание больниц, сиротских приютов, обществ взаимопомощи и бирж труда [351, с. 168]. Потребовала средств и реконструкция Парижа, осуществленная бароном Османом по велению императора. Расходы на общественные работы стали составлять при Второй империи в два раза большую долю от валового продукта страны, чем во времена Июльской монархии: 8,1% и 4,3% соответственно [474, с. 33].

Конечно, в основе столь активного государственного финансирования лежал экономический рост, приносящий бюд-

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

жету все новые и новые доходы. Однако аппетиты правительства постепенно стали превосходить финансовые возможности даже сравнительно успешно развивающейся экономики. Как следствие этого, император стал играть с бюджетом в игры, которые в свое время пресек аккуратный барон Луи. Законодательный корпус обязан был снова вотировать бюджет по министерствам, а не по статьям, и, таким образом, правительство получило возможность переводить деньги с одного направления на другое. Более того, император мог распоряжаться производством общественных работ и открывать чрезвычайные кредиты посредством простых декретов. Таким образом, возникали сверхбюджетные расходы.

Один из близких императору людей, банкир и сенсимонист Ашилл Фульд, занимавший в течение некоторого времени пост министра финансов, пытался остановить развал бюджета и денежной системы империи. Какое-то время казалось, что Наполеон поддерживает его, но бремя расходов, от которых никак не удавалось отказаться, давило все сильнее. Попытка осуществления финансовой стабилизации провалилась.

Увлеченность идеями в сочетании с бесконтрольностью развалили финансы. За десять лет сумма государственных расходов возросла с 1,5 млрд франков до 2 млрд. В такой же пропорции увеличились и налоги. По оценке Р. Камерона Франция на протяжении всего XIX века несла самое высокое в Европе налоговое бремя [299, с. 439]. В этих условиях всякое повышение налогов было особо чувствительно для бизнеса.

Но несмотря на рост налогов, все равно ежегодно образовывался бюджетный дефицит в размере примерно 100 млн франков. Для того чтобы справиться с этой проблемой, правительству пришлось прибегать к крупным займам. В итоге к концу 1861 г. государственный долг достигал почти 1 млрд франков, увеличившись со времен Июльской монархии примерно в четыре раза. Понадобились новые займы. В 1868 г. заем составил сразу 450 млн франков [63, с. 168-169; 348, с. 77].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

314

315

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

Думается все же, что средства, направляемые на социальные нужды и общественные работы, не могли бы подорвать положение империи, если бы экономические проблемы не осложнялись проблемами политическими. Наполеон III в отличие от своих предшественников постоянно влезал в международные авантюры, требовавшие ведения дорогостоящих войн. Поначалу они хотя бы заканчивались успешно и приносили императору политические дивиденды. Россия потерпела поражение в Крымской войне, Пьемонт при поддержке Франции приступил к объединению Италии, вызывавшему симпатии либеральных сил. Но в 60-х гг. Наполеон попытался посадить в Мексике своего ставленника - императора Максимилиана. Экспедиция закончилась провалом, мексиканцы Максимилиана расстреляли. Это было последней каплей, и армия оказалась совершенно обескровлена на фоне резкого усиления объединяющейся Германии.

В 1866 г. правительство вынуждено было вдвое увеличить расходы на оборону. Р. Камерон считал, что военные расходы вместе с обслуживанием созданного ими долга составляли до половины государственных расходов страны [299, с. 439]. Бюджет Франции трещал по швам, а с ним трещал и бонапартистский режим. В конечном счете "Наполеон малый" потерял свою империю по той же причине, что и его великий предшественник: милитаризация страны съела плоды экономических успехов.

Подводя в целом итог анализу хозяйственного развития во времена Второй империи, можно заметить следующее. Некоторые исследователи отмечают, что режим Наполеона III, собственно говоря, даже и не создавал возможностей для ускоренного экономического роста. Эти возможности были предоставлены благоприятной международной хозяйственной конъюнктурой (завершение циклического промышленного кризиса конца 40-х гг., а также открытие месторождений золота в Калифорнии и Австралии, расширивших платежеспособный спрос на товары, циркулирующие на мировом рынке). Что действительно зависело от Наполеона, так это обеспечение нормальных возможностей развития французского бизнеса в этой весьма благоприятной ситуации. Сформировавший-

ся в эпоху Второй империи политический климат позволил реализовать имеющиеся в экономике преимущества, а также активно внедрять новые формы инвестирования и промышленной организации. Рыночные силы в гораздо большей степени, чем идеи и персональные качества Наполеона и его соратников, обеспечили проведение экономической модернизации в третьей четверти XIX века [397, с. 161].

Если придерживаться подобной точки зрения, то не покажется удивительным и внезапный распад системы. Как только общие условия, обеспечивавшиеся режимом Наполеона III, перестали быть благоприятными для развития бизнеса, сразу же стали нарастать многочисленные трудности.

Конец династии Бонапартов был красивым и трагическим одновременно. В ходе франко-германской войны 1870-1871 гг. империя пала и больше уже не восстановилась. После бегства из Франции император с императрицей и принцем Наполеоном жили в Лондоне. Глава династии протянул недолго и скончался в 1873 г., не перенеся хирургической операции на почках. Принц империи остался один с матерью.

Когда англичане затеяли очередную военную операцию на юге Африки, Наполеон-младший отправился сражаться. Однажды небольшой отряд, в который входил принц, был окружен превосходящим числом зулусов. Пришлось отступать. Наполеон хотел на ходу вскочить в седло, что ему неоднократно приходилось делать ранее, поскольку подобный трюк очень нравился его отцу. Но в этот раз стремя сломалось, и принц упал на землю. С трудом поднявшись, он двинулся навстречу аборигенам и успел несколько раз выстрелить из пистолета. Когда на следующий день его тело было найдено, на нем остались следы от 18 дротиков [331, с. 261-262].

ЕСТЬ ЧТО ТЕРЯТЬ, КРОМЕ СВОИХ ЦЕПЕЙ

А в это время во Франции шла уже совершенно иная жизнь. Новые политические катаклизмы, включая парижскую коммуну, не смогли оказать негативного воздействия на

316

ДМИТРИЙ ТРАВИН. ОТАР МАРГАНИЯ

экономику. Франция получила наконец то, к чему она шла около столетия. Процесс модернизации хозяйственной системы был в основном завершен.

Помимо того, что к этому времени Франция получила все элементы самовоспроизводящейся рыночной экономики, способной развиваться независимо от опеки государственной бюрократии, страна впервые за много десятилетий обрела еще и политическую стабильность. Больше не было революций, хотя многие, привыкнув к этой своеобразной французской традиции, долго ждали очередных баррикад.

Вопрос о том, почему начиная со времени Третьей республики Франция развивалась исключительно мирным путем, представляет значительный интерес для понимания роли процесса экономической модернизации. Поводы к революции, сопоставимые по своему значению с теми, которые имели место в 1830 или 1848 г., случались неоднократно. Политический кризис, спровоцированный маршалом Мак-Магоном в 1877 г., возможность осуществления переворота генералом Буланже в 1889 г., дело капитана Дрейфуса в 1898 г., даже политические волнения февраля 1934 г. и мая 1968 г.- все это были прекрасные поводы для революции. Но она, тем не менее, не случилась.

Интересное объяснение этого французского перелома дает Е. Вебер. Первое, на что он обращает внимание, это принципиально новое состояние экономики после 1850г. Железные дороги и единый развитой рынок прервали традицию французских хлебных бунтов. Все реже в стране можно было обнаружить столь откровенную, пронзительную нищету, как та, которая бросалась в глаза при старом экономическом режиме.

"Революции делаются теми, кто ничего не может потерять, но многое может приобрести. К 1890 г. во Франции осталось очень мало левых, которым было бы нечего терять, и появилось много тех граждан, которые уже получили умеренную, но все же весьма ощутимую выгоду от совершившихся в стране перемен" [534, с. 165].

Таким образом, традиционный конфликт перешел с улиц, где ранее строились баррикады, в парламент, где старые рево-

 

317

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

люционные партии стали теперь партиями реформ. Единственными революционерами остались синдикалисты, стремившиеся к осуществлению стратегии прямых действий. Но и эти прямые действия распространялись теперь не на область политической борьбы, а на сферу экономики. Жорж Сорель рекомендовал направлять ярость масс на организацию стачек, вплоть до всеобщей стачки. Однако теперь и профсоюзы были официально разрешены, а потому возможность стачечной борьбы тоже стала абсолютно легальной.

Баррикады потеряли свой рациональный смысл, но имелся, правда, еще смысл иррациональный. Революция оставалась символом Свободы', Равенства и Братства, символом жизни, не сводимой к одному лишь хлебу насущному.

"Этому революционному мифу Третья республика сумела дать альтернативу. Не контрмиф, но модификацию и развитие все того же революционного мифа, согласно которому Революция продолжает жить в Республике, реализующей на практике ее веру в возможность усовершенствования общества и индивида" [534, с. 167]. Теперь всяческий радикализм, отрицающий Республику, стал представляться не чем иным, как проявлением махрового консерватизма.

Такого рода модификацию революционного мифа пытались осуществить и Луи Филипп, и Наполеон III. Но им это не удалось. Теперь же все сработало, поскольку принципиальным образом изменились социально-экономические обстоятельства. И это опять-таки свидетельствует, что к последней четверти XIX столетия Франция оказалась страной модернизированной.

Завершенность процесса модернизации, правда, может быть поставлена под сомнение в связи с тем, что в конце столетия процесс либерализации внешнеэкономических связей, о значении которого так много говорилось выше, был повернут вспять. В обществе вновь стали доминировать протекционистские настроения. В 1892 г. был принят так называемый тариф Мелэна (по имени Жюля Мелэна - одного из ведущих сторонников протекционизма). Старые фритредерские договоры оказались либо отменены, либо принципиальным образом пересмотрены. К идеям свободы торговли Франция вернулась

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ.

318

319

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

практически уже только после Второй мировой войны, когда начали вырисовываться контуры европейской интеграции1.

Однако, думается, существует принципиальная разница между тем, как осуществлялся возврат к протекционизму, с одной стороны, во Франции, прошедшей к этому времени уже значительный путь в направлении модернизации, а с другой стороны - в Германии, выступившей пионером протекционистского ренессанса, и в Австро-Венгрии, включая государства-наследники, образовавшихся после распада этой империи.

Прежде всего следует отметить, что европейские государства, первыми начавшие модернизировать свою экономику (Великобритания, Нидерланды), а также Бельгия, очень быстро развивавшаяся в XIX веке и сильно зависимая в силу своих малых размеров от внешней торговли, вообще не стали поворачивать к протекционизму в конце столетия. В этой же группе оказалась и Дания с ее высокоэффективным сельским хозяйством [76, с. 348-349]. У лидеров модернизации отход от принципов свободной торговли был недолгим. Он произошел лишь в самый трудный для экономического развития межвоенный период XX века, когда протекционистская часть Европы буквально "задавила" часть фритредерскую.

Франция заняла как бы промежуточное положение между этой группой стран и откровенными протекционистами (о них см. подробнее в соответствующих главах). Поначалу в

1Этот поворот был совершенно неожиданным для фритредеров. Например, М. Шевалье предсказывал, очевидно, экстраполируя наметившуюся в 60-х гг. тенденцию быстрого распространения международных договоров о свободной торговле, что к концу столетия фритредерство победит во всемирном масштабе. Однако блестящий профессор, сумевший раньше других разглядеть многие контуры экономики будущего, с этим предсказанием полностью опростоволосился [243, с. 650], что, кстати, лишний раз показывает, насколько сложен процесс модернизации и насколько часто современная хозяйственная система приходит к нам обходными путями.

70-е гг., несмотря на экономический кризис, вину за который значительная часть общества возлагала на фритредерскую политику, во Франции вообще удалось полностью удержать свободу торговли. Причем важно заметить, что status quo сохранился вопреки давлению, осуществлявшемуся новым правительством, поскольку гражданское общество смогло предложить альтернативное мнение.

"Партия свободной торговли,- отмечал М. Смит,- осталась на политической сцене после ухода Наполеона III и старалась сохранить систему" [512, с. 30]. Эта партия включала в себя большое число экономистов, а также бизнесменов, выигравших от свободной торговли, осознавших свои реальные интересы и желавших отстаивать их в свободной стране всеми дозволенными методами. В начале 70-х гг. эта "партия" развернула активную агитационную кампанию против попыток Тьера и группы его сторонников вернуть Францию к протекционизму.

По оценке М. Смита, в данную "партию" входили: судовладельцы; крупные международные торговцы; банкиры, которые кредитовали внешнеторговые операции; экспортеры, понимавшие, что снижение пошлин на их продукцию в зарубежных странах будет зависеть от того, насколько лояльно Франция обойдется с их собственными бизнесменами; собственники и менеджеры железных дорог, по которым происходила транспортировка экспортных грузов в направлении границ государства и морских портов; промышленники, занимавшиеся строительством такого рода железных дорог; наконец, практически все парижане как жители мегаполиса, в значительной степени живущего импортом продовольствия и разного рода других товаров, а также население иных крупных городов Франции - Лиона, Марселя, Нанта, Гавра, Бор-До, чье благосостояние оказывалось в значительной зависимости от импорта или от морской торговли [512, с. 66-69, 77-89].

Уже в конце 70-х гг., как раз тогда, когда в Германии Отто фон Бисмарк с легкостью осуществил поворот в сторону протекционизма, французские фритредеры дали в парламенте бой набиравшим силу сторонникам повышения импортных

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

320

321

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

тарифов. В тот момент протекционисты фактически потерпели поражение, поскольку схватка не закончилась ничем, а следовательно, сравнительно либеральные внешнеэкономические связи времен Второй империи продолжали сохраняться.

Фритредеры не ограничивались парламентскими баталиями, а развернули массированную агитацию по всей стране, имевшую наибольший успех в крупных городах. 20 марта 1879 г. в Париже был проведен митинг, оказавший существенное воздействие на позицию правительства и парламента.

Протекционисты также прибегли к поддержке широких слоев населения. Не добившись успеха в крупных городах и не сумев подчинить своему влиянию ни парижскую прессу, ни академические круги, они сосредоточили свои усилия на развертывании пропаганды в провинции, где собирали многочисленные подписи рабочих, терявших свои места по причине сильной международной конкуренции. С рабочими объединились и фермеры, поскольку в эту эпоху началось проникновение в Европу дешевого продовольствия из Америки и Австралии, что подрывало рыночные позиции не слишком эффективного французского сельского хозяйства [512, с. 161-169].

В начале 80-х гг. чаша весов постепенно стала склоняться на сторону протекционистов, но успехи их были крайне незначительны. Промышленники вообще ничего не смогли получить от изменения законодательства. Фермеры имели некоторый успех, поскольку были повышены пошлины на продукцию животноводства. Однако фритредеры добились значительной компенсации за это небольшое поражение. В 1881-1882 гг. были вновь легко подписаны торговые договоры с Италией, Нидерландами, Португалией, Швецией, Испанией. С несколько большим трудом удалось подписать договоры со Швейцарией и Бельгией, но в целом можно сказать, что круг стран, с которыми Франция вела свободную торговлю, оставался в 80-е гг. достаточно широким [512, с. 180-191].

Однако к 90-м гг. ситуация стала принципиальным образом меняться. По мере того как восточные страны Европы пе-

реходили к протекционизму, Франции все труднее было оставаться фритредерским государством. Шла смена поколений, принципиальные сторонники свободной торговли отходили в мир иной, а молодежь задавала вопрос: почему мы должны быть фритредерами, если наши соседи не предоставляют нам режим наибольшего благоприятствования?

В этих условиях даже сторонники свободной торговли постепенно склонялись к мысли о том, что глупо сохранять низкие таможенные пошлины, если тебе не отвечают взаимностью. Таким образом, демократия, которая служила залогом сохранения старой внешнеторговой политики на протяжении 70-х гг., теперь постепенно начинала работать на сторонников протекционизма.

На протяжении всех 80-х гг. протекционисты одерживали одну мелкую победу за другой, но в целом все же не становились еще хозяевами положения. Лишь с принятием тарифа Мелэна ситуация коренным образом изменилась. Но даже после этого, как полагает М. Смит, нельзя было говорить, что протекционизм одержал во Франции столь безоговорочную победу, как в некоторых других странах. Скорее, тариф Мелэна представлял собой определенный компромисс.

Импортные пошлины были повышены на продовольствие, текстиль, машины и оборудование. Однако пошлины на уголь, железо, сталь, шерсть и на некоторые другие товары были оставлены на прежнем уровне. Пошлины на прокат даже оказались несколько снижены. Таким образом, Франция отнюдь не вернулась к той ситуации, которая имела место до 1860 г. Откат произошел, но в целом в стране установилась политика, промежуточная по отношению к той, которая была в 60-80-х гг., и той, которая осуществлялась в первой половине XIX века [512, с. 200-210].

Итак, с нашей точки зрения, все же можно говорить о том, что процесс модернизации в основном завершился. Революция разбила путы административной системы, ввергнув при этом страну в ужасы финансового беспорядка. Наполеон I установил твердую власть, защитил собственность и дал стабильную валюту, но при этом ударился в крайности протекционизма и милитаризма. Реставрация дала успокоение и обеспечила

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

322

323

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

начало промышленного переворота. Июльская монархия привела к власти капитал, обеспечила завершение промышленного переворота и начало стабильного роста. Наконец, при Наполеоне III экономика вступила в международную конкуренцию и обрела новые финансовые механизмы, что в совокупности позволило сделать успехи необратимыми. Преобразования завершились. Франция перестала быть страной с переходной экономикой. Но, впрочем, в этой бочке меда есть и ложка дегтя.

Казалось бы, Франция должна была выйти на второе после Англии место по уровню экономического развития, а может быть, с учетом своих весомых трудовых, природных и интеллектуальных ресурсов, даже обогнать ее. Но этого не произошло. Резкий рывок совершили Германия и США, оттеснив Францию назад. Более того, если сопоставить темпы экономического роста ведущих капиталистических стран за период с 1870 по 1950 г. (т.е. за период, когда большая часть Европы уже вступила в полосу бурных преобразований), то по динамизму своего развития Франция окажется на одном из последних мест [136, с. 38]. В чем же были причины этой относительной неудачи?1

1 Надо отметить, что наиболее распространенная в литературе точка зрения, согласно которой Франция развивалась медленно, разделяется не всеми авторами. Например, О'Брайен и Кейдер рассуждают принципиально по-иному, полагая, что превосходство Англии над Францией существовало лишь в торговле, тогда как британская индустриализация просто обеспечивала английским семьям рост доходов, необходимый для того, чтобы компенсировать трудности, связанные с более высокой рождаемостью [456, с. 75]. Действительно, во Франции к концу XIX века рождаемость была одной из самых низких в мире, а потому по выпуску в расчете на душу населения Франция вроде бы даже не отставала от Англии.

Однако вряд ли подобная логика справедлива. Как раз то, что Англия развивалась быстрее, определило в значительной степени ускоренный рост численности населения. Во

Во Франции, как впоследствии и в России, были исследователи, склонные объяснять возникновение всех проблем спецификой национального и даже расового менталитета, обрекающего на отсталость: "...прогрессируя гораздо медленнее своих соперников, - писал Г. Лебон,- латинские народы постепенно будут вытеснены ими. Признаки этой отсталости наблюдаются у всех латинских народов; это доказывает, что здесь имеет место расовое явление". И дальше этот автор конкретизирует свою позицию: "Свободная конкуренция, добровольные товарищества, личная инициатива - понятия, недоступные для нашего национального ума. Постоянный его идеал - получение жалованья под защитой начальства" [111, с. 289, 448].

Подобным образом, кстати, судили о своей стране и многие россияне. Но развитие мировой экономики после Второй мировой войны не подтвердило жесткую оценку, сделанную Лебоном. Франция динамично развивалась и даже обогнала по размеру ВВП на душу населения своих исконных соперников - Великобританию и Нидерланды [167, с. 197-198]. Говорить о том, что существуют какие-то специфически латинские черты, обрекающие народы на постоянную отсталость, сегодня невозможно. Правильнее было бы выделить определенные характеристики модернизационного процесса (как ментальные, так и инструментальные), действие которых определяет темпы осуществления перемен и, соответственно, темпы экономического роста.

Франции же своеобразная демографическая адаптация значительной части населения к нищете была вынужденной. У крестьянской семьи, которой приходилось кормиться с крохотного клочка земли, неизбежно должны были существовать опасения насчет возможности обеспечить едой большое количество детей. Демографический кризис рассматривался современниками как серьезная проблема для страны (особенно на фоне агрессивной милитаризирующейся Германии), а вовсе не как элемент национальной модели роста, основанной на слабой индустриализации в сочетании с низкой рождаемостью.

 

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                                       324

Скорее всего, французский феномен сформировался под воздействием некоторых ментальных факторов, не связанных с конкретным характером преобразований. В частности, как показал М. Вебер, дух капитализма особенно активно формировался там, где доминировал протестантизм [25]. Католическая Франция в этом смысле была страной сравнительно пассивной, не динамичной. Бесспорно, сыграли свою роль и этатистские, дирижистские традиции, которые не могли быть полностью изжиты даже за столетие стабильного рыночного развития.

Важно подчеркнуть, что в свете данного подхода черты отсталости являются отнюдь не вечной характеристикой французской экономики, а лишь элементами перехода. Эти черты долго тормозят развитие, но потом все же уступают место тому новому, что формируется в рамках модернизированной экономики.

Пожалуй, наиболее развернутую характеристику специфики французской экономики, сформировавшейся к исходу модернизационного периода, дал Д. Ландес, отметивший три основных ее черты.

Во-первых, типичный французский бизнесмен - это мелкий предприниматель, действующий либо самостоятельно, либо всего лишь с одним партнером. Кредитная сфера, несмотря на те новшества, которые были внесены братьями Перейра, не сильно отличается в этом смысле от производства, осуществляющегося в реальном секторе экономики. Деньги находятся в руках малых банков или даже отдельных частных кредиторов, большинство из которых ограничивает клиентелу узким кругом доверенных лиц и родственников, не стремясь рисковать своими активами в недостаточно хорошо известных им сферах деятельности. Несмотря на все изменения, делает вывод Д. Ландес, обзор французского бизнеса в 1870 г. отчетливо показывает, что концентрация экономической мощи все еще остается исключением из правил и характерна в основном для транспортной сферы [418, с. 398-399].

Во-вторых, французский бизнесмен так и остался по своему характеру весьма консервативным. В нем часто не было

 

325

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

склонности к риску. Он не хотел пробовать новое и неизвестное. Несмотря на высокую норму амортизации, во Франции очень медленно шло обновление оборудования. "Средний французский бизнесмен желал до последнего оставаться с той машиной, с которой он начинал" [418, с. 400]. Даже в тех сферах экономики, где формировались акционерные общества, аккумулируемые посредством централизации капитала, крупные денежные суммы не использовались для того, чтобы дать дорогу новым средствам производства. Отсутствие рискового капитала в значительной степени объясняло тот факт, что во Франции часто терпели неудачу изобретатели [418, с. 402].

В-третьих, характерной чертой французских бизнесменов являлось их стремление к независимости. В значительной степени рост с 1815 по 1870 г. финансировался за счет собственных средств предприятий и денег ближайших друзей бизнесмена, а также его родственников [418, с. 400]. Недоверие реального сектора к кредитной сфере органично дополняло недоверие банков к бизнесу.

У мелкого семейного французского предприятия сложилась даже своеобразная "психология", в соответствии с которой фирма являлась не столько организацией для производства товаров, сколько инструментом для поддержания семьи и расширения занимаемых ею позиций. Порой разрабатывались специальные правила для того, чтобы каждый из партнеров фирмы мог пристроить в нее на приличную должность своих детей и родственников вне зависимости от того, насколько они способны выполнять свои профессиональные обязанности [418, с. 403].

Д. Ландес также указывал, что французский бизнесмен долгое время продолжал смотреть на государство, как на отца, который обязан о нем заботиться. "Не существует разницы,- отмечал он,- между требованием мелких производителей из Бельвиля, чтобы государство приобрело 12 сделанных ими инвалидных кресел для различных местных больниц, и петицией трех крупнейших металлургических фирм, настаивавших в 1848 г. на том, чтобы правительство приостановило банкротство парижско-лионской железной дороги и

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

326

327

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

выделило деньги на закупку у них очередной партии рельсов" [418, с. 401].

Сохранялись в известной мере и традиции, сложившиеся при старом режиме, согласно которым талантливые люди с презрением относились к бизнесу и искали себе принципиально иные занятия даже в том случае, когда сами были детьми бизнесменов. Владение землей теперь уже не могло стать целью жизни, но зато интеллектуалы шли в медицину, юриспруденцию, на государственную службу, предпочитая делать "карьеру чести", а не заниматься "торгашеством" [418, с. 406].

Таким образом, во Франции даже после завершения периода модернизации приходилось еще долго преодолевать менталитет, ориентирующий людей на образ жизни, не слишком благоприятствующий экономическому росту. Однако историки выделяют и причины медленного роста, имеющие не ментальный, а инструментальный характер.

Один из распространенных подходов такого рода состоит в следующем. Отмечается, что французские промышленники в отличие от британских не испытывали трудностей с наймом рабочей силы, а потому ориентировались на производство изделий, требующих ручной обработки. Подъем базовых отраслей тяжелой индустрии был, таким образом, на континенте отсрочен в пользу обрабатывающей промышленности, выпускающей готовую к потреблению продукцию. Только с течением времени Франция стала уделять достаточное внимание развитию механизации производственного процесса [70, с. 29].

Утверждение, что во Франции не было проблем с наймом рабочей силы, весьма спорно. Но даже если бы эта схема верно описывала различия во французской и британской экономиках, вряд ли подобным образом можно объяснить, скажем, отставание Франции от Германии и США в ту эпоху, когда необходимость механизации уже не вызывала сомнений. Наличие дешевой рабочей силы, по мнению других авторов, никак не могло быть главным отличительным фактором модернизационного процесса во Франции (см. ниже). Имелись другие, более важные особенности.

Специфику французской хозяйственной системы очень хорошо выразил Ф. Бродель, который один из томов своего глобального, так и оставшегося незаконченным труда "Что такое Франция?" назвал "Крестьянская экономика". "Все страны Европы пережили многовековой период "крестьянской экономики"... Франция выходила из этого периода медленнее, чем другие страны" [19, с. 8].

Корни экономической драмы восходят к временам Робеспьера, дух которого еще много десятилетий после казни на гильотине беспокоил французскую экономику. Якобинцы совершили благородный шаг, отдав землю народу без выкупа. Тем самым "революционное законодательство изменило формирующуюся у французского крестьянства тенденцию к росту индивидуализма,- пишет Ф. Карон.- Оно стимулировало средний класс искать свои выгоды в земледелии и сохраняло высокую численность безземельного сельскохозяйственного населения с его коллективными началами" [303, с. 37].

В других странах ситуация, как правило, была иной. "Контраст между Англией и Францией просто бьет в глаза,- констатировал Т. Кэмп.- Исчезновение крестьянства должно быть отмечено в качестве важнейшего фактора экономического роста в первой стране, тогда как выживание и консолидация крестьянства в ходе революции 1789 г. может считаться фактором, тормозившим развитие во второй" [398, с. 31].

Ему буквально вторит Э. Хобсбаум: "Капиталистическая часть французской экономики являлась надстройкой, воздвигнутой над неподвижным фундаментом крестьянства и мелкой буржуазии... стандартно дешевые товары, способствовавшие успешному бизнесу прогрессивных промышленников во всех странах, во Франции не имели достаточно широкого и большого рынка. Было накоплено достаточно капитала, но зачем было вкладывать в промышленность своей страны?.. Франция помогала экономическому росту других стран" [224, с. 247].

Р. Камерон подробно раскрыл механизм, посредством которого решения, принятые в ходе французской революции, оказали негативное воздействие на развитие экономики.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

328

"Крестьянская проблема,- отмечал он,- имела свои истоки в революции 1789 г. За сто лет, прошедших после революции, число земледельческих хозяйств удвоилось, и это при том, что аграрное население оставалось по численности неизменным, а население в целом увеличилось на 50%. Крестьянская собственность мешала укрупнению хозяйств и препятствовала внедрению новой техники" [299, с. 438]  1.

Действительно, разложение крестьянства является важнейшим условием развития рыночной экономики, поскольку, с одной стороны, создает спрос на товары промышленности, а с другой - образует большое число работников, конкурирующих друг с другом за право занять рабочее место и понижающих тем самым уровень заработной платы, в результате издержки производства становятся сравнительно низкими. Но во Франции рынок формировался очень медленно, поскольку, как отмечал Р. Камерон, "...большая доля крестьян, живущих вдали от городских соблазнов, вынашивала мысль лишь о том, как бы прикупить еще земли" [299, с. 433]. У этих крестьян формировалось стремление сберегать, но не потреблять. Похожим образом оценивает состояние дел и Ф. Бродель: "Известная часть Франции почти до наших дней упорно старалась жить только своими собственными ресурсами" [19, с. 260].

Но там, где рынок формируется замедленными темпами, свободный капитал не задерживается. Он предпочитает

1 Точке зрения, представленной процитированными авторами, противостоит позиция, весьма характерная для нашей отечественной науки недавнего прошлого. Так, например, А. Манфред - один из классиков советской историографии - полагал, что "с революционной смелостью и твердостью они (якобинцы.- Авт.) выкорчевали корни феодализма в сельском хозяйстве и расчистили почву для капиталистического развития" [120, с. 147]. Если с первой половиной фразы можно согласиться, то тезис о расчистке почвы для капитализма, скорее, отражает идеологические установки советских времен, нежели представляет собой результат конкретного анализа хозяйственных процессов, проходивших в постреволюционный период.

 

329

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

эмигрировать в страны с более подходящими условиями для экономического роста. Это выявилось, в частности, уже тогда, когда и братья Перейра, и Ротшильд стали вкладывать собранные во Франции капиталы по всей Европе. Вслед за капиталом двигались за рубеж квалифицированные работники и менеджеры. В то же время значительная часть свободных капиталов, не находящих себе применения в экономике, направлялась на удовлетворение государственного спроса. Примерно четверть всех французских сбережений в период с 1850 по 1914 г. была вложена в бумаги центральных и местных властей [299, с. 434-435].

Специфика французского капитализма находила свое отражение и в состоянии рынка труда. С одной стороны, в промышленности зарплата была выше, чем у соседних стран, но промышленники все равно испытывали нехватку рабочей силы. Итальянцы, бельгийцы, в меньшей степени немцы, швейцарцы, жители стран Восточной Европы приезжали на работу во Францию. С другой же стороны, в перенаселенной аграрной сфере зарплата оказывалась значительно ниже, чем в промышленности, поскольку крестьяне не могли прокормиться со своих крохотных клочков земли и вынуждены были подрабатывать у соседей [299, с. 435].

Современники отмечали, что, несмотря на бурное развитие рыночного хозяйства, характерное для середины XIX в., значительная часть Франции оставалась совершенно незатронутой никакими преобразованиями. Настолько незатронутой и настолько не связанной с модернизированной частью общества, что можно было говорить чуть ли не о двух различных народах, проживающих в одной стране. Как отмечал А. Бланки: "На одной и той же земле живут два различных народа (городской и деревенский), живут настолько разной жизнью, что друг для друга они словно чужеземцы, хотя их и связывают как никогда прочные узы политической централизации" (цит. по: [19, с. 193]),

Яркая картина нищеты, царившей во французской деревне середины XIX века,- картина господства натурального хозяйства и изоляции дана Е. Вебером [533, с. 2-22,41-49]. Данные о реальном удручающем состоянии, в котором находилось

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

330

331

ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

 

огромное число "немодернизированных" французов, служат важным дополнением к тем картинам нищеты, которые со времен известной работы Ф. Энгельса "Положение рабочего класса в Англии" было модно рисовать, дабы показать ужасы жизни модернизированного города. Вряд ли есть основания утверждать, как порой это делают некоторые исследователи, что французская модернизация, основанная на справедливом разделе земли, была более гуманной, нежели модернизация английская.

Фактически можно говорить о том, что, несмотря на общую завершенность экономической модернизации и успехи становления крупных городов, во французской деревне формирования таких важных элементов современного общества, как гражданская культура, социальная и территориальная мобильность, к 70-м гг. XIX века так и не произошло. Этот процесс в полной мере развернулся уже на последующих этапах развития страны.

Существование многочисленного крестьянства, сидящего на маленьких клочках земли, было препятствием и для развития самого сельского хозяйства. "Все большая раздробленность крестьянских наделов в XIX веке продлевала жизнь ручной обработке земли,- отмечал Ф. Бродель.- Малюсенький клочок земли можно было обработать только лопатой и киркой. Следовательно, никого особо не удивит, что ручной труд в XIX веке не только сохранился... но еще и распространился в областях интенсивного земледелия, где ему, казалось бы, не место,- в Эльзасе, в Лимани..." Результатом использования отсталых методов земледелия стала низкая эффективность сельского хозяйства. В частности, во второй половине 80-х гг. XIX в. средняя урожайность во Франции была не выше 11,8 центнера с гектара, тогда как в Германии - 15 центнеров, в Бельгии - 18, а в Дании - 25 центнеров [19, с. 35, 173].

Исследование развития французского сельского хозяйства в эпоху Реставрации показало, что высокоинтенсивные фермы, основанные на прогрессивных формах организации производства, возникали лишь в отдельных регионах страны - там, где был стабильный и емкий рынок аграрной про-

дукции. В первую очередь, такого рода рынок формировался вокруг Парижа, а также, как это ни парадоксально, в северных приграничных районах. Города Фландрии, а также юго-восточная Англия могли обеспечить спрос на продукцию не только отечественного, но и французского сельского хозяйства. Напротив, города французской глубинки не способны были создать необходимый для развития аграрного сектора рынок.

На северо-западе страны, а также в Нормандии произво-дительностъ труда в сфере производства кормов была примерно в четыре раза выше, чем на юго-востоке Франции. Средний вес северных быков и коров примерно на четверть превышал вес их южных собратьев. Объяснялось это общее отсталое состояние сельского хозяйства с редкими, единичными передовыми регионами тем, что "в обществе, состоящем из бедных крестьян, живущих натуральным хозяйством, слишком медленно формировались местные рынки сельскохозяйственной продукции, а кроме того, не было никакой потребности в ме-ханизации ферм при наличии изобилия дешевой рабочей силы" [363, с. 321-324].

"Старинная крестьянская Франция не менялась до 1914г., может быть, до 1945-го",- сделал вывод Ф. Бродель [19, с.. 421]. Скорее всего, это весьма справедливое замечание, сотя оно и несет в себе некоторое упрощение. Во всяком случае, французская промышленность по объему производства обогнала сельское хозяйство только в 1875 г., а городское население во Франции превысило сельское еще позже (причем значительно) - только в 1931 г. Но практически вплоть до окончания Второй мировой войны страна еще тащила на себе наследие якобинской земельной реформы, сохранившей мощное, жизнеспособное, хотя экономически и не эффективное крестьянство.

Во многих соседних государствах сельские жители давно уже составляли явное меньшинство населения, а во Франции малоземельный аграрный сектор продолжал занимать важное место в структуре экономики. Лишь в 50-х гг. XX века, т.е. более чем через полтора столетия после первых революционных бурь, темпы роста французской экономики резко возросли и

332

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

сельское хозяйство наконец-то уступило место другим отраслям по всем важнейшим параметрам.

В научной литературе существуют и другие объяснения французского феномена отсталости. Например, Ле-Бре высказывал мнение о том, что в XIX в. правительство было настолько озабочено становящимся все более очевидным хозяйственным и культурным неравенством между северной и южной частями страны, что необходимость ускорения экономического развития отступала перед политической потребностью обеспечения национального единства. Крупные государственные инвестиции, финансируемые, естественно, за счет богатого севера, шли на развитие юга. Создавалась единая для всей страны система обучения, проектировались идущие на юг железнодорожные линии, создание которых не вызывалось экономической необходимостью. "Этим в основном и объясняется отстающее положение Франции в Европе по показателю индустриального роста в 1860-1914 гг." (цит. по: [19, с. 300]).

Думается, все же не стоит выводить на передний план этот именно фактор при объяснении особенностей экономического развития Франции (хотя, скажем, для Австро-Венгрии противоречия между отдельными частями страны были поистине роковыми). Структурные проблемы во Франции оказались более серьезными, чем региональные. Однако тот факт, что неэффективное государственное регулирование экономики на деле осталось важнейшей французской чертой, несмотря на кратковременное увлечение либерализмом, не стоит недооценивать.

Дорого обошлись стране ее дирижистские традиции. Дорого обошлись и яркие социальные преобразования конца XVIII столетия, до сих пор вызывающие у многих людей беспредельное восхищение. Мучительно долго преодолевала Франция последствия тех действий, с помощью которых она хотела осуществить свой особый рывок к "светлому будущему". Но все же рынок оказался сильнее всех преград, воздвигнутых на его пути.

ГЛАВА 3

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Еще в 1869 году в каждом немецком доме читали и верили в то, что превыше всего свобода, а потом уже нация... Но слово "свобода" потеряло смысл для немецких голов; они либо отреклись от нее, либо обратили в нечто ей прямо противоположное. Стали говорить: добровольное рабство и есть свобода. Была создана нелепая система абсолютного милитаризма, немыслимая в какой-либо другой из стран современной Европы... Мы могли бы идти в первых рядах прогрессивного человечества, а получилось так, что мы в течение сорока лет тормозили его развитие и в конечном итоге ввергли мир в хаос. Основой новой империи было подражание, невежество, подавление всего передового: в ней не зародилось ни одной свежей идеи - ни духовной, ни политической, ни даже экономической.

Генрих Манн

Экономическая модернизация в Германии представляется на первый взгляд процессом значительно более быстрым и мягким, нежели модернизация французская. В один прекрасный для немцев момент (в январе 1871 г.) цивилизованные народы вдруг обнаружили, что в центре Европы возникло мощное, единое, имперское германское государство, одержавшее на протяжении короткого промежутка времени победы сразу в трех войнах. Спустя два-три десятка лет после этого выяснилось, что Германия уже обошла своих основных соперников по темпам экономического роста, оставив во всех отношениях позади себя Францию и почти вплотную приблизившись к Англии, являвшейся в тот момент мировым промышленным лидером.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

334

335

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Немцам в отличие от французов к этому времени не пришлось проходить через кровопролитную революцию с ее бешеной инфляцией и эгалитарными началами. Промышленный переворот в Германии осуществился буквально лет за тридцать, а не за сто, как в Англии. Ну а уж по сравнению с отсталой Российской империей передовая центрально-европейская держава представлялась современникам просто неким эталоном рационализма, трудолюбия и соответственно успеха. Недаром мы на протяжении многих лет, говоря о наших экономических неудачах, имевших место на фоне достижений Запада, сравнивали себя прежде всего с немцами.

Запоздалый экономический рывок Германии современники уподобляли русской весне, которая долго не наступает после суровых холодов, а затем вдруг резко прорывается, сметая все остатки зимы и буквально за считанные дни преображая все вокруг. Помимо "климатических" имелись и весьма характерные исторические сопоставления: "Для Великобритании германский вопрос - это вопрос Рима перед возвышением Карфагена" [165, с. 111]. Фактически уже на рубеже XIX и XX веков в мире начали говорить о неком "экономическом чуде" (понятие, которое впоследствии неоднократно применяли для характеристики многочисленных реформ, имевших место как в той же Германии после Второй мировой войны, так и во многих других странах)'.

1В то время появились многочисленные книжки, расписывающие германские успехи в совершенно восторженных тонах и практически не замечающие серьезных проблем. Так, например, в весьма объемистом исследовании В. Доусона, выдержавшем до начала Первой мировой войны шесть изданий (в том числе три - непосредственно в 1914 г.), отмечалось: "Любую работу, любую функцию, которую следует выполнять систематически, немец может выполнить лучше, чем любой другой человек на земле. Его машины не всегда лучшие, но работает он так, что конечный продукт будет лучшим из всех, какие можно сделать на этом оборудовании" [324, с. 15]. Примерно так же в 70-е гг. на Западе стали относиться к японскому "экономическому чуду" и к специфике японцев как работников.

Для объяснения немецких успехов стали прибегать к ссылкам на особый немецкий характер, на специфику германской расы, качественно отличающейся от латинской и славянской, не говоря уже о прочих, еще менее развитых. Так, например, В. Зомбарт - один из ведущих исследователей той эпохи, много писавший о капиталистическом духе, присущем тем или иным народам, отмечал, что немцы почти идеально предрасположены для ведения бизнеса. Они не слишком чувственны, обладают сильным сознанием своего долга, имеют склонность к специализации в конкретных видах деятельности и способность быстро приспосабливаться к меняющейся обстановке [53, с. 92-95, 104].

В характеристике, данной Ж. Блонделем, присутствует больше эмоций, нежели трезвого анализа, но в целом он близок к В. Зомбарту: "...немец дома или на чужбине обыкновенно трудолюбив. Он воздержан и живет экономно... немец тяжел на подъем и далеко не отличается духом инициативы, но он послушен, дисциплинирован и подчиняется закону". А вот и вывод данного автора об особом германском коллективизме: "Если взять каждого немца в отдельности, то он, может быть, и не стоит англичанина или француза; но в качестве члена союза он вышлифовывается и делается способным к борьбе" [14, с. 154, 156, 160].

Наконец, А. Лихтенберже делает уже обобщение скорее философского, нежели экономического свойства: "...у немцев религиозное чувство и уважение к преданию и авторитету сохранилось больше, чем где бы то ни было" [114, с. 8].

Во всех этих рассуждениях есть справедливые наблюдения. Однако создается впечатление, что во многом характеристики "уникального" немецкого характера уже задним числом подгонялись под экономические успехи Германии, поскольку некоторые из этих характеристик при необходимости можно было бы применить и для объяснения неудач. На самом деле специфичность немецкого бизнеса не следует преувеличивать. Как уже отмечалось в главе, посвященной Франции, примерно в те же годы французы очень скептически оценивали свою способность к ведению практических

ДМИТРИЙ ТРАВИН,  ОТАР МАРГАНИЯ        336

дел, но спустя сто лет экономика Франции, тем не менее, развивалась ничуть не хуже, чем экономика Германии.

Как показывает история, феномен германской экономической модернизации значительно более сложен, нежели видится на первый взгляд. Промышленные достижения времен Отто фон Бисмарка не возникли в одночасье. Им предшествовала длительная подготовительная реформаторская работа. Большую часть проблем, разрешенных в той или иной форме французской революцией, немцам тоже приходилось решать, хотя и совершенно иным путем, нежели их западным соседям.

Тем не менее, Германии пришлось пройти и через победившую революцию 1918 г., и через страшную гиперинфляцию 1923 г. Немецкая история сложилась, в общем-то, из тех же "кубиков", что и французская. Только творцы этой истории "укладывали" их в несколько иной последовательности.

Более того, что современникам казалось полным и окончательным успехом германского экономического гения, с высоты сегодняшних знаний предстает лишь решительным рывком, после которого имел место столь же решительный откат к системе хозяйственного администрирования, сложившейся во времена гитлеровского правления. Конечно, национал-социалистическая экономическая модель, просуществовавшая немногим более десятилетия (примерно с середины 30-х до второй половины 40-х гг.), не была простым возвратом в прошлое. Тем не менее, ее появление на свет свидетельствовало о незавершенности процесса модернизации в Германии.

После Второй мировой войны Германия вынуждена была пройти через новый этап радикальных экономических преобразований, которые и создали нынешнюю стабильную хозяйственную систему. Таким образом, процесс модернизации в целом оказался в этой стране ничуть не более легким, чем во Франции. В совокупности он занял порядка полутораста лет, в отличие от французских ста (правда, эти расчеты весьма условны). В целом же, несмотря на все возникавшие в ходе преобразований трудности, Германия успешно завершила модернизацию и получила высокоразвитую, эффективно функционирующую экономику.

337  ГЕРМАНИЯ:  БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

В НАЧАЛЕ БЫЛ НАПОЛЕОН

Исходные условия для осуществления германских реформ были, с одной стороны, как и во всех странах, расстающихся со средневековой системой хозяйствования, похожи на французские, с другой же - имели заметные отличия.

Сближало Германию с Францией к концу XVIII столетия сохранение системы феодальных повинностей в деревне и цеховых ограничений в городе, что серьезно ущемляло свободу производителя и задерживало процесс дифференциации крестьянства. "Крестьянин, как ива,- говорили в Германии,- чем больше ее подрезают, тем гуще она вновь отрастает" (цит. по: [80, с. 20]). В то же время для немецких земель не была в целом характерна столь всеобъемлющая бюрократизация хозяйственной жизни, как та, что имела место у французов (регламентация производства и торговли, высокое налоговое бремя, многочисленный чиновничий аппарат).

Конечно, движение от феодализма к абсолютизму постепенно формировало бюрократию, и эта бюрократия должна была брать на себя некие административные функции. В Саксонии, например, довольно жестко регламентировалась выделка жести, производителям давались точные предписания о числе и величине молотов, о величине, ширине, длине, способе обрезки и рисунке жестяных листов [55, с. 382]. В Бранденбурге государство со времен Великого курфюрста Фридриха Вильгельма (середина XVII века) стало значительно более энергично взимать налоги, опираясь на резко возросшую по численности армию и специальных налоговых комиссаров. В 1713-1740 гг. при одном из потомков Великого курфюрста Фридрихе Вильгельме I, бывшем уже королем Пруссии, доходы государственного бюджета возросли в 2,5 раза [379, с. 60, 193].

Но все же масштабы германского этатизма отставали от масштабов французского. Многочисленные маленькие (порой карликовые) государства в целом не могли создать пронизывающий

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

338

339

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

всю толщу народного хозяйства механизм контроля за производителем и торговцем. Да они, скорее всего, и не стремились к этому в такой степени, как просвещенные французские монархи1. Можно даже сказать, что в какой-то мере немцам удалось раньше французов начать на практике преодолевать издержки бюрократизации.

В некоторых небольших германских государствах просвещенный абсолютизм под влиянием идей французских физиократов сумел добиться определенной хозяйственной либерализации, так и не ставшей вплоть до начала революции элементом реальной жизни в самой Франции. В Саксонии в 1762-1763 гг. были проведены реформы по инициативе Томаса фон Фриша и Петера фон Гогенталя. Значительно уменьшилось влияние цехов и корпораций. Была введена свобода торговли и отменены монополии. В Бадене великий герцог Карл Фридрих провел широкую серию реформ в области сельского хозяйства [69, с. 357-358]. Но это были все же отдельные исключения из правил. В целом эпоха реформ в Германии пришлась не на XVIII век.

Самой яркой фигурой данного столетия был прусский король Фридрих Великий, осуществлявший типичную меркантилистскую политику регулирования производства и внешней торговли, которую ранее во Франции проводил Ж.Б. Кольбер. Фридрих вводил таможенные пошлины, запрещал импорт отдельных товаров в Пруссию и экспорт сырья из своей страны, распространял и опекал мануфактуры. Все это делалось для того, чтобы поддерживать высокие военные расходы, позволяющие содержать, наверное, лучшую по тем временам армию. В 1740-1786 гг. 70-80% государственных расходов в Пруссии шло на военные цели, что значительно превы-

1 Особый вопрос, оставляемый нами за пределами данного исследования,- влияние духовной, философской культуры на экономику. Возможно, философский рационализм, столь хорошо прижившийся именно на французской почве, во многом и определил развитие французского этатизма по сравнению с этатизмом в Германии, для которой всегда была свойственна некоторая мистическая отрешенность.

шало уровень милитаризации экономики даже в такой воинственной стране, как Франция [290, с. 87].

Фридрих Великий

Протомодернизация времен Фридриха, как и всякая политика такого рода, сочетала в себе вполне рациональные и абсолютно комичные элементы. Один из характерных примеров деятельности монарха - введение государственной монополии на кофе, дававшей большой доход казне. Товар продавался по завышенной цене, а для пресечения контрабанды существовали особые чиновники, которые должны были улавливать запах тайно провозимого кофе, а потому назывались "нюхальщиками" [91, с. 452]. Другие мероприятия прусского короля были выдержаны в подобном духе.

А тем временем, несмотря на господствующий дух меркантилизма, в Германии уже формировались индустриальные центры, такие как Крефелд, Моншау, Вупперталь, Золинген, Ремшайд, где без всякой государственной поддержки неплохо развивались промышленные фирмы, которые в скором будущем заметно выросли, окрепли и завоевали международную известность [417, с. 137].

Таким образом, расколотая на множество государств Германия не представляла собой единого централизованного административного хозяйства, хотя в то же время не могла ни в коей мере считаться и хозяйством рыночным. Отсутствие одних проблем компенсировалось наличием других. Важнейшими среди них были следующие.

Во-первых, для определенной части Германии, особенно для находящихся за Эльбой территорий Пруссии, оставалась

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                            340

актуальной проблема отмены крепостного права, которая во Франции была к тому времени уже решена.

Во-вторых, в Восточной Германии коммерческий оборот земли был сильно бюрократизирован и фактически сошел на нет. Представители третьего сословия не имели права приобретать дворянские земли, тогда как во Франции торговля землями (за исключением церковных) еще до революции была широко распространена. Помещики же, в свою очередь, не могли свободно прирезывать себе крестьянские наделы, как это делалось, например, в Англии в процессе знаменитого огораживания. Еще Фридрих Великий в 1764 г. запретил сгонять крестьян с земли1. Это требование не всегда выполнялось, но все же накладывало отпечаток на аграрные отношения.

Более того, Фридрих ввел своеобразную "кастовую" систему, при которой представители каждого сословия должны были заниматься только той профессией, к которой "по рождению" принадлежали. Армия и государственная служба оставались исключительно прерогативой дворянства, а каждый "башмачник, как говорила немецкая пословица, оставался при своей колодке" [91, с. 446].

В-третьих, территориальная раздробленность Германии и сохранение ряда средневековых городских привилегий препятствовали формированию единого национального немецкого рынка, создавая серьезные трудности при перемещении товаров. Таможенные барьеры и разного рода административные ограничения приводили к искусственному удорожанию продукции. В 1790 г. в Германии насчитывалось в общей сложности 1800 таможен. Один француз в то время даже сравнил германскую торговлю с заключенным, находящимся за тюремными стенами [376, с. 21].

"Наиболее важные торговые пути по Одеру, Эльбе, Рейну, Дунаю, пути из центральных областей к морю проходили через

1Сохранение крепкого, не слишком дифференцированного по размерам имущества и находящегося в абсолютном подчинении у помещика крестьянства было необходимо Фридриху для построения сильной армии. Для построения сильной рыночной экономики нужны, как известно, совершенно иные подходы.

 341            ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА     АВТОРИТАРИЗМА

десятки территорий,- отмечал А. Дживелегов,- в каждой из которых приходилось платить пошлины. Торговые привилегии городов, установленные в Средние века, заключались в том, что товары из ближайшего, а иногда довольно обширного округа должны были свозиться в определенный город, обладавший привилегией склада. Так, Магдебург до присоединения к Пруссии (1680) имел привилегию склада для товаров из Богемии, Мейсена, Ангальта, Галле, Мансфелда, епископства и герцогства Магдебург, княжества Гальберштадт. Подобными же привилегиями в XVIII веке обладали многие города, не только имперские, но и княжеские. Когда Фридрих II завоевал Силезию (1742), в руках Пруссии сосредоточилась вся наиболее судоходная часть Одера. И немедленно Фридрих уничтожил складочную привилегию как новоприобретенного Бреславля, так и принадлежавших еще раньше Пруссии Франкфурта-на-Одере и Штеттина. Торговля на Одере сразу оживилась. Но в общем, пока оставалась раздробленность страны на сотни мелких княжеств, которые очень добросовестно придерживались меркантилистской политики и из таможенных доходов извлекали огромные выгоды; пока держались старые привилегии городов, пришедших в упадок, но не желавших расставаться с освященными временем правами,- торговля внутри страны не могла сделаться сколько-нибудь видимым хозяйственным фактором" [46, с. 18-19]'.

1В принципе проблема формирования единого национального рынка до известной степени не была решена и во Франции. Однако актуальность ее в Германии была на порядок выше. Во Франции, существовавшей как единое в политическом отношении государство, внутренняя торговля была затруднена в предреволюционный период разделением страны на отдельные тарифные зоны. Насчитывалось три основных зоны: "большая", включавшая так называемые "пять больших земель"; зоны, считавшиеся иностранными (например, Франш-Конте), а также зоны, фактически бывшие иностранными (Эльзас). При пересечении товарами границ этих тарифных зон взимались таможенные пошлины. Система эта была отменена революцией 1789г. вместе с другими мерами административного регулирования [397, с. 52, 65].

343    

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                     342

Реформы должны были решить весь комплекс имеющихся проблем в каждом из германских государств. Но самым крупным и сильным из них была Пруссия (Австрию мы в этом разделе оставляем за скобками), ставшая в итоге объединителем разрозненных земель. Поэтому именно преобразования, осуществленные в державе Гогенцоллернов уже после смерти Фридриха Великого, представляют наибольший интерес для выяснения хода германской экономической модернизации.

В отличие от Франции, неудачно вступившей на путь реформ, а потому вынужденной в конечном счете осуществлять преобразования революционным путем, Пруссия смогла обеспечить сравнительно мягкий и медленный демонтаж той системы отношений, которая препятствовала становлению рыночных начал. На протяжении примерно четверти века в этой стране был осуществлен комплекс важнейших экономических изменений, включавших четыре основных элемента: аграрную и финансовую реформы, ликвидацию цехового строя, а также формирование единого таможенного пространства, объединившего территорию Пруссии с территорией других немецких государств (т.е. формирование своеобразной зоны свободной торговли).

Можно считать, что уже примерно к середине 30-х гг. XIX века, а вовсе не к 70-м гг. (когда возникла германская империя) в немецких землях сформировались благоприятные условия для проведения индустриализации.

Важнейшим фактором, повлиявшим на сравнительно мягкое осуществление немецких преобразований, стали последствия французской революции и ход наполеоновских войн. С одной стороны, разрушительный характер революции предостерегал элиты европейских государств от недооценки значения эволюционных преобразований. Никому не хотелось наблюдать у себя дома столь же печальные экономические результаты, как те, которые имела Франция за десять революционных лет. С другой же стороны, перед глазами был пример Наполеона, который сумел быстро решить основные проблемы финансовой и политической стабилизации именно реформаторским путем. Причем пример был у

          ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

немцев перед глазами в самом прямом смысле этого слова, поскольку наполеоновская армия вела успешные боевые действия в Центральной Европе, лишний раз демонстрируя тем самым эффективность той государственной и хозяйственной системы, которая возникла во Франции в эпоху существования Первой империи.

Левый берег Рейна непосредственно вошел в состав наполеоновской империи, и, таким образом, расположенные там земли получили мощный импульс для экономического развития. Уже в начале XIX века там стала складываться экономическая культура, в значительной степени находившаяся под воздействием идущих с Запада модернизаторских тенденций. Зарождающийся немецкий бизнес получил возможность функционировать на французском рынке с использованием французских "правил игры". Это, в частности, способствовало резкому расширению немецкой текстильной промышленности, которая до того находилась практически в зачаточном состоянии [377, с. 65].

В западной части Германии (на правом берегу Рейна) Наполеоном был создан Рейнский союз. Входившие в него государства оказались сателлитами Франции, и там осуществление реформ также шло чрезвычайно интенсивно, тем более что исходные условия, сложившиеся на Западе, благоприятствовали преобразованиям. В Вестфалии, Бадене, Вюртенберге, Баварии к началу XIX века уже существовали твердые крестьянские права на пользование землей. Денежные повинности, связанные с этим пользованием, были неизменными, что создавало для крестьянина стимулы к совершенствованию производства. Крепостная зависимость носила сравнительно мягкие формы [46, с. 19]. Поэтому крепостное право в землях Рейнского союза отменялось, личные феодальные повинности устранялись, цеха разрушались, а в королевстве Вестфалия был даже введен Кодекс Наполеона [61, с. 19-22].

В известной степени улучшилась под воздействием Наполеона и внутригерманская торговля. Во-первых, произошло укрупнение государств, что само по себе облегчало передвижение товаров, не разделенных теперь границами. Во-вторых,

345                         

в 1807-1812 гг. Бавария, Баден и Вюртемберг отказались от множества внутренних таможен, облегчив тем самым торговлю внутри своих пределов [376, с. 22].

Надо отметить, что экономические преобразования в Вестфалии, как и в других государствах Рейнского союза, не были просто навязаны французской оккупацией. В немецких государствах имелись собственные силы, настроенные на решительные преобразования, поскольку культурное взаимодействие этих земель с Францией было весьма велико. Наполеон поддержал именно эти силы, воспрепятствовав тем самым укреплению возможных контрмодернизаторских тенденций.

Впоследствии похожая ситуация (реформы, осуществляемые при поддержке оккупационной администрации) сложилась в Германии после Второй мировой войны, хотя, бесспорно, в наполеоновскую эпоху роль авторитарного начала была значительно выше, нежели в эпоху Конрада Аденауэра и Людвига Эрхарда.

Впрочем, не все в рейнских землях шло гладко. Все оборотные стороны наполеоновского правления, которые познала сама Франция, сказались и на преобразованиях, осуществлявшихся, например, в Вестфалии - государстве, по ряду причин наиболее сильно интересовавшем Наполеона.

В 1807 г. специальная вестфальская делегация, составленная из представителей самых разных слоев населения (клириков, дворян, бюргерства, чиновников и университетских профессоров), отправилась в Париж к Наполеону просить у императора конституции для своего государства.

Наполеону идея конституционного устройства Вестфалии очень понравилась. Он всячески стремился к тому, чтобы прогрессивные идеи, рожденные во Франции, распространялись по всей Европе, способствуя экономическому и социальному процветанию континента. Вестфалия представлялась императору идеальным "полигоном" для опробования идей "экспорта революции": это был один из наиболее просвещенных уголков не только Германии, но и Европы в целом.

Там существовали древние традиции развития хозяйственной и гуманитарной культуры. На территории королев-

344

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

ства находилось целых пять университетов (включая знаменитый Геттингенский университет - кузницу свободомыслящих кадров для всей Германии). Таким образом, Вестфалия лучше всего подходила для того, чтобы создать там некое образцовое хозяйство, которое должно было продемонстрировать всей Европе преимущества, предоставляемые народам французской революцией1.

Приняв все это во внимание, Наполеон в ответ на просьбу вестфальцев предложил сформировать специальный комитет, который к 15 ноября выработал конституцию. В соответствии с этой конституцией устанавливалось равенство граждан перед законом, отменялись все феодальные права, а налоговое бремя равномерно распределялось среди всех слоев населения, что уже само по себе имело большое значение для развития экономики. Но еще большее значение имело то, что с 1 января 1808 г. Кодекс Наполеона становился гражданским законодательством для Вестфалии.

Наконец, для- того чтобы поставить Вестфалию под особый контроль и заодно продемонстрировать народу императорскую симпатию, Наполеон повелел своему 23-летнему брату Жерому Бонапарту стать в Вестфалии конституционным монархом. Тот с энтузиазмом воспринял повеление своего великого брата и, выступив перед представителями сословий вверенного его попечению народа, заявил о необходимости создания граждан в Вестфалии ("формирования гражданского общества", как сказали бы мы сегодня).

Однако развитие гражданского общества как такового шло в Вестфалии значительно труднее, чем внедрение нового законодательства.

Перевод Кодекса Наполеона на немецкий язык был закончен с опозданием, и этот важнейший правовой документ, который должен был начать действовать с 1 января, оказался опубликован в печати только к сентябрю. Торговый кодекс

1Благодаря Наполеону, Вестфалия оказалась довольно крупным королевством. В ее состав вошли Ганновер, часть Гессена, а также прусские земли, находящиеся к западу от Эльбы.

346

347

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

появился еще позднее - только к 1810г. Правда, чрезвычайно удачно проходила ликвидация всех феодальных прав. Они исчезли уже в первые месяцы 1808 г.

Неплохо обстояло поначалу дело и с работой парламента. В 1808 г. он собирался лишь дважды - для того чтобы проголосовать за налоги, предложенные Жеромом, и решить еще кое-какие мелочи. Покладистость депутатов очень понравилась новому королю. Однако уже через пару лет идиллия в отношениях, складывавшихся между королем и представителями "гражданского общества", стала исчезать.

Наполеону требовалось все больше и больше средств для ведения войн. Не только французский государственный бюджет должен был тянуть на себе эту нагрузку, но и бюджеты наполеоновских стран-сателлитов. Жером не был готов взять на себя смелость в отстаивании интересов "собственного народа" перед собственным братом. Он был послушным исполнителем воли императора, а потому между ним и "гражданским обществом" стали нарастать противоречия. После того как в 1810г. парламент скорректировал некоторые предложения короля относительно налогов, Жером решил, что ему будет проще управлять страной без учета мнения представителей общественности.

В результате налоговое бремя стало непрерывно увеличиваться, ложась тяжким грузом на экономику Вестфалии. Так, например, земельный налог, первоначально составлявший всего лишь 5%, к 1812 г. достиг 20%. Кроме увеличения законных налогов постоянно вводились разного рода разовые поборы.

Помимо необходимости нести бремя военных расходов, экономика Вестфалии страдала и от других проблем, связанных с наполеоновским господством. Самой главной проблемой оказалась континентальная блокада, подрывавшая торговые связи с Англией и колониальным миром, что для маленького государства было весьма существенно. Но кроме препятствий, возникших во внешней торговле, сохранялись и традиционные препятствия в торговле внутренней. Теоретически прогрессивное хозяйственное законодательство должно было бы отменить все сохранявшиеся в стране со времен

феодальной раздробленности внутренние таможни. Но это важное реформаторское мероприятие предпочли отложить на будущее (когда закончится война), поскольку таможни были важным источником бюджетных поступлений, а жертвовать текущими доходами в пользу будущего экономического про-цветания Жером ни в коем случае не хотел.

Однако даже несмотря на сохранение всех возможных ис-точников поборов, спасти государственный бюджет не уда-ось. Финансы разваливались под бременем военных расходов. Дефицит с каждым годом становился все больше и больше, а в 1813 г. его размер даже превысил размер всех поступлений в бюджет.

К несчастью для себя, западные немцы были чрезвычайно обязательным и исполнительным народом. Никакого саботажа в стране не намечалось, даже несмотря на то, что действия Жерома шли в разрез с мнением народа. Во всей империи (даже в самой Франции) трудно было найти регион, который лучше, чем Вестфалия, исполнял бы возложенные на него обязанности [307, с. 183-209].

Таким образом, время пребывания в Рейнском союзе не стало периодом расцвета для Вестфалии, да и для таких западногерманских государств, как Берг и Франкфурт (возможно, несколько успешнее проходили в наполеоновскую эпоху преобразования в таких государствах, как Баден, Вюртемберг, Бавария, Нассау). В то же время, конечно, нельзя не отметить тот факт, что именно в этот период в фундамент будущего быстрого экономического развития немецких земель были заложены серьезные культурно-хозяйственные основания. Ориентация на свободу хозяйственной деятельности, на торговые связи с Францией и другими странами прочно вошла в менталитет западных немцев.

Поколение немецких бизнесменов, достигшее зрелости в рейнском регионе к 30-м гг., как правило, в юности проходило через французскую образовательную систему и училось французскому языку. Многие из них были даже рождены на свет французскими гражданами. Именно эти люди сыграли огромную роль в том быстром хозяйственном подъеме, который к 30-м гг. начался в Германии. По словам одного

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

348

349

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

германского студента того времени, без иностранного участия, осуществлявшегося не только в форме экспорта капитала, но особенно в виде интеллектуального воздействия и передачи немцам практического опыта, Западная Германия едва ли смогла бы достигнуть значительного экономического развития [297, с. 370-371].

Еще важнее, думается, было укрепившееся в те годы различие в культурно-политической ориентации между рейнскими немцами и пруссаками. Первые были гораздо больше ориентированы на развитие демократических начал, что сыграло определяющую роль в том выборе между капитализмом и социализмом, который пришлось делать Западной Германии во второй половине 40-х гг. XX века.

Именно из южных рейнских земель происходил, в частности, германский либерализм, сыгравший впоследствии значительную роль в осуществлении экономической модернизации. Яркий пример этого - жизнь и деятельность одного из первых немецких либералов Карла фон Роттека, родившегося в 1775 г. во Фрайбурге (герцогство Баден). Будучи сыном немецкого профессора, по линии матери он принадлежал к французскому роду д'Ожеронов, прекрасно знал французские язык и культуру, преклонялся в юности перед Руссо, Лафайетом, Сиейсом. Роттек был продуктом эпохи Просвещения в не меньшей степени, чем многие "натуральные" французы, сыгравшие определяющую роль в истории французской модернизации. Известный историк Г. Трейчке даже назвал Роттека "французским немцем" (подробнее о Роттеке см.:[168]).

Если говорить в целом о преобразованиях в западной и южной частях Германии, то можно отметить, что "долгое время эти реформы находились как бы в тени прусских реформ, рассматривались историками либо как продукт иноземного господства, либо как сугубо рационалистические и просветительские мероприятия. Многие современные исследователи справедливо рассматривают оба типа реформ как равнозначные. Идеи национального воспитания и мобилизации сил народа, развития его инициативы и участия в общественной жизни, бывшие лейтмотивом прусских ре-

форм, не нашли отклика в рейнских странах. Здесь в центре внимания были государство и его консолидация, тогда как национализм не играл особой роли. В проведении либеральных экономических преобразований Пруссия опередила другие германские земли, однако в рейнских государствах реформы оказались мощнее и последовательнее в преодолении сословных барьеров и введении революционного принципа равенства" [70, с. 112].

Тем не менее, основное значение для будущего германского экономического развития имели реформы в Пруссии. В плане культурного заимствования там все обстояло сложнее, но все же французское влияние было определяющим. Достаточно сказать, что реформы в этой стране начались спустя всего лишь год после того, как наполеоновские войска торжественным маршем прошли по Берлину (27 октября 1806 г.), и, спустя три месяца после унизительного для пруссаков Тильзитского мира (7 июля 1807 г.), в результате которого западные земли были отрезаны от державы Гогенцоллернов в пользу передового в правовом смысле королевства Вестфалия, а восточные - в пользу Варшавского королевства.

Военные поражения заставляли задуматься о причинах слабости и приводили к выводу о необходимости осуществления преобразований. В своем меморандуме для прусского короля Фридриха Вильгельма III, подготовленном в тяжелейшем для страны 1807 г., князь Карл Август фон Гарденберг писал: "Ваше Величество, мы должны отныне делать именно то, что Франция делала ранее" [463, с. 33].

Прусские реформы - яркий пример модернизации, осуществленной согласно модели А. Тойнби "вызов-и-ответ" [188, с. 137-139]. Страна ощутила внешний удар, который стал стимулом для внутренних преобразований, как единственного способа выжить в столь сложных обстоятельствах. В определенном смысле можно сказать вслед за Т. Ниппердеем: "В начале был Наполеон" (цит. по: [282, с. 112]), хотя, конечно, следует иметь в виду, что важные предпосылки для последующей модернизации складывались в Пруссии и раньше, причем вне зависимости от действия внешнего фактора.

351

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                            350

Во Франции последней четверти XVIII века вызов был отнюдь не столь силен, как в Пруссии, поэтому там реформаторский путь проведения преобразований застопорился. Чисто внешне держава Людовика XVI преуспевала и даже сумела одержать косвенным образом военную победу над своим основным соперником - Англией через поддержку успешно освободившихся от англичан североамериканских колоний. Лишь наиболее продвинутая часть французского общества ощущала серьезность вызова, брошенного ему через Ла-Манш. Но сил реформаторов было недостаточно для того, чтобы предотвратить движение вперед революционными методами.

В Пруссии начала XIX века не почувствовать вызов было невозможно. Разрушать складывавшуюся веками феодальную систему хотелось не столь уж многим, но слишком силен был шок, полученный в результате поражения. На этой почве использование прогрессивных идей передовой части общества представлялось наиболее подходящим инструментом для сохранения державы. Поэтому прусские реформаторы имели гораздо лучшие возможности для осуществления преобразований, чем те, которые были у Тюрго за четверть века ранее.

Еще одним вызовом эпохи для германских государств, как и для Франции, было развитие английской экономики. Немцы стремились изучать опыт англичан и перенимать (а порой и воровать) их технологии.

Готфрид Брегельман - владелец первой бумагопрядильной фабрики на немецкой земле, стремясь усовершенствовать ее техническое оснащение, отправился в начале XIX века в Англию и делал там тайком чертежи новых станков. Затем он вывез эти чертежи на родину вместе с наиболее сложными деталями, которые пришлось просто украсть. Вскоре его фабрика была оснащена не хуже английских.

Или вот еще пара примеров. Фридрих Харкорт в 1819 г. завербовал лучших британских металлургов, которые, приехав в Германию, подготовили целое поколение немецких мастеров. Эберхард Хеш в 1823 г. отправился в Шеффилд изучать технику пудлингования. С трудом сбежав от англичан, после того как те заподозрили его в промышленном шпиона-

           ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

же, Хеш затем открыл на родине свой завод, ставший вскоре одним из крупнейших металлургических концернов Германии [142, с. 74-75].

И подобные случаи были далеко не единичными. Как писала одна кельнская газета, "англичане первыми начали строить в Германии железные дороги, проводить газ, трамвайные пути. Они привлекли ресурсы британского капитала и были пионерами германского материального развития" [324, с. 76].

Заимствование политической культуры из Франции и хозяйственной культуры из Англии, а также из Бельгии лежало в основе германской модернизации (многочисленные примеры влияния англичан и бельгийцев на развитие немецкого бизнеса (см. также: [377, с. 53]). Впоследствии Германия сама стала тем центром, через который модернизация шла за рубеж - прежде всего, в Австро-Венгрию и Россию.

Способствовала эффективному проведению реформ и специфически прусская система взаимоотношений аристократии и государства. В отличие от Франции, где чиновничий аппарат изрядно потеснил старое дворянство, а оно, со своей стороны, щеголяло оппозиционностью, в Пруссии, как отмечалось выше, и гражданский аппарат, и офицерский корпус преимущественно формировались из аристократов. Прусские помещики - юнкеры оставались в полном смысле этого слова важнейшей опорой монархии. Они выполняли сразу двойную государственную функцию. Юнкеры были одновременно и командирами в воинских формированиях, и местной властью в своих деревнях. Иначе говоря, прусский крестьянин, как одетый в "солдатскую шинель", так и не одетый в нее, находился под постоянной опекой юнкера. "Результатом подобного положения дел,- отмечает X. Шисслер,- стало формирование в стране уникального коллективного юнкерского менталитета, характеризующегося очень тесной связью с властными структурами на всех уровнях социальной, военной и политической жизни страны" [494, с. 28]1

1Несколько забегая вперед, можно отметить, что уникальное положение юнкеров, их чрезвычайная сплоченность и укорененность во властных структурах обеспечивали политическую победу данного сословия не только в начале

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

352

353

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Таким образом, в Пруссии сливки общества служили королю (может быть, точнее сказать - короне), а не фрондировали. Причем дисциплина на службе была чрезвычайно высокой. До тех пор пока король поддерживал реформаторов, они вполне могли бросать вызов старым сословным привилегиям [498, с. 41-42].

Возможности прусского короля хорошо демонстрирует несколько курьезный, но в то же время весьма характерный пример из жизни Фридриха Великого. Однажды в гвардейских полках несколько солдат решили вытребовать себе силой определенные льготы. Для этого они отправились прямо в резиденцию короля - Сан-Суси. Фридрих еще издали увидел их и по громкому разговору и жестам тотчас догадался, в чем состояли их намерения. Он быстро поднял шпагу, надвинул шляпу на глаза и пошел к ним навстречу. Несколько

XIX столетия, когда они готовы были поддержать реформы, но и впоследствии, когда позиция монарха, высшей бюрократии и самих юнкеров коренным образом изменилась. Юнкеры начали реформы, юнкеры добились того, что эти реформы были проведены преимущественно в их интересах, юнкеры обеспечили либеральную систему внешней торговли, и юнкеры же полностью свернули нестойкий германский либерализм, как только он перестал удовлетворять их интересам.

Во Франции в эпоху модернизации уже не было подобного доминирования одного сословия, поэтому страна быстро раскололась на противоборствующие лагеря. Для обеспечения единства и урегулирования противоречий понадобилось в конечном счете включать демократические процедуры. В Германии с ее авторитарным единством демократическая процедура долгое время была не только не нужна, но и невозможна. По-настоящему общество раскололось только с возникновением сильного рабочего класса и социал-демократической партии. Тогда-то и начались политические кризисы, которые в итоге привели к революции и к установлению тоталитарного гитлеровского режима.

солдат отделились от толпы, и один из них, дерзко выступив вперед, хотел начать речь. Но прежде, чем он произнес слово, король закричал: "Стой! Равняйся!" Вся рота выстроилась в полном порядке. Фридрих продолжал командовать: "Смирно! Налево кругом! Марш!" - и солдаты без всяких разговоров исполнили его приказания, а затем спокойно вышли из Сан-Суси, радуясь, что так дешево отделались [91, с. 225].

Примерно в такой же форме через полстолетия осуществлялись и прусские экономические реформы. Вся аристократия брала под козырек и шла исполнять приказ короля: "Смирно! Направо кругом! Реформироваться!"

Более того, как отмечают некоторые исследователи (см., напр.: [282, с. 121]), в XVIII столетии (примерно со времени Фридриха Великого) немецкая бюрократия вообще перестала считать, что находится на службе у индивидуального правителя, и обратила свою лояльность на деперсонализированное, абстрактное государство - институциональный и рационализированный организм, существующий для поддержания закона и порядка. В этом смысле вообще трудно говорить о возможности какого-либо противодействия со стороны аппарата тем преобразованиям, которые осуществляются в Германии сверху. Данный феномен в значительной мере объясняет как успех прусских реформ первой половины XIX века, так и ту легкость, с которой впоследствии были осуществлены преобразования реакционного типа.

Можно по-разному оценивать причины этой феноменальной прусской лояльности к власти. Порой говорят о том, что это свойство немецкого духа порой дают конкретные исторические объяснения. Так, например, один из крупнейших в мире германистов Гордон Крейг полагает, что уважение к государству стало следствием междоусобной Тридцатилетней войны (1618-1648 гг.), в ходе которой Германия понесла столь страшные человеческие потери, что с тех пор "люди, охваченные атавистическим страхом перед вероятным последствием любого распада существующих социальных отношений, ничтоже сумняшеся принимали непомерные требования князей; со временем такое принятие стало как бы нормой и приобрело силу традиции" [104, с. 19].

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

354

355

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Следует заметить, что при всех обстоятельствах немецкое общество действительно не травило своих государственных деятелей (даже самых нестандартных) так, как это делало, скажем, общество французское1. И лидеры общественного мнения не провоцировали народ на смуты. Даже отношение германских либералов к режиму было менее враждебным, чем где-либо в Европе. А уж что касается такой специфической оппозиционной группы, как якобинцы, сыгравшей решающую роль при переходе французской революции в деструктивную стадию, то "они были ничтожным меньшинством в среде франкофилов, которые сами по себе составляли явное меньшинство немецкого общества" [282, с. 122, 124]2.

1Может быть, единственным исключением из этого общего германского правила является судьба генерала Лео фон Каприви, но эта история уже относится к самому концу XIX века.

2В литературе высказывается также мнение, что в Пруссии для всех представителей буржуазии была открыта возможность бюрократической карьеры, что делало ее менее революционно настроенной в сравнении с буржуазией французской, ощущавшей дискриминацию со стороны монархии. В этом смысле связь между государством и буржуазией, исполнявшей важную государственную функцию, была в Пруссии настолько прочной, насколько только это возможно [496, с. 66-68].

Действительно, представители прусской буржуазии могли через систему экзаменов изменить свой статус и проникнуть в состав прусской бюрократии. И они пользовались подобной возможностью, особенно в эпоху Фридриха II, когда монархия ощущала значительную потребность в квалифицированных кадрах. Тем не менее, стоит все же отметить, что Фридрих, придерживавшийся мнения о том, что каждое сословие имеет свои отличительные особенности, не слишком жаловал бюргеров в качестве чиновников или офицеров, полагая, что им не свойственны дворянские представления о чести, верности, преданности короне и т.д. Король предпочитал видеть бюргеров в качестве промышленниками и торговцами.

Еще одним важным фактором успеха реформ было состояние прусского сельского хозяйства, которое начало трансформироваться еще до начала осуществления прусских реформ как таковых. Связано это было с началом индустриализации в Англии, сопровождавшейся серьезной структурной перестройкой, повышением роли промышленности и снижением значения сельского хозяйства (особенно производства зерна). Соответственно богатый английский рынок должен был искать поставщиков импортной сельхозпродукции, которые могли бы с лихвой возместить те потери, что были понесены местным земледелием. Наиболее подходящим поставщиком оказались крупные юнкерские хозяйства, сосредоточенные преимущественно в восточной части Пруссии.

Для юнкеров открылись феноменальные возможности, и они не замедлили ими воспользоваться. В 1777-1784 гг. число кораблей с зерном, отправляющихся из кенигсбергской гавани, возросло почти в три раза. К 1805 г. Пруссия закрывала половину всей потребности Англии в импортном зерне. "Крупные производители сельхозпродукции из восточных провинций,- отмечал М, Грей,- расширили свой выпуск в ответ на новые рыночные требования со стороны трансформирующейся английской экономики" [365, с. 26].

Однако развитие экспортного производства объективно столкнулось с двумя трудностями. Юнкерам не хватало земли и капитала.

Вместе с тем, как отмечалось в предыдущей главе, и во Франции для разбогатевшей буржуазии не было непреодолимых преград при желании вступить в разряд бюрократии. Там важные административные должности неплохо покупались. Наверное, преданность прусской буржуазии своему королю была важным фактором укрепления стабильности государства, но переоценивать значение данного фактора и подавать его в качестве отличительного момента в сравнении с французской практикой мы все же не стали бы. В данном смысле особое положение юнкерства и его роль в развитии прусской государственности являются значительно более характерной особенностью.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ '

356

357

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Что касается земли, то ее потенциальные резервы имелись, поскольку крупные юнкерские хозяйства были окружены уделами, находившимися в пользовании крестьян, часто почти разорившихся и наверняка в большинстве случаев неспособных использовать прогрессивные агротехнические методы. Но прирезка этих земель была ограничена эдиктом Фридриха Великого. В результате в Пруссии сложилась система взаимной зависимости. Крестьянин страдал от эксплуатации помещика и не мог развернуться в своем хозяйстве на широкую ногу, но и юнкер страдал из-за того, что чахлые мелкие хозяйства окружали его со всех сторон, не давая воспользоваться землей, которую он считал своей.

Капитал, необходимый для проведения агротехнических усовершенствований в сельском хозяйстве, теоретически можно было привлечь из города. Однако этому препятствовала правовая система, согласно которой городской простолюдин не имел права владеть землей. Таким образом, ипотека как наиболее эффективная форма кредитования сельского хозяйства оказывалась невозможна. Купцу или банкиру не было смысла кредитовать юнкера, поскольку он не мог взять его земли в залог и воспользоваться ими в случае банкротства заемщика.

Отток прусского зерна на экспорт при том, что возможности расширения сельскохозяйственного производства были ограничены, привел к появлению серьезной инфляции. С 1750 по 1800 г. цены на многие потребительские товары в Германии выросли на 50-100% [365, с. 27]. При этом доходы горожан существенно вырасти не могли, поскольку они не принимали участия в экспортной экспансии. В результате несельскохозяйственное население сильно пострадало от того, что старые юридические нормы не вписывались в новые экономические реалии.

Таким образом, в Пруссии и юнкеры, осваивавшие передовые методы хозяйствования, и горожане, стремившиеся к сотрудничеству с ними, были объективно заинтересованы в преобразованиях. В предреволюционной Франции подобной поддержки у либеральных реформаторов не имелось, что существенно ослабляло их позиции.

БУРЯ И НАТИСК

к

л п

Главным пропагандистом движения, направленного на развитие крупного аграрного производства, стал Альберт Тэр -ученый, заложивший основы научной организации сельского хозяйства. Он окончил кузницу реформаторских кадров - Гет-тингенский университет, серьезно изучил английский аграрный опыт. Тэр доказывал, что по-настоящему эффективны именно крупные аристократические хозяйства ("gentlemen  farmers") и так будет до тех пор, пока образ жизни небольшой крестьянской семьи определяется в германском обществе неким романтическим идеалом, подрывающим стимулы к капиталистической организации сельскохозяйственного производcтва.

Воззрения Тэра оказали значительное воздействие на преобразования, осуществлявшиеся в Пруссии. В частности, в 1807 г. он консультировал реформаторское правительство Штейна.

У истоков преобразований, осуществленных в Пруссии, стояли два человека - барон Фридрих Карл фом унд цум Штейн и князь Карл Август фон Гарденберг. Оба они были выходцами из западных немецких земель - Штейн из Нассау, Гарденберг из Ганновера, оба окончили Геттингенский университет и оба перешли со временем на прусскую службу. Кстати, определяющее воздействие выходцев из наиболее культурных западных земель в целом было характерно для прусских реформ первой половины XIX века.

"Штейн - один из немногих политических героев прошлого,- отмечал М. Грей,- которым немцы гордятся без всякого стеснения. Его обычно не затрагивает критика, которой подвержены такие фигуры, как Фридрих Великий, Бисмарк и Вильгельм II, с именами которых часто связывают прусскую традицию авторитаризма и милитаризма, являющуюся частью немецкого прошлого. Напротив, эра Штейна для

 

1ь

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

358

359

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

многих символизирует политическую свободу, эгалитаризм, самоуправление и социальный прогресс" [365, с. 3].

Ф.К. Штейн

На самом деле реформы Штейна и Гарденберга, предоставив некоторые возможности самоуправления на местах, ни политической свободы, ни эгалитаризма Пруссии в целом не дали. Напротив, они проводились в условиях абсолютизма и способствовали росту экономического неравенства, причем учитывая, насколько антикрестьянский

характер носила земельная реформа, можно сказать, что, скорее всего, при демократическом правлении преобразования вообще пошли бы по другому пути. Но при этом следует, надо признать, что как хозяйственный, так и социальный прогресс несомненно имели место. И в этом состоит основное значение преобразований.

Штейн и Гарденберг, родившиеся соответственно в 1757 и 1750 г., принадлежали к поколению, которое следовало за поколением Тюрго. Они имели возможность изучить практическую деятельность французского реформатора и его научные труды. Исследователи высказывают мнение, что Штейн мог даже рассматривать Тюрго в качестве своего учителя на раннем этапе административной деятельности [497, с. 114]. Но самое главное - прусские реформаторы читали труд властителя дум той эпохи Адама Смита "Богатство народов". Сохранился даже принадлежавший Штейну изрядно потрепанный экземпляр этой книги, обильно испещренный пометками владельца [365, с. 57].

Будущие немецкие реформаторы вырабатывали свое мировоззрение практически одновременно с французами, испытавшими шок от плодов собственной революции. Так, например, Гарденберг еще в 1794 г. сформировал свою политиче-

 

К.А. Гарденберг

скую идеологию, которая очень сильно корреспондирует с мышлением Наполеона. Князь желал создать возможность карьеры -для талантливых людей, равномерно распределить налоговое бремя, обеспечить безопасность собственности и защиту прав личности, а также достичь сочетания свободы с религиозностью и гражданским порядком [463, с. 33]. Причем все эти изменения должны были быть достигнуты без всяких революций, т.е. путем постепенных преобразований, идущих исключительно сверху [365, с. 141].

Впрочем, судьба западного соседа не слишком привлекала немцев. К моменту начала прусских реформ уже вполне отчетливо выявились первые успехи промышленной революции в Англии (так, в частности, Штейн имел возможность лично изучить опыт современных английских предприятий и политических структур во время своей поездки в 1789 г.) и многочисленные проблемы революционной Франции. Поэтому реформаторы ориентировались прежде всего на британские идеи и институты, стремясь обеспечить своей стране постепенность перехода к новому обществу, на чем особенно настаивал Гарденберг, и в то же время мобилизовать моральный дух масс для возрождения немецкой нации, что было желательно Штейн [463, с. 37].

Ключевую роль в немецкой англомании того времени играл Геттингенский университет, ориентированный на британскую культуру и дававший знания в области истории Англии на том же уровне, какой поддерживался в самих британских университетах. В частности, Штейн отмечал в своей автобиографии, что в Геттингене по желанию родителей он изучал юриспруденцию, но в то же время знакомился с английской

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

историей,  статистикой,  политэкономией,  политикой [497, с.21].

Штейн и Гарденберг не были столь одиноки в своих воззрениях, как Тюрго, у которого оставались только двое верных соратников - Дюпон де Немур и Кондорсе. В Германии начала XIX века либеральные идеи были широко распространены.

Имелось уже несколько переводов книги Смита. Более того, в ряде университетов (прежде всего в Геттингенском и Кенигсбергском) читались курсы, основанные на теории Смита, и предлагавшие ее интерпретацию применительно к условиям Германии. Из этих университетов вышла целая плеяда будущих сотрудников реформаторских министерств. Штагеман, Алтенштейн, Зак, Нибур (будущий известный историк) и другие администраторы, самому младшему из которых в 1807 г. было 31, а самому старшему - 43 года, могут считаться своеобразной прусской группой младореформаторов [365, с. 32, 56]. Особо следует выделить выходца из Кенигсберга Теодора фон Шёна (род. в 1778 г.) - наиболее образованного немецкого экономиста либеральной школы, отец которого дружил с самим Иммануилом Кантом и воспитывал сына по системе, предложенной великим философом.

Особую силу либеральным идеям в Германии придавало то, что немецкая бюрократия эпохи реформ преследовала не только (и даже не столько) узкохозяйственные цели, сколько стремилась обеспечить переустройство всего государства. Мощь, исходившая от революционной Франции, проявившей единство и самоотверженность в борьбе за свои идеалы, вызывала зависть и желание подражать западному соседу. А потому национально-патриотические задачи вдохновляли немцев на великую борьбу, сакрализировали ее. Ведь одно дело - экономические преобразования, осуществленные ради того, чтобы часть общества могла глубже окунуться в атмосферу корысти и стяжательства, но совсем другое - преобразования, ставящие во главу угла величие нации, а уже попутно (лишь ради обеспечения этого величия) осуществляющие некий комплекс хозяйственных реформ.

 

361

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Надо заметить, что немецким реформаторам вообще был чужд традиционно существовавший в рядах бюрократии дух заботы о личных интересах (хотя, наверное, в определенной степени он сохранился у Гарденберга). Великие идеи захватывали их целиком. Если в XVII веке никто в Германии не стремился к тому, чтобы создать некое принципиально новое государство (все стремились лишь к расширению сферы своего личного влияния), то теперь положение дел коренным образом изменилось.

"Старые немецкие бюрократы,- отмечал Ф. Мейни-ке,- управляли страной как бы глядя на нее со стороны. Новые реформаторы, напротив, желали овладеть государством и влить в него свою кровь... Задача усовершенствования государства стала их личной целью, а отнюдь не одной лишь должностной обязанностью. Наиболее страстным стремлением человека того времени было стремление создать базу для формирования немецкого государства и немецкой нации" [442, с. 45-46].

Интересную параллель между прусским реформаторским и французским революционным духом прослеживает X. Шульце. Реформаторский порыв во многом исходил из желания не допустить у себя тех эксцессов, которые имели место во Франции. Исходя из этого можно, казалось бы, предположить, что процессы, происходившие в Пруссии, были гораздо более приземленными, нежели те французские движения интеллектуалов и широких народных масс, основной задачей которых стало преображение мира, для чего следовало принести на штыках своих армий идеи Свободы, Равенства и Братства в соседние государства.

Однако на самом деле дух эпохи Просвещения не мог не сказаться на деятельности прусских реформаторов. Они тоже были революционерами, но понимали революцию по-своему. Их задачей стало создание нового образцового государства, но не посредством революции как таковой, а за счет комплекса правовых действий. Прусская бюрократия рассматривалась, в частности Гарденбергом, как создательница "орудия, предназначенного для формирования мирового правительства с целью обучения человеческой расы". Подобное заявление,

З6З

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 362

сделанное князем в конце эры реформ, вполне сопоставимо, по оценке X. Шульце, с той уверенностью в мировом значении своих планов, которую демонстрировали Робеспьер и Наполеон [496, с. 72].

Специфический язык, героический пафос, явный утопизм и оптимистическая уверенность в своих возможностях - все это черты своеобразной революционности прусских реформаторов. Они тоже несли миру свободу (а в какой-то степени, если исходить из взглядов Штейна, и своеобразно модифицированные идеи равенства и братства). Но свобода эта не содержала в себе идею свободы политической, как было записано в Американской и Французской конституциях. Речь шла только о так называемой гражданской свободе. Она не предоставляла человеку права на участие в жизни государства, но, скорее, предоставляла ему возможность быть относительно независимым от этого самого государства, находясь внутри него. Это - реализация идей не Жан-Жака Руссо, но Адама Смита, который был настолько популярен в университетах, что мог даже рассматриваться в качестве своеобразного "дедушки реформ" [496, с. 70].

Таким образом, для реализации английских либеральных экономических идей в Германии имелась хорошая почва. И все же, несмотря на их широкое распространение, ситуация в области реформ больше походила на французскую. "Когда Штейн был призван к реальной власти,- отмечал X. Хол-борн,- он оказался в положении, сравнимом с тем, в каком находился Тюрго, и не только потому, что проводил реформы сверху, но также потому, что пытался реформировать государство, которое пребывало в состоянии абсолютизма, неизвестного в Англии" [379, с. 397]. Автоматически пересадить английские институты на прусскую почву было невозможно.

Вот тут-то оказалось, что прусские реформы напоминают собой двуликого Януса, глядящего одновременно и в будущее, и в прошлое. Революционный по своему духу порыв реализовывался методами, вполне традиционными для абсолютистской монархии. "Централизация и рационализация государственной власти, отделение сословий от политики в целях

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

сохранения монархического главенства в государстве, расширение государственной монополии на власть в социальной и культурной сферах, а также в области построения взаимоотношений с регионами, независимая от какого бы то ни было контроля со стороны общества бюрократия, отвечающая лишь перед государством и перед монархом - все это восходило к типичной абсолютистской программе и имело длительную историю в Бранденбурге и Пруссии" [496, с. 72].

Революционный по своей сути миф, лежащий в основе прусских реформ, под давлением реальной действительности удивительным образом трансформировался и принял форму не только не революционную, но скорее традиционалистскую. Предлагаемая обществу модель обустройства самым непосредственным образом корреспондировала с духом сказок братьев Гримм, с народными песнями Арнима и Брентано, в которых люди живут свободно и счастливо в монархии, управляемой умным и справедливым королем.

Трудно сказать, была ли эта идиллическая модель, предлагаемая Берлином, более привлекательной, чем кровавая баня, устроенная с самыми благими намерениями по инициативе Парижа. Но одно можно заметить с уверенностью: в стратегическом плане она была ничуть не более реалистичной. Вне зависимости от того, где находятся истоки сказки - в выдуманном прошлом или в нафантазированном будущем - сказка все же остается сказкой. "В сухом остатке,- отмечает X. Шульце,- вышло бюрократическое, авторитарное государство-учитель, которое с помощью своих гражданских служащих оторвалось от имевшихся у него либеральных истоков и поставило общество под удар своих собственных интересов" [496, с. 75].

Но это уже, так сказать, характеристика того стратегического просчета, который вытекал не столько из самой программы реформ, сколько из морального духа, реформы порождающего. Что же касается реализации тактических задач, то с ними прусские реформаторы справились, на наш взгляд, гораздо более успешно, нежели французские революционеры. Не сумев сказку сделать былью, они, тем не менее, сумели без лишних эксцессов сделать былью конкретный

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

364

365

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

комплекс преобразований, необходимых для обустройства хозяйственной сферы.

Фридрих Вильгельм III

Жесткому и решительному Штейну - опытному администратору, дослужившимуся до поста обер-президента провинции Вестфалия - первому довелось начать реформы, заняв пост неформального главы правительства Пруссии (формально все правительство замыкалось на короля, а Штейн был лишь министром финансов и внутренних дел). Однако пробыл он на данном посту всего чуть больше года. Штейн имел неосторожность написать нелояльное по отношению к Наполеону письмо, которое попало в руки французов и было опубликовано в газете. Первый министр оказался смещен со своего поста и вынужден был под угрозой ареста эмигрировать.

После опалы Штейна его сменил на главном государственном посту (правда, не сразу) мягкий и гибкий Гарденберг, который возглавлял прусскую администрацию целых 12 лет, вплоть до самой своей смерти. За это время начатый Штейном процесс реформ стал необратимым. Кроме того, именно Гарденберг создал эффективно работающую прусскую администрацию. "Если он и уступал часто давлению интересов и традиций,- отмечают историки,- все-таки приходится сказать, что современная Пруссия именно от него ведет свое начало" [61, с. 104].

Оба реформатора оказывали воздействие на нерешительного и ограниченного Фридриха Вильгельма III, склоняя его к постепенным изменениям хозяйственного строя. А это, бесспорно, было нелегко. Король обладал менталитетом, существенно отличающимся от того, который характеризовал большинство реформаторов.

Ценности национального государства не вытесняли из его сознания старые, традиционные династические ценности. Он нес на своей голове корону Фридриха Великого и разделял политические взгляды этого самого знаменитого прусского короля, но, как заметил Ф. Мейнике, "Фридрих Вильгельм III не обладал главным из того, что требовалось для государственного руководителя в соответствии с концепцией Фридриха II - волей.к власти. Он стремился лишь к тому, чтобы сохранять, а не к тому, чтобы завоевывать новое. Государство представляло для него не более чем наследственное владение, которым требовалось управлять с чувством ответственности. В условиях наполеоновских войн ответственность, в понимании короля, предполагала лишь необходимость героически сражаться с врагом. В конечном счете задача политического самовыживания заставила его пойти на осуществление реформ, но он понимал их значительно более узко, нежели реформаторы. Главным для него было выживание династии, тогда как для реформаторов это представляло собой лишь частную задачу.

Эти люди воспаряли над государством. Они не были своими корнями привязаны именно к Пруссии и к данной династии, а, следовательно, их мышление не было столь уж специфически прусским и династическим... И все же между подходом короля и позицией реформаторов имелась важная точка соприкосновения. Король, также как и реформаторы, признавал недостатки традиционной прусской администрации... Другое дело, что он отклонял дополнительные реформы. Особенно если они еще и не принимались консерваторами... Если, несмотря на некоторую свою ограниченность, Фридрих Вильгельм III внушал своим соратникам не только уважение, но еще и любовь, то лишь благодаря своим чисто человеческим качествам" [442, с. 47-49].

Совсем иным человеком была супруга монарха, сыгравшая, пожалуй, очень важную роль в реформах. Происходившая из мекленбургского дома, она по своему менталитету оставалась, скорее, германской принцессой, нежели прусской

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

ЗББ

367

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

королевой, и думала не только о династии, но о Германии и о немецком народе в целом. Поэтому Штейн мог пользоваться при осуществлении своей деятельности поддержкой умной и энергичной королевы Луизы, которая, к несчастью для страны, скончалась в возрасте всего лишь 34 лет, через полтора года после отставки реформатора, успев, правда, настоять на замене очередного "промежуточного" канцлера и открыть тем самым дорогу Гарденбергу.

Гарденберг оказывал на формирование мышления королевы огромное стимулирующее воздействие,- наверное, большее, чем на мышление ее супруга. Луиза постепенно приходила к выводу о том, что стране нужно не просто сохранение династии, но коренное преобразование всего жизнеустройства. Несмотря на то, что Наполеон был ее врагом, королева оказалась способна прийти к следующему, весьма самокритичному выводу: "Необходимо установить новый порядок вещей, поскольку старый уже доказал свою бесполезность... Наполеон был много умнее нас, много дальновиднее... Даже если мы разобьем его в битве, изменения должны происходить непременно" [539, с. 180].

И, тем не менее, при всем значении роли королевы, на переднем краю реформ находились Штейн и Гарденберг. Трудно найти двух столь несхожих людей, как они.

Штейн фанатично верил в свое дело, пренебрегал опасностями, доверял людям и стремился видеть в них все самое лучшее. Он ставил себе определенную задачу и не сворачивал в сторону до тех пор, пока не добивался ее решения, используя ради этого все находящиеся в его распоряжении рычаги власти. Впрочем, достоинства Штейна оборачивались порой его недостатками. В своих ошибках он упорствовал и становился тем самым даже опасен для нормального хода реформ.

Деятельность Штейна в значительной мере определялась его лютеранским мировоззрением. Развитие человеческой личности означало для него развитие способности к выполнению долга. Поэтому свою государственную службу реформатор рассматривал не просто как право сделать успешную карьеру, но как обязанность, возложенную на него

свыше. В значительной степени именно этим можно объяснить ту самоотверженность и энергию, с какими он шел к поставленной цели. Этим же можно объяснить и его стремление к тому, чтобы максимально возложить как права, так и ответственность за все сделанное на отдельных министров. Стремление к расширению прав правительства даже способствовало обострению отношений Штейна с монархом и было, очевидно, одним из скрытых факторов его слишком быстрой отставки [379, с, 397-398].

Отвергая прусский бюрократический абсолютизм и опираясь на представления о ценности отдельной личности, Штейн все же не мог превратиться в законченного индивидуалиста, характерного, скажем, для британской традиции. В этом смысле он оставался, пожалуй, более адекватным своей эпохе, чем некоторые глубокие мыслители того времени - такие, например, как Фихте или Гумбольдт. "Говоря о государстве,- отмечал Ф. Мейнике,- Штейн держал в уме коллективизм древних свободных германских воинов. И старое государство он критиковал не за подавление личности, а за выхолащивание духа общинности. Он подчеркивал, что его реформы направлены на возрождение духа отечества, независимости и национальной чести" [442, с. 50].

Со всей своей горячностью, нетерпеливостью и даже нетерпимостью Штейн на удивление органично вписывался в духовную обстановку эпохи. Его бескомпромиссная борьба с бюрократическим абсолютизмом стала частью того великого сражения против обыденности и механистичности жизни, которое было дано немецкими поэтами направления "Бури и натиска". Пожалуй, не слишком преувеличивая можно сказать, что атмосфера реформ Штейна - это атмосфера шиллеровских "Разбойников", сражающихся за справедливость - против предательства, за любовь - против ненависти, за общность и единение - против корысти и зависти. Эмоциональность восприятия окружающей действительности могла быть в те годы свойственна не только поэтам. Штейн реформировал общество так, будто слагал стихи.

Но при всем этом он не был по-настоящему глубокой и разносторонней личностью, как, скажем, Гёте. Штейн оказался

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

368

369

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

полностью сконцентрирован на административной работе, в связи с чем Шён даже писал об отсутствии широты в знаниях министра. Характерно, что единственным его комментарием по прочтении "Фауста" Гёте было: "Эту книгу неприлично держать у себя в гостиной" [497, с. 25]. Впрочем, важные для него вещи - например, английскую политическую историю - Штейн знал блестяще.

Гарденберг, ставший в отличие от Штейна государственным канцлером - главой правительства, а не просто министром, напротив, был чрезвычайно разносторонним человеком. Любезный и жизнерадостный, типичный кавалер

XVIII столетия, он никогда полностью не отдавался какой-ни-

будь одной идее, легко учился и переучивался. Но при этом

канцлер был более тесно связан со специфически прусскими

интересами, в частности с интересами династии, чем Штейн.

У Гарденберга любой политический опыт шел в дело. Он творил политику из всех составляющих, которые только имелись у него под рукой. В своих действиях он, казалось бы, сочетал несочетаемое. И административный опыт деспотизма XVIII столетия, и достижения французской революции, и сильные стороны наполеоновской политики Гарденберг адаптировал для нужд прусского государства. И что удивительно, вся эта адская смесь у него работала. "Демократические принципы в монархическом правлении",- так охарактеризовал политический стиль Гарденберга X. Хол-борн[379,с.413].

И действительно, канцлер обеспечивал демократизацию лишь в той мере, в какой это было возможно без потери контроля за ситуацией. В отличие от ведущих деятелей французской революции, использовавших демократические формы для прикрытия своей диктаторской политики, Гарденберг использовал авторитарные формы для того, чтобы дать обществу больше свободы. Наверное, многие реформаторы

XIX   и XX веков могут считать князя Гарденберга своим пред-

шественником.

Хотя Гарденберг и имел определенные принципы, но считал, что добиваться их реализации можно лишь в ходе сложного политического процесса, требующего маневрирования и

временных отступлений. Власть для него имела все же самостоятельную ценность, вне зависимости от того, какова ее природа и для какой цели она используется. Как откровенно заметил в свое время один из прусских реформаторов - Бар-тольд Георг Нибур, близко знавший Гарденберга, "если того выставить через Дверь, он на следующий же день пролезет через окно" (цит. по: [442, с. 53]).

Ф. Мейнике даже пришел к следующему неутешительному для репутации князя в глазах потомков выводу: "Гарденберг в отличие от Штейна всегда чувствовал себя хорошо: и министром при старом прусском режиме, и государственным деятелем эпохи реформ, и в 1819 г., когда он способствовал возврату реакции в Пруссии" [442, с. 52].

И все же думается, что кажущаяся порой излишней гибкость Гарденберга играла огромную роль, прежде всего для прусских реформ, а лишь во вторую очередь - для него самого. Ведь как бы ни любил он власть со всеми ее атрибутами, надо признать, что использовал князь ее в первую очередь для осуществления комплекса экономических преобразований, столь необходимых стране. Как отмечал X. Холборн, "политика для него была искусством возможного, но в рамках этих ограничений он желал не только для самого себя, но и для других сделать жизнь максимально приятной" [379, с. 413]. Не исключено, что в этой его склонности приносить пользу постольку, поскольку это возможно, сказалось влияние утилитаризма Джереми Бентама, одного из широко известных английских современников Гарденберга.

И еще в одном важном аспекте он принципиальным образом отличался от Штейна. Гарденберг был, наверное, наиболее космополитично настроенным человеком среди прусских реформаторов. Он никогда не понимал фанатизма Штейна, его безграничного патриотизма, его ненависти к Наполеону.

Фактически можно сказать, что Гарденберг поддержал отставку первого реформатора. Он считал всякую прямолинейность чрезвычайно вредной для дела преобразований. Под конец своей политической деятельности Гарденберг даже собирался как-то отдать Штейна под следствие [80, с. 67].

 

370

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Для сравнения заметим, что Штейн, напротив, оказал после отставки поддержку своему преемнику, хотя эта поддержка отнюдь не свидетельствовала о его теплых чувствах к князю. Напротив, Гарденберг в личностном плане был глубоко ему чужд. "Это помесь козла и лисы",- заметил как-то первый великий немецкий реформатор, характеризуя реформатора второго [539, с. 142]. А, услышав о смерти Гарденберга, переживший на девять лет своего политического преемника Штейн поспешил (правда, в частном письме) поздравить "прусскую монархию с этим счастливым событием" [496, с. 66]'.

Штейн был прям и откровенен, но Гарденберг был гораздо более прагматичен. Весьма характерно, например, что он абсолютно не принимал присущего Штейну антисемитизма, но отнюдь не по принципиальным соображениям, а потому, что антисемитизм был непрактичен и неполитичен: ведь у евреев можно было одолжить деньги, столь необходимые Пруссии для выплаты репараций Наполеону [471, с. 173-174].

Тем более не принимал Гарденберг той жесткости, с которой поначалу Штейн нацелился на проведение аграрной реформы. Юнкерам не слишком нравились намерения Штейна, что, может быть, до некоторой степени сыграло свою роль в слишком быстрой отставке первого реформатора. Гарденберг уже не имел намерений ссориться с юнкерами и скорректировал реформу соответствующим образом [379, с. 407].

1 Сложность взаимоотношений крупных реформаторов - явление весьма распространенное в истории. В нашей стране к числу таких "друзей-недругов" можно отнести Витте со Столыпиным и Явлинского с Гайдаром. К сожалению, в российской практике конца XX столетия плохие личные отношения реформаторов накладывали существенный отпечаток и на осуществляемые ими политические действия. Явлинский не только критически отзывался о Гайдаре, но фактически очень часто уклонялся от поддержки тех преобразований, которые, скорее всего, были бы ему близки, стой он сам лично у кормила власти.

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Штейн и Гарденберг воплощали собой два классических типа реформатора, впоследствии постоянно встречавшихся в истории. Один - решительный борец, прорубающий дорогу новому, делающий это новое необратимым. Другой - тонкий политик, закрепляющий все достигнутое, добивающийся того, что результаты реформ становятся привычными и приемлемыми для широких слоев населения. Они были как "злой" и "добрый" следователи: один пугает "подозреваемого" всякими ужасами, другой же идет на некоторые уступки и в результате убеждает в том, что все предлагаемое не столь уж страшно.

ВРЕМЯ ВЕЛИКИХ РЕФОРМ

Прусские реформы берут начало с королевского эдикта 9 октября 1807 г., подготовленного Штейном и представлявшего собой первый шаг в области аграрных преобразований. В соответствии с этим документом в стране уничтожались крепостная зависимость (для одной части крестьян сразу, для другой - с 1810г.) и сословное деление. Соответственно вводился свободный рыночный оборот земель. Крестьяне и бюргеры с этого момента могли приобретать дворянские земли, что должно было способствовать как повышению эффективности их использования, так и развитию ипотеки.

Впрочем, "разрешить рынок" было не так уж трудно. Главные проблемы при этом сохранялись. Если французская революция дала народу землю в условиях, когда дворянство не могло оказать должного сопротивления, то прусской монархии надо было каким-то образом урегулировать отношения помещиков и крестьян. Эдикт 1807 г. фактически не решил проблему собственности. Все крестьянские повинности, обусловленные не личной зависимостью, а правом пользования землей или особыми контрактами, по-прежнему оставались в силе [100, с. 68].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 372

Таким образом, получалось, что эффективность ведения хозяйства крепким крестьянином все же ограничивалась обязанностью нести старые повинности, а эффективность ведения помещичьего хозяйства снижалась из-за обязанности поддерживать бедствующего арендатора. Ведь даже самый захудалый крестьянин имел право на получение от помещика пособия в случае неурожая или падежа скота, а также право на древесину и валежник из господского леса. Кроме того, помещик отвечал за уплату податей в случае несостоятельности крестьянина и обязан был возводить необходимые тому постройки, что после военных разрушений было особенно актуально [145, с. 205].

Пребывавшие в единой "хозяйственной связке" помещик и крестьян, по-прежнему мешали друг другу жить и работать. Завязывавшийся веками узел надо было так или иначе разрубить.

Трудно сказать, каким образом собирался разрешить данную проблему Штейн. Г. Кнапп полагал, что сам глава реформаторов не собирался после отмены крепостной зависимости давать помещику возможность свободно распоряжаться крестьянской землей, тогда как все сотрудники реформаторского министерства считали охрану крестьянина мерой, не соответствующей требованиям времени [84, с. 113]. Учитывая значение, которое Штейн придавал необходимости единения нации в борьбе с Наполеоном, можно поверить, что он не хотел серьезно ущемлять крестьянство. Тем не менее, скорее всего, еще до отставки Штейна наметилось определенное движение в сторону помещичьего варианта решения земельного вопроса.

Проект развития преобразований, подготовленный либералом старшего поколения бароном Фридрихом Леопольдом фон Шрёттером, министром по делам провинций Восточная и Западная Пруссия, давал право помещику объединять крестьянские наделы в крупные крестьянские имения или присоединять их к господским землям. Проект Шёна был выдержан примерно в том же ключе [84, с. 109-111].

Штейн отверг документ, представленный Шрёттером, и отправил его на доработку, которая велась, судя по всему,

 

373

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Шёном. В результате основные идеи весьма неблагожелательного по отношению к крестьянам проекта в итоговом документе сохранились, и Штейн все же вынужден был их одобрить [84, с. 117-119].

Скорее всего, он понимал, что иным, более мягким путем реформа в принципе осуществляться не сможет. С одной стороны, многие крестьяне были слишком разорены войной для того, чтобы быстро стать эффективными хозяевами. С другой - доминирующая роль помещика в прусской деревне при отсутствии независимой администрации (хотя бы на том уровне, какой имелся в предреволюционной Франции) все равно делала шансы решения вопроса в пользу крестьян минимальными. В Германии не имелось той силы, которая смогла бы на практике отстоять интересы крестьянина в борьбе с помещиком, даже в том случае, если бы условия реформы оказались более благожелательны по отношению к первому, а не ко второму.

Уже через несколько месяцев после начала реформы - 14 февраля 1808 г. помещики получили возможность в определенных случаях присоединять к своим имениям крестьянские наделы. Однако это было лишь началом длительного процесса разделения земель. Прусская аграрная реформа затянулась на долгие годы именно потому, что требовалось урегулировать отношения помещиков с крестьянами.

Следующий кардинальный шаг был сделан только в 1811 г. при Гарденберге. Значительной части крестьян (в основном владельцам крепких, жизнеспособных хозяйств) предоставлялось право собственности на землю - с тем, однако, условием, что они половину (ненаследственные держатели) или треть (наследственные) ее отдают помещику. Очередной этап войны задержал реформу, но 29 мая 1816 г. в практику регулирования аграрных отношений были внесены окончательные разъяснения, и начался процесс качественных преобразований, который в основном завершился к концу 30-х гг.

Несколько по-иному протекал процесс реформирования

|на Западе - в Рейнланде и Вестфалии. При французах там и реформа была проведена на французский манер, т.е. в пользу крестьян. Однако затем результаты этой реформы

375

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 374

были отменены. В итоге прусский путь преобразований сельского хозяйства все же возобладал и там.

В конечном счете аграрная реформа привела к тому, что значительная часть крестьянских земель перешла к помещикам и усилила мощь юнкерских латифундий. Так, например, в Бранденбурге крестьяне к 1859 г. потеряли около 20% своих земель [82, с. 284]. Кроме того, те крестьянские хозяйства, которые не подлежали регулированию по нормам 1816г. (в основном это были слабые хозяйства сомнительной жизнеспособности), фактически во многих случаях присоединялись к помещичьим фольваркам. К 1837 г., по оценке И. Костюшко, таким образом было присоединено порядка 30 тыс. хозяйств [100, с. 132]. По оценке X. Холборна, к 1846г. потери бедноты оказались еще больше. В общей сложности от 46 до 54 тыс. крестьянских хозяйств вместе с 70 тыс. мелких семейных владений попало в руки знати [379, с. 409]. В ряде случаев (в основном это зависело от конкретного региона) крестьянам удавалось отстоять свои права на землю, но в целом преимущество в борьбе было все же на стороне юнкеров.

М. Китчен, подводя итоги аграрной реформы в целом, указывал: большинство историков полагает, что крестьяне потеряли примерно 2,5 млн акров, или порядка 45% всех земель, хотя, конечно, точный подсчет в таких вопросах невозможен. Одной из особенностей аграрной Германии стало то, что в отличие от английской практики крупного землевладения образованные после реформы поместья не сдавались в аренду фермерам, а управлялись централизованно, как единое капиталистическое хозяйство [405, с. 13].

Германия стала страной крупного землевладения - одним из наиболее ярко выраженных государств подобного типа в Европе. К 1907 г, 62% обрабатываемых земель приходилось на крупные и средние хозяйства [41, с. 53].

"Штейн пытался предотвратить поглощение мелких владений крупными и сохранить прусское крестьянство, как класс,- отмечал Д. Сили.- Но все эти попытки были сведены на нет законодательством Гарденберга, которое поставило сохранение крестьянской собственности в зависимость толь-

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

ко от его собственной способности к выживанию, а не от покровительства со стороны государства" [498, с. 22]. Гарденберг действовал уже после завершения войн и мог не слишком смущаться необходимостью учета интересов широких крестьянских масс.

Важным этапом реформы стал также раздел общинного имущества, осуществленный в 1821 г. Община препятствовала становлению хозяйственной самостоятельности крестьянина, сохраняла зависимость отдельных производителей друг от друга. Превращение общинного имущества в частную собственность позволяло его продавать, закладывать, пускать в нормальный хозяйственный оборот.

Наконец, в 1850 г. был начат последний этап реформ, на котором регулировались отношения применительно к тем землям, которые до сих пор оставались неподеленными. Была разработана система выкупных платежей, но процесс выкупа растянулся на десятилетия, так что еще в конце 20-х гг. XX века в Германии имелись обремененные платежами хозяйства [100, с. 228]. Мероприятия этого последнего этапа в большей степени, чем раньше, ориентированы были на интересы крестьянства, получавшего возможность платить в рассрочку, однако, как отмечал Г. Кауфман, "было уже поздно. Число регулирований по закону 1850 г. было невелико; большинство крестьян, которых он должен был спасти, было уничтожено на основании разъяснений 1816 г." [80, с. 54].

Таким образом, реформа шла очень медленно и, казалось бы, неэффективно. Весьма распространенной в исторической литературе (особенно социалистической) является такая трактовка данной проблемы, согласно которой содержание аграрной реформы Штейна просто оказалось выхолощено последующими эдиктами, в результате чего выгоду получили лишь помещики. Например, В. Базаров и И. Степанов склонны были считать, что в ходе реформы "монархическая власть беспомощно склонялась то на сторону государственных интересов, то на сторону притязаний помещиков. Реформа поэтому получилась половинчатая" [9, с. 4]. Ф. Меринг отмечал,

377

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ:     376

что в Пруссии "понадобилось два поколения, чтобы в бесконечно жалкой мере достигнуть того, что французская революция, во всяком случае, провела в одну ночь" [125, с. 120-121]. Такой подход можно было бы считать правильным, если бы целью аграрной реформы являлось именно наделение землей крестьян. Однако на самом деле первостепенное значение для экономического развития имеет не то, кому конкретно достанется спорное имущество, а сам факт четкого определения прав на него. Главное, чтобы был конкретный собственник, имеющий защищенную законом возможность как использовать землю в своих хозяйственных интересах, так и продать ее на сторону. Если такой собственник имеется, рынок сразу же или со временем перераспределит имущество и отдаст надел в руки эффективно работающего хозяина.

В Пруссии земля была в конечном счете поделена, хотя на это и ушло значительно больше времени, чем во Франции. Более того, завершение раздела в пользу помещиков способствовало созданию в Пруссии крупных эффективно работающих юнкерских хозяйств и массовому оттоку безземельного крестьянства в город. Дифференциация сельского населения и его значительное сокращение способствовали развитию рыночных отношений, создавали, с одной стороны, огромное число потребителей продукции формирующейся немецкой промышленности, а с другой - большой отряд рабочих, активно используемых национальным капиталом.

"Удавшаяся" агарная реформа во Франции создала вялый рынок и усилила стимулы для экспорта капитала за рубеж. "Неудавшаяся" аграрная реформа в Пруссии создала прочную базу для бурного развития капитализма в будущей германской империи. "В смысле экономической модернизации реформы больше дали Пруссии, нежели революция - Франции",- справедливо отмечал Б. Фогель (цит. по: [282, с. 113]).

Возможно, это стало не столько следствием сознательных действий реформаторов, сколько объективным результатом определенного соотношения классовых сил. Ведь в прусской деревне помещик был и царь и бог, а потому провести рефор-

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

мы, ущемляющие его интересы, вряд ли оказалось бы хоть сколько-нибудь возможно. Но как бы то ни было, с высоты наших сегодняшних знаний о том, насколько динамично развивалась Германия во второй половине XIX столетия, трудно переоценить значение преобразований, осуществленных усилиями Штейна и Гарденберга.

По оценке Д. Клэпхэма, "в период с 1815 по 1850 г. имел место существенный прогресс в сельском хозяйстве. Наиболее быстрым он был в восточных землях. Традиции лидерства, традиции служения своей семье и государству в сочетании с появлением экономических стимулов способствовали превращению помещиков в энергичных хозяйственников". Уже к 50-м гг. Германия вряд ли могла чему-то научиться у других стран в области ведения сельского хозяйства. Что же касается химизации, то Германия вообще была бесспорным мировым лидером в этой области [305, с. 50, 206].

Прогресс в сельском хозяйстве привел к тому, что в 20-30-е гг. XIX столетия восточные провинции стали основным поставщиком зерна и шерсти на емкий английский рынок (это положение сохранилось вплоть до середины 60-х гг.). Укрепление экономических связей с промышленно развитой Англией, в свою очередь, способствовало внедрению в крупное немецкое сельскохозяйственное производство передовых для того времени машин и оборудования [8, с. 10].

Урожайность зерновых в Германии постепенно стала самой высокой в Европе. В 1913 г. она была почти в два раза выше, чем во Франции, не говоря уже о других, менее развитых странах [41, с. 63-64]. Это определялось тем, что по оценкам, приводимым В. Зомбартом, производительность труда в сельском хозяйстве Германии на протяжении XIX века возросла в два-три раза.

Ярким примером того, насколько серьезно стали относиться сельскохозяйственные производители к использованию имеющихся в их распоряжении ресурсов, является применение наряду с традиционными пшеницей или рожью новых высокоприбыльных культур. Так, скажем, в последней четверти XIX века в Германии в пять раз увеличились посевные площади, используемые под сахарную свеклу - одну из

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 378

наиболее передовых сельскохозяйственных культур того времени [53, с. 327, 329]. Одновременно развивалась и сахарная промышленность. Если в эпоху континентальной блокады перерабатывалось лишь 3% сахарной свеклы, а после победы над Наполеоном - даже меньше, то в 1850г.- уже 7,2%, а в 1909 г.- 16% [405, с. 17]. По объему производства сахара Германия была в 1913 г. мировым лидером1.

Конечно, фактором успешного развития реформ стало не то, что земля отошла именно к помещикам (сам по себе помещик ничуть не лучше крестьянина в смысле предприимчивости и умения эффективно вести хозяйство). Важно было то, что в стране сформировались крупные имения, которые впоследствии переходили из рук в руки, причем, насколько можно судить, дворянство все же не сохранило земли в своих руках.

Например, уже в 1824-1834 гг. в Восточной Пруссии разорилось 230 юнкерских хозяйств, перешедших в конечном счете в руки буржуазии [405, с. 24]. Дальше процесс разорения шел, очевидно, не меньшими темпами. В результате такого рода развития событий в 80-х гг. XIX века в семи восточных провинциях Пруссии 64% помещиков уже не принадлежали к дворянскому сословию, тогда как в конце XVIII века еще никто из простолюдинов не имел права на покупку дворянского имения [53, с. 303].

По оценке Т. Хамероу, примерно треть юнкерских поместий Пруссии попала после реформы в руки буржуазии. Он же приводит данные о том, что к 1885 г. только 13% латифундий Восточной Пруссии находились в руках одной и той же семьи на протяжении полувека, что тоже явно отражает динамизм

1Все это не следует, правда, рассматривать в качестве признака обязательной высокой конкурентоспособности германского сельского хозяйства. В последней трети XIX века оно стало не слишком конкурентоспособным на фоне России и заокеанских стран, использующих экстенсивные методы развития аграрного сектора экономики. Высокая производительность труда в Германии оказалась бессильной перед низкими издержками российского хлебороба или аргентинского скотовода.

 

379

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

рыночной торговли землей в пореформенной Германии [372, с. 51]. Таким образом, можно сказать, что третье сословие в Пруссии все же добилось своего, но в отличие от Франции здесь успех сопутствовал только той его части, которая смогла эффективно распорядиться капиталом и землей.

Прусская аграрная реформа не только способствовала развитию самого сельского хозяйства, но и сформировала предложение рабочей силы в тех регионах, где вскоре начала быстро развиваться промышленность. Специальное исследование, проведенное недавно на статистических материалах прусской Верхней Силезии - одного из наиболее Iразвитых промышленных регионов во всей Европе, показало, что в 1843-1861 гг. внутренняя миграция дала 54% прироста населения в промышленной зоне этого региона, а в 1861-1875 гг.- даже 66%. Иначе говоря, те рабочие, в которых так нуждались шахты Верхней Силезии, пришли из аграрного сектора, где интенсивно шла дифференциация крестьян.

При этом сам сельскохозяйственный сектор нисколько не пострадал, а напротив, бурно развивался и, несмотря на сокращение численности аграрного населения, сумел обеспечить промышленность продовольствием. Те работники, которые остались в деревне, а не ушли на шахты, зарабатывали, конечно, несколько меньше мигрантов, но и их реальная зарплата выросла за счет повышения производительности труда примерно в два раза за период с 1849 по 1899 г. [371, с. 378-379].

Вторым важнейшим элементом комплекса прусских реформ стала ликвидация цехового строя, осуществленная Гарденбергом в 1808-1811 гг. Инструкция, спущенная из Берлина  провинциальным властям Пруссии в 1808 г., гласила: "Каждому должно быть позволено развивать все свои способности и силы настолько свободно, насколько это возможно, а все существующие ограничения для этого должны быть отменены так быстро, как это только возможно" [405, с. 18].

Эдиктом о торговом налоге, появившимся на свет в ноябре 1810 г., и законом о торговой политике, изданным в сентябре 1811 г., цеха и гильдии лишались всех имевшихся у них

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 380

привилегий. Старые цеха можно было ликвидировать либо по решению большей части их членов, либо просто по решению администрации. Но формальная ликвидация была не столь уж важна, поскольку каждый купивший у государства соответствующую лицензию на организацию производства мог начинать свою деятельность в удобном для него месте, не спрашивая ни у кого дополнительного разрешения.

Существует, правда, точка зрения, согласно которой в краткосрочном плане эффект, полученный от ликвидации цеховой системы администрацией Гарденберга, был не столь уж велик, поскольку она лишь легализовала то положение дел, которое фактически уже сложилось и раньше явочным порядком [405, с. 20]. Но это не столь важно. Главное, что тем или иным путем система отношений в городской экономике была преобразована. Если Гарденберг подтвердил законодательно те изменения, которые и без него произошли естественным путем, то подобный шаг лишь подтверждает тот факт, что реформатор хорошо понимал, каким образом должна развиваться страна.

"Для Пруссии,- отмечал А. Дживелегов,- началась эра свободной торговли и свободной промышленности" [46, с. 59]. Цеха были оставлены только в качестве свободных объединений ремесленников. Несколько заторможена была, правда, либерализация в восточных провинциях, но к 1845 г. ситуация выравнялась [372, с. 29].

Таким же образом развивались дела и в других германских землях. На левом берегу Рейна цеховая система была отменена автоматически, когда эти территории вошли в состав наполеоновской Франции. На правом берегу реформы прошли примерно тогда же, когда и в Пруссии (например, в Вест-фалии - в 1808 г., в Берге -в 1809г.).

Характерно, что в некоторых южных германских землях, а также в свободных ганзейских городах заметного прогресса в деле ликвидации цеховой системы не было вплоть до революции 1848 г. В некоторых местах после 1845 г. отмечался определенный регресс: вновь стали требовать свидетельства о знании своего промысла, вводили обязательную систему уче-

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

ничества. Из-за законодательной неопределенности местные предприниматели стремились работать за рубежом1.

Таким образом, Пруссия, которая еще недавно была одним из наиболее отсталых в экономическом плане немецких государств, теперь вдруг оказалась впереди соседей [458, с. 28]. Хотя "по некоторым оценкам наиболее либеральным германским государством вплоть до 1848 г. было княжество Нассау [372, с. 26], значение Пруссии для хозяйственного развития Центральной Европы было несоизмеримо выше.

Немаловажное значение для экономической либерализации наряду с отменой цеховых ограничений имел прусский эдикт 1812 г. о предоставлении равных гражданских прав евреям. Значительная роль, которую они играли в экономике Нового времени, вряд ли может быть подвергнута сомнению. В. Зомбарт даже связывает процветание и упадок экономики различных европейских регионов в XV-XVII веках исключительно с приходом и изгнанием евреев [54, с. 22]. Скорее всего, он несколько преувеличивает роль этого народа в развитии мировой экономики, но как бы то ни было, обретение немецкими евреями уверенности в своих правах и в гарантиях для их бизнеса играло значительную роль в развитии современного хозяйства.

Из 370 наиболее известных германских бизнесменов XIX века 74% были протестантами, 16% - католиками и 7% - евреями; при этом по состоянию на 1900 г. в стране проживало 62% протестантов, 36% католиков и 1% евреев. Таким образом, евреи в Германии дали на протяжении XIX века значительно больший процент бизнесменов, чем составляет их доля в населении страны. Понятно, что без уравнения в

1 Впрочем, значение данного рода торможения реформ не стоит переоценивать. Ограничения касались традиционных промыслов, а не новых, быстро развивающихся отраслей промышленности, которые обладали достаточной степенью свободы. С 60-х гг. XIX века очередная волна либерализма устранила в Германии всякие остатки цеховой системы [290, с. 101].

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

382

383

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК 1/1 НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

гражданских правах с немцами такой роли в экономике евреи не сыграли бы [296, с. 513].

Третьим элементом комплекса экономических преобразований в Пруссии стала финансовая реформа, начатая в 1810г. Гарденбергом. Как и реформа земельная, она имела чисто бюрократический характер и не обсуждалась в обществе.

Непосредственным толчком к осуществлению фискальных изменений стала потребность произвести репарационные выплаты Наполеону. Памятуя о том, как император фактически "свалил" Штейна, Гарденберг пытался упрочить свое положение, доказав лояльность Пруссии французам стабильностью осуществляемых ею платежей. Он полагал, что твердая власть нужна для продолжения важнейших реформ, а следовательно, можно пойти на определенные компромиссы в финансовых вопросах. Премьер не исключал эмиссии бумажных денег и увеличения размеров государственного долга. В то же время он опасался вводить новый для страны подоходный налог, как "инквизиторский и не соответствующий духу нации".

Однако в стане реформаторов сразу возник конфликт. Нибур счел финансовый план авантюрой, отказался занять пост министра финансов и ушел с государственной службы для того, чтобы посвятить себя научной деятельности. Шён занял более агрессивную позицию, стремясь использовать политический вес Штейна для воздействия на премьера. Гарденберг признал своего предшественника бесспорным авторитетом в области экономики и пригласил для консультаций, на которых получил от него текст с изложением финансового плана Шёна [500, с. 68-75].

В итоге начало финансовых преобразований оказалось сравнительно либеральным. Инфляции удалось избежать. В 1820 г. было введено два прямых налога: поземельный, дифференцированный по отдельным провинциям, и подоходный, дифференцированный по четырем классам плательщиков. Конечно, очевидное неравенство в уплате податей было уступкой докапиталистической традиции (в частности, уступкой юнкерам), но подобный подход все же был явно лучше, нежели радикализм инфляционного налога, характерный для эпохи французской революции [379, с. 414].

Займов, правда, избежать не удалось, а потому государственный долг, достигший к концу войны 250 млн талеров и требовавший на свое обслуживание 20% бюджетных расходов [379, с. 456-457], надолго остался головной болью прусского правительства. Но зато постепенно были отменены льготы при уплате поземельного налога. Другим важнейшим мероприятием стала приватизация земель, конфискованных у церкви (в равной степени и католической, и протестантской), а также относящихся к королевскому домену.

Однако правительство не было достаточно сильно для того, чтобы добиться исправных поступлений платежей в казну. Тогда Гарденберг сменил приоритеты и сделал упор на взимание косвенных налогов, которые, как показывал английский и французский опыт, собирались гораздо лучше прямых.

Хотя прямые налоги сохранили свое значение, они давали в целом не более половины поступлений в казну. В основе созданной Гарденбергом финансовой системы лежали косвенные налоги на роскошь и на потребление, а также промысловый сбор (плата за получение лицензии на открытие производства), гербовый сбор и особенно таможенные пошлины, которые по мере становления таможенного союза стали играть первостепенную роль. Так, например, в 1841 г. из 56 млн талеров бюджетных доходов 22,5 млн давали таможенные платежи [80, с. 198].

Если старые акцизы действовали только в городах, то новый налог на потребление коснулся также и дворян. Кроме того, у них были отняты в пользу государства некоторые старые феодальные баналитеты - налог на помол зерна, на производство пива и водки [46, с. 59]. Одним словом, Гарденберг, несмотря на относительность успеха ряда конкретных финансовых мероприятий, постепенно добился главного. Налоги стали платить все подданные королевства, причем независимо от принадлежности к высшему сословию и от своих личных заслуг.

Тем не менее, при Гарденберге, несмотря на строгую бюджетную экономию, решить финансовые проблемы страны до конца не удалось. Давало о себе знать наследие военных времен. Лишь в 1825 г., когда министром финансов стал опытный

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

384

385

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

администратор, обер-президент провинции Саксония барон Фридрих Христиан фон Мотц (еще один западный немец - гессенец, перешедший на прусскую службу), ситуация начала кардинально улучшаться.

Был ликвидирован бюджетный дефицит, и курс государственной ренты стал быстро подниматься. Впервые за всю историю государства расходы на содержание прусской армии стали составлять меньше половины бюджета. Это было все же значительно больше того, что тратили австрийцы (одна шестая) и баварцы (одна четверть), но существенно меньше, чем тратил Фридрих Великий [376, с. 54; 379, с. 457].

Наконец, четвертым элементом реформы (и, возможно, самым впечатляющим) стало создание таможенного союза. Его основы были заложены в Пруссии 26 мая 1818г. высшим налоговым администратором страны Карлом Георгом фон Ма-асеном, ставшим впоследствии (после Мотца) министром финансов.

К 1818 г. внутри самого прусского государства сохранялось 67 таможенных тарифов, не считая тех, которые были введены в свое время шведами в Померании и французами на левом берегу Рейна. Маасеном было отменено подавляющее большинство внутренних ограничений для торговли [304, с. 25-26]. Различные прусские провинции составили вместе единый рынок, столь необходимый для ускоренного развития экономики.

Но самым главным было даже не само по себе экономическое объединение Пруссии, а то, каким образом оно осуществлялось. Хотя страна, естественно, сохранила практику взимания пошлин на своей внешней границе, общая таможенная стратегия оказалась по тем временам весьма либеральной. По оценке Д. Клэпхэма, "прусский тариф 1818 г. был наиболее мудрым и научно обоснованным из всех тарифов, существовавших в великих державах того времени" [305, с. 97].

Тариф служил не столько обособлению прусской экономики от остального мира, сколько стимулированию создания единой общегерманской зоны свободной торговли. Для реа-

лизации этой цели было определено два важнейших условия: сравнительно низкий уровень пошлин и свободное присоединение других немецких государств к прусскому торговому пространству посредством создания таможенного союза.

Сырье вообще разрешалось ввозить в Пруссию беспошлинно. Для продукции обрабатывающей промышленности тариф составил всего лишь 10%. Для товаров колониальной торговли он был самым высоким: 20-30% [377, с. 33]. Но на фоне ставок, установленных в то время Францией (свыше 100% на сырье), немецкий тариф мог считаться просто образцом либерализма. Он не препятствовал внешней торговле, не поощрял контрабанду и давал хорошие поступления в государственную казну.

Удачная таможенная политика Пруссии стала следствием не только высокого интеллектуального и образовательного уровня немецких реформаторов, но и благоприятного для либерализма стечения обстоятельств.

Конечно, в Германии, как и во Франции, существовало лоббирование в пользу установления высоких запретительных пошлин. В этом были заинтересованы промышленники, страдавшие от проникновения английских товаров через такие местные центры свободной торговли, как старые ганзейские города Гамбург и Бремен. Всегда богатый на оригинальные творческие находки германский фольклор родил в ту эпоху даже своеобразный "гимн протекционизма" [376, с. 24]:

Восстань, курфюрст. Уже набат

Достиг  твоих ушей.

 Избавь Германию от банд

 Тиранов-торгашей.

Британца жадного убрать!

Не пожалеем жизни,

 Чтоб процветала наша мать - Промышленность отчизны1.

1Здесь и далее стихи даны в переводе Д. Травина, кроме особо оговоренных случаев.

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

386

387

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Однако прусские промышленники в отличие от французских, несмотря на поэтические порывы, оказались одиноки в своем стремлении к протекционизму. Влиятельные юнкеры сторонников протекционизма не поддержали, поскольку их аграрные хозяйства были эффективны и ориентированы на экспорт. Юнкеры опасались принятия запретительных мер со стороны Англии в том случае, если Пруссия постарается закрыться от английских промышленных товаров. В итоге единого антилиберального фронта, подобного тому, который сложился при Людовике XVIII во Франции, в Пруссии не появилось. Эгоизм помещиков сработал на пользу всей немецкой экономике.

Так же как и в экономике, различные мнения по поводу необходимости протекционизма присутствовали в германской бюрократической среде. Хотя идеи Адама Смита к тому времени оказали большое воздействие на профессоров и выпускников университетов, доминирующим интеллектуальным течением в официальных кругах был все же меркантилизм. Впрочем, сильное давление с этой стороны на хозяйственную свободу германских предпринимателей было невозможно, поскольку после наполеоновской континентальной блокады излишняя жесткость в области таможенной защиты воспринималась в немецких патриотических кругах как французский деспотизм [469, с. 14]. Объективно это работало на руку фритредерам, хотя их собственные силы были еще очень малы.

В условиях раскола ведущих социальных сил Германии на сторонников и противников свободы торговли у реформаторов имелась возможность для осуществления политического маневра. Поэтому первые проекты создания единого таможенного пространства, охватывающего территорию целого ряда германских государств, стали появляться сразу, как только были изгнаны наполеоновские войска.

Уже в 1813г. рухнула континентальная блокада и возникла мысль об установлении единого налога, взимаемого по всему побережью Северного и Балтийского морей. Впрочем, это был, скорее, фискальный проект, нежели конкретный план

организации единого таможенного пространства, способствующего свободе торговли.

Но почти сразу же появились и чисто таможенные проекты. Штейн в 1813-1814 гг. выдвинул идею установления единой таможни вокруг всей Германии. Гарденберг в 1814 г. писал о необходимости ограничения коммерческого абсолютизма отдельных немецких государств. Он хотя и не предлагал тогда создать общее таможенное пространство, но желал ограничить размер внутренних пошлин неким единым для всей Германии уровнем. Кроме этих двух ведущих прусских политиков целый ряд авторов из многочисленных германских государств уже к 1815 г. выдвинул разного рода концепции организации национального экономического единства [469, с. 13-23].

Однако практика была в тот момент весьма далека от теории. Единое экономическое пространство воспринималось исключительно как следствие политического единства. Представить себе возможность создания общего рынка для нескольких независимых государств мало кому удавалось, кроме отдельных продвинутых умов. На Венском конгрессе, где решались судьбы послевоенной Европы, доминировали противоречия между Австрией и Пруссией, а также стремление малых германских государств к сохранению своей политической независимости от этих двух колоссов. В подобных условиях договориться о формировании какого бы то ни было таможенного союза было невозможно.

Ситуация стала принципиальным образом меняться после 1815 г., когда территорию германских государств охватила экономическая депрессия, ставшая, с одной стороны, следствием конкуренции английских товаров, буквально ринувшихся на континент после снятия блокады, а с другой - следствием неразвитости самого германского бизнеса, скованного внутренними таможнями и прочими ограничениями. Вследствие этого как идея создания единого германского рынка, так и идея умеренной защиты всего этого пространства в целом от "английского нашествия" стали приобретать все больше сторонников.

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

388

389

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Откровенных противников фритредерства оказалось в Германии не так уж много. Участники многочисленных дискуссий о преобразованиях системы таможенной защиты внутреннего рынка разделились в основном на две категории - на откровенных фритредеров и "прагматиков", стремившихся сочетать расширение масштабов свободы, предоставляемой германскому бизнесу, с умеренным протекционизмом.

К числу первых относились в основном бизнесмены и политики из ганзейских городов (Гамбурга, Бремена, Любека), а также из Франкфурта, т.е. из тех хозяйственных центров Германии, которые жили в основном международной торговлей. В этих городах исторически протекционизм не использовался - и фритредерство являлось, если можно так выразиться, образом жизни всех горожан. К ганзейцам и франкфуртцам присоединялись многочисленные интеллектуалы из южных и рейнских земель, воспринимавшие фритредерство в качестве прогрессивной идеи, своеобразного веления времени. В Баварии, например, шли даже дискуссии о вреде всех таможенных тарифов.

Некоторые участники споров воспринимали фритредерство в качестве инструмента для разрешения многочисленных политических и культурных проблем той эпохи, а это серьезно увеличивало их силы в схватке с противниками.

В противовес утверждениям о необходимости защиты отечественного производителя появился тезис о том, что неконкурентоспособный бизнесмен - это плохой гражданин, не патриот. Если он не способен биться с иностранным конкурентом, напрягая для этого все силы, то ему следует вообще эмигрировать из страны. В условиях послевоенного патриотического подъема такого рода заявления звучали, наверное, совсем не столь комично, как сегодня. Были также авторы, которые подчеркивали значение свободы торговли для разрешения межконфессиональных противоречий, столь сильных в Германии, разделенной на протестантские и католические государства. Однако никакой серьезной организационной силы, способной оказать давление на пра-

 

вительства германских государств, фритредеры так и не смогли создать [469, с. 26-31].

Ф. Лист

Гораздо лучше в этом плане обстояло дело у "прагматиков". Среди них имелся человек феноменальной энергии, взявший на себя бремя борьбы за германское экономическое единство. Звали его Фридрих Лист. Он происходил из скромной семьи вюртембергского ремесленника, но уже в 28 лет стал профессором Тюбингенского университета.

В 1819 г., когда ему исполнилось 30 лет, Лист организовал Германскую торгово-промышленную лигу, в которую вошло 70 промышленников и купцов, желавших хозяйственного объединения страны. Все они были из южных и западных германских государств [489, с. 35]. Непосредственной целью деятельности Лиги стала борьба за устранение всех внутренних таможен, разделявших германские государства, и за повышение пошлин, взимаемых на внешней границе Германии с товаров, имеющих иноземное происхождение. При этом конечной целью своей практической работы Лист считал обеспечение европейской свободы торговли [469, с. 37]. На первый взгляд подобное сочетание целей выглядело парадоксальным, но оно тем не менее не противоречило мировоззрению, которое сложилось у Листа и значительной части людей его поколения.

Впоследствии, много лет спустя после того, как Лига развернула свою борьбу за экономическое единство Германии, Лист был признан ведущим теоретиком протекционистского направления в экономической науке и фактическим основателем так называемой немецкой исторической школы в политэкономии. Однако вряд ли его философию можно свести к примитивному протекционизму, во всяком случае к такому, какой произрастал из эпохи меркантилизма. Лист принадлежал

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

390

391

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

к тому поколению, которое формировалось на учении Адама Смита и не могло быть свободно от его воздействия. Другое дело, что идея германского национализма, впитанная в отличие от теории классической политэкономии не умом, а сердцем, неизбежно модифицировала взгляды образованных немцев по сравнению со взглядами, которые были свойственны, скажем, англичанам.

Лист никогда не отрицал значения свободы торговли для повышения эффективности экономики в целом. Но, думается, он никогда и не ставил перед Германией чисто экономических задач. Они всегда были для него на втором месте по отношению к задачам политическим и духовным. Лист готов был согласиться на то, что экономика в течение какого-то времени будет работать менее эффективно, лишь бы это была именно немецкая экономика, имеющая столь большое значение для решения проблемы национального германского возрождения1.

В своем главном теоретическом труде, написанном уже в последние годы жизни, Лист нигде не говорит о том, что протекционизм дает лучшие экономические результаты, чем свобода торговли. Но он отмечает, что при свободе торговли в стране будет доминировать иностранный капитал, и это для германского националиста оказывается абсолютно неприемлемым. Весьма характерный пример - похвала, которой он награждает Англию за то, что она в свое время запретила ввоз высококачественных индийских тканей ради поддержки своих собственных товаров, не отличающихся, впрочем, высоки-

' Лучше понять логику Листа можно, как ни странно, сопоставив ее с логикой Карла Маркса, который вроде бы смотрел на экономику с совершенно иных позиций. Но обоих этих "экономистов" сближало то, что экономическая эффективность для них была вторична по отношению к защите интересов некой общности. Различие состояло лишь в том, что для Маркса этой общностью был эксплуатируемый класс, а для Листа - промышленно отсталая нация.

ми потребительскими свойствами [113, с. 80-81, 96-97]. Пусть потребитель проиграет, но зато выиграет сама идея национального становления!

Находясь на подобной исходной позиции, Лист полностью отвергает в практическом плане как использование меркантилистского подхода, так и подхода классического. "Меркантилистская система впадает в большую ошибку,- писал он,- настаивая на абсолютной полезности и необходимости ограничений... Она не видит того, что ограничения являются лишь средством, свобода же - целью..." Под таким заявлением, наверное, мог бы подписаться хоть сам Адам Смит, но дальше Лист продолжает свои рассуждения, имея в виду уже взгляды самого Смита: "Господствующая теория, напротив... имеет в виду исключительно космополитические требования будущего, и даже самого отдаленного будущего. Универсальный союз и абсолютная свобода международной торговли - космополитические идеи, которые, может быть, только через целые столетия в состоянии будут получить реальное применение,- эти идеи она принимает за применимые в настоящее время" [113, с. 40-41].

Что же из всего вышесказанного следует? Запретительные таможенные пошлины (такие, которые, к примеру, доминировали в это время по отношению ко многим товарам во Франции) по мнению Листа вредны. Протекционизм - это не устранение международной торговли, а лишь умеренное стимулирование деятельности отечественного производителя. Четкого определения того, где проходит граница между запретительной практикой и протекционизмом, Лист не давал, но предполагал, что, как правило, пошлины должны устанавливаться на уровне, не превышающем 25% от стоимости товара, с последующим снижением до 15-20%. В этом плане прусский таможенный тариф 1818 г., по мнению Листа, отвечал всем потребностям развития национальной промышленности того времени, для которого был предназначен [113, с. 55-59, 137].

И, наконец, Лист полностью расставил все точки над "и" в следующем своем теоретическом положении. "Признавая

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 392

свободную конкуренцию в промышленности вернейшим средством для обеспечения преуспеяния всего человечества, школа (имеется в виду школа классическая.- Авт.) с точки зрения, на которую она себя поставила, совершенно права. Раз признана гипотеза о существовании всемирной ассоциации, всякое ограничение частных торговых сношений между различными странами является неблагоразумным и вредным. Но пока другие нации подчиняют коллективные интересы всего человечества своим национальным интересам, нет смысла говорить о свободе конкуренции между людьми, принадлежащими к различным нациям" [113, с. 221].

Таким образом, получается, что задачи текущего момента для немцев и, скажем, для англичан принципиально различны. Первые ощущают себя формирующейся нацией, вторые - космополитами, представителями всемирной ассоциации. Для первых важно одно, для вторых - совершенно

иное1.

Таким образом, признание достижений классической теории вполне сочеталось у Листа с борьбой за единое германское экономическое пространство и за протекционизм. Но поскольку он был, в первую очередь, практиком, а не теоретиком, ему приходилось часто вступать в борьбу с фритредерами, стремившимися как можно быстрее обеспечить господство идей свободной торговли. Защищать же идею единого германского рынка, обеспечивающего внутреннюю конкуренцию, практически не приходилось.

 

393

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Атаки со стороны фритредеров требовалось отражать постоянно. Лист с ними не деликатничал и называл "британскими агентами" [469, с. 45], причем это было штампом, вполне естественным в устах националиста. Что же касается атак со стороны противников создания единого германского рынка, то их практически не было. Объединению мешали не теоретические воззрения, а конкретные политические противоречия между отдельными германскими государствами.

Австрия хотя и стремилась к политическому доминированию в Германии, но в то же время с опаской относилась к формированию таможенного союза. По мнению Клемента Мет-терниха (скорее всего, справедливому), хозяйственное объединение с германскими государствами могло стать для Австрии самоубийством, поскольку грозило расколоть многонациональную империю Габсбургов на две части (другое дело - стоило ли сохранять умирающую империю ценой торможения развития объективных экономических процессов?). Поэтому Меттерних не стремился войти в какой-либо таможенный союз, хотя и приветствовал идею свободной торговли продовольствием, которое в восточной части империи имелось в избытке [469, с. 49]'.

Пруссия, напротив, стремилась к тому, чтобы всеми возможными способами усилить свое влияние в Германии. Она готова была строить единое хозяйственное пространство, однако предпочитала делать это на своих условиях. Поначалу Пруссия проводила стратегию не таможенного союза, а таможенного аншлюза, т.е. не объединения с соседями, а

 

' С позиций логики Листа оказывается, кстати, вполне объяснимой наметившаяся в последние десятилетия тенденция к снижению таможенных барьеров по всему миру. В эпоху глобализации, пришедшей на смену эпохе национализма, человечество во все большей степени ощущает себя той самой всемирной ассоциацией, о которой говорил Лист, и соответственно делает то, что было, по мнению этого мыслителя, несвоевременно в первой половине XIX столетия.

1И другие германские соседи (не только Австрия) были настроены по отношению к таможенному союзу отрицательно. Такие экономические лидеры, как Англия и Нидерланды, опасались падения экспорта своих товаров. Франция испытывала беспокойство в связи с уменьшением своего политического влияния в южных и западных германских землях. Тем не менее, серьезного негативного воздействия на процесс интеграции враждебное внешнее окружение оказать не смогло [376, с. 97, 100].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

394

395

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

включения их в свою хозяйственную систему. Но тут уже малые государства начинали противиться ее устремлениям. Пруссия рассматривалась южными и западными немцами, добившимися конституционного правления и находившимися под влиянием французских идей свободы, равенства и братства, в качестве опасного авторитарного соседа. Поэтому среди малых государств поначалу доминировала идея формирования некой третьей силы, противостоящей как Австрии, так и Пруссии1 [469, с. 65].

В этих сложных политических условиях создание Лиги Листа, наряду с таможенным тарифом Маасена в Пруссии, стало важнейшим фактором германского хозяйственного объединения. Немцы шли к нему как бы с двух сторон.

Низкий тариф Маасена не слишком сильно мешал торговле. Но все же, поскольку он существовал, а соседние немецкие государства были заинтересованы в сбыте товаров на емком прусском рынке, появлялся стимул к созданию союза. Более того, послевоенные границы в Германии проходили столь причудливым образом, что прусская территория вклинивалась между многими соседними государствами. В результате торговцы из этих государств для того, чтобы провозить товары по территории Пруссии, должны были уплачивать транзитный тариф.

Это никому не нравилось. Сначала тариф 1818 г. вызвал во всей Германии просто-таки бурю негодования: Пруссию обвиняли в том, что она эгоистически замкнулась и противодействует общему таможенному объединению [62а, с. 79].

1Под господствовавшие в малых государствах общественные настроения подводилась даже специальная идеологическая база. Так, например, в Штутгарте появилась весьма оригинальная теория, согласно которой только южные немцы являются настоящими немцами, а вовсе не пруссаки, австрийцы или ганноверцы. Жители германских ганзейских городов в свете данной теории вообще рассматривались в качестве своеобразных варваров [469, с. 163- 164].

Однако уже в самом скором времени настроения соседей стали меняться.

Пруссия отнюдь не стремилась замкнуться в собственных границах, хотя и не слишком настаивала на создании таможенного союза. Она была, скорее, заинтересована в выравнивании своих таможенных рубежей, т.е. в распространении единого хозяйственного пространства на те карликовые государства, которые создавали приграничные клинья и усложняли пруссакам осуществление таможенного контроля. Экономная прусская администрация стремилась к тому, чтобы собирать максимальный объем пошлин с минимальной затратой средств,- и быстро добилась успехов.

Первый сосед, карликовое государство Шварцбург-Зон-дерсхаузен, уже в 1819г. дал свое согласие на "экономическое поглощение" его Пруссией в рамках системы таможенного аншлюза [469, с. 139]. В дальнейшем процесс стал набирать обороты, и соседи потянулись один за другим. Особенно активно таможенный аншлюз стал развиваться после того, как министерство финансов возглавил фон Мотц.

Объединение со сравнительно крупными германскими государствами Пруссию в финансовом и хозяйственном плане интересовало меньше. Ведь по сравнению с ней самой все остальные государства не являлись столь уж крупными, а потому расширение масштабов внутреннего рынка для пруссаков было не так важно, как для соседей. Когда Таможенный союз все же возник, в него вошли территории, на которых проживало 23,5 млн человек,- при этом 15 млн составляло население Пруссии. Эти числа показывают, кто от кого зависел в большей степени [489, с. 70].

Но отсутствие сильной заинтересованности не означало намерения противодействовать. Когда представители Лиги Листа прибыли в Берлин для того, чтобы уяснить себе позицию, занимаемую прусской администрацией по вопросу о формировании единого германского рыночного пространства, и Маасен, и министр финансов того времени Антон Вильгельм фон Клевитц в частных беседах дали им понять, что фискальный аспект не является главным в отношениях

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

396

397

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Пруссии со своими соседями и что либерализм, проявляемый чиновниками в экономических вопросах, вполне может существовать, несмотря на авторитарный политический строй [469, с. 123-124].

На юге и западе Германии процесс шел совершенно по-иному, нежели в Пруссии. В отличие от твердого авторитарного прусского подхода у южных и западных немцев царил демократический беспорядок, в котором только энергия Листа позволяла добиваться некоторого продвижения вперед. Лист не входил в число местных чиновников, но активно агитировал монархов и бюрократов за таможенный союз, находясь при этом вне системы. Без всякого преувеличения можно сказать: то, что делал в те годы Лист, представляло собой один из первых в Европе примеров функционирования гражданского общества.

Пользуясь тем, что хозяйственная депрессия все более сильно била по экономике германских государств, Лист под конец 1819 г. склонил к идее экономического объединения Баварию, Баден, Вюртемберг и некоторые другие, более мелкие государства. Среди местной бюрократии ему все чаще удавалось находить сторонников. Таким был, например, Фридрих Небениус - советник баденского министерства финансов.

Лига предложила южным и западным немцам программу хозяйственного объединения, в соответствии с которой на товары, производящиеся в германских государствах, остающихся за пределами таможенного союза, устанавливаются пошлины в размере 10%, а на товары, ввозимые из третьих стран,- 30%. Это все было очень похоже на условия прусского таможенного аншлюза [469, с. 43, 55-64, 160].

Но в ходе переговоров возникли многочисленные проблемы, разрешить которые потенциальные участники таможенного союза так и не смогли. Кто с кем конкретно готов объединяться? На каких условиях? Каким должен быть уровень тарифов? Как будут распределяться между участниками союза доходы, поступающие от взимания пошлин? Создавать ли единую таможенную администрацию или каждое государство само будет наводить порядок в собственном доме? Если со-

здавать, то какое из государств будет обладать в ней большим весом? Можно ли облагать дополнительными налогами товары, которые уже прошли растаможивание?

Каждый из участников переговоров имел по всем этим и многим другим вопросам собственное мнение. Более того, мелкие государства желали, скорее, даже не таможенного союза, который мог ущемить их самостоятельность, а взаимных торговых преференций. В результате дискуссии постепенно зашли в тупик. Переговоры длились вплоть до 1825 г., но так и не привели к достижению какого-либо практического результата. Прусский авторитарный подход продемонстрировал свою большую работоспособность, нежели южно-германский демократический [469, с. 78-105].

Сам Лист оказался в конечном счете жертвой неспособности германских государств прийти к какому-нибудь соглашению. Он хотел реального объединения страны, а вовсе не политиканских маневров с созданием некой третьей Германии. Но позиция Листа не устраивала правителей южных государств. Кроме того, сказалось и давление, оказываемое Меттернихом. В итоге Лист был вытеснен из большой политики, некоторое время провел в тюрьме, а затем оказался (выпущен на свободу с условием эмиграции в Америку. США он занялся бизнесом, увлекся идеей строительства железных дорог, а также по-прежнему агитировал за протекционизм, все чаще подвергая жесткой критике фритредерские идеи классиков политической экономии Смита и Сэя [489, с. 95-98].

В Германии тем временем возможности для хозяйственного объединения страны оставались все такими же призрачными. Общество постепенно теряло интерес к экономическим вопросам. В политическом же плане Пруссия по-прежнему внушала южно-германским либералам серьезные опасения. Сторонники таможенного союза настаивали на том, что идейно-политические моменты не столь важны, что Пруссия в хозяйственном плане вполне либеральна и что главное - это думать о собственной коммерческой выгоде. Но до поры до времени такого рода аргументы не особенно помогали.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

398

399

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

На этом не слишком благоприятном для таможенного союза фоне продолжали свою агитацию как фритредеры, говорившие о том, что вообще никакие союзы подобного рода не нужны, если есть свобода торговли, так и протекционисты, боявшиеся превращения прусских предприятий в конкурентов для южногерманского бизнеса. Некоторые наиболее ретивые противники таможенного союза умудрялись в своей аргументации одновременно использовать тезисы как протекционистов, так и фритредеров, лишь бы не допустить хозяйственного объединения Германии [469, с. 182-186].

Как часто бывает в подобных случаях, ситуация в южных и западных германских землях качественным образом изменилась после того, как к власти пришел новый правитель. В данном случае имеется в виду баварский король Людвиг I, который с 1826 г. резко ускорил процесс хозяйственного объединения соседних государств [489, с. 45].

В январе 1828 г. наконец-то, после почти десятилетних мытарств, появился на свет таможенный союз, в который вошли, правда, лишь два государства: Бавария и Вюртемберг. Хотя за младшим партнером - Вюртембергом были закреплены определенные гарантии и права, объединение состоялось на баварских условиях: законодательство, процедуры и величину тарифов продиктовал Мюнхен [469, с. 194- 198].

В том же году, месяц спустя, кардинальные изменения произошли и в позиции Пруссии. Фон Мотц, выходец из Гес-сена, хорошо знал малые германские государства, их специфику, психологию правителей. Он отошел от стратегии таможенного аншлюза и перешел к формированию союза. В феврале 1828 г. был подписан договор между Пруссией и Гессен-Дармштадтом. В соответствии с этим договором младший партнер принял прусское таможенное законодательство и прусские тарифы, но сохранил определенную самостоятельность. Таким образом, вхождение в ареал прусского влияния не выглядело для Гессен-Дармштадта унизительным [469, с. 212, 217].

Как только возникли первые союзы, дело пошло на лад. Уже в 1829 г. началось активное сближение прусского союза

и тандема Бавария-Вюртемберг. Это очень не понравилось Меттерниху, который догадывался, какими печальными последствиями для Австрии может закончиться достижение германского хозяйственного единства. Да и некоторые государства, остававшиеся пока за бортом таможенных союзов (особенно Саксония), тоже не желали их усиления. Итогом их совместной стратегии противодействия Пруссии, Баварии и Вюртембергу стало образование еще одного союза - Центрального.

Этот союз не создал единого таможенного пространства и как союз в полном смысле этого слова даже не функционировал. Его задачей было недопущение расширения других союзов и сохранение некоего транзитного пространства в центре Германии, по которому товары могли бы беспрепятственно продвигаться из северных ганзейских городов, свободно торгующих со всем миром, до границ Австрии [377, с. 35].

Объединение, не имеющее никакой позитивной основы, да к тому же построенное государствами, придерживавшимися абсолютно различной хозяйственной идеологии (ганзейские города, Ганновер1, Франкфурт стояли на фритредерских позициях, тогда как Австрия в то время еще не преодолела до конца влияние меркантилизма), не могло быть успешным.

В 1833 г. сопротивление формированию единого германского таможенного союза было сломлено, и на свет появился договор, подписанный Пруссией, Баварией, Вюртембергом, Саксонией, а также различными государствами Гессена и Тюрингии (всего было 18 участников, к которым в течение двух лет присоединились еще Баден и Франкфурт). К этому моменту

1Ганновер - как, впрочем, и Мекленбург с Брюнсвиком - относился к числу в экономическом смысле сравнительно отсталых, аграрных государств. Но они придерживались фритредерских идей, поскольку были в торговом отношении тесно привязаны к Англии, являвшейся стабильным покупателем их товаров.

400

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Мотц уже покинул сей мир, и честь завершения формирования Таможенного союза выпала Маасену - новому министру финансов, человеку, который фактически еще в 1818г. начал выстраивать прусскую таможенную стратегию.

Всеми участниками нового союза был принят прусский тариф. Пруссия же представляла таможенный союз на всех международных переговорах. Каждое государство сохраняло определенные права, гарантирующие его независимость, но они были в значительной степени формальны1. Экономический и политический вес лидера определял границы возможного сопротивления участников таможенного союза.

Поскольку для принятия резолюций на конгрессе союза необходимо было единодушное голосование, прусским политикам требовалось изрядное мастерство политического манипулирования. Малые государства имели возможность наложить вето на предлагаемые решения. Но на практике им не слишком удавалось проводить какую бы то ни было линию, отличающуюся от генеральной [377, с. 37-38].

Можно сказать, что в деле построения Таможенного союза фактически победил авторитаризм. Твердая позиция Пруссии и хозяйственный вес прусского бизнеса обеспечили ее главенство - и тем самым порядок. Никакой демократии не было. Руководила Союзом именно Пруссия, остальные государства лишь получали свою долю собираемых на внешних границах таможенных платежей. Единоначалие позволило добиться стабильных и высоких поступлений, а также пресечь контрабанду. В отличие от созданного в 90-е гг. XX века союза России и Белоруссии, в котором последняя долго была просто "дырой в заборе" благодаря своей таможенной незави-

401   ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

симости, германский союз XIX века функционировал крайне

эффективно.

Процесс создания Германского таможенного союза был закончен, а вместе с ним фактически была закончена и эпоха великих реформ, начатая в период национального унижения и растянувшаяся более чем на четверть столетия. "Современники долго помнили, как в эту памятную ночь на 1 января у всех пограничных шлагбаумов собрались сотни повозок с товарами и с каким ликованием был встречен всюду бой башенных часов, возвестивших одновременно и наступление нового года, и начало эры свободной торговли в Германии. Победа Пруссии, одержанная в эту ночь, была более решительна, чем победа под Садовой (в австро-прусской войне 1866 г.- Лет.)" [46, с. 97].

Таможенный союз стал важнейшим элементом не только германского хозяйственного развития, но и развития национального. Август Хоффман фон Фаллерслебен, автор германского гимна "Deutschland, Deutschland uber Alles", посвятил Таможенному союзу свои особо проникновенные строки:

Ты создашь из немцев нацию, Пробудишь величья дрожь.

Больше, чем Конфедерацию -

Ты Отчизну нам вернешь!

НОВЫЕ НЕМЦЫ

 

1Существовала система взаимных инспекций, проверяющих работу национальных таможенных администраций, что не давало никому устраивать "дыры на границе" и отходить от требуемой Пруссией жесткости. С 1867 г. инспекторы стали надгосударственными, т.е. они превратились в чиновников, нанимаемых на работу самим Таможенным союзом [376, с. 317].

Действительно, военные победы Пруссии, лежавшие в основе создания германской империи, могли лишь закрепить те экономические изменения, которые произошли мирным путем за несколько десятилетий до этого. Сама по себе империя не способствовала бурному хозяйственному развитию. Она лишь стала удобной внешней формой для того либерального экономического содержания, которое уже имелось, но нуждалось в политическом прикрытии. Это, кстати, хорошо понимал Мотц,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

402

403

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

заявивший еще в 1829 г. (за год до своей смерти), что "на этом соединении (Таможенном союзе.- Авт.) ...будет держаться поистине объединенная, сильная с внутренней и внешней стороны и свободная Германия под защитой и охраной Пруссии" [80, с. 201].

Дальнейшее развитие таможенной политики Пруссии претерпело сложные метаморфозы. С 1834 по 1848 г. шло медленное повышение тарифов, отделяющих Союз от других государств. Некоторые ставки возрастали даже очень существенно. Так, например, в 1844 г. пошлины на ввоз железа, ранее отсутствовавшие, были установлены на уровне 68% [405, с. 53]. Но затем курс оказался кардинальным образом изменен, поскольку в Германии все время нарастали фритре-дерские настроения.

Сороковые годы были временем усиления политических требований германской общественности. Многие бизнесмены в Пруссии, среди которых выделялся молодой зерноторго-вец и член кельнского муниципалитета Лудольф Кампгаузен, все активнее выступали за введение конституционного правления в королевстве. На этом фоне активизировались и сторонники свободной торговли.

В 1847 г. Джон Принс-Смит - англичанин по рождению, бизнесмен, постоянно ведущий свои дела в Германии,- создал в Берлине фритредерский союз. Этот союз получил поддержку самых разных слоев населения: юнкеров, заинтересованных в бесперебойном сбыте германского хлеба на европейском рынке; купцов, живущих свободой торговли; бюргеров из Франкфурта, Лейпцига, а также ганзейских городов, традиционно являющихся коммерческими воротами в Германию [377, с. 43].

Этот союз стал наряду с существовавшей за четверть с лишним века до него Лигой Листа еще одним ярким примером попытки формирования гражданского общества, хотя в условиях доминирования прусских авторитарных начал возможности развития либерализма по-прежнему зависели не столько от общественности, сколько от настроений высшего слоя германской бюрократии.

Фритредеры 50-х гг. требовали от властей двигаться по пути, проложенному ранее Англией и Бельгией. Отто Михаэ-лис, Виктор Бемерт, Юлиус Фаухер, Карл Браун, Карл Генрих Брюггеман, Адольф Летте активно выступали за свободу торговли. Основанный в 1858 г. Союз германских экономистов настаивал на отмене импортных таможенных пошлин. Еще большее значение, чем требования общественности, имело появление таких фритредеров, как Рудольф Дельбрюк, Йохан фон Поммер-Эш, Макс фон Филиппсборн, в государственном аппарате. Даже сам прусский министр-президент Отто фон Манетейфель находился в тесном контакте с Принс-Смитом [376, с. 235-236].

Нельзя сказать, что 50-е гг. были периодом совершенно безоблачного развития либерализма. С одной стороны, революция 1848 г. ускорила ход перемен, с другой - испугала консерваторов. Поскольку в 1816-1847 гг. рост численности фабричных рабочих и служащих происходил (особенно в Берлине) опережающими рост общей численности населения темпами [405, с. 62], возникла идея, согласно которой промышленный прогресс надо притормаживать, дабы (по словам консерватора Ганса фон Клейст-Ретцова) "бороться против умножения численности деморализованного пролетариата и его брутализа-ции"1 (цит. по: [372, с. 228]). Консерваторы всячески стремились поддержать крепкие крестьянские хозяйства (кредитами и ликвидацией остаточной задолженности), чтобы предотвратить отток обедневших деревенских жителей в город.

1 Разрыв в оплате труда промышленных рабочих был очень большим. Дифференциация могла достигать по отдельным отраслям пяти-шестикратной величины. Одной из самых низкооплачиваемых профессий оставались ткачи, среди которых было немало женщин и детей. Их заработок в 1845 г. был на 42% меньше, чем даже заработок сельскохозяйственных рабочих. Таким образом, "брутализация" относилась не ко всему рабочему классу, а лишь к той его части, которая не имела соответствующей квалификации. Среди них бедствия действительно стали рядовым явлением, и это привело к тому, что в 1830-1870 гг. примерно 2,5 млн немцев были вынуждены эмигрировать в США [405, с. 68, 71].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

404

405

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Эта политика резко контрастировала с проводившимся в то время английским курсом на развитие промышленности, сокращение доли сельского хозяйства в экономике и на формирование рабочей аристократии. К счастью для Германии, всерьез притормозить развитие промышленности уже было невозможно. Индустриальную экономику не удалось загнать обратно в аграрное прошлое.

Промышленность развивалась, а вместе с этим нарастали и фритредерские настроения. Пруссия, правда, не добилась на конгрессах Таможенного союза в 1854-1859 гг. общего снижения тарифов. Тем не менее, в 50-е гг., когда либеральные устремления активно прокладывали себе дорогу и в Англии, и во Франции, и в ряде других европейских стран, деятельность фритредеров все же оказалась сравнительно успешной. Для начала были подписаны достаточно либеральные торговые соглашения с Австрией, серьезно стимулировавшие развитие международной конкуренции во многих областях бизнеса.

В принципе дело могло пойти и дальше простого подписания соглашений. Соперничавшая с Пруссией за германское лидерство Австрия попыталась было даже превратить существующий таможенный союз в среднеевропейский, но так и не смогла этого сделать (подробнее о деятельности австрийцев см. главу об Австро-Венгрии).

Переговоры начались уже в 1849 г., т.е. почти сразу после того, как отшумела революция, внесшая существенные коррективы в политическую жизнь старой консервативной Вены. С одной стороны, идея среднеевропейского союза была привлекательной, поскольку распространяла действие свободного рынка на огромную территорию. Но с другой стороны, сразу же возникли серьезные разногласия в позициях сторон и опасения членов союза относительно того, как повлияет на его жизнь вступление столь мощного и амбициозного нового члена.

Австрийская сторона выдвигала не слишком приемлемые для Пруссии условия, настаивая на более высоком уровне таможенных тарифов и на введении новых мер административного контроля. Кроме того, изрядно недолюбливав-

ший пруссаков князь Шварценберг, глава австрийского кабинета, принципиально не хотел замечать того, что таможенный союз уже существует и имеет сложившиеся традиции. Он хотел иметь дело не с союзом как с неким реально существующим институтом, а с отдельными государствами, являющимися его членами. Иначе говоря, вопрос фактически состоял в том, чтобы начать все с чистого листа. А это было нереально.

Помимо проблем, создаваемых австрийской стороной, были еще и многочисленные объективные трудности. Так, например, вхождение в союз столь крупной страны должно было привести к серьезному изменению объема бюджетных доходов, получаемых от сбора таможенных пошлин. Существовали серьезные опасения насчет их возможного сокращения. Но самое главное - союз, объединяющий качественно различные по своим хозяйственным условиям страны, мог привести в перспективе к нарастанию объективно возникающих между его членами противоречий, что было бы опасно для самого существования единого хозяйственного пространства. Этой проблеме была посвящена, в частности, статья молодого чиновника прусского министерства торговли Рудольфа фон Дельбрюка, ставшего впоследствии бесспорным лидером германских либералов, происходивших из правительственных кругов [377, с. 100-102].

Дельбрюк еще в середине XIX века сформулировал проблему хозяйственной интеграции так, как она звучала потом спустя более, чем столетие. Формирование европейского общего рынка в XX веке шло таким образом, чтобы в интеграционную группировку обязательно входили государства, имеющие близкий уровень экономического развития, одинаковый политический строй, родственные культурные традиции. Только такой подход мог обеспечить реальную работоспособность экономического сообщества.

Венские реформаторы были в 50-х гг. XIX века еще слабы и не могли обеспечить условия, необходимые для интеграции. После кризиса 1857 г. в Австрии даже усилились протекционистские настроения, тогда как в Пруссии сохранялась политика весьма умеренных тарифов и ориентации на свободную

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

406

407

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

торговлю. В конечном счете немецкие государства сочли, что усиление политико-экономических контактов с Австрией для них невыгодно, и сделали выбор в пользу привычной для себя модели. В 1864 г. Таможенный союз был возобновлен на прусских условиях1 [304, с. 79].

Тем не менее, трудности, возникшие в отношениях с Австрией, не могли остановить победный марш либерализма. Примерно с 1858 г., по оценке В. Хендерсона, произошло дальнейшее усиление позиций сторонников свободной торговли, поддержанное со своей стороны и бюрократией в лице Дельбрюка [377, с. 150]. Шестидесятые годы были в Европе периодом наивысшего развития фритредерства, и это нашло свое отражение в таможенной политике Пруссии (а затем и в политике Германской империи).

В 1862 г. Дельбрюком был заключен франко-прусский договор о свободной торговле, ставший следствием того прорыва, который был обеспечен двумя годами раньше англо-французским договором Кобдена-Шевалье. Для Пруссии выгодно было снижение французских пошлин на металл и текстиль, для Франции - либерализация условий торговли винами и шелком [376, с. 283].

Более того, развитие фритредерства активно шло не только по линии заключения двусторонних договоров с соседями, но и в одностороннем порядке, поскольку Пруссия видела очевидные выгоды допуска на свой внутренний рынок иностранных конкурентов. По инициативе Дельбрюка в 1865 г. были отменены вообще всякие пошлины на зерно, а в 1873 г.- пошлины на железо, на материалы, необходимые для строительства судов, и на некоторые другие важные товары [305, с. 314-316].

1 Окончательное завершение формирования Германского таможенного союза произошло уже после политического объединения страны и пришлось на 1888 г., когда в союз вступили наконец долго державшиеся независимо Гамбург и Бремен.

Немаловажное значение имели и другие, не столь громкие фритредерские начинания Пруссии. В 1861 г. были отменены пошлины, взимавшиеся ранее за транзитный провоз грузов через территорию Германского таможенного союза. А к 1863 г. отменили еще и специальный сбор, взимавшийся за транспортировку товаров по рекам, протекающим через территорию Германии [377, с. 151].

Шестидесятые годы стали эпохой расцвета прусского либерализма. В этот период либералы доминировали не только в администрации, но и в ландтаге, в муниципалитетах крупных городов, в прессе, в университетах, в профессиональных сообществах [503, с. 95]. Либерализация всей жизни страны находила отражение в хозяйственных успехах.

Конечно, комплекс экономических реформ, проведенных в первой трети столетия, не мог сразу же сопровождаться быстрыми изменениями в хозяйственной структуре и в росте промышленной продукции. Так, в частности, с 1800 по 1843 г. доля населения, занятого в ремесле, снизилась незначительно: с 14-15% до 12,8% [405, с. 21]. Но зато в дальнейшем, когда сменились поколения, результаты реформ не замедлили сказаться.

По оценке Д. Клэпхэма, ускоренное промышленное развитие Германии началось в 1835 г., т.е. сразу после завершения формирования Таможенного союза, и стало заметно уже в 1845 г. [305, с. 97]. К этому же примерно времени (1837 г.) М. Китчен относит завершение длительной депрессии, тормозившей развитие аграрного сектора, что в сочетании со значительными переменами в методах ведения сельского хозяйства обеспечило рост производства продукции данной отрасли [405, с. 24].

В. Зомбарт относит начало становления новой Германии к чуть более позднему периоду - к 50-м гг., когда началась так называемая грюндерская эпоха [53, с. 69]. Похожим образом оценивают состояние дел в немецкой экономике и современные исследователи К. Борхардт и В. Хендерсон, отмечающие, что именно после 1850 г. в Германии произошло заметное увеличение темпов роста ВВП, хотя впоследствии и

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

408

409

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

прерванное циклическим кризисом 1857 г. [290, с. 112, 116; 377,с. 111-112].

Неудивительно, что оценки несколько расходятся. Ведь точной статистики тогда не было. Но как бы то ни было, все эти авторы едины в том, что промышленный рывок, имевший место в Германии, оказался следствием либеральных реформ, начавшись задолго до того, как эти успехи стали заметны всему миру.

Действительно, в первые десятилетия экономического бума заметить его за рубежом могли только специалисты. Вот характерный пример. С 1851 г. попеременно то в Лондоне, то в Париже было проведено четыре всемирных промышленных выставки. Раздробленная в политическом отношении Германия выступала на них под своеобразным "псевдонимом" "Таможенный союз". Посетители вообще не понимали, что это такое, и соответственно не могли толком сделать выводы о реальных экономических успехах государств из Центральной Европы. Лишь на выставке 1873 г. в Вене немцы смогли наконец назвать себя немцами [142, с. 154]. Неудивительно, что только в этот период об успехах германской экономики стали говорить все.

Наиболее ярким примером развития экономики в 40-50-е гг. было появление предприятий в хлопчатобумажной промышленности - отрасли, созданной еще английским промышленным переворотом последней трети XVIII века. К началу XIX столетия переворот, постепенно охватывавший не только Англию, но и Францию, до Пруссии вообще не дошел. В стране к 1802 г. имелась лишь одно хлопчатобумажное прядильное заведение. Но к 1846 г., благодаря созданию условий для развития бизнеса, таких предприятий насчитывалось уже более полутораста [53, с. 281].

Конечно, уровень развития германской экономики в этот период времени не следует переоценивать. Немцы начинали с обычного копирования западных товаров, с попытки самостоятельно сделать то, что уже хорошо получалось у англичан или французов. На промышленной выставке в Лондоне в 1851 г. корреспондент "Allgemeine Zeitung" стенал, что все гер-

манские изделия являются лишь копиями того, что производится в Англии или во Франции [297, с. 371]. Но данный этап развития промышленности был Германии объективно необходим, чтобы в дальнейшем сделать серьезный хозяйственный рывок.

Кстати, именно по такому пути сегодня идут многие развивающиеся страны, заполонившие мир своими дешевыми и часто не слишком качественными товарами. А многочисленные наблюдатели в России стенают насчет того, что наша страна оказалась неспособна сразу же сделать рывок в лидеры на базе якобы имеющихся у нас высоких технологий военно-промышленного комплекса.

Немецкий ВПК с его "высокими технологиями" появился уже после того, как страна стала нормально развиваться, и принес ей скорее проблемы, нежели достижения. До начала ускоренной милитаризации страны Пруссия быстро превращалась в развитое рыночное хозяйство, не ставя перед собой никаких сверхзадач.

Впрочем, для того чтобы экономическое развитие не просто началось, а еще и пошло ускоренными темпами, необходимы как обеспечиваемая реформами либерализация хозяйственной деятельности в сочетании с финансовой стабильностью, так и принятие законодательства, закладывающего основы институциональных преобразований. Во Франции разрыв между наполеоновскими реформами и созданием эффективной системы мобилизации капиталов составил полвека, а нормальное законодательство об акционерных обществах появилось спустя более, чем 60 лет после принятия Гражданского и Торгового кодексов. В Германии все необходимое было проделано значительно быстрее.

Одним из первых примеров создания эффективной системы нормативных актов, столь важной для осуществления экономической модернизации, стало прусское патентное законодательство, которое разрабатывалось уже после 1810г. и в полной мере начало оказывать воздействие на развитие инновационной деятельности примерно к 1815г. [343, с. 450]. Иначе говоря, оно возникло практически одновременно с

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ   

410

411

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

комплексом радикальных реформ, осуществленных Штейном и Гарденбергом.

Значение разработки патентного законодательства трудно переоценить, поскольку именно от того, насколько четко закрепляется за изобретателем право на использование продукта его деятельности, зависит технический прогресс. Постепенно, ко второй половине XIX столетия, Германия действительно оказалась мировым лидером в сфере создания и применения рада новейших технологий, особенно в области химии, электротехники, автомобилестроения (но не в защищенной таможенными пошлинами металлургии).

Однако еще большее значение для осуществления модернизации имело эффективно функционирующее законодательство об акционерных обществах. В 1831 г. жители Вестфалии просили дать им разрешение на создание акционерного общества для строительства первой железной дороги. Полтора года чиновники рассматривали заявку и в итоге ответили отказом.

Поначалу германская элита весьма скептически относилась к идее железнодорожного строительства, несмотря на то что Мотц еще в 1828 г. составил для прусского короля аналитическую записку на эту тему [80, с. 207]. Один из монархов Западной Германии отверг план создания новых магистралей, воскликнув: "Этак каждый подданный сможет ездить столь же быстро, как и я сам!" [152, с. 212]. Но уже с 1833г. вернувшийся в Европу из Америки Фридрих Лист начал активную агитацию за строительство железных дорог, основав для этого даже специальный журнал. К этой агитации присоединился и Л. Кампгаузен. В Рейнланде активно пропагандировал строительство бизнесмен Давид Хансеманн1.

 'Впоследствии Хансеманн реформировал Прусский банк, фактически превратив его в Центральный банк страны [176, с. 108], а в самый разгар германской революции 1848 г. он вместе с премьером Л. Кампгаузеном сформировал правительство, став в нем министром финансов [405, с. 82].

Первое германское железнодорожное акционерное общество было создано Листом, по европейским меркам, довольно поздно - в 1835 г. В этом же году появилась и первая короткая железная дорога местного значения. Но уже спустя четыре года открылась магистраль "Лейпциг-Дрезден", годом позже появилась трасса "Лейпциг-Магдебург"1. Причем главное достижение в развитии железнодорожного дела состояло даже не в том, что чиновники стали реагировать на запросы времени.

Уже в 1838 г. в Пруссии появился закон, по которому разрешалось создавать акционерные общества в сфере железнодорожного строительства без специального бюрократического рассмотрения вопроса [458, с. 29]. Иначе говоря, еще в ходе первого европейского строительного бума (когда во Франции правительство в муках изыскивало способы финансовой поддержки железнодорожных компаний) прусский бизнес получил от государства необходимый инструмент для осуществления централизации капиталов.

Быстрое и удачное формирование акционерных обществ позволило государству в Пруссии (но не в южных и западных

1 Лист оказался не слишком удачлив на поприще железнодорожного строительства. Так же как и создание Таможенного союза, строительство крупных магистралей шло уже без его участия. В 1837 г. он покинул Германию и уехал в Париж, где занялся научной деятельностью и написал свой самый известный труд "Национальная система политической экономии". Но и это не принесло ему счастья. Лист вернулся в Германию, поселился в Аугсбурге, где жил в бедности и с подорванным здоровьем. Окончательно отойдя от идей развития свободы, он стал писать труды, в которых утверждал необходимость расширения жизненного пространства для Германии посредством колонизации земель на юго-востоке Европы, что позволило впоследствии зачислить его в разряд великодержавных германских шовинистов. В 1846 г., окончательно лишившись жизненных сил, Лист покончил с собой [6, с. 311].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

412

413

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

германских землях, таких как Ганновер, Баден, Вюртемберг) почти сразу же (с 1842 г.) устраниться от непосредственной организации работ по железнодорожному строительству и оставить за собой лишь функцию гарантирования доходов частного сектора в тех случаях, когда капитал недостаточно активно привлекался к финансированию. На 31,5 млн талеров частных инвестиций, по которым гарантировалось получение 3,5% дивидендов, само государство вложило в 40-х гг. лишь 6 млн талеров. В 50-х гг., правда, объем государственных инвестиций, направляемых в железнодорожное строительство, обогнал объем инвестиций частных (что, очевидно, было связано с последствиями экономического кризиса конца 40-х гг.), но в 60-х гг. центр тяжести снова сместился в сторону частного предпринимательства [305, с. 153; 405, с. 50].

Нормальное развитие частного железнодорожного строительства было делом очень важным, поскольку государственное вмешательство в маленьких германских государствах зачастую только мешало становлению эффективно работающей железнодорожной сети. Так, в частности, в Бадене построили железную дорогу с иной шириной колеи, нежели в других германских государствах, а поскольку кататься на паровозе по одному лишь крохотному герцогству было не слишком интересно, пришлось потом все переделывать [152, с. 219]. Кроме того, происходило дублирование магистралей, связывающих ведущие торговые центры, поскольку каждый правитель стремился создать лучшие условия для торговли именно в своем королевстве, герцогстве, графстве. Частный бизнес, естественно, вдохновлялся иными стимулами [474, с. 122].

Результаты работы частного бизнеса не замедлили сказаться. Если в 1840 г. в Германии было лишь 439 км железных дорог, то в 1845 г. протяженность линий возросла до 2131 км, т.е. увеличилась в пять раз [46, с. 99]. Во Франции, которая в то время считала себя наиболее передовой страной континентальной Европы, к 1848 г. железнодорожная сеть была на 300 км меньше. В 1850 г. разрыв между этими двумя стра-

нами еще увеличился. На 5874 км германских дорог во Франции имелось лишь 2127 км стальных магистралей [405, с. 51]. Причем важно отметить, что в Германии железнодорожная сеть была устроена значительно лучше, нежели во Франции, поскольку не замыкалась на одну лишь столицу, а позволяла оптимальным образом передвигаться по стране (тогда еще, кстати, даже не объединенной политически) [305, с. 153].

Даже к началу 70-х гг., т.е. после того, как Франция времен Второй империи испытала благодаря братьям Перейра настоящий железнодорожный бум, протяженность немецких стальных магистралей была больше - 19 575 км против 17 000 [41, с. 32]. Уже этот факт наводит на мысль о том, что "внезапный" рост германской промышленной мощи, обративший на себя внимание после 1870 г., был отнюдь не так уж внезапен.

Развитие системы транспортного сообщения и создание единого таможенного пространства способствовали выравниванию цен на всей территории Германии. В стране формировался единый рынок. Так, например, если в 1816-1820гг. разница в цене на хлеб между Пруссией и Вестфалией составляла 59%, то в 1901-1905 гг. она практически сошла на нет и составляла лишь 4,7% [57, с. 165].

"Таможенный союз и железные дороги обеспечили Германии путь к промышленному прогрессу",- делает вывод один из ведущих специалистов по истории германской экономики В. Хендерсон [377, с. 52]. И действительно, железнодорожное строительство дало толчок развитию многих других отраслей, так или иначе с ним связанных. В частности, не менее быстро, чем развитие самих железных дорог, шло создание подвижного состава. Если в 30-х гг. Германия покупала локомотивы в Англии, то уже в 1841 г. немецкий инженер Август Борзиг сконструировал свою собственную модель. Всего лишь через семь лет после этого 67 из 69 локомотивов, двигавшихся по немецким железным дорогам, были произведены Борзигом. К 1854 г. он смог выйти со своей продукцией и на мировой рынок [304, с. 33].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

414

415

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

!

Еще одним следствием развития системы путей сообщения стало формирование отрасли по производству готового платья. Если страна разбита на отдельные локальные, почти не связанные друг с другом рынки, подобное производство не имеет смысла. Проще шить одежду на месте для конкретного заказчика. Но если готовое платье можно перевозить в больших количествах на большие расстояния, эффективнее строить крупные фабрики для всей страны. И вот в 1842 г., т.е. как раз тогда, когда был дан главный толчок свободному созданию частных железнодорожных компаний, появилась первая компания по производству готового платья - фирма "Герсон", за которой последовали и многие другие производители [53, с. 267].

Именно развитие железных дорог позволило Пруссии быстро освоить угольные бассейны и развить на данной базе металлургию. В этом плане она сумела обогнать как Францию, так и Бельгию за период 1845-1875 г., хотя поначалу как горнодобывающая, так и металлургическая отрасли у немцев сильно отставали [305, с. 283-284].

Маленькая Бельгия, естественно, должна была рано или поздно уступить огромной Германии, но Франция, имевшая до военного поражения 1870 г. мощный промышленный район в Лотарингии, отстала, очевидно, в значительной степени из-за того, что слишком долго сохраняла тепличные условия для своих бизнесменов, отгораживаясь высокими таможенными пошлинами от всего мира. Это мешало росту производительности. Характерно, что ускорение германского развития произошло в значительной степени именно за счет роста производительности труда. Так, например, в Рурском угольном бассейне она возросла к началу 70-х гг. примерно на треть [377, с. 134].

Влияние друг на друга тяжелой промышленности и транспорта было обоюдным. С одной стороны, железные дороги позволяли транспортировать промышленные грузы, а с другой - формировали спрос на металл. Если в 1840-1844 гг. строительство железных дорог потребляло 22,1 % производимого в стране железа, то в 1850-1854 гг.- уже 36,5%. В это время происходило активное вытеснение рельсов, произведенных в Англии, отечественной продукцией. Если в

1843 г. только 10% рельсов для железных дорог изготавливалось в самой Германии, то в 1863г.- 85% [474, с. 127]. Более того, в 1863 г. экспорт продукции машиностроения из Германии превысил импорт, в результате чего предприниматели данной отрасли оказались в числе активных фритредеров [405, с. 99].

Говорят, что Германская империя была построена на крови и железе, но, скорее, был прав Джон Мейнард Кейнс, заметивший, что она возникла на угле и железе. Именно надежная экономическая база позволила прусской армии победить своих противников.

В 1843 г. специальным законом было разрешено свободное создание акционерных обществ (АО) во всех отраслях экономики Пруссии. Другие государства Европы, в отличие от Пруссии, не имели вплоть до 1850 г. общего законодательства о компаниях [305, с. 132]. В 1870 г., когда сторонники снятия всех государственных ограничений, налагаемых на развитие бизнеса, доминировали в правительстве, законодательство об АО было еще больше либерализовано. Теперь для размещения акций на бирже не требовалось даже получения государственной лицензии1.

Либерализация, осуществившаяся в деле формирования прусских АО, способствовала быстрому развитию этой формы

1Справедливости ради следует заметить: некоторые авторы считают, что прусское законодательство до 1870 г. для некоторых сфер деятельности (например, банковской) было недостаточно либеральным в сравнении, скажем, с Англией [417, с. 198]. Однако при любом подходе следует признать, что наличие законодательства о компаниях с 1843 г. играло весьма позитивную роль. Что же касается либерализации 1870 г., то в краткосрочном плане это был важный прорыв, хотя в плане долгосрочном, как показало развитие событий, общество оказалось неспособно переварить столь "непрожаренный" либерализм. Недовольство биржевыми спекуляциями привело в конце 70-х гг. к падению репутации либералов.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

416

417

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

организации предпринимательской деятельности не только в сфере железнодорожного строительства, но и в других важнейших отраслях хозяйства. Так, например, если в 1834-1851 гг. в горнозаводской и плавильной промышленности Пруссии возникло 14 АО с общим капиталом 24 млн талеров, то к 1852-1857 гг. образовалось уже 59 АО с общим капиталом 70 млн талеров [53, с. 72-73].

Через четыре года после появления законодательства об акционерных компаниях и задолго до создания единой империи (в 1847 г.) был принят общегерманский вексельный устав. Наконец, в 1857-1861 гг. появился на свет и общегерманский Торговый кодекс. В экономическом смысле Германия была почти уже объединена. Даже единая система мер и весов сформировалась до возникновения империи - в 1868г.

Не хватало только единой денежной системы, которая появилась на свет уже после завершения процесса политического объединения. В мае 1873 г. вместо прусского талера и других денежных единиц стала использоваться золотая марка. Новая валюта была укреплена огромным притоком золота, бывшего следствием выплаты французских репараций после завершения франко-прусской войны.

Еще одним важным направлением либерализации хозяйственной деятельности в 1851-1865 гг. стало снятие существовавшего ранее в Рурском бассейне государственного контроля за угледобычей и связанными с ней производствами. Рурские промышленники активно давили на прусское правительство, требуя себе все большей свободы деятельности, и наконец получили эту свободу [343, с. 452]. Правда, в Верхней Силезии и в Сааре, где не было столь сильного давления, соответствующий контроль со стороны государства в течение некоторого времени сохранялся [304, с. 77]. Но уже в 1869 г. практически всякое государственное регулирование было отменено. Это касалось любых видов хозяйственной деятельности на территории всей Германии [55, с. 61].

Наряду с дерегулированием после 1854 г. в Руре происходила частичная приватизация [377, с. 76]. В результате осу-

ществления этой приватизации в 60-х гг. в Руре уже доминировали частные шахты, тогда как в Сааре и Силезии было много государственных предприятий [290, с. 131]. Постепенно эти различия в подходах к ведению дел стали серьезно сказываться на экономических результатах.

Либерализация хозяйственной деятельности в Руре, осуществленная в 50-60-х гг., стала важнейшим стимулом для проникновения туда иностранного капитала - прежде всего французского, британского и бельгийского. Характерно, что французы, не имеющие достаточных стимулов для развития национальной экономики, поработали в те годы для подъема экономики немецкой. Именно иностранный капитал сумел реконструировать большую часть промышленности региона и добиться того, что Рур постепенно обогнал Силезию, Саар и Саксонию в качестве ведущего германского промышленного региона.

Но что было даже более важным, чем простое проникновение капитала и технологий,- это культурное влияние. Как отмечает Р. Камерон, "иностранные работники и предприниматели... создавали стимулы для предпринимателей германских" [298, с. 371]. Немцы постепенно учились вести бизнес самостоятельно во все более крупных масштабах и обходили многих своих учителей. По мнению X. Холборна, именно в 50-х гг. германская промышленность постепенно начинает становиться все более независимой, "выходя из-под патронажа зарубежных финансистов, а также из-под контроля зарубежных инженеров и мастеров, занимавшихся обучением немцев" [380, с. 125].

Значительный приток капитала означал рост возможностей для интенсификации промышленного производства в Германии. По оценке К. Борхардта, именно 50-60-е гг. стали периодом развития, обеспечиваемого преимущественно за счет более интенсивного использования имеющихся ресурсов. Норма инвестиций возросла с 8,7% в 50-е гг. до 17,2% в 1874 г. Темпы роста ВВП в эти десятилетия были ниже, чем в начале XX века, когда Германия начала свой рывок к мировому господству. Но качество роста в третьей четверти XIX столетия

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

418

419

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

было даже более высоким, нежели в тот период, когда германские предприятия объединились в картели и получили со стороны государства всестороннюю защиту от иностранной конкуренции [290, с. 118].

Еще один важный сектор развития германской экономики - финансовый. В этом плане поначалу Пруссия от Франции отставала. Фридрих Вильгельм IV видел в банках нежелательный пример французской спекулятивной лихорадки и коррупции, а потому требовал предпринимать шаги против их распространения, что, в частности, тормозило развитие бизнеса семьи Ротшильдов, контролировавших Darmstadter Bank [405, с. 93]. Однако в целом затормозить процесс развития финансового сектора экономики было невозможно. В 50-е гг.- т.е. в тот же период, что и во Франции - быстро происходило становление германского банковского капитала.

Впрочем, в расколотой на отдельные государства, хотя и объединенной Таможенным союзом Германии не могло возникнуть таких в одночасье выросших гигантов, как французский "Credit Mobilier", который, как мы знаем, к тому же еще и опирался на всю мощь французской имперской бюрократии. Не слишком успешные попытки создания такого рода коммерческих структур предпринимались в Германии многими бизнесменами, одним из которых был, в частности, Густав Мевиссен. Соответственно, по меткому выражению К. Маркса, в Германии "не было Исаака Перейра, но были сотни Мевиссенов, возглавлявших многочисленные "Credit Mobilier", которых насчитывалось в общей сложности больше, чем князей" (цит. по: [403, с. 118]).

В известной мере крупным аналогом детища братьев Перейра может считаться железнодорожная империя Бетеля Генри Штроусберга, который аккумулировал средства для строительства магистралей в Германии и в Румынии посредством размещения облигаций среди самых широких слоев населения. Но Штроусберг был менее удачливой и масштабной фигурой. Он закончил жизнь в нищете [142, с. 160-172].

В целом же германские кредитные структуры, несмотря на отсутствие сверхкрупных банков, формировались весьма успешно и, опираясь не столько на государственную мощь, сколько на частный капитал, своевременно создали необходимый финансовый фундамент для развития реального сектора экономики. К концу столетия немецкий банковский капитал оказывал, наверное, наибольшее воздействие на промышленность среди всех европейских стран, включая Англию и Францию.

Объяснение факта сверхмощного влияния банков при отсутствии сверхмощных банков как таковых дал Д. Лэндес, отметивший большое значение взаимодействия кредитной сферы и реального сектора экономики. Во Франции, например, в отличие от Германии промышленность просто не была готова освоить крупные займы. Некто Анри Жермен из Credit Lyonnais в ответ на упреки, вызванные пассивностью банков в деле поддержки национальной экономики, заметил, что во Франции просто нет промышленников, достойных поддержки. Лэндес уточнил: промышленники, конечно, были, но у них имелись альтернативные источники финансирования [417, с. 209-210].

Период развития германского либерализма был и периодом формирования нового, прогрессивного подхода к эмиссионной деятельности. С 1833 г. возможности кредитной эмиссии были сильно ограничены, так как государство не хотело иметь банкноты в качестве конкурента своим бумажным деньгам. Но в 1846 г. правительство поделилось правом эмиссии с Прусским банком, в котором имелись частные акционеры. При этом закон зафиксировал максимальные границы эмиссии и установил обязательный уровень резервов, образуемых металлическими деньгами. Какое-то время правом эмиссионной деятельности обладали и другие банки, но к началу 1870-х гг. оно закрепилось практически только за Прусским банком (впоследствии Рейхсбанком). Эмиссия осуществлялась аккуратно (кроме короткого периода в начале 70-х гг.), ее темпы соответствовали темпам развития экономики [176, с. 100-115]. А потому Пруссия, как впоследствии и Германская

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

420

421

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

империя, сумела избежать инфляции, не препятствуя в то же время необходимому для нормального функционирования экономики развитию кредита.

Торговый и банковский капитал приняли активное участие как в железнодорожном строительстве, так и в освоении угольных бассейнов Рура. В результате немецкая промышленность буквально с самого начала своего становления начала принимать крупные масштабы. Концентрация капитала шла быстрее, чем экономическое развитие страны, и это создавало предпосылки для будущего ускорения этого развития. "Столь типичный для английской истории независимый капиталист с его жестким индивидуализмом играл в германской истории сравнительно малую роль" [458, с. 29-30].

Весьма характерно, что и либеральное движение в Пруссии вплоть до 60-х гг. XIX века возглавлялось отнюдь не промышленниками, а скорее банкирами и административными работниками. Принс-Смит с его фритредерским союзом мало что определял. Практические решения зависели от таких людей, как Дельбрюк, Хансеманн и Кампгаузен.

В этой связи необходимо заметить, что либерализм 60-х гг., несмотря на свой внешний успех, о котором шла речь выше, был "все еще очень далек от того, чтобы стать поистине национальным и популярным движением, объединяющим широкие массы и обладающим голосом, который был бы хорошо слышен" [503, с. 107]. Тем не менее, реформы шли быстрыми темпами.

Но когда мы рассматриваем вопрос о зарождении германского грюндерства и об ускоренном развитии экономики, большое значение имеет не только то, как и когда были осуществлены экономические реформы, но и то, когда в Германии произошли коренные изменения ментального плана, позволившие сформироваться поколению предприимчивых бизнесменов.

В. Зомбарт весьма скептически оценивал деловые способности того поколения немцев, которое жило в стране сразу же после наполеоновских войн. "Люди того времени,- отме-

чал он,- совершенно отвернулись от внешнего мира, казавшегося им призрачным, и создали внутри себя мир идей; они презирали все, что отзывалось материальностью..." Данное поколение, по мнению Зомбарта, "мало способствовало непосредственному развитию капиталистического духа. Правда, оно подготовило капиталистическое развитие, начиная с годов реакции, в том отношении, что за это время создались существенные условия этого развития: возник Германский таможенный союз, появился значительный избыток населения (очевидно, имеется в виду большая резервная армия труда, возникшая вследствие вызванной аграрной реформой дифференциации сельского населения.- Авт.); однако само это поколение почти совсем осталось не затронуто веянием капитализма" [53, с. 19, 67].

Опыт показывает, что люди, выросшие в условиях, непригодных для предпринимательства, как правило, уже не могут принципиальным образом изменить свою психологию. В Германии 10-20-х гг. XIX века доминировали романтические настроения и утонченные интеллектуальные занятия, далекие от прагматизма1. Поначалу молодежь увлекалась политикой, спорами о французской революции и Наполеоне. Пробуждались идеи возрождения Германии, приходившие на волне свободы и просвещения. Вторжение французов, с одной стороны, стимулировало проявление патриотических чувств, а с другой - привлекало к изучению зарубежного опыта построения принципиально нового государства. Изгнание Наполеона и наступление реакции уводили немцев из сферы политики, сосредоточивая внимание на углубленном и отвлеченном

1 Похожая ситуация, кстати, сложилась и в России 90-х гг. XX века, когда сравнительно успешно сумела адаптироваться к условиям рыночного хозяйствования лишь молодежь. При этом поколение российских шестидесятников в значительной степени оставалось в плену своих пробужденных эпохой оттепели романтических увлечений возможностями построения справедливого и гуманного общества.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

422

423

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

размышлении, на построении философских систем. Бизнес же не попадал в сферу интересов данного поколения.

Германия пробуждалась, но пробуждение это происходило в весьма своеобразной форме. Казалось, что немцы - это совершенно особый народ, чуждый тех приземленных интересов, которые отличали народы, проживавшие к западу от Рейна. У людей этой эпохи даже формировалось представление, согласно которому "духовная красота является особенностью немцев, подобно тому, как чувственная красота была особенностью греков" [53, с. 20]. А Генрих Гейне в 1844 г. писал:

Французам и русским досталась земля, Британец владеет морем,

А мы - воздушным царством грез,

Там наш престиж бесспорен1.

В эту эпоху расцветали таланты Фихте (род. в 1762 г.), Шлейермахера (род. в 1768 г.), Гегеля (род. в 1770 г.), Шеллинга (род. в 1775 г.), Шопенгауэра (род. в 1788 г.), Гейне (род. в 1797 г.) и других немцев, на много лет вперед определивших характер германской культуры. Практически ни один представитель данного поколения немцев не стал крупным предпринимателем2.

Но затем ситуация коренным образом меняется. "Современники быстро подметили, что новая деловая элита, возникшая после 1850 г.,- это предприниматели, более агрессивные и ориентированные на прибыль, чем их предшественни-

1 Перевод В. Левика.

2Среди всех великих немецких мыслителей данной эпохи, наверное, только Фихте всерьез высказывался по практическим хозяйственным вопросам, но его позиция - требование формирования некоего автаркического государства - была весьма наивной и противоречащей подходам тех, кто имел реальные представления о потребностях развития экономики [469, с. 11].

ки; более склонные игнорировать свои обязанности перед обществом и традиционные религиозные ценности; более склонные к роскоши и показухе в частной жизни" [503, с. 80].

Будущие бизнесмены стали появляться на свет один за другим. Лудольф Кампгаузен родился в 1803 г, строитель локомотивов Август Борзиг - в 1804 г.; пушечный король Альфред Крупп - в 1812г.; основатель крупнейшего концерна, производящего сегодня трубы для нефтепроводов, Рейнхард Маннесман - в 1814 г.; основатель гигантского электротехнического концерна Вернер Сименс - в 1816 г.; ведущий конкурент Крупна Якоб Майер - в 1819г., ведущий финансист Бисмарка Герсон Бляйхредер - в 1822 г., железнодорожный магнат Бетель Генри Штроусберг - в 1823 г.

Конечно, можно сказать, что всю эту плеяду предпринимателей - "новых немцев", как можно было бы их назвать по аналогии с хорошо известными нам новыми русскими,- родило время. Но не менее правильным будет и утверждение, согласно которому они сами создали свое время. Процесс влияния людей и эпохи друг на друга был, бесспорно, взаимным. Представителям предшествующего поколения казалось, что Германия в ментальном плане принципиально отлична от Англии и Франции с их установкой на материальные интересы. Но в середине XIX века все очевиднее становился тот факт, что немцев самих серьезно интересует материальный мир, причем они адаптируются в нем во многом успешнее, чем их западные соседи.

Впрочем, всякий резкий перелом в жизни общества чреват серьезными издержками. Если грюндеры быстро адаптировались к новой Германии, то значительные массы населения объективно не могли успеть за ними в этой гонке.

С одной стороны, рядовые немцы, вышедшие из деревни в ходе аграрной реформы и еще не преодолевшие традиционных стереотипов поведения, долгое время вели себя в промышленном производстве примерно так же, как их отцы и Деды вели себя на родных полях. Им просто некуда было спешить.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

424

425

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Они трудились не столько ради заработка, и даже не столько ради повышения своего материального благосостояния, сколько просто ради удовлетворения текущих потребностей, как это делалось прежде на протяжении веков. "Рабочие, которые еще в середине 50-х гг. поступали на завод к Круппу, не отказались от своей манеры работать спорадически, порывами. Это были люди с упрямыми характерами,- отмечал В. Зомбарт,- привыкшие работать неравномерно, то загораясь рвением, то остывая" [56, с. 439]. Отсутствие трудовой дисциплины и моральных стимулов к изменению традиционного образа жизни порождали постоянное пьянство на производстве. Рабочий вел себя так же, как ранее вел себя крестьянин на собственном поле: хочу - работаю, хочу - выпиваю. Алкоголь стимулировал деятельность, утолял жажду, способствовал общению. В промышленности даже существовала система жестких социальных норм, исключавших отказ от питья. Абстинентное поведение наказывалось остракизмом [33, с. 50-51].

С другой стороны, дело было не только в традиционном отношении к работе, но и в отношении к жизни как таковой. Общество в целом продолжало жить романтическими идеями своего великого духовного прошлого. Некоторые исследователи даже отмечают, что в Германии буржуазия во многом воспринимала образ жизни аристократии (в том числе и свойственные ей авторитарные методы управления, переносившиеся на промышленные предприятия), хотя, по сути дела, была более передовой общностью. То есть буржуазный образ жизни в Германии приобретал несколько размытые очертания по сравнению с образом жизни буржуа во Франции [405, с. 128]. Такого рода положение дел долгое время подпитывалось нерешенностью вопроса об объединении Германии.

Прагматическое, но в то же время и романтическое стремление к единству, к возрождению мощи великих германцев прошлого оказало огромное воздействие на развитие общества. Вплоть до Первой мировой войны германский романтизм удивительным образом сочетался с германской деловой

хваткой. В итоге это своеобразное сочетание породило мощную машину агрессии, а после поражения в войне легло в основу германского реваншизма и национал-социализма.

Экономика, успешно продвинутая вперед авторитарными по форме и либеральными по сути реформами, оказалась неразрывно связана с жизнью общества в целом. И спустя почти сто лет после начала эпохи грюндерства общество отплатило экономике за неудержимое стремление вперед, вновь наложив на нее путы административного хозяйства. Причем весьма характерным является то, что стремление к отходу от либерализма стало намечаться в Германии задолго до прихода к власти нацистов. Оно началось именно в тот момент, когда весь мир не переставал удивляться быстрым успехам немецкого бизнеса.

АЛЬЯНС СТАЛИ И РЖИ

Переломным моментом (или, точнее, периодом) в развитии германской модернизации стало начало 70-х гг. С одной стороны, именно к этому времени завершился блестящий "военный поход" против Дании, Австрии и, наконец, Франции. Возникла Германская империя и весь мир стал узнавать о ее феноменальных хозяйственных достижениях. Но именно тогда произошел поворот в экономической политике, который в корне изменил все те принципы, на которых десятилетиями выстраивался фундамент германской (в частности и прусской) экономики.

Как это ни парадоксально, но отправной точкой, с которой началось движение страны к будущей экономической катастрофе, стал мощный приток денег из-за рубежа. Победа над Францией дала Германии огромную контрибуцию, сопоставимую с размером национального дохода страны. Однако если частный зарубежный капитал способствовал ранее росту немецкой экономики, то капитал, запущенный в оборот через

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

426

427

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

государственные каналы, вызвал совершенно иные последствия.

Свалившиеся на голову богатства правительство со свойственной немцам аккуратностью стало использовать для погашения государственного долга. Таким образом, деньги попали в частный сектор и были затем пущены на фондовую биржу.

Кроме того, большие денежные вознаграждения получили генералы и чиновники, которые привели Германию к победе в войне (например, один только Дельбрюк был вознагражден суммой в размере 600 тыс. марок). Часть полученных от Франции денег тратилась государством на выплаты пенсий ветеранам и инвалидам (в общей сложности на эти цели пошла сумма в 561 млн марок). Расширились государственные инвестиции, на которых могли погреть руки частные предприниматели. Строительство крепостей поглотило 159 млн марок, строительство парламентского здания в Берлине - 24 млн. Кроме этого строились еще железные дороги в Эльзасе и Лотарингии - аннексированных у Франции регионах, которые теперь требовалось связать с центром Германии. Наконец, объем денежной массы, имеющейся в стране, возрос, по-видимому, и в связи с введением в оборот золотой марки [309, с. 80; 377, с. 162; 405, с. 132].

Вся эта "благодать" должна была обязательно сказаться на стабильности финансового рынка, и действительно сказалась. В начале 70-х гг. возникало множество новых акционерных обществ, курс акций взлетал до небес. Вся страна бросилась в спекуляции. Людям казалось, что курсы будут расти бесконечно, а потому можно неплохо зарабатывать, ничего не делая и лишь вкладывая деньги в ценные бумаги. Стишок того времени хорошо отразил дух спекулятивной горячки:

Играют немец и еврей,

 Купцы в ажиотаже.

Юрист бежит купить скорей Себе бумаг, что поценней. Мать с малышом туда же.

Не правда ли, эта картина очень похожа на российскую ситуацию 1994 г., когда десятки, если не сотни тысяч людей стремились вложить свои деньги в ежедневно растущие бумаги МММ или в акции других широко разрекламированных финансовых компаний? У нас, конечно, не было миллионов, нажитых на репарациях, но дух спекуляций на российской почве произрастал так же активно, как ранее - на немецкой.

У людей предусмотрительных, хорошо понимавших, как работает экономика, невиданное до сей поры процветание вызывало страх. В апреле 1873 г. Людвиг Бамбергер, крупный банкир и один из лидеров национал-либеральной партии, доказывал, что в интересах стабильности германской экономики последний французский взнос по репарациям можно принять только спустя пять лет с момента подписания соответствующего договора. Но Франция "трудилась" для нужд рейха ударными темпами и выплатила все с нее причитающееся на два года раньше срока [377, с. 161-162].

Это и погубило немцев. Возросли зарплаты и цены. Разжиревший Берлин, недавно еще по-бюргерски экономный, стал вдруг самым дорогим городом в Европе. Но что главнее всего - вздутые курсы акций совершенно не отражали реальных возможностей экономики, которая не способна была переварить обрушившиеся на нее деньги.

В мае 1873 г. биржевой подъем неожиданно для многих сменился крахом, поскольку гигантский денежный капитал не мог быть востребован реальным сектором экономики. Общество осознало, что вкладывалось в "мыльные пузыри", и стало сбрасывать ценные бумаги. Сначала биржевая паника разразилась в австрийской столице, но к октябрю в полной мере охватила и Берлин. Обанкротились 61 банк, 116 промышленных предприятий и 4 железнодорожных общества. Курс акций в 1876г. в среднем все еще не достигал даже 50% курса февраля 1873 г. [142, с. 193].

Однако не следует преувеличивать само по себе значение Циклического кризиса. Он оздоровил экономику, и после Длившейся, правда, довольно длительное время депрессии в

429

 

428

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ   '

Германии сформировались новые, быстро развивающиеся отрасли промышленности, такие как электротехническая и химическая. В целом, несмотря на временные трудности, которые то так, то этак проявлялись до 1896 г., Германия быстро двигалась вперед и демонстрировала стабильный рост ВВП.

Однако общество должно было на кого-то списать возникшие проблемы. Козлами отпущения оказались либералы, бывшие на протяжении многих десятилетий идеологами преобразований. Казалось, что именно либеральная политика привела к краху. При этом, правда, не обращали внимание на то, что именно либералы активно разъясняли спекулятивную природу бума начала 70-х гг. Помимо Бамбергера, о котором уже говорилось, можно привести пример депутата Рейхстага Эдуарда Ласкера, раскрывшего на одной из парламентских сессий характер финансовых манипуляций, осуществленных Штроуссбергом при строительстве железных дорог. Общество своевременно не вняло предупреждениям, но когда гром грянул, сумело без труда найти "крайнего" [309, с. 82-83].

Да и сами либералы, довольно жестко комментировавшие текущую ситуацию, не скрывавшие презрения к обывательской тупости и жадности, часто напрашивались на резкий отпор со стороны потерявших из-за кризиса все свое состояние людей. Например, Дельбрюк замечал по поводу финансовых потерь, понесенных его соотечественниками: "Никакое законодательство не в силах помешать людям избавиться от своих денег, если они задались такой целью" [142, с. 192].

Общество всегда хочет, чтобы его защищали, а потому либеральные идеи на протяжении 70-х гг. стали отступать перед натиском идей этатистских. Первые шаги, направленные на усиление этатизма и протекционизма, были предприняты уже в ноябре 1873 г., т.е. сразу же после того, как разразился кризис. Возникла Ассоциация германских производителей железа и стали. Затем появилась на свет Ассоциация по защите экономических интересов Рейнланда и Вестфалии. К декабрю они уже объединились с представителями протекционистски

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

ориентированного бизнеса Силезии. А в сентябре 1875 г. Конгресс германской экономики, ранее отличавшийся сравнительно либеральными идеями, резко сдвинулся в сторону протекционизма. На следующий же год сформировалась мощная Центральная ассоциация германской промышленности и тут же - аграрная Ассоциация налоговых и экономических реформ [405, с. 146-149].

Подобное движение было вполне естественным. Как отмечал М. Китчен, "в политическом смысле дискредитация либеральной демократии стала важнейшим следствием Великой депрессии... Система, при которой многие получали огромные спекулятивные доходы, теперь отрицалась потому, что те же самые спекулянты стали нести потери" [405, с. 163]. И все же кризис со всеми его спекулятивными провалами представлял собой лишь поверхностное проявление глубинных процессов, создававших проблемы для германской экономики. Приток репараций увеличил денежную массу в стране и вызвал рост внутренних цен. Это, в свою очередь, увеличило издержки производства немецких предпринимателей по сравнению с их зарубежными конкурентами. Таким образом, экспорт стал неконкурентоспособен, а потому фритредерство в новых условиях покоряло своими идеями лишь небольшую часть делового сообщества.

Тем не менее, непосредственное начало атаки на либералов в Германии относится лишь к 1877 г., когда в обществе четко оформились пять ведущих сил, настроенных на кардинальный пересмотр сложившейся экономической политики, и когда к ним примкнула имперская бюрократия во главе с Отто фон Бисмарком, столкнувшимся с трудностями в ходе осуществления своей политики культуркампфа.

Во-первых, как мы видим, активизировали свои требования относительно протекционистской защиты национальной экономики предпринимательские круги. Если раньше, на волне подъема, они еще терпимо относились к иностранной конкуренции, то после кризиса стремление поставить свой бизнес под защиту государства стало доминирующим. Консервативные политики, представлявшие интересы промышленников и

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

430

431

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

юнкеров, шли на активный контакт с Бисмарком и все больше становились его опорой.

Во-вторых, быстро набирала силу германская социал-демократия, объединившаяся в 1875 г. в единую партию и требовавшая передела общественного пирога в пользу рабочего класса. Либеральные установки, предполагающие конкуренцию на рынке труда и поддержание зарплаты на низком уровне (что так важно для сохранения конкурентоспособности национальной экономики), были для социал-демократии неприемлемы, хотя в отношении свободы торговли, объективно способствующей поддержанию низких цен, представители рабочего класса были близки к либералам.

Развитию германской социал-демократии и ослаблению либералов способствовала специфика формирования национального рабочего класса. В Англии, к примеру, существовала рабочая аристократия, обладавшая чувством собственного достоинства и пользующаяся сравнительной автономией на низшем уровне производственного процесса. В Германии же, где рабочие зарабатывали меньше и подвергались мелочному контролю со стороны администрации, рабочая аристократия не сформировалась или, во всяком случае, получила значительно меньшее, нежели в Англии, распространение. "Аристократией" там считались старые ремесленные слои, а потому разрыв между ними и широкими трудящимися массами был чрезвычайно велик.

Если в Англии рабочие долгое время поддерживали либералов, то в Германии они сразу предпочли радикализм социал-демократии. В то же время социал-демократия оказалась изолированной и лишилась поддержки других слоев населения. Ремесленные круги стали ориентироваться на консерваторов или (если это были круги католические) на партию центра. Они оказались готовы к тому, чтобы примкнуть к складывающемуся альянсу аграриев и промышленников [453, с. 16-24].

В-третьих, по-настоящему нетерпимыми к либералам стали католические круги, придерживавшиеся патерналистских идей (католики с симпатией относились к нарастающему со-

циалистическому движению), а кроме того, резко отторгавшие все, что шло из протестантской Пруссии. Поскольку либералы в союзе с Бисмарком в первой половине 70-х гг. боролись против католической церкви, им также, со своей стороны, не приходилось теперь рассчитывать на снисхождение со стороны противника [140, с. 20-50].

В-четвертых, среди научной интеллигенции, так же как среди рабочих и католиков, стали набирать силу социалистические идеи. Возникло целое течение катедер-социализма (т.е. социализма, проповедуемого с университетской кафедры). Профессора все чаще приходили к выводу о том, что слишком большое неравенство в имуществе и распределении доходов чревато резкой сословной борьбой. В 1872 г. под руководством профессора Густава фон Шмоллера был даже учрежден Союз социальной политики, программа которого предполагала введение обязательного начального образования, создание системы государственного регулирования детского и женского труда, организацию страхования рабочих от болезней и несчастных случаев, установление пенсий по старости, нетрудоспособности и т.д. Таким образом, отход от либерализма получал не только религиозное, но и научное оправдание [178, с. 28-29].

Наконец, в-пятых, существенный пересмотр традиционных взглядов произошел в среде юнкерства. Если раньше помещики объективно выступали с фритредерских позиций, поскольку были заинтересованы в свободном экспорте германского зерна на европейский рынок, то теперь они начинали все больше склоняться к протекционизму, оказываясь в одном эшелоне с промышленниками. Определившийся в те годы "альянс стали и ржи" сформировал германскую элиту, господствовавшую на протяжении более чем сорока лет и в значительной степени взявшую на себя ответственность за все те изменения, которые произошли в Германии.

Причина изменения взглядов юнкерства состояла в том, что быстрое развитие морских грузовых перевозок, появление холодильного оборудования и постепенный выход на мировой рынок сельхозпродукции таких стран, как Россия,

I

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

432

433

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

США, Аргентина, Австралия, способных производить сравнительно дешевые товары, нанесли сильный удар по германскому сельскому хозяйству, конкурентоспособность которого, таким образом, заметно снизилась. Стоимость транспортировки зерна из Чикаго в Ливерпуль упала в 70-80-х гг. на 75% [270, с. 28]. Неудивительно, что юнкеры от этого сильно пострадали.

Сначала американцы отвоевали во время прусско-датской войны 1864 г. (когда немецкие порты были блокированы) английский рынок сельхозпродукции. Затем в течение следующего десятилетия они удвоили объем своих продаж уже непосредственно на внутреннем германском рынке. В этот же период его наводнила австралийская шерсть [309, с. 88]. Наконец, в то же время Германия осуществила первый импорт зерна из России. Это событие имело место в 1874 г. [304, с. 147]. Постепенно к 90-м гг. импорт дорос до такого масштаба, что между двумя странами началась настоящая торговая война.

Усиление конкуренции на рынке сельхозпродукции достигло апогея в 1875 г., когда в мировой экономике разразился крупный аграрный кризис. "Во второй половине 70-х гг., когда аграрный кризис впервые вскрыл тот факт, что Германия стала регионом со слишком высокими издержками в сфере зернового хозяйства,- отмечал А. Гершенкрон,- страна оказалась импортером всех основных видов зерна" [353, с. 43]. В результате юнкерам пришлось активно защищать свои интересы.

Таким образом, объективно получалось, что именно к концу 70-х гг. XIX века в Германии как экономическая, так и политическая почва практически ушла из-под ног деятелей либеральной ориентации. Это повлекло за собой невероятные метаморфозы не только в самом либеральном лагере, но и в высшей администрации империи.

Почти всесильный в то время канцлер Отто фон Бисмарк долгое время был фритредером и на протяжении всей своей карьеры на высшем государственном посту содействовал устранению тарифов. Но он был фритредером, так сказать, по

традиции. Канцлер никак не являлся либералом по своим убеждениям, а потому изменение внутриполитической ситуации заставило его, как прагматика, коренным образом пересмотреть свои взгляды. Перед лицом столь сильного антилиберального движения Бисмарк, как опытный политик, постепенно стал склоняться к кардинальному изменению правительственного курса. Один из современников, наблюдая за этими метаморфозами, с удивлением заметил даже, что пути канцлера, как и пути Господни, неисповедимы [309, с. 91].

Однако на самом деле неожиданная смена ориентиров была вполне объяснимой. Правительству Бисмарка требовалась твердая опора в обществе, которую либералы в новую эпоху не могли уже ему предоставить.

Политический маневр, осуществленный Бисмарком, нанес двоякий удар по германскому либерализму. С одной стороны, ему пришлось отказаться от следования курсу свободы торговли, а с другой - начать осуществление социальной политики, которая в совокупности со старой прусской милитаристской политикой усилила фискальное бремя, возложенное на общество.

В качестве своей основной опоры канцлер избрал консерваторов. Это означало, что для союза с ними необходимо осуществлять политику протекционизма. В качестве своих основных противников Бисмарк стал рассматривать социал-демократов. Это, в свою очередь, означало, что правительство должно перехватить популярные в среде рабочего класса идеи и начать осуществлять их от своего лица. Патернализм данного типа был также выгоден католическим политикам из партии Центра, с которыми Бисмарк после провала своего антикатолического курса теперь замирился. Таким образом, новый политический расклад не оставлял никакого места для тех либеральных идей, на основе которых долгое время осуществлялась модернизация германской экономики.

Между протекционизмом и социальной политикой имелась четкая финансовая связь. Бюджетные доходы, аккумулируемые за счет таможенных пошлин, а также косвенных налогов,

434

активным сторонником которых являлся Бисмарк, должны были дать дополнительную возможность для осуществления широкомасштабных социальных программ. Таким образом, формально малообеспеченные слои населения вроде бы получали правительственную поддержку. Но реально они же сами оплачивали ее посредством пошлин и акцизов. Промышленные круги, напротив, в основном выигрывали от перемены экономического курса, даже несмотря на усиление бюджетной нагрузки, поскольку протекционизм и уменьшение доли прямых налогов перераспределяли эту нагрузку, возлагая ее на широкий круг потребителей, а не на предприятия как таковые.

Вся эта концепция хорошо сочеталась и с централизаторс-кими идеями Бисмарка. Высокие таможенные пошлины делали имперский бюджет независимым от платежей отдельных германских государств, вошедших в состав империи. Тем самым значение этих государств в политической жизни страны еще более снижалось, а значение берлинской бюрократии достигало апогея.

Смена господствующих идей повлекла за собой смену кадров. Опорой либералов во властных структурах в это время были президент ведомства имперского канцлера Рудольф Дельбрюк, являвшийся с 1867 г. буквально-таки правой рукой Бисмарка, и министр финансов Пруссии Отто Кампгаузен. Первый вынужден был уйти в отставку в 1876 г., второй - в 1878 г. Вместе с Кампгаузеном ушли такие сторонники фритредерства, как министр торговли фон Ашенбах и министр внутренних дел фон Ойленбург.

Путь к формированию новой экономической политики был теперь полностью расчищен. Уже после отставки Дельбрюка некий современник отмечал: "Есть ощущение, что это не вопрос персоналий, а признак грядущего изменения всей системы" [377, с. 215]. А всего через месяц с небольшим после ухода из министерства Кампгаузена все окончательно прояснилось. Правительственная газета опубликовала большую статью с изложением сути новой политики Бисмарка [140, с. 64].

 

435

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Последовавшие один за другим два покушения на императора Вильгельма дали прекрасный повод для осуществления решительных действий по перемене экономической политики. Все сходилось одно к одному. Авторитарное общество не способно было понять, что новый курс направлен против его непосредственных интересов, зато оно готово было сплотиться вокруг императора в едином патриотическом порыве. Популярны стали националистические идеи, которые в свое время отстаивал Лист. "Пусть бисмарковская программа приведет к некоторому повышению цен,- писала одна из газет того времени.- Зато платить мы будем только немцам, перестанут гаснуть огни фабрик, лучше будут использоваться недра германской земли. В конечном счете это приведет народ к процветанию" (цит. по: [140, с. 119]).

Тарифная политика становилась теперь элементом поддержания национальной безопасности, и это было важным дополнительным фактором, усилившим те рациональные аргументы, которые использовались протекционистами.

Формально врагами народа были объявлены в этой ситуации социалисты, но "очень часто летом 1878 г. и даже в последующие годы словами "социалистическая опасность" стали обозначать парламентаризм, свободу торговли, либерализм и социал-демократию... власти явно стремились уничтожить не одну, а две партии - социал-демократов и национал-либералов" [140, с. 80].

В этот момент и выявилась подлинная слабость германских либералов. В авторитарном по своей природе обществе они не смогли, (да, по большому счету, и не захотели) составить серьезную оппозицию внезапной перемене экономического курса. За либералами не стояли никакие серьезные хозяйственные интересы. Они, скорее, представляли собой оторванную от общества группировку интеллектуалов, к тому же в известной степени состоящую из евреев, что никак не способствовало народной любви к провозглашаемым ими принципам.

Бисмарк прекрасно понимал, что представляют собой его вчерашние друзья и в чем состоят их основные слабости. Вот

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

436

437

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

обобщенный словесный портрет национал-либералов, нарисованный самим Бисмарком: "Ученые без определенных занятий, те, кто не имеет собственности, не занимается ни торговлей, ни промышленностью, живет на гонорары и на доходы от акций" (цит. по: [140, с. 73]). Характеристика злая, но в общем-то верная, хотя она все же содержит некоторое искажение.

Изучение структуры национал-либеральной фракции в парламенте показывает, что представительство бизнеса - наиболее заинтересованной в нормальной работе экономического механизма части общества - было там минимальным.

С одной стороны, большинство политически активных бизнесменов страны традиционно связывало себя именно с либеральным движением. В частности, в Берлине в 1862 г. порядка 90% представителей деловых кругов голосовало за либералов. С другой же стороны - оказалось, что в национал-либеральной фракции прусского ландтага 1862 г. бизнесмены составляли лишь 13%. Еще столько же приходилось на профессоров, писателей, юристов (т.е. и они были в меньшинстве, хотя Бисмарк отождествлял их с либеральным движением в целом). При этом почти половину фракции составляли люди, вышедшие из бюрократической среды.

К концу 70-х гг., когда, собственно говоря, и разразился конфликт, представительство бизнеса в соответствующей фракции Прусского ландтага несколько возросло (до 19%), а в имперском Рейхстаге осталось на уровне 13%. Максимальное представительство бизнеса среди либералов было зафиксировано тогда в ландтаге Баварии: 26%, т.е. чуть больше четверти общего состава фракции [503, с. 81-82, 160-165].

Получалось, что чиновники управляли обществом и чиновники же, хотя и бывшие, представляли его интересы. Вся политика шла сверху, а не из низов. Политические страсти разыгрывались в очень узком элитарном кругу, а народ (даже та его часть, которая имела свои серьезные экономические интересы) практически безмолвствовал.

Либералы в большей степени исходили в своих действиях из теоретических представлений и изучения опыта хозяй-

ствования за рубежом (особенно в Англии), нежели из необходимости выражать интересы избирателей. Поэтому вместо того, чтобы развернуть широкое общественное движение в поддержку фритредерства (как это имело место во Франции), германские либералы стали нервничать, пытаясь определить, что для них важнее - верность принципам или сохранение насиженных мест в Рейхстаге.

Либералам (кроме узкого круга уже вышедших в отставку высших администраторов) вообще не было свойственно брать на себя ответственность за реальные практические действия. "Либералы стремились не к тому, чтобы доминировать в правительстве,- отмечал исследователь германского либерализма X. Шихан,- а к тому, чтобы контролировать бюджет, гарантировать права человека и представлять взгляды нации в парламенте... В 70-х гг., как и в прошлом, отношения либералов с государством определялись двумя противоречивыми моментами: с одной стороны, они хотели представлять народ, а с другой - желали вместе с государством выступать против тех сил общества, которые считали опасными" [503, с. 116, 134]. Подобное поведение хорошо укладывалось в старую германскую традицию лояльности к власти. Но в то же время оно никак не могло способствовать решению задач, которые ставила перед обществом новая эпоха.

В итоге значительная часть либералов предпочла любой ценой остаться с Бисмарком, начались расколы, и это еще больше ослабило позиции фритредеров. За свободу торговли бились теперь в основном только так называемые берлинские "доктринеры". "Умеренные" депутаты из южной и западной Германии предпочли оставаться партией власти, насколько это было возможно в тех условиях [140, с. 86].

Да и доктринеров постепенно становилось все меньше. Они отдавали себе отчет в том, что сопротивление бесполезно и что "единственное, от чего теперь зависят все решения в Германии, это мнение рейхсканцлера". Поначалу либералы пытались еще созывать митинги в поддержку фритредерства, но затем признали безуспешность попыток: "Мы переоценили свои возможности. Нам казалось, что на нашей стороне

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

438

439

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

крупные величины, а оказалось, что это нули" (цит. по: [140, с. 127, 132]). Митинги постепенно выродились в узкие встречи и беседы заинтересованных лиц.

Либеральная печать пыталась поначалу осуждать канцлера, обращая внимание общества на его автократию, но вскоре пришла к выводу о ненужности и бесплодности всяких оппозиционных действий [140, с. 151]. Впоследствии многие либералы предпочли избрать для себя вполне комфортную позицию, позволяющую не портить отношений с властью, подорвать позиции которой они все равно были неспособны. "Они признали,- отмечал X. Шихан,- что социальный конфликт представляет собой непременный атрибут современного мира. Это увеличило стремление правого крыла иметь сильное интервенционистское государство. И даже левое крыло, где прогрессивные импульсы либеральной идеологии сохраняли свою жизненную силу, все меньше и меньше верило в то, что социальный конфликт может быть разрешен свободным движением социальных и экономических сил" [503, с. 243].

Рейхстаг был распущен, и во вновь избранной палате позиции либералов оказались сильно ослаблены. Консерваторы составили твердую опору Бисмарка. Блокируясь при необходимости то с национал-либералами, то с католическим Центром, они могли теперь определять позицию парламента. Иная расстановка сил позволила принять серию законов, заложивших основу новой социально-экономической системы.

Сначала последовал исключительный закон против социалистов (1878 г.), вытеснявший их из легальной политической жизни. В данном случае либералы поддержали правительство (и это еще больше сузило их возможность в дальнейшем противостоять протекционизму), а католики (!) поддержали социалистов.

Затем парламент принял новый таможенный тариф (1879 г.). Покровительственные пошлины были введены на железо, лес, зерно и скот, что усиливало позиции национальных производителей. Пошлины на не производившиеся (или почти не производившиеся) в Германии товары - чай,

кофе, вино, керосин - должны были дать дополнительные доходы бюджету. В основе протекционистского блока в Рейхстаге оказались консерваторы, объединившиеся на этот раз с католиками и частью оперативно пересмотревших свои взгляды либералов-конформистов.

Поначалу таможенные пошлины были сравнительно низкими. Как правило, они составляли всего 10-15% от стоимости ввозимой продукции. По многим товарам они просто были возвращены на тот уровень, который существовал до 1865 г., т.е. до того момента, когда Дельбрюк добился полной свободы торговли. Однако достижение первого успеха и отсутствие серьезного сопротивления их намерениям со стороны общества вдохновило протекционистов. Тарифы вновь были повышены в 1885 г., а затем еще раз - в 1887 г. Теперь уже их уровень стал весьма ощутим для национальной экономики. Рост пошлин на зерно, в частности, составил 30% [290, с. 128].

Весьма характерно, однако, что протекционизм не смог избавить германскую промышленность от трудностей. Уже в 1882 г. она вновь, как и во второй половине 70-х гг., оказалась охвачена депрессией, которая длилась на этот раз пять лет. Затем было два удачных года, и вновь экономику постигли трудности. Довольно быстро выявилось, что высокие тарифы, выгодные бизнесу, совсем не обязательно приносят пользу обществу.

Неудивительно, что именно в 80-е гг., когда германская экономика стала защищаться от конкуренции, резко (вдвое) выросли масштабы эмиграции из Германии [290, с. 123]. Конечно, развитие этого процесса определялось не только дороговизной жизни, но сбрасывать со счетов данный фактор тоже не следует.

Вред, нанесенный протекционизмом потребителям, оказался действительно существенным. Как показывают специальные исследования, повышение пошлин, в частности на сельскохозяйственную продукцию, к 1907 г. привело к тому, что потребители зерна переплачивали юнкерским хозяйствам благодаря завышенным внутренним ценам сумму, превышающую

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

440

441

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

1 % национального дохода страны, а потребители животноводческой продукции переплачивали фермерам еще большую сумму - почти 2% национального дохода. От протекционизма выиграли все аграрии - и помещики, и крестьяне, что позволило Бисмарку к 1890 г. сцементировать консервативный блок и сформировать своеобразный альянс свинины и ржи [532, с. 323-325].

Сам Бисмарк уделял такое серьезное внимание новой таможенной политике, что в 1880 г. лично занял пост министра торговли и промышленности, на котором и находился почти до самой своей отставки.

Наконец, последовала серия социальных законов. В 1883 г. была введена система медицинского обслуживания для трех миллионов рабочих и членов их семей. В 1884 г. был принят закон о страховании рабочих от несчастных случаев. В 1886 г.- закон о страховании по болезни и о страховании от несчастных случаев сельскохозяйственных рабочих. В 1889 г.- закон о страховании по старости и инвалидности. Наконец, в 1891 г. все социальное законодательство было оформлено в единую систему. Государство само непосредственно финансировало только исполнение последнего закона, тогда как средства для реализации остальных складывались из взносов, уплачиваемых рабочими и работодателями. Тем не менее все это законодательство в целом увеличивало фискальное бремя, возлагаемое на германскую экономику, а также способствовало росту цен из-за того, что издержки соцстраха повышали себестоимость продукции [304, с. 157].

Так же как и в случае с повышением таможенных тарифов, система социального страхования, поначалу еще сравнительно скромная и не слишком дорогая, с течением времени стала приобретать все большие масштабы. Так, например, если в 1885 г. медицинское страхование распространялось лишь примерно на 10% германского населения, то в 1910 г. оно уже охватывало 21,5% немцев. Еще большими оказались масштабы распространения системы страхования от несчастных случаев [377, с. 231].

"Железный канцлер" сам по себе не был социалистом и отвергал все предложения об ограничении рабочего дня, а также о введении запрета на использование женского и детского труда. Он полагал, что капиталист должен быть реальным хозяином на своем предприятии. Отвергалась в Германии вплоть до 1926 г. и идея страхования по безработице: ведь пособия, выплачиваемые тем, кто не имеет работы, объективно снижают желание трудиться.

Но при всем этом Бисмарком была подхвачена и глубоко развита идея Наполеона III о необходимости проявления патерналистской заботы по отношению к широким слоям населения. Существует мнение, что "Бисмарк восхищался Наполеоном III, чьи усилия, направленные на то, чтобы сделать Францию страной рантье, зависимых от государства, он считал наиболее эффективной формой социальной политики и лучшей профилактикой от революции" [405, с. 176]. В системе Бисмарка зависимыми становились не только рантье в собственном смысле этого слова, но и рабочие, получающие пособия, а также капиталисты, юнкеры и крестьяне, получающие дополнительный доход по причине устранения иностранной конкуренции. По сути своей это была идея, которая в той или иной форме впоследствии вдохновляла коммунистов-прагматиков.

"Взять это дело в свои руки,- отмечал канцлер,- должно государство - ему легче всего мобилизовать необходимые средства. Не как милостыню, а как право на поддержку, когда искреннее желание работать человеку больше помочь не может. Почему только тот, кто стал неработоспособным на войне или на посту чиновника, должен получать пенсию, а солдат труда - нет?.. Возможно, что наша политика когда-нибудь пойдет прахом; но государственный социализм пробьется. Всякий, кто снова подхватит эту идею, придет к кормилу власти" (цит. по: [117, с. 418-419]).

Возможно, это были самые верные и пророческие слова Бисмарка за всю его жизнь. Он совершенно правильно оценил то, чем будут заниматься политики в следующем столетии. Фактически с Бисмарка начинается непосредственное

I

$

щ

1

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

442

443

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

становление того государства всеобщего благоденствия, которое в XX веке потребовало резкого расширения правительственного вмешательства в экономическую жизнь. Правда, приобрести популярность социалистов Бисмарку не удалось (впоследствии, после легализации, они стали быстро набирать голоса избирателей), но зато он расширил масштабы регулирования хозяйственной деятельности.

Увеличение государственных расходов в период правления Бисмарка осуществлялось в различных направлениях и помимо социального развития. Так, например, в 1884 г. были предоставлены субсидии пароходным компаниям, поскольку это требовалось для активизации колониальной политики Германии. А в 1886 г. был создан специальный фонд для переселения немецких крестьян в восточные провинции, населенные поляками [235, с. 459, 461]. Подобная "национал-экономическая" политика, восходящая к идеям Листа, бесспорно, способствовала развитию хозяйственной культуры на польских землях, но самим немцам создала головную боль на многие годы вперед.

Активизировало государство свое участие и в железнодорожном строительстве. Это было составной частью его глобальной протекционистской стратегии. В 1879 г. появился закон о национализации железных дорог. Стратегия национализации активно проводилась в жизнь вплоть до 1895 г.

Положение дел в железнодорожном транспорте качественным образом изменилось. К 1879 г. на территории Пруссии имелось 9400 км частных железных дорог и 5300 км государственных. Правительство купило 5000 км частных дорог и затем активно приступило к новому строительству. В итоге к 1909 г. протяженность принадлежащих правительству стальных магистралей составляла 37 400 км, а принадлежащих частному бизнесу - только 2900 км. Тарифы на всех дорогах были унифицированы, но зато они дифференцировались на одной и той же дороге в зависимости от того, какой товар перевозился. Экспортные товары стоили дешевле, импортные - дороже [305, с. 347-348].

Железнодорожное строительство представляло собой один из самых ярких примеров государственных инвестиций, которые к началу XX века резко возросли. По оценке В. Хен-дерсона 20-25% всех инвестиций в Германии в этот период времени приходилось на долю государства. В других развитых индустриальных странах государственный сектор экономики был тогда значительно скромнее [377, с. 177].

В новых условиях темпы развития германской экономики не замедлились. Напротив, они даже возросли. Появились все внешние признаки процветания. Средний доход на душу населения в Германии удвоился в течение 1871-1913 гг. [380, с. 387].

Казалось, что стабильный экономический рост становится важнейшей отличительной чертой страны. Кроме того, к началу XX столетия появился и другой отличительный признак модернизированного общества - мобильность населения.

По данным 1907 г. лишь половина немцев проживала в том самом месте, в котором появилась на свет. Примерно треть населения мигрировала внутри государства в поисках работы и лучшей жизни, а 16% даже отправились за счастьем в дальние края. Весьма характерно, что наиболее динамичной оказалась некогда отсталая, аграрная Восточная Пруссия, где лишь треть населения осталась на прежнем месте.

За счет внутренней миграции резко усилилась урбанизация. В 1910 г. более пятой части населения проживало уже в крупных городах. Вместе с тем, поскольку сельское хозяйство нуждается в сезонных работниках, наметилась и совершенно новая тенденция - приток гастарбайтеров (иностранных рабочих). Например, в Мекленбурге 62% сезонных рабочих составляли иностранцы, преимущественно поляки [380, с. 368-374].

Постепенно Германия вышла, наряду с США и Великобританией, в лидеры мирового хозяйственного развития. Здесь в основном сказались два фактора, определивших динамичное развитие бизнеса. С одной стороны, уже существовал

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

444

445

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

прочный частнокапиталистический фундамент, заложенный еще до поворота, происшедшего на рубеже 70-80-х гг. С другой же стороны, протекционизм был связан с весьма специфическим характером экономического роста в конце XIX - начале XX века. Все в большей степени предложение товаров определял государственный спрос.

К 1915 г. удельный вес государственных расходов в валовом продукте Германии был наиболее высоким среди всех стран Европы - 17% [213, с. 331]. Неизбежно в этой связи должно было вырасти и налоговое бремя. Если в 1875 г. оно составляло 9,86 марки на человека, то к 1913 г. возросло до 32,97 марки [405, с. 254].

Подобное положение дел стало следствием не только проведения дорогостоящей социальной политики (по тем масштабам она, конечно, не определяла положение дел с государственными расходами) или дотирования отдельных отраслей и регионов, но также активной милитаризации всей германской экономики. С 1881 по 1913 г.г. объем военных расходов увеличился в Германии приблизительно в шесть раз [154, с. 50].

"Последние годы (после 1873 г.- Авт.),- отмечает В. Чу-бинский,- оказались периодом создания и модернизации гигантской военной машины в таких масштабах, каких не знала в то время ни одна европейская страна" [235, с. 374]. Относительно германских государственных железных дорог прямо говорили, что они, наряду с почтовой службой, являются "гражданским подразделением армии" [305, с. 349]. То же самое, хотя и с меньшей степенью точности, можно было бы сказать о некоторых других отраслях экономики, работающих на государство.

Производство продукции для казны, а не для частного потребления требует значительно меньшего либерализма. И главное, оно меньше подвержено кризисам, возникающим из-за конъюнктурных колебаний на рынке. Можно не переходить на производство новой продукции, а без перерыва гнать на рынок старую и даже устаревшую. Именно так и складывалось дело в ряде отраслей германской экономики.

В сельском хозяйстве импортные тарифы позволили сохранить большие площади под зерно вместо того, чтобы развивать более рентабельное в климатических условиях Центральной Европы животноводство. Соответственно отечественный хлеб немецким потребителям обходился дороже примерно процентов на 30-50, чем мог бы стоить хлеб импортный [304, с. -156]. В германской металлургии благодаря протекционистской политике доходы и объемы производства резко возросли, но зато так и не были в полной мере решены проблемы, связанные с переходом на современные методы плавки стали [309, с. 100]. В целом же производительность труда в германской промышленности в 1913 г. составляла только 57% от уровня США, 75% от уровня Голландии и Бельгии, 81% от уровня Великобритании [154, с. 36]'. Таким образом, по этому важному показателю Германия по-прежнему не могла быть отнесена к наиболее развитым в экономическом отношении странам мира.

Некоторые современные исследования наглядно демонстрируют, что успехи германской промышленности в то время

1Германский рабочий зарабатывал по тем временам довольно неплохо. В 1871-1913 гг. зарплата в промышленности выросла примерно в два раза [290, с. 116]. Причем на этот базовый уровень накладывались еще и социальные расходы, превышающие те, что были у стран-конкурентов. При таких затратах нужно было иметь очень высокий уровень механизации, квалификации и организации труда, чтобы соревноваться с другими странами по производительности. Однако протекционизм не способствовал осуществлению реструктуризации предприятий и внедрению эффективной техники.

В начале 90-х гг. XIX века кайзер даже намеревался созвать международную конференцию по вопросам организации и оплаты труда, чтобы предотвратить ухудшение конкурентных позиций Германии на мировом рынке, вызванное дорогостоящим немецким социальным законодательством. Впрочем, из этой затеи так ничего и не вышло [455, с. 73].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

446

447

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

были весьма относительны. Так, скажем, в текстильной индустрии издержки на производство единицы продукции в Германии были выше, чем в Англии. При практически равной стоимости рабочей силы немцам несколько дороже обходился хлопок, примерно в полтора раза выше у них были расходы на приобретение машин и оборудования, а самое главное - примерно в три раза выше были налоги и страховые выплаты (данные за 1880г.).

Возникает вопрос: каким же образом германская про- мышленность способна была постепенно отвоевывать у англичан часть рынка готовой одежды в развитых странах мира? Причину этого исследователи видят в том, что в условиях господства несовершенной (1трег{ес1) конкуренции, когда обеспеченный потребитель все больше внимания уделяет не цене, а различным потребительским характеристикам товара, консервативные английские бизнесмены так и не сумели перестроить свою торговую политику. На рынках бедных колониальных стран они по-прежнему доминировали, но в регионах, где надо было работать с покупателем, убеждая его в преимуществах своего товара, немцы постепенно стали выходить вперед [294, с. 494-527]. Таким образом, этот пример показывает, что создаваемые государством условия хозяйствования были в Германии менее благоприятными, чем в Англии, и немецкий бизнес добивался успехов в конкурентной среде не столько благодаря, сколько вопреки государственной политике.

В определенных случаях формирование неблагоприятных условий приводило к некоторому сокращению участия Германии в международной торговле. Так, например, вывоз чугуна и машиностроительной продукции из страны в условиях протекционизма и низкой производительности труда резко сократился (естественно, в относительном, а не в абсолютном выражении). Если в 1880 г. экспортировалось 40 % произведенной продукции, то в 1900 г.- только 20 %. Сократились в это время также масштабы вывоза угля [1860 г.- 14,6 % добычи; 1900 г.- 13,9 % добычи) и хлопчатобумажных товаров [1840 г.- 24,9 % производства; 1890 г.- 18,6 % производ-

ства). Подобная тенденция прослеживалась, очевидно, и в ряде других отраслей [53, с. 343].

Заметим попутно, что относительное сокращение объема германской внешней торговли не представляло собой отражение складывавшихся в то время международных тенденций. Объем международной торговли промышленными товарами в конце XIX - начале XX столетия быстро возрастал. Если взять 1913 г. за 100 %, то в 1876-1880 гг. он составлял лишь 31,4 %, а в 1901-1905 гг.- 53,7 % [428, с. 150].

С экспортом были проблемы, зато на внутреннем рынке металл и машины активно использовались для наращивания вооружений. Косвенным показателем того, насколько искусственно раздувался спрос на продукцию тяжелой индустрии, является соотношение темпов ее роста с темпами роста легкой промышленности: последняя развивалась в два раза медленнее [154, с. 35]. Еще один яркий пример искусственным образом сформированных структурных перекосов в экономике представляет автомобилестроение. В Германии автомобиль появился раньше, нежели в США, но широкого распространения вплоть до Первой мировой войны он не получил. Если в США в 1914 г. производилось более полумиллиона автомобилей, то в Германии - только 70 тыс. [47, с. 259; 41, с. 38]. И это не было случайностью, поскольку имеющиеся ресурсы поглощал не столько потребительский рынок, сколько государственный сектор.

Если в 1873 г. в Германии именно производство потребительских товаров играло ведущую роль в экономике, то после Великой депрессии на передний план вышло производство средств производства. Еще в 1882 г. сельское хозяйство производило большую часть продукции. Однако в 1895 г.- большая часть уже приходилась на промышленность, где полностью доминировала тяжелая индустрия [405, с. 179, 200].

В известной мере можно говорить даже о том, что германская политика стала благодаря протекционизму пленницей германской экономики. Трудности с реализацией на рынке всей производимой тяжелой индустрией не слишком-то

 

448

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ.

конкурентоспособной продукции сама по себе подстегивала милитаризацию [304, с. 156].

Думается, что при таком структурном перекосе в экономике, определяемом большой долей государственного потребления, данные о динамике экономического роста для Германии конца XIX - начала XX столетия не вполне сопоставимы с данными о динамике роста страны, ориентирующейся преимущественно на частный спрос. Впоследствии СССР и другие государства с экономикой советского типа, а также нацистская Германия демонстрировали очень быстрый рост ВВП - что, однако, не находило адекватного выражения в росте качества жизни. А после начала рыночных реформ рост вдруг оборачивался гигантским трансформационным спадом.

Таким образом, реальные достижения германской экономики предвоенного периода в значительной степени объясняются ее прошлыми успехами, а не той государственной хозяйственной политикой, которая проводилась начиная с эпохи Бисмарка.

"Выдвижение Германии на позиции третьей промышленной державы мира,- отмечал Г. Крейг,- к 1914 г. все равно произошло бы даже в том случае, если бы протекционисты не победили бы в 1879 г." [309, с. 100]. А другой исследователь германской экономики - В. Моммзен высказывался еще более определенно: "Германский успех в последние два десятилетия перед 1914г. был достигнут совсем не благодаря, а скорее вопреки проводимой в стране экономической политике. Электротехническая и химическая промышленность вырвались вперед своих заокеанских конкурентов благодаря активно применяемым техническим новшествам... Что же касается тяжелой индустрии, то она была совращена благоприятным инвестиционным климатом и сильными позициями, предоставленными ей на внутреннем рынке" [453, с. 26].

Процесс модернизации оставался к началу XX столетия незавершенным. Этатистские черты, проявившиеся к этому времени, в значительной мере образовали фундамент всех последующих трудностей,- причем главные трудности проистекали даже не из протекционистской политики, ставшей

 

449

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

характерной для большинства стран мира в этот период (германские тарифы в конечном счете оказались даже далеко не самыми высокими), а из тех процессов, которые вызревали в глубинах германского бизнеса.

КРУГОВАЯ ПОРУКА

Период наиболее быстрого хозяйственного развития Германии стал одновременно и периодом, в течение которого подспудно накапливались серьезные проблемы, отчетливо проявившиеся в XX веке и надолго застопорившие ход модернизации. Германская экономика все более теряла свой либеральный характер и превращалась в жестко регулируемую систему. Примечательно, что если во Франции с ее сильно развитым государственным аппаратом и сравнительно пассивным предпринимательским слоем идеи дирижизма внедрялись в хозяйственную систему "сверху", то в Германии, где мессианские идеи в среде имперской бюрократии не приживались, зато деловые круги отличались чудовищной энергией, работоспособностью и дисциплинированностью, практика хозяйственного регулирования стала продуктом "революции, осуществленной низами".

Наиболее яркое воплощение эта "революция" нашла в массовом движении по созданию картелей - монополистических объединений, регулирующих цены и условия ведения бизнеса в отдельных отраслях экономики. Толчком к развитию данного движения стал экономический кризис 1873 г., подорвавший нестойкую и недолго господствовавшую среди элитарных слоев общества веру в либерализм. Деловые круги пришли к выводу о том, что надо брать власть над рынком в свои руки, и активно приступили к работе по установлению контроля.

До 1875 г. в Германии существовало лишь восемь картелей, и это, скорее, был "экзотический цветок", нежели важная

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

"кормовая культура" местного бизнеса. Затем ситуация постепенно стала меняться, и к 1885 г. появилось уже 90 картелей. В этот период их заметили: первое научное описание этого феномена относится к 1883 г., но по-настоящему мощная волна картелизации пришлась на период 1888-1891 гг. В Германии к этому времени насчитывалось уже 210 монополистических образований данного типа, а к началу XX века эксперты уже просто потеряли им счет. Фактически была картелирована большая часть экономики [53, с. 292]. В 1903 г. половина германского угля и большая часть металла были предметом картельного регулирования [458, с. 67].

Хорошо известно, что тенденция к монополизации хозяйства в этот период охватила все ведущие капиталистические страны. Это был объективный процесс, определяемый выходом экономики на качественно новый уровень развития. Однако специфика Германии состояла в том, что здесь монополизация не встретила такого твердого сопротивления общества, как, скажем, в США, где быстро появились антитрестовское законодательство, а также публицистика, разоблачавшая злоупотребления монополистов (так называемые "разгребатели грязи"). Почва же для монополизации в Германии с ее крупными компаниями, быстро вытеснявшими мелкий бизнес (не имевший здесь таких ниш, как, например, во Франции или в Италии), оказалась наиболее благоприятной.

В Германии ни одна крупная политическая партия не выступала против организации картелей. Только отдельные мелкие радикальные группировки, чье влияние в Рейхстаге было минимальным, в какой-то мере пытались сопротивляться усилению господства большого бизнеса [377, с. 185]. И все это притом, что монопольно высокие цены очевидным образом подрывали благосостояние населения, которое депутатов Рейхстага избирало. Авторитарное по природе немецкое общество неспособно было отстаивать свои интересы так, как это делало демократическое американское.

"У немцев,- отмечал Д. Клэпхэм,- картельные соглашения были более тщательно разработаны, более масштабны, и они более благожелательно принимались как часть рацио-

 

451

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

нальной экономической организации всего общества, нежели у каких-либо других народов. Множество международных соглашений в 1890-1910 гг. были разработаны и организованы именно немцами" [305, с. 309-310].

Между всеми элементами разветвленной системы государственного вмешательства имелась четкая внутренняя связь. Одно логически вытекало из другого. Усиление аграрного протекционизма было не выгодно промышленникам, но зато они получили благодаря картелям возможность поддерживать высокие цены, а благодаря росту бюджетных расходов - возможность продавать свою продукцию государству. Картели и налоговое бремя нанесли удар по рабочим, зато последние получили социальные законы. Таким образом, все общество было как бы связано "круговой порукой". Все видели свой выигрыш и не стремились замечать проигрышей.

Отсутствие сопротивления общества ускоренной картелизации наряду со стремлением имперской бюрократии использовать мощный германский бизнес в интересах милитаризации страны сделало государство союзником монополий. Можно сказать, что в такой своеобразной форме Германии пришлось расплатиться за те колоссальные успехи в деле авторитарного реформирования экономики, которые были достигнуты во времена Штейна и Гарденберга. Авторитаризм обеспечил прохождение реформ в наиболее эффективной и безболезненной форме (без революций, инфляции, популизма и т.д.), но он же породил того "могильщика", который всерьез вознамерился их "закопать", как только появилась подобная возможность.

Германская бюрократия, долгое время функционировавшая чрезвычайно успешно, предпочла не выпускать власть из своих рук, благо общество не слишком сильно эту власть требовало. Во главе страны по-прежнему, как и при Фридрихе Великом, стояли представители аристократических семей, считавшие своим долгом (и одновременно правом) служить нации, не разделяя "бремя" этой службы с кем-либо еще. Эволюционный германский путь развития государства долгое

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

452

453

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

время походил на путь английский, но после 1867 г. в Англии аристократия допустила в сферу государственного управления новые слои населения, а сама, напротив, частично удалилась в хозяйственную сферу. В Германии же ничего не изменилось. Узкий бюрократический слой аристократического происхождения продолжал править безраздельно, совершенно не интересуясь при этом бизнесом [453, с. 8-9].

"Знать голубых кровей,- отмечал X. Холборн,- могла, как ей представлялось, процветать лишь среди зеленых лугов, но увядала в атмосфере черных дымовых труб" [380, с. 126]. Цвета германской промышленности не сочетались с цветом крови германской аристократии. Единственное исключение из общего правила представляла, наверное, знать Верхней Силезии, которая действительно приняла значительное участие в промышленном развитии своего региона. Но, как правило, свободные денежные средства немецкие помещики вкладывали в закладные (т.е. фактически в расширение своих аграрных хозяйств) или же в государственные бумаги, что, кстати, еще больше ориентировало их на усиление этатизма [494, с. 40].

Гражданское общество, наличие которого является важнейшей чертой модернизации, в Германии конца XIX века так и не сложилось. Германский бизнес, являвшийся, пожалуй, в тот момент наиболее сильным социальным слоем, проявлял максимально возможную активность в плане организации регулирования общественной жизни посредством сотрудничества с имперской бюрократией, но очень слабо участвовал в политической жизни страны. Демократические механизмы воздействия на власть, издавна сложившиеся, например, в Англии и в США, а в этот период времени уже неплохо работавшие во Франции, германский бизнес не интересовали.

Все важнейшие решения проходили через центр, через администрацию, а не через общество. Эти решения, если можно так выразиться, принимались, но не воспринимались. Общество готово было принять практически все то, что ему спускалось сверху, и более того, готово было само наделять

"верхи" любой требующейся им властью, полагая, что там, наверху, смогут лучше разобраться во всех вопросах, тогда как дело рядовых немцев - лишь повиноваться властям.

Еще в 1851 г. упомянутый выше банкир Г. Мевиссен изложил кредо немецкого бизнесмена, указав на "общую импотенцию" парламента и на то, что к лучшему будущему может привести только экономическая деятельность [503, с. 84]. Подобный подход сохранился в деловых кругах и в дальнейшем.

Интересную возможность сопоставления тех подходов к общественной жизни, которые доминировали в германской хозяйственной элите, с подходами, характерными для сложившегося гражданского общества, дает исследование, осуществленное X. Бергхоффом и Р. Мюллером. Они составили выборку из 1328 английских и 1324 германских бизнесменов, проживавших в конце XIX - начале XX века, и сопоставили их по целому ряду различных параметров. В частности, применительно к интересующему нас вопросу важно проведенное ими сопоставление по степени участия бизнесменов в политической и общественной жизни своих стран.

Выявленные различия оказались чрезвычайно значительными. Почти половина из обследованных английских бизнесменов (605 человек) принадлежала к какой-либо политической партии. В Германии же партийная принадлежность была характерна менее чем для 5% представителей бизнеса (55 человек). И это неудивительно. В Германии политические партии были фрагментарными, бессильными и обладали слишком уж плохой репутацией. Авторитарное государство презирало их как выразителей индивидуалистических интересов, тогда как имперская бюрократия считалась у немцев институтом беспристрастным и отражающим интересы всего общества. Соответственно германский бизнесмен не испытывал желания вступить в партию, которая обладает весьма сомнительным юридическим и политическим статусом [279, с. 279].

Для германского бизнеса в то время, так же как для бизнеса российского сейчас, естественнее было решать свои текущие насущные вопросы, договариваясь тем или иным путем

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

454

455

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

с той силой, которая реально управляет страной, а не играть в странные игры под названием "парламент", "гражданское общество", "контроль за властью" и т.п. В сегодняшней России, правда, парламент представляет некоторый интерес для бизнеса в качестве механизма "работы" с коррумпированным госаппаратом. Для Германии же, где масштабы коррупции были сравнительно невелики, парламент не представлял для бизнеса даже подобного интереса.

Из обследованных германских бизнесменов только 10 человек были депутатами Рейхстага, тогда как из числа обследованных англичан парламентариями являлись 105 человек - в 10 с лишним раз больше. Если взглянуть на данную проблему в целом, а не в пределах выборки, то выявится похожая картина. Среди английских парламентариев за период с 1885 по 1906 г. примерно 30% составляли бизнесмены, тогда как среди депутатов Рейхстага в 1887-1890 гг. число представителей бизнеса не достигало и 15%. Самое же интересное то, что их доля со временем не только не возрастала, но, напротив, убывала. В Рейхстаге 1912-1918 гг. доля бизнесменов упала до 4,6% [279, с. 280-281].

И дело было даже не в том, что их перестали избирать граждане. Сами бизнесмены постепенно теряли интерес к парламентской деятельности. Это наглядно демонстрирует эволюция структуры фракций национал-либералов и левых либералов. Максимального представительства бизнес достиг в этих фракциях к 1890 г.: 40% и 27% соответственно. А затем наметилось резкое снижение доли представителей деловых кругов: 13% и 7% к 1913г. [503, с. 240-241]. Иначе говоря, Германия с течением времени скорее не приближалась, а отдалялась от того состояния, которое можно характеризовать как гражданское общество. Тот, кто реально что-то значил в жизни страны, не хотел иметь дела с институтом представительной власти.

Точно такой же была картина и на местах. Из числа обследованных бизнесменов только 173 немца заседали в муниципальных органах власти (против 419 англичан). Заниматься

делами своего города германский бизнес не особо стремился, предпочитая решать проблемы только в рамках своего предприятия [279, с. 280].

Более того, германский бизнес вообще не слишком стремился заниматься социальными проблемами своей страны, благо государство, как мы видели выше, взяло решение рабочего вопроса на себя. Соответственно только 151 бизнесмен занимал какой-либо пост в разного рода филантропических структурах. В Англии ситуация складывалась кардинально иным образом. Социально активными были 816 бизнесменов, т.е. более половины из числа обследованных. А поскольку каждый из них занимал, как правило, несколько постов в разного рода структурах, общее число таких постов (3976) даже превышало число самих представителей бизнеса [279, с. 278].

Немецкий бизнес делал деньги, а не занимался "всякой ерундой". В значительной степени этот факт (помимо тех, о которых уже шла речь выше) объясняет быстрый экономический рост Германии (в том числе и по отношению к Англии). Но этот же факт доказывает, что этатистский поворот в Германии был не случайностью, не следствием одних лишь политических интриг Бисмарка или одной лишь злой воли Вильгельма II. Он был настолько глубоко заложен в немецкой культуре той эпохи, что даже отдельные попытки либерального ренессанса ничего не могли изменить.

Теоретически у Германии имелось две возможности вернуть тот курс, который проводился до 1878 г. В 1888 г. на трон взошел император Фридрих III, придерживавшийся более либеральных взглядов, нежели его отец Вильгельм I. Однако Фридрих был смертельно болен и правил страной всего 99 дней. Более показательной является вторая попытка либерализации, связанная с заменой канцлера Бисмарка на генерала Лео фон Каприви в 1890 г.

Каприви был командиром десятого армейского ганноверского корпуса. Высокий, по-военному подтянутый, "типичный тевтон",- как писала в то время газета "The Times". "Его можно было бы принять за брата князя Бисмарка,- отмечала

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

456

457

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

газета,- или даже за его двойника" (цит. по: [455, с. 31]). Однако на самом деле Каприви во многом отличался от своего предшественника на посту канцлера.

Л. Каприви

Он не был природным тевтоном. Его семья, имевшая то ли итальянские, то ли славянские корни, происходила из Австро-Венгрии, Каприви являлся профессиональным военным, что, кстати, тоже отличало его от сугубо штатского Бисмарка, но, несмотря на это, генерал был достаточно начитан (особенно в вопросах истории), свободно говорил по-английски и по-французски. Он обладал способностью быстро схватывать все новое и имел серьезный опыт административно-хозяйственного руководства, поскольку на протяжении некоторого времени возглавлял адмиралтейство.

Каприви понимал, что Европа, быстро двигавшаяся по протекционистскому пути, проложенному Германией, может вот-вот вступить в тарифную войну всех против всех, если не принять быстрых и эффективных решений.

Еще одной проблемой, вставшей к тому времени в полный рост, стало увеличение стоимости жизни, вызванное в основном протекционизмом, Продовольствие в Германии из-за таможенных пошлин стоило дороже, чем в странах-производителях и в странах, придерживающихся фритредерской политики. Так, например, цена килограмма пшеницы составляла в 1891 г. в Будапеште 175 марок, в Амстердаме - 169 марок, в Нью-Йорке - 166 марок, а в Берлине - целых 224 марки [270, с. 45].

Негативно влияло на положение широких народных масс и сворачивание экспорта, лишавшее многих людей рабочих мест. Это вызывало общественное недовольство, что наложило вскоре отражение в увеличении числа голосов, отданных на выборах за вновь легализованную социал-демократию.

Кроме того, расширилась эмиграция среди тех, кто не мог найти приложение своим силам в Германии.

Наряду с необходимостью смягчения протекционизма появилась и некоторая возможность действовать в данном направлении. Закончился период отстранения социал-демократов от политики, а поскольку в интересах представляющей рабочей класс партии было по возможности добиваться снижения цен на предметы потребления, в Рейхстаге усилилась фритредерская группа.

Каприви попытался обеспечить общественное согласие. Ради этого он отказывался от протекционизма и начал стимулировать экспорт. Был снижен ряд импортных тарифов, а некоторые картели получили экспортные субсидии [305, с. 319].

То, что картели в этот момент лишь усилились, уже само по себе свидетельствовало о слабости антиэтатистских настроений. Но в дальнейшем либерализм встретил преграды и во внешнеэкономической сфере.

Отказаться от протекционизма в одностороннем порядке было уже невозможно, поскольку он охватил всю Европу и в ряде стран тарифы взлетели даже на большую высоту, чем в Германии. Поэтому Каприви попытался создать к 1892 г. таможенный союз в Центральной Европе, опираясь преимущественно на Австро-Венгрию и Италию, с которыми складывались дружественные политические отношения в рамках тройственного альянса. Этот союз должен был быть по идее противопоставлен жесткому протекционистскому курсу, проводимому Россией и США [455, с. 140].

Курс, намеченный Каприви, вписывался в новую политическую линию страны. К тому же плохой урожай 1890-1891 гг. так поднял продовольственные цены на германском рынке по сравнению с ценами в других странах мира, что политика создания своеобразного нового таможенного союза нашла высочайшую поддержку. Заключение ряда торговых договоров принесло канцлеру титул графа.

В итоге система Каприви сложилась из двух составных частей.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

458

459

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

С одной группой стран (Австро-Венгрия, Италия, Бельгия, Швейцария, Испания, Румыния, Сербия) удалось заключить двусторонние договоры, которые облегчили взаимную торговлю. В ответ на снижение зернового тарифа германские промышленные товары получали доступ на рынки соседних стран. Снижены были и пошлины на вино, что было особенно важно для итальянцев. Тем не менее, в целом тариф оставался даже более высоким, чем тот, который был установлен в 1885 г. Фактически имел место не более чем компромисс между фритредерами и протекционистами.

С другой же группой стран по-прежнему сохранялись неблагоприятные торговые отношения. Да и в политическом плане Англия, Франция, Россия, США оказывались противниками Германии, что препятствовало развитию экономических связей. С Россией в 1893 г. у Германии даже разразилась таможенная война. А французский тариф Мелэна 1892 г., означавший серьезный поворот в сторону протекционизма, был принят практически сразу после того, как Франция поняла, что оказалась за бортом таможенных договоров, заключавшихся в Центральной Европе (возможно, если бы в Германии проводилась другая политика, ее западный сосед вообще остался бы на фритредерских позициях).

И кайзер, и канцлер постоянно держали в уме возможность развертывания военного противостояния, поэтому экономика оставалась лишь служанкой политики. "Я полагаю,- заявлял Каприви, то ли выражая свое личное мнение, то ли подлаживаясь под господствующие в стране настроения,- что для Германии лучше поддерживать свое собственное сельское хозяйство, чем зависеть от третьих стран (имеются в виду стороны заокеанские.- Авт.) в военное время" [455, с. 147].

Поначалу оппозиция деятельности Каприви была незначительной. Фритредеры оказались довольны тем, что наметился поворот в сторону некоторого либерализма, а протекционисты же удовлетворялись тем, что фактически сохранили свои основные позиции. А самое главное, все видели благожелательное отношение к новому курсу со стороны императора.

Рейхстаг обсуждал либерализацию торговли всего неделю и проголосовал за договоры подавляющим большинством. Однако по мере того, как экономические задачи начали у него доминировать над политическими, и по мере того, как юнкерство начинало чувствовать угрозу своим интересам, ситуация стала быстро изменяться.

Уже заключение договора с Румынией в конце 1893 г. с трудом прошло через Рейхстаг. Многие депутаты полагали, что это первый шаг на пути к заключению торгового договора с Россией,- а подобный договор в корне менял экономическое положение юнкерства, поскольку открывал дорогу дешевому восточному хлебу. Газеты начали критиковать опасный либерализм бюрократов. Многие из тех парламентариев, которые в конечном счете поддержали договор с Румынией, оставляли за собой право изменить позицию в случае голосования по возможному договору с Россией [455, с. 291, 296].

Кайзер постепенно стал беспокоиться относительно своей личной популярности. Он начал демонстрировать внимание находящемуся в отставке Бисмарку, который абсолютно не принимал политику Каприви. В авторитарном обществе это изменение позиции Вильгельма II было расценено как важный сигнал. Теперь и Вильгельм, и Бисмарк оказались на стороне противников канцлера. Все стали ждать отставки Каприви и начали даже откровенно травить его.

Ненависть, которую проявляли к Каприви юнкеры, была не просто политической. Она оказалась глубоко личной. Канцлер не просто попытался повернуть экономическую политику в Другую сторону - он предал свой собственный класс. В итоге ему был объявлен общественный бойкот. С  Каприви вообще отказывались иметь дело. С ним даже не желали разговаривать [455, с. 302].

Не отставала и фермерская лига, обвинившая канцлера в том, что он играет на руку евреям. Помимо экономики эта лига была сильно обеспокоена тем, что такие традиционные "аграрные" моральные ценности, как честь, ответственность и т.д., окажутся совершенно несовместимы с развитием

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

460

461

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

промышленности. Наконец, удар по репутации Каприви нанесло и академическое сообщество, в частности такие известные сторонники протекционизма, как профессора Адольф Вагнер и Генрих фон Трейчке [270, с. 61-63].

В этой ситуации не нашлось никакой серьезной политической силы, которая смогла бы поддержать фритредерскую политику. В значительной степени германские промышленники были заинтересованы в открытии зарубежных рынков для их продукции, но они не стремились выступать против юнкерства, ожидая, что государство найдет возможность компенсировать им финансовые потери, связанные со следованием курсом протекционизма. По-прежнему доминировало лоббирование, а не открытое отстаивание политических интересов. Центральная ассоциация германской промышленности очень активно поддерживала юнкеров, и правительство должно было даже публично заявить, что эта структура не выражает интересы всей национальной индустрии.

После перемены настроения в верхах Каприви оказался абсолютно одинок. Прогуливаясь однажды вечером по канцлерским покоям, он в раздражении бросил: "Каким же надо было быть идиотом, чтобы согласиться стать преемником Бисмарка" [455, с. 32].

Тем не менее ему еще удалось провести в жизнь торговый договор с Россией. Кайзер внезапно заявил; "Я не собираюсь воевать с Россией из-за сотни тупых юнкеров" [455, с. 305], и в Рейхстаге, как по мановению волшебной палочки, обнаружилось твердое большинство, готовое поддержать договор. Кроме "партии власти" за него проголосовали социал-демократы, радикалы и поляки [270, с. 87].

Но это была уже лебединая песня Каприви. После того как российский хлеб пошел на германский рынок, юнкеры в очередной раз усилили борьбу с новоявленным фритредерством. В 1894 г. Каприви ушел в отставку, а с 1897 г. стали разрываться или просто не возобновляться заключенные им двусторонние договоры,- хотя политика Каприви не нанесла ущерба аграрному сектору. В 90-х гг. при сравнительно мягкой тарифной защите германское сельскохозяйствен-

ное производство даже превысило по объемам производство 80-х гг.

Протекционисты перешли в очередное наступление. В 1894-1896 гг. ими даже была предпринята попытка ввести государственную монополию на закупки зерна. Стоявший у истоков движения монополистов прусский юнкер граф Каницфон По-данген предлагал продавать на внутреннем рынке зерно по высоким фиксированным ценам, а разницу между тарифами мирового и внутреннего рынков направлять в бюджет.

Под курс, отражающий хозяйственные интересы юнкеров, подводилась даже соответствующая идеологическая база. "От зерна зависят судьбы германского сельского хозяйства, а от германского сельского хозяйства - судьбы Рейха",- говорил Каниц, давая понять, что отечественное производство (даже неэффективное) необходимо на случай войны с соседями, чреватой перебоями с импортом продовольствия [353, с. 53-54]. Подобная логика, естественно, привлекала внимание кайзера, хотя ввести государственную монополию Каницу все же не удалось.

Что, однако, привлекает внимание в истории с движением Канитца, так это отсутствие какого-либо аналогичного движения у фритредеров. Социальная пассивность на либеральном фланге продолжала доминировать1.

В итоге скоро наступил очередной этап усиления протекционизма. В 1906 г. канцлер Бернгард фон Бюлов установил

1В какой-то степени попыткой сопротивления альянсу стали и ржи можно считать формирование Организации торгового договора, созданной в 1900 г. представителями передовых отраслей экономики - химической, электротехнической, машиностроительной [405, с. 241]. Однако действия ее были не слишком заметны и, самое главное, не слишком успешны. По-видимому, она больше ориентировалась на то, чтобы работать с имперской бюрократией, а не на то, чтобы пробуждать гражданское общество и организовывать тех, кто объективно заинтересован в ограничении протекционизма.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНШ

462

463

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

свой таможенный тариф. Пошлины на зерно были повышены до уровня, который превышал тарифы эпохи Каприви в 1,5-3,5 раза [353, с. 62]. А что касается промышленных товаров последней стадии переработки, то по многим из них тариф Бюлова доходил до 50% стоимости [377, с. 223]. Фактически это был уже запретительный тариф, который в свое время так критиковал "идеолог немецкого протекционизма" Лист.

Если в 1894-1896 гг., т.е. после того как провел свои реформы Каприви, стоимость продовольствия в Германии снизилась, то вслед за действиями правительства Бюлова цены вновь резко пошли вверх [270, с. 266].

Следует, правда, заметить, что сложившаяся в конечном счете в Германии тарифная система оказалась не самой жесткой в мире. Скажем, у России или даже у считающихся оплотом либерализма США средний уровень пошлин на промышленные товары был значительно более высоким. Германская тарифная система оказалась очень дифференцированной. Она включала высокие пошлины на сельхозпродукцию, железо, медь и товары высокого уровня переработки. На ряд видов сырья тарифов не было; на товары низкого уровня переработки тарифы были невысокими [305, с. 321].

Тем не менее во всей этой истории с протекционизмом важно отметить, что общество в целом не нашло в себе сил сохранить либеральный курс даже в одной из экономических сфер. Что же касается картелирования и государственных финансов, то здесь не было предпринято даже малейшей попытки что-то изменить в либеральную сторону. В конечном счете подобная покладистость ударила по самим же немцам. Легкий переход к государственному регулированию сказался в дальнейшем, особенно в 30-х гг.

Пока же Германия торжествовала и готовилась к войне. Германская хозяйственная система представлялась абсолютно надежной. Люди верили в то, что она может творить чудеса. И действительно, как им было не верить в это? Человек, появившийся на свет в 1834 г., т.е. одновременно с Таможенным союзом, достиг 80 лет к 1914 г. На протяжении его жизни Германия превратилась из аморфной массы множества кро-

хотных, слабых государств в державу, которая по праву могла претендовать на мировое лидерство. Казалось, что и следующие 80 лет будут столь же блестящими.

Жизнь, однако, распорядилась по-своему. В 1914 г. началась война. А через 80 лет после ее начала Германия только-только смогла восстановить свою территориальную целостность, воссоединившись с теми восточными землями, которые довели до абсолюта практику государственного регулирования, сложившуюся при Бисмарке.

СЕМЬ КОРОВ ТОЩИХ

Логическим завершением картелирования стали те преобразования германской экономики, которые произошли во время Первой мировой войны. Бизнес постарался вообще устранить конкурентные начала и совместно с государственным аппаратом организовать регулирование всего хозяйства страны. В перспективе предполагалось, что в случае военных успехов они организуют и регулирование хозяйства всей Европы.

Представитель крупного бизнеса, а отнюдь не государственного аппарата (что весьма характерно!) Вальтер Ратенау, глава электротехнического концерна АЭГ, обратил внимание прусского военного министерства на напряженную ситуацию в промышленности, и уже 13 августа 1914 г. в этом ведомстве был создан военно-сырьевой отдел, руководство которым принял на себя сам Ратенау.

Этот отдел стал осуществлять контроль над всем сырьевым хозяйством страны. Производились учет, закупка, складирование и продажа сырья в соответствии с военно-хозяйственными приоритетами, составлялись планы закупки военно-стратегических материалов за границей и планы производства искусственных заменителей природного сырья. Специально созданные Для осуществления этой деятельности компании не имели

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

464

465

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

права на получение прибыли, хотя в их капитале участвовали крупнейшие германские фирмы. Прибыль становилась результатом функционирования всей государственно-монополистической машины (в частности, результатом оптимального распределения сырья и заказов), а не следствием вращения отдельных ее "колесиков" [213, с. 264-265].

Впоследствии подобные системы сотрудничества государства с бизнесом были созданы и в других воевавших странах, но особая роль Германии в формировании государственно-монополистического механизма тем не менее не вызывает сомнений. Дело не только в том, что она оказалась первой. Принципиально важно другое: только в Германии столь большая роль была сыграна именно бизнесом, а не государственным аппаратом, и только в Германии данная система была впоследствии (при нацистском режиме) воспроизведена в еще больших масштабах, фактически превратившись тем самым из модели, созданной для работы при экстраординарных условиях, в стандартный хозяйственный механизм страны.

Впрочем, развитие германской экономики в межвоенный период - это особая проблема. У истоков того, что получилось в Германии, лежит не только идущая из XIX века тенденция к усилению авторитарного начала, выразившаяся в картелизации, но и конкретный итог Первой мировой войны, обусловивший невиданную для Германии финансовую нестабильность начального этапа существования Веймарской республики. После периода относительного процветания страна впала в страшную нищету. Как в библейской истории про Иосифа, семь коров тощих сожрали семь коров тучных.

Война оказала крайне деструктивное воздействие на ход германской модернизации. После нее страна вошла в состояние инфляции, вскоре перешедшей в гиперинфляцию. Когда же последняя была остановлена, настал очень короткий период нормального экономического развития, завершившийся длительным и чрезвычайно разрушительным кризисом. Выход из кризиса был связан с перестройкой всей экономики

страны в этатистском ключе и с ее ускоренной милитаризацией, осуществлявшейся нацистами. Затем последовали Вторая мировая война и несколько лет послевоенной разрухи, вновь сопровождавшейся финансовой нестабильностью. Фактически можно сказать, что период 1914-1948 гг. в Германии был временем, в течение которого экономика не модернизировалась, и даже более того - была существенным образом отброшена назад.

В целом регрессивное движение в Германии напоминает то регрессивное движение, которое было характерно для Франции в период 1789-1815 гг., когда длительные войны, высокая инфляция и жесткое регламентирование хозяйства, а впоследствии - установленная Наполеоном континентальная блокада создали серьезные проблемы для развития экономики. Однако в Германии регрессия была выражена гораздо более ярко.

С одной стороны, во Франции трудности пришлось преодолевать фактически в самом начале модернизацнонного процесса, после чего страна имела длительный период развития, в ходе которого экономика как бы поднималась с одной ступени на другую, постепенно накапливая элементы, позволяющие ей эффективно функционировать. Во Франции, достигшей определенных высот модернизации, уже не было такого страшного деструктивного шока, как в Германии.

С другой стороны, во Франции очень короток был период абсолютного хозяйственного развала, поскольку и в ходе революции, и в ходе наполеоновского правления наряду с деструктивными действиями постоянно предпринимались и созидательные шаги. Что касается Германии, то с определенностью можно сказать, что перед Первой мировой войной страна была в лучшем положении на "шкале модернизации", чем после Второй мировой войны. В связи с этим исследователи французской экономической истории спорят относительно результатов периода 1789-1815 гг., тогда как относительно Результатов германской истории 1914-1948 гг. особых дискуссий нет.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

466

467

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Сама по себе Первая мировая война не внесла в хозяйственный механизм Германии столь значительных разрушений, как период, последовавший непосредственно за ее завершением. Денежная эмиссия не слишком выходила за разумные пределы. Цены за четыре военных года выросли только в 2,5 раза, что было не так уж плохо, если учесть масштабы затрат, которые пришлось осуществить стране. До гиперинфляции было далеко, и с формальной точки зрения Германия вполне могла бы продолжить движение вперед. Однако это оказалось невозможно в силу трех важных причин: одной экономической и двух социально-политических.

Прежде всего следует отметить, что Германия финансировала ведение войны в значительной степени посредством накопления государственного долга. Только одна восьмая всех военных расходов покрывалась текущими доходами, все остальное финансирование осуществлялось за счет займов на рынке капиталов [292, с. 48].

Подобный недальновидный на первый взгляд подход был связан с расчетом на то, что будет осуществлен блицкриг и благодаря быстрой победе над странами Антанты сумма государственных обязательств не успеет превысить приемлемую для экономики величину. Однако боевые действия затянулись, и размер долга вышел из-под контроля. За время войны он увеличился в 32 раза и достиг 160 млрд марок. При этом надо отметить, что уровень налоговой нагрузки на экономику в годы войны был в Германии значительно ниже, чем в США и Великобритании [154, с. 55, 75].

В итоге денежная эмиссия, вызывающая инфляцию, оказалась, с одной стороны, единственно возможным способом собирания средств для осуществления выплат кредиторам, а с другой - оптимальным инструментом для того, чтобы накопленный долг обесценить и снять, таким образом, в перспективе нагрузку с государственного бюджета.

Второй важнейшей причиной перехода к гиперинфляции оказалось то, что выход из войны сопровождался революцией, длительной социальной нестабильностью и переходом

политической власти к социал-демократам. Уже 15 ноября 1918 г., т.е. в самый разгар революции, был заключен так называемый договор Стиннеса-Легиена (по именам крупнейшего германского промышленника Гуго Стиннеса и ведущего профсоюзного лидера Карла Легиена). Этот договор предполагал переход к восьмичасовому рабочему дню без сокращения зарплаты, что увеличило относительную стоимость труда в экономике и дало очередной толчок инфляции [234, с. 6-9].

Но еще большее значение для роста цен имели проблемы бюджетные. На проведение социальной политики денег не хватало. Осуществлять жесткие стабилизационные меры в условиях послевоенной нищеты и нестабильности руководители Веймарской республики оказались неспособны. С середины 1920 г. социал-демократы лишились возможности возглавлять быстро меняющиеся германские правительства, но и коалиционные кабинеты поначалу оказались не сильнее кабинетов левых.

Не было ни денег, ни порядка. Несмотря на то что в 1919 г. правительство осуществило фискальную реформу (ее автором был министр финансов Маттиас Эрцбергер), которая по идее должна была построить более прочный финансовый фундамент для центральных властей, чем даже тот, который существовал в довоенные годы, на практике налоги в Германии собирались из рук вон плохо и расходы государства совершенно не соизмерялись с его доходами1.

1Один из крупнейших исследователей германской инфляции Константино Брешиани-Туррони считал, что неудача фискальной реформы 1919 г. была связана с неспособностью революционного правительства к решительным действиям. Богатые слои населения сопротивлялись реформе, и правительство опасалось, что шок от ее проведения будет слишком опасен для неустоявшихся еще политических и экономических структур молодой Веймарской республики [292, с. 52-55].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                        468

Наконец, третий и, наверное, самый важный фактор инфляции состоял в том, что в связи с военным поражением Германия была обязана выплачивать странам-победительницам крупные репарации. Стремление полностью переложить на побежденных все военные тяготы возобладало у союзников над здравым смыслом и экономическими расчетами, подсказывавшими, что нельзя требовать от побежденных невозможного. В итоге в разоренной войной немецкой экономике, управляющейся к тому же слабыми правительствами, эти репарации стали фактически непосильным бременем.

Прекрасный анализ того, как итоги работы Версальской мирной конференции породили серьезный хозяйственно-политический кризис в Германии, был дан в 1919 г. Джоном Мейнардом Кейнсом - будущим классиком экономической науки, а в тот момент представителем Британского казначейства. "Клемансо думал о том, как бы задушить экономическую жизнь врага,- писал Кейнс,- Ллойд Джордж - как бы поудачнее совершить сделку и привезти домой нечто такое, что выдержит критику на неделю, президент - как бы не сделать чего-либо противного справедливости и праву" [83, с. 28].

В этом состояла, так сказать, политическая составляющая давления, на Германию. Но была еще и составляющая экономическая. "Французское министерство финансов,- продолжал свой анализ Кейнс,- не имеет никакого плана для покрытия этого огромного дефицита (дефицита бюджета, возникшего вследствие увеличения вызванных войной расходов и разорения части территории страны.- Авт.); оно ограничивается ожиданием платежей Германии в таких размерах, которые, как это знают сами французские чиновники, не имеют никаких реальных оснований..." [83, с. 39].

Таким образом, Германию унижали за "прошлые провинности", а также потому, что безвольные политики и чиновники хотели найти "крайнего" в ситуации, когда на восстановление разрушенного хозяйства требовалось выкладывать изрядные суммы денег. Иначе говоря, Германия оказалась пленницей собственного прошлого. Ее экономические воз-

469      ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

можности не столько зависели от осуществления текущей макроэкономической политики, сколько определялись, во-первых, тем бременем долга (как ее собственного военного, так и навязанного "послевоенного"), которое она должна была нести, и, во-вторых, тем бременем политической нестабильности, которое стало следствием распада старой государственной системы.

В этом смысле положение Германии в 1918 г, очень походило на положение Франции в 1789 г. И та и другая страна несли бремя непосильных обязательств. Хотя источник этих обязательств был различен (во Франции - накопленный монархией долг, в Германии - в основном все же не собственный долг, а репарации), в макроэкономическом плане ситуация была практически идентичной. Единственно возможным средством вылезти из "долговой ямы" в условиях слабой власти и социально-политической нестабильности становилась денежная эмиссия.

С конца 1918 г. по 1920 г. Германия осуществляла значительные платежи для обслуживания своего военного долга. Бюджетные расходы в два-четыре раза превышали доходы, а разница покрывалась посредством денежной эмиссии [292, с. 52-53, 437-438]. Инфляция, как это и должно происходить в условиях столь несбалансированного государственного бюджета, все время нарастала. Однако вплоть до 1921 г. ее темпы были хотя и крайне высокими по обычным меркам, но все же еще относительно умеренными в сравнении с тем, что произошло в дальнейшем. В 1919 г.  денежная масса увеличилась на 800%, в 1920 г.- на 1400%, в 1921 г.- на 3500% [428, с. 24].

Более того, несмотря на кажущуюся стабильность нарастания инфляции, этот период делится на два принципиально различных этапа. До февраля 1920 г. марка быстро обесценивалась по отношению к доллару, но затем доверие к германской валюте несколько возросло. Это было связано, очевидно, тем, что, с одной стороны, сравнительно успешно шли переговоры о сокращении размера репараций, а с другой - в этот период удалось определенным образом снизить бюджетные

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                470

расходы. К маю 1921 г. немецкая валюта даже сумела несколько окрепнуть1 [292, с. 28-30, 437-438].

Укрепление валюты не могло быть прочным, поскольку непосредственной своей причиной имело, скорее всего, спекулятивный приток капитала из-за границы. Иностранцы стремились скупить как можно больше германского имущества [341, с. 202]. Понятно, что вечно такого рода благоприятная для финансовой стабилизации конъюнктура сохраняться не могла. Требовалось поддержать привлекательность марки посредством проведения дальнейших стабилизационных мероприятий.

.

1Летом 1921 г. положение дел в Германии многим казалось настолько приемлемым, что министр экономики даже предложил провести денежную реформу, которая подвела бы итог периоду нестабильности. Однако президент Рейхсбанка предвидел будущие трудности, связанные с необходимостью выплаты репараций, а потому воспротивился преждевременному осуществлению столь сложных и дорогостоящих преобразований.

Впрочем, пессимизм Рейхсбанка и его нежелание предпринять хоть какие-то меры для осуществления финансовой стабилизации явно переходили разумные границы. При высочайших темпах инфляции ставка рефинансирования вплоть до июля 1922г. составляла лишь 5%. В дальнейшем

она возросла, но только до 18%, что по-прежнему означало фактически бесплатный доступ к деньгам. Глава Центробанка полагал, что рост процентных ставок ведет к усилению инфляции, а потому вместо проведения одинаковой для всех жесткой монетарной политики занялся рационированием кредитов. Появился класс заемщиков, имеющих лучшие, чем другие граждане и хозяйствующие субъекты, возможности получения займов. Все это, с одной стороны, способствовало росту инфляции, а с другой - предоставляло прекрасную возможность узкому кругу деловых людей наживаться на бедствиях страны [292, с. 46, 76-77].

 471      ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Казалось бы, у страны появился шанс изменить в лучшую сторону макроэкономическую ситуацию. Ведь каждый раз очередное увеличение цен в стране начиналось с изменения валютного курса. Падение марки как бы задавало ориентир для "пересмотра ценников". Теперь же, в условиях относительно стабильной валюты, покупательский ажиотаж несколько спал и настало удачное время для осуществления антиинфляционной политики. Как отмечал Д. Энжелл, "если правительство оказалось способно стабилизировать валюту в 1923 г. в самый разгар оккупации Рура, оно тем более могло сделать это раньше" [260, с. 30]. Однако власть в тот момент оказалось неспособна на проведение решительных действий.

У правительства Константина Ференбаха, находившегося у власти с июня 1920 по май 1921 г., имелась по крайней мере формальная возможность существенным образом сократить бюджетные расходы, особенно посредством сокращения размера государственного аппарата. Имелась у него и возможность для увеличения объема поступлений в бюджет за счет мобилизации налоговых платежей. Йозеф Вирт, центристский министр финансов, продемонстрировал правительству эти возможности. Однако министр внутренних дел сокращение бюрократических структур саботировал.

Другой конфликт имел место между министерством экономики, а также министерством сельского хозяйства и продовольствия (совместно занимавшихся субсидированием производства продуктов питания), с одной стороны, и министерством труда - с другой. Минтруда было предупреждено относительно нежелательности увеличения заработной платы, поскольку связанный с этим рост издержек производства неизбежно должен был торпедировать усилия, предпринимаемые для удержания цен на сравнительно приемлемом для потребителя уровне. Однако Минтруда глубокомысленно заявило, что внутренняя стоимость труда не соответствует выплачиваемой зарплате" [341, с. 191-194]. В итоге инфляция получила еще один источник подпитки.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАН1/1Я

472

473

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Министерство экономики, хотя и сопротивлялось действиям министерства труда, имело, в свою очередь, некую зону, в которой лоббировало увеличение расходов, вызывающее усиление нестабильности. Отдельную проблему для Германии составляла безработица, внушавшая немцам того времени великий ужас. Все опасались, что она захлестнет страну. Безработные постоянно оказывали давление на профсоюзы, а те, в свою очередь, транслировали это давление на правительство. В итоге среди членов кабинета формировалось твердое представление о необходимости предотвращения резкого снижения уровня занятости любой ценой. Министерство экономики заявило в октябре 1920 г., что для борьбы с безработицей необходимо осуществлять политику широкого предоставления кредитов промышленным предприятиям1 [341, с. 196].

Одним словом, правительство думало о чем угодно, только не о стабилизации. Свою долю ответственности за происходившее в стране нес, при всей его оппозиционности, и И. Вирт (сначала как министр финансов, а затем и как канцлер), поскольку он, как справедливо заметил Д. Фельдман, "так и не смог разрешить глубокое противоречие между лежащими на правительстве социальными обязательствами и своим личным финансовым консерватизмом" [341, с. 202].

1 Страх перед безработицей порождал раздутые штаты ведущих государственных структур, в частности железной дороги, что было впоследствии отмечено даже в плане Дауэса [153, с. 60-61]. Соответственно эти структуры постоянно требовали от государства денег. Характерно, что штат железной дороги к голодному 1919 г. вырос по сравнению с сытым 1913 г. на 44,6%, штат почтовых служащих вырос к 1921 г. на 33,2%, а штат муниципалитетов германских городов вырос к 1920 г. на 27%. Впоследствии, когда экономика восстановилась, "занятость" снизилась: на железных дорогах к 1928 г. на 61,5% , в почтовой службе к 1928 г. на 26,5%, в администрации Рейха к 1924г. на 25% [415, с. 37, 38,44,55].

Удачный момент для осуществления стабилизации был упущен, и через некоторое время, благодаря победившим в войне союзникам, ход дел коренным образом изменился в худшую сторону. В марте 1921 г. Германии был предъявлен так называемый Лондонский ультиматум. От немцев потребовали наладить нормальную работу финансовой системы, чтобы они могли начать выплачивать репарационные долги. В стране развернулась дискуссия о том, где взять для этого деньги. Социалисты требовали усилить давление на богатых, демократы предлагали продать часть государственного имущества за границу, а правые силы противились "распродаже родины", ничего не предлагая взамен [292, с. 58]. В конечном счете политическим силам, неспособным вести друг с другом нормальный разговор, так ничего и не удалось придумать.

Немецкие правительства долго торговались с победителями. За период с июня 1920 г. по май 1921 г. сумма репараций, предъявленная Германии, снизилась в два раза. Но и оставшаяся сумма - 135 млрд золотых марок, предназначенных к выплате в течение 37 лет (плюс к этому немцы обязывались отдавать 26% стоимости своего экспорта),- была чрезвычайно высокой в сравнении с возможностями разоренного войной и послевоенными экономическими трудностями государства.

Кроме того, один миллиард марок требовалось выплатить сразу. Качественный перелом в макроэкономической ситуации произошел 31 августа 1921 г., когда Германия должна была осуществить свой первый платеж.

Почти половину необходимых для платежа денег удалось занять, но профинансировать оставшуюся часть столь значительной суммы страна смогла лишь посредством резкого ускорения темпов денежной эмиссии, поскольку повысить соответствующим образом налоги власть была неспособна [292, 95]. Правительство выбросило на мировые биржи 50 млрд бумажных марок разом для того, чтобы получить золото и валюту [35, с. 72-74]. Инфляция же, выросшая на базе этой де-нежной эмиссии, в свою очередь, обрела собственный механизм дальнейшего воспроизводства.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

474

475

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИШЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Ускорение темпов эмиссии привело к катастрофическому падению курса немецкой марки. Если до осуществления первых выплат по репарациям доллар стоил примерно 60 марок (для сравнения: до войны - 4,2 марки), то уже в ноябре 1921 г.- 310 марок [309, с. 440].

Германию захлестнула волна пессимизма. С этого момента никто уже не верил в будущее национальной валюты. Начавшимся паническим бегством от марки тут же воспользовались многочисленные биржевые спекулянты. Уже в сентябре они открыли массированную атаку на марку, и это сыграло важную роль в дальнейшей деградации германской экономики [292, с. 61, 96].

Следующим критическим моментом в развитии инфляции стало убийство Ратенау, который был министром иностранных дел Веймарской республики. Убийство, происшедшее в июне 1922 г., лишило страну одного из самых сильных политиков. Ратенау имел некоторый шанс уладить разногласия с сильными иностранными державами. Теперь договариваться стало некому, и марка в очередной раз рухнула.

Все происшедшее вызвало дальнейший рост цен в стране и резкое падение жизненного уровня населения. Слабая власть должна была пойти по пути поддержки бедствующих из-за инфляции граждан, и это привело к дальнейшему ухудшению состояния государственного бюджета. Дефицитное финансирование опять дало толчок ускорению инфляции. В 1922 г. рост цен составил 147 500%, а за доллар к январю 1923 г. давали уже почти 18 тыс. марок [428, с. 24; 309, с. 440].

Это была гиперинфляция, причем наиболее масштабная из всех, которые к тому времени пришлось пережить человечеству. Две тысячи станков печатали банкноты без перерыва день и ночь так, что Германия оказалась в конечном счете буквально затоплена бумажными деньгами.

В стране появились анекдоты, отражающие положение дел, столь необычное для сравнительно стабильной ранее Германии. Поговаривали, что в такси пассажиру имеет смысл расплачиваться в самом начале поездки, поскольку к ее концу

тариф успеет подрасти, а посетителю в баре стоит заказывать сразу две кружки пива, так как к тому моменту, когда он расправится с первой, вторая будет продаваться уже дороже.

У обывателей формировалась своеобразная система мышления, основанная на инфляционных ожиданиях. Типичную для Германии того времени картину нарисовал Эрих Мария Ремарк в "Черном обелиске". Главный герой начинает свой рабочий день с требования о повышении заработка. Требование удовлетворяют, но к полудню поступает информация о новом курсе доллара,- и выясняется, что на дневной заработок уже ничего не купить. Поэтому герой, не дожидаясь вечера, вновь требует повысить оклад. Понятно, что нормальное человеческое существование в такой обстановке стало невозможно.

Очевидно, в этот момент в обществе уже наметилось некоторое изменение отношения к инфляции. Дело в том, что поначалу рост цен был выгоден не только многим промышленникам, но и рабочим (если они добивались соответствующей индексации), поскольку инфляция обеспечивала перераспределение национального богатства от кредиторов, получателей ренты и обладателей фиксированных доходов (в частности, пенсионеров) к производителям. Однако с наступлением гиперинфляции, когда деньги просто потеряли свою ценность, инфляция перестала отвечать интересам и промышленников, и профсоюзов. Развал проинфляционной коалиции стал неизбежен [234, с. 23].

Тем не менее инфляционная лавина уже нарастала как снежный ком. Свою трагическую роль в наступлении катастрофы сыграл внешний фактор. Очередной критический момент возник на рубеже 1922-1923 гг. Германия предложила свой план выплаты репараций, основанный на предоставлении ей кредитов. Лондонская конференция союзников отвергла его и потребовала выложить денежки.

Но выкладывать было уже нечего. В ответ на германские

роволочки с осуществлением очередных выплат и национали--тические заявления некоторых влиятельных в германской по-

итике фигур комиссия по репарациям заявила, что фактически

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

476

477

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

имеет место дефолт [309, с. 448]. Франция, Италия и Бельгия быстро согласились с данной оценкой состояния германских дел и приступили к решительным действиям. 11 января 1923 г. французские и бельгийские войска, стремившиеся гарантировать получение репарационных платежей, осуществили оккупацию Рура - крупнейшего промышленного региона, находящегося на западе Германии.

После этого конфликт достиг еще большего обострения. Французы поначалу просто хотели получить свои деньги, но теперь уже германские власти "пошли в разнос". Вместо того чтобы минимизировать вызванные оккупацией потери, они призвали население оккупированных территорий не сотрудничать с захватчиками. В ответ на это Франция прибегла к захвату банковских авуаров и вывозу промышленного оборудования.

В итоге оккупация вызвала целый комплекс негативных последствий.

Во-первых, среди немцев поднялась очередная националистическая волна, вызванная этим унижением, а также тем, что иностранцы, пользуясь катастрофическим обесценением марки, активно скупали германскую собственность. В дальнейшем все это нашло свое отражение в нарастании шовинистических и реваншистских настроений.

Во-вторых, население Рура поднялось на забастовку, которую Германия должна была поддержать. Забастовщики лишались средств к существованию, часто попадали в тюрьму, а потому их семьи должны были содержаться за счет германского правительства Подобная поддержка потребовала дополнительного финансирования, которое оказалось непосильным для опустошенного германского бюджета. Тем не менее экономика была поставлена на службу политике, и деньги для Рура стали добываться за счет эмиссии. С февраля по сентябрь 1923 г. от 66 до 100% зарплаты работникам этого региона выплачивалось за счет государства [492, с. 105].

В-третьих, дестабилизация положения в важнейшем сырьевом регионе страны нанесла чувствительнейший удар по работе всей экономики Германии. Достаточно сказать, что

85% германского угля ранее поступало для промышленных нужд из этой области. Индекс промышленного производства упал до самой низкой точки и составил в 1923 г. лишь 47% от уровня 1913 г. 94 % заводов и фабрик было закрыто или работало с неполной нагрузкой [35, с. 191]. Всего менее трети германских рабочих было занято на производстве в течение полного рабочего дня [309, с. 454].

Отсутствие производства обусловило и отсутствие налогов. Таким образом, потребность в увеличении бюджетных расходов сочеталась с развалом всей системы налоговых поступлений. Даже таможенные платежи стали взиматься хуже, поскольку оккупированная Рейнская область превратилась в "дыру на границе" и стала использоваться бизнесом для нелегального провоза товаров в страну [154, с. 71].

Более того, бизнес не только не давал налогов, но и сам требовал денег. Поскольку деловые круги несли потери от оккупации, правительство компенсировало им значительную часть тех сумм, которые уходили французам. Например, за вывезенный из Рура уголь промышленники получили от своих властей 80% его стоимости [35, с. 190]. На государство же легло финансирование затрат по поддержанию неработающих предприятий. 60-80% расходов, связанных с технологическим обеспечением функционирования шахт в период забастовок, осуществлялось из бюджета страны [492, с. 105].

В-четвертых, несмотря на объявление дефолта и оккупацию, Германия не отказалась от платежей, которые она должна была осуществлять англичанам и итальянцам [309, с. 449]. В политическом отношении такой подход был выгоден, поскольку раскалывал фронт союзников и создавал возможность для осуществления маневра. Но в экономическом отношении сохранение обязательств оставалось еще одним грузом, висящим на тощем германском бюджете и вызывающим инфляционные ожидания.

В 1923 г. кредитно-денежная и финансовая системы фак-тически перестали существовать. Темпы роста цен значительно превзошли даже темпы денежной эмиссии (по причине

I

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

478

479

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

распространения катастрофических инфляционных ожиданий), и составили 126 000 000 000 000%. Население старалось больше не иметь дела с марками.

В этой ситуации широкое распространение стала получать иностранная валюта. Кроме того, некоторые германские компании (например, железная дорога) начали прибегать к эмиссии своих собственных, частных денег, которые они обеспечивали долларовыми резервами, золотом или же просто зерном. Государство допускало подобную эмиссию, выдавая для этого специальные лицензии, но многие прибегали к выпуску частных денег и без специального разрешения, ведь даже эти ненадежные платежные средства были для населения привлекательнее официальной валюты [428, с. 23-27; 153, с. 213). Прибегали к денежной эмиссии и отдельные германские земли. В результате общий объем частных и провинциальных денег по имеющимся оценкам даже превысил объем официальных платежных средств [292, с. 343-344].

Столкнувшемуся со столь значительными трудностями правительству нужно было срочно принимать стабилизационные меры, но оно не было способно на решительные действия, оказавшись в зависимости, с одной стороны, от крупного капитала (пример - компенсация потерь, понесенных бизнесом в Руре), а с другой - от широких слоев населения (пример - социальные расходы). В тех же случаях, когда оно все же выступало с инициативой, эта инициатива торпедировалась парламентскими партиями. В частности, и в марте, и в июле они отправляли на доработку налоговый законопроект [309, с. 449].

А в это время положение дел со сбором налогов обстояло чрезвычайно плохо. Фактически фискальная система перестала быть источником доходов бюджета и превратилась в источник расходов. На содержание аппарата тратилось больше денег, чем поступало в бюджет от сбора налогов [259, с. 134]. Действие эффекта Оливера-Танзи совершенно обесценивало поступления, но ни парламентарии, ни аппарат правительства не готовы были взять на себя инициативу и ответственность за повышение или пересчет на золотой основе налогов

для нейтрализации последствий инфляции. Государственная машина перестала выполнять свои функции [492, с. 174-180].

Власти просто закрывали глаза на происходящее, предпочитая надеяться на то, что Великобритания вмешается в ход дел и надавит на Францию. Некоторое время доминировала идея, согласно которой следовало поддерживать курс марки валютными интервенциями, даже несмотря на огромную эмиссию.. Президент Рейхсбанка Рудольф Хавенштайн полагал, что тем самым он будет противодействовать инфляционным ожиданиям. О том, что такого рода меры окажутся экономически бессмысленными, если переговоры не приведут к успеху, никто не хотел задумываться.

Когда в конце января 1923 г. марка упала в два раза, Хавенштайн интервенциями вернул курс на прежнее место. Но в апреле немецкая валюта снова упала. Международные резервы Рейхсбанка лишь тратились впустую, но зато от этих операций выигрывали бизнесмены - в том числе и те, кто наиболее активно выступал с патриотическими заявлениями. В частности, апрельскому падению марки предшествовала крупная покупка валюты, осуществленная Гуго Стиннесом. Резервы Центробанка под аккомпанемент патриотических рассуждений перекочевывали в частные карманы [492, с. 108, 111].

Беспомощность правительства и Рейхсбанка в конце концов вылилась в попытку организации патриотических валютных займов, примерно как во времена французской революции, с той лишь разницей, что теперь они не могли быть подкреплены репрессиями. Бизнесмены подписывались на займы, но "патриотизма* явно не хватало для того, чтобы компенсировать бюджетный дефицит [492, с. 200].

Макроэкономическая ситуация была ужасной, но не менее ужасной была, если можно так выразиться, ситуация по-литэкономическая. И немцы, и союзники хотели, естественно, нормализации состояния дел в Германии. Однако при этом ни та, ни другая сторона не были готовы идти навстречу друг другу, полагая, что именно "противник" должен навести порядок в собственном доме. Немцы считали, что их беды

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

480

481

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

происходят исключительно от несправедливых репараций, тогда как союзники делали упор на то, что разумное хозяйствование может обеспечить выплаты любых сумм.

Это различие мнений нашло яркое отражение в своеобразной экономической дискуссии о причинах германской инфляции.

Все немцы, включая представителей правительства и Рейхсбанка, экономистов и журналистов, придерживались взгляда, согласно которому причина инфляции - дефицит платежного баланса. Аргументировалось это тем, что падение марки по отношению к доллару осуществлялось темпами более быстрыми, чем эмиссия бумажных денег. В немецкую валюту не верили, от нее всяческими способами избавлялись, приобретая валюту твердую, а продавцы при установлении внутренних цен вынуждены были ориентироваться на динамику валютного курса, поскольку других ориентиров, собственно говоря, и быть не могло. Следовательно, до тех пор, пока не будет решена проблема репараций, полагали сторонники данной теории, инфляцию остановить не удастся, так как до этого момента никто не поверит в будущее немецкой марки.

Немецкой точке зрения противостояла, условно говоря, английская, которая была характерна в основном для представителей комиссии по репарациям. Для них главной причиной инфляции был бюджетный дефицит, поскольку денежная эмиссия все же являлась следствием превышения расходов над доходами. Если бы немцы не печатали в таком большом количестве новые деньги, доверие к марке рано или поздно должно было бы восстановиться, считали зарубежные специалисты [292, с. 42-47].

Впоследствии выяснилось, что в краткосрочном плане были правы англичане, хотя в долгосрочном - только приток иностранных кредитов и пересмотр подхода к репарациям помогли закрепить первоначальные успехи стабилизации. Остановить гиперинфляцию удалось только на рубеже 1923-1924 гг., благодаря осуществлению комплекса мероприятий. Все началось

с того, что в августе было сформировано новое правительство, возглавлявшееся одним из самых сильных политиков того времени, лидером Народной партии (бывшей национал-либеральной), протестантом по происхождению и масоном по убеждениям Густавом Штреземаном. Это правительство проводило решительную политику в плане стабилизации общего положения дел в стране, жестко подавляя все антиправительственные выступления как крайне левых, так и крайне правых сил.

Позиция, которую занимал в этом смысле Штреземан, была вполне характерной. "Если можно определить, что такое сильная личность,- говорил канцлер,- так это тот, кто способен управлять как парламентскими методами, так и силовыми" (цит. по: (322, с. 218]). На практике Штреземан, несмотря на свое демократическое происхождение, отнюдь не гнушался политикой жесткого подавления всяческого сопротивления.

26 сентября в стране было введено чрезвычайное положение для того, чтобы использовать все силы на подавление возможного путча. 21 октября были ликвидированы рабочие правительства, образовавшиеся в Саксонии и Тюрингии. Через два дня подавили восстание, организованное коммунистом Эрнстом Тельманом в Гамбурге. Наконец, 8 ноября бесславно завершился организованный Гитлером в Мюнхене "пивной путч". Власть доказала, что она все же управляет страной.

Не менее важно было и то, что 26 сентября (в день введения чрезвычайного положения) президент страны Фридрих Эберт заявил, что Германия прекращает осуществлять политику пассивного сопротивления в оккупированной зоне. Штреземан заранее подготовил данное заявление президента, сумев заручиться для этого поддержкой всех политических партий, кроме коммунистов и нацистов. Понятно, что в условиях того националистического угара, который спровоцировали действия Франции, добиться такого результата Штреземану было крайне трудно [208, с. 175].

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

482

483

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Уже комплекс мероприятий в области политической стабилизации показал странам Запада, что Германия не безнадежна. Но самое главное - правительство наконец-то смогло найти подходы к решению финансовых проблем.

В октябре был отправлен в отставку с поста министра финансов пробывший на нем чуть больше месяца известный теоретик германской социал-демократии (но, как выяснилось, не слишком сильный практик) Рудольф Гильфердинг. Ему пришлось поплатиться карьерой за то, что социал-демократы не были готовы отступить от завоеваний революции в плане увеличения продолжительности рабочего дня и ограничения масштабов системы социального страхования [322, с. 238].

Гильфердинга сменил Ганс Лютер, занимавший ранее пост мэра Эссена, а затем министра сельского хозяйства и продовольствия. Лютер был человеком сангвинического темперамента, что представлялось крайне важным в подобной непростой обстановке. Но, что даже более важно, Лютер оказался человеком "лютым" и не реагировал ни на какое давление со стороны промышленных и финансовых кругов (привыкших уже получать неплохие доходы благодаря инфляции), а также на давление со стороны партий.

Сам Лютер впоследствии отмечал, что к тому моменту, когда он занял пост министра финансов страна находилась в самом плохом положении за весь послевоенный период. Спад производства, а также состояние государственного бюджета и валютных резервов не внушали никакого оптимизма. Кроме того, в любой момент можно было ожидать полного разрушения всего существующего социального порядка. Наконец, абсолютно не был решен вопрос о репарациях, а потому любые позитивные меры, предпринимаемые в макроэкономической сфере, полностью перевешивались негативным развитием внешнеэкономической ситуации. Тем не менее министр финансов энергично взялся за осуществление финансовой стабилизации. Он сам признавал впоследствии, что начал строить здание не с фундамента, а с крыши (цит. по: [292, с. 335-336]).

 

Позитивные шаги были предприняты для обеспечения сбалансированности бюджета как со стороны расходов, так и со стороны доходов. Осуществление расходов на поддержание Рейнской области, съедавшее основную массу денег, было отменено, а налоги стали рассчитываться в золотых марках и взиматься по курсу этой марки к бумажной валюте на день уплаты [259, с. 140].

Я. Шахт

Бремя репараций переложили на промышленность, которая должна была осуществлять в счет германского долга поставки угля за рубеж. Многочисленные государственные служащие подверглись решительному сокращению. Железные дороги стали покрывать свои расходы доходами от перевозки грузов и пассажиров. Наконец, немаловажно было и то, что к этому времени старый военный долг Германии совершенно обесценился из-за инфляции, а потому бремя его обслуживания оказалось практически полностью снято с государственного бюджета [292, с. 355-356].

Вскоре после назначения Лютера и в связи со смертью Хавенштайна во главе ведущего монетарного института страны, которым стал теперь созданный по инициативе министра финансов Рентный банк, был поставлен банкир Ялмар Шахт. Банковские круги имели своего собственного кандидата на данный пост - человека значительно более покладистого, нежели Шахт, но банкирам пришлось смириться с назначением [309, с. 467].

Шахт - во многом фигура для Германии символичная. До войны он был не слишком известным банкиром - "рядовым" германской экономической модернизации. После подавления гиперинфляции банкир стал считаться спасителем отечества,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

484

485

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

человеком, который обладает поистине уникальными знаниями и способностями в области макроэкономики. Появился даже скромный, но весьма характерный стишок:

Кто рентную марку ввел в оборот? Ялмар Шахт спас немецкий народ.

С приходом к власти нацистов Гитлер, полагавший, что Шахт - единственный ариец, способный перехитрить евреев в такой сложной области, как финансы [461, с. 130], вверил его попечению заботу о денежном хозяйстве, а затем и об экономике в целом. Гитлер полагал, что будет манипулировать Шахтом, но и Шахт надеялся на то, что сможет манипулировать Гитлером. В итоге все кончилось для Шахта потерей власти, а после войны еще и Нюрнбергским трибуналом. Вся история Германии более чем за полстолетия воплотилась в этой своеобразной карьере.

Столь сложная и противоречивая судьба во многом объясняется уже происхождением и образованием Шахта. Он появился на свет в 1877 г. в Шлезвиге, почти на датской границе, и в полном смысле этого слова был фигурой нордической. Его семья входила в германские либеральные круги, а потому идеи рынка и свободы торговли не были чужды Шахту с самого рождения. Но уже в 19 лет, будучи студентом (кстати, -специализировавшимся не на экономике, а на германистике), Шахт вошел в контакт с экономистами немецкой исторической школы, берущей начало от Ф. Листа. Особое влияние на него оказали идеи Г. Шмоллера, у которого Шахт учился в течение года. Он все еще оставался фритредером, но идеи государственного интервенционизма, столь характерные для исторической школы, не могли не оказать на него влияния [461, с. 18-23].

Экономика затянула, и германистика отошла в сторону. В 26 лет Шахт начал работать в Drezdner Bank - одной из крупнейших финансовых структур Германии, дослужился там до ранга помощника управляющего, но в 1914 г. сменил небольшую должность в крупном банке на крупную должность

(председателя правления) в банке небольшом. Видимо, захотелось играть, наконец, самостоятельную роль.

Тем не менее вплоть до августа 1923 г. Шахт был в Германии практически никому не известен. Однако скромный банкир уже начинал исподволь готовить себе политическую карьеру. Он вступил в Демократическую партию, где стал членом исполнительного комитета. Хорошие контакты установились у Шахта со Штреземаном. Да и его маленький банк, благодаря связанной с инфляцией финансовой нестабильности, сумел заметно подрасти. Словом, постепенно создавалась некоторая база для решительного рывка.

Все в жизни Шахта изменилось в августе 1923 г., когда он вступил Б публичную дискуссию с человеком, считавшимся основным авторитетом в германских государственных финансах,- Карлом Хелферихом, который был главным экономическим советником предшествующего германского правительства, возглавляемого Куно1. Предметом спора была столь необходимая стране финансовая стабилизация. В этой дискуссии "старый либерал" Шахт отстаивал ортодоксальную идею, согласно которой стабилизация возможна лишь на основе займов, позволяющих вернуться к системе золотого стандарта (чуть забегая вперед, заметим, что именно таким образом были стабилизированы финансы Австрии и Венгрии, а чуть позже - Польши). Хелферих же предлагал "еретический" вариант, основанный на выпуске... рентной

1Хелферих был в прошлом главой Центробанка, а во время войны возглавлял министерство финансов. Именно он нес ответственность за программу финансирования войны посредством займов. Кроме того, на нем лежала еще одна ответственность - моральная. В 1915 г., когда немцы могли надеяться на успешное для них завершение боевых действий, Хелферих заявил о необходимости в будущем потребовать с противника возмещения понесенного Германией экономического ущерба [406, с. 308]. Иначе говоря, поставив вопрос о репарациях, он вырыл ту яму, в которую впоследствии сам и угодил.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

486

487

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

марки, золотом не обеспеченной. Той самой рентной марки, благодаря которой вскоре прославился Шахт.

Шахт не выиграл теоретический спор, но благодаря неколебимой уверенности в собственных силах и хорошим контактам со Штреземаном победил в споре бюрократическом. Хелферих имел репутацию националиста, тогда как Шахт - умеренного демократа. Для правительства Штреземана был приемлем только второй вариант, и Шахт возглавил Центробанк. Сотрудникам эмиссионного центра страны, для которых новый начальник совершенно не был фигурой авторитетной, пришлось смириться с этим назначением.

Теперь-то и проявились главные таланты Шахта. Он не был догматиком. Более того, он был человеком, которого трудности только активизируют. Сумев оценить сложность ситуации и понять, что реализовать ортодоксальный план все равно невозможно по причине отсутствия кредитов, главный банкир страны взял на вооружение идеи своего противника Хелфериха, хотя они и казались слишком теоретичными, слишком оторванными от имевшейся практики [461, с. 27-55].

"Нет сомнения в том, что Шахт считал объем денежной массы основной причиной инфляции",- констатировал его биограф. В этом смысле взгляды автора новой монетарной политики Германии были вполне "монетаристскими". Однако Шахт как-то высказал суждение, которое ортодоксальный монетарист, наверное, с гневом отверг, как мысль слишком уж интервенционистскую: "Монетарная политика - это не наука, а искусство" [461, с. 56]. Действительно, с такого рода искусством очень уж многие чересчур "творческие" деятели заигрывались до инфляции. Но у Шахта не было иной возможности, кроме как пуститься в несколько рискованный эксперимент.

Монетарная реформа Шахта свелась к следующему комплексу мероприятий.

С одной стороны, 16 ноября 1923 г. в Германии была эмитирована новая денежная единица - рентная марка. Поначалу собирались вообще изъять из обращения старую обесце-

нившуюся бумажную марку, обменяв ее по твердому курсу на рентную. Но потом от этой идеи отказались, сохранив в обороте две параллельно функционирующие валюты, которые могли обмениваться друг на друга по рыночному курсу. Старая бумажная марка продолжала считаться официальной денежной единицей страны, тогда как для рентной марки было придумано новое глубокомысленное наименование - официальное средство платежа [292, с. 337].

Доверие к рентной марке определялось тем, что новая денежная единица гарантировалась реальными государственными ценностями - землей и недвижимостью. Повышало доверие и то, что правительство предприняло меры по сокращению расходов и повышению доходов бюджета. Поскольку размер эмиссии рентной марки был жестко ограничен (темпы денежной эмиссии примерно соответствовали темпам роста валового социального продукта Германии1), доверие не было потеряно и новая денежная единица стала стабильной2. Правда, поначалу она не конвертировалась в золото. Для того чтобы обрести конвертируемость, марке требовалась более серьезная поддержка.

С другой стороны, принципиальным образом изменилась политика иностранных государств по отношению к Германии. Стало вызревать понимание того, что немцы не способны в

1     Технически контроль над темпами денежной эмиссии был

обеспечен тем, что Шахт резко повысил ставку рефинанси-

рования. В ноябре она составляла 30% в день. В декабре

Рентный банк приступил к ее понижению, и ставка состав-

ляла порядка 3-5% в день. В 1924 г. самый высокий уро

вень процента пришелся на апрель - 72% годовых. Для

сравнения можно отметить, что иностранные кредиты об-

ходились значительно дешевле. Они предоставлялись по

15-16% годовых [292, с. 361].

2     В декабре 1923 г. остро нуждающееся в деньгах правитель-

ство хотело превысить существующие ограничения на вы-

пуск рентной марки, но Рентный банк жестко воспротивил-

ся этому, и финансовая стабильность не была поставлена

под удар [292, с. 348].

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

488

489

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

кратчайшие сроки выплатить репарации в таком объеме, который позволил бы в полной мере покрыть все убытки от минувшей войны. В результате появился план Дауэса (по имени американца Чарльза Дауэса), предполагавший осуществление сравнительно реалистичных платежей и реструктуризацию их на чрезвычайно длительный срок.

Благодаря данному плану, а также мерам по осуществлению финансовой стабилизации появилась уверенность в том, что германская экономика все-таки сможет наконец начать нормально функционировать. Для контроля за ходом восстановления экономики в Германию прибыл американский эмиссар Патрик Гилберт. Затем в страну пошли крупные иностранные кредиты (правда, в значительной степени краткосрочные и предоставляемые под очень высокий процент).

Денежное обращение полностью стабилизировалось, и в 1924 г. новая рейхсмарка (обмен старых бумажных марок на новые был произведен по твердому курсу 30 августа) стала размениваться на золото. Вновь начал функционировать Рейхсбанк, который возглавил Шахт, сохранивший принципы своей эмиссионной стратегии и применительно к выпуску новой рейхсмарки.

Основой германской финансовой стабилизации стал, таким образом, переход к жесткой финансовой и монетарной политике, а также изменение психологического климата, вызванное появлением плана Дауэса и притоком иностранного капитала, кардинально улучшившего состояние платежного баланса страны. В данном смысле дискуссия о причинах инфляции завершилась "ничейным" исходом: и немецкая, и английская точки зрения представляли собой лишь часть истины.

В этом нет ничего удивительного. Удивляет другое.

Две другие крупные стабилизационные программы середины 20-х гг.- австрийская и венгерская - основывались на обеспеченном Лигой наций крупном международном займе, позволявшим снять психологическое напряжение у не доверявшего своей обесценивающейся валюте населения.

Польша - еще одна страна, страдавшая от гиперинфляции - отказалась от программы Лиги наций, полагаясь на стихийный приток частного капитала, и не смогла удержать стабилизацию (потом она вернулась к идее займов).

Почему же в Германии, не получившей к ноябрю 1923 г. никакого международного стабилизационного кредита (частный капитал пошел в страну позже), быстро восстановилось доверие к марке? Почему буквально сразу ушла в прошлое всякая паника?

Ведь сами по себе жесткие меры, применяемые в области бюджетной политики, не могли мгновенно снять психологическое напряжение, тем более что объем денежной массы (в том числе объем рентных марок) продолжал возрастать. Что же касается государственных гарантий относительно рентной марки, то они были весьма условными. Марки разрешалось обменивать не на имущество как таковое, а на очередные бумажки - государственные облигации, дающие 5% годовых, и, в свою очередь, "обеспеченные собственностью германского государства" [292, с. 340].

Иначе говоря, в экономическом смысле не было практически никаких отличий между старой, быстро обесценивавшейся маркой и новой рентной маркой, ставшей вдруг стабильной. Отличие было в словах.

Думается, что объяснение этого парадокса кроется в специфической немецкой экономической и политической культуре, основанной на многолетней авторитарной традиции, на привычке безусловно доверять государству и олицетворяющей его имперской бюрократии. Как писал Лютер, "в тот момент каждый клочок бумаги с надписью "твердая валюта", который еще непонятно было, чем можно гарантировать, принимался населением с большим желанием, чем бумажная марка" шит. по: [292, с. 347]). Немцы верили: если государство сказало им, будто данная бумажка принципиально отличается от другой, это действительно так. С поляками, с русскими, да, пожалуй, и с большинством других народов мира, имеющих принципиально иные отношения со своими чиновниками, такой фокус не прошел бы.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

490

491

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

"Весь проект с введением рентной марки,- отмечал сразу же после завершения финансовой стабилизации X. Дэниэлс,- основывался на бумагах, которые реально не могли быть покрыты ценностями. Это был прекрасный пример восстановления доверия к валюте с помощью специального подготовленного трюка" [322, с. 243].

"Обесценение старой бумажной марки продолжалось,- характеризовал ситуацию другой современник событий, К. Брешиани-Туррони.- Но благодаря тому простому факту, что новые бумажные деньги отличались по названию от старых, публика думала, что они действительно чем-то отличаются от них. Публика верила в эффективность гарантирования имуществом. Новые деньги принимались к оплате, несмотря на то, что были неконвертируемыми. От них стремились избавиться, но совсем не так быстро, как от старых... Таким образом, стабилизация имела место в условиях роста выпуска денег, поскольку снижалась скорость их обращения" [292, с. 348].

Если же принять во внимание тот факт, что в Германии обращалось большое количество разного рода частных и провинциальных денег, а также иностранная валюта, то можно сказать, что стабилизация состояла в вытеснении из оборота всех этих многочисленных заменителей. На их место возвращалась пользующаяся всеобщим доверием официальная денежная единица страны.

Наконец, не менее интересно и свидетельство еще одного современника, Э. М. Ремарка. Герои его "Черного обелиска", совсем было уже привыкшие к жизни в условиях гиперинфляции и приспособившие под умопомрачительную динамику цен весь свой образ жизни, вдруг узнают из газеты о том, что инфляция закончилась. И они моментально верят этому сообщению, полностью расставаясь со всей системой мышления, основывавшейся на инфляционных ожиданиях.

На практике получилось, что, выпустив рентную марку, германские денежные власти нашли эквивалент тому международному займу, который был доступен другим странам,

но не Германии. Рентный банк не кредитовал правительство, однако в экономику рентные марки шли достаточно активно. Это способствовало поддержанию нормального оборота, что было так важно для скорейшего вывода страны из экономического кризиса, но не стало новым фактором, провоцирующим инфляцию. Иначе говоря, германская экономика получила стабильные деньги посредством своеобразного обмана - или, точнее, она получила их за счет своей удивительной наивности, проявляемой в отношении намерений, которые определяют действия бюрократии. Но, в конечном счете это все пошло германской экономике только на пользу.

Несмотря на то что правительство Штреземана, взявшее на себя смелость осуществить жесткие непопулярные меры, не дожило до Нового года и пало 23 ноября под давлением парламентской оппозиции, очередного поворота к нестабильности уже не произошло1. В 1924 г., сразу после восстановления нормально работающей денежной системы, началось постепенное оживление экономики. В ноябре экономический рост позволил даже несколько снизить налоговое бремя, что, в свою очередь, способствовало дальнейшему улучшению дел, хотя в полной мере страна не смогла оправиться от последствий кризисного положения первой половины десятилетия вплоть до 1927 г.

Как и всякой стране, прошедшей через период искажения рыночных принципов функционирования экономики, Германии пришлось ощутить на себе трансформационный спад, который впоследствии в гораздо больших масштабах ощутили

1В первом квартале 1924 г. наметилась было новая инфляционная тенденция, поскольку монетарная политика оказалась недостаточно жесткой. Ведь Центробанк опасался вхождения страны в слишком глубокий кризис. Но общее улучшение ситуации, повышение доверия к Германии способствовали быстрому преодолению этих временных трудностей.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

492

493

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

страны, отказывавшиеся от экономики советского типа1. Многие в Германии опасались, что лекарство будет хуже, чем сама болезнь. Газеты стонали, предвещая полную дезорганизацию работы всей промышленности, ведущую к усилению безработицы и, возможно, сопровождающуюся социальным взрывом [322, с. 247].

Все эти стенания германской прессы и германской промышленности были в полной мере воспроизведены в России 90-х гг. XX века, когда начались реформы Гайдара. Однако ни в первом случае, ни во втором объективно возникающий трансформационный спад ни к коллапсу экономики, ни к социальному взрыву не привел.

Немецкой проблемой середины 20-х гг. стало, в частности, то, что за время высокой инфляции бизнесмены осуществляли крупные и неэффективные вложения в покупку оборудования. С одной стороны, это было связано со срочной потребностью в спасении быстро обесценивающихся денег: тут уж не приходилось выбирать, что именно покупать - сметали все. С другой же стороны, ошибки в инвестиционной политике были связаны с невозможностью дать в условиях макроэкономической несбалансированности точную оценку того, какие товары будут завтра реально пользоваться спросом.

Новые заводы были построены с 1919 по 1923 г. только для того, чтобы уберечь деньги от очередной волны инфляции, однако при этом значительная часть их была предназначена для удовлетворения спроса военного времени. Никто

1Наверное, это был один из первых по-настоящему значительных трансформационных спадов в истории мировой экономики. Теоретически такого рода спад мог иметь место после инфляции, разразившейся в эпоху Французской революции, но тогда, по всей видимости, бизнес не мог делать крупных неэффективных вложений в структуру экономики вчерашнего дня: ведь ее практически не существовало. Тогда для сбережения денег осуществлялись вложения в золото и земельные владения.

ведь не был способен оценить, какие товары нужны новой Германии, существовавшей в совершенно иных, нежели прежде, условиях. Практика показала ненужность большинства этих предприятий, особенно тех, которые относились к определенным отраслям машиностроения и к текстильной промышленности.

"Результатом инвестиционной деятельности времен инфляции,- сделал вывод Д. Энджелл,- стали хроническое перепроизводство, появление излишних мощностей и общая неспособность делать деньги... Впрочем, сами компании это ошибочное инвестирование не довело до убытков. Стоимость предприятий в момент строительства была столь низкой, что сегодня (в конце 20-х гг.- Авт.) она соответствует стоимости металлолома" [260, с. 47-48]. Иначе говоря, проиграли кредиторы, чьи деньги использовались для строительства этих предприятий, и граждане - плательщики инфляционного налога.

Впоследствии в других странах при высокой инфляции капитал, как правило, просто бежал из бедствующей страны. Германские же предприниматели еще не имели соответствующего опыта и наделали немало ошибок, в основном вложив излишние деньги в производство быстро раскупавшихся средств производства. В результате после денежной реформы типичным газетным объявлением стало нечто вроде "Компания Феникс приостанавливает строительство нового завода из-за нехватки средств. Теперь осуществляется только ремонт оборудования" [292, с. 201-203, 369].

В новой Германии структура спроса стала совершенно иной, нежели в кайзеровской империи, искусственным образом поддерживавшей тяжелую промышленность и военное производство. В итоге выход из кризиса оказался связан с расширением спроса на товары потребительского назначения. Количество опротестованных векселей в 1925 г. возросло в отраслях  производственного назначения и упало в потребительском секторе, причем состояние дел в финансах вполне отражало состояние дел в реальном секторе экономики. Если занятость в производстве оборудования в 1924 г. оставалась на том же

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

494

495

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

уровне, что и раньше, то занятость в сфере производства потребительских товаров поднялась почти до уровня 1913 г. Люди начали лучше питаться, возобновляли строительство домов (особенно для рабочих и для среднего класса). Словом жизнь входила в свое нормальное русло [292, с. 369-381].

Экономическое развитие Германии во второй половине 20-х гг. показало, что такие традиционные отрасли, как угледобыча и металлургия, пользовавшиеся ранее покровительством имперских властей, так и не смогли преодолеть стагнацию. Легкая промышленность после быстрого восстановления тоже стала испытывать трудности. Зато такие отрасли, как химия, машиностроение и добыча бурого угля, стали развиваться быстрыми темпами. Структура индустрии в новых условиях полностью менялась [252, с. 144].

Менялась и структура экономики в целом. Роль сельского хозяйства продолжала снижаться. Доля промышленности и ремесел за период 1895-1933 гг. увеличилась лишь на два процентных пункта, зато доля сферы услуг возросла сразу на 8 пунктов и достигла почти трети от размера всей экономики [495, с. 3].

Казалось, что старая Германия осталась в прошлом. Своеобразным печальным символом смены эпох стала быстрая кончина (в 1923-1924 гг.) сразу трех крупных политических деятелей, на плечах которых лежала, пожалуй, наибольшая моральная ответственность за годы инфляции: Хавенштайна, Хелфериха и Стиннеса, Впрочем, невозможность возврата к прошлому была обманчивой.

Однако, прежде чем двигаться дальше, нельзя не остановиться на важной научной дискуссии, возникшей в связи с проблемой соотношения инфляции и экономического роста. В период расцвета кейнсианских идей рядом исследователей стала высказываться мысль о том, что высокая инфляция (германская, в частности) вовсе не препятствовала развитию производства, а, напротив, способствовала экономическому росту, создавая дополнительный спрос на товары.

Так, например, Д. Педерсен и К Лаурсен, исследовавшие германскую инфляцию в начале 60-х гг., настаивали на том,

что "если бы Германия проводила политику поддержания полной занятости в рыночном хозяйстве и была бы способна держать монетарное развитие под контролем, производительность экономики была бы выше, чем это оказалось на практике... Но никто не предлагал альтернативы,- сетуют далее эти экономисты,- ни в стране, ни за рубежом. Все предлагали и даже требовали остановить инфляцию, лишив экономику средств платежа" [460, с. 85].

В доказательство того, что инфляция способствовала развитию экономики, приводится комплекс фактических данных и теоретических утверждений.

Во-первых, отмечается, что очевидный развал производства пришелся лишь на вторую половину 1923 г. До тех пор пока высокая инфляция не переросла в гиперинфляцию, производство развивалось сравнительно нормально. Да и в дальнейшем сбои были вызваны факторами, в основном не связанными с быстрым ростом цен. Спад 1922 г. Педерсен и Лаурсен объясняют в основном ухудшением условий внешней торговли, хотя и признают, что монетарная нестабильность сыграла свою роль. Что же касается катастрофического 1923 г., то в течение большей части первой его половины производство и занятость, по мнению этих исследователей, поддерживались на должном уровне всюду, за исключением Рура (а там, понятно, кризис был связан с политическими факторами). В дальнейшем же, как выясняется, не инфляция разрушила производство, а наоборот, дефляционная политика, проводившаяся в конце года, т.е. сокращение кредита, обусловившее рост безработицы и многочисленные банкротства [460, с. 84-85].

Во-вторых, Педерсен и Лаурсен в своем исследовании прибегают к международным сопоставлениям, которые, на их взгляд, показывают, что в ту эпоху "страны, выбравшие борьбу с инфляцией, дорого заплатили за это. У них был не короткий период адаптации, а очень длинный. Фактически он продолжался годы, т.е. в большей или меньшей степени охватил весь межвоенный период" [460, с. 88].

Наконец, в-третьих, сторонники инфляции, подчеркиваю-щие важность поддержания спроса и проведения политики

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

496

497

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

полной занятости, следующим образом отвечают на традиционную критику оппонентов, полагающих, что макроэкономическая нестабильность разрушает систему сбережений и инвестиций: "В условиях инфляции сбережения не страдают, поскольку люди, получающие зарплату, в любом случае могут потратить ее только на товары потребительского назначения, тогда как инвесторы в этой ситуации лишь расширяют свои вложения в оборудование" [460, с. 124].

Спустя почти сорок лет после того, как Педерсен и Лаурсен высказали свою точку зрения, можно сказать, что она не нашла, в целом, поддержки в экономической науке. Большинство как теоретиков, так и практиков полагает, что рост цен приемлем лишь в крайне небольших размерах, а потому и рекомендации МВФ для стран с трансформируемой экономикой, и рекомендации Евросоюза для стран, желающих войти в зону евро, и рекомендации многих других структур предполагают проведение жесткой антиинфляционной политики.

Думается, основная неточность в оценках Педерсена и Лаурсена состоит в том, что они игнорировали природу неконтролируемого развития инфляции. То, что германская инфляция вышла из-под контроля, является не случайностью, а закономерностью. Впоследствии так обычно бывало в большинстве стран, намеревавшихся "играть с инфляцией на грани фола". Поэтому предлагавшееся Педерсеном и Ла-урсеном сочетание политики полной занятости с контролем над монетарным развитием для Германии 1918-1923 гг. было предложением фантастическим. Исследователи явно переоценивали возможность "тонкой настройки" грубых макроэкономических процессов, что впоследствии и показала практика.

Думается, именно с этим связан тот "удивительный" факт, что, как указали Педерсен и Лаурсен, никто в ту эпоху не предлагал альтернативы. Вряд ли современники инфляции были столь глупы, чтобы этой альтернативы не заметить. Тем более если положение дел в хозяйстве оставалось сравнительно приемлемым. Скорее всего, именно современникам было видно, что практически справиться с инфляцией и обес-

печить тот экономический рост, который действительно нужен стране, невозможно.

Именно современники прекрасно видели, что хозяйственная деятельность периода высокой инфляции - это в значительной степени спекуляции, что производство после трудностей времен мировой войны хотя и восстанавливается, но лишь на 70-80% от довоенного уровня, что нищета не исчезает, как бы много денег бизнес ни вкладывал в суматошную покупку оборудования, а полная занятость - это занятость в непроизводительных сферах народного хозяйства. Взгляды пережившего тяжелые послевоенные времена и ставшего жестким противником инфляции Людвига Эрхарда отчетливо дают понять, как и почему современники не любили инфляцию (подробнее о его деятельности после Второй мировой войны см. ниже).

Педерсен и Лаурсен отказываются спорить с Брешиани-Туррони (который еще в 30-х гг. высказал предположение о том, что процветание времен инфляции было кажущимся) на том основании, что предположение это "современному человеку (т.е. человеку 50-60-х гг.- Авт.)... видится абсолютно мистическим" [460, с. 96]. Современному же человеку (начала XXI века) предположение Брешиани-Туррони совсем не кажется мистическим, поскольку мы прекрасно знаем, что представляло собой процветание, скажем, Советского Союза с его нищетой и высочайшими темпами роста ВВП, полученными за счет чего угодно, но только не увеличения производства потребительских товаров. Германия времен гиперинфляции демонстрировала в миниатюре то искажение структуры экономики, которое в СССР впоследствии проявилось в полной мере.

Тот же опыт СССР, кстати, показывает, что Педерсен и Лаурсен абсолютно не правы, утверждая, будто рядовой потребитель и при инфляции, и при макроэкономической стабильности ведет себя примерно одинаково. Мы помним о том, как люди, спасая свои сбережения на рубеже 80-90-х гг., покупали массу ненужных вещей, искажая тем самым ориентиры для производителя, а нужные-то предметы потребления

ДМИТРИЙ ТРАВИН. ОТАР МАРГАНИЯ

498

499

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

как раз из-за дефицита купить не могли. Точно такое же положение дел (сочетание инфляции с дефицитом и практически полной занятостью) сложилось в 1922 г. в Германии [292, с. 190].

Не слишком убеждают и международные сопоставления, проведенные Педерсеном и Лаурсеном. Нет в мире страны, которая успешно развивалась бы при столь высоких темпах инфляции, как те, что были у Германии в исследуемый период. Конечно, Педерсен и Лаурсен правы в том, что почти все европейские государства действительно не могли справиться со своими трудностями в течение всего межвоенного периода. Но объяснять эти трудности одной лишь жесткой антиинфляционной политикой - слишком сильное упрощение.

В реальной действительности сошлось воедино множество факторов. Одним из важнейших, по мнению большинства исследователей, было усиление в этот период всеобщего протекционизма. У Германии же были еще и свои специфические проблемы, которые выявились вскоре после того, как ушли в прошлое старые трудности.

"ЕСЛИ ФЮРЕР ЗАХОЧЕТ, ТО 2 X 2=5"

Старая бумажная марка окончательно была изъята из обращения к 5 июня 1925 г., и этот акт символизировал собой наступление новой эпохи. Успешное завершение финансовой стабилизации формально создавало предпосылки к тому, чтобы двинуться дальше по пути модернизации экономики.

Как отмечал один автор в 1930 г., "в настоящее время германская валюта... является одной из самых прочных в мире... Характерный эпизод панического истребования золота и девизов, пережитый Рейхсбанком в первые месяцы 1929 г. в связи с треволнениями парижской репарационной комиссии, лишь подчеркнул еще раз прочность германской валюты:

банк позволил себе роскошь потерять на миллиард марок золота и почти весь свой девизный фонд" [251, с. 67-69].

Однако наиболее сущностными проблемами Германии того времени были все же проблемы отнюдь не финансового плана. Первый же сбой в нормальном ходе хозяйственного восстановления вызвал дальнейшее ускорение движения к широкомасштабному огосударствлению экономики.

Государство начало вмешиваться уже в 1925-1926 гг., когда, казалось бы, все шло нормально и без его помощи. Вновь стал возрождаться протекционизм, которого не было в течение "семи тощих лет". В частности, страна вернулась к высоким зерновым тарифам 1906 г. [353, с. 117]. Кроме того, объединенный блок производителей угля, стали и зерна в 1925 г. активно торпедировал усилия министра иностранных дел Штреземана, министра экономики Куртиуса, а также лидеров экспорториентированных отраслей промышленности по заключению торгового договора с Польшей, обладавшей дешевыми природными ресурсами и продовольствием [252, с. 157].

Правда, справедливости ради следует заметить, что с 1925 г. по всей Европе пронеслась протекционистская волна, в которой немцы были далеко не на первых ролях. На первые роли в плане огосударствления экономики они вышли уже при национал-социалистах, путь к господству которых лежал через кризис.

В 20-е гг. усилилось государственное вмешательство в хозяйственную деятельность и по некоторым другим направлениям помимо протекционизма. В частности, по оценке Д. Энджелла, порядка 12-15% германской экономики в эпоху Веймарской республики самым непосредственным образом находилось в руках государства [260, с. 245].

Но и это еще было не главное. Финансовая стабилизация

не уменьшила степень участия государства в экономике. Оно

проводило в жизнь все более агрессивную фискальную поли-

тику. Если даже исключить из объема правительственных

расходов, осуществлявшихся в середине 20-х гг., репарации,

выплачиваемые иностранным государствам, и трансферты,

500

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

предоставляемые местным властям, то все равно окажется, что участие государства возросло более чем на 11 % по сравнению с 1913г. [260, с. 311]. Правда, на первый план теперь выходило осуществление социальных расходов, а не проведение милитаризации. Но, тем не менее, можно сказать, что в плане этатизма Веймарская республика была даже более продвинутым государством, нежели кайзеровская Германия.

Если же мы проанализируем общее реальное увеличение государственных расходов в Германии по сравнению с 1913г., то окажется, что оно в 1928-1929 гг. составило 65%. Причем надо заметить, что налоговая нагрузка на одного человека возросла даже в большей степени, поскольку из-за утраченных Веймарской республикой территорий численность населения страны заметно сократилась. Германия по-прежнему оставалась одной наиболее этатистских держав мира. Если в США тех лет доля правительственных расходов в национальном доходе составляла 11,8%, в Италии - 14,8%, в Бельгии - 19,5%, в Англии - 22,2%, то в Германии она доходила до 27,3% [260, с. 316, 323].

Мы не имеем сопоставимых данных, дающих возможность сравнить Германию с другими европейскими странами, но, скорее всего, можно сделать вывод, что Веймарская республика имела налоговую нагрузку, уступающую только налоговой нагрузке Австрии. Распределялось фискальное бремя следующим образом: 50% поступлений в бюджет составляли косвенные налоги, 45% - налоги прямые, еще 5% государство получало от использования своей собственности [260, с. 312].

Общая ситуация в экономике и социальной сфере страны оставалась вроде бы благостной, но в то же время тревожной. "К 1928 г. заработная плата была выше, чем при кайзере, продолжительность рабочего дня снизилась, условия труда стали легче, а жилищные условия улучшились, и, наконец, появилась система страхования по безработице. Строились дома, школы и больницы, но власти при этом допускали много непродуктивных затрат. Расширились размеры государственной собственности в газовой отрасли и электроэнергетике.

501

Социализм усиливался, но при этом усиливался и монополизм. Мелкие предприятия были зажаты между монопольно высокими ценами картелей и ростом заработной платы рабочих" [493, с. 246].

Ощущение тревоги, связанной со все большим усилением этатизма, нарастало у многих немцев. В ноябре 1927 г. Шахт подверг острой критике германские муниципалитеты за то, что они стали жить не по средствам, приобретали земельные участки и строили бассейны, стадионы, общественные здания, отели, конференц-залы, планетарии, аэропорты, театры, музеи [402, с. 27].

Германия, не успев толком даже встать на ноги, очень много стала одалживать за рубежом (за период 1924-1931 гг. в два раза больше, чем сама выплатила по репарациям). В этой связи в ноябре 1928 г. Штреземан заметил, что процветание страны лишь кажущееся и Германия просто танцует на вулкане. Если краткосрочные кредиты отзовут, в значительной части экономики сразу возникнет коллапс. Но его предупреждение, как и аналогичное предупреждение Шахта, было проигнорировано [493, с. 246].

И все же, несмотря на сохранявшиеся проблемы, нормальное экономическое развитие осуществлялось примерно четыре с половиной года. Однако в конце 1928 г. возникли трудности. В этот момент, как и предупреждал Штреземан, выявилась сильная зависимость германской экономики от движений краткосрочного спекулятивного капитала. США находились тогда на пике роста фондового рынка, и деньги стали уходить из Германии за океан. После кризиса на Уоллстрит они снова ненадолго вернулись в Европу, но в 1930-931 гг., когда Германию в полной мере стала захватывать Великая депрессия, в очередной раз наметилось бегство капитала. В конечном счете в Германии произошло резкое падение производства - самое значительное среди всех европейских стран. С 1929 по 1932 г. промышленное производство сократилось почти в два раза [428, с. 41, 61].

В этот момент Запад опять пошел Германии навстречу, июне 1931 г. президент США Г. Гувер объявил мораторий

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

502

503

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

по выплатам репараций, а в 1932 г. Лозаннская конференция их в основном отменила [493, с. 248]. Но это уже не могло что-либо принципиально изменить в сползании Германии к политическому кризису. Своеобразным символом завершения очередного этапа развития страны опять стала смерть лидера этапа предыдущего. В октябре 1929 г., т.е. как раз тогда, когда Уолл-стрит стало изрядным образом трясти, скончался Густав Штреземан.

Выход из экономического кризиса почти повсюду в мире был связан с усилением роли государства. Поначалу Германия шла в общем строю: в конце 1931 г. там, как и во многих других европейских странах, был введен валютный контроль, нанесший сильный удар по и без того весьма относительной свободе внешней торговли; летом 1932 г. правительство отказалось от проведения жесткой линии, ориентированной на финансовую стабильность, и приняло программу увеличения расходов на осуществление общественных работ [428, с. 65, 94]. Главным же следствием экономического кризиса и роста безработицы стала победа Гитлера на парламентских выборах.

С приходом к власти национал-социалистов в 1933 г. государственное вмешательство в экономику резко активизировалось. Германия далеко вышла за пределы того хозяйственного регулирования, которое было характерно для других стран. Курс, намеченный картелированием 80-90-х гг. XIX века и продолженный действиями Ратенау по организации единой государственно-монополистической хозяйственной системы в годы Первой мировой войны, получил логическое завершение в той экономике, которая существовала с 1933 г. (и особенно с 1936 г.) до самого разгрома нацизма.

Конечно, данная система существенным образом отличалась от экономики советского типа, но все же, думается, была по своей сути ближе к ней, нежели к тому рыночному хозяйству, которое может считаться результатом осуществления модернизации. Главным признаком отхода от модернизации стало, на наш взгляд, то, что при использовании различных подходов к управлению хозяйством и при сохра-

нении роли деловой германской элиты в жизни общества структура экономики оказалась полностью перестроена и подчинена нерыночным целям, прежде всего милитаристским. До поры до времени милитаризация вполне сочеталась с частнособственническим хозяйствованием. Но когда это сочетание стало невозможным, вся экономика была поставлена под ружье.

В основе национал-социалистической хозяйственной системы лежало представление Гитлера о том, что "экономическое возрождение и перевооружение Германии невозможны без сотрудничества с элитой традиционных сословий общества: офицерством, чиновничеством и предпринимателями" [20, с. 5]. Это соображение находилось вполне в русле германской исторической традиции.

Когда Фридрих Великий выстраивал свою административную, милитаристскую систему, он тоже, в отличие от французских администраторов эпохи протомодернизации, опирался не столько на административный аппарат, который в то время был еще недостаточно развит, сколько на помещиков. В результате прусская административная система оказалась хотя и не столь законченной по форме, как французская, но вполне способной решать те же самые задачи. Гитлеровская модель тоже не имела столь законченных форм, как сталинская, но подменить движение в направлении модернизации движением в направлении милитаризации она тем не менее сумела.

Многие авторы, пишущие о национал-социализме, отмечают, что у Гитлера не было единого планового центра, а потому различные структуры и лидеры, отвечающие за экономику, постоянно вступали между собой в конфликты. Иногда из этого делается вывод, что гитлеровская модель не носила административного характера, поскольку, мол, тогда все происходило бы в соответствии с единым планом.

Однако изучение характера конфликтов, имевших место в германской экономике, показывает, что они по своей сути были родственны именно конфликтам, характерным для административного хозяйства, а не для системы рыночной

505

504

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ            504

конкуренции. Это была схватка за полномочия, за ресурсы, за так называемый "доступ к телу", а отнюдь не за рынки, не за потребителя. Как показали серьезные исследования, в экономике советского типа все происходило точно так же, несмотря на отсутствие частной собственности. Просто о том, что на самом деле происходило у нас, ученый мир узнал значительно позже, нежели о том, что происходило в гитлеровской Германии.

Таким образом, получается, что хотя при Гитлере немецкая экономика по форме оставалась частнопредпринимательской, по сути она таковой уже не была. И это в течение долгого времени устраивало все заинтересованные стороны.

На начальном этапе господства национал-социализма применялись в основном те же методы государственного регулирования, что и в Веймарской республике, только в больших масштабах. Этот этап прежде всего ассоциируется с именем Ялмара Шахта, который в 1933 г. вновь стал главой Рейхсбанка1, а с середины 1934 г. фактически начал руководить всей германской хозяйственной системой, получив в придачу к старому своему посту еще и должность министра экономики.

Шахт чрезвычайно удачно выстроил свою карьеру. Он управлял Рейхсбанком до марта 1930 г., но еще в апреле 1929 г. начал делать заявления, свидетельствовавшие об очередной эволюции его взглядов, весьма созвучной развитию взглядов нацистов. Банкир, в частности, потребовал возврата германских колоний и польского коридора для того, чтобы имелась возможность выплачивать репарации. Французы были вне себя. Париж стал делать грозные заявления для прессы и да-

'На этом посту он сменил своего "соавтора" по финансовой стабилизации 1923-1924 гг. Ганса Лютера, который в соответствии с традиционным либеральным экономическим мышлением считал ремилитаризацию Германии невозможной. Как образно заметил биограф Шахта, "Лютер в лучшем случае соглашался на миллионы, Шахт - на миллиарды марок" [461, с. 154].

        ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

вать инструкции своим банкам об отзыве французских депозитов из Германии [402, с. 65].

Шахт ушел в отставку в самом начале Великой депрессии и предпочел в течение некоторого времени заниматься свиноводством. Таким образом, его репутация оставалась незапятнанной. Он по-прежнему считался чудотворцем, вытянувшим в 1923-1924 гг. страну из пропасти, а последующие экономические трудности с его именем уже не ассоциировались. Более того, сформировался миф, в котором роль Шахта в жизни страны превозносилась буквально до небес. Когда он уходил в отставку, в прессе появилась картинка, изображающая новое занятие бывшего главы Рейхсбанка, с подписью: "Несчастна та страна, в которой хороший банкир вынужден выращивать свиней" [461, с. 100].

Уже с декабря 1930 г. Шахт начал налаживать контакты с Гитлером. Симпатий к нацистам он не испытывал и в партию не вступал. Он оставался одним из немногих работавших в Германии при Гитлере крупных специалистов по проблемам экономики, так и оставшихся вне пределов М5ОАР. Более того, он намеренно не стремился войти в круг ближайших сподвижников Гитлера, хотя подобная возможность у него, скорее всего, имелась1. Как отмечал биограф банкира, "Шахт и другие нацистские лидеры были как вода и масло: они не смешивались" [461, с. 129].

Только сложность и противоречивость характера Шахта может объяснить подобное поведение. Этот банкир, бесспорно, выделялся на общем политическом фоне Веймарской республики, столь богатой персоналиями, но столь бедной по-настоящему сильными фигурами. Шахт вызывал у современников сложную смесь чувств, в которую входили и восхищение, и отвращение. Это был человек крайне эгоистичный, циничный

1Следует заметить, что многих интеллектуалов, казалось бы, абсолютно несовместимых по уровню своей культуры с нацистской массой, в "ближний круг" неизменно тянуло. Постоянное сближение с Гитлером стало, например, судьбой Альберта Шпеера.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

506

507

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

и абсолютно уверенный в силе собственной личности. Прекрасно ориентируясь как в экономике, так и в политике, Шахт хорошо понимал все противоречия столь неустойчивой Веймарской республики. Он пришел к выводу о необходимости режима твердой руки и довольно рано осознал, что реальную силу в стране представляет именно Гитлер. Нацизму он абсолютно не симпатизировал, но использовать это движение в собственных интересах и в интересах страны Шахт действительно намеревался.

Нельзя сказать, что он не имел в жизни твердых принципов. Вступив еще в 1908 г. в масонскую ложу, молодой банкир, по-видимому, намеревался в зрелой жизни приложить усилия для того, чтобы усовершенствовать общество. Шахт, бесспорно, любил власть, рвался к власти, но при этом понимал, будучи реалистом, что власть и слава должны хотя бы частично опираться на практические дела. Обеспечив финансовую стабилизацию в 1923-1924 гг., он стремился теперь к тому, чтобы вновь вытянуть германскую экономику из кризиса, пройдя по тонкому перешейку между двумя пропастями: депрессией, частично связанной с чересчур жесткой финансовой политикой, основанной на золотом стандарте, и инфляцией, неизбежно возникающей при слишком вольном обращении с денежной эмиссией. Ради того чтобы проложить в экономике свой собственный, абсолютно нестандартный по тем временам, путь, Шахт готов был идти на любые политические компромиссы. В том числе и на те, которые слишком плохо пахли.

Шахт был абсолютно чужд радикальным социалистическим подходам, и это в течение какого-то времени вполне сочеталось с позицией Гитлера, желавшего ликвидировать огромную безработицу, но плохо представлявшего, что надо делать в экономике, а потому пользовавшегося услугами "буржуазных специалистов". Фюрер на первых порах практически безгранично доверял Шахту, и тот использовал это доверие для того, чтобы бороться с радикальными элементами, столь распространенными в нацистской партии.

В частности, Шахт вступил в жесткое столкновение с аграрным авторитетом нацистов Вальтером Дарре, делавшим ставку на утопический путь развития крестьянских хозяйств1. Дабы искусственным образом поддержать фермеров, в Германии в 1933 г. был принят специальный закон, согласно которому фермы размером менее 125 га запрещалось как продавать, так и отдавать в залог [238, с. 297]. Но Шахт прекрасно понимал, что Германия может быть только индустриальной страной, как бы ни хотелось романтически настроенным идеологам партии вернуть времена древних германских общин.

1Как известно, сам Гитлер, имевший, правда, чрезвычайно эклектичную систему экономических взглядов, был сторонником развития крепкого германского фермерского хозяйства. В известной степени именно это объясняло его фанатичное стремление на Восток, где имелись плодородные черноземы, для расселения на них германских ветеранов, желающих перейти к мирной жизни.

Можно предположить, что романтическая аграрная установка в германской политике того времени была не случайностью, как может показаться на первый взгляд (ведь военная мощь Германии покоилась на развитии промышленности), а своеобразным интеллектуальным ответом на некоторые проблемы, порождаемые индустриализмом. Так, например, еще в конце XIX века профессор Адольф Вагнер критиковал индустриализм за то, что он ставит страну в сильную зависимость от поставок продовольствия, в результате чего дорожает питание, а это негативно влияет на рождаемость. В связи с этим индустриализм даже подвергался критике как французский и еврейский рационализм, который ведет к физической и моральной деградации расы. Немецкие романтики стремились к тому, чтобы иметь большие патриархальные семьи, живущие на своей собственной земле [405, с. 216].

Возможно, Гитлер воспринял в той или иной форме именно эти идеи.

509

508

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Вступал Шахт в столкновение и с Робертом Леем, выстраивавшим тоталитарную систему единого трудового фронта. Уже с 1933 г. в Германии на добровольной основе (а с 1935 г.- на принудительной) была введена трудовая повинность для мужчин от 18 до 25 лет. К 1938 г. государство стало распоряжаться рабочими руками практически всех граждан. Стал воплощаться в жизнь лозунг "Каждый рабочий - солдат экономического фронта". Люди могли быть принудительно отправлены в промышленность, сельское хозяйство или, скажем, на строительство укрепленных сооружений линии Зигфрида [493, с. 345, 350-351; 238, с. 306]. Естественно, макроэкономические подходы Шахта вступали в противоречие с тоталитарными подходами Лея.

Но при всем при том Шахт не оправдал ожидания многих сторонников либерализма, полагавших, что автор знаменитой финансовой стабилизации, вернувшей Германию к твердой валюте, уменьшит участие государства в экономике. Шахт, напротив, увеличил масштабы государственного интервенционизма.

Первым практическим шагом национал-социалистов стало выделение крупных государственных средств, использованных затем бизнесом для восстановления экономики. В частности, важнейшим проектом этого направления стало строительство автобанов, которое было возложено на Фрица Тод-та. Впоследствии Тодт курировал все строительство, осуществляемое посредством госзаказов, включая и военные объекты.

Еще одним направлением расходования бюджетных средств стало создание Государственного продовольственного фонда, который сначала использовался для поддержания высоких цен на сельхозпродукцию. Однако впоследствии, когда военные нужды заставили Гитлера заботиться о наличии дешевого продовольствия, направление деятельности Фонда было развернуто на 180 градусов: он занялся сбиванием цен и установлением контроля над аграрным рынком.

Ко всем этим делам Шахт имел лишь косвенное отношение. Он осуществлял менее заметные, но, возможно, даже бо-

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

лее важные для изменения характера экономики задачи. Промышленность нуждалась в займах, и Шахт дал их ей в довольно большом объеме. В частности, его "экономическим открытием" стала эмиссия своеобразной "параллельной валюты" - специальных векселей "Меfо", с помощью которых в экономику был направлен мощный финансовый поток. По имеющимся оценкам, в 1934-1935 гг. эти векселя обеспечивали порядка 50% всех расходов на перевооружение Германии, а за весь нацистский период времени они обеспечили порядка 20% таких расходов [461, с. 174]. Разъясняя однажды Гитлеру их функции, министр финансов граф Шверин фон Крозиг заметил, что они были только способом печатать деньги [238, с. 301].

Шахт действительно шел по тонкому перешейку. Интенсивная денежная накачка экономики сильно противоречила тому, что сам он делал в прошлом. Но, похоже, искусством проведения монетарной политики глава Рейхсбанка овладел неплохо. Как сам он впоследствии отмечал, вплоть до 1937 г., т.е. до того момента, когда Шахта фактически отстранили от власти, инфляция в Германии находилась под твердым контролем. В сентябре 1936 г. и объем денежной массы, и объем производства соответствовали уровню 1928 г. [461, с. 179]. Можно сказать, что Шахт стал ведущим практиком кейнсиан-ства еще до появления классической работы Кейнса.

Примерно таким же был курс Шахта и во внешнеэкономической области, где он активно использовал государственный интервенционизм, но сторонился социализма.

Без Шахта дела здесь поначалу шли неважно. Положительный торговый баланс, достигнутый германской экономикой в 1933 г., исчез за первые пять месяцев 1934 г. под давлением массированного импорта. Рос спрос на валюту, и международные резервы Рейхсбанка сократились до минимума. В стране стали нарастать слухи о неизбежной грядущей девальвации. Именно в этот момент Шахт совместил зет главы Рейхсбанка с постом министра экономики. Он отказался от идеи девальвации, введя полный контроль за импортом и мораторий по платежам. В результате этого вплоть

до 1938 г. Германии удавалось сохранять положительный

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

510

511

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

торговый баланс, несмотря на рост импорта товаров, имеющих стратегическое значение [523, с. 4, 11-12].

Таким образом, можно сказать, что Шахт сумел обеспечить макроэкономическую сбалансированность, но при этом именно он начал радикальным образом менять структуру экономики. Стратегия Шахта при всей своей внешней цивилизованности закладывала основы будущей нацистской хозяйственной системы, в которой потребление народа сводится до минимума ради изготовления вооружений и необходимых для милитаризации средств производства. Сам Шахт не перешел грань дозволенного в "приличном обществе", но явно поспособствовал общему "упадку экономических нравов".

Сумев соблюсти меру в финансовой политике, Шахт не сумел удержать равновесие в политике как таковой. В конечном счете сказались принципиальные различия в подходах банкира и фюрера. Сначала они были попутчиками, в дальнейшем же, по мере того как усиливалось стремление Гитлера к милитаризации экономики, а не просто к выводу ее из циклического кризиса, для усиления государственного интервенционизма оказались приняты меры принципиально иного типа, чем те, которые устраивали Шахта.

Во-первых, под предлогом борьбы с доминированием интересов отдельных социальных групп была отменена практика коллективных договоров в промышленности, и это стало одним из тех столпов, на которых основывалась политика стабильного поддержания низкой зарплаты. Зарплату теперь устанавливали специальные рейхспопечители, назначаемые государством и ответственные перед министерством труда. То, что они делали, очень походило на разработку советской тарифной сетки. Для каждой отрасли фиксировалась базисная зарплата по восьми основным группам в соответствии с квалификацией работника. Самая высокая зарплата оказалась в отраслях тяжелой промышленности, самая низкая - в производстве товаров народного потребления.

К 1938 г. под предлогом нехватки рабочей силы заработная плата вообще была зафиксирована и в дальнейшем оста-

валась на неизменном уровне. В целом в результате осуществления этих мероприятий доля зарплаты в национальном доходе упала с 56% в 1933 г. до 51,8% в 1939 г. [495, с. 88, 97-98; 20, с. 26].

Тем не менее, обществом, настрадавшимся от недавнего экономического кризиса, факт ухудшения своего материального положения абсолютно не осознавался. Немцам казалось, что их доходы, благодаря этатистским действиям нацистов, только увеличиваются. "В 1936 г.,- отмечал один американский журналист, работавший при нацистах в Германии,- приходилось слышать, как рабочие, лишенные права создавать профсоюзы, шутили после сытного обеда: при Гитлере право на голод отменено" [238, с. 269].

Во-вторых, в октябре 1936 г. были установлены фиксированные цены на основные группы товаров. Особое внимание уделялось поддержанию цен на продовольствие. В основном этого удалось достигнуть, но нехватка продуктов скоро стала очевидной, несмотря на бурный рост экономики. Похожим образом были решены проблемы и в области валютной политики: к 1938 г. государство установило множество нерыночных обменных курсов, ограничивавших импорт той продукции, которая не считалась приоритетной для государственных целей.

В-третьих, с помощью высоких налогов, а также серии добровольных и принудительных займов в государственный бюджет изымались имевшиеся у населения и предприятий средства [428, с. 95-96]. Если в 1938 г. такого рода займы уже покрывали расходы бюджета на 40%, то к 1943 г. они составляли целых 55% [178, с. 75].

Германское руководство осуществляло стратегию так называемых "бесшумных финансов". Для финансирования экономики большее значение имели даже не широко разреклами-рованные акции, при которых под громкие звуки фанфар до-мохозяйки отдавали государству свои с трудом сбереженные пфенниги, а проходившие в тиши кабинетов переговоры, на которых банкиров разными способами убеждали конвертировать краткосрочные займы в долгосрочные [403, с. 393].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

512

513

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Финансовая разбалансированность экономики была более значительной, чем даже у Людовика XVI в годы, предшествовавшие французской революции. Если бы германское общество имело хотя бы немногим большую степень свободы в области потребления (об идеологической и политической свободе можно даже не говорить), гитлеровская экономика просто рухнула бы.

"Основной причиной стабильности нашей валюты,- заявил как-то Гитлер в беседе с Шахтом,- являются концентрационные лагеря". А в беседе с Раушнингом добавил: "Я обеспечу стабильность цен. Для этого у меня есть СА" [20, с. 26]. Несмотря на некоторую образность данных выражений, по сути дела они были вполне верны. За стабильность цен и валютного курса боролись абсолютно неэкономическими методами. Задачи были решены, но экономика на этой основе могла развиваться только в том направлении, которое определялось целями милитаризации.

Все эти меры в совокупности позволили удержать на низком уровне частное потребление и расширить потребление государственное, что было столь важно в свете проводимой Гитлером политики ускоренной милитаризации экономики. Уже к 1938 г. доля потребительских товаров снизилась в общем объеме германского промышленного производства до 35% по сравнению с 53% в 1932 г. К исходу войны показатель снизился аж до 28% [178, с.73]. Если же взглянуть в целом по всей экономике, как распределялся национальный доход, то окажется, что в Германии на личное потребление в 1939 г. шло только 63% НД, тогда как в Англии и Франции - 79% [493, с. 352].

Из-за нехватки товаров потребительского назначения в одном лишь Берлине к ноябрю 1939 г. закрылось 10 тыс. магазинов [493, с. 349]. Неудивительно, что гитлеровская экономика, если смотреть на нее с формальной точки зрения, демонстрировала высокие темпы роста и не знала кризисов. Ведь к потребностям населения приспосабливаться не приходилось. Нацистские стратеги просто ставили "на поток" то, что требовалось фюреру для реализации его милитаристских планов.

С 1933 г. в Германии осуществлялась принудительная картелизация экономики. Это был, если можно так сказать, переходный механизм, который брал то "лучшее" в гитлеровском смысле, что оставил нацизму созданный еще при Бисмарке авторитарный режим, и доводил его до крайности. Поскольку большой бизнес был в основном уже картелирован, новое законодательство взялось за малый, получавший теперь возможность реализовывать товары по выгодным фиксированным ценам [495, с. 126].

В дальнейшем же нацистская экономика стала непосредственно использовать элементы централизованного планирования вместо традиционного согласования действий на частнохозяйственном уровне.

В 1936 г. был составлен так называемый "четырехлетний план", который фактически преобразовал значительный сектор германской экономики. Руководитель "плана" Герман Геринг получил возможность принудительно конвертировать валютные запасы немцев в марки, распределять сырье, перемещать рабочую силу и осуществлять крупные государственные инвестиции. Правительство при необходимости могло указывать компаниям, что им производить, где должны располагаться новые заводы, каким сырьем им надлежит пользоваться, по какой цене они будут продавать свою продукцию и какую зарплату следует платить рабочим.

В тех случаях, когда сотрудничество властей и бизнеса шло достаточно гладко (например, в химической промышленности, где функционировал концерн "И.Г. Фарбен"), организационные преобразования не требовались. Если же сотрудничество шло неважно, экономика принимала все более открытые этатистские формы. Так, например, для решения проблем металлургического комплекса был создан специальный концерн "Герман Геринг Рейхсверке". Когда флагманы сталелитейной промышленности представили доклад, в котором отвергалась политика автаркии, Геринг пригрозил арестовать их как саботажников и вынудил вложить часть собственных средств в эту конкурирующую с ними государственную компанию [20, с. 39]. Наверное, лучшей характеристикой сути

I

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

514

515

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

германской системы управления экономикой тех лет может считаться фраза самого рейхсмаршала: "Если фюрер захочет, то 2 X 2 = 5" [493, с. 347].

Это был печальный итог сотрудничества бизнеса и власти. Американский журналист, лично наблюдавший все происходившее в те годы в Германии, характеризовал ситуацию следующим образом: "Заваленные горами бумаг, постоянно получающие указания от государства, что, сколько и по какой цене производить, отягощенные растущими налогами, облагаемые нескончаемыми крупными "специальными отчислениями" на партию, промышленники и коммерсанты, которые с таким энтузиазмом приветствовали установление гитлеровского режима, поскольку рассчитывали, что он уничтожит профсоюзы и позволит им беспрепятственно заниматься свободным предпринимательством, теперь ощутили глубокое разочарование. Одним из них был Фриц Тиссен, который в числе первых сделал наиболее щедрые отчисления в кассу партии. Бежав из Германии накануне войны, он признал, что нацистский режим разрушил германскую промышленность, и всем, кого он встречал за рубежом, говорил: "Ну и дурак же я был"" [238, с. 301].

Как отмечал Д. Шенбаум, "бизнес находился теперь под таким фискальным, политическим и идеологическим контролем, какой социалисты в 1919г. даже не пытались вводить" [495, с. 116]. Следует напомнить, что нацизм приходил к власти под предлогом опасности установления коммунистического режима в Германии. Думается, что во многом подобный поворот к этатизму, объективно происходивший вне зависимости от того, кто был у власти - юнкеры, нацисты или коммунисты, определялся спецификой незавершенного процесса германской модернизации, отсутствием гражданского общества.

Промышленность попала под контроль военной элиты. Быстро разросшаяся компания Геринга оказалась в центре всей программы перевооружения страны, которое, таким образом, осуществлялось практически полностью в государственном секторе экономики. В концерн вошли "подвергну-

тые насильственной ариизации предприятия, прежде принадлежавшие евреям; угольные шахты Тиссена в Рурском бассейне, конфискованные в 1939 г.; предприятия по производству оружия типа "Рейнметалл Борзиг", а также большая часть промышленности в захваченных Австрии и Чехословакии. К моменту, когда началась война, "Герман Геринг Рейхе-верке" уже занял место "И.Г. Фарбен" как крупнейшего производственного комплекса в Европе" [20, с. 40].

Еще одним центром хозяйственной активности стал "Трудовой фронт" Роберта Лея. Он не только вводил тотальную трудовую повинность, устраняя все признаки рынка труда1, но также получал доходы от уплачиваемых предпринимателями и работниками взносов, которые на словах были добровольными, а наделе обязательными. К 1939 г. "Фронт" владел банками, страховыми компаниями, домостроительными предприятиями, бюро путешествий и даже заводом "Фольксваген".

В этой экономике Ялмару Шахту делать уже было нечего. Фактически возвышение Геринга стало одновременно и падением Шахта. В ноябре 1937 г. он оставил Вальтеру Функу свой пост в безвластном министерстве экономики. В начале 1939 г. Шахт ушел и из Рейхсбанка, поскольку в абсолютно милитаризированной системе даже роль монетарной политики теперь мало что значила. В это время он перешел в оппозицию Гитлеру, причем поначалу играл в ней, по-видимому, ведущую роль.

Конец карьеры Шахта был весьма печальным и в то же время весьма символичным для судеб германского либерализма, увязнувшего в системе сложных компромиссов. В 1944 г., через три дня после знаменитого покушения на Гитлера, Шахт был арестован. Когда в Германию пришли союзники, "оппозиционер" превратился в "нацистского преступника" и вновь оказался за решеткой.

1В конце 1938 г., отменяя восьмичасовой рабочий день, Лей заметил, что тот был, оказывается, навязан Германии версальской системой [523, с. 16].

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

516

Впрочем, банкир считал себя самым ярким и самым невинным человеком из всех находившихся в заключении [461, с. 242]. Превратности судьбы не изменили характера "спасителя отечества образца 1923-1924 гг." и не сломили его.

Подводя некоторый итог эпохе существования национал-социалистической экономики и обобщая то, о чем шла речь выше, можно вслед за Э. Тененбаумом отметить, что с 1933 г. она прошла через три фундаментальных преобразования. Поначалу власть в Германии оказалась в руках низшей группы среднего класса - победителей, происходивших из рядов М50АР. С 1934 по 1937 г., когда доминировал подход Шахта, власть вернулась в руки тех, кто обладал ею раньше: директорского корпуса, капиталистов и предпринимателей. Наконец, с 1937 г. экономика попала под контроль представителей военной касты, для которой на первом плане находились не социализм и равенство, не создание рабочих мест, а милитаризация хозяйственной системы.

Через те же самые три этапа прошла и внешнеэкономическая политика Рейха. В первый период нацизма быстро множились протекционистские тарифы и квоты. Позднее была предпринята попытка вернуться, насколько это возможно, к внешней торговле, основанной на частных принципах, хоть и находящейся при этом под государственным контролем. И наконец, внешняя торговля стала государственной монополией, она использовала исключительно для того, чтобы осуществлять перевооружение страны [523, с. 3].

ЭКОНОМИКА ПЕПЕЛЬНИЦ

В послевоенный период Германия оказалась в положении страны, вынужденной существовать с экономикой, которая была в значительной степени построена на административных принципах управления. Кроме того, замороженные цены, регулярно возникающие бюджетные дефициты и значитель-

 

517

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

ные масштабы денежной эмиссии привели к возникновению ситуации подавленной инфляции и широкого распространения товарного дефицита, т.е. примерно к той же ситуации, которая впоследствии отличала страны с экономикой советского типа.

Возник так называемый "денежный навес", хорошо знакомый россиянам по периоду 1991-1992 гг. Тогда у нас гайдаровская либерализация цен этот навес уничтожила (обратной стороной данной операции, как известно, стало исчезновение денежных сбережений граждан). В послевоенной Германии по имеющимся оценкам денежный навес составлял порядка 300 млрд марок [178, с. 81]. И экономическая ситуация была значительно хуже, чем в России начала 90-х гг.

Фирмы стремились создать на своих складах крупные запасы сырья и полуфабрикатов, представлявших собой в условиях подавленной инфляции реальную ценность. Но тем самым они лишь усиливали дефицит. Деньги практически не имели ценности. Обесценившиеся рейхсмарки население просто отказывалось принимать в уплату за товары, стремясь для того, чтобы приобрести самые необходимые продукты, по возможности воспользоваться иностранной валютой, а также такими специфическими средствами платежа, как, скажем, американские сигареты, кофе или шелковые носки. Исследователи отмечают, что сигареты были предпочтительнее, поскольку кофе при каждой сделке приходилось взвешивать, а носки были слишком дороги для расчета по малым сделкам, да к тому же не отличались универсальностью из-за того, что разным людям был, естественно, нужен разный размер [403, с. 403]'.

Тем не менее, масштабы черного рынка в послевоенной Германии составляли по имеющимся оценкам не более 10% всего товарооборота. Основная масса товаров шла через легальные каналы, где доминировала система жесткого рационирования,

1По некоторым оценкам американский лейтенант, полностью продававший свой сигаретный рацион, мог заработать на этом до 12 тыс. долларов [493, с. 467].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

518

519

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Черный рынок 1945 г.

включавшая такие инструменты, как талоны, карточки и т.п. [538, с. 35]'.

Существовал еще и так называемый серый рынок, на котором обмен осуществлялся по бартеру. Рабочие в некоторых отраслях получали зарплату производимым ими товаром, а затем имели возможность обменять его на нужное им продо-

1По оценке А. Райдера роль рынка была более высокой. Примерно треть товаров потребительского назначения, выпускаемых немецкими предприятиями, отправлялась на черный рынок. Менее половины урожая 1946 г. прошло через систему рационирования [493, с. 467]. Но, возможно, этот автор имеет в виду всю систему нерационированного распределения, включая серый рынок.

вольствие. Так, например, обстояло дело с шахтерами, причем шахты порой выплачивали углем даже пенсии своим бывшим работникам [403, с. 403].

Иногда предприятия для того, чтобы обеспечить централизованное снабжение своих работников, сами вступали в бартерные отношения с крестьянами, а затем полученные от них продукты распределяли посредством специальных купонов между своими людьми. По оценке В. Карлин, "в британской и американской оккупационных зонах по крайней мере половина коммерческой активности приходилась на бартерные компенсационные схемы. Даже такой гигант, как Volkswagen, находившийся под прямым британским контролем, порядка 5% своей продукции использовал для участия в такого рода схемах. Основной целью деятельности предприятий, поставленных в подобные условия, было продать как можно меньше продукции, а купить как можно больше" [302, с. 51].

Конечно, положение дел в послевоенной Германии качественным образом отличалось от положения стран с экономикой советского типа, которое сложилось к концу 80-х гг. XX века, т.е. к моменту начала реформ. В Германии традиции частнособственнического предпринимательства, пусть и обремененного сильным государственным вмешательством, были прерваны не на такой уж долгий срок. В ментальном плане немцы оказались более или менее готовы к восстановлению рыночного хозяйства. Однако в инструментальном плане реформаторам требовалось осуществить практически полный комплекс мер по демонтажу административной системы.

На все эти сложности в послевоенной Германии накладывалась еще и вызванная бомбежками авиации союзников страшная хозяйственная разруха. Следствием совокупного действия всех этих факторов стало то, что промышленное производство в 1945-1948 гг. составляло примерно лишь треть от Довоенного уровня. Несколько выше был уровень производства продовольствия: 60-70% [355, с. 2]. Дополнительные трудности возникали из-за того, что союзники искусственно

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

520

521

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

ограничивали производство некоторых видов продукции - например, стали - германскими предприятиями [493, с. 458].

Один из американских экспертов того времени подробно описал экономическую ситуацию в Марбурге, которая, скорее всего, была типичной для Германии в целом. В этом городе имелось два ведущих вида производства - фармацевтическое и военное.

С фармацевтикой дело обстояло еще сравнительно неплохо, поскольку это было мирное производство, поощряемое союзниками. Однако из-за того, что немцы не имели возможности свободно передвигаться между оккупационными зонами, да и внутри отдельных зон тоже, американцам приходилось помогать бизнесу добывать ресурсы для предприятий Мар-бурга, что, естественно, никак не соответствовало рыночному подходу.

Что же касается военного производства, то все оборудование было демонтировано и вывезено. Фабричные здания, поначалу, с молчаливого разрешения властей, использовались для производства мыла и воска. Затем бизнес стал раскручиваться, и к 1948 г. уже более двух десятков фирм занималось изготовлением стеклянных изделий, косметики, сладостей, нижнего белья, гуталина и т.д., но при этом они не имели никаких прав на аренду производственных помещений, так как американская оккупационная бюрократия не приняла никакого официального решения по их использованию. Только в 1949 г., когда был полностью закончен демонтаж старого оборудования, гессенские власти получили возможность самостоятельно решить судьбу фабричных зданий и начали легальным образом сдавать их в аренду [356, с. 120-122].

Убогость послевоенной производственной структуры нашла свое выражение в том, что Германию тех лет называли "экономикой пепельниц и травяного чая". "Это было время,- отмечал впоследствии Людвиг Эрхард,- когда большинство людей не хотело верить, что опыт валютной и экономической реформы может удаться. Это было то время, когда мы в Германии занимались вычислениями, согласно которым

на душу населения приходилось раз в пять лет по одной тарелке, раз в двенадцать лет - пара ботинок, раз в пятьдесят

лет - по одному костюму. Мы вычисляли, что только каждый

пятый младенец может быть завернут в собственные пеленки и что лишь каждый третий немец мог надеяться на то, что он будет похоронен в собственном гробу" [246, с. 23].

Вначале вообще не было ясности с тем, сможет ли германская экономика восстановиться в полном объеме, поскольку у союзников имелись планы сохранения Германии как чисто аграрной страны или даже страны, разделенной на отдельные зоны, с тем, чтобы немцы не могли впоследствии снова развязать агрессивную войну. В 1946-1947 гг. союзники (особенно активно - французы) в большом количестве демонтировали оборудование на немецких предприятиях и вывозили его из страны. Впрочем, от этих идей они все же к середине 1947 г. отказались, и американцы даже разработали план Маршалла, который должен был оказать европейцам (немцам, в частности) поддержку в восстановлении разрушенного хозяйства.

Проблематичность хозяйственного восстановления определялась еще и тем, что страна была разделена на четыре оккупационные зоны: американскую и английскую (объединившиеся затем в Бизонию), французскую, а также советскую, где любые мероприятия по введению рыночных механизмов априори отторгались.

В западных зонах оккупации, составивших впоследствии новое государство - ФРГ, намерение создать рыночную экономику реально присутствовало. Особенно активны в этом плане были американцы. Уже в марте 1946 г. в Германию прибыла группа финансовых экспертов, которая примерно за два месяца подготовила общий план осуществления денежной реформы [178, с. 82].

Масштаб макроэкономической несбалансированности в Германии после Второй мировой войны был даже большим, чем после Первой мировой. Сама по себе война очень сильно дезорганизовала управляемое нацистами хозяйство. Однако наличие твердой оккупационной власти, чуждой всяческому

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

522

523

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

популизму, позволяло поставить преграду на пути дальнейшей экономической деградации Германии. Администрация не имела никакой оппозиции, не должна была заботиться об общественной поддержке своих действий, а потому могла позволить себе значительную степень жесткости. Если к началу 20-х гг. товарно-денежная несбалансированность в стране была значительно большей, чем непосредственно после окончания боевых действий, то в 1945-1947 гг. объем денежной массы, напротив, понемногу сокращался [448, с. 34].

Однако такое сохранение страны в "подвешенном" положении еще не было реформой. Требовались по-настоящему решительные действия, чтобы экономика заработала. Но практическую работу затрудняли противоречия между разными оккупационными властями (американцы были сравнительно либеральны, тогда как британцы ориентировались на социалистические идеи восстановления экономики, а французы - на дирижистские), противоречия между всеми этими опасавшимися германского реваншизма властями в целом и уставшими от разрухи немцами, а также противоречия между политиками консервативного направления и весьма сильными в этот период социал-демократами. Многие полагали, что успешный, как казалось тогда, опыт развития СССР и трудности многих капиталистических стран, вызванные Великой депрессией, должны направить развитие Германии по социалистическому пути.

Руководитель американских оккупационных властей генерал Люциус Клей был человеком довольно правых взглядов. Ему часто приходилось спорить с англичанами относительно перспектив социализации германской экономики, а порой даже предпринимать жесткие шаги. Так, например, когда в ноябре 1947 г. министр экономики традиционно "красного" Гессена затеял у себя национализацию, американские власти настояли на том, чтобы запретить ее. Более того, когда в январе 1947 г. Виктор Агартц - правая рука лидера германских социал-демократов Курта Шумахера - был избран главой Экономического управления Бизоний, Клей стал стремиться к тому, чтобы передавать немцам столь мало ре-

альных прав по контролю за экономикой, сколько было возможно [357, с. 118, 156, 170-171]. Понятно, что такого рода конфликты никак не ускоряли ход позитивных хозяйственных преобразований в Германии.

Эксперты того времени пессимистично оценивали возможность быстрого хозяйственного восстановления Европы, и особенно Германии. Так, в документах ООН в 1948 г. отмечалось, что "улучшения, которые возможны в течение ближайших пяти или даже десяти лет, не смогут решить основную экономическую проблему Европы - ужасающую бедность, характерную для большей части европейского населения" (цит. по: [538, с. 29]).

Тем не менее, восстановление германской экономики было обеспечено в относительно короткие сроки, причем преимущественно с использованием либеральных хозяйственных методов, сторонником которых являлся министр экономики ФРГ, профессор Людвиг Эрхард. Столь широко использовавшееся на протяжении предшествующих десятилетий государственное вмешательство в экономику у Эрхарда оказалось введено в сравнительно жесткие рамки. Концепция, получившая название "социальное рыночное хозяйство", делала основной упор на слово "рыночное", а не на термин "социальное". "Плановое хозяйство,- отмечал Эрхард,- самое асоциальное из всего, что может вообще существовать; только рыночная экономика социальна" [247, с. 140].

Само понятие "социальное рыночное хозяйство" ввел в 1946 г. коллега и друг Эрхарда (впоследствии его заместитель по министерству экономики), профессор Альфред Мюллер-Армак, считающийся с тех пор главным теоретиком этой новой хозяйственной системы. Предложенный экономистами подход оказался вполне адекватен представлениям об обществе, сложившимся к тому времени в христианских кругах Германии, отходивших постепенно от идей примитивного патернализма.

Поначалу ХДС стояла на более левых позициях, чем сторонники  "социального рыночного хозяйства".  3  февраля 1947 г. на заседании зонального комитета ХДС британской

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

524

525

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

оккупационной зоны в городе Алене (Вестфалия) была даже принята довольно левая по своему духу программа, получившая затем название Аленской.

В этой программе, в частности, отмечалось, что "капиталистическая система хозяйства не соответствует более жизненно важным государственным и социальным интересам немецкого народа. После ужасной политической, экономической и социальной катастрофы вследствие преступной политики "с позиции силы" выход может состоять лишь в осуществлении коренных преобразований. Содержанием и целью этих преобразований может быть только благо народа, а не стремление капитализма к прибыли и власти" (цит. по: [1, с. 19]). В программе содержались такие требования, как национализация горнорудной и металлургической промышленности, а также обеспечение права рабочих на участие в решении важнейших экономических и социальных вопросов.

Однако подобный подход, скорее всего, все же не отражал истинных взглядов, вызревавших в кругах христианской демократии в данный период времени. Напор Эрхарда и поддержка, полученная им в руководящих партийных кругах, в корне изменили ситуацию. Можно сказать, что Эрхард вошел в ХДС со своей программой и тем самым изменил программу партии. В итоге христианские демократы, сумевшие совместить в своей партийной линии религиозные и либеральные ценности, превратились в основного проводника концепции "социального рыночного хозяйства" в жизнь.

Концепция родилась в связи с растущим пониманием того факта, что широкие слои населения, столь активно откликаю-

щиеся на коммунистические и националистические лозунги, ныне уже не удовлетворятся теми либеральными подходами, которые могли недолгое время доминировать в общественном сознании середины XIX века. Сохранить и реализовать принципы либерализма, с которым по мнению Эрхарда и Мюллера-Армака у социального рыночного хозяйства много общего, можно лишь сплотив общество и дав почувствовать каждой из социальных групп преимущества организации хозяйственной деятельности именно по рыночной, а не по командной модели. "Социальное рыночное хозяйство,- писал Мюллер-Армак,- является формулой интеграции, на основе которой делается попытка привести решающие силы нашего современного общества к настоящему сотрудничеству" [137, с. 268].

Идея сплотить различные слои общества и преодолеть их вековую рознь была не нова. Она, можно сказать, носилась в воздухе. Еще в межвоенный период возникла концепция корпоративного государства Бенито Муссолини. О необходимости создания на месте классового общества "народного дома" говорил лидер шведских социал-демократов Пер Альбин Ханссон. Но важнейшей особенностью концепции "социального рыночного хозяйства" было то, что впервые идея сотрудничества различных сил развивалась на базе либеральной экономической теории, которая, казалось бы, априори не могла быть приемлемой для обездоленной части общества.

На практике либеральный подход, строящийся на принципах демократии, очень сильно отличался от того, который был предложен итальянским фашизмом. С социал-демократией общего у Эрхарда и Мюллера-Армака оказалось гораздо больше, нежели у Муссолини. Тем не менее, явные отличия прослеживались у германских либералов и по отношению к подходу левых сил. Как показал опыт экономического развития второй половины XX века, и шведские и германские социал-демократы в конечном счете готовы были очень далеко зайти в деле огосударствления экономики ради реализации социальных целей. Сторонники же концепции "социального рыночного хозяйства" допускали этатизм лишь

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

526

527

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

настолько, насколько это нужно было для нормальной работы рынка, для ограждения его от деструктивного воздействия безответственных политиков.

Экономисты понимали, что во многих случаях проведение развернутой социальной политики является неэффективным и дорогостоящим мероприятием, препятствующим реализации либеральных ценностей. Но они полагали, что такой подход, позволяющий сохранить основы рыночного хозяйства и стимулы для ведения бизнеса частными лицами, с политической точки зрения все же оправдан. По крайней мере, его экономические минусы перевешиваются плюсами, которые становятся очевидны, если рассматривать общество как целостную систему, а не только как систему хозяйственную. Во всяком случае, Эрхард с его прагматически ориентированным умом явно готов был идти на компромиссы ради реализации своих главных целей.

Концепция "социального рыночного хозяйства", наверное, смогла сложиться благодаря тому, что в Германии середины века функционировала одна из наиболее сильных экономических школ того времени - фрайбургская школа ор-долиберализма, главой которой был профессор Вальтер Ой-кен (подробнее о других источниках концепции см.: [178, с. 41-72]). Именно он поставил вопрос о качественном пересмотре ценностей эпохи laissez-faire, утверждая, что сам по себе либерализм XIX столетия, не сумевший стать преградой на пути формирования нелиберального в своей основе монополистического капитализма, уже недостаточен для века XX. "Необходимо проведение позитивной политики экономического конструирования, ориентированной на то, чтобы способствовать развитию формы рынка полной конкуренции" [143, с. 337].

Иначе говоря, по мнению германских ордолибералов необходимо создать целый комплекс экономических, политических, социальных и даже этических условий для того, чтобы естественный ход развития общества не привел к господству этатизма. Хотя Эрхард не принадлежал непосредственно к данной теоретической школе, он на практике придерживал-

Л. Эрхард и К. Аденауэр

ся подходов, весьма для нее характерных. Тем более что Ой-кен вплоть до своей смерти в 1950 г. занимал пост советника в первом правительстве ФРГ, где экономическую политику вел именно Эрхард.

К моменту начала реформ Эрхард перевалил за свой пятидесятилетний рубеж. Это был типичный уроженец Баварии - крепкий, тучный, любящий хорошо поесть и выпить, не отказывавшийся и от излишней роскоши, когда она становилась ему доступна. Неизменная сигара во рту, делавшая его немно-го похожим на Черчилля, доставляла огромное удовольствие карикатуристам и сильно досаждала ненавидевшему табачный дым канцлеру Конраду Аденауэру, который, впрочем, должен был мириться с любыми вызываемыми Эрхардом не-удобствами, поскольку в основе всего курса главы правитель-ства ФРГ лежала политика экономического восстановления Германии.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

528

529

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Впрочем, этот внешний облик, как бы служивший наглядной иллюстрацией успехов германского капитализма, не вполне отражал внутреннюю сущность Эрхарда. Не следует забывать, что по возрасту он принадлежал как раз к тому поколению, которое после романов Э.М. Ремарка стали называть "потерянным". В юности Эрхард прошел через бойню Первой мировой войны и, выдержав после ранения целых семь тяжелых операций, на всю жизнь остался инвалидом.

Входить в мирную жизнь ему было так же трудно, как и героям Ремарка, чувствовавшим себя оторванными от мира людей, не переживавших тягот жизни окопной. Эрхард вспоминал впоследствии, что когда он учился во Франкфурте, то был абсолютно одинок. Для того чтобы не забыть звук собственного голоса, ему часто приходилось уходить в парк и подолгу разговаривать вслух с самим собой (цит. по: [52, с. 9]). Тем не менее он преодолел эту "потерянность" и сумел стать одним из наиболее интегрированных в общественную жизнь немцев своего времени. На формирование личности реформатора принципиальное воздействие оказали несколько моментов.

Свой первый урок - урок свободы - Эрхард получил в родной семье. Его отец, католик, взял в жены женщину евангелического вероисповедания и позволил ей воспитать детей в своей вере. Впоследствии Эрхард, оставаясь протестантом, прекрасно сотрудничал с католиками в христианско-демокра-тических кругах.

Вторым важным уроком был урок инфляции. Вернувшись с Первой мировой войны тяжело раненным, Эрхард, к несчастью, должен был еще и наблюдать, как рост цен сократил до минимальных размеров бизнес его отца - владельца небольшой лавочки.

Третьим уроком оказался урок научной деятельности. Столкнувшись с низким качеством преподавания во Франкфуртском университете, Эрхард отправился в деканат, набрался смелости и спросил, где здесь можно получить настоящую науку. Ему ответили, что есть тут один человек, которого зовут Франц Оппенгеймер. Держится он особняком, разра-

батывает свою собственную теорию и для сдачи экзамена вряд ли может быть студенту полезен. Эрхард, тем не менее, пошел именно к нему и с тех пор считал Оппенгеймера одним из лучших немецких ученых-экономистов, человеком, заложившим основы либерального мировоззрения в Германии.

Свою собственную научную экономическую деятельность Эрхард начал сравнительно поздно - накануне Великой депрессии конца 20-х - начала 30-х гг., но вскоре стал заместителем директора Института по изучению конъюнктуры в Нюрнберге и руководителем серьезного исследовательского коллектива. В 1942 г. из-за разногласий с нацистами ему пришлось покинуть Институт, и это (наряду с глубокими экономическими знаниями) в значительной мере определило его быстрое послевоенное продвижение.

Немаловажную роль сыграло и то, что с 1943 г. Эрхард стал руководителем небольшого исследовательского центра, который был сформирован под крышей "имперской группы промышленности". За два с лишним года существования этого центра для отвода глаз было подготовлено несколько бесцветных публикаций, посвященных второстепенным вопросам прикладного характера, тогда как основное внимание уделялось разработке содержания экономической реформы, которая понадобится после того, как рухнет нацистский режим [178, с. 74]. Интересно, что в 80-е гг. в социалистических странах (в частности, в СССР) многие молодые экономисты точно так же, работая в официальных академических структурах, на самом деле занимались, в первую очередь, подготовкой будущих реформ.

После окончания войны Эрхард быстро продвинулся по государственной службе. В сентябре 1945 г. за ним внезапно приехал американский солдат и увез в неизвестном направлении. Жена готова была ожидать самого худшего, но когда муж вернулся, хмурый и задумчивый, в ответ на свой вопрос она услышала: "Теперь ты супруга государственного министра экономики Баварии" [52, с. 41].

Впрочем, значило это немного. "Королевство было мало, разгуляться - негде". Решить макроэкономические проблемы

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

530

531

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Баварии отдельно от проблем Германии в целом оказалось так же невозможно, как, скажем, в начале 90-х гг. невозможно было добиться стабилизации положения дел в Петербурге без радикальных реформ, осуществлявшихся в масштабах всей России. Соответственно Эрхард не особо стремился администрировать в Баварии и вскоре покинул службу, не снискав никаких лавров. Зато вскоре после этого он был назначен на пост начальника особого отдела по вопросам денег и кредита при Экономическом совете Бизоний, а в марте 1948 г. стал директором Экономического управления Бизоний. С этого момента началась уже реальная работа.

С 1947 по 1963 г. Эрхард сделал удивительную карьеру, добравшись в конечном счете до должности канцлера ФРГ, на которой пребывал до 1966 г.

Эрхард был первым в мире либеральным реформатором нового типа. Ему пришлось работать в условиях, когда массированное государственное вмешательство в экономику и перераспределение через бюджет большой доли ВВП стали реальностью. Он уже не мог позволить себе вернуться к тому либеральному капитализму, который существовал в середине XIX века. Да Эрхард и не стремился к этому.

Он признавал роль государства в экономике, причем признавал ее в двояком смысле. С одной стороны, он уже в начале 30-х гг. был "кейнсианцем" (некоторая условность этого термина определяется тем, что основной теоретический труд самого Кейнса тогда еще даже не увидел свет) и призывал к выводу Германии из длительного кризиса посредством расширения объема денежной массы и предоставления государственных кредитов предприятиям [247, с. 15-28]. С другой же стороны, Эрхард понимал, что в условиях значительного влияния социалистических идей, характерных для Германии 40-60-х гг., ему не обойтись без использования широких мер по социальной защите населения и без применения (хотя бы на словах) этатистской риторики. Политик, всегда заявлявший о себе как об экономисте либеральных взглядов, спокойно использовал, например, такой термин, как "планирование" (см..напр.: [247, с. 42-43]).

Принципиально важным для Эрхарда было сохранение свободы деятельности хозяйственных субъектов и финансовой стабильности в экономике. Централизм и инфляция в практической административной деятельности являлись его самыми главными врагами. Что же касается участия в экономике государства как такового, то оно им ни в коей мере не отвергалось, как не отвергалось это участие впоследствии и реформаторами (даже самыми активными "шокотерапевта-ми"), действовавшими в Латинской Америке 70-90-х гг. и в Восточной Европе 90-х гг. По мере своих сил Эрхард стремился минимизировать проявления этатизма, но отнюдь не бороться с той силой, которую разумнее было поставить на свою сторону.

Думается, что, не слишком преувеличивая, можно сказать: все рыночные реформы стран Запада второй половины XX века в большей или меньшей степени вышли из реформ Эрхарда. Всем реформаторам пришлось решать весьма близкие по своему характеру проблемы. Иногда совпадения не только в их действиях, но даже в риторике буквально поражают. "Если сегодня для сравнения указывают на то, что до денежной реформы какой-то вид одежды стоил, скажем, 12 марок, а сегодня он же стоит 15-18 марок,- говорил Эрхард через несколько недель после начала реформы,- то пусть это и соответствует истине, но только с тем небольшим дополнением, что обычный потребитель теперь, в отличие от прежнего времени, действительно может купить эту вещь. Очевидно, критики из этих кругов чересчур полагаются на короткую память людей" [247, с. 85]. Как это похоже на те аргументы, который приводил в 1992 г. Гайдар, призывая россиян осмысливать рыночные реформы рационально!

Эрхард уже в 1946 г., будучи министром экономики Баварии, активно настаивал на проведение реформ, способных вновь сделать немецкие земли процветающими. Однако решение о проведении экономической реформы в западных зонах ккупации (без участия советских властей) созрело у союзников лишь к концу 1947 г. Предполагалось, что реформа будет осуществляться по американскому сценарию, тогда как задача

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

532

Денежная реформа 1948 г. (очередь на обмен денег)

Эрхарда и других немцев состояла лишь в том, чтобы привести в соответствие американский проект с германским законодательством [178, с. 83]. Однако на деле все вышло сложнее, чем виделось поначалу представителям Вашингтона.

Стратегия была выработана американцами, но непосредственно реформа готовилась группой немецких экспертов (самого Эрхарда среди них не было), которых союзники собрали в апреле 1948 г. в армейских бараках под присмотром молодого американского экономиста Эдварда Тененбаума, написавшего еще в студенческие годы одну из самых впечатляющих книг 40-х гг., посвященных нацистской экономике. Проведя порядка 30 заседаний в течение 49 дней, сотрудники этой макроэкономической "шарашки" разработали 22 документа,

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

определяющих характер и параметры осуществляемой реформы. Среди них были законы, заявления, прокламации, инструкции и т.д. [403, с. 404].

Восстановление рыночной экономики после войны предполагало осуществление трех ключевых реформ - денежной, финансовой и институциональной.

Денежная реформа была осуществлена во всех трех западных оккупационных зонах 20 июня 1948 г. Формально она состояла в замене обесценившейся рейхсмарки на новую денежную единицу - немецкую марку. Но главным в реформе оказалось то, что темпы эмиссии марки с самого начала были поставлены под жесткий контроль. Таким образом, удалось обеспечить должные гарантии будущей финансовой стабильности.

В ходе реформы каждый немец получил на руки 40 марок (через два месяца - еще 20). Оставшуюся же на руках у граждан наличность в старых рейхсмарках впоследствии можно было поменять, но со значительными потерями. Фирмам было предоставлено по 60 марок на каждого занятого для выплаты первых заработков, а органы государственного управления получили в новой валюте эквивалент их обычных месячных доходов.

Банковские депозиты, включая сберегательные и срочные, были уменьшены в десятикратном размере. Половина сумм, находящихся на банковских счетах, стала доступна для их владельцев после того, как фискальная служба проверила эти деньги на предмет уклонения от налогообложения за предшествовавший период времени. Другая же половина вообще была временно блокирована. Только в конце сентября судьба этих 50% разрешилась: разморожено было лишь 10% от общей величины накоплений, 5% в принудительном порядке использовали для инвестиционных целей, что же касается оставшихся 35%, то они вообще были ликвидированы.

Таким образом, обменено оказалось только 65% денег, находящихся на банковских счетах и сокращенных десятикратно. Иначе говоря, немцы получили одну новую марку

534

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

в расчете на 650 старых рейхсмарок. В отличие от этого текущие доходы и платежи населения (зарплаты, ренты и пенсии, квартирная плата) были пересчитаны из расчета 1:1. Накопления, таким образом, явно дискриминировались.

Что же касается коммерческой задолженности, то она, как и суммы на банковских счетах, была уменьшена в десятикратном размере. С государственными долгами поступили еще жестче. Фактически новая демократическая Германия отказалась отвечать по обязательствам Гитлера. Вместо старых государственных облигаций коммерческим банкам были выданы новые низкопроцентные бумаги, которые составляли примерно лишь 4% от всей задолженности  Третьего рейха [355, с. 2-3].

Можно сказать, что денежная реформа явно включала в себя конфискационный элемент как по отношению к отдельным гражданам, так и по отношению к компаниям. В этом смысле она была совершенно нелиберальной, и Эрхард, от которого в период правления оккупационных властей зависело далеко не все, впоследствии неоднократно высказывал недовольство некоторыми элементами реформы (см., напр.: [247, с. 167]). Однако условия, заданные введением новой марки, были либеральными в другом аспекте. Они создавали прекрасную возможность для того, чтобы в нормальных рыночных условиях начать очередной цикл хозяйственной деятельности. Важно было лишь не допустить нового возвращения инфляции.

Для того чтобы предотвратить возможность инфляционного обесценения денег, Центробанк (Банк немецких земель, впоследствии - Бундесбанк), созданный в марте 1948 г., был объявлен единственным эмитентом законных платежных средств. Он стал независимым от правительства и от любых других государственных органов.

С той же целью (предотвращение нового витка инфляции) закон о денежной конверсии запрещал правительству иметь чрезмерный бюджетный дефицит. Необходимо было покрывать текущие расходы доходами. Использование заимствований для покрытия бюджетного дефицита не запрещалось, но

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

оговаривалось, что эти заимствования могут иметь место только в том случае, если есть основания ожидать в ближайшее время увеличения поступлений в казну.

Понятно, что для успеха денежной реформы в этих условиях необходимо было наладить нормальное функционирование налоговой системы. К моменту начала реформы максимальная ставка подоходного налога составляла в Германии 95%. Естественно, уклонение от уплаты при столь высокой (фактически конфискационной ставке) было весьма значительным. В ходе налоговой реформы максимальная ставка была снижена примерно на треть. Одновременно был снижен и налог на доход корпораций: с 60 до 50%. Кроме того, предусматривались специальные налоговые льготы для той части дохода, которая направлялась на инвестиции.

Правда, наряду со снижением прямых федеральных налогов были повышены некоторые местные налоги. Кроме того, упор в фискальной политике сделали еще и на косвенные налоги. В частности, ввели высокий акциз на кофе [355, с. 3].

Налоговой реформой, как и реформой денежной, Эрхард не был вполне удовлетворен. Он отмечал, что снижение общего налогового бремени оказалось явно недостаточным, да к тому же одновременно допускался ряд послаблений, не имеющих реального стимулирующего характера. Однако впоследствии немецкие власти так и не изменили эту линию, сформированную властями оккупационными, хотя в 50-х гг. проводилось некоторое снижение налогового бремени [346, с. 33].

В итоге доля налогов в ВВП (включая отчисления на социальное страхование) в Германии 50-х гг. оказалась хотя и ниже, чем в гитлеровской Германии, но несколько выше, нежели в Веймарской республике. Более того, этот показатель оказался одним из самых высоких в Европе. Так, например, в 955 г. он составлял в Германии 30,8%, тогда как в Италии - 30,5%, в Австрии - 30,0%, в Великобритании - 29,8%, а, скажем, в Португалии - всего 15,4% [213, с. 325].

Особенность Германии того времени состояла в следующем: в стране, непосредственно после военного поражения

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

536

537

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АЕООРИТАРИЗМА

 

вообще не имевшей своей армии и не испытывающей потребности в милитаризации, наибольшая доля налоговых поступлений шла на социальные нужды. И это вполне корреспондировало с теорией "социального рыночного хозяйства". По данным Эрхарда, в 1951 г. в ФРГ ассигнования на социальные цели составляли 51,8% налоговых поступлений, тогда как в Великобритании - 39,3%, в Дании - 31,3%, в Швеции - 29,6%, в Бельгии - 26% [247, с. 219].

В то же время надо заметить, что вплоть до середины 60-х гг. (т.е. пока Эрхард был у власти - сначала как министр, а затем и как канцлер) доля налогов в ВВП Германии не увеличивалась, тогда как во многих других странах это был период быстрого усиления влияния этатизма. В 1965 г. по доле налогов в ВВП Германию уже обошли Швеция - 35,6%, Нидерланды - 35,5%, Австрия - 34,6%, Норвегия - 33,2%. Только с 70-х гг. (т.е. после прихода к власти в ФРГ социал-демократов) доля налогов в немецком ВВП опять стала возрастать, достигнув к 1980г. 37,2% [213, с. 325].

Возвращаясь к концу 40-х гг., надо отметить, что наиболее дискуссионным в то время был вопрос о необходимости либерализации экономики. С одной стороны, весьма распространенными оказались левые взгляды, согласно которым централизм имел существенные преимущества, с другой же стороны - даже сторонники рынка опасались, что резкая либерализация даст толчок неконтролируемой инфляции, поскольку вслед за первоначальным повышением цен последуют различные компенсации, которые спровоцируют очередной виток удорожания товаров.

Однако немедленно после денежной реформы Эрхард, который к тому времени находился на должности директора Экономического управления Бизоний, отменил на ее территории практически всякое централизованное планирование. Лишь 10% старых нормативных документов продолжали действовать [178, с. 88].

Исключение из либеральных правил составили такие стратегические отрасли, как, скажем, угольная и сталели-

иная, контроль над которыми союзники не хотели полностью предоставлять немцам. Впоследствии эти отрасли попали под контроль Европейского объединения угля и стали (ЕОУС), в котором высшие органы власти получили право управлять инвестициями, регулировать цены, устанавливать квоты, распределять дефицитные товары. Тем не менее, некоторые сдвиги либерального плана произошли даже в этих сферах. Подверглись ликвидации различные (хотя далеко не все) дотации, предоставляемые для производства угля, чугуна, стали, для закупки иностранного сырья - хлопка, кожи и т.п.

Одновременно с отменой централизованного планирования был снят централизованный контроль за ценами на все промышленные изделия, а также на часть продовольствия. Впрочем, и здесь Эрхарду сразу пришлось пойти на определенные компромиссы. Во-первых, цены на основные продукты питания контролировались вплоть до 1958 г., а транспортные и почтовые тарифы остались административными и повысились лишь в 1966 г. [178, с. 89]. Во-вторых, реформатор не возражал против того, чтобы сбивать цены централизованными поставками на рынок дешевых импортных товаров-субститутов. Наконец, в-третьих, при Эрхарде был принят закон против произвольного завышения цен, что представляло Собой явно этатистскую меру воздействия на экономику.

Все же, несмотря на некоторые исключения, во вторую половину 1948 г. Бизония вступила, в основном руководствуясь уже принципами рыночной экономики. Эрхард полагал, что без свободных цен финансовая стабилизация в принципе невозможна. Контроль за доходами продержался несколько дольше, чем контроль за ценами и производством, но и он был вскоре отменен (в ноябре 1948 г).

Американцы порой высказывают мнение о том, что реальная роль Тененбаума в немецких реформах была большей, чем роль Эрхарда, поскольку столь жесткие преобразования могли быть осуществлены только в условиях оккупационного

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

538

539

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

режима. Сам по себе немецкий реформатор никогда не сумел бы провести по-настоящему либеральный курс [403, с. 405]. Определенная доля истины в этой оценке, наверное, имеется. Трудно сказать, каковы были бы возможности Эрхарда, если бы он не находился в 1948 г. "под сенью дружеских штыков".

Но все же ход событий показал, что Эрхард готов был идти в своих либеральных действиях значительно дальше, нежели Тененбаум (который вообще не имел четких взглядов относительно сроков осуществления либерализации), а также значительно дальше, чем руководители оккупационных администраций, и в частности генерал Клей.

В какой-то мере различия реформы по-американски и реформы по Эрхарду можно сравнить с различием тех моделей осуществления преобразований, которые были предложены в нашей стране в 1991 г. советским правительством Валентина Павлова и российским правительством Ельцина-Гайдара, Американцы, как впоследствии и Павлов, четко осознавали необходимость финансовой стабилизации, а потому осуществляли манипуляции с деньгами, налогами и административно регулируемыми ценами, откладывая либерализацию на неопределенное будущее. Эрхард же, как впоследствии Гайдар, решил, что никакая стабилизация не заработает, если у экономики не появятся стимулы, создаваемые только либерализацией.

Сама история событий, происшедших 18-20 июня 1948 г., многое говорит как о характере Эрхарда, так и о положении, в котором находились тогда немцы. Срок начала реформы определялся не намерениями немцев, а тем, что только накануне (17 июня) изрядно припозднившийся французский парламент дал наконец-то согласие на участие своей страны в осуществлении германских преобразований [154, с. 234]. Соответственно 18 июня Эрхард был вызван к Клею и просто поставлен перед фактом.

Тем не менее, Эрхард, понимавший, насколько важно сохранить у народа впечатление, будто реформу в своей стране осуществляют сами немцы, моментально среагировал на по-

лученную информацию и принял свое собственное радикальное решение. Вечером того же дня он отправился на радио и не дожидаясь, пока народу будет зачитано официальное решение оккупационных властей, выступил с заявлением о начале реформы. Слушатели решили, что всем распоряжается Эрхард. Даже Клей был в восторге, как тот сумел подать это волнующее всех известие.

Перехватив, таким образом, инициативу, немецкий реформатор 20 июня, в воскресенье, когда всякая бюрократия (в том числе и оккупационная) отдыхает и не может адекватно реагировать на изменение ситуации, осуществил свои личные действия по либерализации германской экономики. На самом деле действия эти были абсолютно нелегитимны и лишь внешне прикрывались некоторыми имевшимися на тот момент времени нормативными документами. Эрхард страшно рисковал, но в конечном счете выиграл. Клей оказался готов пойти на либерализацию, хотя в первоначальных планах американцев таковая вроде бы и не значилась [52, с. 78-82].

В целом общение этих двух администраторов осуществлялось в весьма своеобразной манере. Однажды Клей поинтересовался, почему Эрхард изменил его предписания, на что тот хладнокровно ответил, что предписания он не изменил, а просто отменил. В другой раз американский генерал заметил немецкому профессору, что советники говорят ему об ошибочности политики Эрхарда. "Не обращайте внимания,- ответил Эрхард,- мои советники говорят то же самое". Тем не менее, в целом генерал Клей поддерживал Эрхарда, о чем тот с благодарностью впоследствии вспоминал [246, с. 28].

Напористость Эрхарда свидетельствует о том, что вряд ли он был хорошим политиком. Данный факт, кстати, осознавался многими, и даже Аденауэр не постеснялся как-то во всеуслышание заявить об этом [210, с. 192]. Хотя Эрхард не отказывался от лавирования, для него по большому счету всегда на первом месте находились его идеи, его конкретные дела, а отнюдь не пребывание у власти. Он мог вступать в жесткую

541

540

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

полемику с оппонентами (прежде всего с социал-демократами), готов был не понравиться им.

Если за постоянно маневрировавшим Аденауэром закрепилась репутация крупного христианско-социального политического деятеля, то "упертый" Эрхард в глазах малообеспеченной части населения долгое время выглядел просто выразителем "капиталистической" политики. Но именно "Эрхард выковал то оружие, которым воспользовался Аденауэр" [240, с. 139]. Реформатор, как правило, добивался желаемого результата, но ему приходилось при этом пробиваться через тяжелейшие препятствия.

Эрхард всегда стремился разъяснять народу специфику проводимого им курса вместо того, чтобы заниматься столь популярной в XX веке демагогией. "Я готов,- отмечал он,- уговаривать каждого отдельного германского гражданина до тех пор, пока он не устыдится, что он не поддерживает усилия, направляемые на поддержание устойчивости валюты" [246, с. 229]. Эрхард настолько много выступал и писал в газетах, что Ф.Й. Штраус - один из самых компетентных в большой политике людей той эпохи - высказал даже мнение, будто главным мотором реформ в министерстве экономики был Мюллер-Армак, тогда как его шеф выполнял, скорее, лишь функцию проводника общей линии и ее основного пропагандиста [240, с. 423].

Чтение сборника трудов и выступлений Эрхарда навевает мысли об удивительном занудстве, с которым профессор из раза в раз повторял людям одни и те же истины, но в ходе непосредственного общения с аудиторией эффект, насколько мы можем сегодня судить, был совершенно иным. "Стоило Людвигу Эрхарду,- вспоминал Ф.Й. Штраус,- заговорить о своем любимом детище - рыночном хозяйстве, теме, занимавшей все его помыслы, как в нем просыпался блестящий оратор, увлекающий и заражающий энтузиазмом слушателей... Он владел искусством убеждать, вызывал доверие к себе, завоевывал сторонников. И при этом мысли его об отмене продовольственных талонов и карточек по тем временам были смелыми. Мы жили при карточной системе с 1939 года,

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

да и до этого продажа некоторых товаров была ограничена..."

[240, с. 98].

В конечном счете Эрхарду действительно удавалось многих переубедить - если и не словами, то во всяком случае де-

лами1

"ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ЧУДО"

Непосредственный эффект от денежной реформы и либерализации, осуществленной по Эрхарду, был весьма значителен. Буквально на другой день после введения немецкой марки люди стали реально использовать деньги для покупки и продажи товаров. Прилавки наполнились всевозможными продуктами, которые припрятывались еще буквально несколькими днями ранее или же выносились на черный рынок. После реформы черный рынок практически исчез.

Германии удалось избежать трансформационного спада, который впоследствии ударил практически по всем странам

1Важную особенность выступлений Эрхарда подметил Б. Зарицкий: "Отмечая изменения к лучшему в экономическом положении страны, Эрхард редко упоминал о количестве произведенных станков, выплавленных тоннах чугуна или стали. Но зато он дотошно перечисляет, на сколько увеличилось производство обуви, велосипедов, холодильников, число построенных квартир и т.д." [52, с. 127]. Для Германии, где экономический рост, как и в нашей стране, долгое время определялся государственным спросом, имеющим весьма относительную связь с реальными потребностями населения, важно было подчеркнуть именно тот факт, что в пореформенном хозяйстве каждый новый процент роста действительно свидетельствует об улучшении положения дел, а не об усилении милитаризации страны.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

542

543

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Восточной Европы, осуществлявшим либеральные преобразования в 90-х гг. Объяснялось это отнюдь не тем, что кто-то специально поддерживал предприятия. Просто за время послевоенной разрухи экономика уже практически достигла своего дна.

Теперь же почти сразу началось расширение производства. Если в июне оно находилось еще на уровне 50% по сравнению с 1936 г., то к декабрю поднялось до 77%. Люди имели реальные стимулы к труду, поскольку заработки не изымались у них сверхвысокими налогами и обесценивающимися деньгами. Кроме того, высвободилось много времени для работы,- того времени, которое еще недавно тратилось на поиск и выменивание необходимых товаров. Рабочая неделя в декабре увеличилась на 4,2 часа по сравнению с июнем [355, с. 4].

Еще одним непосредственным следствием реформ стало быстрое восстановление основного капитала на предприятиях. Деньги пошли в бизнес, причем это произошло несмотря на отсутствие значительных сбережений у населения и предприятий. В известной степени на восстановление капитала повлияли иностранные займы и инвестиции.

Во французской оккупационной зоне, где Эрхард не имел полномочий, новая валюта была введена одновременно с Би-зонией. Однако либерализация там задержалась до 1949 г. Соответственно и восстановление экономики во французской зоне шло заметно медленнее, чем в Бизоний, на что любил обращать внимание немцев Эрхард, когда его упрекали в излишнем радикализме. Образовавшийся между зонами экономический разрыв стал сокращаться только после того, как административные ограничения на свободу ведения хозяйственной деятельности были сняты также и на занятой французами части западных германских земель [355, с. 5].

После того как была осуществлена реформа, Западная Германия прошла через три основных этапа восстановления своей экономики - период финансовой стабилизации (с июля по декабрь 1948 г.), период реконструкции или, иначе, консолидации (с января 1949 г. по середину 1950 г.) и период

быстрого экспорториентированного роста экономики (с середины 1950 г.).

Несмотря на явно наметившиеся позитивные изменения, переход к рыночной экономике был подвергнут серьезной опасности в самом конце 1948 г. Причиной этого стало несколько неожиданное расширение денежной массы, вызванное кредитной экспансией коммерческих банков.

Ситуация оказалась сложной также и потому, что скорость обращения денег была в этот период выше, чем ранее ожидалось. И фирмы, и отдельные потребители привыкли быстро тратить деньги в условиях высокой инфляции, а потому в известной степени сохранили стереотип своего поведения даже в условиях, когда быстро избавляться от "жгущих ладони" горячих денег не было необходимо. Поскольку рост номинальных доходов немецких граждан в этот период был довольно значителен (он не отставал от роста цен) и уже не сдерживался никакими специальными антиинфляционными инструментами, денежная масса начала активно давить на рынок.

К октябрю 1948 г. рост потребительских цен находился на уровне 33% годовых. Еще большим был рост цен товаров производственного назначения: он достиг даже 45%. Беспокоило то, что в конце 1948 г. наметилась вновь тенденция к бартеризации обмена, и это могло создать серьезную угрозу для репутации всей реформы в целом. 12 ноября профсоюзы призвали к проведению однодневной всеобщей стачки в знак протеста против инфляционных последствий реформы Эрхарда [355, с. 6]. А за два дня до этого события профессор едва удержался на своем посту в экономическом совете Бизоний. За его отставку голосовало 43 человека, против - 52.

Положение либерального министра было вдвойне сложным, поскольку высокая инфляция существовала на фоне растущей безработицы, аннулирования части банковских вкладов населения и активной политической деятельности социал-демократов, подвергавших критике усиление рыночных начал в германской экономике.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

544

545

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

Лагерь беженцев в Баварии 1950 г.

Многим бедным семьям стало жить еще труднее, чем раньше. Так, например, если до реформы (согласно специальному обследованию, проведенному в Нюрнберге), 18% родителей не могли давать своим детям по 15-25 пфеннигов в день на школьное питание, то после реформы их доля возросла до 60%. Осложнилось и положение беженцев, находившихся в специальных лагерях для перемещенных лиц. Так, в Баварии число спальных мест в лагерях сократилось в пять раз из-за сокращения бюджетных расходов. В то же время немцы, обладавшие свободными денежными средствами, могли после реформы вести весьма роскошный образ жизни. Например, один из ведущих ресторанов Гамбурга в течение всего лишь месяца после проведения экономической реформы

сумел продать столько же крабов, сколько продал за весь предыдущий год [308, с. 306, 309, 319]. Естественно, столь значительная дифференциация доходов и возможностей населения многим не нравилась, и это усиливало позиции социал-демократов.

70% населения в декабре 1948 г. поддерживало идею о восстановлении контроля за ценами. Казалось, что в ходе реформы может наступить неожиданный перелом и все достижения первых месяцев сойдут на нет. Тем не менее, Эрхард проявил удивительную твердость, сохранил свой курс и даже применил дополнительные меры по устранению перегрева экономики. Так, например, с 16 ноября Центробанк фактически прекратил выдачу кредитов [178, с. 94]. К концу 1948 г. экономика начала остывать. Грамотная финансовая и монетарная политика дала свои плоды, а потому, несмотря на кредитный и покупательский бум, темп роста цен начал снижаться.

Настал период стабильности и даже некоторой дефляции, имевшей место до середины 1950 г. (интересно, что во всей Европе в этот момент быстрый рост цен сохранялся). В связи с остановкой инфляции серьезно укрепилось доверие к немецкой марке и создались хорошие условия для дальнейшего развития экономики. Весной 1949 г. Центробанк отказался от чересчур жесткой кредитной политики и стал постепенно стимулировать развитие экономики.

В 1949 г. рост объема промышленной продукции составил порядка 25%. В среднем на 16% возросла реальная зарплата, что существенным образом улучшило отношение населения к экономическим реформам. Эти хозяйственные успехи обеспечили важные политические результаты.

На первых федеральных выборах в августе 1949 г. христианские демократы получили впечатляющую поддержку избирателей, хотя, казалось бы, тяжелое положение страны и нищета населения располагали к успеху социал-демократов. В итоге с самого начала в ФРГ  встали у власти силы, отстаивающие

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

546

547

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

принципы рыночного хозяйства (в частности, Эрхард получил в первом правительстве пост федерального министра экономики)1. Они управляли страной вплоть до середины 60-х гг., и это, скорее всего, стало одним из наиболее важных факторов успешного завершения всего длительного процесса германской модернизации.

Одновременно с ростом промышленного производства в 1949 г. возросла и производительность труда (в среднем на 26%), что привело, несмотря на восстановление экономики, к росту безработицы с 4,5%, имевших место во второй половине 1948 г., до 12% в марте 1950 г. Одной из важнейших причин этой безработицы (помимо естественной для реформируемой экономики структурной перестройки) стал огромный, неослабевающий приток беженцев. Сыграло свою роль и возвращение военнопленных.

Проблема беженцев в Германии того времени стояла, пожалуй, даже более остро, чем в России 90-х гг., когда к нам хлынули русские переселенцы из бывших советских республик. В Германии тогда общее количество беженцев насчитывало 7,8 млн человек, и это составляло 16,3% общей численности населений западной части страны. 4,4 млн приходилось на тех, кто раньше жил на германских территориях, отошедших к СССР и Польше (более 2 млн - на Силезию, 1 млн 350 тыс.- на Восточную Пруссию, 900 тыс.- на Померанию, 130 тыс.- на Восточный Бранденбург); 3,4 млн человек перебралось из других стран (1млн 900 тыс.- из Судет, нахо-

1 Любопытно, что Эрхард, который в начале процесса реформ был еще беспартийным, незадолго до выборов осознал необходимость вступления в партию. Сначала он хотел примкнуть к свободным демократам, с которыми в отличие от принявших Аленскую программу христианских демократов он не имел никаких расхождений во взглядах. Однако председатель СвДП сказал ему: "Мы и так достаточно либеральны. Вам нужно вступить в ХДС, чтобы либерализовать и ее". Так Эрхард оказался в рядах Христианско-демократической партии [52, с. 98].

дящихся в Чехословакии; остальные - из Прибалтики, из отошедшего к Польше Данцига и т.д.). Размещение всей этой огромной массы голодных и не имеющих нормальной работы людей представляло собой колоссальную проблему. Например, в Шлезвиге более трети населения составили переселенцы, в Нижней Саксонии - более четверти, в Баварии - более пятой части [308, с. 301 -302].

Тем не менее, рыночной экономике удалось в основном справиться с возложенной на нее нагрузкой и впитать огромную массу дополнительной рабочей силы, хотя поначалу безработица была для Эрхарда чрезвычайно серьезной проблемой.

Правда, характер этой безработицы был совсем иной, нежели в послевоенный застойный период. В стране образовывались зоны быстрого экономического роста, где занятость была намного выше, чем в среднем по стране. В частности, такими зонами стали Северный Рейн-Вестфалия и Баден-Вюр-темберг. Порой трудолюбивые немецкие беженцы переносили на новое место целые заводы (например, по производству богемского стекла, которое делалось ранее в Судетах). Но наряду с зонами роста сохранялись и нединамичные регионы, где все в экономике оставалось по-старому. Таковыми были Шлезвиг-Гольштейн и Нижняя Саксония [355, с. 7-8; 493, с. 521].

Тем не менее, позитивные сдвиги в экономике были очевидны. Но как часто бывает в подобного рода случаях, лишь только реформы решили часть старых проблем (прежде всего, обеспечили финансовую стабилизацию и преодоление спада), критика развернулась на 180 градусов и снова не давала покоя Эрхарду.

Одной из новых проблем стал внезапный конфликт с предпринимательскими кругами, которые, казалось бы, были сначала наиболее прочной опорой реформатора. Основываясь на старых германских традициях, бизнес требовал расширения возможностей для заключения картельных соглашений, способных поддержать или даже повысить цены в условиях

 

549

548

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР 'МАРГАНИЯ

столь неприятной для бизнеса дефляции. Но Эрхард решил изменить монополистические традиции и встал на пути карте-лизации, хотя это и вело к конфликту с влиятельными деловыми кругами.

В известной степени, правда, пришлось пойти на компромиссы. Правительство подготовило закон против ограничения конкуренции, но парламент принял его после целого ряда затяжек лишь в 1957 г. На протяжении десятилетия антикартельные мероприятия в Германии были по мнению некоторых либеральных экономистов явно недостаточными. В частности, правительственный курс подвергся критике со стороны В. Ойкена, опасавшегося, что экономические группировки получат, как это уже бывало, слишком большую власть [178, с. 62-63]. И все же пореформенная Германия в конечном счете стала значительно более либеральной страной, чем старый рейх.

Главная проблема, однако, заключалась даже не в отношениях с предпринимателями. Многие оппоненты Эрхарда, опираясь на получавшие в это время все большую поддержку кейнсианские подходы к экономике, требовали усиления государственного вмешательства. Считалось, в частности, что с безработицей можно справиться, только если расширить размеры платежеспособного спроса, поскольку вслед за таким расширением должно будет увеличиться и предложение. Подобный подход, например, разделялся экспертами из европейской экономической комиссии ООН, а также некоторыми представителями властей союзных держав [538, с.41].

Министру экономики ФРГ, который сам не отрицал значения кейнсианства, но подчеркивал, что искусственный разогрев несет в себе чрезвычайно опасные инфляционные последствия ("Кейнс,- отмечал Эрхард,- перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что его эпигоны собираются сделать из него фокусника, якобы способного за одну ночь с помощью одной кредитной политики исцелить все болячки пятнадцати

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

трагических лет"), удалось удержать свой либеральный курс, несмотря на то, что в 1949 г. многие важные обстоятельства были еще не на его стороне.

Уже с лета 1949 г. Центробанк отказался от слишком жесткой монетарной политики и пошел на некоторое увеличение объема кредитования экономики посредством снижения учетной ставки и уменьшения величины обязательных резервов. Впрочем, увеличение объема денежной массы не выходило за пределы того, что экономика могла поглотить без инфляционных последствий.

Оппонентам Эрхарда казалось, что Центробанк должен еще больше смягчить свой курс. Ведь стабильность дала возможность лишь задействовать то, что уже имелось в экономике. Структурные изменения, требующие серьезных инвестиций, осуществлялись сравнительно медленными темпами, хотя рабочие места быстро сокращались в сельском хозяйстве, а также в том секторе, который работал по государственным контрактам, и одновременно столь же быстро росли в частном промышленном бизнесе. В течение этого первоначального периода восстановления успех в основном был достигнут за счет реконструкции старых производственных мощностей, сохранившихся с войны.

Среди экономистов, полагавших, что восстановление может идти и более быстрыми темпами, все еще шла напряженная дискуссия о том, не нужно ли подстегнуть экономический рост увеличением объема денежной массы. Но тут обстоятельства коренным образом изменились, и Эрхарду по-настоящему улыбнулась удача.

Еще осенью 1949 г. была осуществлена двадцатипроцентная девальвация марки, повысившая экспортные возможности страны. Она пришлась как нельзя более кстати, поскольку тут же спрос на немецкие товары на мировом рынке резко возрос. Во втором квартале 1950 г. началась длительная фаза экономического роста, связанного с началом корейской войны. Увеличение спроса на товары пришло со стороны, и это

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

550

551

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

дало значительно больше, чем любое возможное расширение внутреннего спроса, обеспечиваемое посредством кредитной экспансии.

В апреле 1950 г. было осуществлено очередное снижение подоходного налога, которое создало дополнительные возможности для развития экономики в этот благоприятный период. Думается, что общая стабилизация экономического положения в Германии играла значительно большую роль в создании условий для быстрого роста германской промышленности, чем девальвация, размеры которой оказались не столь уж значительными. Другие европейские страны тоже провели в это время девальвации, но в полной мере воспользоваться их плодами смогли далеко не все.

К 1955 г. объем промышленного производства в Германии составил 167% по отношению к 1938 г. Для сравнения: в Великобритании этот показатель был равен 148%, во Франции - 157%, в Италии - 195%, в Австрии - 226%, а в среднем по Европе - 161 %. Германия явно была среди лидеров. Если же сравнивать с уровнем, на котором страна находилась из-за военных и макроэкономических причин в 1948 г., то ее успехи выглядят еще более внушительно [538, с. 45].

Наряду с ростом пришли и другие успехи. С 1951 г. начала снижаться норма безработицы и примерно на два процентных пункта возросла доля инвестиций в ВВП, достигнув почти 25% [538, с. 40]. С 1952 г. пассивный торговый баланс сменился активным, причем положительное сальдо стало впоследствии быстро увеличиваться.

Еще один важный показатель, свидетельствующий о том, что дала реформа народу,- индекс частного потребления на душу населения. Если за 100% принять уровень 1952 г., то в Германии он вырос с 77 в 1949 г. до 126% в 1955 г., тогда как в США - с 96 до 107, в Великобритании - со 100 до ПО, во Франции - с 88 до 113, в Швеции - с 96 до 110% [246, с. 16].

К 1960 г. в сравнении с 1950 г. реальная зарплата рабочего, занятого в промышленности, возросла на 73,5%. В резуль-

тате подобного роста реальных доходов более четверти германских семей к 1962 г. уже имели свой автомобиль. Десятки и сотни тысяч граждан стали совершать международные турпоездки [178, с. 112-113].

В мире стали поговаривать о немецком "экономическом чуде". Впоследствии понятие "чудо" неоднократно применялось для характеристически быстрых экономических успехов той или иной страны (японское, чилийское, корейское, китайское, польское и т.д. "чудо"), но история с резким изменением положения дел в Германии на рубеже 40-50-х гг. была, пожалуй, первой и наиболее наглядной. Впрочем, сам Эрхард негативно относился к тому, что плоды его реформ называли чудом. "То, что произошло в Германии за последние девять лет,- отмечал он,- было чем угодно, только не чудом. Это было всего лишь результатом честного усилия всего народа, которому были предоставлены основанные на принципах свободы возможности снова прилагать и применять инициативу и энергию человека" [246, с. 153].

Любопытно, что в момент начала беспрецедентного экономического подъема чуть было вновь не встал вопрос о введении некоторых административных мер регулирования. Германский импорт из стран, вошедших в Европейский платежный союз (ЕПС),- в основном это было сырье,- к началу 1951 г. существенным образом превысил германский экспорт. Соотношение между экспортом и импортом регулировалось в ЕПС чисто административным путем - с помощью квот. Возникла опасность нарушения международных договоренностей, а потому канцлер Конрад Аденауэр и министр финансов Фриц Шеффер предложили Эрхарду ввести централизованную систему распределения ресурсов, чтобы предотвратить критическое ухудшение платежного баланса [355, с. 17].

В связи с началом корейской войны резко ухудшились для Германии и так называемые условия внешней торговли. Цены на сырье, импортируемое немецкой промышленностью, выросли в среднем на 67%, тогда как цены на готовую продукцию,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

552

553

ГЕРМАНИЯ; БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

экспортируемую из страны,- всего на 17% [247, с. 220-221]. Обеспечить быстрый экономический рост можно было только за счет расширения сбыта продукции, захвата внешнего рынка и вытеснения с него конкурентов (естественно, чисто экономическими методами). Если бы германская промышленность в этот момент не оказалась конкурентоспособной, корейский кризис мог только ухудшить ее хозяйственное положение.

Паника, связанная с ожиданием начала новой глобальной войны, вызвала покупательский ажиотаж. И это стало еще одной головной болью для Эрхарда. Скачок цен произошел в тот момент, когда сама по себе макроэкономическая политика вроде бы не давала никаких оснований для беспокойства относительно ускорения темпов инфляции.

Политические противники Эрхарда с нетерпением ждали, когда же он сломается. Казалось, что весь столь тщательно продуманный реформаторский курс министра экономики внезапно рушится. На заседаниях Бундестага ему устраивали жесточайшие обструкции, буквально не давая говорить и обвиняя в том, что он "пляшет под американскую дудку" [247, с. 201-214]. Нетрудно представить себе, что чувствовал при этом Эрхард, не обладавший в отличие от своего канцлера столь необходимой для политика толстокожестью. Аденауэру даже принадлежит каламбур, что, мол, Эрхард - толстяк с тонкой кожей, а сам он - тощий, но толстокожий [240, с. 141].

Сам Аденауэр готов был в тот момент пожертвовать Эр-хардом. Разрабатывался проект создания нового суперминистерства, которое должно было заниматься всеми экономическими и финансовыми вопросами. Б этой новой структуре реальные функции министра экономики оказались бы заметно урезаны, и Эрхард, таким образом, формально оставаясь на своем посту, на практике перестал бы оказывать определяющее воздействие на ход хозяйственных процессов. Между канцлером и министром экономики возник острый конфликт, вышедший за пределы узкой группы партийного руководства.

В конечном счете Аденауэр вынужден был все же отступить [52,с.95,125-12б].

Но тем не менее сопротивляться всеобщему давлению на либеральные основы экономического курса Эрхарду было крайне сложно. Даже западные союзники, которые вроде бы должны были радоваться тому, как быстро развивается рыночное хозяйство в Германии, оказывались на практике далеко не всем удовлетворены. С 1950 по 1953 г. они направили в правительство ФРГ в общей сложности 78 требований об изменении экономического курса [52, с. 113].

Вдвойне осложнило положение то, что в этот момент в США, считавшихся оплотом свободного рынка, администрацией Гарри Трумэна было принято решение о временном замораживании цен и зарплат. Эрхард, который никогда не скрывал своих симпатий к США в целом и к американской экономике в частности, который мог заявить, скажем, о том, то "Германия хочет стать первой европейской американской страной" [247, с. 285], теперь как бы оказывался вдруг "святее самого папы римского".

Конечно, Эрхард не был совсем уж одинок в этот сложный момент. В частности, крупный немецкий экономист Вильгельм Репке в 1950 г. подготовил для сомневавшегося в эрхардовской стратегии Аденауэра специальный доклад, где научно подкрепил рыночную направленность преобразований1 [178, с. 47].

И тем не менее в известной степени Эрхарду опять пришлось пойти на компромиссы, допустив нелиберальные ограничения во внешнеэкономической области. Импорт стали лицензировать, и разрешение на ввоз сырья давалось далеко не всем. Кроме того, было установлено требование депонировать в немецких марках сумму в размере 50% эквивалента иностранной

1В Германии шутили, что канцлер получает экономическую информацию от своей домохозяйки после того, как та возвращается из магазина. В этом смысле проделанный Репке серьезный научный анализ был явно не лишним.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 554

валюты, затребованной для импортных операций. В начале 1951 г. издали так называемый закон об охране хозяйства, предоставляющий правительству возможность вмешиваться в хозяйственные вопросы. Наконец, была предпринята и вовсе антирыночная мера, вряд ли вызывавшаяся хоть какой-то необходимостью: сформировали фонд поддержки приоритетных отраслей, средства в который собирали за счет ни в чем не повинных и, судя по наличию у них денег, весьма полезных для страны предприятий. Однако в целом министр экономики верил в рыночную систему, верил в расширение германского экспорта - и оказался прав.

Рынок выправил платежный баланс буквально за несколько месяцев, и активное вмешательство государства в рыночное хозяйство на практике просто не потребовалось. Уже с 1951 г. германский экспорт в страны ЕПС превысил импорт, а затем с каждым годом положительное сальдо стало увеличиваться [246, с. 61-62, 281].

Макроэкономическая стратегия Эрхарда победила. В условиях быстрого роста ВВП и сокращения безработицы (к 1960 г. она упала до 1,3% экономически активного населения) никто уже всерьез не посягал на ту финансовую стабильность, которую министр экономики положил в основу своей системы социального рыночного хозяйства. В результате инфляция в Германии в период 1950-1958 гг. составила в среднем 3,4% в год, что было ниже, чем в любой другой стране Организации европейского экономического сотрудничества (ОЕЭС). Там данный показатель в среднем составил 5,5% [355, с. 18].

Тем не менее, нельзя сказать, что правительство осуществляло полностью либеральную экономическую политику. Эрхард по-прежнему стоял на позициях допущения государственного регулирования в тех масштабах, которые не нарушают общего макроэкономического баланса и не заставляют прибегать к проинфляционным мерам стимулирования экономического роста. Государство расходовало значительные средства на поддержку экономики (например, в сфере жи-

лищного строительства). После 1954 г. около 30% необходимых для возведения домов средств предоставлялось федеральным правительством, отдельными немецкими землями и местным самоуправлением, тогда как остальное аккумулировалось на рынке частным капиталом [246, с. 73].

Вообще в ходе финансового восстановления, осуществлявшегося после Второй мировой войны, государственные инвестиции наряду с самофинансированием предприятий играли большую роль, нежели после Первой мировой. Что же касается банковских кредитов промышленности и средств, привлекаемых акционерными обществами на финансовом рынке, то их доля в инвестировании в 50-е гг. оказалась ниже, чем в 20-е [448, с. 74]. В этом, с одной стороны, нашла свое отражение стратегия социального рыночного хозяйства, а с другой - сказалось временное нарушение тесной

I*

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

556

557

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

связи германских .коммерческих банков с промышленностью.

Если переломным моментом в развитии германской экономики был 1950 г., когда началась корейская война, то переломным моментом в социально-политической жизни стал год 1953-й, когда успехи страны оказались наконец очевидны для большинства населения. На выборах в Бундестаг в 1953 г. христианские демократы получили на 5 млн голосов больше, чем в ходе предыдущих выборов, которые также были для них весьма результативными. Кроме того, стоит отметить, что примерно с середины 50-х гг. немцы стали в целом позитивно оценивать деятельность Эрхарда и свои собственные экономические перспективы. Если в 1949 г. число респондентов, дававших плохую оценку работе министра экономики, в 3,5 раза превышало число тех, кто был им доволен, то в 1956 г. счет был уже 4,5:1 в пользу Эрхарда. Да и число тех, кто считал, что стал жить лучше, устойчиво превышало процент недовольных своим благосостоянием [538, с. 43].

Трудно сказать, насколько успешной была бы стратегия Эрхарда без того бума, который создала корейская война. Конечно, темпы экономического роста в Германии не могли быть столь значительными. Но, скорее всего, принципиальным образом ход преобразований Эрхарда не изменился бы, хотя, возможно, степень политической поддержки курса христианских демократов оказалась бы не столь высокой.

Говоря о том, почему реформы Эрхарда удались, нельзя закрыть глаза еще на один момент. Важным фактором успеха реформ была сравнительно вялая политика германских профсоюзов. Несмотря на то, что законодательство позволяло им требовать быстрого повышения заработной платы (а такое повышение, произойди оно на практике, резко ухудшило бы конкурентоспособность национальной промышленности на международном рынке), профсоюзы действовали не слишком энергично.

Одной из важнейших причин этого оказалась их организационная слабость, ставшая следствием тех ударов, которые нанесли по ним гитлеровские репрессии, война и иностранная оккупация, а в дополнение к этому - денежная реформа, лишившая'профсоюзных деятелей фондов, столь необходимых для организации массовых акций протеста. В результате примерно на протяжении десятилетия профсоюзы не могли восстановиться и обрести ту силу, которую они обычно имеют в демократических странах. В 50-е гг. германский рабочий класс вел себя намного скромнее, чем английский, французский или итальянский. А также скромнее, чем рабочий класс Веймарской республики.

Тем не менее, постепенно на протяжении 50-х гг. сила к профсоюзам возвращалась, их численность увеличивалась и количество стачек нарастало. Поэтому следует принять во внимание и другие причины, обусловившие сравнительную слабость борьбы германских профсоюзов за повышение зарплаты рабочих.

Второй причиной стало отвлечение внимания профсоюзов от борьбы за повышение зарплаты ради решения ряда глобальных вопросов организации труда в промышленности. Аденауэр в 1951 г. согласился допустить значительное представительство рабочих в наблюдательных советах угольных компаний и предприятий сталелитейной промышленности. А с 1952 г. во всей германской промышленности треть наблюдательного совета каждой компании стали формировать рабочие [493, с. 519]. Принципиальным образом установление подобного "рабочего контроля" положение дел не изменило, хотя с формальной точки зрения это, бесспорно, было проявлением уважения к рабочему классу со стороны правительства и промышленных кругов.

Борьба за принятие благоприятных для рабочих законов не оставила сил на текущие мероприятия. Только после того, как выяснилось, что значительные усилия не дали соответствующих результатов, профсоюзы всерьез вернулись к вопросу о

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

558

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

 

повышении зарплаты и к 1954 г. добились некоторых улучшений, которые, правда, оказались не столь уж значительными на фоне быстро растущей производительности труда.

Вообще надо заметить, что столь быстрого роста производительности труда в послевоенный период мало кто ожидал. Профсоюзы, имевшие возможность закладывать в свои предъявляемые предпринимателям требования довольно высокие темпы повышения зарплаты, на самом деле все время отставали от действительного хода хозяйственной жизни, потому что пытались "оставаться на почве реальности". Зарплаты в ответ на их забастовочные акции возрастали, но издержки предприятий, тем не менее, снижались более быстрыми темпами,- и в целом подобная динамика способствовала поддержанию конкурентоспособности германской промышленности на мировом рынке.

Очевидно, негативный опыт инфляции, пережитой Германией, сыграл здесь свою роль. Как отмечал Эрхард, "стабильность цен стала у нас своего рода мерилом добра и зла" [247, с. 423]. Общество (в том числе и его пролетарская часть) так опасалось неконтролируемого роста цен, так давило через прессу и через влиятельных политических лидеров на профсоюзы, которые могли своими требованиями повышения зарплат спровоцировать инфляцию, что в итоге те вынуждены были для сохранения своей репутации выступить со сравнительно умеренными претензиями к предпринимателям.

В этой связи значительный интерес представляет вопрос о том, насколько для профсоюзов вообще могла быть характерна социальная ответственность. Некоторые исследователи полагают, что рабочие лидеры сознательно не использовали все имеющиеся в их распоряжении возможности для выбивания высокой зарплаты, поскольку понимали: стране следует решать важные внеклассовые проблемы, одинаково актуальные для каждого гражданина.

Одной из таких проблем стала интеграция беженцев в западногерманское общество. Поскольку неустроенность репатриантов могла спровоцировать в Германии рост национализма, левые силы готовы были ограничить свои требования ради достижения консенсуса с умеренными силами в лице христианских демократов [355, с. 13].

Все эти факторы в совокупности обусловили то, что существенное повышение реальной заработной платы по отношению к производительности труда произошло лишь в 60-е гг. Германское "экономическое чудо" имело, таким образом, более десятилетия для своего нормального становления.

Позитивная роль, которую сыграли в эту эпоху германские профсоюзы, определила некоторые важные параметры не только внутренней, но и внешнеэкономической политики страны. Дело в том, что профсоюзы выступили не только как профессиональная организация, но и как организация, отстаивающая интересы потребителей (чему, впрочем, не следует удивляться, поскольку рабочие являются одной из крупнейших групп потребителей в любой стране развитого капитализма).

В интересах потребителей германское правительство в 50-е гг. активно смягчало протекционистские барьеры, стремясь способствовать расширению международной конкуренции и ограничению роста цен. Поддержка этой политики профсоюзами позволила преодолеть лоббистское давление сил, заинтересованных в том, чтобы не пустить на внутренний рынок конкурентов из других стран.

Помимо внутренних факторов, способствовавших экономическим успехам во времена Эрхарда, необходимо отметить и действие факторов внешнеэкономических. На первом месте среди них стоит реализация плана Маршалла, в соответствии с которым ряду европейских стран были предоставлены крупные американские кредиты. В частности Германия получила поддержку в размере 1,4% своего ВНП.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Это не было по-настоящему крупной денежной суммой. Представление о том, что план Маршалла был, в первую очередь, рассчитан на хозяйственное возрождение Германии, не соответствует действительности. В расчете на душу населения Германия получила поддержку в три с лишним раза меньшую, чем Нидерланды и Австрия, в два с лишним раза меньшую, чем Великобритания, Бельгия и Франция [213, с. 297]. Таким образом, нельзя выявить прямую зависимость между размером полученной поддержки и масштабом экономических успехов (скорее, связь эта была в ряде случаев обратной).

Нельзя также сказать, что распределение полученных средств осуществлялось оптимально. Деньги скорее "проедались", нежели закладывались в фундамент эффективно работающей экономики. В частности, только 17% средств, поступивших по плану Маршалла в Европу, пошло на закупки машин и оборудования, остальное использовалось для приобретения сырья, полуфабрикатов, а также сельскохозяйственной продукции. Особенно много денег на закупку продовольствия уходило в первый год реализации плана [326, с. 197, 206]. Более того, даже то оборудование, которое реально пришло в Европу, далеко не всегда соответствовало потребностям предприятий.

Но зато осуществление значительной централизованной поддержки повысило доверие инвесторов к Германии и сделало возможным быстрый рост частных вложений, непосредственно не связанных с планом Маршалла. Именно эти частные инвестиции определили динамичное развитие Германии в долгосрочной перспективе.

Однако самым главным, пожалуй, было даже не это. Косвенным следствием реализации плана Маршалла стала постепенная либерализация внешней торговли в Европе. Эрхард был активным сторонником подобной либерализации. И по мере того, как немецкая экономика становилась на ноги, он стремился делать все более и более свободными торговые отношения с другими странами.

 

561

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Либерализация включала в себя, с одной стороны, снятие количественных ограничений и таможенных барьеров, выстраиваемых на пути импорта (в 1952-1957 гг.), а с другой - снятие ограничений на осуществление текущих платежей (в 1952-1954 гг.) и на движение капиталов (в 1958-1959 гг.). Заключительным аккордом осуществления политики либерализации стали переход к полной конвертируемости немецкой марки (1959 г.) и вхождение ФРГ в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС). В рамках этой интеграционной группировке принципы свободной торговли, а также свободного движения капиталов и рабочей силы охватили постепенно все ведущие страны старого света.

В условиях увеличения германских экспортных возможностей подобная либерализация способствовала активному проникновению немецких товаров на рынки соседних европейских стран и, следовательно, ускорению темпов роста экономики ФРГ. Причем характерно, что пионером этой либерализации стала именно Германия. Наверное, впервые после кризиса 1873 г., когда идеи усиления государственного регулирования вытеснили из германской экономической мысли либеральные идеи, протекционизм потерпел столь серьезное поражение.

Именно Эрхард среди других крупных немецких и французских политиков лучше всех понимал, что должно представлять собой в конечном счете европейское сообщество. Если, скажем, французский лидер генерал Шарль де Голль категорически отвергал прием в ЕЭС Англии, надеясь в союзе с Германией полностью контролировать политику континентальной части Европы, то Эрхард с самого начала предполагал, что в интеграционную группировку постепенно войдут многие страны, ибо это несет для каждой из них несомненные экономические выгоды. Хозяйственные интересы, с его точки зрения, должны были возобладать над интересами политическими. В конечном счете так оно действительно и получилось. Нынешняя объединенная Европа выглядит примерно такой, какой видел ее в своих проектах Эрхард.

1

563

стала одной из самых мощных в экономическом плане держав, а потому традиционные проблемы реформирования были в 90-е гг. XX века на восточных германских землях качественно иными, нежели в ходе осуществления стандартного процесса модернизации.

562

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Подводя итог преобразованиям, осуществленным Эрхардом, следует выделить несколько важнейших достижений. Среди них:

•     восстановление рыночного хозяйства,  происшедшее

после длительного периода гитлеровского этатистского гос

подства;

• обеспечение финансовой стабильности, ставящей пре

граду на пути очередного возрождения германской инфляции;

• отказ от старых имперских этатистских принципов, со-

здававших благоприятные условия для картелизации-хозяй-

ства;

• вхождение в ЕЭС, построенное на принципах конку

ренции.

Все это вместе взятое означало завершение длительного процесса модернизации экономики Германии.

В ходе этой модернизации в немецком обществе, как, собственно, и во всяком другом, постоянно возникали опасения относительно того, что социальное рыночное хозяйство грозит увести славный своими культурными достижениями народ на опасный путь бездушного материализма. Эрхарду пришлось полемизировать со сторонниками этих взглядов, доказывая, что материальное благосостояние не губит духовность, а скорее способствует "сознанию самого себя, своей личности и своего человеческого достоинства" [246, с. 211-215]. В конечном счете идеи свободы, рынка, европейского единства все же возобладали над столь сильными ранее в Германии идеями культурной обособленности и национального превосходства.

Формальным завершением процесса модернизации, наверное, могут считаться присоединение к ФРГ восточных германских земель, происшедшее после ликвидации ГДР, и постепенное втягивание этих земель в рыночное хозяйство. Однако присоединение происходило уже в условиях, когда ФРГ

ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

ГЛАВА 4

АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ1

Письменно она именовалась Австрийско-Венгерской монархией, а в устной речи позволяла именовать себя Австрией... Она была по своей конституции либеральна, но управлялась клерикально. Она управлялась клерикально, но жила в свободомыслии. Перед законом все граждане были равны, но гражданами-то были не все. Имелся парламент, который так широко пользовался своей свободой, что его обычно держали закрытым; но имелась и статья о чрезвычайном положении, с помощью которой обходились без парламента, и каждый раз, когда все уже радовались абсолютизму, следовало высочайшее указание вернуться к парламентарному правлению. Таких случаев было много в этом государстве, и к ним относились также национальные распри... Они были настолько ожесточенны, что из-за них по многу раз в году стопорилась и останавливалась государственная машина, но в промежутках и паузах государственности царило полное взаимопонимание и делался вид, будто ничего не произошло.

Роберт Музиль

Процесс модернизации в Австро-Венгерской монархии был, наверное, одним из наиболее сложных в мировой (и уж, по крайней мере, в европейской) истории. Начинался он еще в XVIII в., когда под властью династии Габсбургов были объединены огромные территории, населенные немцами, венграми,

' Первоначальный вариант данной главы был опубликован в журнале "Звезда" [197].

5б5     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

итальянцами, румынами, евреями, фламандцами, валлонами, а также многочисленными ветвями западных и южных славян. Завершается этот процесс уже в наше время, когда габсбургской короны давно не существует, а многочисленные наследники распавшейся монархии - Австрия, Венгрия, Чехия, Словакия; Хорватия, Словения, Румыния - решают мо-дернизационные проблемы каждый сам за себя.

Собственно говоря, модернизация Австро-Венгрии и развод, на который пошли в конечном счете создавшие некогда эту "дружную семью" народы,- две стороны одной медали. В той мере, в какой в империи осуществлялись реальные преобразования, она двигалась к своему распаду. Торможение же распада было одновременно и торможением экономических реформ. Неурегулированность этнических проблем оборачивалась постоянно неурегулированностью проблем хозяйственных.

Данный пример интересен нам прежде всего потому, что очень близок российскому варианту модернизации.

Во-первых, многонациональной (лоскутной) Габсбургской монархии приходилось, как и России (Советскому Союзу), решать проблемы экономического переустройства в ситуации, когда различные части государства в различной степени были готовы к восприятию необходимости модернизации. Возможно, этнокультурные различия в Австро-Венгрии, где доминирующая нация - немцы - составляла в начале XX века лишь 23%, тогда как славян насчитывалось 45%, венгров - 19%, румын - 6% [522, с. 265], были даже более существенными, чем те, которые имелись у нас в стране, явно отличавшейся доминированием коренной народности - русских.

О том, насколько были важны культурные различия, косвенным образом свидетельствует такой показатель, как уровень грамотности в различных европейских странах. В 1875 г. Доля неграмотных в Австро-Венгрии составляла 42% и в России - 79% в сравнении с 23% во Франции и 2% в Германии [225, с. 62]. Понятно, что необходимость осуществления модернизации в двух восточных империях постоянно натыкалась

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

566

567     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

на абсолютное непонимание широких народных слоев. В конце концов и в одной империи, и в другой не удалось избежать распада.

Во-вторых, и габсбургской Австро-Венгрии, и романовской России пришлось начинать свои экономические преобразования с отмены крепостного права. В отличие от некоторых других европейских стран здесь данная проблема на предыдущих этапах развития общества сама собой не рассосалась, потребовав в конечном счете хирургического вмешательства. Соответственно период прохождения пути от рабства к свободе был очень сжат во времени, что, бесспорно, наложило свой отпечаток на менталитет народов обеих империй, а также на способность общества обеспечить устойчивость перемен.

В-третьих, завершение процесса модернизации в отдельных государствах - наследниках Австро-Венгрии происходило параллельно с завершением процесса модернизации в государствах - наследниках Российской империи (Советского Союза). Таким образом, проблемы целого ряда трансформируемых экономик не только имели единые исторические корни, но и разрешались в одну и ту же историческую эпоху, подвергались одним и тем же влияниям внешней среды.

В-четвертых, в экономических системах обоих государств было чрезвычайно сильно административное начало. Хотя Австро-Венгрия не являлась исторически столь же сильно забюрократизированной страной, как, скажем, Франция, венская бюрократия постепенно превратилась в весьма значительный фактор влияния,- причем характер австрийского чиновничества, пожалуй, даже в большей степени напоминал характер чиновничества российского, нежели французская бюрократия.

Если во Франции со времен Кольбера администратор ощущал свою творческую, созидательную роль, стремясь преобразить страну посредством продуманных действий, осуществляемых из единого центра, то и в Австрии, и в России чиновник был, как правило, пассивным волокитчиком, не стре-

мящимся ни к какому к созиданию1. Французская бюрократия в значительной мере служила примером для подражания, заражая страну своей уверенностью в силе дирижизма. Австрийская - "внушала скорее страх, нежели восхищение" [390, с. 45].

К началу XX века это ощущали многие жители империи, что нашло свое отражение даже в искусстве. Наверное, ни одна литература мира, включая русскую с прекрасными зарисовками М. Салтыкова-Щедрина, не создала такого впечатляющего образа национальной бюрократии, как литература народов Австро-Венгрии. Столичная бюрократия Роберта Музиля, провинциальная и судейская бюрократия Франца Кафки, армейская бюрократия Ярослава Гашека... Все это элементы единой картины, представляющей империю на пороге ее гибели. В данной картине смешаны разные чувства: и холодный анализ Музиля, и ужас Кафки, и насмешка Гашека.

1При этом российский чиновник во многих случаях выполнял свои обязанности за соответствующую мзду, тогда как австрийский бюрократ имел, как правило, представление о корпоративной чести, о необходимости поддержания государственного порядка, о гуманистических ценностях и, по свидетельству ряда авторов (см., напр.: [388, с. 166; 432, с. 6-7]), был сравнительно не коррумпирован. Данное различие, впрочем, не следует абсолютизировать, поскольку любая система государственного регулирования порождает в конечном счете взяточничество, и австрийская бюрократия не могла быть от него полностью свободна, примеры чего будут приведены в дальнейшем. Таким образом, можно сказать, что схожие системы порождали и сходство стандартов поведения. Все это накладывало существенный отпечаток на характер того и другого общества, а потому в плане содействия модернизации и российское чиновничество, думающее прежде всего о своем кармане, и австрийская бюрократия, стремившаяся поддержать падающую империю, представляли собой фактор торможения.

568

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Многое зависело от личного восприятия автора. Но чего не чувствуется ни в одной из книг, так это уважения к чиновничеству как к сословию. Никто не ждал от него никакой пользы

для страны.

И французский, и австро-российский вариант в конечном счете служили скорее препятствием для модернизации, нежели ее инструментом, однако их воздействие на конкретные формы, в которых шли преобразования, было различным. Во Франции бюрократия тянула общество вперед (правда, со временем часто выяснялось, что предлагаемый ею путь - тупиковый). В Австрии и в России бюрократия в лучшем случае не препятствовала происходящим естественным образом изменениям1.

Но больше всего сближает административные проблемы Австро-Венгрии и России то, что после Второй мировой войны у ряда наследников Габсбургской монархии хозяйственные механизмы были построены прямо по советскому образцу. Этот факт определил значительное сходство многочисленных проблем экономических реформ 90-х гг. в различных государствах Восточной Европы.

В-пятых, и Австро-Венгрия, и Россия представляли собой окраинные европейские государства, что создавало близкую геополитическую и геоэкономическую ситуацию. Как говаривал в свое время Клемент Меттерних, "Азия начинается там, где Восточное шоссе выходит из Вены", и многие образован-

1Конечно, бюрократию в целом следует отличать от отдельных прогрессивно мыслящих ее групп, настроенных на осуществление реформ. Такие группы были и в Австрии, и в России, причем порой даже их представители занимали весьма ответственные посты. Собственно говоря, процесс медленных преобразований, осуществлявшихся в Габсбургской империи на протяжении примерно полутораста лет, был плодом деятельности именно таких узких реформаторских групп, находившихся на верхушке властной пирамиды, или даже результатом усилий отдельных реформаторов.

569     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

ные австрийцы были с ним в этом согласны [226, с. 27-28]. Соответственно обычно сильно преувеличиваемую, но все же реально существующую проблему "Запад есть Запад, Восток есть Восток" приходилось решать реформаторам и там и здесь.

Наконец, в-шестых, мы можем обнаружить немало общего в протекании политических процессов. Слабость государственной власти, монархия, сменяющаяся не только демократиями, но и авторитарными режимами, повышенная революционная активность масс (особенно в Венгрии) - все это представляет собой тот фон, на котором осуществлялась экономическая модернизация. Пожалуй, все же революционная активность в Австро-Венгрии и ее наследниках была послабее, чем во Франции и России, а жесткость режимов - послабее, чем в Германии и СССР. Однако различия эти скорее количественные, нежели качественные.

РОЯЛИСТ ПО ПРОФЕССИИ

Если попытаться суммировать отдельные элементы, препятствовавшие распространению рыночных методов хозяйствования в Австро-Венгрии до начала модернизации, то получится приблизительно следующая картина.

Во-первых, на большей части территории державы сохранялось крепостное право. Оно не было распространено лишь в отдельных западных регионах, населенных преимущественно немцами; в Верхней и Нижней Австрии, а также в Тироле. Но отдельные "анклавы свободного труда" не могли качественно изменить общей неблагоприятной для экономического развития ситуации. Естественно, крепостное право сочеталось с феодальной системой землевладения, что в совокупности представляло собой серьезнейшее препятствие для формирования рынков земли, рабочей силы и капиталов, а в конечном счете - и товарного рынка.

570

ДМИТРИЙ  ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Во-вторых, городская экономика была опутана цеховыми ограничениями, что препятствовало притоку в город капиталов и рабочей силы. Бюргеры обладали и определенными "коллективными" преимуществами перед крестьянами. Так, например, последним было запрещено торговать продуктами своего труда. Монополия на торговлю была отдана горожанам.

В-третьих, крестьянин, обремененный феодальными и государственными поборами, оказывался не слишком заинтересован в росте производительности труда. По оценке М. Полтавского даже в начале XIX в. у производителя после выполнения всех положенных повинностей оставалось лишь порядка 30% созданного им продукта [156, с. 324], что по любым меркам находится гораздо ниже границы приемлемых с точки зрения экономической эффективности изъятий.

В-четвертых, Габсбургская монархия придерживалась линии жесткого протекционизма. Эта черта в общем-то была характерна для всей Европы эпохи меркантилизма, когда правители стремились ограничивать импорт и не выпускать золото из страны. Но некоторыми исследователями высказывается мнение, что именно в Австрийской империи меркантилизм принимал особые черты, способствовавшие даже формированию автаркической хозяйственной системы [367, с. 242].

С одной стороны, страна находилась в не очень-то удобном месте Европы, если подходить к этому с точки зрения транспортного сообщения Австрии с другими регионами. Конечно, нельзя не отметить, что в те годы, когда еще не было даже железных дорог и крупномасштабные грузовые перевозки могли осуществляться лишь по воде, Габсбургская держава имела выход в Адриатическое море, а через все земли короны проходил такой важный речной тракт, как Дунай. Однако по сравнению с непосредственно обращенными к океану Англией, Францией, Испанией, Португалией и по сравнению с североморскими державами - Германией, Голландией, Данией - Австрийская империя явно проигрывала. Ее торговые ворота были направлены туда, куда в Новое

571       АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

время плавать было не слишком-то интересно и прибыльно: к Турции, России, Неаполитанскому королевству. Словом, торговля была делом весьма проблематичным. Кроме того, Дунай отделен от Адриатики крупным горным массивом, и эта черта местности делала Австрийскую монархию государством, не слишком удобным для использования в качестве транзитного пункта при перевозке грузов с Запада на Восток.

С другой стороны, огромная территория Габсбургской державы позволяла производить все необходимое, не прибегая к помощи внешней торговли. Венгрия и Галиция обладали плодородными землями, пригодными для производства различных сельскохозяйственных продуктов. В Австрии, Чехии и Моравии сосредоточена была промышленность. В Альпийских горах добывались полезные ископаемые.

Конечно, конкурентоспособность национальной экономики была невысокой. Большинство историков соглашается с тем, что протекционизм являлся важнейшим фактором, препятствовавшим быстрому росту промышленности и осуществлению прогрессивных инноваций (см., напр.: [367, с. 252]). Но ведь опасности автаркии познаются лишь при сравнении с конкурентоспособностью зарубежных производителей. До тех пор пока импортные товары не проникали в Габсбургскую державу (или проникали в незначительной степени), система автаркического хозяйствования могла казаться местной элите сравнительно приемлемой.

В-пятых, протекционизм породил политику стимулирования отечественных производителей, которые получали от государства субсидии и прочие виды помощи. Помимо того что такая политика ложилась дополнительным бременем на бюджет (а это вызывало повышение налогового бремени), она была еще и крайне неэффективной. Бюрократия (возможно, даже не из-за коррупции, а из-за установившейся традиции доминирования аристократии во всех важных делах) поддерживала те предприятия, которые принадлежали представителям знати, имеющим доступ ко двору [367, с. 243]. Таким образом, знатные и богатые получали уже благодаря самому своему происхождению дополнительные

572

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

экономические преимущества, которые, в свою очередь, оборачивались новыми доходами. Конкурентоспособной промышленности довольно трудно было зародиться в подобной своеобразной среде.

Таким образом, экономическая модернизация становилась для Габсбургской державы важнейшей необходимостью. Но на пути осуществления преобразований страну ждали немалые трудности,

Первые попытки приступить к модернизации в Габсбургской монархии можно отнести к XVII веку, когда австрийцы стали присматриваться к тем преобразованиям, которые осуществлял во Франции Кольбер. Как отмечал В. Зомбарт, "австрийская политика XVII и XVIII веков идет целиком по стопам Кольбера. Выражения: регламентирование, государственная опека, полицейский надзор - характеризуют систему, с помощью которой правительство по примеру Кольбера хотело воздействовать в воспитательном духе на промышленность" [55, с. 382].

Для отдельных интеллектуалов того времени, бесспорно, имели свое значение успехи Англии и Голландии. Однако применительно к этому периоду вряд ли еще можно говорить о каких-то серьезных преобразованиях. Страна в целом не была готова к осуществлению перемен.

Опыт Запада был где-то далеко, а непосредственно Австро-Венгрия была обращена лицом на юго-восток. Там находился основной военный противник Габсбургов - Турецкая держава. С турками приходилось вести серьезнейшие сражения, но поскольку успех все больше оказывался на стороне европейцев, и поскольку "блистательная Порта" сама превращалась в сравнительно отсталое государство, такого непосредственного стимула к модернизации, какой, скажем, имела Франция благодаря своим контактам с Англией и Голландией, а также того стимула, который позднее получила Пруссия в ходе наполеоновских войн, внешний вызов в ХУП-ХУШ веках дать не мог.

Даже о протомодернизации (как мы ее назвали в главе о Франции), т.е. о формировании бюрократической системы, ко-

573     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

Императрица Мария Терезия

торая впоследствии оказывала воздействие на ход экономических преобразований, можно, пожалуй, говорить лишь применительно к периоду реформ императрицы Марии Терезии, т.е. применительно к середине XVIII столетия. Как отмечал крупнейший исследователь истории Габсбургской державы О. ^521, "Мария Терезия осуществляла ту работу по усилению централизованного бюрократического аппарата, которую во Франции осуществили при Людовике XIII и Людовике XIV, а в Пруссии - при Фридрихе Великом" [388, с. 62].

Именно в эпоху Марии Терезии центральной власти удалось ограничить права сословий в области налогообложения и сформировать независимый от них административный аппарат. Более того, своеобразное разделение финансовых властей, при котором отдельно существовали камер-коллегия (по-нашему - министерство финансов), генеральная касса (по-нашему - казначейство), а также контролирующая их работу счетная палата, в Габсбургской монархии было осуществлено значительно раньше, чем во Франции, дозревшей до всего этого лишь при Наполеоне.

Серьезно изменился сам стиль правления. Раньше в Вене преобладали нравы, заимствованные с Пиренейского полуострова, поскольку отец императрицы воспитывался при испанском дворе, где также правили Габсбурги. Большое внимание уделялось католицизму, внешней форме управления и этикету. Эффективность администрирования при этом отходила

574

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

на второй план. Теперь же подход к управлению становился все более немецким - деловым, конкретным, направленным на решение реальных проблем, стоящих перед страной [132, с. 258].

Цели преобразований, осуществляемых Марией Терезией, были, по всей вероятности, исключительно конъюнктурные: чувствовалась необходимость усилить власть короны и повысить собираемость налогов, что в конечном счете почти удалось сделать. Говорят, что введение винного акциза погубило репутацию этой в общем-то довольно милой женщины, однако косвенные налоги, превысившие по своему объему налоги прямые, помогли зато заткнуть бюджетные дыры. Мария Терезия при восшествии на престол в 1740 г. получила в наследство 100 млн долга, но к 1775 г. сумела сбалансировать бюджет, который, правда, впоследствии опять подвергся деструктивному воздействию - в основном из-за неумеренных военных расходов [435, с. 6].

Заимствование идей французского дирижизма так же было характерно для данной эпохи, как и укрепление фискальной системы. Именно в это время государство стало регулировать ведение лесного хозяйства, способствовать выведению наиболее продуктивных пород овец и лошадей, стимулировать выращивание картофеля и улучшать систему коммуникаций. Но все эти действия основывались не на использовании рыночных механизмов, а на администрировании и на просвещении крестьян [388, с. 63]. О том же, чтобы качественно изменить общее состояние хозяйственной системы, речи в середине XVIII столетия вообще не шла.

Мария Терезия (в отличие, скажем, от своего врага Фридриха II Прусского) была не таким уж ярким представителем просвещенного абсолютизма. Императрица оставалась сравнительно консервативной дамой, не слишком образованной, но зато и не слишком циничной. Весь ее незамысловатый характер укладывается в следующую яркую характеристику: "На раздел Польши она решилась со слезами. "Плакала, но брала",- зло заметил по этому поводу Фридрих II" [128, с. 108].

575     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

Просветителей императрица не переваривала, но обладала глубоким чувством ответственности перед страной и династией, а потому вводила новшества, хотя и делала это лишь в меру осознания их практической необходимости. Теории, разрабатывавшиеся высокими умами эпохи, она заимствовать вообще не собиралась. Никакой планомерности и последовательности в реформаторских усилиях, прилагаемых к преобразованию экономики, при Марии Терезии отмечено не было.

По этой причине императрица осуществляла даже действия, напрямую оказывавшие негативное воздействие на экономику.

Например, в период ее правления усилились гонения на протестантов, что привело к оттоку из страны этих в наибольшей степени обладавших капиталистическим духом предпринимателей. Экономическое влияние католического нобилитета, который основывал свои действия на близости ко двору и постоянно выпрашивал всевозможные субсидии, от проведения подобной религиозной политики только возрастало.

Другой пример деструктивного, хотя и отвечающего духу времени воздействия реформ Марии Терезии - введение таможенного тарифа 1754-1755 гг., который не только ставил отечественных производителей в привилегированные условия по сравнению с иностранцами, но и внутри самой монархии подрывал принцип равных условий в конкурентной борьбе. "Согласно таможенному тарифу венгерский торговец в том случае, если он ввозит в Венгрию иностранные товары непосредственно из-за границы, обязан был платить 30 процентов ввозной пошлины; если же он покупал эти же иностранные товары в наследственных землях, то должен был платить 5%; а в случае покупки австрийских промышленных товаров взыскивалось вообще 3 процента, а во многих случаях всего лишь 2 процента ввозной пошлины" [150, с. 57].

Средневековые таможенные барьеры, существовавшие ради прибыли феодалов, вместо того чтобы исчезнуть, теперь "модернизировались" и попадали в ведение новых господ -

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

576

577      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

чиновников. Бюрократия, таким образом, получала возможность создавать то лучшие, то худшие условия для ведения коммерческой деятельности, в зависимости от того, как она понимала интересы страны.

"Во время Семилетней войны был разрешен свободный ввоз зерна в наследственные земли, но после окончания войны это было вновь запрещено; в 1767 году был разрешен экспорт через море, но в 1770 году в связи с неурожаем в наследственных землях это разрешение было вновь отменено" [150, с. 63]. Но хуже всего была неустойчивость таможенных ставок. "Регламенты, противоречащие один другому,- жаловалась торговая палата Рента (этот фламандский город в то время входил в состав Габсбургской державы.- Авт.),- изданы в таком множестве, что чиновники, приставленные для взимания сборов, сами сплошь и рядом оказываются в неведении" [127, с. 450]. Экономика монархии из-за всей этой неразберихи попадала во все большую зависимость от воздействия субъективного фактора.

Словом, несколько упрощая ситуацию, можно заметить, что в Габсбургской монархии в середине XVIII столетия осуществляли, в общем-то, те же самые шаги, которые примерно за семьдесят-восемьдесят лет до этого делались во Франции Людовика XIV и Кольбера. Экономика и бюрократия шли вперед рука об руку, но все это оказывало, скорее, внешнее воздействие на хозяйственную систему, нежели способствовало ее коренной модернизации.

Однако в Европе была уже иная эпоха, и идеи Просвещения доходили даже до самых глухих ее уголков. Поэтому прото- модернизация и первые реформаторские действия, которые можно отнести непосредственно к модернизации как таковой, оказались не столь сильно разорваны во времени, как это было, к примеру, во Франции. Еще Мария Терезия начала ограничивать сферу распространения чисто средневековой организации производства, запретив создание новых цехов и разрешив работникам многих важнейших профессий трудиться вообще вне рамок этой системы. В период же совместного правления Марии Терезии и ее сына Иосифа II, а особенно

Император Иосиф II

и Великий герцог Тосканы Леопольд

(будущий император Леопольд II)

после ее смерти реформаторские действия были заметно активизированы.

Иосиф был сыном Марии Терезии, последней в роду Габсбургов, и герцога Франца Лотарингского. Возможно, именно "свежая кровь", внесенная Лотарингским домом в вырождающийся род австрийских монархов, некоторым образом определила энергичный характер деятельности этого выдающегося императора-реформатора.

Как отмечал К. Макартни, "монархия Марии Терезии была для Иосифа как недостаточно абсолютной, так и недостаточно просвещенной" [435, с. 2]. Император был типичным

 

578

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

просвещенным абсолютистом и всеми своими силами стремился укрепить свою державу, не желая допускать никаких преобразований снизу. Говорят, что в ответ на вопрос о том, как он относится к американской революции, Иосиф заметил: "По профессии я - роялист" [127, с. 210].

Иосиф был, бесспорно, одним из самых ярких людей своей эпохи и обладал чудовищной энергией и работоспособностью. Новый император стремился к осуществлению активных преобразований во всех возможных направлениях. Это был человек, в характере которого удивительным образом сочетались основательность и энтузиазм. Он успевал порождать тысячи различных реформаторских декретов. Но та поспешность, с которой эта деятельность осуществлялась, обычно препятствовала успешной реализации замыслов [390, с. 16]. Как отмечал Фридрих II, досконально изучивший своего вероятного военного противника: "Император Иосиф - человек с головой; он мог бы многое произвести, но жаль, что всегда делает второй шаг прежде первого" [91, с. 478].

Работая порой по 18 часов в сутки, Иосиф доводил окружающих до слез. Мария Терезия даже грозилась уйти в монастырь, будучи не в силах совладать с энергией сына, требовавшего от нее все новых и новых преобразований. Родственникам, которых он считал "бесполезным бременем земли" (за исключением брата и наследника своего - Леопольда, с которым он порой советовался, поскольку ценил его ум), Иосиф создал такие условия жизни при дворе, что все они просто разбежались из Вены. Что же касается рано скончавшегося отца, то будущий император в детстве его просто презирал, ибо Франц был простым герцогом Лотарингским, тогда как Иосиф (по линии матери) - природным Габсбургом [127, с. 86, 89].

Иосиф был уже по-настоящему просвещенным монархом, чуждым всякого средневекового консерватизма, вызывающего "излишнюю слезливость". Однако самостоятельность и склонность к прагматизму, а не к слепому следованию абстрактным теориям отличали этого человека так же, как и его

мать. Он выстраивал здание реформ по той схеме, по какой считал нужным, а не по книгам просветителей. К самим же французским просветителям как к людям и теоретикам он относился весьма скептически, делая, пожалуй, исключение только для экономистов-физиократов. Впрочем, их советы он тоже применял лишь в той мере, в какой они представлялись ему практически реализуемыми.

Иосиф не переставал размышлять и учиться. На протяжении всей своей жизни император стремился модифицировать имевшиеся у него представления об экономике сообразно реальности, с которой приходилось сталкиваться. Он отказывался от подходов, казавшихся ему устарелыми, и легко становился на иную точку зрения.

Вот как сам он описывал эволюцию своих взглядов, происшедшую с того момента, когда он в возрасте 21 года был впервые допущен в Государственный совет: "Я подумал спроста, что, увидевши в своем воображении денежные сундуки, размещенные в шести разных местах под сводами, что узревши одного президента, на котором лежало исключительное управление всеми отраслями государственной администрации, и другого президента, который должен был все контролировать,- да, я подумал тогда, что я почти так же умен, как сам Кольбер... Но после целого года учения... я убедился, что система эта могла бы осуществляться, если бы люди были сотворены согласно ее принципам; но она не принимала в расчет слабостей человеческих" [127, с. 386].

Иосиф, как и его мать, должен был в первую очередь думать о повышении доходов страны и о сбалансированности бюджета. Успехи его в этом деле были весьма противоречивы. В основном ему удавалось за счет строжайшей экономии, представлявшейся окружающим обыкновенной скупостью (в Вене ходил даже анекдот о том, что во дворце сдавались внаем апартаменты, освободившиеся после отъезда всех императорских родственников), держать бюджет бездефицитным. Но разразившаяся к концу его царствования турецкая война опять обременила государство колоссальным Долгом.

 

 

580

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Император понимал: одними лишь фискальными мерами ему не справиться со всеми своими проблемами, а следовательно, государство должно не только собирать налоги с подданных, но и создавать для них выгодные условия ведения дел, позволяющие разбогатеть. "Слабости человеческие", такие как, скажем, склонность к богатству и комфорту, в конечном счете могли обернуться силой государства, населенного зажиточными подданными.

"Общее благо,- отмечал П. Митрофанов, наиболее глубокий исследователь реформ эпохи Иосифа,- было, правда, единственной целью его жизни, ради него он работал не покладая рук, так что даже подорвал железное свое здоровье, но благо это понимал он по-своему, независимо от чьих-либо указаний, принимая советы лишь в том случае, если они ему нравились... Догматизма он был чужд и в экономической области: быть ли физиократом или меркантилистом, ему было все равно, лишь бы казна оставалась полна, а этого можно было достичь, помимо беспощадной экономии и строгого контроля за служащими, усилением платежных сил населения, улучшением его благосостояния, размножением народонаселения по любой теории или системе: недаром Иосиф называл себя "атеистом" в области экономических вопросов" [128, с: 126,132].

Культурное заимствование, использование опыта соседей для такого монарха, как Иосиф, играли огромную роль. В частности, большое значение для развития представлений Иосифа о том, какие преобразования требуется осуществлять в монархии, оказала его поездка во Францию, предпринятая в 1777г.

Как раз в середине 70-х гг. там был осуществлен либеральный эксперимент Тюрго, завершившийся, правда, сворачиванием реформ и опалой реформатора. Однако страна широко обсуждала проблему преобразований, и Иосиф имел хорошую возможность познакомиться с экономическим учением физиократов. Он не просто проводил время при дворе, но старался действительно узнать Францию. Император много ездил по стране, изучал как народный быт, так и использовав-

581      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

шиеся французской бюрократией механизмы управления. Однажды ему довелось даже в каком-то местечке крестить ребенка.

- Как Вас зовут? - поинтересовался священник.

.   - Иосиф,- ответил будущий крестный отец.

- А фамилия?

- Второй.

- А род занятий?

- Император [441, с. 257].

Но это все были частности. Главным, наверное, являлось изучение реформ и их последствий. Однажды в салоне император встретился с самим реформатором, и, как замечали наблюдатели, "с Тюрго он болтал очень много" [127, с. 82].

Не чурался Иосиф и контактов с Неккером, несмотря на то что этот государственный деятель принадлежал к совершенно иному лагерю, нежели Тюрго. Император ценил опытные кадры, и как только Неккер получил отставку, он попытался привлечь его в свою администрацию. Однако бывший руководитель французского финансового ведомства не решился принять это приглашение [530, с. 8].

В результате всех этих контактов и под воздействием тщательного изучения зарубежного опыта реформирования Иосиф постепенно стал склоняться к необходимости снятия административных ограничений, препятствующих свободному развитию торговли и промышленности [156, с. 211]. "Император со времени возвращения из Франции только и бредит торговлей",- говорили в Вене.

Тем не менее, реформы Иосифа были чрезвычайно противоречивыми. Таможенные преграды одновременно и снимались, и укреплялись. Власть цехов заменялась властью бюрократии. Стремление ко всеобщему равенству оборачивалась игнорированием острых национальных проблем.

Сам процесс преобразований начался еще до поездки во Францию. В 1768 г. крестьянам было разрешено торговать изделиями своего труда. В 1775 г. в монархии были все же отменены внутренние таможни (за исключением территорий Венгрии, Тироля и Форарльберга), что, бесспорно, способствовало

! I

582

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

развитию торговли. В Венгрии внутренние таможни были в итоге тоже отменены, но уже десятилетие спустя.

Однако сама таможенная граница между Австрией и Венгрией продолжала существовать. Более того, сохранялась жесткая протекционистская защита территории монархии от зарубежной конкуренции. Существовал большой список товаров, при импорте которых взималась 60-процентная пошлина, являвшаяся чуть ли не запретительной.

Ни до ни после времени правления Иосифа, если не считать периода наполеоновской континентальной блокады, система запретительных пошлин не была доведена до. такой крайности. Некоторое смягчение протекционизма последовало лишь в 1809 г., когда министр граф Филипп Штадион - выходец из Майнца, находящегося в германских рейнских землях, наиболее продвинутых и экономически развитых,- провел декрет о свободе торговли с немецкими государствами.

Противоречивость действий Иосифа объяснялась противоречивостью самой его натуры, тем, что он отнюдь не был либералом, хотя и стремился к прогрессу. Настоящий либерализм в ту эпоху был еще немыслим, что чуть позже показал во Франции пример Наполеона, вышедшего из совершенно иных, нежели Иосиф, слоев общества, но столь же твердо придерживавшегося идей государственного регулирования и протекционизма. То, чего хотел добиться Иосиф, лучше всего передано в словах одного из современных ему публицистов. Тот сформулировал административный идеал императора: "Он хочет в буквальном смысле превратить свое государство в машину, душу которой составляет единоличная его воля..." (цит. по: [128, с. 129]).

Даже министры Иосифа не имели никакой самостоятельности. Весь круг их деятельности определялся словами "доложить" и "исполнить". Когда аппарат осмеливался предлагать какие-то коррективы, чтобы ввести бурный поток императорских преобразований в более спокойное русло, Иосиф пресекал инициативу в зародыше. "Канцелярия хорошо бы сделала,- заметил он в ответ на предложение

583     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

продлить срок изучения немецкого языка для чиновников в Венгрии, где этот язык вводился как государственный,- если бы оставила при себе свои советы... Мое распоряжение остается в силе... Кто же не хочет слушаться, тот может убираться подобру-поздорову, будь то канцлер или последний писец" [126, с. 12].

Император не терпел бездельников, что в принципе для экономического развития страны было довольно хорошо. Буквально через месяц после смерти Марии Терезии Иосиф приказал ликвидировать частный фонд императрицы, из средств которого выплачивались многочисленные пенсии, с одной стороны, поддерживавшие бедных, но с другой - являвшиеся кормушкой для близких ко двору многочисленных прихлебателей. Ликвидация фонда сопровождалась прекращением перечисления в него денег из государственного бюджета. Иосиф стремился экономить даже на мелочах и вызывал этим ненависть той публики, которая жила пенсиями и субсидиями [530, с. 6].

Однако представление Иосифа о том, что такое "бездельник", было слишком уж своеобразным. С одной стороны, он закрывал монастыри, с другой же - резко отрицательно относился к городам, считая их рассадниками паразитизма и дурных нравов. Закрыть города он, конечно, не мог, но изыскивал меры для того, чтобы воспрепятствовать их развитию. Иосиф тратил средства из не слишком обильного государственного бюджета на субсидирование новых фабрик, однако получить поддержку мог только тот предприниматель, который открывал ее в деревне [128, с. 135].

Субсидирование бизнеса и осуществление контроля за ним вообще было одним из любимых занятий императора, обильно поглощавшим те средства, которые с таким трудом удавалось сэкономить на ликвидации других статей расходов.

В годы его правления практически все ремесла уже были объявлены свободными профессиями, независимыми от цеховых ограничений. Устранялись всяческие монополии, была обеспечена полная свобода хлебной торговли внутри отдельных имперских земель. Но для открытия своего дела

584

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

требовалось разрешение чиновников. Более того, Иосиф полагал, что его аппарат сможет контролировать качество продукции, выпускаемой частными производителями. Почти на всех мануфактурах вводилось то, что у нас сейчас назвали бы госприемкой [127, с. 403].

Подданных монархии нагружали и индивидуальными повинностями ради процветания национальной экономики. Так, в частности, "брачующимся парам было вменено в обязанность перед свадьбой посадить несколько фруктовых деревьев; без этого не дозволялось венчаться" [127, с. 389].

Наконец, когда нельзя было ничего приказать, донимали советами. Народу разъясняли, как ухаживать за жеребятами, как кормить отелившихся коров, скрещивать шпанских овец с волошскими, как сажать тутовые деревья и устраивать живые изгороди, как избавиться от сорных трав [127, с. 389]. Сам император обожал вникать во всевозможные мелочи, вплоть до опеки "зоопарка". Например, в самый разгар войны с турками Иосиф занялся привезенной в Вену зеброй. Всю эту дотошность впоследствии полностью повторил Наполеон.

Обратной стороной командной системы была финансовая поддержка. Немало денег расходовалось на то, чтобы поддержать бизнес. Кроме экспортных премий, стимулирующих вывоз товара за границу, с 1785 г. начали предоставляться ссуды и субсидии предпринимателям, открывающим новые предприятия [127, с. 395], причем Иосиф организовал дело на единых принципах - в отличие от своей матери, которую нетрудно было разжалобить и вымолить посредством этого финансовую поддержку. Сын давал деньги скупее, но делал это более систематично. Тем не менее, какой бы то ни было связи между финансовой поддержкой казны и эффективностью работы дотируемых предприятий обнаружить не удавалось.

Кроме поддержки экспорта товаров существовала еще и поддержка импорта специалистов. По всей Германии рыскали эмиссары императора, с тем, чтобы привлечь немецких колонистов в Венгрию. Предполагалось, что они должны научить венгров жить и пахать землю. Колонисты в качестве поощре-

585     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

ния на десять лет освобождались от налогов и рекрутчины [127, с. 393]. В итоге в страну толпой под видом квалифицированных землепашцев устремились бродяги, цыгане, нищие евреи. Пришлось потом тратить еще много денег и сил на выдворение из страны "специалистов", не способных принести ей какую бы то ни было пользу.

Еще одно важное противоречие в натуре императора касалось того, как он воспринимал становившееся все более модным в эпоху Просвещения равенство. По оценке П. Митрофанова, Иосиф в определенном смысле был "демократом до конца ногтей и во всех жителях своих земель видел лишь равно послушных и платящих подданных. Лично он сближался больше со знатью, так как с детства вырос в этом кругу... но самые сословные притязания считал вредными для государства". Однако стремление к равенству, способствовавшее преодолению феодальных ограничений, в то же время порождало и совершенно фантастические устремления императора, скорее тормозившие развитие страны, нежели хоть сколько-нибудь способствовавшие ему. "Иосиф хотел из различных народностей, покорных его скипетру, создать единую нацию, одушевленную любовью к общему отечеству, как то было, например, во Франции, королю которой он искренне завидовал. По выражению ядовитого Гармайера, австрийского беженца и ненавистника Габсбургов, "Иосиф в порыве капральского своего либерализма хотел остричь под одну гребенку венгерцев, чехов, немцев и ломбардцев"" (цит. по:[128, с. 127, 133]).

То, чего можно и нужно было добиваться в области социальной, немыслимо было осуществить в сфере национальной, предполагавшей значительно более тонкие и разнообразные подходы. Многие проблемы многонациональной монархии, проявившиеся впоследствии при попытках ускорить социально-экономическое развитие страны, восходили ко временам Иосифа.

Император значительно разумнее своей матери смотрел на роль различных религиозных конфессий в жизни страны. В 1781 г. лютеранам, кальвинистам и православным

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

586

587     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

была дарована веротерпимость. Однако евреев Иосиф не любил, поскольку считал паразитами, склонными лишь к потреблению, а не к созиданию. Поэтому они были лишены важнейших прав, дарованных остальным подданным, что впоследствии (спустя более полувека) привело к возникновению серьезных финансовых проблем у монархии.

Непосредственным итогом хозяйственной деятельности Иосифа стало образование новых значительных долгов короны, неудачное субсидирование фабрикантов, свертывание международной торговли, обострение национальных проблем (особенно в ходе брабантской революции на территории нынешней Бельгии). Как это уже было во времена Тюрго во Франции, народ вину за все бедствия возлагал на либералов; "Люди, понаслышке знавшие о физиократах, сваливали на последних всю вину и упрекали их в том, что они довели страну до нищеты и разорения" [127, с. 434].

Тем не менее, вклад Иосифа в дело австрийской модернизации трудно переоценить. Он добился главного.

Еще на протяжении 70-х гг. в Австрийской монархии были предприняты существенные шаги по сокращению использования барщины и ограничению прав помещиков в отношении крестьян. Последние получили право выкупать те наделы, которыми они пользовались, что создавало некоторые важные условия для организации капиталистического сельского хозяйства.

Со времен Марии Терезии крестьянские земли оказались разделены на купленные и не купленные. Первые могли уже передаваться по завещанию наследникам, тогда как вторые после смерти их пользователя отходили обратно к помещику, который имел право передать их любому другому пользователю [145, с. 235]. Понятно, что эффективное хозяйствование крестьян возможно было только в первом случае.

Кроме того, еще во времена Марии Терезии на значительной части территории монархии был положен конец регулярно осуществлявшемуся ранее общинному переделу пашенных земель. Крестьянин оказался в известной степени защищен не только от волюнтаризма помещика, но и от неразумного

вмешательства в хозяйственную деятельность со стороны своих же соседей [150, с. 77-78].

Но по-настоящему качественные изменения произошли уже в 80-х гг., после смерти Марии Терезии. 1 ноября 1781 г. появился так называемый патент о подданных, которым ликвидировалось крепостное право в Чехии, Силезии и Галиции, Крестьяне из зависимых от помещика людей превращались в подданных монарха. Впоследствии патент о подданных был распространен на Штирию, Каринтию, Венгрию, Крайну и Трансильванию.

Однако отмена крепостного права не была еще решением земельного вопроса как такового. Поэтому важнейшим дополнением к патенту о подданных стал урбариальный патент 1789 г., в соответствии с которым барщина заменялась оброком - денежной компенсацией помещику, не превышающей 17% дохода крестьянина, а также выплачиваемым государству налогом, ограниченным 12% [156, с. 218].

Более того, поземельный налог становился единым и распространялся не только на крестьянские, но и на дворянские земли, отчего аристократия в финансовом отношении сильно пострадала. Таким образом, Иосиф своей авторитарной властью вроде бы сделал то, что так и не удалось Людовику XVI, увязшему в бесконечных пререканиях с аристократией и получившему в конечном счете вместо налогов революцию.

"МЫ МОЖЕМ ЖДАТЬ"

Однако эти благие начинания так и не были реализованы. Авторитарные преобразования нуждались в авторитарном реформаторе. Когда Иосиф скончался, исчезла и та сила, которая тянула монархию в сторону модернизации. Обнажились все слабости авторитарной системы. Наследник Иосифа - его брат Леопольд II под давлением недовольных землевладельцев

вынужден был отменить налоговые и оброчные начинания своего предшественника [145, с. 238]. Не в полной мере удалось провести в жизнь даже положение о личной свободе крестьянина. Например, в Хорватии патент Иосифа фактически не исполнялся, так как не был принят местным парламентом - са-бором [217,с. 122].

В итоге, как уже отмечалось выше, степень эксплуатации крестьянства оставалась значительно более высокой, нежели

та, какой она была в проектах Иосифа II. Единственное, что осталось от преобразований 1789 г. (помимо ликвидации личной зависимости),- это разрешение крестьянам наследовать вдобавок к купленным еще и не купленные земли. Это, правда, не означало их перехода в крестьянскую собственность, а лишь несколько ограничивало права помещика.

Проблемы, выявившиеся при Леопольде, очень ярко подчеркнули своеобразную противоречивость той политики, которую в Австрии принято называть йозефинизмом. Сам по себе новый монарх мог, наверное, считаться идеальным просвещенным абсолютистом. При жизни своего старшего брата Леопольд - ученик французских физиократов и Монтескье - управлял Великим герцогством Тосканским. "Просвещенный абсолютизм" зашел в Тоскане значительно дальше, чем в самой империи. С 70-х гг. здесь осуществили ряд реформ, направленных на расширении свободы торговли и упразднение всех внутренних сборов. Был введен единый таможенный налог на границах, разрешена свободная продажа недвижимости. Сначала во Флоренции, а затем и в остальных городах упразднили цеха, упростили налоговую систему [69, с. 361 ].

Однако то, что можно было сравнительно легко осуществить на территории развитой и просвещенной Италии (тем

588

589     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

более в такой культурной ее части, как Флоренция), не так-то просто оказалось внедрить в масштабах многонациональной монархии. После смерти крутого императора Иосифа выяснилось, что народ не слишком-то доволен результатами его правления. "Если бы император, какой собирался, "по совести и чести" стал отчитываться перед своими подданными, последние вряд ли одобрили бы его хозяйствование",- заметил П. Митрофанов [128, с. 140].

Личные качества двух императоров определили различие их подходов к преобразованиям, осуществлявшимся в столь сложной обстановке. "Иосиф II, этот фанатик государственности и общественного блага, в своей idee fixe нашел силы стать выше обычных человеческих страстей и слабостей... Не то брат его Леопольд: он был человек в полном смысле этого слова со всеми достоинствами и недостатками, которые привили ему рождение, воспитание, общественное его положение и переживаемые им события" [129, с. 42]. Ум у нового императора был скорее критический, нежели творческий. Он мог понимать значение нового, анализировать проходящие в монархии процессы, но создавать что-либо самому, преодолевая встающие на пути преграды, для него было слишком трудно.

В итоге Леопольд, с одной стороны, значительно более тонкий и осмотрительный, чем его старший брат, а с другой - мягкий, уступчивый и тактичный, не имевший ни смелости, ни энергии Иосифа, предпочитавший ладить со всеми, вместо того чтобы вступать в разного рода столкновения, не мог игнорировать те факты, которые общество сообщало ему о последствиях недавних преобразований. А жалобы на эти преобразования сыпались со всех сторон.

О многом говорит хотя бы уже одно название жалобы, присланной новому императору жителями Тироля: "О вредном размножении ремесел". Но, пожалуй, отношение сословий монархии к сути реформаторской деятельности Иосифа - отмене крепостного права было даже важнее скепсиса, выражаемого по поводу активности ремесленников в городах. Приведенная ниже характеристика, данная в те годы немецкому

590

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

крестьянину - работнику, которого у нас в России считают идеальным и уникально хозяйственным чуть ли не по самой своей природе,- прекрасно показывает, какие трудности приходилось преодолевать реформаторам, искренне стремившимся освободить производителя.

"По мнению чинов,- отмечал П. Митрофанов,- мужик был естественнейший лентяй и пьяница, глубоко невежественное и совершенно неразвитое создание, которое не понимало своего блага и которым надо было постоянно руководить. Арест и принудительные работы были такому существу нипочем. Лежать ли на боку в плохой избе или сидеть в кутузке не составляло для него никакой разницы. Такому человеку нечего было терять, и результатом гуманной политики покойного императора было то, что мужик никого не слушал, кроме окружных начальников. Чины умоляли поэтому всемилостивейшего монарха обратить высочайшее внимание на этот вопрос, восстановить более тесную связь между помещиками и их подданными, усилить влияние первых и пресечь в корне порожденное зло" [128, с. 149-150].

Трудно сказать, насколько была справедлива данная характеристика. Скорее всего, она имела под собой реальные основания. Но главное даже не это. Ведь понятно, что самостоятельность, а также сознательное отношение труду и хозяйствованию могли сформироваться лишь на основе свободного предпринимательства, но никак не под покровительством помещика.

Важнее то, что влиятельная часть общества не хотела понимать, насколько необходимо выпустить такого весьма несовершенного работника на свободу. Иосиф был одинок в своем реформаторстве, и не случайно он воспринимал окружение не в качестве сознательных партнеров, а лишь как рядовых исполнителей его монаршей воли.

Нежелание идти на реформы простиралось настолько далеко, что для сохранения старых традиций придумывались совершенно курьезные оправдания. Вот что писал, например, П. Митрофанов по поводу нежелания помещиков расставать-

591      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

ся с имевшейся у них с незапамятных времен монополией на производство и продажу алкоголя: "Трудно было прикрыть гуманными и философскими соображениями привилегию на спаивание народа, но чины нашлись и тут. Они стремились уверить правительство, что мужик, продавая свое вино по мелочам, на пустяки истратит полученные деньги, которые не принесут ему никакой пользы в хозяйстве; а возможность пить где угодно, хотя бы в доме у соседа, даже в долг, приведет к тому, что он незаметно запутается и сопьется, от чего пострадает и даже совсем пропадет нравственность целых поколений" [128, с. 150]. Таким образом, забота о народной нравственности хорошо служила пополнению кошельков алкогольных монополистов.

Именно с таким отношением общества к реформам пришлось столкнуться Леопольду. Неблагополучие социальных отношений, сложившихся в монархии, он ощущал еще сидя во Флоренции. Всеми силами стремился он остаться в своем маленьком, спокойном герцогстве, устраняясь тем самым от решения проблем, связанных с осуществлением преобразований в столь неоднородном государстве, каким была империя его брата. Когда Иосиф, чувствуя близкую смерть свою, в трогательных выражениях звал Леопольда к себе на помощь, предлагая ему стать своим соправителем, тот тянул время всеми силами, мялся, находил предлоги для того, чтобы держаться подальше от Вены, и в конечном счете так и не появился там вплоть до самой смерти императора. "Он вовсе не желал компрометировать себя, связывая свое имя с деяниями брата" [129, с. 49].

Неудивительно, что оказавшись все-таки на троне, Леопольд пошел на уступки. Возможно, они предполагались как временные, но спустя два года после своего восшествия на престол новый император умер. Таким образом, несмотря на столь серьезные преобразования социального плана, осуществленные  Иосифом II, главные экономические проблемы так и не были решены.

Габсбургская монархия лишь привела земельный вопрос к тому состоянию, которое уже давно имело место в некоторых

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

592

593     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

других государствах Европы. Но на дворе стояла эпоха Французской революции, продвинувшая реформы на новый уровень в землях, находящихся к западу от Рейна. Что же касается экономического развития Габсбургской державы, то оно по-прежнему тормозилось нерешенностью вопроса о том, кто же является истинным хозяином земли - помещик или крестьянин.

Землевладелец не имел права согнать земледельца с используемого им надела, а крестьянин не мог без согласия помещика приобрести землю в собственность. Феодальные отношения должны были быть изменены на чисто буржуазные для того, чтобы в стране сформировался нормальный рынок. Однако дальнейшие реформы застопорились более чем на полстолетия.

Даже наполеоновские войны и серьезные поражения, нанесенные австрийской армии на полях сражений, не стали для Габсбургской монархии (в отличие от Пруссии и некоторых других немецких земель) по-настоящему мощным фактором осуществления прогрессивных перемен. Штадион, поддерживавший дружеские отношения с прусскими реформаторами Штейном и Шарнхорстом, попытался было каким-то образом изменить характер развития Австрийской империи, однако в 1809 г. был отправлен в отставку и заменен на Клемента Меттерниха [61, с. 791.

Единственным положительным моментом эпохи наполеоновских войн стало развитие так называемых Иллирийских провинций (Словения, Крайна, большая часть Хорватии и т.д.), отторгнутых завоевателем у Габсбургов после нанесенных им на полях сражения поражений. Эти славянские земли, находящиеся на краю Габсбургской империи и имеющие примитивную экономику, почти не ощутили на себе воздействия реформ Марии Терезии и даже Иосифа II. Теперь же они попали под непосредственное управление французской администрации во главе с маршалом де Мармоном, что обеспечило быстрый ход экономических, социальных и культурных преобразований.

Крестьяне по образцу французской аграрной реформы получили в собственность всю ту землю, которую они обрабатывали. Итальянские советники прибыли в Иллирию для того, чтобы помочь местному населению с внедрением передовых методов возделывания почвы. Для улучшения сообщения с отдаленными районами строились дороги. В школах стали применять французский подход к образованию [529, с. 61]. Словом, завоеватели привнесли в славянский регион весь тот опыт (как удачный, так и спорный) осуществления модернизации, который уже имелся у них самих.

После того как в 1813г. эти южнославянские территории снова попали под власть Габсбургов, многие результаты наполеоновских реформ были отменены. Однако первый толчок к развитию образовавшихся в будущем на этих землях Югославии был, можно сказать, задан уже тогда.

Итак, в Вене, как и в Петербурге, после поражения Наполеона возобладали скорее консервативные тенденции, нежели стремление ответить на брошенный модернизирующейся Францией вызов.

В основе наметившейся стагнации лежали, бесспорно, объективные причины, связанные с общей неготовностью разноплеменной державы к широким преобразованиям. Хотя реформы Иосифа несколько изменили страну, ценности, лежавшие в основе действий старой австрийской аристократии, новой государственной бюрократии и венской буржуазии, были в основном старыми, квазифеодальными [367, с. 251]. Надо было сохранять державу, в которой все больше и больше отдельные этнические группы подданных начинали ощущать себя в качестве наций. Надо было поддерживать стандарты потребления, поскольку это определяло государственный престиж. Надо было воспрепятствовать возможным революциям. Тут уж было не до модернизации, "Мы можем ждать - таков был лозунг австрийской бюрократии [390, с. 48].

Недаром Наполеон, лично столкнувшийся с недостатками Коллективного безответственного управления во времена

594

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

французской революции, говорил об Австрии, что она представляет собой уже не монархию, а олигархию худшего рода [13, с. 164]. С момента смерти Иосифа это, по всей видимости, было действительно так. Централизованной силы, направляющей преобразования (такой, какая была при Иосифе, или такой, какая имелась в соседней Пруссии с ее энергичной и либерально настроенной бюрократией), в Австрии не было. А общество преобразований вообще не желало.

Австрийская буржуазия была слаба и не способна проталкивать реформы, необходимые для ускорения рыночного развития. Как некогда в дореволюционной Франции, буржуа здесь являлся человеком второго сорта. К началу XIX века во Франции положение дел коренным образом изменилось, но в Австрии образцом жизненного успеха по-прежнему считалось превращение из буржуа в дворянина. Недаром здесь говорили, что настоящий человек начинается с барона [388, с. 153].

Во Франции в свое время ради того, чтобы стать дворянином, буржуа покупали должности и земли. В Австрии высшие государственные чиновники к концу своей службы могли быть вознаграждены получением титула. Такая система фор-мировала соответствующую мотивацию. Престижным представлялось не столько занятие бизнесом, сколько уход на государственную службу.

Не только в аграрных районах Венгрии или Галиции, но даже в сравнительно промышленно развитых областях, таких как Верхняя и Нижняя Австрия, а также Богемия, буржуазия существовала в некой феодально-придворной атмосфере, лишавшей ее самостоятельности и осознания важности буржуазного образа жизни как такового. У нее не было собственных целей, собственных организаций и даже собственных мыслей. То, что в Австрии было принято впоследствии называть либерализмом, представляло собой некий дух, внесенный скорее отдельными представителями аристократии и интеллектуалами, хорошо знакомыми с господствовавшими за рубежом идеями, нежели тем классом, который, казалось бы, должен был

595     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЁТУ

его породить. От либерализма брали в основном внешние атрибуты и риторические формулы, но не его суть. Никаких серьезных контактов с народной средой австрийский либерализм не имел [388, с. 171]. Любимую фразу всех русских мыслителей об отрыве интеллигенции от народа вполне можно было бы применить к интеллектуальной атмосфере Габсбургской державы первой половины XIX века.

Еще одним фактором, существенно ограничивающим распространение либеральных идей, был фактор национальный. Если и можно было говорить о связи какой-то части мелкой и средней буржуазии монархии с либеральной идеологией, то в основном такая связь имелась у буржуазии еврейской, что особенно было характерно для венгерской части страны [388, с. 173]. Впоследствии такое положение дел больше способствовало распространению антисемитизма, нежели проникновению в массы либеральных воззрений. Причем для Австро-Венгрии осуществляемая антисемитами искусственная привязка либерализма как идеологии исключительно к еврейской части населения играла даже большую роль, нежели для Германии, по той простой причине, что доля еврейского населения здесь была больше и почва для перевода идейного конфликта в конфликт межнациональный оказывалась более плодородной.

То, что буржуазия абсолютно не готова была отстаивать либеральные ценности, ярко проявилось при обсуждении проблем, связанных со свободой торговли. Характерной в данном плане является дискуссия начала 40-х гг. о возможном вхождении в расцветавший тогда Германский таможенный союз. В основном только в наиболее экономически развитых чешских землях было много сторонников осуществления реформаторских действий, усиливающих конкурентное начало. Что же касается остальных частей империи, то и аристократия, и буржуазия были решительно против данного начинания [367, с. 252]. П. Джадсон полагал, что государственная бюрократия, поддерживаемая лишь владельцами наиболее крупных концернов, а никак не рядовой буржуазией, выступала за участие

596

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

в Таможенном союзе. Да и то ее цели были скорее внешнеполитическими, нежели экономическими [391, с. 23].

Анекдотический случай- с построением первой австрийской железной дороги (от Линца до Будеевиц) - это еще одна иллюстрация того, что представляли собой Габсбургская держава и национальная буржуазия первой половины XIX века. Попытка проложить магистраль нового типа была предпринята очень рано, одновременно с предпринимаемыми в этом плане действиями наиболее развитых стран Европы. Три частных банка вложили собственные средства и организовали широкую подписку для сбора средств у населения. Идея строительства была воспринята с энтузиазмом, и деньги пошли.

К 1828 г. была сооружена первая часть железной дороги, но тут выяснилось, что реальные расходы существенно превышают смету. Ни дополнительного финансирования, ни государственной поддержки организовать не удалось. И тогда строительство было упрощено настолько, что дорога стала непригодна для применения быстро двигающихся паровозов. Магистраль все же начала функционировать, но... на конной тяге. И в таком виде она просуществовала вплоть до 60-х гг., когда вся Европа уже была покрыта сетью эффективно работающих дорог [367, с. 253]. Подобного примера своеобразной "предприимчивости" нет даже в российской экономической истории.

Ровно через десять лет, в конце 1838 г., была предпринята еще одна попытка строительства железной дороги - на этот раз с использованием иностранного капитала. Никакой единой системы приобретения прав на строительство дорог не было, но для отдельных любимчиков власти могли быть сделаны исключения. Соломон Ротшильд с помощью Меттерниха, который брал у него частные займы и тем самым находился в некоторой зависимости, приобрел концессию на строительство железной дороги имени кайзера Фердинанда. Было создано акционерное общество, но вскоре курс акций упал, и Ротшильд предпочел продать свою долю. Поскольку желающих вкладывать деньги в гибнущее начинание не находилось,

597     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

правительству пришлось за государственный счет "спасать честь кайзера Фердинанда" [491, с. 93].

Положение в области железнодорожного строительства стало кардинальным образом меняться только после реформ, осуществленных в середине столетия, когда появились возможности для привлечения в страну серьезного иностранного капитала. В 1854 г. одна французская компания купила частично построенную государством железнодорожную сеть. Заодно французы прикупили еще леса, земли, несколько угольных, железных, серебряных и медных шахт, а также металлургические предприятия. Создавались и принципиально новые машиностроительные заводы. Словом, на австрийской земле компания попыталась создать целый промышленно-транспортный комплекс. Всех местных менеджеров и технический персонал заменили на персонал французский. И успех не заставил себя ждать. Вскоре был внедрен первый бессемеровский конвертер на территории империи, а фабрика по производству паровозов стала успешно конкурировать с другими предприятиями даже на мировом рынке. Объем выпуска продукции во всех подразделениях компании резко пошел вверх [297, с. 95].

Характерно, что в этот период Австрия, хотя в целом она и отставала от Запада в плане железнодорожного строительства, сумела захватить лидерство в некоторых отдельных его областях. Так, например, здесь была построена первая в мире железная дорога, проходящая через горы [394, с. 325].

"ТИГР В НОЧНОМ ХАЛАТЕ"

Но все это было позже. А в период после наполеоновских войн страна жила еще иной жизнью. Свою роль в имевшем место усилении консервативных начал сыграла фигура нового императора Франца ("убогого Франца", как называл его Наполеон). Старший сын Леопольда Франц был, к несчастью

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

598

для монархии, наименее одаренным из всех шестнадцати детей императора. Среди его младших братьев были и талантливый полководец Карл, и энергичный хозяйственник, наместник Венгрии Иосиф, и известный ученый-естествоиспытатель Иоганн, отличавшийся среди братьев наиболее либеральными убеждениями [132, с. 261]. Но, увы, они не имели права на престол.

Император Франц I

Франц в отличие от своего дяди Иосифа был человеком ограниченным, предпочитавшим заниматься скорее тысячью бюрократических мелочей, нежели серьезными государственными преобразованиями. Хорошее представление о том, какие ценности доминировали в то время, дает изучение его политики в отношении развития промышленности в Вене. Франц сознательно ограничивал промышленность для того, чтобы в столице было меньше пролетариата и, следовательно, меньше революционных опасностей.

"Франц ненавидел промышленность... Охотнее всего он закрыл бы все фабрики, и только тихое сопротивление тесно связанной с фабрикантами и финансистами бюрократии препятствовало ему осуществить этот любимый план" [150, с. 81].

Еще более оригинальными были его взгляды на развитие системы коммуникаций. Когда императору представили план развития железнодорожного сообщения, он взял его в руки с откровенным отвращением, заявив: "Нет, нет. Я ничего не

599     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

буду делать в данном направлении. Как бы по этим дорогам к нам не пришла революция" [388, с. 80].

Боязнь революции, боязнь того, что австрийское общество всерьез заразится этой французской болезнью, в значительной степени определяли характер императора Франца. Выдающихся людей подобные опасения делают реформаторами, пусть порой робкими и неудачливыми. Франц же был человеком абсолютно ординарным. А потому его упорно тянуло в сторону консерватизма.

Всякое произнесенное при нем слово, вызывающее какие-либо ассоциации с изменением общественного строя, бросало императора в дрожь. Однажды он простудился и пригласил к себе придворного врача. Тот, внимательно осмотрев императора и изучив имевшиеся у него симптомы болезни, сказал:

- Не беспокойтесь, ваше величество. Это всего лишь

простуда, и она не внушает мне никаких опасений. Кроме

того, у вас хорошая конституция.

- Что?! - вскипел Франц.- Не говорите мне никогда

этого слова. У меня нет никакой конституции и никогда не бу-

дет [441, с. 312].

Даже глубокие проблемы его империи, определившие впоследствии ее распад, император мог считать преимуществами, исходя из своей близорукой позиции. Вот как, например, Франц описывал многонациональный характер монархии в беседе с французским послом. "Мои народы,- отмечал император,- чужды друг другу, и это хорошо. Они не могут подхватить одну и ту же болезнь одновременно. Во Франции, если лихорадка приходит, вы тотчас же ею заболеваете. Я же посылаю венгерских чиновников в Италию, а итальянских - в Венгрию. Каждый народ присматривает за соседним. Никто не понимает соседа, и в итоге все ненавидят друг друга. Из этой ненависти рождаются порядок и всеобщий мир" [388, с. 82]. На деле этот порядок был временным, а мир - кажущимся, Но проникнуть мыслью за внешнюю оболочку вещей император не мог.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

600

601      АВСТРО-ВЕНГРИЯ; РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

Для Франца было чуждо понимание процессов, происходивших в его время. Он совершенно не видел необходимости развития экономики. Не ощущал он и нарождающихся в недрах многонациональной империи патриотических сил, постепенно превращавших его безликих подданных в немцев, венгров, чехов, поляков, хорватов, стремящихся к автономии и даже к обретению независимости. Для Иосифа, жившего во второй половине XVIII столетия, было естественным стремление ко всеобщей германизации, поскольку в ту эпоху о пробуждении каких-либо национальных сил еще нельзя было говорить. Франц же должен был понимать, насколько быстро меняется мир. Однако он оставался полностью в плену у прошедшего века.

Когда императору представили некоего человека в качестве австрийского патриота, Франц с пренебрежением отнесся к данной характеристике, заметив собеседнику: "Вопрос состоит в том, являетесь ли вы моим патриотом?" [388, с. 83]. Однако управлять страной, опираясь лишь на феодальную преданность монарху и не используя идейные течения нового времени, было невозможно.

Император был ограничен, но, впрочем, значительная часть имперской бюрократии была не лучше своего патрона.

Не слишком отличался во взглядах от Франца его любимец Меттерних, говоривший, например, что "Венгрии не нужны фабрики, там каждый бедный человек необходим для земледелия. Венгрию надо держать далеко от всякой промышленной деятельности, так как характер венгерского народа открывает широкую простор для жульничества" [150, с. 117]. В определенном смысле взгляды Меттерниха можно было считать свидетельством некоторого имевшего место в обществе прогресса, поскольку, как мы видели, во времена Леопольда элита общества испытывала недоверие к деловым качествам не только венгров, но даже и немецких крестьян. Однако по большому счету с такими руководителями государства монархия не могла рассчитывать на заметное продвижение вперед по пути необходимых ей реформ.

Нельзя сказать, что Франц и Меттерних бездельничали. Напротив, они были трудолюбивы. Но их активность, порой даже чрезмерная, не работала на пользу страны. Император "питал мало доверия к своим собственным способностям и в то же время питал полное недоверие к мнениям и добросовестности своих советников. Чтобы не быть обманутым, он считал долгом совести входить во все подробности дел... но различия мнений делали его собственные взгляды еще неувереннее и препятствовали ему принимать какие-либо определенные решения" [13, с. 129].

Франц, в общем-то, был неплохим человеком, достаточно серьезно относившимся к своим государственным обязанностям, поскольку, как он полагал, сие бремя было возложено на него Господом в качестве условия пребывания на троне. Однако он оказался совершенно лишен перспективного видения, что в сочетании с природной робостью и подозрительностью делало его противником любых начинаний, последствия осуществления которых нельзя было с точностью знать заранее.

Императора справедливо прозвали "тигр в ночном халате"[388, с. 84]. Если Иосиф был нетерпим к несовершенству, то Франц охотно с ним мирился, откладывая любые реформы на неопределенное будущее. Австрийский император, как и многие другие вялые государственные деятели разных стран, жившие до него и после, полагал, что преобразования должны начинаться лишь тогда, когда в стране уже все хорошо. "Сейчас не время для реформ,- заявлял он в 1831 г.- Народ страдает от тяжелых ран, и мы не можем бередить эти раны" [435, с. 27, 55].

Естественно, Франц, как и все прочие сторонники подобной точки зрения, так и не дождался прихода идеальных условий. Напротив, своей политикой он уверенно вел страну к революции. Но, скорее всего, император не догадывался об этом, а потому и не особенно переживал о судьбе системы управления, которая сложилась в Австрии, да и в Европе в целом, после победы над Наполеоном. "На мой век и век Меттерниха ее

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

602

хватит",- говорил он, практически повторяя мысль Людовика XV "после нас - хоть потоп" [132, с. 264]'. Вряд ли Франц полагал, что потоп последует. Скорее всего, он надеялся, что проблемы сами собой рассосутся. Но это, естественно, не могло произойти.

После смерти Франца в 1835 г. его сменил на престоле сын Фердинанд, в личности которого вырождение рода проявилось наиболее явно. Фердинанд был слабоумным и страдал в дополнение к этому эпилепсией. Правили за него другие. "Абсолютная монархия без монарха", как стали теперь называть Габсбургскую державу, еще в большей степени, чем при Франце, стала напоминать олигархию [388, с. 851. А вскоре последовала и так ненавидимая Францем революция.

"ВЕРХНЯЯ ПАЛАТА ЕВРОПЫ"

Путь к революции определялся не только политическим распадом системы, но и нарастанием хозяйственных неурядиц. Экономическое положение страны в начале XIX века даже заметно ухудшилось, по сравнению с временами Иосифа и Леопольда, из-за вызванных наполеоновским нашествием военных трудностей, а также из-за сильной инфляции, разразившейся после того, как на вооружение администрации была принята бумажно-денежная эмиссия.

1Сам Меттерних в отличие от Франца относился к будущему империи значительно более нервно. Он совсем не был уверен в том, что ее хватит даже на их с императором век. Министр постоянно думал о возможных изменениях к худшему, и жена за это называла его "Кассандрой империи-Некоторые исследователи полагают, что вся его деятельность, вся его непрестанная борьба с либерализмом и демократией проходили под знаком некоего "комплекса распада" [388, с. 10].

603

Первые ассигнации появились в Габсбургской монархии еще в XVIII веке, и уже с 1791 г. их владельцы стали испытывать затруднения при размене купюр на полноценную монету. В полной же мере прелести обесценения были почувствованы в период наполеоновских войн, когда остро нуждавшаяся в деньгах монархия стала активно прибегать для решения бюджетных проблем к помощи печатного станка. С 1799 по 1811 г. ассигнации обесценились в 8,5 раза [81, с. 7].

Дело доходило даже до того, что в 1809 г. подданных монархии принуждали сдавать в казну серебряную утварь и драгоценности, выдавая взамен быстро обесценивавшиеся ассигнации [61, с. 84]. Собственность оказывалась под угрозой, деловые операции уступали место спекуляциям, столь привлекательным в период финансовой нестабильности. Эта нестабильность, установившаяся в самом начале XIX века, будет постоянным спутником слабых и неспособных справиться с многочисленными противоречиями австро-венгерских администраций почти до самого конца столетия. Столь длительного периода дезорганизации финансов, пожалуй, не знала ни одна другая европейская страна.

Первую попытку справиться с финансовыми проблемами предпринял в 1811 г. министр финансов граф Йозеф Валлес'. Им была осуществлена пятикратная девальвация ассигнаций. В результате этой операции бумажки, правда, не стали стоить столько же, сколько стоили монеты (ведь обесценение было более чем пятикратным), но все-таки ассигнации стали котироваться по курсу, составлявшему 42% от номинала.

Однако поскольку войны продолжались и сохранялась острая нужда казны в деньгах, девальвация была использована лишь для того, чтобы получить возможность прибегать ко все новым и новым эмиссиям. На этот раз, правда, выпуск ассигнаций оказался засекреченным. Секретность эта позволила

1Валлес был первым министром финансов, поскольку раньше министерства как такового вообще не существовало. Для сравнения заметим, что в России Минфин появился несколько раньше -в 1802 г.

604

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

финансовой системе продержаться до 1813 г. Курс бумажных денег, несмотря на продолжающуюся эмиссию, даже несколько возрастал. Но в конечном счете рынок все расставил на свои места. К 1815 г, курс ассигнаций упал до 28% номинала [81,с. 11].

После окончания войн монархия попыталась всерьез взяться за финансовую стабилизацию. Контроль за ее осуществлением был возложен на Штадиона, получившего пост, напоминающий пост современного вице-премьера по экономике. В 1816 г. официально было дано торжественное обещание не выпускать больше ассигнаций с принудительным курсом. Что же касается тех ассигнаций, которые уже имелись в обращении, то их должны были у населения выкупить.

Выкуп действительно состоялся, однако поскольку денег у казны по-прежнему не хватало, он растянулся на чрезвычайно длительный срок. Последние ассигнации были выкуплены лишь в 1857 г.

Для выкупа ассигнаций в 1816г. был создан акционерный негосударственный Привилегированный Австрийский национальный банк (после 1867 г.- Австро-Венгерский банк), фактически ставший Центральным банком страны. Он должен был эмитировать банкноты, на которые и осуществлялся выкуп ассигнаций. Несмотря на то, что эти банкноты также являлись всего лишь "бумажками", они должны были быть обеспечены полноценной монетой, имеющейся в резервах банка. Желающий разменять банкноты на монету мог это сделать в любой момент [81, с. 15].

Хотя создание Центрального банка не смогло резко повысить доверие к финансам монархии и стимулировать экономическое развитие страны, отделение казны от кредитно-денежной системы имело большое значение. Правда, как оказалось впоследствии, отделение это было скорее теоретическим, нежели практическим.

Проблемы финансовой стабилизации были решены только наполовину. Бюджетный дефицит сохранялся, а потому инфляционный механизм его покрытия пришлось заменить на долговой. Государственный долг с 1815 по 1840 г. утроился,

605     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

а расходы на его обслуживание возросли десятикратно [435, с. 78]. Увеличение госдолга происходило в это время также и во Франции, что наносило известный вред государству, но там экономическая и политическая ситуация были значительно лучше, а потому заимствования не имели столь печальных последствий, как в Австрийской империи.

На работе с государственным долгом паразитировали австрийские банки, не слишком спешившие в это время переходить к работе с реальным сектором экономики. Как отмечал Д. Лэндес, государственные займы в Габсбургской империи просто вытесняли капиталы из промышленности и торговли [417, с. 155].

К 1847 г. в стране насчитывалось 92 частных кредитных института (если, конечно, их можно так назвать). Помимо традиционных операций, связанных с обменом денег и дающих кредитной структуре самые простые доходы, не требующие серьезной работы, банкиры занимались также размещением государственных обязательств.

Кредиты частному бизнесу представляли собой чрезвычайно редкое явление. Что же касается непосредственно связанного с изготовлением продукций кредита на покрытие производственных издержек, то он вообще не был в то время известен в монархии. Только венский филиал французского банка Ротшильда работал более или менее современными способами [276, с. 61]. Иначе говоря, австрийский банковский сектор в те далекие времена начинал примерно с того же, с чего в 90-е гг. XX века начинал банковский сектор пореформенной России.

Естественно, люди, руководившие финансами страны, понимали, что необходимо предпринимать меры для ликвидации бюджетного дефицита, но их усилия не приводили к серьезным успехам по причине общей неготовности монархии к модернизации. Политическая борьба сводила на нет финансовые успехи, а силы, способные поддержать реформы, так и не появлялись.

Первую серьезную попытку улучшить состояние дел в сфере государственных финансов предпринял бывший губернатор

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

Богемии граф Франц Антон Коловрат, поставленный в 1826 г. императором во главе всех внутренних и финансовых дел монархии. К 1830 г. он практически ликвидировал дефицит и намеревался на будущий год составить бюджет с профицитом. Однако вмешался Меттерних, потребовавший увеличения военных расходов по причине очередного обострения международной обстановки, и все усилия Коловрата пошли прахом [435, с. 56].

Внутриполитическая жизнь страны во второй половине 30-х гг. развивалась в русле откровенного противостояния Меттерниха и Коловрата, которые вместе с эрцгерцогом Людвигом фактически составляли правящий триумвират при больном Фердинанде.

Коловрат покровительствовал нарождающимся либеральным группировкам, стремясь подорвать влияние своего главного оппонента. Симпатизировал он в отличие от жесткого централиста Меттерниха и различным славянским народам, населяющим империю (что неудивительно для чеха). Так, в частности, он способствовал некоторому развитию хорватской культурной автономии [529, с. 91]. Однако реальные успехи патрона австрийских либералов были не слишком велики.

Увеличить налоговые поступления практически вообще не удавалось по причине вялого развития экономики. Снизить бюджетные расходы в очередной раз удалось к 1841 г., но теперь государственные финансы подверглись атаке со стороны сторонников поддержки централизованного железнодорожного строительства. Государство, боявшееся при Франце любого развития железнодорожного сообщения, теперь впадало в иную крайность, расходуя бюджетные деньги там, где должен был справляться частный сектор. В итоге вплоть до самой революции 1848 г. бюджетный дефицит не исчезал, становясь то чуть больше, то чуть меньше. Главным достижением в области финансов было некоторое повышение репутации монархии как заемщика, что позволило привлекать займы на сносных условиях [435, с. 77].

607     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБРГСКОМУ СЧЕТУ

Особый комплекс проблем формировался в стране в связи с намерением властей окончательно разрушить старую феодальную цеховую систему. Цеха, можно сказать, были практически уже устранены, поскольку они слишком явно препятствовали развитию нормальной промышленности. Но допустить полную свободу предпринимательства австрийская бюрократия никак не решалась. Ей представлялось вполне естественным, что одна система регулирования должна просто быть заменена другой - той, которая будет основана на контроле за промышленностью со стороны чиновничьего аппарата. Примерно так же, как впоследствии неоднократно бывало во времена российских реформ, устранение старых запретов порождало не свободу деятельности, а постепенное формирование новой, модифицированной системы запретов.

В соответствии с этой новой системой уже не существовало принципиальных ограничений на ведение дел. Теоретически в стране можно было успешно развивать промышленность и ремесла. Однако решение вопроса о том, как это делать, оставалось не за самим предпринимателем, а за государством.

"Некоторые отрасли промышленности, как, например, книгопечатание, были прямо объявлены нецеховыми,- отмечал М. Бах,- но для них требовалось специальное разрешение властей. Сюда же относились и фабрики. Чтобы устроить фабрику, требовалось разрешение... Вся эта колоссальная масса уставов, предписаний, имперских и чиновничьих декретов, циркуляров центрального и провинциального начальства преследовала одну цель: так регламентировать хозяйственную жизнь страны, чтобы, оставаясь, в общем, на почве цехового строя, при помощи исключительных постановлений дать выход новым, нарождающимся хозяйственным силам. Однако в действительности эта груда бессмысленных противоречивых полицейских параграфов частью превращалась в бессильную печатную бумагу, частью же невыносимым бременем ложилась на хозяйственную жизнь страны" [13, с. 25-26].

 

608

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Особенно серьезные проблемы возникали в связи с существованием все еще довольно жесткой таможенной системы, охраняющей страну от проникновения изделий, произведенных за рубежом. Есл-и и сейчас перекрыть границы от контрабанды довольно трудно, то можно представить себе, насколько "дырявыми" были рубежи монархии в первой половине XIX века.

Не имея нормальных возможностей для того, чтобы контролировать поток товаров непосредственно на границе, австрийская бюрократия не нашла ничего лучшего нежели устроить слежку за промышленниками и даже отдельными работниками на территории всей страны каждый товар, каждый вид сырья и материалов априори оказывались под подозрением. Обладатель этого сырья должен был постоянно доказывать чиновнику, что он пользуется законно провезенными через границу товарами, а не контрабандой.

Так, например, отмечает исследователь этого вопроса, "хлопчатобумажная пряжа, находящаяся у всех вообще лиц, занимающихся промышленностью, в видах выяснения места., откуда она получена и привезена, должна быть снабжена удостоверением таможни или продажной распиской отечественной бумагопрядильной фабрики... Письменное удостоверение должно иметься налицо, раз пряжа вообще пересылается из данного места куда бы то ни было в количестве, превышающем 8 фунтов. В удостоверении должен быть указан между прочим путь, по которому направляется посылка, и тот промежуток времени, который потребуется ей, чтобы прийти на место назначения" [13, с. 28].

Какое значение имели в практической жизни эти невероятные правила, какое влияние они оказывали на индустрию, предпринимательство и рабочих, видно из интерпелляции, внесенной 30 сентября 1848 г. в Рейхсрат депутатом Флейше-ром. "Ткачи, работающие на скупщика, живут в отдаленных местечках, им приходится тратить от двух до трех часов, чтобы принести к себе материал, и столько же на обратную доставку готовой работы. Обыкновенно это совершается каждые

609     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

две недели. Бедный ткач уже благодаря этому теряет половину дня, другая половина уходит на представление товара в таможню как своего округа, так и того округа, к которому принадлежит фабрика. Я не говорю уже о том, что должен вынести ткач благодаря нелюбезности и грубости таможенных чиновников, заставляющих его дожидаться на улице; он терпит зной и холод, голод и жажду, пока наконец не будет допущен до осмотра; та же процедура на возвратном пути. Если окажется, что таможня уже заперта, ему придется всю ночь провести под открытым небом. Если он осмелится возвратиться в свою деревню "запрещенной", но более короткой дорогой, и будет пойман дозорным, с него взыщут два гульдена, составляющие зачастую его двухнедельный заработок. Если он, измученный ночной работой и постоянным недоеданием и пото-Р му подверженный частым болезням, захворает или будет задержан барщиной или еще чем-нибудь и принесет свой товар одним днем позже, чем назначено в ткацкой книге (которую он под угрозой штрафа в два гульдена должен постоянно иметь при себе), он опять-таки штрафуется на два гульдена. Если он не хочет ночевать на фабрике, он должен иметь пропускной билет, чтобы ночью возвратиться домой. А такие билеты выдаются очень скупо; чтобы получить их, требуется свидетельство о безупречной нравственности и Бог знает что еще..." [13, с. 29].

Стремление австрийской бюрократии поставить всю экономику под свой контроль приводило к формированию ограничений не только на ввоз товара, но и на вывоз. Контролировалось удержание в стране такого важного ресурса, как квалифицированная рабочая сила. Утечка если не "мозгов", то во всяком случае "рабочих рук" составляла серьезную проблему для неэффективной экономики с низким уровнем оплаты труда.

"Пускались в ход всевозможные средства, чтобы закрепить за индустрией необходимые ей силы. Власти должны были обратить особое внимание на предотвращение эмиграции такого рода сил. За указание и возвращение эмигрирующих

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

610

611

АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

стекольщиков и рабочих, изготовляющих косы, были назначены особые платы... Строго преследовались иностранные эмиссары, вербовавшие рабочих для эмиграции" [13, с. 33].

Если кому-то и помогала система жесткого таможенного контроля, то, скорее всего, не отечественному производителю, а чиновничеству, имевшему возможность постоянно получать взятки. Несмотря на существовавшие в рядах австрийской бюрократии традиции сравнительно честного служения монархии, система жесткого государственного регулирования развращала не слишком высоко оплачиваемую таможенную службу. "Чиновничество было продажно, и хочется сказать: продажно по праву,- отмечал М. Бах.- В самом деле, 200 флоринов жалования полагалось, например, пограничным стражникам, на обязанности которых лежало бороться с контрабандой, которую широко поощряло само же государство своей нелепой запретительной системой... Естественно, что на австрийской границе контрабанда достигала пышного расцвета - и, конечно, не без благосклонного участия правительственного организованного надзора" [13, с. 134].

Таким образом, экономика Австрийской империи в силу целого комплекса причин после наполеоновских войн имела еще меньше стимулов для нормального развития, чем раньше. Причем нестабильность финансов и отток частных капиталов из промышленности в сферу кредитования бюджета оставались существенными, но, пожалуй, даже не главными причинами застоя. Важнее было то, что "островки свободного предпринимательства оставались окружены морем докапиталистических традиций и отношений" [367, с. 252]. Всеобъемлющее регулирование просто душило развитие бизнеса.

Практически весь данный период существования Габсбургской монархии можно охарактеризовать фразой; "...Сидя у себя в кабинете, Франц I слышал скрип правительственной машины и воображал, что она работает" [62а, с. 91]. А преемник и старший сын Франца, умственно неполноценный Фердинанд, не мог, наверное, в силу своих интеллектуальных особенностей вообразить даже этого.

Не только сами императоры были пассивны в отношении преобразований, но и культурный слой населения оказался в максимально возможной степени отрезан от изучения опыта соседей. Поездки за границу были почти повсеместно запрещены, а внутри страны царила настолько жестокая цензура, что даже профессора университетов должны были ежегодно представлять начальству список взятых ими в библиотеке книг. Характер- консерватизма Габсбургской монархии хорошо передан в словах Талейрана: "Австрия - верхняя палата Европы; пока она не будет уничтожена, она будет сдерживать нижнюю" [б2а, с. 95].

Нельзя сказать, что ведущие государственные деятели того времени совсем не понимали необходимости модернизации. Проблема состояла, скорее, в другом. Монархия была настолько устаревшей и прогнившей, что не находилось сил, готовых-взять на себя смелость осуществления переустройства в ситуации, когда можно было легко оказаться засыпанным обломками внезапно рухнувшего здания. Сам Меттерних отмечал в 1828 г.: "Мне суждено жить в отвратительное время. Я трачу свои дни на то, чтобы подпирать гнилые постройки" [б2а, с. 96].

Специалисты относят период вялого развития 30-40-х гг. к первому этапу модернизации Габсбургской монархии. Нельзя отрицать тот факт, что экономика в это время все же развивалась на основе активно проникающего в континентальную Европу промышленного переворота. Сказались и двадцать лет мирного развития. В итоге хлопчатобумажная промышленность в Австрии и Богемии, а также некоторые другие отрасли экономики двинулись вперед. Однако темпы перемен были явно неудовлетворительными.

Ярким доказательством этого являются данные о потреблении угля, являвшегося в ту эпоху универсальным топливом для нового сектора экономики (можно сказать, что там, где этого топлива потреблялось много, экономика действительно переходила на новые рельсы). В Австрийской империи в 1850 г. потребление угля на душу населения было в четыре раза

 

612

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

меньше, чем в странах германского таможенного союза, и в пять с половиной раз меньше, чем во Франции [367, с. 266].

Сохранялись еще и существенные различия в уровне экономического развития отдельных регионов монархии. Хоть в какой-то степени развитой могла считаться лишь западная, австрийская ее часть. В 1845 г. в Нижней Австрии производилось промышленной продукции на душу населения на сумму в 77 флоринов, в Силезии и Моравии - на 29 флоринов, в Чехии - на 27 флоринов, в Трансильвании - на 8 флоринов, в Венгрии - только на 5 [67, с. 55].

ОТ РЕВОЛЮЦИИ К РЕФОРМАМ

О начале по-настоящему радикальной модернизации применительно к Австрийской империи можно говорить, пожалуй, лишь с середины XIX столетия, когда вследствие революции 1848 г., а затем и вследствие поражения, нанесенного Габсбургам Пруссией в 1866 г., пробудились силы, желавшие видеть державу по-настоящему современной, мощной и сильной. Таким образом, можно сказать, что модернизационный процесс здесь запаздывал по отношению к Франции примерно лет на шестьдесят-восемьдесят, а по отношению к Германии - лет на сорок-пятьдесят.

В середине столетия экономические преобразования стали осуществляться по четырем основным направлениям: аграрная реформа, либерализация таможенной политики, поощрение частных вложений в ширящееся железнодорожное строительство и финансовая стабилизация.

Аграрные преобразования, которые во Франции осуществила революция 1789-1793 гг., а в Пруссии обеспечили реформаторские действия Штейна и Гарденберга, в Габсбургской державе были провозглашены парламентом, собравшимся в ходе революции 1848 г. В этом смысле развитие событий шло по французскому сценарию. Однако в Габсбургской мо-

613      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

нархии народный бунт проходил далеко не так успешно, как в свое время в королевстве Бурбонов. Император Фердинанд уцелел, хотя и отрекся в пользу своего племянника Франца Иосифа, восставшая Вена была взята войсками, власть осталась в руках монархии. Тем не менее, поскольку событие уже произошло и его необходимость осознавалась достаточно широкими слоями как народа, так и элиты общества, аграрная реформа была подтверждена официально.

Произошло это 4 марта 1849 г. Барщина, все оброчные и натуральные повинности, лежавшие на крестьянине, а также десятина были отменены. Землевладелец имел право получить компенсацию в виде капитала, равного тому доходу, который был бы ему обеспечен эксплуатацией крестьянина на протяжении 20 лет. Треть этой суммы должен был выплатить сам крестьянин, треть - ложилась на провинциальные власти, а треть - на государственный бюджет. Выплаты по этой последней трети на практике аннулировались, так как засчитывались в качестве погашения налоговых платежей, причитающихся с землевладельцев [157, с. 58].

Аграрная реформа в Венгрии прошла в целом по такой же схеме, что и в Австрии, хотя механизм платежей был построен несколько иначе, а патент, подтвердивший революционные решения, появился лишь в 1853 г.

Вся государственная компенсация была оформлена в ценные бумаги с 5-процентным доходом, которые должны были погашаться в течение 40 лет. Крестьянские платежи тоже растянули на такой же срок [367, с. 255].

Таким образом, получается, что хотя по форме своего осуществления аграрная реформа напоминала французскую, фактически ее результаты оказалась где-то посредине между теми, которые имели место во Франции и в Пруссии. Крестьянин получал землю и не должен был делиться ею с помещиком.

В наиболее отсталых регионах империи становлению крестьянской собственности мешало еще существование общины. Так, например, в Хорватии сохранялись задруги, включавшие в себя несколько десятков членов. Власти по-прежнему

614

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

требовали уплаты налога в целом с задруги, и это серьезно тормозило развитие рыночных отношений. Официальным образом осуществить раздел задруги поначалу было практически невозможно (требовалась очень сложная судебная процедура). Однако вскоре после реформы хорватские задруги стали распадаться сами собой. Во второй половине XIX века начались массовые тайные разделы. Очевидцы событий говорили, что крестьяне бегут из этой "тюрьмы". К 1889г. две трети задруг были уже тайно разделены, хотя завершение процесса пришлось уже на XX век [217, с. 124, 198].

В стране начинал формироваться широкий слой свободного, владеющего землей крестьянства. Но экономическое развитие мелкого крестьянского хозяйства осложнялось необходимостью осуществления выкупа. Изъятие из крестьянского бюджета значительных выкупных сумм могло в конечном счете способствовать дифференциации производителей, разорению части крестьян, оказавшихся не в состоянии решить свои финансовые проблемы, и, как следствие данного разорения, постепенному укрупнению аграрной собственности. Французским аграриям в отличие от австрийских, как известно, удалось избежать развития событий по столь неблагоприятному для них сценарию. Тем не менее, австрийским крестьянам, согласно оценке И. Костюшко, удалось все же в отличие от прусских крестьян в основном сохранить свои земли [101, с. 133].

Значение аграрной реформы выходило далеко за пределы сельскохозяйственной сферы как таковой. Она способствовала развитию всей экономики страны. 10 тысяч землевладельцев Австрии, Чехии и Силезии получили выкуп в размере 226 млн флоринов. Эти деньги создали основу столь необходимых стране крупных частных капиталов. В результате 50-е гг. стали эпохой первой крупномасштабной волны австрийского грюндерства. В частности, именно тогда были основаны три первых крупных банка и началось активное строительство магистралей. Уже во второй половине 50-х гг. протяженность железных дорог увеличилась примерно в два раза.

615      АВСТРО-ВЕНГРИЯ; РАЗВОД ПО ГАБСБVРГСI<ОМV СЧЕТУ

Это, в свою очередь, дало толчок резкому увеличению производства чугуна [157, с. 90-92].

Развитие железнодорожного строительства было связано еще и с тем, что появившийся в стране капитал получил соответствующие гарантии. В 1854 г. была введена система концессий для частных предпринимателей, предполагающая передачу инвестору построенных железных дорог на 90 лет. Это сразу же привлекло капиталы в данную сферу бизнеса. В помощь им использовались и государственные средства [367, с. 261].

Капиталистические принципы организации труда стали утверждаться и в самом сельском хозяйстве. Земля не удержалась в руках части крестьян, а те, кто начал работать эффективно, сами стали привлекать наемный труд и укрупнять размеры своих хозяйств. Например, в Нижней Австрии 0,15% хозяев владели 28% земли, тогда как 74% хозяев - лишь 9,2% [157, с. 105].

Общая картина распределения земельной собственности в Габсбургской империи к концу XIX столетия была следующей. Мелкие участки размером до 5 га занимали всего примерно по 6% аграрных территорий в Австрии и Венгрии. Именно там самым активным образом прошла дифференциация земель. В Богемии мелкие участки составили несколько большую долю - 15%, На все участки размером меньше 50 га приходилось порядка 50% земель монархии. Соответственно примерно половина земель или даже несколько большая их часть относилась к числу крупных хозяйств, превышающих по своим размерам 50 га.

В той мере, в какой крестьяне теряли землю, они превращались в наемных работников. К началу XX века батраками стало 39% аграрного населения Венгрии, 36% аграрного населения Богемии и 29,5% аграрного населения Австрии, что также свидетельствовало о существенной дифференциации земель [276, с. 32-33, 47-48].

Половинчатость аграрной реформы, сохранение за крестьянами части земель наряду с существованием крупных

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

616

617      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

поместий, нуждающихся в наемном труде, создали на несколько десятилетий серьезные проблемы для развития сельского хозяйства в ряде регионов империи. Так, например, в Хорватии в 50-е гг. более трети земель помещиков просто не обрабатывалось из-за отсутствия желающих заниматься этим делом работников. Крестьяне не шли работать на господ даже за плату! Только к 80-м гг., когда дифференциация хозяйств дошла уже до соответствующего уровня, появились батраки, вынужденные в обязательном порядке продавать свой труд [217, с. 122].

В целом же сельское хозяйство после агарной реформы стало работать эффективнее, поскольку появились новые стимулы к повышению производительности труда. Об этом, в частности, свидетельствует быстрое распространение выгодной в коммерческом плане культуры - сахарной свеклы, особенно в хозяйствах Венгрии и Чехии [367, с. 257]. В Венгрии в 50-60-х гг. активно стало развиваться наиболее эффективное в организационном плане хуторское хозяйство [67, с. 191].

Однако наличия капитала и земли еще недостаточно для того, чтобы создать капиталистов. В католической стране с автаркической экономикой, которая так поздно повернулась лицом к рынку, не было еще ни сложившихся традиций предпринимательства, ни предпринимательской этики.

Аристократ, внезапно получивший большие деньги и пожелавший вложить их в новое дело,- это еще не капиталист. Поэтому в Габсбургской монархии существенно большую роль, чем во Франции и Германии того времени, стал играть зарубежный капитал. "Крупная буржуазия Австрии,- отмечал М. Полтавский,- складывалась и в домартовское время, и в первые годы после революции в большой мере за счет пришельцев из западных стран" [157, с. 96].

Поначалу этот зарубежный капитал был преимущественно французским, поскольку в эпоху Наполеона III активно развивались новые финансовые институты, аккумулировавшие гигантские средства, но не имевшие возможностей прибыльно инвестировать деньги в рамках своей национальной

экономики. Впоследствии, однако, ситуация стала меняться благодаря резкому усилению Германии и ее политическому сближению с Габсбургской монархией. К середине 90-х гг. германские вложения в Австрии догнали по объему французские.

В целом же иностранный капитал в австрийской части монархии составлял к началу XX века 35%. Наиболее активно он вкладывался в железнодорожные ценные бумаги. Там доля иностранцев превышала 70% [276, с. 97]1.

Приток капитала в значительной степени зависел от состояния дел в бюджетной и внешнеэкономической сферах. Таможенная и финансовая реформы, в отличие от аграрной, осуществлялись в Габсбургской империи не столько под непосредственным воздействием революции (хотя роль событий 1848 г. в процессе модернизации трудно переоценить), сколько благодаря конкретным правительственным действиям.

Дело в том, что в монархии по-прежнему не было широкого народного движения, направленного на усиление либерализации. Ценности протекционизма доминировали над ценностями свободного предпринимательства, а потому настраивали общество на консервативный лад. Характерным в этом плане является одно из посланий в парламент периода революции. Жители Верхней Австрии - отнюдь не отсталой части страны - писали: "Мы хотим быть свободными, но наряду со свободой хотим также обеспечить наше экономическое выживание" [391, с. 52].

Австрийские либералы понимали ограниченность возможностей, имевшихся в их распоряжении, а потому склонялись преимущественно к поддержке реформ сверху. Любопытно, что в 50-е гг. группа бывших либералов даже разработала так

1Фактически только в начале XX столетия наметилась четкая тенденция к усилению роли отечественного капитала по сравнению с иностранным. Так, например, в Венгрии в 1900 г. иностранцы контролировали около 60% всего капитала, сосредоточенного в акционерных обществах, тогда как в 1913 г. эта доля сократилась до 36% [274, с. 36].

618

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

называемую теорию консультативного либерализма для того, чтобы дать интеллектуальное оправдание системе реформ, осуществляемых сверху.

Эта бюрократическая философия требовала поощрять участие граждан в политике на муниципальном уровне не столько для того, чтобы создавать гражданское общество, сколько для того, чтобы выбирать из проявивших себя на этом уровне деятелей лучших работников и пополнять ими ряды центральной бюрократии [391, с. 71]. Этот пример хорошо показывает, насколько ограниченными были возможности для осуществления широкомасштабной модернизации в Австрийской империи того времени. И тем не менее некоторые возможности все-таки появились,

Характер государственной власти после поражения революции 1848 г. сильно не изменился, демократии в монархии не прибавилось. Но стал постепенно меняться характер австрийской государственной бюрократии, а вместе с этим более работоспособным становилось и правительство. Данные изменения были связаны, прежде всего, с именем адвоката Александра Баха, игравшего большую роль в революции, а затем получившего возможность после смерти князя Карла фон Шварценберга де-факто возглавить новое правительство империи (формально он так и не был назначен премьером).

Именно Бах заложил основы модернизированной австрийской бюрократии. На смену аристократам, как бы олицетворявшим собой XVIII век и эпоху Марии Терезии, стали постепенно приходить работоспособные люди из различных слоев общества, в том числе и выходцы из западных немецких земель. Эта новая бюрократия сохраняла основные недостатки старой - ее медлительность и сервильность, но все же эффективность работы государственной машины стала постепенно повышаться. Авторитарная система в целом тянула чиновников назад, но механизм подбора людей давал возможности для появления отдельных мыслящих и работоспособных людей, превращавшихся на государственной службе в реформаторов.

619      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

К.-Л. Брук

Важнейшую  роль  в  процессе осуществляемых сверху экономических реформ сыграл выходец из германских рейнских земель барон Карл-Людвиг  фон Брук, занимавший в правительстве сначала пост министра торговли (1848-1851 гг.), а   т впоследствии - министра финансов   (1855-1860  гг.).   По мнению К. Макартни, благодаря Бруку и его преемнику на посту министра торговли  Баумгартену, начало 50-х гг. стало периодом относительного процветания для монархии  [435, с. 134].

Брук явно представлял собой нестандартную личность,

качественным образом отличающуюся как от других бюрократов, занявших ключевые посты в постреволюционной империи, так и от либералов предшествующего поколения, таких как, скажем, Штадион, сформировавшихся на идеях просвещенного абсолютизма и йозефинизма.

Брук, в молодости переселившийся с Рейна в Триест, был успешным предпринимателем, основателем пароходной компании "Австрийский Ллойд". Его деловой мечтой было сделать Триест крупнейшим портом на пути из Британии в Индию [376, с. 196-197], однако он решил все же оставить бизнес ради государственной деятельности.

К тому моменту, когда он вошел в правительство князя Шварценберга, ему уже перевалило за пятьдесят. Новый министр не столько стремился сделать административную карьеру, сколько реализовать имевшиеся у него к тому времени довольно четкие идейные установки, в значительной степени сформировавшиеся на основе экономического учения Фридриха Листа и собственного немалого экономического опыта.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Если для Иосифа II и государственных деятелей его эпохи монархия представляла собой некое единое целое, вне зависимости от населявших ее народов, то для Брука много значила германская национальная идея. Он рассматривал Австрию не просто в качестве некой отсталой германоязычной общности, которую надо по возможности привести в соответствие с требованиями эпохи, но как государство, где доминировали австрийские немцы.

Брук был решительным сторонником германизации всей Центральной Европы, и Австрия должна была сыграть ключевую роль в процессе этой германизации. В отличие от главы правительства Шварценберга он не испытывал никаких антипрусских чувств. Напротив, Брук стремился включить и Пруссию в свои планы германизации, но доминирующую роль в них все же должна была сыграть Австрия,

В середине XIX века на первый план в реализации подобных задач выходила уже не война и не династическая уния, как это было в прошлом, а экономика. Брук был одним из первых государственных деятелей в мировой истории, всерьез полагавших, что кардинальные преобразования в хозяйственной области могут не только пополнить государственный бюджет или повысить благосостояние подданных, но полностью изменить даже политическую карту миру. Думается, что современный Евросоюз в значительной мере восходит к идеям Брука, хотя, конечно, этому образованию абсолютно чужд тот националистический дух, который отличал взгляды австрийского реформатора.

Для осуществления планов Брука требовалось создать таможенный союз, охватывающий всю Австрию и всю Венгрию. Постепенно этот таможенный союз должен был слиться с уже существовавшим к тому времени Германским таможенным союзом, возглавлявшимся Пруссией, и охватить таким образом всю Центральную Европу. Создание такого таможенного союза рассматривалось как первый этап создания политического союза германской нации [393, с. 73-74]. Объективно получалось, что политические планы Брука, вне зависимости от их реалистичности (как известно, они так и не получили

621      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБРГСКОМУ СЧЕТУ

реального воплощения), способствовали осуществлению экономической модернизации.

Благодаря Бруку и Баумгартену в таможенной сфере было наконец установлено единое торговое пространство как для Австрии, так'и для Венгрии (1851 г.). Был введен новый тариф, решительно порывавший с запретительной системой и поощрявший международную конкуренцию (1852 г.). На этой основе в 1853 г. был заключен таможенный договор с Пруссией. В 1854 г. имело место новое снижение размеров пошлин, а в 60-е гг. (уже после отставки и смерти Брука) Габсбургская монархия заключила серию договоров о свободной торговле с другими европейскими государствами [367, с. 255]. Одним словом, либеральные представления о внешней торговле, которые приходили в то время из Англии, быстро нашли в Габсбургской монархии свое воплощение.

Труднее всего в этой истории обстояло дело с заключением договора с Пруссией. До 1851 г. процесс шел туго. Швар-ценберг был слишком антипрусски настроен, а Пруссия слишком опасалась воздействия со стороны Австрии на Таможенный союз. Из-за провала переговоров Брук вынужден был даже выйти в отставку и снова заняться делами своей компании. Однако в начале 1853 г. его энергия оказалась востребована. Брук, не занимавший в тот момент никакого государственного поста, был назначен руководителем австрийской делегации на переговорах с Пруссией.

Здесь ему довелось непосредственно столкнуться с другим крупным реформатором эпохи, Рудольфом Дельбрюком, возглавлявшим прусскую делегацию. Оба лидера были заинтересованы в заключении договора, а потому 19 февраля 1853 г. соглашение было подписано. Однако по ряду частных проблем взгляды Брука и Дельбрюка сильно расходились. И здесь-то австриец потерпел очевидное поражение.

Брук был в большей степени националист, Дельбрюк - фритредер.

Первый стремился к тому, чтобы в отношениях между Австрией и Пруссией доминировала свободная торговля, но в отношениях с другими странами, согласно теории Ф. Листа,

которого Брук читал и сильно почитал, предполагалось установление сравнительно высоких таможенных барьеров. Не исключалось и сохранение некоторых мер административного регулирования.

Второй стремился к тому, чтобы отношения свободной торговли между Пруссией и Австрией были как можно быстрее распространены на все соседние страны. Идея же цент-ральноевропейского таможенного союза, закладывавшего основы единства германской нации под руководством Австрии, была Дельбрюку совершенно не близка. Более того, прусская позиция по этому вопросу была противоположна австрийской.

В итоге Дельбрюку удалось провести именно те условия торгового соглашения, которые он хотел иметь. Это не стало поражением Брука в прямом смысле данного слова. Условия соглашения были в экономическом плане взаимовыгодными, но с идеей центральноевропейского союза Бруку пришлось расстаться [377, с. 99-105].

В политической сфере Австрия своего не добилась, но в сфере хозяйственной дела пошли хорошо. После 1853 г. выяснилось, что имевшиеся в деловых кругах опасения насчет неконкурентоспособности австрийской экономики сильно преувеличены. В ряде отраслей промышленности прусские товары вытесняли австрийские, но зато в других (например, в текстильной) местные изделия оказались достаточно качественными и пользующимися спросом за рубежом [394, с.342]1.

С финансами дело обстояло намного сложнее. Как государственный бюджет страны, так и денежное хозяйство находились в совершенно расстроенном состоянии. Трудности, начавшиеся еще во времена наполеоновских войн и на неко-

1Из-за того что экономические преобразования в Австрии шли медленно, в 60-х гг., когда Пруссия сильно продвинулась вперед, да к тому же заключила договор о свободной торговле с имеющей сильную легкую промышленность Францией, преимущества оказались утрачеными.

623    АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

торое время приглаженные с помощью значительных займов, вновь дали о себе знать. Революция довела расстройство финансов до апогея.

В мае 1848 г. был приостановлен размен банкнот Австрийского банка на полноценную монету, а в 1849 г. опять возобновился выпуск казной государственных ассигнаций с принудительным курсом. Таким образом, создание принципиально новой кредитно-денежной системы, начавшееся в 1816г., оказалось фикцией. При первых же финансовых трудностях казна снова прибегла к эмиссии, да и банкноты фактически превратились в те же самые ассигнации, имеющие лишь иное название.

Что же касается Австрийского банка, то фикцией оказалась его независимость. Банк обязали принимать к оплате ассигнации от населения, Фактически тем самым его заставили финансировать дефицит государственного бюджета.

Какое-то время финансовый крах удавалось оттягивать, поскольку ассигнации разрешалось использовать в соответствии с их номиналом для платежей в Банк и в казну. Но уже в ноябре 1950 г. возникла так называемая "венская паника". Началось падение курса как банкнот, так и ассигнаций. Лаж по отношению к серебряной монете доходил до 50% [81, с. 58]. Монета фактически отсутствовала в обращении, поскольку все предпочитали ее сберегать, а расплачиваться обесценивавшимися бумажными деньгами. Нормальное развитие экономики в подобной ситуации было невозможно.

В 1854 г., когда в политической сфере наступило успокоение, было намечено осуществить очередную финансовую реформу. Для этого правительство решило в очередной раз прибегнуть к займу (теперь - в размере 500 млн флоринов). Однако на этот раз традиционный подход дал сбой. Международные банкирские дома (в частности, дом Ротшильдов) отказались раскошелиться.

Объяснялась эта неожиданная "скупость" банкиров довольно просто. Дело в том, что годом раньше в монархии евреям было запрещено владеть недвижимостью, поскольку их активные спекуляции с землями, начавшиеся сразу после

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

сформировавшей земельный рынок аграрной реформы, вызвали неудовольствие в широких слоях аристократии. Естественно, западные евреи - хозяева ведущих банкирских домов, свободно осуществлявшие любые финансовые операции в своих собственных странах, были возмущены столь нецивилизованной мерой, предпринятой правительством Австрийской империи, и объявили ей бойкот [435, с. 133, 141].

Занять деньги правительству в итоге все же удалось, но только благодаря оказывавшемуся на собственное население давлению. Кредиторы были назначены в принудительном порядке, и если они не подписывались на заем, их имущество описывалось, как у неисправных налогоплательщиков. Вырученные от размещения принудительного займа средства должны были пойти на то, чтобы изъять из обращения бумажные купюры. Однако новые внешнеполитические авантюры, связанные на этот раз с Крымской войной, не позволили сделать намеченное. Все собранное для реформы растратили на обеспечение военных действий [63, с. 140].

В итоге государственные ассигнации заменили на банкноты, но восстановить их размен на полноценную монету так и не удалось. Банкноты получили принудительный курс, окончательно превратившись тем самым в обычные ассигнации, только выпускаемые не казной, а Австрийским банком.. В ходе Крымской войны лаж по отношению к серебряной монете доходил до 46% [81, с. 72].

Характерно, что существенным фактором расстройства финансов (как в эти годы, так и впоследствии) являлось помимо войн и революций само государственное устройство монархии, полностью пренебрегающее спецификой населявших ее народов.

Например, венгры, недовольные наметившимися после поражения революции централизаторскими усилиями Вены, прибегали к отказу от уплаты налогов. В 1861 г. их пришлось принуждать к выполнению своих обязательств силой.

Если же с кем-то удавалось найти компромисс, то и он служил причиной очередного обострения финансовых проблем. Например, в 80-е гг. для того, чтобы ублажить польских

625     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

политических лоббистов, австрийское правительство начало строить в Польше за счет государственной казны дорогие и неэффективные железные дороги под предлогом неких стратегических соображений.

Совсем иная история имела место в Далмации, где как раз не могли построить нужную железную дорогу. Но и этот случай ярко демонстрирует остроту экономико-политических проблем монархии.

Далмация после установления в 1867 г. австро-венгерского дуализма (подробнее см. ниже) вошла в состав австрийской части империи. Но венгры полагали, что эта территория традиционно принадлежала короне святого Стефана, и претендовали на подчинение ее Будапешту. Соответственно для того, чтобы подкрепить свои требования, венгры находили возможность препятствовать экономическому развитию данной территории. Поскольку она была отделена от Австрии хорватскими землями, находившимися в ведении венгерской администрации, Будапешт не разрешал строить железную дорогу, связывающую Далмацию с Веной. В результате австрийские товары приходилось везти через Триест, там перегружать на корабль, который затем разгружался в далматинском порту, откуда товары опять везлись до пункта назначения по железной дороге [388, с. 190]. Столь неэффективный характер транспортировки, бесспорно, замедлял ход экономического развития.

Заметим попутно, что противоречия между различными народами, населявшими империю, осложняли не только ведение финансовой политики или строительство железных дорог. Противоречия наблюдались повсюду. Так, например, с 1867 г, венгры требовали полной свободы торговли, чтобы открыть зарубежные рынки для венгерского зерна и закупать промышленные товары за границей по умеренным ценам. Но австрийская промышленная ассоциация, опасавшаяся международной конкуренции, напротив, требовала высоких таможенных пошлин [391, с. 183].

Все эти национальные столкновения происходили на фоне колоссального разрыва в экономической культуре различных

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

626

627     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

народов страны. Как можно было, к примеру, рассчитывать на какие-то общие подходы у высокоразвитых и ориентированных на свободную торговлю с германскими государствами чехов, почти половина которых к концу столетия оказалась уже занята в промышленности, и хорватов, у которых только в 1874 г. появилась возможность свободно выходить из задруги (общины) для создания своего самостоятельного хозяйства? [73, с. 475, 626].

Словом, задача разрешения межнациональных противоречий доминировала по отношению к задаче осуществления экономической модернизации. До тех пор пока лоскутная империя сохраняла свое существование, успешного завершения модернизационного процесса ждать не приходилось.

Но вернемся к реформам 50-х гг. Брук, назначенный министром финансов в 1855 г., попытался решить бюджетные проблемы за счет фискальной реформы (были снижены косвенные налоги, введены единый земельный и единый подоходный налог, налог на городскую недвижимость), а также приватизации. Он продал, в частности, государственные железные дороги1. Лаж на банкноты упал примерно до 6%.

Бруку удалось также восстановить нормальные отношения с международным капиталом. Он добился, в частности, того, что правительство страны обещало после 1859 г. вести свою политику по отношению к евреям в соответствии с принятыми цивилизованными народами нормами [435, с. 142].

В конечном счете Бруку почти уже было удалось подготовить к 1858 г. восстановление свободного размена банкнот на полноценную монету. Был введен в обращение единый серебряный гульден (флорин), состоящий из 60 крейцеров. Но

1Незадолго до этого (в 1854 г.) был принят закон о железнодорожных концессиях, стимулирующий частные вложения в этот вид бизнеса [491, с. 94]. Поэтому приватизация прошла удачно, хотя, как это всегда бывает в подобных случаях, многим (и самому Бруку в том числе) казалось, что от продажи государственного имущества можно было бы выручить большие суммы.

вскоре разразилась война с Италией, и в апреле 1859 г. финансовая реформа рухнула. Доверие к неразмениваемым банкнотам после того, как бюджет начал в очередной раз испытывать серьезные проблемы, связанные с финансированием войны, исчезло. Лаж снова начал доходить до 50% и более [81, с. 73-76].

Печальной была и судьба самого реформатора, который активно склонял императора к осуществлению широкомасштабной либерализации в экономической, политической и интеллектуальной сферах. В известной мере Франц Иосиф, видевший ограниченность взятого Бахом на вооружение курса (делавшего упор на одну лишь бюрократию), начинал было склоняться к предложениям Брука. Возникла опасность модификации устраивавшей слишком многих старой системы. Поэтому деятельность Брука натолкнулась на ожесточенное сопротивление многочисленных консерваторов. Его противникам удалось втянуть реформатора в процесс о злоупотреблениях, имевших место при организации военных подрядов. Император потребовал отставки министра финансов. И хотя впоследствии невиновность Брука была доказана официальным расследованием, он в 1860 г. покончил с собой [64, с. 27-28].

Бруку так и не удалось реализовать две главные идеи своей жизни. Он не сделал Триест крупнейшим портом на пути из Британии в Индию, и он не добился формирования огромного германского государства, охватывающего всю Центральную Европу. Но то, что он сумел осуществить в торговой и финансовой областях, стало одним из важнейших достижений Габсбургской империи на пути модернизации.

Усилия прогрессивно мыслящей бюрократии, направленные на то, чтобы добиться позитивных изменений в финансовой области, были продолжены в 60-х гг., когда в монархии начался процесс медленной либерализации. Посредством сложной системы ступенчатых и цензовых выборов стал формироваться Рейхсрат, который, впрочем, практически не влиял на власть имперской бюрократии. Однако продолжались преобразования в составе самой этой бюрократии, которая

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

628

все больше демократизировалась и проникалась либеральными идеями.

И. Плейер

В правительство на место Брука пришел Игнац фон Пленер - выходец из средних слоев населения монархии. Это был уже не столько националист с глобальными идеями германизации Европы, сколько типичный бюрократ с либеральным менталитетом, сформированным в годы, предшествовавшие революции. Сам он не участвовал в политической деятельности, благодаря которой наверх пробились многие яркие фигуры того времени, но жестко отстаивал принципы либерализации, находясь непосредственно на вверенном ему административном посту.

Наверное, Пленер как государственный деятель может уже считаться одним из типичных реформаторов-технократов, которых в изобилии дал нам XX век. Он похож в данном смысле и на Егора Гайдара, и на Лешека Бальцеровича, и на Эрнана Бучи. В нем уже нет никакой романтики XVIII-XIX веков, никакого "реформаторского аристократизма", присущего Тюрго, Штейну или Гарденбергу, никакого авторитарного напора, отличавшего Иосифа или Наполеона.

Начало 60-х гг. было периодом зарождающегося, сравнительно ограниченного австрийского конституционализма, и Пленер оказался вполне адекватен этой системе. Он настаивал на том, что вся финансовая деятельность монархии должна быть поставлена под контроль органа представительной власти, каковым очень трудно было стать выстроенному в соответствии с интересами монарха и бюрократии Рейхсрату.

Тем не менее, благодаря деятельности Пленера император обещал не повышать налоги и не прибегать к новым займам

629     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

без согласия Рейхсрата [391, с. 76]. Австрийская империя приближалась к той весьма ограниченной, но все же реально существовавшей системе общественного контроля за финансами, которая функционировала во Франции при Наполеоне III. Но даже демократизация управления финансами не смогла обеспечить решение стоящих перед страной проблем модернизации, поскольку ответственные политики, готовые к непопулярным решениям, все еще оставались в меньшинстве, а общество не было способно к осуществлению реального контроля.

В первой половине 60-х гг. история 50-х повторилась на удивление точно. Пленер сумел резко сократить государственные расходы. В частности, военный бюджет уменьшился с 1860 по 1863 г. на треть [391, с. 99], что улучшило состояние государственного бюджета в целом. Добиться такого результата в то время было особенно трудно, поскольку монархия теряла свои наиболее доходные земли. Ломбардия и Венеция отошли к новообразованному Итальянскому королевству (заметим, что Бельгия уже была потеряна значительно раньше), тогда как слаборазвитые территории оставались в составе Австрийского государства (впоследствии монархия на свою голову установила контроль еще и за Боснией и Герцеговиной).

Тем не менее - в третий уже раз - временная стабилизация финансов, достигнутая за период политического успокоения, обеспечила значительное снижение лажа. Но в 1866 г. война с Пруссией нанесла очередной удар по государственному бюджету. Правительство не придумало ничего лучшего, нежели вновь прибегнуть к эмиссии государственных ассигнаций, от которых обещали навсегда отказаться ровно за полвека до этого.

В результате всех этих с удивительным постоянством возобновлявшихся финансовых авантюр такие важные модерни-зационные действия, как аграрная реформа, сопровождающаяся быстрой концентрацией капиталов, а также либерализация внутренней и внешней торговли, не могли в полной мере быть эффективно использованы национальной экономикой.

ДМИТРИЙ ТРАВИН. ОТАР МАРГАНИЯ

630

АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

Требовались новые политические толчки для ускорения хода экономических процессов.

Внутри страны либеральные политические силы такой толчок обеспечить не могли. Хотя 50-60-е гг. были периодом максимально возможного для того времени развития либерализма, в целом либералы все еще оставались в меньшинстве.

Весьма характерной в этом плане была широкая дискуссия, возникшая в 1865 г. в связи с имевшими место очередными предложениями о вступлении в Германский таможенный союз. Либералы говорили о том, что австрийцы, созревшие для конституционного управления, созрели и для того, чтобы самостоятельно решать, какие товары им покупать и продавать. На это их оппоненты возражали, что они не могут голосовать за изменения, которые, пожалуй, и принесут плоды в далеком будущем, но в ближайшей перспективе послужат разрушительным целям и гибели нынешнего поколения [391, с. 101]. Понимания того факта, что реформы нужны не когда-нибудь в отдаленном будущем, а именно сейчас, у представителей австрийской общественности в 60-е гг. не было, также как за полвека до этого не было понимания у императора Франца.

Неудивительно, что в подобной ситуации экономическое отставание монархии от ее более развитых соседей только усиливалось. Если в 1800 г. ВНП на душу населения в Западной Европе был на 7% выше среднеевропейского, а в Габсбургской империи - на 5% ниже, то в 1860 г. разрыв качественным образом увеличился. Теперь уже ВНП в Западной Европе был на 150% выше среднеевропейского, тогда как для монархии данный показатель был столь же нерадостным, как и раньше: минус 7% [277, с. 3-4].

"ЗЕМЛЯ ФРАНЦА ИОСИФА"

в 1867 г., причем пришел он извне. После сокрушительного военного поражения, нанесенного Пруссией, консервативные силы должны были уступить.

Держава приняла новую форму дуалистической монархии. Австрия и Венгрия стали фактически самостоятельными государствами, объединенными, правда, одной короной, единой валютной системой и совместным ведением некоторых государственных дел (только с этого момента можно было в полной мере говорить об Австрийской монархии как об Австро-Венгрии). Как в австрийской части страны, получившей название Цислейтании, так и в венгерской, именовавшейся Транслейтанией, установились конституционные системы. Правительства стали нести ответственность перед парламентами. Правда, демократической системой это все можно было назвать лишь с большой долей условности из-за постоянных демаршей славян. В частности, чехи постоянно бойкотировали работу Рейхсрата. А временами, когда власть делала какое-то движение в их сторону, к бойкоту прибегали немецкие депутаты.

В Цислейтании такого рода движения в сторону славян - были не случайны. Монархия уже в начале 60-х гг. потеряла всякое влияние в Италии, а с возникновением Германской империи стало ясно, что немецкий национализм окончательно победил, причем победа эта была достигнута отнюдь не на базе Габсбургской державы. Нужно было искать принципиально новую философию существования монархии, определявшую в том числе и ее экономическое бытие. Даже взгляды Брука теперь выглядели устарелыми.

В феврале 1871 г., через 14 дней после провозглашения Германской империи, Франц Иосиф назначил премьер-министром графа Карла Гогенварта. Его правительство, вдохновлявшееся идеями бывшего тюбингенского профессора1 экономиста и социолога Альберта Шеффле, занявшего в нем пост

 

Важнейший политический перелом, повлиявший на экономические процессы, произошел в истории Австро-Венгрии

1Шеффле лишился своей кафедры из-за того, что был решительным противником усиления Пруссии. В Вене он нашел поддержку своих взглядов и приложение своим силам.

632

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

министра торговли, попыталось предпринять дальнейшие шаги в плане либерализации и превращения монархии в федерацию. Скорее всего, реализация данного плана была бы оптимальным путем для ускорения процесса модернизации, однако немецкая часть населения империи испугалась усиления роли славян: в частности, расширения избирательных прав и введения ставшего впоследствии привычным для многих многонациональных стран правила, согласно которому чиновники должны говорить сразу на двух языках. А потому Франц Иосиф решил на время прекратить всякие экспериментирования в данной области [388, с. 112-113]'.

Хотя внутри как Австрии, так и Венгрии острые национальные проблемы сохранялись из-за неурегулированности

1 Очередной сдвиг в сторону учета интересов славян наметился уже в 80-х гг. при министерстве графа Тааффе. Однако преобразования этого времени в основном сводились к интернационализации австрийской бюрократии, в которую вошло много чехов и поляков. Тааффе оставил централист-скую имперскую систему в основном прежней, устранив лишь из нее чисто немецкий дух. Федерализация монархии так и не произошла.

Интересно, что в Венгрии в это время события развивались противоположным образом. Несмотря на то что венгры также составляли "у себя дома" меньшинство, там шла активная мадьяризация национальных окраин. Но результат получился точно такой же. Власть Будапешта в конечном счете рухнула.

Империя в принципе была нежизнеспособным образованием, вне зависимости от того, насколько эффективные формы осуществления модернизации применялись в том или ином месте в то или иное время. Впрочем, нельзя исключить того, что в случае более быстрой перестройки монархии на федералистский лад на рубеже ХIХ-ХХ веков ее последующий распад не привел бы к губительным внешнеторговым войнам между ее "наследниками".

633     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

положения чехов, хорватов, словаков и других народов1, да и австро-венгерские отношения были далеки от идеала, новая политическая реальность оказалась все же благоприятна для экономического развития.

Последовали первые успешные попытки стабилизации финансов. В Австрии министр финансов Брестель вынужден был, правда, для этого пойти на дефолт и принудительно конвертировать государственный долг в новые обязательства. В Венгрии финансовая ситуация с самого начала функционирования системы дуализма оказалась несколько лучше, поскольку в ходе заключения компромисса 1867 г. мадьярам удалось повесить большую часть государственного долга на Цислейтанию [64, с. 47].

Однако, какие бы сложности ни сопутствовали стабилизации финансов, у страны появился шанс ускорить свое экономическое развитие. Акционерные общества в этой благоприятной ситуации начали расти как грибы. Если в 1867 г. их всего было 154, то в одном лишь 1869 г. возникло 141 новое акционерное общество, а в 1872 г.- целых 376 [70, с. 422]. Улучшалось и техническое оснащение экономики благодаря энергичному вложению частных капиталов. Например, в венгерском сельском хозяйстве вместо 194 паровых машин, функционировавших в 1863 г., к 1871 г. имелось уже 3000 подобных агрегатов. А перед мировой войной уже 90% всей молотьбы в Венгрии было механизировано [276, с. 48]. Будапешт стал крупнейшим мукомольным центром Европы, да и другие отрасли экономики начали быстро развиваться.

1 Как отмечал известный американский экономист Р. Дорн-буш, соглашение между Австрией и Венгрией покоилось в значительной степени на следующем прагматическом соображении: "Вы там присматривайте за своими славянами, а мы у себя присмотрим за своими" [328, с. 6]. Любопытно, что примерно такую же оценку положения дел в империи дал намного раньше И. Сталин [179, с. 121].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

634

635     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБРРСКОМУ СЧЕТУ

 

По оценке экспертов, период с 1867 по 1873 г. (называемый часто "семью жирными годами") был периодом самого быстрого экономического развития Австро-Венгрии в XIX веке, сопоставимого по темпам с развитием ведущих европейских государств [367, с. 269]. Но тут разразился знаменитый кризис 1873 г., сопровождавшийся страшным венским биржевым крахом ("черная пятница" 9 мая 1873 г.)1.

В течение следующих пяти лет число банков в стране сократилось более чем в два раза. Спекулянты требовали от правительства осуществить очередную денежную эмиссию для того, чтобы "спасти" экономику. Однако министр финансов Депретис сумел проявить твердость, понимая, что в основе нормально работающей экономики находится стабильная денежная система, а вовсе не капиталы спекулянтов. Тем не менее бюджетный дефицит после кризиса оставался серьезной проблемой австрийских финансов.

Аналогичная ситуация сложилась и в финансах венгерских, хотя у Будапешта были лучшие стартовые условия. Венгры не любили платить налоги, но расходы осуществлять все же приходилось. В итоге бюджетный дефицит достигал порой четверти всех государственных доходов. Министру финансов Венгрии Кальману Шеллю удалось сократить дефицит больше чем наполовину, но полной стабилизации он так и не сумел обеспечить [65, с. 171-174]. Соответственно наметившийся уже было как в австрийской, так и в венгерской экономике быстрый рост стал притормаживаться.

Выйти на рубежи, достигнутые к моменту кризиса, стране вновь удалось лишь в 1881 г. Однако вскоре после небольшого подъема (в 1883 г. экономический рост составил более 10%) вновь последовала депрессия. И это неудивительно. Бюджет конкурировал с реальным сектором экономики за деньги инвесторов. То, что попадало в казну, уже не попадало на столь нуждающиеся в инвестициях предприятия [367,

1По иронии судьбы, крах последовал сразу за проведением Всемирной выставки в Вене (апрель 1873 г.), которая должна была подчеркнуть успехи экономики.

с. 259]. Кроме того, негативно сказывалось и недоверие населения к бумажным деньгам.

В течение еще примерно четверти века после возникновения дуалистической монархии сохранялся лаж бумажных денег по отношению к золоту в среднем на уровне 18%. Тем самым фактически постоянно воспроизводилась финансовая нестабильность.

Несмотря на то что полноценная монета теоретически в природе существовала, "с 1857 г.,- как отмечал И. Кауфман,- только покупательная сила бумажного гульдена была важна для каждого австрийского жителя, потому что только они одни у него имелись" [81, с. 133]. Полноценная монета, как всегда бывает в подобных случаях, уходила из обращения, Ее предпочитали использовать только для накопления. Торговать же приходилось на "бумажки", в стабильности которых никто не был уверен.

Разговоры о необходимости осуществления преобразований постоянно велись, но долго не приводили ни к каким результатам. Как и всякая страна, проходящая через модернизацию, Австрия безуспешно пыталась найти свой собственный австрийский путь. "Австрийские защитники серебра, биметаллизма и "осторожности" полагали,- с иронией отмечает современник этих событий И. Кауфман,- что всемирный опыт для них не писан, что Австрия должна сказать свое новое слово и пойти новым путем, который в Австрии искали, но не нашли" [81, с. 142].

Относительно стабилизировать австрийский бюджет и обеспечить его профицит удалось только в 1889 г. новому министру финансов, поляку Юлиану Дунаевскому (в значительной степени посредством повышения налогового бремени)1.

1Дунаевский являлся профессором Краковского университета и ярким представителем так называемой краковской политической доктрины. Данная доктрина была сформулирована в интеллигентских кругах Кракова - этого крупнейшего на территории монархии польского города - после преобразования государства, осуществленного в 1867 г.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

На этой основе после длительных переговоров с венгерским правительством, которому примерно к этому же времени тоже удалось стабилизировать финансы, в 1892 г. была осуществлена денежная реформа. Скомпрометировавший себя гульден (флорин) был заменен кроной (в Венгрии - короной, теоретически считавшейся самостоятельной денежной единицей). Крона (корона) подлежала размену на золото, а потому должна была стать стабильной валютой. Центральный банк страны еще с 1878 г. находился под совместным управлением Австрии и Венгрии, что, бесспорно, способствовало нормальному проведению денежной реформы [65, с. 181].

Таким образом, только спустя сто лет после того, как в Габсбургской монархии впервые ощутили проблемы, связанные с расстройством денежного обращения, страна получила действительно стабильную финансовую систему. Такого длительного периода дезорганизации не знали ни Франция, ни Германия, хотя в отдельные относительно короткие периоды своей истории эти страны испытывали связанные с инфляцией неурядицы даже более остро, чем австрийцы.

Финансовая трагедия Габсбургской монархии имеет, бесспорно, конкретные политические причины, вызванные, как уже отмечалось выше, войнами, революциями и противоречиями населявших ее народов. Но в целом, наверное, нельзя не отметить и важнейший экономический фактор, повлиявший на беспрецедентную для Западной Европы длительность нестабильности в монетарной и бюджетной сферах.

Только развитая динамичная экономика заставляет власти проводить серьезные реформы и дает возможность преодо-

Суть краковского подхода состояла в обосновании необходимости мирного развития польских земель в составе Австро-Венгрии. Неудивительно, что сторонники данной доктрины делали успешную карьеру в составе австрийской бюрократии, примером чего является деятельность Дунаевского и осуществленная им финансовая стабилизация [334, с. 62].

637     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

левать трудности. До проведения аграрной реформы, а точнее, до сложившейся лишь после возникновения дуалистической монархии благоприятной общей экономико-политической ситуации, у монархии не было по-настоящему серьезных стимулов решать важные для народного хозяйства проблемы.

Общее отставание от западных соседей обусловило и отставание финансовое. Слишком долго монархия с упоением занималась расширением границ и поддержанием порядка среди своих старых и новых подданных, но не воспринимала экономику как сферу поистине приоритетную. Традиционные ценности доминировали в сознании правящей элиты, не давая пробиться ценностям рыночной эпохи. Носители же новых ценностей были слишком малочисленны и безвластны для того, чтобы серьезно повлиять на развитие событий.

Характерно, что даже в целом успешно осуществленная реформа 1892 г. приняла буквально анекдотическую форму, а потому в полной мере так и не могла считаться завершенной вплоть до Первой мировой войны и до самой гибели монархии.

Дело в том, что у австрийской и венгерской половин дуалистической монархии были принципиально различные подходы к вопросу о том, нужно ли обеспечивать размен новых банкнот на золото. Венгры однозначно выступали за размен. Австрийцы же не считали таковой необходимым, ориентируясь, очевидно, на возможность проведения Австро-Венгерским банком более экспансионистской кредитно-денежной политики, нежели та, которая доступна Центробанку в условиях существования золотого стандарта. "Странное, противоречивое и неопределенное положение,- отмечал И. Кауфман,- создалось в результате того, что правительство не желало идти против настроений публики австрийской половины монархии, которая вопреки желаниям венгерской половины монархии ни за что не желала возобновлять металлических платежей" [81, с. 176].

В 1892 г. денежная реформа должна была быть проведена следующим образом. Бумажные деньги выкупались Австро-Венгерским банком на треть за серебряные монеты, на две

638

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

трети за банкноты, обеспеченные золотом. Естественно, при подобных условиях реформы банкноты должны были размениваться на золото. Однако в 1899 г. от размена отказались. Спустя четыре года в австрийский парламент поступил от правительства законопроект о восстановлении размена. Он пролежал там три года без движения и был наконец взят правительством обратно [81, с. 186]. В результате вопрос так и не был решен законодательно, хотя относительная стабильность финансов все же позволила обеспечить доверие к кроне и нормальное экономическое развитие вплоть до самого начала Первой мировой войны.

Фактически только после стабилизации финансов в Габсбургской монархии были обеспечены все необходимые экономические условия для ускорения модернизации: свободный рынок товаров и рабочей силы, стабильная денежная система, наличие крупных национальных и иностранных капиталов. То, что Франция и Германия в основном имели уже к середине XIX столетия, Австро-Венгрия приобрела лишь к его концу.

Но и в эту эпоху модернизация осложнялась нерешенностью национальных проблем, по-прежнему остававшихся серьезным тормозом для развития, а впоследствии определивших крах монархии и страшную дестабилизацию ее почти уже было нормализовавшейся экономики.

Кроме того, в экономике после кризиса 1873 г. наметились и консервативные тенденции, связанные с резким усилением регулирующей роли государства. Как и в Германии, экономический кризис в Австро-Венгрии воспринимался широкими слоями населения в качестве свидетельства краха либерализма. "Крах изменил не вызывавшую ранее сомнений веру в то, что свободный рынок обеспечит рост и процветание всему обществу,- отмечал П. Джадсон.- Самые различные группы, представлявшие широкий спектр интересов, требовали теперь правительственного вмешательства и гарантирования экономического выживания" [391, с. 167].

Характерно, что даже среди австрийских либералов (причем в большей степени, чем среди либералов германских) на-

639     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

метились совершенно новые тенденции. Значительная часть сторонников свободной торговли начинала сдвигаться влево, что, собственно, и неудивительно. Австрийский либерализм развивался на бюрократической основе, на основе временных интеллектуальных увлечений аристократии и чиновничества, а не на фундаменте осознанных интересов широкого слоя предпринимателей, которого в тот момент в стране еще не было. Поэтому полученный от кризиса шок и перемена моды на идеологию практически поставили крест на либерализме как таковом.

Либералы фактически переставали быть в эту эпоху настоящими либералами. Например, в так называемой Линцской программе 1882 г., выражавшей настроения части либеральной общественности, содержались отказ от опоры на ценности индивидуализма и прямое требование осуществить национализацию железных дорог, создать национальную систему социального страхования и т.д. [391, с. 202-203]. Вряд ли можно говорить о сторонниках национализации как о либералах1.

В подобной интеллектуальной обстановке Габсбургская монархия явно начала копировать германский опыт усиления государственного вмешательства, который Вене казался вполне пригодным для выхода из кризиса.

1 В Линцской программе содержался еще один важный в экономическом плане аспект. Ее авторы, обеспокоенные тем, что немцы теперь совершенно теряются в славянской массе Цислейтании, предлагали отделить в той или иной форме Галицию, Буковину и Словению (но не Чехию, где был велик германский элемент) от Австрии как таковой. Оставшаяся территория организовывалась как чисто германское государство и вступала в таможенный союз с Германской империей. Связь с Венгрией должна была в этой модели поддерживаться только посредством личной унии через императора [389, с. 82]. Таким образом, в новых условиях восстанавливались идеи, которыми руководствовался в своей деятельности еще Брук.

640

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

В первую очередь национализировались железные дороги, созданные ранее с широким использованием частного капитала1, но оказавшиеся после кризиса в трудном положении. К 1879 г. в Цислейтании было построено более 11 тыс. км железных дорог, причем сделал это в основном частный капитал (лишь 950 км приходилось на долю правительства). На протяжении следующего десятилетия государство национализировало 6600 км, и его доля в железнодорожном сообщении составила к 1890 г. почти треть. В дальнейшем только порядка 20% стальных магистралей, располагавшихся на территории Австрии и Богемии, осталось в руках частного сектора [276, с. 62-72].

В обеих частях Габсбургской империи резко увеличивались расходы на вооружение, развитие транспорта, социальные нужды2 и поддержку слаборазвитых регионов. Государственные расходы были велики уже в конце XIX столетия, но в 1901 г. правительство приняло широкомасштабную программу инвестирования в железнодорожное строительство, общественные работы, сооружение разного рода зданий, телефонных и телеграфных линий. Все это требовало дополнительного капитала, который можно было добыть только посредством осуществления налоговых изъятий у частного сектора, а также при помощи государственных займов [491, с. 34].

Отказ от либерализации во внешнеэкономической сфере привел к построению новых таможенных барьеров. Первый

1     Особую активность в этом деле проявлял ротшильдовский

Кreditanstalt,  как бы выполнявший в Австро-Венгрии функ-

ции французской компании  Credit Mobilier. Но масштабы  де-

ятельности Ротшильдов были несопоставимо более скром-

ными нежели масштабы деятельности братьев Перейра.

2     В 1883-1888 гг. была принята серия законов, вводящих си

стему социального обеспечения. Устанавливались меха-

низмы страхования от несчастных случаев и страхования

по болезни. Кроме того, была ограничена продолжитель-

ность рабочего дня.

641      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

протекционистский тариф был принят практически одновременно с германским - в 1879 г. Но затем австрийцы еще дважды повышали уровень таможенных пошлин - в 1882 и 1887 г. Наиболее жесткой была защита продукции металлургии и текстильной промышленности [491, с. 28].

Согласно таможенному режиму 1887 г. защитные пошлины устанавливались на уровне в среднем 15-30% от стоимости товаров. Правда, в 1891 г. по соглашению с Германией произошло снижение тарифов примерно на четверть, но и после этого протекционизм оставался достаточно сильным, особенно в отношении стран, с которыми не было соответствующих соглашений [276, с. 87].

Активными сторонниками усиления протекционизма в сфере сельского хозяйства стали венгерские помещики. Они занимали положение, аналогичное положению германских юнкеров из восточной Пруссии. Долгое время их латифундии были конкурентоспособными и венгры придерживались идей свободной торговли, но по мере того, как усиливалась конкуренция со стороны заокеанского зерна и мяса, помещики начинали активно лоббировать повышение таможенных пошлин. После 1895 г. они получили возможность продавать зерно на 60-80 крон за тонну дороже цен, установившихся на мировом рынке. Характерно, что такой аграрный протекционизм не поддержал отечественного производителя, а лишь пополнил карманы помещиков. Еще недавно столь быстро развивавшееся аграрное производство в Венгрии стало сворачиваться [388, с. 197-198].

После 1907 г. разразилась таможенная война Венгрии с Сербией, связанная именно с протекционизмом в области цен на аграрную продукцию. В первую очередь подобная политика подорвала не положение сербских крестьян, а высокоразвитый мукомольный бизнес Будапешта, который из-за роста цен на зерно начал постепенно терять свои сравнительные преимущества в международной торговле [274, с. 12]. "Третьим радующимся" в этой истории оказалась Германия, сумевшая перехватить у Венгрии часть торговых контактов с Сербией [394, с. 463].

 

642

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Итак, протекционистская политика венгерского правительства практически уже не отличалась от политики правительства австрийского, хотя еще недавно венгры были значительно большими либералами. Теперь же подъем своей промышленности они видели лишь в свете усиления мер по защите отечественного производителя. Более того, они даже сильнее австрийцев были ориентированы на поддержку своих, поскольку конкуренты из западной части Австро-Венгрии оказывались технически оснащены лучше, обладали большим опытом и усиливали свою экспансию на венгерский рынок, не отделенный после либеральных реформ 50-х гг. никакой таможней.

После кризиса, разразившегося в 1900-1903 гг., среди представителей венгерской мелкой и средней буржуазии (их позицию, в частности, отражал муниципалитет Будапешта) стали появляться требования снова отделить Транс-лейтанию от Цислейтании таможенными барьерами, т.е. возродить ситуацию, имевшую место еще до реформы Брука. Впрочем, крупный венгерский бизнес (представленный торгово-промышленной палатой), заинтересованный в сохранении рынка сбыта на территории всей империи, не склонен был к подобному радикализму [274, с. 10]. Тем не менее, следует отметить, что уже в настроениях значительной части венгерских производителей начала века просматриваются те черты, которые приняла экономика после распада империи Габсбургов, когда жесточайший протекционизм маленьких государств - наследников монархии фактически парализовал международную торговлю в Центральной и Восточной Европе.

Новая таможенная политика в условиях увлечения государственным регулированием дополнялась политикой налоговой. С 1881 г. в Венгрии начала применяться практика освобождения от налогов (на 15 лет) целого ряда национальных предприятий - тех, которые оборудовались новой техникой, выпускали новые изделия и т.д. В 1890 г. на свет появился закон о предоставлении субсидий и беспроцентных кредитов вновь создаваемым предприятиям, согласно которому до тре-

643    АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

ти необходимого предпринимателю капитала можно было получить из бюджета. Тем не менее масштабы государственного вмешательства в экономику были тогда еще не столь велики, как во второй половине XX столетия. В период с 1900 по 1914 г. бюджетные субсидии в капитале акционерных обществ составляли в целом лишь 5,9% [276, с. 86, 89].

Наконец, следует отметить и происходившее под покровительством государства усиление частномонополистическо-го регулирования. В стране всячески поощрялась картелизация тяжелой промышленности (особенно угледобычи, горнодобывающей индустрии, металлургии). В частности, в Венгрии первый картель возник в 1879 г., а к началу XX столетия картели просто росли как грибы. В целом же их число в маленькой Венгрии перед Первой мировой войной превысило сотню. В более развитой экономически австрийской части монархии, естественно, и картелей было больше. К 1913 г. их уже насчитывалось более двух сотен [276, с. 157-158].

"Нет сомнения,- отмечал Н. Гросс,- что различные формы промышленной организации, возникшей уже в 1840-х гг., а также картелизация, имевшая место уже ближе к концу столетия, в Австро-Венгрии имели более всеобъемлющий характер, чем даже в Германии" [367, с. 259]. Причем в Габсбургской империи проблема для развития экономики состояла не только в масштабах картелизации, но и в тех подходах, которые бизнес применял для извлечения сверхприбылей.

В отличие от Германии, где концерны, применявшие принцип вертикальной интеграции, часто формировали единую технологическую цепочку от первой стадии до выпуска конечного продукта, что способствовало развитию производства, австрийский бизнес предпочитал ограничиваться картелями, построенными по принципу интеграции горизонтальной. Каждый картель был заинтересован в установлении максимально высоких цен, поскольку за дальнейшую переработку продукции "отвечали" уже другие хозяева.

Особенно активно могли пользоваться возможностью установления монопольно высоких цен картели, созданные на

 

644

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

первых стадиях обработки товара, т.е. в горнодобывающей и металлургической отраслях. В иной ситуации потребители могли бы закупить металл за рубежом по более низким ценам, но монополистов спасал от давления международной конкуренции протекционизм. В Австрии тарифы на такие продукты, как железо и сталь, часто бывали в два-три раза выше, чем в Германии и Франции. Соответственно выше получались и цены [491, с. 166].

Такого рода паразитическая стратегия австрийских концернов определялась многими факторами, среди которых были и слабые национальные традиции грюндерства, и отсутствие внутренней конкуренции, и государственные ограничения на создание компаний (об этом см. ниже). Но особо следует выделить наметившуюся в те годы тесную персональную связь многочисленной австрийской бюрократии с менеджментом крупнейших компаний. По мере того как бизнес становился на ноги и богател, многие низкооплачиваемые государственные служащие предпочитали переходить на работу в концерны, где их ждали высокие оклады. В Австро-Венгрии данный процесс принял более широкие масштабы, чем, скажем, в Германии, где имперская бюрократия имела больший почет, больший политический вес и большие сословные (если не сказать - кастовые) традиции.

В той мере, в какой австрийский бизнес возглавлялся не предпринимателями и не профессиональными менеджерами, а перешедшими на другую работу бюрократами, он перенимал и черты государственной службы со всеми свойственными ей безынициативностью, волокитой, бюрократизмом. Прибыльность обеспечивалась не творческим подходом к делу, а личными связями в государственном аппарате [388, с. 165]. Впоследствии (уже после Первой мировой войны) такой бюрократический подход к развитию экономики сыграл с Австрией злую шутку.

Картелизация и протекционизм вели к повышению внутренних потребительских цен и серьезно сказывались на благосостоянии народных масс. Кроме того, как показывают некоторые современные исследования, проведенные на матери-

645     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

алах Венгрии, наиболее картелизированные отрасли хозяйства - угольная и горнодобывающая - развивались медленнее, чем, скажем, легкая (текстильная, швейная, кожевенная, целлюлозно-бумажная) и пищевая (мукомольная, сахарная), ставшие, по сути, источником быстрого развития венгерской экономики. Доля пищевой промышленности составляла (несмотря на некоторое снижение) почти 40% в венгерской экономике предвоенного периода. Темпы роста легкой промышленности доходили в начале XX века почти до 15% в год (правда, надо учесть, что эта отрасль стартовала с довольно низкого уровня). Ничего подобного в тяжелой индустрии Венгрии не наблюдалось [274, с. 16, 21, 23, 27].

Однако, как часто бывает в подобных случаях, вину за высокие цены и медленное развитие тяжелой индустрии сваливали с больной головы на здоровую. Во всех бедах стали винить таможенный союз Цислейтании и Транслейтании. Усилилась направленная против таможенного союза пропаганда, и это стало в конечном счете одним из факторов дальнейшего усиления протекционизма [388, с. 211].

Словом, дело в этом плане обстояло даже хуже, чем в Германии. Еще один пример большей степени государственного вмешательства австрийского государства по сравнению с германским - налогообложение корпораций. Уже начиная с 1880-х гг. эти налоги были очень тяжелыми, однако государство продолжало их повышать. По этой причине положение акционерных обществ резко ухудшилось в 1898 г. Доля общей выручки австрийских корпораций, поступавшая в распоряжение государства, примерно в два-три раза превышала долю выручки, изымаемой собственным правительством у германских корпораций (хотя и там налоговое бремя было нелегким). Таким образом, в Австро-Венгрии меньше были стимулы для создания этой наиболее перспективной формы промышленной организации.

Акционерные общества формировались медленно, с большим опозданием как по отношению к Германии, так и по отношению к другим развитым странам мира. Например, в 1907 г. в Германии насчитывалось в восемь раз больше корпораций,

646

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

чем в Австрии, и даже в сравнительно не столь уж развитой России акционерных обществ было в три раза больше, нежели в дуалистической монархии.' О таком же отставании говорят и данные о распространенности ценных бумаг. В 1910 г. в Австрии бумаги промышленных и железнодорожных компаний составляли всего ничтожные 2,3% от всего объема фондового рынка. То есть по большей части циркулировали бумаги государственные и обязательства финансовых институтов. В то же время в Англии и в США промышленные и железнодорожные бумаги составляли львиную долю рынка - 63%, в Германии - 29%, во Франции - 16%, в Италии и Румынии - более 20%.

В дополнение к налоговым проблемам акционерные общества в своем развитии сталкивались еще и с серией чисто административных проблем. Получение прав на создание корпораций было связано с определенными ограничениями. В частности, требовалось соблюдать поставленные государством условия. До 1899 г. свободное инкорпорирование в Австрии вообще не применялось, на все приходилось спрашивать разрешения чиновника. Но даже в начале XX века, когда ограничительная практика в основном ушла в прошлое, продолжали все же действовать некоторые ограничения в отдельных сферах. В общем, Австрия в этом плане отстала от Германии примерно на полстолетия, а от Франции - на три с лишним десятка лет [491, с. 26, 77].

Медленное инкорпорирование вступало в противоречие с потребностью австрийских компаний в капитале. Выход из положения был только один. Большую роль (даже по отношению к Германии) в крупной австрийской промышленности стали играть коммерческие банки. Они налаживали тесные связи с реальным сектором экономики и устанавливали свой контроль над работающими в нем предприятиями.

В банковской сфере, в отличие от реального сектора экономики, централизация капитала была весьма значительной. В 1913 г. десять венских банков контролировали 67% всей кредитной сферы Цислейтании [491, с. 76]. Получалось, что промышленность в значительной степени зависит

647     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

от кредитной сферы, а вся кредитная сфера управляется узкой группой венских банкиров. Подобное положение дел резко ограничивало действие конкурентных рыночных сил, особенно если учесть нараставшие в стране протекционистские тенденции.

Доминирующее положение венской финансовой олигархии определялось не только экономическими причинами и не только тем, что Вена была старейшим и богатейшим центром аккумулирования капитала. Вена была столицей, из которой осуществлялось управление всеми процессами, протекавшими на территории империи. Поэтому большое значение для бизнеса имели также многочисленные личные связи банкиров с правительственными чиновниками, с армейским командованием и в целом с административной машиной монархии [388, с. 204]. В данном смысле механизм концентрации экономической власти в столице Австро-Венгрии очень напоминает механизм концентрации экономической власти в сегодняшней Москве. В государствах с меньшим, нежели в России и Австро-Венгрии, значением бюрократического аппарата бизнес оказывается меньше ориентирован на столичные круги.

Возможности Вены выходили далеко за пределы Цислейтании, несмотря на существование дуализма... Весьма характерным и далеко не единственным примером, показывающим, как работал крупный австрийский бизнес на практике, является случай, происшедший в районе угледобычи, находившемся на юго-востоке Карпатских гор.

Австро-Венгерская государственная железнодорожная компания, имеющая свою штаб-квартиру в Вене, владела крупными угольными шахтами. Вся территория, прилегающая к этим шахтам, была закрыта для конкурирующего бизнеса, желающего искать новые месторождения угля. Однако через некоторое время неподалеку от данного региона был открыт очередной угольный бассейн, который, казалось бы, мог стать объектом для разработок конкурентов. Но не тут-то было.

Когда небольшая группа венгерских предпринимателей средней руки, не имеющая серьезных связей в верхах, попыталась

648

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

приобрести у крестьян земли для осуществления разработок угля, местная администрация задержала их поверенного, а затем просто выгнала его из этого района. Через некоторое время Австро-Венгерская государственная железнодорожная компания по дешевке сумела приобрести земли и в этом угольном бассейне [388, с. 205]'.

Данный пример относится к деятельности государственного капитала (кстати, он хорошо показывает, каким образом этот неэффективно работающий капитал мог выживать в конкурентной борьбе), но практически так же работали и венские банки, зачастую не оставлявшие конкурентам возможностей для нормальной работы в промышленности.

Получалось, что инвестирование в промышленность зависит от доброй воли венских банкиров, а не от объективных рыночных возможностей. Но с этой доброй волей дело после кризиса 1873 г. обстояло плохо. Несмотря на ограниченность общего числа кредитных институтов, банки не стали развиваться как универсальные, т.е. занимающиеся самыми разными видами финансовых операций. Они боялись вкладывать в бизнес крупные денежные суммы на длительный период времени. Банки предпочитали заниматься краткосрочным кредитованием, опасаясь, что очередной кризис вызовет отток вкладов и концы с концами опять не сойдутся.

Венские банки, как правило, отбирали для сотрудничества благополучные фирмы с хорошими рыночными перспек-

1 Подобная деятельность венского капитала была одной из важнейших причин ускорения распада империи. Местный бизнес не просто видел в венцах конкурентов. В рядах национальных элит, проигрывающих столице конкурентную борьбу, формировалось представление о том, что национальные богатства выкачиваются в Вену. Единственным способом борьбы с такого рода ограблением народа представлялось обретение независимости. Конкуренция элит и социальный конфликт переводились в форму конфликта национального, а идея борьбы активно подхватывалась широкими народными массами.

549     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

тивами, у которых естественные трудности, возникающие на первоначальном этапе деятельности, остались уже позади, Им предоставлялась кредитная линия на один, два или три года. Если у данной фирмы дела все это время шли благополучно, банки расширяли масштабы сотрудничества или даже содействовали слиянию нескольких таких фирм в единую акционерную компанию, естественно, стремясь при этом оставить контроль за собой.

К 1914г. девять крупнейших венских банков контролировали 53% капитала австрийских акционерных обществ, в том числе73% капитала горнодобывающей и мукомольной промышленности, 80% капитала в сфере производства сахара и почти 100% капитала в машиностроении, металлургии и военной индустрии [491, с. 120]. Похожая ситуация сложилась и в Венгрии. Пять ведущих банков Будапешта контролировали 47% промышленного капитала страны. При этом 55% акций самих венгерских банков принадлежало иностранному капиталу - в основном все тем же венским банкирам [274, с. 35, 37]. Контроль Вены оказывался поистине всеобъемлющим.

Но при всем при этом банки не смогли стать хотя бы в какой-то степени источником венчурного капитала. Риск они брать на себя не хотели. Такого рода финансовая структура, как французский Credit Mobilier, в Австрии возникнуть не смогла. В свое время Исаак и Эмиль Перейра попытались закрепиться в Австрии, используя для этого (как они делали повсюду) личные связи с сильными мира сего. Но братья проиграли конкурентную борьбу за симпатии австрийской бюрократии банкирскому дому Ротшильдов и вынуждены были в конечном счете ретироваться.

Ротшильды в Вене сполна отыгрались за поражение, которое постигло их в Париже, и созданный ими в 1855 г. банк Kreditanstalt надолго стал ведущим финансовым институтом страны. Когда этот банк только появлялся на свет, ажиотаж, с ним связанный, был практически таким же, как ажиотаж, вызванный деятельностью братьев Перейра во Франции. Все хотели разбогатеть на его ценных бумагах. Накануне открытия

650

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГА.НИЯ

подписки на акции люди дежурили всю ночь перед банком, греясь от холода у жаровен, в надежде приобрести как можно больше ценных бумаг [108, с. 343].

В принципе Kreditanstalt должен был превратиться в австрийский аналог Credit Mobilier, поскольку идея братьев Перейра, несмотря на их поражение в данной конкретной схватке, все же овладевала умами крупнейших бизнесменов. Но Австрия в тот момент еще не имела такого уровня развития, как Франция, а затем подоспел кризис 1873 г., и дело у банка не слишком заладилось.

Министр финансов Эмиль Штейнбах, видя подобное положение дел, открыто критиковал австрийские банки за их неготовность идти навстречу промышленности, что было особенно заметно на фоне успешной деятельности германских банков, добившихся определенных результатов на рубеже столетий [491, с. 106]. Однако словами делу помочь было невозможно, коли государственная политика позволяла банкирам хорошо зарабатывать, практически ничего не делая для развития реального сектора экономики. Даже снижение учетной ставки Центральным банком не могло помочь в ситуации всеохватывающего государственного патернализма. Учетная ставка в Австрии была ниже, чем, скажем, в Германии, но монополизировавшие кредитную сферу венские банки устанавливали для заемщиков процент, даже более высокий, чем у северного соседа [491, с. 89]. Картель позволял заказывать музыку тому, кто его создал.

Получалось, что в ряде перспективных отраслей нехватка капитала была просто катастрофической. Предприниматели, видевшие хорошие перспективы развития своего бизнеса, но не имевшие денег, заключали с банками столь невыгодные соглашения, что, скажем, в текстильной промышленности многие фирмы работали скорее на банкиров, чем на самих себя [491, с. 90].

Другим весьма характерным примером отношений, сложившихся в Австро-Венгрии между банками и промышленностью, стало развитие сахарной промышленности в 80-90-х гг. в Богемии и Моравии. Оно было описано Рудольфом

651      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

Гильфердингом - крупным теоретиком-экономистом социал-демократического направления (кстати, его классический труд "Финансовый капитал" построен в значительной степени на материалах развития экономики дуалистической монархии).

Многочисленные фабрики по производству сахара, возникавшие на чешских землях, не имели собственного капитала для развития, поэтому им приходилось прибегать к использованию средств, предоставляемых банками, Однако банкиры оговаривали дополнительное условие, при котором именно они обладали впоследствии правом реализации произведенной на данных фабриках продукции (для сравнения отметим, что введение такого рода условий, отрицающих принципы конкуренции, в американской практике считается нарушением антитрестовского законодательства). Банки, таким образом, монополизировали сферу сбыта, создавали синдикат, занимаясь тем самым совершенно не свойственным им делом, но зато хорошо зарабатывали, не столько способствуя развитию промышленности, сколько паразитируя на ней[37,с.318-319].

В определенной степени выходом из трудного финансового положения для фабрик могло бы стать размещение акций промышленных компаний среди широких слоев инвесторов, но сильная зависимость от банков привела к тому, что те предпочитали сами собирать средства на сравнительно узком австрийском рынке, а промышленники довольствовались лишь "объедками с барского стола".

Конечно, с годами банки все же постепенно увеличивали долю долгосрочных кредитов в своем портфеле, но качественных перемен в кредитной сфере до начала Первой мировой войны так и не произошло. В итоге сформировавшаяся в конце XIX - начале XX века традиция зависимости промышленности от банков сыграла особенно пагубную роль в развитии австрийской экономики в период между Первой и Второй мировыми войнами, о чем речь еще пойдет в дальнейшем.

Итак, Австрия шла по германским стопам и даже забегала вперед. Однако Германия, как известно, начала модернизацию

 

652

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ,

значительно раньше своего южного соседа, имела меньше факторов, дестабилизирующих политическую и экономическую жизнь, а потому еще до начала серьезного огосударствления промышленности, транспорта и внешней торговли сумела добиться больших хозяйственных успехов. Габсбургская монархия не имела такого либерального фундамента, как Германия. Ей надо было использовать прогрессивные формы организации производства, чтобы нагнать те страны, от которых она отстала. Вряд ли широкомасштабное государственное регулирование относилось к числу таковых.

Запаздывание модернизации привело к тому, что Австро-Венгрия практически не имела в XIX столетии периода чисто либерального развития в отличие от Англии, Франции и Германии. В период расцвета европейского либерализма она еще оставалась в плену своих старых финансовых проблем, а когда их удалось в какой-то степени разрешить, либерализм уже ушел в историю.

Темпы роста австрийской экономики с 1880 до 1913г. были приемлемыми: в среднем 3,6% в год, а экономики венгерской - даже еще более высокими: 4,5% [367, с. 274]. В 1898-1913 гг. имел место даже сорокапроцентный рост реальных доходов населения [435, с. 234]. Однако для того, чтобы сократить имеющийся разрыв со странами Запада, этого было явно недостаточно. Габсбургская монархия лишь в 1904 г. (вновь после тридцатилетнего перерыва) смогла выйти на те темпы роста экономики, которые отличали самые передовые государства мира. Но для спокойного мирного развития оставалось уже совсем мало времени.

Накануне Первой мировой войны национальный доход на душу населения находился в Габсбургской монархии примерно на уровне 60% от германского уровня и 75% от французского [367, с. 249]. Если численность населения, проживавшего в то время на территории Австро-Венгрии, составляла 15,6% от размера всего европейского населения, то объем производства в Габсбургской империи был значительно меньшим - только 6,3% от объема совокупного европейского производства [276, с. 131]. Таким образом, страна

653     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

явно отставала даже от среднеевропейских показателей. Лучше развивались не только такие государства, как Великобритания, Германия и Франция, но также целый ряд малых стран Европы.

Еще хуже обстояло дело с накоплением капитала. Так, например, к концу XIX века общий объем сберегательных депозитов в Австрии составлял лишь порядка 10% от объема французских депозитов и не более 40% от объема германских [276, с. 62].

Не слишком сильно изменилась за годы модернизации и структура имперской экономики. Так, если в 1869 г. на долю сельского хозяйства приходилось 67,1 % общего объема производства в австрийской части монархии (не по Австро-Венгрии в целом), а на долю промышленности - 19,7%, то в 1910 г. удельный вес аграрного сектора упал лишь до 56,8%, а удельный вес индустрии возрос лишь до 24,2%. Хозяйство в целом все еще по-прежнему оставалось аграрным, и это сильно отличало положение дел в Австрии от того, которое имело место в Западной Европе [488, с. 9].

Вот данные международных сопоставлений. Если в Великобритании доля промышленности составляла в начале XX века 56,7%, в Бельгии - 48%, в Германии - 37,4%, а во Франции - 30%, то в среднем по Австро-Венгрии на долю индустрии приходилось лишь 20,7% экономики, хотя данный показатель для Богемии был даже несколько выше французского [275, с. 11].

В предвоенный период быстро увеличивался внешнеторговый оборот Австро-Венгрии, что свидетельствовало об успехах модернизации и об активном проникновении на международный рынок. Тем не менее, динамика структуры внешнеторгового оборота говорила о наличии серьезных проблем в плане конкурентоспособности. Если еще в 1904 г. импорт монархии составлял 97% от размеров ее экспорта (то есть имело место положительное сальдо внешней торговли), то в 1913 г. импорт уже превысил экспорт и составлял 118% [459, с. 8]. Протекционизм не помог поддержать национального производителя, а скорее ухудшил общее состояние дел.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Не следует переоценивать и значение роста реальных доходов. В этом плане Австро-Венгрия тоже не смогла приблизиться к передовым странам Европы. "Высокие тарифы и кар-телизация,- отмечал, в частности, Н. Гросс,- легли тяжким бременем на потребителя, чей жизненный уровень даже в богатых провинциях страны был ниже, чем в Западной Европе" [367, с. 274]. А по оценке венгерских авторов, после 1907 г. из-за значительного увеличения цен на продовольственные товары, вызванного усилением таможенного протекционизма в Венгрии, рост реальных доходов населения фактически вообще прекратился [274, с. 41].

Одним из следствий невысокого жизненного уровня широких слоев подданных монархии стала активная эмиграция местного населения в США. В течение предвоенного десятилетия она составляла примерно 200 тыс. человек в год [459, с. 19].

Даже в период сравнительно быстрого предвоенного развития Австро-Венгрия не смогла уменьшить свой изрядный государственный долг. Более того, фактически уже после того, как ее финансы были относительно стабилизированы (в период с 1894 по 1913 г.), общий государственный долг монархии возрос на 50%. Связано это было с тем, что, несмотря ежегодное сведение бюджета как в Австрии, так и в Венгрии с некоторым профицитом, существовали еще экстраординарные (не учитываемые в официальной росписи) расходы, которые приходилось покрывать посредством активного привлечения займов [459, с. 15-16]. Конечно, накопление долга еще не является бесспорным признаком нездоровья экономики, но на общем не слишком-то благоприятном фоне данный фактор все же можно расценить как отрицательный.

Итак, можно сказать, что модернизация Австро-Венгрии имела сложный, противоречивый характер. Период либерализации 60-70-х гг. дал старт осуществлению быстрых изменений. Правда, усиление межнациональных противоречий уже тогда тормозило ход модернизации. Впоследствии формирование механизма государственного вмешательства

655     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

в экономику, объективно определявшееся многочисленными трансформациями, происходившими как во внутренней жизни империи, так и в жизни соседних европейских стран, осложнило ход преобразований, хотя, конечно, не парализовало их1.

Характер неуверенной, половинчатой, сильно запаздывающей, но тем не менее все же вполне реальной и всеобъемлющей модернизации Австро-Венгрии ярко отразился в личности монарха, который начал осуществлять ее еще в 1848 г., будучи восемнадцатилетним юношей, и довел до эпохи Первой мировой войны, в ходе которой скончался на пороге своего девяностолетия.

Модернизирующаяся империя стала во второй половине XIX - начале XX столетия своеобразной "землей Франца Иосифа".

Франц Иосиф был честным, порядочным человеком, хорошо образованным (он знал все основные языки своей империи - итальянский, венгерский, чешский, а кроме того французский), хотя звезд с неба не хватал и к своей семидесятилетней государственной деятельности вряд ли был хорошо подготовлен. Им руководила "одна, но пламенная страсть" - сохранение и укрепление династии. Ради этого он не жалел сил на укрепление армии и на поддержание международного престижа монархии. Ему трудно было понять, что для выживания требуется совсем иное.

1 В экономической науке нет единого подхода к вопросу о том, как влияет на модернизацию государственное регулирование. Характерно, однако, что даже многие его сторонники не считают деятельность государства определяющей. Так, например, венгерские исследователи И. Беренд и Д. Ранки писали: "Признавая, что государство играло большую роль в современной экономической трансформации, мы отрицаем, что эта деятельность была принципиальным, специфическим фактором экономической модернизации в странах Восточной Европы, определяющим характер данного процесса" [276, с. 91].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

656

Император Франц Иосиф

Необходимость осуществления серьезных   преобразований   он   постигал   с большим трудом, обучаясь   на   ошибках, повторявшихся иногда по нескольку раз. Поэтому ему так и не удалось сохранить ни монархию, ни династию, хотя попутным результатом   осуществлявшейся им политики все же стала относительно модернизированная страна. По   иронии   судьбы император сделал для потомков   совсем   не то,   за   что   он   всю жизнь боролся и что считал главным.

Франц Иосиф соединил в своем имени имена двух императоров, являвшихся его предшественниками, причем имя Иосиф он взял по совету князя Шварценберга уже при восшествии на престол, чтобы подчеркнуть преемственность своего курса реформ именно по отношению к курсу, осуществлявшемуся в свое время этим выдающимся государственном деятелем прошлого [132, с. 268]. Но "в нем не было ничего от Иосифа II, кроме его имени... Как и Франц, он был трудолюбивым бюрократом, для которого оставалось вечной загадкой, почему нельзя управлять империей, просиживая по восемь часов в день за письменным столом, трудясь над документами" [522, с. 78].

657     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГА5СБРГСКОМУ СЧЕТУ

Императрица Елизавета

Про него говорили даже, что "реакционные принципы Франца сочетались в нем с революционными   методами Иосифа" (имеется в виду, что император взял все худшее, что было в натуре каждого   из   его   предшественников),   но   это, пожалуй, все же слишком злая и несправедливая характеристика. Он просто плохо понимал то, что творится вокруг,   а   потому   не имел никакой внятной и   реалистичной   программы   преобразований. Как довольно грубо заметил граф Эдуард Тааффе - один из премьеров, возглавлявших при Франце Иосифе правительство,- "он просто тащился по старой колее" [388, с. 92, 103].

Пунктуальность и педантичность императора, уделявшего массу внимания мелочам, порождали даже анекдоты. Так, например, говорят, что уже находясь на смертном одре он нашел в себе силы сделать замечание спешно вызванному к его постели и не успевшего по сей причине толком одеться врачу. "Вернитесь домой,- сказал Франц Иосиф,- и оденьтесь как подобает" [390, с. 33].

Впрочем, эти его черты могли делать императора довольно жестоким и бесчеловечным. Однажды к Францу Иосифу явился полковник, покалеченный на государственной службе,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

658

659     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

 

просить о каком-нибудь доходном месте, поскольку получаемая им пенсия не позволяла должным образом содержать семью. Император принял его довольно тепло, а потом спросил:

- Где вы потеряли свою ногу, полковник?

- При Кенигграце, государь,- ответил тот.

- Мы проиграли эту кампанию, и вы должны быть соот-

ветствующим образом "вознаграждены" за это,- сделал вы-

вод Франц Иосиф [388, с. 117].

Доживший до Первой мировой войны Франц Иосиф в силу своего консерватизма так и не начал пользоваться ни автомобилем, ни телефоном, ни другими современными техническими средствами. В беседе с Теодором Рузвельтом он откровенно говорил: "Во мне вы видите последнего европейского монарха старой школы" [ 132, с. 274].

Однако император был порождением революции 1848 г., которая фактически возвела его на трон. Шок, полученный в юности, сделал его относительно гибким политиком, хотя гибкостью ума он не отличался. Воспоминания об опасностях, связанных с нависавшей над троном угрозой, делали Франца Иосифа (в отличие от Франца) беспокойным и напористым, хотя вообще-то эти качества не были для него характерны. Веления времени заставляли этого человека делать то, что ему было не слишком близко и не слишком интересно. В итоге он оставил после себя хозяйство, ставшее на путь преобразований, хотя заведовать этим хозяйством довелось уже не монархии, а ее наследникам.

Возможно, несколько иной характер преобразования приняли бы в том случае, если бы Францу Иосифу не суждено было прожить столь долгую жизнь и на престол вступил кронпринц Рудольф. Это был человек совершенно иного типа, политик, склонный - если не в силу своего характера, то в силу полученного им образования - к осуществлению серьезных реформ.

Уже в 1878 г., когда кронпринцу исполнилось всего 20 лет, он издал в Мюнхене (без указания своего имени) книгу "Австрийская знать и ее конституционная миссия", в которой была дана очень точная характеристика имперской аристократии,

а также вскрыты причины ее деградации и неспособности управлять государством [388, с. 151-153]. А спустя три года, в 1881 г., в возрасте 23 лет он уже подготовил для отца "Меморандум о политической ситуации", в котором шла речь о предоставлении больших прав славянским народам и о серьезном внешнеполитическом повороте - отказе от союза с Германией, где именно в это время наметился возглавленный Бисмарком реакционный сдвиг в пользу союза с более либеральной Францией.

Однако никакого поворота не произошло. История распорядилась судьбой династии по-своему. Рудольфа, наставником которого был основатель либеральной австрийской экономической школы Карл Менгер, совершивший с ним даже специальное путешествие по Европе, ждал трагический конец.

Еще в молодости, в Праге, он был влюблен в юную еврейку, внезапно скончавшуюся от лихорадки. В тридцать лет Рудольф встретил молодую баронессу Марию Вечера, которая сильно напомнила ему рано ушедшую из жизни девушку. Любовь оказалась настолько сильной, что кронпринц, не ждавший понимания от отца, послал папе римскому прошение о расторжении своего брака с принцессой Стефанией. К несчастью, Лев XIII отослал эту бумагу Францу Иосифу, который жестко и холодно обошелся с сыном, даже не пожелав подать ему при встрече руку. Потрясенный глубиной конфликта, Рудольф выстрелил в себя и в баронессу [390, с. 35].

Существует множество интерпретаций этой любовной истории, поскольку общество искало в ней политическую подоплеку. В Вене поговаривали о том, что смерть Рудольфа была на руку Бисмарку, так как принц был известным германофобом. В Будапеште полагали, что корни трагедии лежат во властных коридорах Вены: родившийся в день св. Иштвана наследник слыл откровенным мадьярофилом. Либералы видели в самоубийстве кронпринца своеобразный символ - проявление тяги прогнившей монархии к смерти, а консерваторы, не мудрствуя, лукаво списывали тягу к смерти на тлетворное

660

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

влияние евреев, с которыми Рудольф активно якшался (подробнее см.: [11]). Однако вне зависимости от того, была ли во всей этой истории политическая подоплека, важно одно: либеральный этап австрийских экономических преобразований так и не наступил.

В предсмертном письме своей младшей сестре Рудольф советовал ей покинуть страну, так как нельзя предвидеть, что там произойдет после смерти Франца Иосифа. Слова Рудольфа оказались пророческими. Монархия пережила своего императора лишь на два года. Модернизация должна была получить свое полное завершение уже после того, как ставший следствием поражения в войне распад державы разрубил национальный узел и на месте бывшей Габсбургской монархии возникли отдельные государства, как моно-, так и многонациональные.

"ПО ОТДЕЛЬНЫМ КВАРТИРАМ"

К началу XX века в империи не удалось добиться выравнивания экономического положения отдельных регионов. И хозяйственный, и культурный уровень был у них качественно различным, что свидетельствовало о практической невозможности дальнейшего совместного существования. Каждой части габсбургской державы приходилось решать особые задачи в экономическом развитии. Каждая часть вынуждена была учитывать свои специфические особенности.

Если в Богемии доля промышленности в структуре экономики составляла уже 34,5%, то даже в сравнительно развитой Австрии на ее долю приходилось только 25%. В остальных же землях дела в этом плане обстояли гораздо хуже, чем на западе страны. В Венгрии на долю промышленности приходилось 18,3%, в Галиции и Буковине - 6,2%, в Далмации - всего 4,3% [275, с. 11].

661      АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

Сильные различия между регионами выявлялись и при анализе размера дохода на душу населения. Вот данные для одной лишь сравнительно более развитой Цислейтании: Австрия - 790 крон в год, Чешские земли - 630 крон, Южный Тироль, Триест, Истрия - 450 крон, Словения и Далмация - 300 крон, Буковина - 300 крон, Галиция - 250 крон. Для венгерских земель {т.е. для Транслейтании) данный показатель варьировался в интервале от 300 до 325 крон [491, с. 19].

В мирное время все это неравенство сохранялось, хотя и порождало противоречия. Однако как только имперский центр ослаб вследствие военного поражения, отдельные народы заявили о своем праве на независимое развитие.

Фактически империя прекратила свое существование под самый конец напрочь проигранной ею Первой мировой войны - 22 октября 1918 г., когда от монархии официально отделилась Венгрия. После распада державы на бывшей габсбургской территории возникли три независимых государства - Австрия, Венгрия и Чехословакия. Часть населенных южными славянами территорий вместе с независимой Сербией составила королевство сербов, хорватов и словенцев - Югославию. Некоторые земли бывшей монархии отошли к Польше, Румынии и Италии.

Все наследники Австро-Венгрии получили очень тяжелое экономическое наследство, поскольку во время мировой войны хозяйство и финансовая система были изрядным образом расстроены. Тем не менее, в разных государствах к возникшим у них послевоенным трудностям отнеслись по-разному. Одни смогли быстро и энергично взяться за насущные преобразования, а потому преодолели трудности. Другие, напротив, в полной мере ощутили на себе бремя кризиса.

Главным препятствием для осуществления послевоенного восстановления экономики стала инфляция. За годы войны количество находящихся в обращении банкнот было увеличено в 13,17 раза. Если до 1 августа 1914г. банкноты были на три четверти обеспечены золотом, то к моменту распада Австро-Венгрии обеспечение составляло всего лишь 1%. Соответственно

662

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

имел место значительный рост цен: стоимость жизни выросла в 16,4 раза. Отражением этого процесса стало падение национальной валюты: по отношению к доллару крона обесценилась в три раза [459, с. 29; 488, с. 21-22].

Нестабильность кроны имела печальные последствия для функционирования всего товарного хозяйства. Производители практически перестали интересоваться денежной выручкой и начали активно переходить на осуществление бартерных операций. Падение доверия к деньгам привело также к существенному оттоку сбережений из банков, поскольку процент по депозитам стал резко отрицательным. Осуществлять нормальное производство в подобных условиях было практически невозможно.

Вопрос о необходимости срочной стабилизации кроны встал на повестку дня сразу же после окончания войны. В решении этого вопроса должны были участвовать все новые независимые государства, поскольку ни одно из них, естественно, не имело собственной денежной единицы.

Инициативу в деле обеспечения финансовой стабильности взяла на себя наиболее экономически развитая наследница Монархии - Чехословакия, которая потребовала от старого имперского Центробанка прекратить осуществлявшееся им кредитование австрийского и венгерского правительств (Центробанк находился, как мы помним, в дуалистическом подчинении у Вены и Будапешта), а также отказаться от выплат по военным облигациям. Причина последнего требования состояла в том, что эти ценные бумаги котировались на рынке по курсу, который был значительно ниже номинала, а потому выплаты не имели никакого экономического смысла.

В результате срочно проведенных переговоров было подписано соглашение между Банком и правительствами новых независимых государств, в соответствии с которым не только Австрия и Венгрия, но и каждое из них получило право назначать правительственных комиссаров для контроля за эмиссией, тогда как Банк обязался не выдавать займов без консультаций со всеми комиссарами. Усилия были предприняты так-

663     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

же для того, чтобы получить обещания Банка не делать больше выплат по военным облигациям, однако соглашения по данному вопросу достигнуто не было.

Но даже то соглашение, которое было достигнуто, продержалось в этих условиях недолго. Выплаты по облигациям, а также попытка в нарушение имеющейся договоренности про-кредитовать не сводившее концы с концами австрийское правительство1 привели к тому, что новые независимые государства стали постепенно переходить к организации собственных кредитно-денежных систем.

Первая попытка основать валюту, существующую независимо от Австро-Венгерского банка, была предпринята на территории Югославии. 8 января 1919 г. бан (правитель) Хорватии издал декрет, в соответствии с которым предписывалось проштамповать все банкноты, циркулирующие на подконтрольной ему территории, и тем самым отделить эти купюры от обращавшихся за пределами Хорватии.

Однако первой страной, которая проштамповала свою валюту полностью для того, чтобы осуществить эффективное экономическое отделение своей страны от распавшейся империи, была Чехословакия. 25 февраля чехословацкая Национальная Ассамблея на секретном заседании приняла закон, наделяющий министра финансов правом проштамповывать всю валюту, циркулирующую в стране.

Уже в ночь на 26 февраля все чехословацкие границы были перекрыты войсками для того, чтобы предотвратить контрабандное перемещение банкнот, и все почтовые связи с зарубежными государствами были на две недели приостановлены. Непосредственное проштамповывание банкнот было

1Австрия, на территории которой после распада старого государства обращалось не более 20% всех крон, целенаправленно стремилась использовать денежную эмиссию для того, чтобы посредством сеньоража добиться перераспределения ресурсов, находящихся на территории других государств - наследников монархии, в свою пользу [328, с. 9-10].

664

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

проведено с 3 по 9 марта. С этого времени только чехословацкие деньги могли легально использоваться на чехословацкой земле. Правительство в Праге взяло в свои руки отделения Австро-Венгерского банка, находящиеся на его территории, и таким образом создание национальной валюты было осуществлено на практике, хотя юридическая основа для учреждения отдельной чехословацкой денежной единицы была дана только законом от 10 апреля 1919г.

Понятно, что Чехословакия и Югославия (как государства, не пользовавшиеся симпатией Австро-Венгерского банка) должны были проявить инициативу в деле проштамповывания банкнот. Но одним из результатов формирования национальных кредитно-денежных систем в этих странах стал сброс непроштампованных банкнот в Австрию (а это, естественно, угрожало резким усилением инфляции на ее территории), что вынудило уже австрийское правительство предпринять похожий шаг через несколько дней после того, как данный процесс завершился в Чехословакии. Венгрия последовала за этими странами несколько позднее, после того как прекратил свое существование установленный там в 1919 г. советский режим. Наконец и Польша сформировала свою кредитно-денежную систему в начале 1920 г.

Если раздел кредитно-денежных систем происходил стихийно, то раздел долгов бывшей империи - сравнительно цивилизованно. Каждое новое независимое государство взяло на себя часть общего бремени, выпустив вместо старых габсбургских облигаций свои собственные (номинированные в национальной валюте). Если на территории данной страны оказывалось предъявлено к конверсии ценных бумаг на сумму большую, чем оно должно было оплатить, долг предъявлялся другому государству - тому, которое оставалось "недогру-жено".

Мирная конференция осуществила формальную легитимизацию разделения национальных экономик и валют. К тому времени когда Конференция добралась в своей работе до вопроса о судьбе Австро-Венгерского банка, разделение валют стало уже свершившимся фактом, и ей не оставалось ничего

665     АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

иного, кроме как осуществить его ликвидацию, признав тем самым все происшедшее.

Работа по ликвидации продолжалась почти четыре года. И, наконец, 31 июля 1924 г. Австро-Венгерский банк - последний институт старого государства - официально прекратил свое существование, подведя тем самым черту под экономикой Габсбургской империи, существовавшей на протяжении нескольких столетий [459, с. 38-47].

Формально все новые независимые государства получили теперь возможность построения национальной экономики, однако царившие в них настроения были существенно различными и далеко не всегда благоприятными для нормального хозяйственного развития. В хозяйственном, политическом, социальном, этническом отношении все наследники Австро-Венгрии имели свои плюсы и свои минусы. У Австрии, Венгрии, Чехословакии, Югославии, а также у Галиции, чьи земли отошли к Польше, была теперь своя, независимая от единого центра, судьба.

Одни воспользовались имевшимися для развития возможностями лучше, другие хуже, одни затянули процесс модернизации до самого конца XX столетия, другие справились со стоящими перед ними проблемами значительно раньше. Но как бы то ни было, завершение модернизации, начатой еще императором Иосифом II, стремившимся всеми силами сохранить вверенные его власти гигантские земли в качестве единого целого, происходило уже "по отдельным национальным квартирам".

КНИГА 2 (Том 2)

ГЛАВА 5

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

По всем бесспорным признакам эта страна, искусственно созданная государствами-победителями, не могла существовать независимой и (все партии: социалистическая, клерикальная, национальная - твердили это в один голос) даже не хотела самостоятельности. Впервые, насколько мне известно, за всю историю случился такой парадокс, чтобы к самостоятельности принуждали страну, которая бы упорно тому противилась. Австрия хотела объединения либо с прежними соседями, либо с исстари родственной Германией, но ни в коем случае не желала вести в таком изуродованном виде унизительное, попрошайническое существование. Соседние государства, напротив, не желали оставаться с подобной Австрией в экономическом союзе, отчасти потому, что считали ее нищей, отчасти опасаясь возвращения Габсбургов; с другой стороны, включению в состав побежденной Германии противились союзники, чтобы тем самым не усилить ее. В результате решили: немецкая республика Австрия должна существовать и дальше. Стране, которая не желала этого,- явление уникальное в истории! - было приказано: "Существовать!"

Стефан Цвейг

После распада Австро-Венгрии всем наследникам погибшей империи пришлось вести чрезвычайно трудную борьбу за независимое существование. Для Австрии эта борьба к настоящему времени завершилась вполне успешно. Уже несколько десятилетий страна пребывает в числе наиболее развитых государств мира, обладающих стабильно функционирующей

8

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

рыночной экономикой и высоким уровнем дохода на душу населения. Столь быстрое и благополучное завершение модернизации, казалось бы, делает австрийский пример менее интересным для россиян, чем, скажем, пример тех стран, которые побывали в так называемом "социалистическом лагере".

Однако австрийский путь представляется гладким лишь на первый взгляд. В действительности же успех Австрии был абсолютно неочевиден. Более того, совершенно неочевидным было даже то, что этот осколок империи вообще представляет собой независимое государство, а не случайно образовавшуюся в центре Европы и формально обособленную от соседей территорию. Неочевидным было и то, что австрийцы представляют собой единый народ, а не просто некую германо-язычную общность людей.

Венгрия, Чехословакия, Югославия, Польша вполне отчетливо представляли себя в качестве независимых государств. Населяющие их народы на протяжении многих лет стремились к тому, чтобы перестать быть просто составными частями империй, не обладавших ярко выраженным национальным лицом. Австрия, напротив, всегда видела себя в сердце огромного государства.

На разных этапах развития упор мог делаться на устранении различий между всеми населявшими его - вплоть до самых дальних окраин - людьми (при Иосифе II), на превращении Австрии в центр большого немецкого государства (в середине XIX столетия) или на достижении максимально возможного компромисса с теми народами, которые волей судьбы оказались в границах державы Габсбургов (после 1867 г.).

Когда же Австрия оказалась одна, возник вопрос: может ли она вообще существовать в подобном виде и есть ли в этом существовании хоть какой-то смысл? В той или иной форме подобный вопрос стоял и перед некоторыми республиками, образовавшимися после распада СССР.

Конечно, Российская империя (и впоследствии Советский Союз) отличались от Австро-Венгрии явным численным и территориальным доминированием одного народа - русских. Поэтому для России после распада СССР вопроса, аналогичного тому, который стоял перед Австрией после распада

9                АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

дуалистической монархии, не возникло. Однако для Белоруссии, Молдовы и Азербайджана в большей или меньшей степени проблема определения собственной идентичности должна была существовать. Ведь языковая, историческая и культурная общность с Россией, Румынией и Турцией соответственно не могли не повлиять на менталитет переходной эпохи. Да и для части населения Украины или Казахстана, где проживает очень много русских, естественным образом возникал вопрос о том, является ли их новое, внезапно возникшее государство действительно государством или же просто некой случайно образовавшейся территорией.

В этом смысле австрийский пример завершения длительного процесса модернизации представляет собой значительный интерес. Австрия должна была сначала найти себя, а затем уже предпринять соответствующие усилия для построения национальной экономики, обеспечения ее эффективности и достижения высоких темпов роста ВВП. До тех пор пока с определением национальной идентичности сохранялись серьезные проблемы, проблематичным было и завершение модернизации. Когда же Австрия нашла себя, успех не заставил долго ждать.

ПОД ЗНАМЕНЕМ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО АНШЛЮСА

Как ни покажется это парадоксальным, но в экономическом смысле наименее приспособленной для независимого существования после распада дуалистической монархии оказалась Австрия. Формально эта страна, образовавшаяся непосредственно в центре бывшей империи и сохранившая высокую культуру населявшего ее германского населения, должна была, казалось бы, преуспевать в хозяйственном отношении. Однако на практике она в наибольшей степени стала жертвой структурных проблем, возникших из-за распада державы Габсбургов.

10

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Территория Австрии оказалась отрезана от многих важнейших источников снабжения природными ресурсами: от угля, добываемого в Силезии и в Богемии, от нефти, добываемой в Галиции. Образовавшиеся на развалинах империи молодые государства недружелюбно относились к Австрии, видя в ней старого своего угнетателя, а потому, как отмечали политики того времени, "чтобы получить один поезд с углем из Чехословакии, требовалось провести пять дипломатических встреч" [368, с. 93].

Но даже не это было для Австрии самым страшным. Частично природные ресурсы остались, а то, чего не хватало для производства, можно было, хоть и с большим трудом, купить на внешнем рынке. Хуже обстояло дело с ресурсами трудовыми.

В старой империи Австрия не столько специализировалась на промышленном производстве, сколько на управлении огромным бюрократическим "хозяйством" Габсбургов. Соответственно в этой стране было непропорционально много чиновников, привыкших получать жалованье из имперской казны, а не зарабатывать себе на жизнь использованием рыночных методов.

Бремя содержания всех этих чиновников, предназначенных для управления 30-милионной империей, поначалу просто легло на бюджет маленькой страны с 6,5 млн населения, фактически не имеющей возможности осуществлять столь большие непроизводительные расходы. При 1,6 млн рабочих и 1,4 млн крестьян в государстве насчитывалось 530 тыс. чиновников, служащих и лиц свободных профессий [200, с. 157- 158]. Если учесть еще почти три миллиона детей, стариков, иждивенцев, то Австрия как бы представляла собой маленького и физически слабого человечка с огромной головой.

Положение Вены было еще хуже, чем положение Австрии в целом. Как финансовый центр монархии этот город возбуждал вражду самых разных групп населения. Всюду, где раньше столица имела влияние, теперь она оказывалась в полной изоляции. Даже в самой Австрии многие испытывали подобные же чувства по отношению к Вене.

Во времена империи Вена снабжалась продовольствием в основном из Венгрии, ныне оказавшейся по иную стороны

11                АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

границы. Австрийские провинции не привыкли к тому, чтобы кормить своими продуктами столь крупный город. Да у них и не было такого объема продовольствия. В частности, потребность Австрии в зерне составляла 6,7 млн т в год, а собственное производство - только 1,8 млн т [200, с. 146].

Не было у провинций и финансовых стимулов для того, чтобы расширять производство. Поэтому теперь они выставляли всевозможные барьеры для осуществления поставок товаров в собственную же столицу.

"Очень мало общих черт и очень много антагонистических противоречий было,- отмечает Э. Баркер,- между западными землями - сельскохозяйственными, традиционистскими, ортодоксально католическими, управляемыми сильными местными администрациями - и Веной, имперским городом с двухмиллионным населением, крупным финансовым, промышленным и культурным центром, вычурным, космополитическим, населенным проникнутыми социалистической идеологией рабочими, а также богатыми и бедными евреями" [269, с. 11].

Но не лучше обстояло дело и на востоке страны. Плохо складывались отношения между Веной и ближайшими к ней населенными пунктами, расположенными на территории Нижней Австрии. "Даже те районы, которые были видны невооруженным глазом с башни собора святого Стефана, отказывались разделить имеющееся у них продовольствие с голодающими жителями столицы" [368, с. 88].

Положение Вены еще ухудшилось в связи с притоком большого числа австрийцев, которые раньше занимали административные и иные должности в тех частях империи, которые теперь отделились. Хотя этот приток компенсировался оттоком тысяч чехов, поляков, венгров, хорватов и т.д., стремившихся воссоединиться со своими освободившимися соотечественниками, все же в столице население заметно увеличилось за счет обнищавших беженцев [459, с. 96].

Голодные люди рыскали по стране, отыскивая возможность приобрести хоть какое-нибудь продовольствие. Зародилось мешочничество. Но рыночные механизмы, с помощью которых товары можно приобретать за деньги, давали сбой в условиях зарождающейся высокой инфляции. Власти отдельных

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ      12

земель и даже округов стремились полностью закрыться от соседей, охраняя имеющееся у них продовольствие. С весьма похожими проблемами столкнулась, кстати, и Россия в самом начале 90-х гг., когда дефицит продуктов и товаров широкого потребления дошел уже до крайней степени, а рыночные механизмы еще не заработали по-настоящему.

Но в Австрии первых послевоенных лет ситуация была все же значительно более сложной, нежели в России конца XX века. Гражданам новой республики требовались паспорта и даже специальные доморощенные визы для того, чтобы ездить по своей собственной стране, перебираясь из одной провинции в другую. "Во время путешествий,- отмечал К. Макартни, современник тех событий,- карманы тщательно обыскивали, но не ради кошелька или бриллиантов, а ради картошки и муки. Один человек вспоминал, как он четырнадцать часов сидел на железнодорожной станции в Граце, ожидая разрешения на право войти в город" [432, с. 96].

Кордоны, правда, далеко не всегда помогали устранить рынок и удержать продовольствие от вывоза в столицу. Нищих австрийских чиновников, спешно брошенных местными властями на работу в новоявленных таможнях, нетрудно было подкупить, чем мешочники постоянно и занимались. Если же добром сторговаться не удавалось, спекулянты, неплохо вооруженные и закаленные в окопах Первой мировой, прорывались в богатые хлебом регионы с боем. На границах отдельных австрийских земель регулярно возникали кровопролитные стычки [227, с. 667].

В этой ситуации австрийская политическая элита проявила полную беспомощность, совершенно растерявшись под бременем свалившихся на неожиданно образовавшуюся маленькую страну проблем. Вместо того чтобы искать способы адаптации к новым условиям, политики практически всех мастей пришли к выводу о невозможности автономного существования своей страны. Априори считалось, что структурные проблемы австрийской экономики абсолютно неразрешимы. Поэтому политикам данной страны единственным возможным вариантом выживания государства виделось вхождение Австрии в состав единой Германии.

13                АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

Бесспорно, в этом была своя логика, как политическая, так и экономическая.

Во-первых, в сторону Берлина тянули немецкие национальные чувства, пробудившиеся еще в первой половине XIX столетия, но несколько подмороженные после того, как Пруссия сумела отодвинуть Австрию в сторону при объединении Германии. Идея формирования собственного национального очага, выразившаяся у других народов распавшейся Австро-Венгрии в стремлении обособиться, у австрийцев, в силу специфики их своеобразного исторического развития, нашла воплощение, напротив, в желании присоединиться к другому государству.

Во-вторых, к объединению с Германией подталкивало желание сохранить возможности для сбыта производимых в Австрии товаров. Поскольку возможность сбыта своей продукции на востоке теперь зависела от того, насколько жестким будет протекционизм в новых государствах, естественным было стремление маленькой страны оказаться в составе другого крупного государства, обладающего емким внутренним рынком. Если в настоящее время вопросы создания общего рынка и объединения государств принципиально разделены (например, Евросоюз представляет собой общий рынок для целого ряда политически независимых государств), то после Первой мировой войны они были теснейшим образом связаны между собой. Чтобы свободно торговать друг с другом, надо было политически объединяться.

Однако на практике объединиться с Германией было невозможно. Победившие в войне союзники (в первую очередь Франция) стремились в максимально возможной степени ослабить проигравшую сторону, а потому отвергали даже попытки поставить данный вопрос на обсуждение. Парадокс развития межвоенной Австрии состоял в том, что разумная в общем-то идея объединения была выдвинута в неподходящих внешнеполитических условиях - следовательно, вместо того чтобы способствовать развитию страны, она лишь тормозила ход стабилизации. Австрийцы ждали решения своих проблем со стороны и не были готовы к тому, чтобы действовать самостоятельно.

Настроения в пользу аншлюса поддерживались еще и доминированием в австрийской послевоенной политической

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

14

15

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

элите социал-демократов, завоевавших на выборах 1919 г. более 40 % голосов населения и возглавивших первое коалиционное правительство независимой австрийской республики. После 1938 г. сравнительно привычным для нас стало представление о том, что аншлюс - идея национал-социалистическая. Однако исторически это было совсем не так.

Все пошло, в первую очередь, от социал-демократов. Некоторые из них, например Отто Бауэр, открыто призывали к вхождению страны в состав Германии для того, чтобы усилить позиции немецкого социализма [269, с. 18]. Любопытно, что лидеры социал-демократов ссылались для обоснования своей позиции на лозунг "великой Германии", выдвинутый в период германской революции 1848 г., который в то время характеризовался Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом как национальная цель освободительной борьбы немецкого пролетариата.

Тяга к объединению с Германией охватывала не только лидеров. Аншлюс представлял собой не просто позицию отдельных наиболее "продвинутых" марксистов, а официальную точку зрения партии. В резолюции съезда социал-демократической партии от 1 ноября 1918г. говорилось: "Немецкая Австрия, предоставленная самой себе, не является экономически жизнеспособным образованием" [163, с. 114].

В одинаковой степени идеей неспособности самостоятельного выживания Австрии были заражены деятели как федерального, так и регионального масштаба, хотя на местах задачи политиков были совершенно другими, нежели в Вене. Богатые западные провинции, не желавшие разделять трудности деградировавшей столицы, готовы были при необходимости поодиночке присоединяться либо к Германии, либо к Швейцарии [488, с. 19-21]. Неудивительно, что при подобном настрое экономические проблемы, порожденные войной и спецификой послевоенного государственного устройства, могли только усугубляться.

В течение первых лет существования австрийской республики ключевой проблемой стала несбалансированность бюджета. Доходов не хватало для покрытия даже половины расходов государства. Причиной возникновения подобной ситуации были трудности со сбором налогов и крупные прави-

тельственные траты. Социальное бремя, взятое на себя правительством, оказалось для него непосильным. Оно определялось безработицей, нехваткой продовольствия, искусственно поддерживаемыми с помощью субсидий низкими ценами на товары, низкими тарифами, установленными на государственных железных дорогах, а также содержанием большого числа чиновников, оставшихся еще от старого аппарата.

Трудности определялись объективно возникшими проблемами, но немаловажным фактором усиления нестабильности было и то, что возглавлявшие вначале коалиционное правительство социал-демократы (в частности, канцлер Карл Рен-нер) считали большой объем государственных расходов, предназначенных для поддержки трудящихся, необходимым с точки зрения проведения в жизнь своих принципиальных партийных идей. Не слишком сильно отличались от них в плане развития популистских идей и представители другой ведущей партии - христианские социалисты.

Кроме того, имелись и другие социально-политические факторы, определявшие (как тогда считали) необходимость поддержания высокого уровня государственных расходов. Многие уже в 1919 г. понимали, что с бюджета нужно снимать непосильную для него нагрузку, но опасались прихода коммунизма российского образца, который находился уже совсем рядом - за венгерской границей, где образовалась советская республика. Немногим лучше положения за восточной границей Австрии было, кстати, и положение за ее западной границей - в "красной" Баварии.

При такой критической ситуации любые возможные стабилизационные действия в экономической сфере вызывали у властей страх, поэтому проще всего было ничего не делать. Настроение, овладевшее элитой общества, прекрасно иллюстрируют слова одного полицейского комиссара: "Если я закрою завтра венские кафе, то уже на следующий день у нас будет революция" [390, с. 74].

В результате положение дел в производстве и потреблении было весьма странным. Например, по имеющимся у историков оценкам рабочие, вырабатывающие в день продукции, скажем, на 320 крон, получали в виде заработной платы 300 крон,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

16

17

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

а, кроме того, выигрывали еще порядка 100 крон за счет субсидирования заниженных цен на продовольствие [368, с. 150]. Трудно было надеяться на нормализацию хозяйства страны при подобном подходе к делу.

Правительство Австрии находилось в удивительном положении. Министр финансов вообще не контролировал расходы различных министерств. Формально процветала демократия, и бюджеты принимались парламентом, но они ничего не значили.

Был год, когда бюджет, принятый парламентом, истратили уже в течение первого месяца. После этого правительство существовало за счет системы экстраординарных кредитов. Информация об ожидаемом дефиците докладывалась один или два раза в неделю Министерству финансов, которое обеспечивало его финансирование посредством печатания новых банкнот, поставляемых эмиссионным банком. При этой хаотической системе не только не было возможно предпринять попытки хоть как-то обуздать расходы, но не было даже толком известно, сколько истратило правительство в данном месяце, пока в следующем другие министерства не представляли свои отчеты в Минфин.

Аналогичным образом ситуация складывалась и со сбором налогов. В условиях слабой политической власти их никто толком не платил, а то, что все же взималось с населения, быстро обесценивалось. "В 1922 г. министр финансов еще собирал подоходный налог за 1920 г. и даже не приступал к его оценке за 1921 г." [390, с. 74].

Бюджетный дефицит и беспорядочная денежная эмиссия породили инфляцию, масштабы которой существенно превзошли те, что были во время войны. Если германская инфляция была доведена до своего пика необходимостью осуществления репарационных выплат и оккупацией части территории, то австрийская - практически полностью определялась действием внутренних проблем.

Сен-Жерменский мирный договор, заключенный между победившими в войне союзниками и Австрией (аналог Версальского, заключенного с Германией), обязал Вену к уплате репараций. Однако конкретная сумма платежа договором не

была определена. Дискуссии о том, сколько денег причитается с австрийцев и стоит ли вообще с них что-то брать, продолжались в общей сложности около десяти лет. Печальный пример Германии, которую первые же платежи довели до глубочайшего кризиса, фактически сделал невозможным жесткий курс в отношении Австрии, тем более что эта маленькая страна объективно не имела даже тех возможностей мобилизации ресурсов, которые были у северных немцев.

Таким образом, Австрия реально не платила репарации. С формальной точки зрения экономика страны не была обременена этим грузом, но, естественно, постоянно висящий над страной дамоклов меч репараций, которые вот-вот могли быть взысканы, создавал тяжелую психологическую обстановку на финансовом рынке. Долгое время имело место недоверие к кроне. Все ждали ее окончательного падения, и подобные рациональные ожидания становились важнейшим фактором ускорения инфляции. Иностранный капитал не был готов к инвестициям в австрийскую экономику, и его пассивность тормозила выход из длительного кризиса [276, с. 185].

Тот факт, что нарастание инфляции в Австрии было связано не с выплатой репараций, а с проведением социальной политики и с психологическими ожиданиями, не отрицает, впрочем, объективного характера возникшего в стране экономического кризиса, поскольку внутренние ее проблемы были унаследованы от прошлого. Если во Франции времен революции этим "прошлым" был государственный долг, а в Германии - наследие имперской политики кайзера, то в Австрии - распад монархии и возникновение серьезных структурных проблем, требующих перестройки всей экономики.

Методы борьбы с ростом цен были анекдотичными. Поначалу власти не находили ничего лучшего, чем фиксировать цены на ряд товаров и услуг. В частности, был установлен максимальный размер квартирной платы. Это означало, что съемщики квартир жили в них в период высокой инфляции практически бесплатно. Год проживания стоил меньше, чем один обед [227, с. 668]. Естественно, в поддержании заниженных цен и господстве дефицита была заинтересована многочисленная государственная бюрократия. Низкие заработки и

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

18

19

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

невозможность прокормиться официальным путем стимулировали коррупцию в ее рядах [368, с. 92]. Бюрократы всячески стремились сохранить свое значение для общества даже в тех условиях, когда их услуги уже не требовались.

В известной степени власть была заложницей бюрократии. Неспособность правительства предпринять решительные шаги в экономической и политической области оказалась более серьезной проблемой, чем даже многолетнее ведение боевых действий.

Быстро нарастающая инфляция, в свою очередь, породила бегство от австрийской кроны и резкое падение курса национальной валюты, темпы которого из-за инфляционных ожиданий населения даже превосходили темпы роста цен. Крестьяне переходили на бартер, что ставило многочисленное население Вены в особо тяжелое положение. Многие граждане старались приобретать иностранные деньги. Примерно так же, как впоследствии в России первой половины 90-х гг., в Австрии 1922 г. "даже школьники имели несколько швейцарских франков, американских долларов или чехословацких крон, добытых тем или иным путем" [488, с. 261.

Широкое распространение иностранной валюты способствовало развитию черного рынка. На доллары, франки и кроны можно было купить все. Подобное положение дел раздражало сторонников равенства. Левые социал-демократы, поддержанные коммунистами, заявляли, что "железная метла" пролетарской диктатуры способна быстро покончить с черным рынком, но лидеры австрийских левых все же были людьми образованными и понимали, какие последствия можно получить, использовав "железную метлу" для решения сложных хозяйственных проблем. Так, например, О. Бауэр отмечал, что всякому, кто хоть немного знаком с экономикой, ясно, что незаконная торговля есть результат нехватки продовольствия, и она исчезнет, как только продовольственная ситуация улучшится [368, с. 92]. Таким образом, до репрессий в Австрии дело не дошло, что позволило черному рынку сохраниться и выполнять свои функции в условиях, когда все другие механизмы продовольственного снабжения работали плохо.

В наилучшем положении на рынке оказывались иностранцы - законные обладатели большого количества твердой валюты. Они скупали в Австрии все, что только могли. Иностранцы не ограничивались предприятиями и производственным оборудованием, но в первую очередь вывозили художественные ценности, произведения искусства, которыми были столь богаты венская буржуазия и старая австрийская аристократия. Немало предметов национальной культуры было потеряно для страны в годы высокой инфляции.

В Германии гиперинфляция развилась несколько позже, чем в Австрии, и это позволяло немцам скупать у соседа на марки дешевые товары. В западных австрийских землях процветал своеобразный пивной туризм, плоды которого наблюдал в Зальцбурге Стефан Цвейг, Оставленное им описание представляет картину, очень напоминающую знаменитый финский водочный туризм в Ленинграде-Петербурге.

Баварские бюргеры толпами валили через границу, накачивались пивом, которое им практически ничего не стоило, и тут же отправлялись к себе домой даже без ночевки. Некоторых наиболее активных туристов приходилось доставлять к поезду на тележках для багажа, так как их бесчувственные тела уже не способны были передвигаться самостоятельно. Любопытно, что после того, как в Австрии была обеспечена финансовая стабильность, а в Германии, наоборот, кризис дошел до нижней точки, направление пивного туризма изменилось на 180 градусов. Теперь уже из Зальцбурга ехали в Баварию для того, чтобы выпить по дешевке [227, с. 670-671].

Попользоваться местной дешевизной приезжали в Австрию "туристы" и из более отдаленных, нежели Германия, мест. С. Цвейг был свидетелем того, как отель-люкс "Европа" в Зальцбурге долгое время был целиком заполнен английскими безработными. Выплачиваемое им гуманными британскими властями пособие оказывалось благодаря обесценению австрийской кроны столь велико в пересчете на местные деньги, что жить в лучшей гостинице Зальцбурга было дешевле, чем в трущобах Ист-энда [227, с. 669-670].

В какой-то степени курс национальной валюты еще поддерживался за счет предоставляемых Австрии разовых иностранных

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

20

21

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

займов (даже Чехословакия нашла возможность поддержать свой бывший имперский центр), но, в конце концов, стало ясно, что это страну не спасет [459, с. 109, 114].

Впрочем, нет худа без добра. Сложное финансовое положение предотвратило широкомасштабную социализацию (национализацию) промышленности, занимавшую важное место в планах австрийской социал-демократии. Рядовые партийные депутаты требовали ее осуществления, и даже христианские социалисты вроде бы не возражали против того, чтобы ряд важнейших предприятий (шахты, транспорт, некоторые ведущие промышленные концерны) был передан в руки государства. Но, как справедливо заметил К. Реннер, нельзя социализировать долги (цит. по: [368, с. 134-135]). Если успешно работающие предприятия еще могут пребывать в государственной собственности, то предприятия, нуждающиеся в серьезной структурной перестройке и в финансовых вливаниях, национализировать бессмысленно. Они должны находиться в частных руках. Это, кстати, хорошо показало развитие экономики Австрии после Второй мировой войны, когда сначала промышленность развивалась в рамках государственной собственности, но впоследствии подверглась широкомасштабной приватизации.

На деле социализация затронула лишь очень узкий круг предприятий. Постепенно все влиятельные политические силы пришли к выводу о ее несвоевременности, а после того, как миновала непосредственная опасность расширения революционных действий и выхода ситуации из-под контроля, любые попытки обращать предприятия в государственную собственность сошли на нет [368, с. 141]. Промышленности требовались инвестиции, а не "новые порядки".

Если в области финансов царил полный развал, то ситуация в производственной сфере была куда сложнее. Поначалу прекращение военных действий, налаживание мирной жизни, стимулирующее экспорт и ограничивающее импорт падение национальной валюты, а также некоторые другие факторы стимулировали рост производства. Экономика частично восстановилась после разрухи. Примерно к середине 1920 г. безработные, которых было очень много сразу после окончания войны, в основном нашли себе занятие. Торговля шла

особенно бойко: каждый потенциальный покупатель стремился как можно быстрее потратить имеющиеся у него деньги, пока они не обесценились в условиях быстро набирающей темпы инфляции [432, с. 107].

Однако "процветание" в Австрии, как и в Германии того времени, было лишь кажущимся. Так, в частности, обеспечение полной занятости вряд ли было реальным, поскольку еще с 1919г. власти, не способные профинансировать полную выплату пособий по безработице, требовали от предприятий держать процентов на двадцать больше рабочих, чем требовалось исходя из нужд производственного процесса [368, с. 192].

Но самым важным свидетельством продолжающегося кризиса было то, что экономика, в которой нарастали нестабильность и неопределенность, не имела перспектив дальнейшего развития. Нужно было создавать условия для того, чтобы в стране начался нормальный инвестиционный процесс, который позволил бы обеспечить механизмы осуществления долговременного экономического роста1.

Первую попытку провести финансовую стабилизацию в Австрии предпринял еще в 1919 г. один из крупнейших ученых-экономистов XX столетия Йозеф Шумпетер, который в течение шести месяцев занимал пост министра финансов2. Он не был в отличие от коллег сторонником аншлюса и значительного увеличения социальных расходов. Как квалифицированный

1     О том, почему послевоенный стимулировавшийся инфля-

цией экономический рост был бесперспективным, подроб-

нее см. в главе, посвященной Германии.

2     Шумпетер был одним из представителей австрийской эконо-

мической школы, основы которой закладывал еще К. Мен-

гер - наставник принца Рудольфа Габсбурга (подробнее

см. главу об Австро-Венгрии). Он окончил Венский универ-

ситет, где учился у Е. Бем-Баверка, а с 1911 г. был профес-

сором в Граце. Написанная в 1912 г. "Теория экономиче-

ского развития" принесла ему мировую славу. В 1918 г. он

занялся практической деятельностью в Германии, куда его

пригласили социалисты для подготовки реформ в комис-

сии, возглавлявшейся Карлом Каутским.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                        22

специалист Шумпетер прекрасно понимал необходимость приведения в порядок бюджетной и кредитно-денежной политики, но социалистический настрой в правительстве в целом не создавал условий для того, чтобы идти по пути обеспечения макроэкономической сбалансированности.

Шумпетер пытался балансировать,   с   одной   стороны, учитывая тенденции, доминировавшие в социалистической элите страны, а с другой - пытаясь находить разумный выход из положения. В результате у него рождались не слишком реалистичные планы осуществления финансовой стабилизации с использованием зарубежной помощи.

Министр финансов хотел установить высокий подоходный налог, что позволяло бы обеспечить увеличение поступлений в бюджет, но в то же время он был готов идти навстречу крупным налогоплательщикам, предлагая им компромиссный вариант. Чтобы избежать слишком высокого налогообложения, они должны были привлекать внешние займы на свое имя, а затем предоставлять правительству возможность пользоваться этими деньгами. Таким образом, Шумпетер пытался посредством хитроумной комбинации, с одной стороны, использовать сильные стороны правительства (возможность надавить на богатых граждан), а с другой - нивелировать его слабые стороны (низкий авторитет в международных финансовых кругах). Однако этот план был не слишком практичен, и до его реализации дело так и не дошло.

Пытался Шумпетер налаживать связи с потенциальными зарубежными кредиторами и напрямую, т.е. минуя частных лиц. Согласно некоторым источникам он вступил в непосредственный контакт с британским финансовым экспертом Френсисом Оппенгеймером, чтобы обсудить возможный проект ре-

23

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

формы, которую Запад готов был поддержать с помощью крупного внешнего займа. В качестве составной части этого соглашения предполагалось установить западный контроль за австрийским центральным банком. Такого рода контроль, естественно, не мог понравиться гражданам маленькой, но гордой республики, которая еще недавно находилась в состоянии войны со своими потенциальными контролерами. И хотя план Шумпетера-Оппенгеймера вроде бы предполагал, что национальные чувства австрийцев должны быть каким-то образом учтены, практического воплощения эта затея также не имела [328, с. 17-18].

Еще одним способом, с помощью которого Шумпетер пытался добыть деньги для страны, была продажа акций предприятий зарубежным инвесторам (в частности, итальянцам). Но против такой продажи возражал О. Бауэр, поскольку в 1919 г. еще живы были идеи социализации промышленности [368, с. 139].

Итак, у Шумпетера ничего не получалось, и это предопределило его скорую отставку. Однако надо признать, что сам по себе подход Шумпетера, в соответствии с которым финансовая стабилизация должна быть основана на привлечении серьезной зарубежной помощи, был вполне реалистичным. Через несколько лет, когда положение дел столь усугубилось, что о национальных чувствах маленького и гордого народа уже почти никто не вспоминал, экономическая реформа была осуществлена примерно таким образом, как хотел сделать Шумпетер в 1919г.

Но пока это время не пришло, трудности нарастали, и в октябре 1921 г. даже в социал-демократических кругах стала доминировать идея осуществления финансовой стабилизации. Первый план, предполагающий сокращение расходов и увеличение доходов бюджета, был представлен О. Бауэром. Дела в стране шли так плохо, что план Бауэра оказался поддержан даже его политическими противниками, хотя внутри самой партии оставалось немало сторонников левых взглядов, не желавших идти на какое-либо ущемление кошельков трудящихся [368, с. 159-161]'.

1 Естественно, против плана финансовой стабилизации оперативно выступила российская газета "Правда", критикуя Бауэра за соглашательство с буржуазией [200, с. 280].

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

24

25

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

В результате обретения некоторого подобия политического согласия относительно необходимости экономить деньги появились реальные изменения в финансовой политике Австрии. В конце 1921 г., когда одни лишь субсидии на продовольствие определяли более половины всего бюджетного дефицита страны, новому коалиционному правительству во главе с Шобером - полицейским чиновником, не принадлежавшим ни к одной из политических партий, пришлось все же сократить многочисленные дотационные расходные статьи. Цены на товары из-за инфляции издержек стали быстро расти, и в Вене произошли массовые беспорядки. Кроме того, усилились инфляционные ожидания. Тем не менее, к началу 1922 г. отмена субсидий была доведена до конца, что несколько улучшило состояние бюджета. Если в 1919 г. дефицит составлял 67 % государственных расходов, то в 1922г.- только 40 % [488, с. 24].

Но и это положение дел было неприемлемо для нормального развития экономики. Рост цен и падение курса кроны, происходившие по причине нарастания инфляционных ожиданий, существенно превышали масштабы денежной эмиссии. А сами масштабы этой эмиссии тоже нарастали, несмотря на попытки нормализовать бюджетные дела.

По сравнению с уровнем 1914 г. цены к январю 1919 г. увеличились в 28 раз, к январю 1920-го - в 50 раз, к январю 1921-го - в 92 раза, к январю 1922-го - в 830 раз, к августу 1922-го - в 7422 раза, к сентябрю 1922 г.- в 14 153 раза. В то же время темпы роста денежной массы были хоть и немалыми, но все же не столь впечатляющими. К марту 1919г. количество выпущенных банкнот возросло по сравнению с 1914 г. в 16 раз, к январю 1920-го - в 24 раза, к январю 1921-го - в 61 раз, к январю 1922-го - в 365 раз, к декабрю 1922 г.- в 6957 раз [488, с. 25].

Мы видим, что, во-первых, темпы инфляции быстро нарастали и определялись текущими проблемами страны, а не просто наследием войны. Во-вторых, из-за паники рост цен шел опережающими темпами по сравнению с ростом денежной массы.

Страна вошла в острый экономический кризис, выход из которого был найден уже иными политическими силами, не-

жели те, что приняли в свои руки власть сразу после распада империи. Благоприятствовало ситуации то, что в 1921 г. идея аншлюса стала постепенно отступать. Австрийцы начали все пристальнее присматриваться к возможности получать кредиты на Западе. Однако время шло, и страну постигало одно разочарование за другим. Серьезные кредиты так и не появились [432, с. 114].

МЕФИСТОФЕЛЬ И МИЛЛИМЕТТЕРНИХ

С мая 1922 г. в Австрии появилось новое правительство во главе с 46-летним христианским социалистом Игнацем Зейпелем, которому удалось качественным образом изменить ход дел в стране посредством привлечения широкой международной помощи. Дабы понять, почему произошел кардинальный поворот, важно разобраться в том, что представляли собой христианские социалисты в целом - и канцлер Зейпель в частности.

История партии восходит к 1888 г. Это была эпоха, когда папа Лев XIII впервые призвал священников идти в народ и фактически заниматься политической деятельностью. Эпоха, когда в Австрии остро встал вопрос о том, кто же будет оказывать решающее политическое влияние на средний класс и на крестьянство в условиях радикализации пролетариата, подверженного все более сильной агитации со стороны социал-демократии. Эпоха, когда в соседней Германии Бисмарк пытался перехватить у социал-демократов "монополию на социализм".

Христианским социалистам удалось вывести мелкую буржуазию из-под непосредственного влияния аристократии и прелатов католической церкви, с которыми им явно было не по пути. Партия стала, таким образом, дееспособной силой, уважающей частную собственность и имеющей собственную социальную базу. В то же время это оказалась наиболее националистически настроенная австрийская партия, противопоставляющая себя

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР М

26

интернационально ориентированным социал-демократам. Среди ее основателей был бургомистр Вены Карл Люгер - известный для своего времени антисемит.

И. Зейпель

Впрочем, постепенно христианские социалисты стали преодолевать крайности своих исходных позиций. Новые основы австрийского национализма были изложены Зейпелем в 1916 г. в книге "Нация и государство". Он отстаивал положение о том, что нация - это культурное сообщество, а отнюдь не сообщество, формирующееся по крови. Зейпель отрицал всяческие формы расизма и ратовал за политический интернационализм. С его точки зрения, многонациональные империи, такие как империя Габсбургов, должны были не распадаться на отдельные части, а постепенно трансформироваться посредством либерализации старой политической системы.

Позиция Зейпеля стала доминирующей. Таким образом, именно христианские социалисты к моменту распада монархии оказались политической силой, с одной стороны, вполне националистической, но с другой - наиболее связанной с империей и с династией. Им в наименьшей степени была свойственна идеализация как старого рейха Гогенцоллернов, так и будущей новой, единой, социалистической Германии [286, с. 16-21].

Христианских социалистов не привлекал аншлюс, хотя они поначалу и не знали, что делать с неожиданно образовавшимся австрийским государством. Лично Зейпель имел опыт административной работы в правительстве еще во времена империи. В 1918 г., незадолго до краха старого режима, его назначили министром общественного благосостояния. Тем не менее, в новых условиях требовалась иная политика.

27             АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

Зейпель, бесспорно, был необычным политическим лидером. Католический священник, профессор моральной теологии Зальцбургского университета, иезуит, блестящий оратор, умеющий оказывать воздействие на паству, он в своей политике откровенно использовал то, что принято называть иезуитскими методами, стремясь достигнуть цели любыми возможными средствами. Современники отмечали, что "за его орлиным профилем временами проглядывал хитрый лис, а в его "ангельской" политике всегда находил себе место Мефистофель" (цит. по: [269, с. 56]).

Позиция Зейпеля относительно аншлюса с самого начала была несколько иной, нежели у социал-демократов. Видя господствовавшие в обществе настроения, он еще в 1918 г, не отрицал необходимости вхождения Австрии в состав какого-либо крупного государственного образования (имелись в виду аншлюс или создание Дунайской федерации, воссоздающей в новой форме старую империю), но акцентировал внимание на постепенности осуществления данного процесса [200, с. 159-164].

Фактически уже тогда Зейпель вступил в спор с социал-демократами, желавшими ускорить объединение. Когда же стало окончательно ясно, что Австрия должна не искать сильных партнеров, а идти по пути формирования независимого государства и построения собственной экономики, Зейпель развернул свою активность в полной мере, стремясь создать условия для формирования подобной модели развития.

Для Зейпеля было принципиально важно убедить влиятельные зарубежные правительства в необходимости оказать согласованную поддержку Австрии. В ходе своего визита по столицам соседних государств - Германии, Италии, Чехословакии - он сумел всюду создать нужное ему впечатление. Жалуясь на неспособность своей страны выйти из долговременного кризиса, он то намекал на возможность аншлюса, то говорил о вероятном уходе под протекторат Италии, то создавал впечатление австрийского сближения с Чехословакией и Югославией [269, с. 53].

Каждому из соседей не нравился вариант возможного усиления влияния на венскую политику другого соседа, поскольку

28

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

это могло нарушить с таким трудом сложившийся хрупкий политический баланс сил. Особенно сильно европейцы опасались аншлюса, связанного с усилением немецкого реваншизма, и возможного формирования Великой Италии (заметим попутно, что в конце 1922 г. правительство страны возглавил Бенито Муссолини), которая, таким образом, переваливала бы через Альпы и создавала новые геополитические проблемы в условиях, когда Европа еще не успела полностью расхлебать последствия недавнего возвышения Германии [328, с. 19]. Вот почему нарастало общее желание применить согласованные усилия для преодоления австрийского кризиса,

В конечном счете, благодаря дипломатии Зейпеля в австрийские финансовые дела была вынуждена вмешаться Лига Наций, хотя социал-демократы до последней возможности сопротивлялись подходу, предложенному их политическими конкурентами. Бауэр утверждал, будто Австрия самостоятельно может изыскать средства для стабилизации валюты, а коммунисты даже предложили план осуществления широкомасштабных конфискаций имущества для того, чтобы избежать международного контроля за ходом австрийских реформ [368, с. 168; 200, с. 284]. Особенно "интересной" была пробуждающая воспоминания об ассигнатах времен Французской революции идея захвата государством церковного имущества для последующей его распродажи.

И все же 4 октября 1922 г. Австрия получила крупный международный заем, который обеспечивали Англия, Франция, Италия и Чехословакия под условием наведения порядка в финансовых делах страны. Политическим условием данной сделки было замораживание на 20 лет вопроса об аншлюсе [389, с. 175].

Данный пример реализации программы Лиги Наций представляет собой особый интерес, поскольку это был первый в мировой экономической истории случай осуществления реформ с помощью финансирования и под контролем международной организации. Впоследствии, когда был создан Международный валютный фонд (МВФ), такого рода программы стали реализовываться в массовом порядке.

Лига Наций впервые поставила вопрос о реализации программ помощи реформам на Международной финансовой

29    АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

конференции, проведенной в Брюсселе в сентябре-октябре 1920 г. На этой конференции был принят так называемый план Мулена, названный по имени разработавшего его амстердамского банкира. План был нацелен на то, чтобы восстановить в значительной мере разрушенную войной практику предоставления международных коммерческих кредитов.

Но для восстановления нормальной деловой практики требовалось оказать содействие целому ряду стран. Ведь кредитование возможно только в условиях здоровых финансов - в том числе и финансов государственных. Поэтому план Мулена выдвигал комплекс требований как к отдельным странам, желающим получить доступ к кредитным ресурсам, так и ко всей международной финансовой общественности. Этот документ 1920 г. удивительно напоминает вашингтонский консенсус 80-90-х гг. XX века, т.е. тот подход, к которому вернулись экономисты более чем через полстолетия при разработке принципов осуществления реформ в странах Центральной

и Восточной Европы.

Требования конференции содержали следующие основные пункты:

• обеспечение бюджетного равновесия;

• осуществление политики, способной остановить инф-

ляцию;

• необходимость учреждения центральных эмиссионных

банков в тех странах, где их на тот момент еще не существо-

вало;

• предоставление международных кредитов лишь на ком-

мерческих условиях, т.е. с возвратом и под процент, сложив-

шийся на рынке капитала;

• необходимость создания международной финансовой

организации (очевидно, той, которая спустя 24 года возникла

в лице МВФ.- Авт,);

• необходимость создания системы страхования экспорт-

ных кредитов.

Помимо вышеперечисленных финансовых требований Брюссельская конференция приняла декларацию, в которой призвала к свободе торговли и отмене всех протекционистских

30

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

ограничений не только в отношениях между вновь возникшими на развалинах старых империй государствами, но и в целом во всем мире [422, с. 9-12, 21].

Основываясь на принципах восстановления кредита, сформулированных в Брюсселе, Великобритания, Франция, Италия и Япония уже в марте 1921 г. приняли решение отложить свои репарационные требования к Австрии на неопределенное будущее. А затем, когда были достигнуты договоренности с правительством Зейпеля, Лига Наций непосредственно приступила к реализации программы.

В Вену прибыл бургомистр Амстердама Циммерман, приступивший к исполнению обязанностей специального комиссара, наблюдающего за экономическим восстановлением. Парламент должен был передать правительству все полномочия, необходимые для осуществления финансовой стабилизации. До 20-го числа каждого месяца правительство обязывалось предоставлять на рассмотрение Циммерману проект расходов и доходов государственного бюджета на следующий месяц. Впоследствии точно так же комиссаром Лиги Наций утверждался и отчет о его исполнении [200, с. 319]. Действительно, как и опасались левые, экономика страны на время оказалась под жестким контролем "мировой буржуазии".

Результаты стабилизационных действий "буржуазии" не замедлили, однако, сказаться. Как только были достигнуты договоренности с Лигой Наций, паника в Австрии утихла и темпы роста цен резко спали. Этот позитивный результат был вскоре закреплен уменьшением темпов денежной эмиссии. К началу 1923 г. стал функционировать новый эмиссионный банк [459, с. 116-117].

В ноябре 1923 г. усилиями Виктора Кинбэка, министра финансов и близкого друга канцлера, бюджет страны впервые был сведен с профицитом [488, с. 34]. Этому способствовало как значительное сокращение расходов (в частности, власти решились наконец нанести удар по австрийской бюрократии, и количество государственных служащих было сокращено примерно на треть), так и увеличение поступлений в бюджет. Доходы возросли благодаря тому, что сбор налогов сразу улучшился после стабилизации валютного курса [328, с. 21].

31                 АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

Следствием энергично предпринятых Зейпелем действий стало то, что финансовая стабильность в Австрии, несмотря на все ее структурные проблемы, была обеспечена раньше, нежели в Германии, Венгрии и Польше, которые также пострадали в первой половине 20-х гг. от высокой инфляции. Крона стала одной из самых стабильных валют в Европе, и ее даже прозвали "альпийским долларом".

Тем не менее, завершение стабилизации длилось несколько лет. Поначалу быстрому экономическому восстановлению Австрии способствовала французская оккупация Рура, которая практически совпала с моментом успешного проведения австрийских реформ. Паралич германской экономики, вызванный этой оккупацией, а также связанными с ней гиперинфляцией и политическим противостоянием, расширил спрос европейского рынка на австрийские товары. Безработица, которая в момент старта стабилизации (сентябрь 1922 г.) стала увеличиваться, уже в марте 1923 г. начала быстро снижаться. В целом 1923 г. оказался весьма успешным для австрийской экономики [420, с. 16-17].

В дальнейшем же опять возникли трудности. После того как Германия сумела решить свои финансовые проблемы, спрос на австрийские товары снова сократился. В 1924 г. вновь выросла безработица, что и неудивительно, поскольку правительство вынуждено было отменить дотации ряду неэффективно работающих государственных предприятий. Спрос на внешнем рынке в условиях ликвидации германских хозяйственных трудностей не мог быть столь высоким, чтобы рост частного сектора компенсировал снижение занятости в секторе общественном. Многим казалось в тот момент, что реформа, осуществленная правительством Зейпеля, не удалась.

  Общественность, желавшая сразу получить все преимущества финансовой стабилизации, не испытав при этом никаких трудностей перехода, встретила экономическую политику администрации Зейпеля в штыки. Лишь немногие верили в успех правительственных начинаний. Роскошная Вена, еще не отвыкшая от тех времен, когда на нее как из рога изобилия сыпались блага, собираемые со всей огромной империи, откровенно высмеивала экономическую реформу, не очень-то

33

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 32

желая задумываться над тем, откуда власти могут взять ресурсы, чтобы накормить страну.

Газеты тех лет сравнивали финансовую стабилизацию с попыткой цыгана научить свою лошадь жить без пищи. С каждым днем он давал ей все меньше и меньше корма и дошел уже до той стадии, когда лошадь обходилась одной соломинкой в день. Эксперимент завершился было успехом, но тут подопытное животное внезапно скончалось. Цыган так и не узнал, чем бы все это закончилось: помешал внезапный летальный исход [432, с. 117].

Но в реальной жизни страны события развивались совсем по иному сценарию. После укрепления кроны в стране осуществили денежную реформу. В 1925 г. крона была деноминирована и обменена на шиллинг, который и по сей день является австрийской денежной единицей. Наконец, в 1926 г. контроль за ходом преобразований со стороны Лиги Наций был отменен, и Австрия стала в полном смысле экономически самостоятельной страной [459, с. 98].

1926 г. оказался первым годом быстрого экономического роста в Австрии. Безработица в стране поначалу держалась на сравнительно высоком уровне, но в 1927-1928 гг. начала все же снижаться. Искаженная структура австрийской экономики стала постепенно приходить в норму.

Австрийское правительство в период экономического роста проводило достаточно ответственную, по сравнению с первыми годами республики, политику. Память о недавних годах высокой инфляции заставляла осуществлять жесткий контроль за объемом денежной массы. Однако нельзя сказать, что Австрия стала очагом европейского либерализма, в котором проводилась экономическая политика, стимулирующая быстрый рост ВВП. Правительство оказалось неспособно преодолеть многочисленные объективные препятствия, стоящие на пути страны к процветанию. Это и определило те трудности, которые воспрепятствовали успешному ходу модернизации в межвоенный период.

Важнейшей причиной стоящих перед Австрией трудностей стало успешное развитие социал-демократического движения. Несмотря на то, что социал-демократы должны были

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

уступить бразды правления страной христианским социалистам, послевоенное наследие левого курса послевоенных лет так и не было полностью отвергнуто.

Уровень оплаты труда в Австрии в значительной мере определялся влиянием социал-демократии. Правительства, возглавлявшиеся Зейпелем и его коллегами по партии, оказались не готовы резко сдвинуться вправо: с одной стороны, из-за необходимости постоянного политического маневрирования, связанного с тем, что слишком многие избиратели симпатизировали социал-демократам; с другой - по причине того, что идеи государственного патернализма были достаточно близки самим христианским социалистам1.

В итоге Австрия стала в те годы, пожалуй, одной из самых - если даже не самой - социал-демократических стран в Европе. Во всяком случае, один из лидеров австрийской социал-демократии уже после того, как партия ушла в оппозицию, писал: "Можно сказать, что среди всех пролетарских групп именно мы добились наибольших и наиболее практически значимых результатов революции" (цит. по: [432; 158]).

Социал-демократы даже и не уходили от власти полностью практически вплоть до самого гитлеровского аншлюса. Под их контролем оставался венский муниципалитет, и соответственно именно социал-демократы могли определять, какие налоги должны быть в столице страны и каков будет уровень социальной поддержки столичных рабочих. Вместо четырех городских налогов, существовавших в Вене при Габсбургах, социал-демократы ввели целых 18, начиная от налога

1О том, каким образом были настроены рядовые слои христианских социалистов, свидетельствует, в частности, Линцская программа, принятая в 1923 г. на съезде рабочих католических организаций. В ней недвусмысленно осуждался эксплуататорский характер капиталистической экономики [28, с. 48]. Таким образом, лидерам христианских социалистов приходилось маневрировать для того, чтобы обеспечить и сравнительную эффективность функционирования экономики, и поддержку своих избирателей.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

34

35

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

на содержание собак и лошадей и кончая налогом на прислугу [368, с. 365].

Экономическое значение Вены в Австрии того времени трудно переоценить. Почти 70 % налоговых поступлений обеспечивали бизнес и граждане, находящиеся в столице страны. Поскольку налоговое бремя было очень тяжелым, конкурентоспособность австрийской экономики на мировом рынке не могла быть высокой [432, с. 160, 163]. Это дало о себе знать уже в ходе мирового экономического кризиса начала 30-х гг.

Еще в 1923 г. на собрании австрийской промышленной ассоциации шла речь о том, что налоговое бремя, которое возлагается на предприятия, делает невозможным конкурентную борьбу даже с предприятиями тех стран, где хорошо развиты системы социального обеспечения. Предприниматели откровенно говорили все, что они думают о государственном вмешательстве в экономику, и при этом термины "налоговый большевизм" и "налоговый садизм" были еще наиболее приличными [368, с. 249, 370]. Однако левые силы, полагавшие, что резервы изъятия прибавочной стоимости у капиталистов практически безграничны, и рассуждавшие в терминах социальной политики, а не в терминах экономической эффективности, не придавали серьезного значения предостережениям такого рода.

В среднем, по имеющимся оценкам налоговое бремя в Австрии в 1924-1925 гг. было как минимум на треть выше, чем во времена империи. К тяжелым налогам как таковым следует добавить еще и выплаты в области социального страхования, которые играли большую роль в жизни страны. На соцстрах уходило 14 % от зарплаты рабочих (для сравнения: в соседней Чехословакии, где не было такой сильной социал-демократии, как в Австрии, на соцстрах уходило лишь 8% зарплаты). Все это, естественно, повышало издержки. "Социальное бремя является препятствием для развития австрийского производства",- делали уже в 1925 г. вывод чехословацкие исследователи [271, с. 50-51, 56, 59]. Как показал дальнейший ход развития страны, они были совершенно правы.

Еще одним фактором, определившим трудности развития экономики Австрии в межвоенный период, стало законода-

тельное снижение продолжительности рабочего дня с 10 до 8 часов. Это нивелировало тот выигрыш, который австрийская промышленность получала от имевшего место роста производительности труда [420, с. 39]. Выработка на одного рабочего не возрастала, поскольку более производительный труд в течение 8 часов сводился на нет более ранним уходом с работы домой.

Конечно, бремя социальных расходов в Австрии того времени было меньше, чем после Второй мировой войны, когда страна сумела существенным образом ускорить свое развитие. Но этот факт не снимает, тем не менее, проблему слабой международной конкурентоспособности Австрии 20-30-х гг.

Во-первых, следует учесть, что и в других странах в межвоенный период бремя социальных расходов было сравнительно низким. Таким образом, Австрия межвоенного периода не имела в этом плане никаких преимуществ на мировом рынке.

Во-вторых, жесткий протекционизм того времени существенным образом увеличивал цену товара при пересечении границы, а следовательно, обеспечить конкурентоспособность национальной продукции можно было лишь при очень низких издержках производства. Заработная плата как таковая в Австрии была несколько ниже германской и примерно равна чехословацкой, но с учетом бремени социальных расходов, определявшихся содержанием огромной австрийской армии безработных, издержки предпринимателя на одного рабочего оказывались в Австрии даже выше, чем в Германии и Чехословакии [420, с. 40]. Где уж тут было австрийским товарам преодолевать высокие таможенные барьеры, выстроенные в соседних странах!

В-третьих, общая отсталость Австрии от стран Западной Европы определяла низкую производительность труда и слабую техническую оснащенность предприятий. Эти недостатки теоретически могли быть компенсированы дешевизной рабочей силы и низкими налогами, но государственная социальная политика сделала ускорение экономического роста невозможным. Мировой опыт показывает, что лишь богатые страны могут себе позволить роскошь поддержания высоких

37

36

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

государственных расходов. Те же, кому требуется догонять, должны иметь более дешевое государство.

Высокое налоговое бремя и система выплат взносов на соцстрах не смогли все же снять все проблемы сбалансированности бюджета. В Австрии государственные финансы были разделены на две части - текущий бюджет и инвестиции. По текущим расходам и доходам бюджет после 1925 г. был все время сбалансированным, но с учетом необходимости тратить деньги на осуществление государственных капиталовложений эта сбалансированность исчезала. Образовывался бюджетный дефицит, который, правда, аккуратно покрывался без провоцирования инфляционных последствий [314, с. 19]. Тем не менее эффект вытеснения капитала из частного сектора экономики в условиях, когда стране требовалось быстрое техническое переоснащение предприятий, должен был сыграть свою негативную роль.

Социальные расходы, выплаты пенсий и финансирование системы образования в совокупности поглощали более трети бюджетных расходов в период с 1929 по 1935 г. В то же время надо отдать должное австрийским государственным деятелям межвоенного периода: страна уже тогда ориентировалась на проведение миролюбивой политики, а потому всего 6-7 % бюджетных расходов уходило на военные цели [314, с. 21]. Это было значительно меньше, чем, скажем, в Польше или Югославии. Конечно, можно возразить, что в условиях межвоенной политической напряженности военные расходы были необходимы. Однако, жизнь в конечном счете показала, что милитаризация все равно не смогла спасти от гитлеровской оккупации ни одну из стран континентальной Европы.

Еще одной проблемой австрийской экономики стали коммерческие банки, а точнее, механизм их взаимоотношений с промышленностью. Их доминирующее положение, оформившееся еще во времена существования монархии, оказалось просто-таки опасным для экономики, когда огромная держава распалась и размеры Австрии (а также, естественно, австрийской промышленности) стали крайне невелики.

Как уже отмечалось в главе, посвященной Австро-Венгрии, связи между коммерческими банками и промышленнос-

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

тью в этой стране были более тесными, чем в других государствах Европы, и даже более тесными, чем в Германии. Таким образом, интересы промышленности часто оказывались в зависимости от интересов банкиров, что подтверждалось, кстати, и опросами ведущих австрийских бизнесменов, проводившимися в 20-х гг. [420, с. 33]. В межвоенный период австрийская экономика в полной мере стала жертвой своих же собственных банков.

Проблемы австрийских банков очень напоминали проблемы австрийского государства, поскольку они были построены на чисто иерархическом принципе и в условиях олигополии, царящей на кредитном рынке, не были реально заинтересованы в повышении производительности труда и улучшении своих конкурентных позиций.

Банки стали таким же "собесом" для своих многочисленных служащих, каким стало для австрийских рабочих руководимое социал-демократами, а затем христианскими социалистами государство. Клерки, штат которых и в период существования монархии был изрядно раздут, после образования маленькой австрийской республики, резко ограничившей свои финансовые связи с внешним миром, оказались в значительно степени не нужны банкам. Однако увольнять их никто не собирался.

Банковский патернализм был даже более основательным, чем патернализм государства. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что в феврале 1925 г. безработица среди банковских клерков в Австрии была менее 10 %, тогда как в среднем по экономике страны она составляла 17,6 % [420, с. 20]. Следует заметить, что в условиях изменившейся после распада империи структуры австрийской экономики безработица среди банковских клерков должна была, по идее, быть выше, чем среди других категорий работников, занятых в частном секторе.

Для того чтобы содержать большое число ненужных бизнесу работников, банки должны были увеличивать свои операционные издержки. И они действительно это делали. Если расходы на содержание персонала, включающие заработную плату, у восьми ведущих венских банков составляли в 1913г.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

38

39

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

27 млн золотых крон, то в 1924 г. они составляли 47 млн. При этом оборот банков, естественно, сократился. Если в 1913г. он составлял 4771 млн золотых-крон, то в 1924 г.- только 1380 млн [271, с. 47].

О наличии данной тенденции говорят и данные, полученные из другого источника. Если отношение данного вида банковских расходов к прибыли составляло в 1913г. 44,4 %, то в 1924г. оно увеличилось до 77,7 % [420, с. 35].

Понятно, что банкам приходилось каким-то образом зарабатывать необходимые для содержания разросшегося штата деньги. Делали они это практически так же, как и государство. Банки накладывали бремя на реальный сектор экономики доступными им способами, т.е. увеличивая банковскую маржу. Если до войны маржа в среднем составляла 2-4 %, то теперь она возросла до 4-7 % [271, с. 47], а по другим данным, даже доходила до 9,5 % [420, с. 34]. Естественно, вздуть маржу подобным образом банкиры смогли только потому, что картель венских банков фактически не имел конкурентов.

Таким образом получалось, что на реальный сектор экономики в Австрии давили не только налоги и социальные взносы, но также и дорогой кредит. Проводить столь необходимую стране реструктуризацию промышленности было практически не на что: не имелось ни собственных средств, ни заемных. Кроме того, от самой промышленности банкиры регулярно требовали выполнения ее обязательств.

Обычно в ситуации, когда предприятие остро нуждается в инвестициях, разумные акционеры временно отказываются от получения дивидендов. Венские банки, являвшиеся ведущими акционерами австрийских промышленных предприятий, вели себя принципиально иным образом. Для того чтобы поддержать курс акций, они требовали регулярной выплаты дивидендов [420, с. 34]. Понятно, что бесконечно подобное обирание промышленности продолжаться не могло. Рано или поздно кризис должен был ударить по всей экономике: и по промышленности, и по финансовому сектору.

Но, пожалуй, развитие протекционизма имело для австрийской экономики в межвоенный период даже большее значение, чем государственный и банковский патернализм. Ис-

чез огромный рынок империи, на который были ориентированы отдельные предприятия. Внутренний же рынок в маленькой стране был чрезвычайно узок.

Все новые государства - наследники Габсбургской монархии стали отгораживаться от австрийской промышленности. Тариф на австрийские товары составлял в середине 20-х гг. от 21 до 31 % в Чехословакии, от 28 до 40 % в Венгрии, от 27 до 41 % в Югославии, от 49 до 67 % в Польше [328, с. 30]. Австрия в конечном счете стала отвечать своим соседям тем же самым, хотя ее тарифы поддерживались все же на несколько более низком уровне.

От протекционизма, в принципе, страдали в межвоенный период все европейские государства. Но Австрии, пожалуй, был нанесен в этом плане наибольший урон. Здесь имело место сочетание сразу трех неблагоприятных факторов.

Во-первых, это была одна из самых маленьких стран Европы, а потому ее внутренний рынок был одним из самых узких. Он никак не мог заменить рынок внешний.

Во-вторых, Австрия была сравнительно развитым в экономическом плане государством с большой долей промышленности по сравнению с сельским хозяйством. В данном случае это оказалось негативным фактором. Если аграрный сектор соседних стран - наследников Габсбургской монархии работал в известной мере сам на себя (жители этих стран кушали то, что в нем производилось), то австрийская экономика была ориентирована на спрос, предъявляемый в других государствах. А они-то как раз и отгородились от австрийцев таможенными барьерами.

В-третьих, структура самой австрийской промышленности тоже была в этом плане неблагоприятной. В Австрии доминировали продукты первой стадии переработки. Готовые изделия, которые могли быть потреблены собственным населением, составляли не столь значительную долю в продукции австрийской индустрии. Изделия легкой и пищевой промышленности, электроприборы, автомобили - все это было предметом специализации других стран. Австрийцы вынуждены были в большом количестве импортировать то, что им требовалось, но не могли расширить свой экспорт до уровня, необходимого для

40

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

устранения дефицита торгового баланса. Баланс был дефицитен с 1923 г. вплоть до середины 30-х гг., т.е. практически до момента аншлюса [314, с. 9].

В результате совокупного действия всех перечисленных выше факторов успех экономической стабилизации в Австрии оказался непродолжителен. На рубеже 20-30-х гг. начался крупнейший мировой экономический кризис. Австрия попала в число стран, наиболее сильно пострадавших от падения производства. К 1933 г. безработица составила 29 % экономически активного населения страны, что было самым высоким показателем в Европе. Австрийская безработица превышала даже уровень безработицы в США. Промышленное производство упало до 63 % от уровня 1929 г., что было, правда, несколько лучше, чем в Германии, и примерно соответствовало уровню Чехословакии и Польши.

Одной из важнейших причин кризиса в этой маленькой стране с узким внутренним рынком стало катастрофическое сокращение объема внешней торговли. В 1933 г. он составил лишь 35 % от уровня 1929 г. Наконец, рухнула вся банковская система Австрии после того, как о своей неплатежеспособности в мае 1931 г. вынужден был заявить находившийся под контролем семьи Ротшильдов старейший австрийский банк "Kreditanstalt" [488, с. 52-56; 428, с. 61]. Этот крупнейший банк участвовал в капитале предприятий, составлявших две трети национальной промышленности, так что банковская катастрофа повлекла за собой и катастрофу в индустрии [277, с. 260].

Все эти неприятности закономерно вытекали из тех моментов, определявших слабость австрийской экономики, о которых шла речь выше. Государственный патернализм и чересчур монополизированная банковская система "сработали" вместе.

Уже в середине 20-х гг., когда в тяжелом положении оказалось несколько неэффективно работавших провинциальных банков, Зейпель и Кинбэк, обеспокоенные возможным усилением безработицы, настояли на том, чтобы их спасение взял на себя один из ведущих венских коммерческих банков - "BodenKreditanstalt". Тем самым лидеры христианских социа-

41                 АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

листов показали, что их патерналистские взгляды не слишком сильно отличаются от взглядов социал-демократов.

Но когда разразился кризис, "BodenKreditanstalt", обремененный обилием взятых на себя обязательств, на деле оказался неплатежеспособен. Тогда-то власти надавили на Льюиса Ротшильда, срочно отыскав его где-то на отдыхе, и он, пренебрегая мнением многих своих директоров, согласился на то, чтобы спасение всей банковской системы Австрии взял на себя "Kreditanstalt" [201, с. 62-65]. Тем самым уже тогда фактически был подписан приговор банку.

Значение "Kreditanstalt" было столь велико для экономики страны, что власти не решились сохранить свою политику поддержания финансовой стабильности и формального невмешательства. Национальный банк принял на себя ответственность за обязательства банкрота, и объем денежной массы в стране стал постепенно нарастать. После этого пошел усиленный отток капитала за границу. Сначала Национальный банк пытался препятствовать этому процессу посредством осуществления валютных интервенций, и его международные резервы сократились к октябрю 1931 г. более чем в два раза [488, с. 66]. В итоге в октябре 1931 г. Австрия вынуждена была ввести государственный контроль за осуществлением валютных операций [314, с. 12-13]. Другим способом предотвратить отток валюты стало в 30-х гг. резкое увеличение импортных таможенных пошлин на аграрную продукцию [277, с. 267].

Таким образом, в Австрии вновь стало усиливаться государственное регулирующее начало в экономике. В дополнение ко всем элементам госрегулирования, оставшимся от старой монархии и добавленным социал-демократией, теперь появился еще контроль  за валютными операциями.

Ситуация была критической, ив 1931 г. Германия с Австрией выразили намерение создать таможенный союз. Не исключено, что эта мера, расширявшая объем свободной торговли, смогла бы способствовать более быстрому восстановлению экономики. Однако западные страны (в первую очередь Франция), опасавшиеся нарастания реваншистских настроений среди немцев, а также усиления их экономических

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 42

и политических позиций, воспрепятствовали этому. Решительно протестовала против создания таможенного союза и Чехословакия - ближайший сосед обеих немецких стран и крупнейший экспортер, позиции которого на германском и австрийском рынках могли оказаться из-за этого союза сравнительно неблагоприятными. В результате под воздействием кризиса в Австрии усилились протекционистские тенденции. Были повышены таможенные пошлины, хотя в первой половине 20-х гг. они оставались на сравнительно более низком уровне, чем у других стран - наследников бывшей империи [428, с. 65; 488, с. 72].

Круг замкнулся. Непродолжительный период, в течение которого правительство стремилось не препятствовать развитию рыночных отношений, подошел к концу. И хотя в 1934 г. валютный контроль в Австрии (в отличие от других стран Центральной и Восточной Европы) был отменен, общая атмосфера этатистской мировой экономики 30-х гг. существенно затруднила ход модернизации.

Экономический кризис в Австрии, так же как и в Германии, усилил антидемократические и ксенофобские настроения. Нацисты в Австрии выдвинули хорошо понятный народу лозунг: "У нас в стране 500 тысяч безработных и 400 тысяч евреев. Решение проблемы очевидно" [277, с. 295]. Тем не менее, австрийские нацисты сами по себе (без помощи гитлеровской армии) победить не сумели, хотя австрийская демократия все равно была обречена на гибель.

Уже на начальном этапе кризиса стало ясно, что обеспечить повышение конкурентоспособности экономики можно только посредством установления твердой авторитарной власти, способной противостоять популизму. Главным проводником данной идеи в конце 20-х гг. оказался Зейпель.

Находясь у власти, он активно подавлял рабочие выступления, получив за это прозвище "прелат без снисхождения" (канцлер открыто заявлял о том, что никакого снисхождения бунтовщикам не будет). А затем, оказавшись крайне непопулярной фигурой и будучи вынужден уйти в отставку, он публиковал статьи, в которых отмечал, что "большинство людей еще не созрело до истинной демократии; их следует пригото-

43                 АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

вить к ней при помощи своего рода воспитательной диктатуры" [28, с. 43]. В практическом плане Зейпель обрушивался на господство партий в политической жизни страны, подчеркивал роль хеймвера (правой военизированной организации) как истинно народного движения, требовал реорганизации парламента и построения его на сословном принципе [201, с. 37].

Демократия быстро разваливалась. Теперь стоял лишь вопрос о том, кто ее похоронит - нацисты прогитлеровского толка, левые популисты, ориентирующиеся на огосударствление экономики, или же сравнительно умеренные сторонники авторитаризма из числа христианских социалистов.

В 1932 г. скончался Зейпель, и у партии появился новый лидер. В мае того же года канцлером Австрии стал сорокалетний христианский социалист Энгельберт Дольфус. Этот энергичный, хотя и миниатюрный человек (в народе его за очень маленький рост и гипертрофированную политическую активность прозвали МиллиМеттерних) принадлежал к новому поколению политиков, совершенно не связанных со старой габсбургской системой и прошедших в молодости через мировую войну (к этому поколению, кстати, принадлежал и австриец Адольф Гитлер). Он храбро сражался, выполняя приказы командиров, а потому в мирной жизни совершенно не верил в парламентскую демократию, не любил столь характерные для социал-демократов партийные дрязги, предпочитая опираться на авторитет и дисциплину [269, с. 71].

Возможно, на его личную склонность к авторитаризму помимо всего прочего оказала воздействие потребность в психологической гиперкомпенсации, определяемая скромными физическими данными, а также тем, что он был незаконнорожденным. Как бы то ни было, Дольфус не скрывал своего намерения создать в Австрии авторитарное государство; правда, ориентировался он при этом не на германских национал-социалистов, стремившихся к аншлюсу (их он совершенно не переваривал, так же как и социал-демократов), а на фашизм своего южного соседа Муссолини. Режим Дольфуса представлял собой своеобразный компромисс между фашизмом и политическим католицизмом, характерным для христианских социалистов.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

45

44

В идеале он стремился к созданию корпоративистской экономики с христианской идеологией [277, с. 303-305].

Через год после прихода к власти Дольфус создал "Отечественный фронт", чтобы собрать в него всех австрийцев, верных правительству. В 1934 г. он продавил принятие новой конституции, в которой старый парламент заменялся сложной системой разного рода советов, имеющих мало общего с демократией.

Э. Дольфус

Таким образом, Австрия, которая в отличие от Венгрии и Югославии, сразу же двинувшихся по авторитарному пути развития, и в отличие от Польши, перешедшей на этот путь в середине 20-х гг., долгое время держалась за демократию, тоже в конечном счете вынуждена была свернуть на ту дорогу, что прокладывалась с помощью твердой руки. Слишком слабые, слишком зависимые от народа демократические правительства не смогли обеспечить принятия тех мер, которые были необходимы для повышения конкурентоспособности национальной экономики.

Авторитарный лидер действовал совершенно по-иному, нежели демократы. В числе целого ряда шагов, превращающих Австрию из демократического в авторитарное государство, были изданные Дольфусом на протяжении 1934 г. чрезвычайные декреты, которые запрещали забастовки в важнейших отраслях промышленности, отменяли ряд коллективных договоров, ограничивали свободу профсоюзов, способствовали увеличению продолжительности рабочего дня, обеспечивали снижение реальной заработной платы и устанавливали регрессивную налоговую шкалу в Вене (подробнее см.: [369, с. 1493-1541]).

Не обошлось в этой ситуации и без острых столкновений с привыкшими к своему особому положению венскими рабо-

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

чими. В феврале 1934 г. в Вене, остававшейся сравнительно спокойной даже в 1919 г., шли кровопролитные бои.

Политическая близость Дольфуса к Муссолини способствовала некоторому облегчению экспортной торговли для Австрии. В 1934 г. Италия предоставила преференции австрийским производителям, сильно нуждавшимся в рынках сбыта для своей продукции, от которой загораживались все остальные европейские покупатели [488, с. 75].

Борьба с рабочими и близость с Муссолини явно не красили Дольфуса. Но подобный подход сумел тем не менее, несмотря на значительные социально-политические издержки, несколько повысить конкурентоспособность экономики. Этому же способствовала осуществленная в 1934 г. девальвация шиллинга. Теперь австрийские товары стали дешевле на мировом рынке, и постепенно начался экономический рост1. Но только к 1938 г. Австрии почти удалось выйти на докризисный уровень производства. Дольфус, правда, этого момента уже не застал. Прямо на своем рабочем месте (в кабинете канцлера) он был убит нацистами, ориентировавшимися на Гитлера.

Длительность кризисных периодов межвоенного времени и непродолжительность полосы подъема привели к тому, что в целом за 1913-1938 гг. экономика страны вообще не вырос-

1Важно, однако, отметить, что восстановление экономики произошло все же в основном за счет внутреннего рынка и серьезной структурной перестройки хозяйства. Так, в частности, Австрия стала к 1937 г. производить три четверти всего необходимого ей продовольствия, тогда как сразу после обретения независимости она почти полностью зависела от его импорта. Большую роль играла также разработка обнаруженных в стране залежей нефти - резкий рост добычи имел место с 1932 по 1937 г. [378, с. 5]. Экспорт в 1937 г., напротив, составил лишь 55 % от докризисного уровня. Таким образом, господствовавший в европейской экономике протекционизм оставался серьезнейшей проблемой, препятствующей нормальному ходу хозяйственных процессов [488, с. 67].

•

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

46

47

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

ла. В это время не слишком динамично развивались все европейские страны, но результат, полученный Австрией, был худшим в Европе [213, с. 127].

Страна, и без того отстававшая с осуществлением своей модернизации, теперь отстала еще больше. По показателю валового дохода на душу населения в 1935 г. Австрия отставала от Франции почти в два раза, а от Великобритании - более чем в три раза [488, с. 70]. Этот факт крайне важно отметить потому, что после Второй мировой войны столь долго отстававшая Австрия сумела сравнительно быстро наверстать упущенное, став в один ряд с Францией и Великобританией.

Но в конце 30-х гг. до этого было еще слишком далеко. В 1938 г. был осуществлен, наконец, столь долго ожидавшийся многими австрийцами аншлюс. Но прошел он не под социалистическим, а под национал-социалистическим знаменем. Австрия стала частью гитлеровской военной машины с ее высоким уровнем огосударствления. Завершение модернизации экономики опять было отложено. Теперь - на послевоенный период.

"МАЛОЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ЧУДО"

После окончания Второй мировой войны вопрос о судьбе Австрии больше не существовал. Гражданам республики не пришлось выбирать, сохранить ли "достижения аншлюса" и продолжить существование в рамках единого германского рейха или же восстановить былую независимость. Поскольку союзники даже саму Германию видели расколотой на отдельные части, Австрию тем более решено было возродить в качестве отдельного государства.

Независимость Австрии была определена решением Московской конференции министров иностранных дел, состоявшейся еще в октябре 1943 г., а затем подтверждена на знаменитой Ялтинской конференции в феврале 1945 г. Основываясь на этих документах, а также на конституции 1920г., лиде-

ры трех ведущих политических партий страны уже 27 апреля 1945 г. провозгласили создание Второй австрийской республики. А уже через два месяца, 20 июля 1945 г., административные и правовые органы германского рейха были реально заменены временными австрийскими органами власти.

К. Реннер

Первое (временное) австрийское правительство Второй республики было фактически сформировано еще во время войны советским военачальником Федором Толбухиным, освобождавшим страну от гитлеровцев [269, с. 153]. Естественно, на всю полноту власти претендовали поначалу коммунисты, благо Австрия оказалась в руках идейно близких им советских правителей. Но те, по-видимому, рассудили, что власть все же нельзя отдать людям, не имеющим никакого политического веса (кстати, впоследствии малая влиятельность коммунистов действительно подтвердилась), и предпочли сделать временное правительство многопартийным.

Где-то в глуши был обнаружен бывший канцлер времен становления Первой республики - социал-демократ Реннер, который и стал временным главой правительства. Советским армейским "интеллектуалам" Реннер был известен благодаря тому, что его труды использовались самим Сталиным при работе над книгой "Марксизм и национальный вопрос", а потому данный социал-демократ показался им достаточно "хорошим" и пригодным для временного использования [378, с. 21]. Существует легенда, в соответствии с которой Сталину лично доложили об обнаружении Реннера. Вождь удивился тому, что этот старый ренегат еще жив, а затем, поразмыслив, пришел к выводу о возможности использования в своих интересах именно данного политика [264, с. 22].

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 48

Помимо социал-демократов, называвшихся теперь социалистами, в правительство вошли также представители народной партии (бывшие христианские социалисты), взявшие себе портфели экономического блока, и два коммуниста. Эта команда управляла страной примерно полгода.

28 ноября 1945 г. прошли первые парламентские выборы Второй республики. Они были полностью свободными - то ли потому, что советские власти переоценили возможности коммунистов, то ли в силу специфической политической ситуации, сложившейся в стране. Успех на выборах сопутствовал двум партиям - народной (она получила 85 мест в парламенте) и социалистической (ей досталось чуть меньше - 76 мест). Коммунисты потерпели сокрушительное поражение (за ними осталось всего 4 места) и никогда уже реально не претендовали на власть в Вене.

Это определило качественное отличие ситуации, сложившейся в Австрии, от той, которая имела место во всех других государствах - наследниках Габсбургской монархии, где в течение нескольких послевоенных лет коммунисты смогли так укрепить свои позиции, что развитие рыночной экономики на базе частной собственности стало практически невозможно вплоть до начала 90-х гг.1  В Австрии же завершение модернизации пришлось в основном на два десятилетия, не-

1Важно отметить, что выбор австрийцев в то время был более "зрелым", чем, скажем, выбор итальянцев или даже французов, продвинувшихся гораздо дальше по пути модернизации. И в Италии, и во Франции коммунисты приобрели после войны значительное влияние. Возможно, зрелость австрийцев определялась тем, что они "на своей шкуре" испытали все прелести русской оккупации, а потому предпочли держаться подальше от всяких идущих из Москвы экспериментов, в том числе и от коммунизма. Как остроумно подметил Реннер, Сталин в своей жизни совершил только две ошибки. Одна состояла в том, что он показал русским Центральную Европу. Другая - в том, что он показал Центральной Европе русских [378, с. 43-44].

49

посредственно следовавшие за окончанием Второй мировой войны. Такого успешного периода развития не было в истории данного государства ни до, ни после.

Начинать, тем не менее, приходилось     в     довольно сложных условиях. В 1946 г. ВНП    Австрии    составлял лишь 64 % от уровня, достигнутого в 1937 г., т.е. перед аншлюсом [476, с. 43]. В политическом отношении сложность состояла в том, что вплоть до 1955 г. страна не обрела полной самостоятельности. И все же можно сказать, что стартовые условия для начала экономического восстановления оказались в Австрии более благоприятными, чем даже в Германии, поскольку уже 3 декабря 1945 г. было сформировано первое законное правительство Второй республики, которое возглавил сорокатрехлетний Леопольд Фигль.  Реннер занял почетный пост, став президентом республики.

Фигль являлся членом победившей на выборах народной партии, хотя его политический успех оказался в известной степени случайным. Это был своеобразный политический "работяга", не имеющий особых заслуг или ярких индивидуальных черт. Ранее он возглавлял Крестьянский союз Нижней Австрии - организацию, тесно связанную с христианскими социалистами. А в 30-х гг. был одним из лидеров хеймвера.

Аншлюс тяжело прошелся по судьбе Фигля. С 1938 по 1945 г. он в общей сложности 68 месяцев провел в тюрьмах и концентрационных лагерях. Когда советские войска вошли в страну, этот политик уже буквально через день или два после освобождения начал работать над возрождением Крестьянского союза и правительства Нижней Австрии. Кроме того, он

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

50

51

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

взял на себя инициативу продовольственного снабжения Вены. Благодаря тому доверию, которое испытывали к нему крестьяне, Фигль с помощью нескольких полученных от русских грузовиков приступил к доставке хлеба в столицу [378, с. 19-20].

Продовольственное снабжение в те голодные дни было настолько значимым для страны, что Фигль вскоре стал главой земельного правительства, а затем вошел в федеральное правительство Реннера. Это обеспечило ему важный статус. В конечном счете он оказался даже лидером партии, поскольку занимал центристские позиции между двумя основными группировками, образующими данную структуру: Союзом промышленников и предпринимателей, а также рабочими католической ориентации, не приемлющими социал-демократизма.

Дин Ачесон, государственный секретарь США, впоследствии дал очень яркую характеристику Фиглю: этот маленький рыжий человечек с острой лисьей мордочкой правил страной во время русской оккупации, сочетая неизменные австрийские качества - добродушие и упрямство. Он не пытался сопротивляться тому, чего нельзя было изменить. Но в ряде важных для страны вопросов Фигль добивался согласия русских, предоставляемого ему с большой неохотой [269, с. 165].

Правительство Фигля было коалиционным, и это принципиальным образом отличало сложившуюся в Австрии ситуацию от ситуации в Германии, где в условиях почти такого же равенства сил двух основных политических партий власть в свои руки взяли христианские демократы. В Вене дела шли не так, как в Бонне. Вице-канцлером стал социалист Адольф Шерф, и целый ряд портфелей получили его товарищи. Но при этом посты экономического блока остались за народной партией.

Коалиционность сохранялась в Австрии примерно двадцать лет, что стало уникальным примером поддержания классового мира. Дали о себе знать важнейшие изменения, происходившие в этой некогда расколотой на враждующие социальные и национальные группировки стране. Трагедия наро-

да, прошедшего через серию конфликтов, научила политическую элиту жить компромиссами.

Обеспечить компромиссы было нелегко, поскольку народная партия опасалась революционных крайностей, к которым были склонны ранее ее партнеры. А социалисты не могли забыть репрессии, которым они подвергались во времена Дольфуса. Так, например, сам Шерф был впервые арестован во время событий 1934 г., когда происходили серьезные вооруженные столкновения властей с рабочими. Но впоследствии будущему лидеру социалистов довелось дважды быть арестованным уже при гитлеровцах - в 1938 г. (сразу после аншлюса), а затем в 1944 г. [264, с. 15].

Поскольку похожая судьба была и у Фигля, лидеры партий сумели найти общий язык. Таким образом, совместное пребывание в гитлеровских лагерях немало способствовало нахождению компромиссов.

Но проблема совместного проживания в одном правительстве сводилась, естественно, не только к памяти о прошлых обидах. Довольно сильно расходились взгляды партнеров на то, какой должна быть новая австрийская экономика. Народная партия выступала за низкие налоги, невысокий уровень государственных расходов, сбалансированность бюджета, медленные темпы прироста заработной платы рабочих и поддержание высоких цен на продовольствие (последнее требование определялось позициями, которые партия занимала в крестьянской среде). Социалисты, напротив, желали больших государственных расходов, которые можно было обеспечить только с помощью ужесточения налогового бремени. Зарплата рабочих, по их представлениям, должна была расти быстрыми темпами, а цены на продовольствие при этом - оставаться низкими.

Тем не менее, общий язык между двумя основными партиями все же был найден.

Шерф был социалистическим лидером нового поколения. В отличие от Реннера или Бауэра, которые являлись крупными теоретиками марксизма и имели принципиальные взгляды по тому или иному вопросу, он был относительно безразличен к марксизму. На первом плане у него оказывались не теория и

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                            52

принципы, а политический прагматизм и достижение реальной власти.

По словам одного аналитика, Шерф лучше, чем кто-либо другой среди австрийских социалистов, отражал происшедшие в их среде кардинальные изменения, суть которых сводилась к тому, что "никакая другая социалистическая партия в мире не прошла столь быстро долгий путь, ведущий с левого фланга на правый" [264, с. 16]. В итоге Шерф пошел на то, чтобы оставить своих радикалов за пределами правительства и предоставить народной партии инициативу в основных экономических вопросах.

Правые, со своей стороны, нашли в себе силы принять некоторые компромиссные подходы в социальной сфере и в вопросах о собственности. В этом плане было принципиально важно то, что во главе народной партии стоял такой человек, как Фигль, связанный с крестьянской средой, а не кто-либо из крупных промышленников.

Наконец, важно отметить и то, что помимо склонности к идеологическим компромиссам имелись и чисто тактические задачи, которые можно было решить посредством сближения с левыми. Фигль прекрасно понимал, насколько неустойчиво его парламентское преимущество. Примерно полмиллиона бывших нацистов были в 1945 г. лишены гражданских прав, а это значило, что впоследствии, когда они смогут голосовать, абсолютного большинства христианские социалисты уже не наберут. Именно так, кстати, и случилось в 1949 г., когда в стране возникла новая политическая сила правого толка. Но к этому времени уже эффективно работала коалиция Фигля и Шерфа [286, с. 69].

Еще одной существенной проблемой послевоенного времени было то, что для коалиционного правительства оказалось важно не только обеспечить внутренний мир, но и найти возможность балансирования между мощными внешними силами, способными стереть маленькую страну в порошок.

Москва, естественно, не готова была смириться с политическими неудачами в Австрии, особенно огорчающими ее на фоне тех успехов, которых советская политика постепенно добилась в Польше, Чехословакии, Венгрии и Болгарии. При

53                                      

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

поддержке СССР австрийские коммунисты с 1947 по 1950 г. постоянно стремились дестабилизировать ситуацию забас-товками и другими коллективными акциями протеста для того, чтобы постепенно превратить австрийскую политическую систему в так называемую "народную демократию", от которой прямая дорога уже вела к социализму.

Австрийцы в большей своей части оказались устойчивы к провокациям, но этого все же было недостаточно. Требовалась внешнеполитическая концепция, позволяющая обосновать свою независимость. Традиция Зейпеля была подхвачена спустя четверть века новыми политиками, и уже в середине декабря 1945 г. правительство Фигля представило свою первую политическую декларацию союзникам. В ней, в частности, отмечалось, что "Австрия с ее многовековой культурной традицией ориентирована на Запад, но при этом держит открытой и дверь, ведущую на Восток. Каждое австрийское правительство в будущем должно чувствовать свою ответственность за это" [269, с. 169].

Австрия стала поддерживать нейтралитет, не примыкая к НАТО, и эта внешняя политика действительно позволила ей выиграть политику внутреннюю. В экономике коалиционное правительство сумело получить необходимое ему пространство для маневра.

Таким образом, спустя полгода после окончания мировой войны, когда в Германии даже не был еще всерьез поднят вопрос об осуществлении экономической реформы, в Австрии уже возникла собственная государственная власть. Реальные права этой власти были, правда, на первых порах серьезно ограничены оккупационными властями, но все же тот факт, что австрийское правительство сформировалось почти на четыре года раньше, чем правительство германское, дал Вене значительную фору в осуществлении макроэкономической стабилизации.

Австрия нуждалась в стабилизации и либерализации не меньше, чем Германия, поскольку на всей территории Третьего рейха действовали законы, сделавшие фактически невозможным функционирование рыночного хозяйства. Необходимо было как можно скорее провести денежную реформу и отменить

54

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

административные нормы регулирования хозяйственной деятельности. В отличие от тех решений, которые принимались в Австрии и Германии после Первой мировой войны, Фиглю, как и Эрхарду, упор приходилось делать не столько на денежную реформу, сколько на либерализацию.

До ноября 1945 г. в обращении на территории Австрии находилось 7,7 млрд рейхсмарок, оставшихся от гитлеровского режима, и 1 млрд шиллингов, выпущенных объединенной военной администрацией. Рост цен составил 850 % По отношению к 1937 г. Но главной проблемой была даже не инфляция. Из-за всеобщего нормирования и администрирования в Австрии, как и в Германии, деньги практически "не работали" [375, с. 22]. Существовал, конечно, черный рынок, но на нем цены были в 264 раза выше (в августе 1945 г.), чем в системе нормированного распределения, и приобретать там продовольствие могли себе позволить далеко не все [378, с. 83].

Кроме того, в Австрии по сравнению с Германией имелись еще и две специфические трудности хозяйственного восстановления.

Во-первых, советская зона оккупации в Австрии охватывала в отличие от Германии самую развитую в экономическом отношении часть страны. Невозможно было отделить западные земли и создать там что-то вроде ФРГ, оставив восток на произвол судьбы.

Во-вторых, Австрия гораздо в большей степени, чем Германия, зависела от экспорта. Но вывоз продукции в некоторые соседние страны, ставшие теперь элементами советской системы, был затруднен,- а ведь на них до войны приходилось 27% австрийского экспорта [378, с. 72-73]. Приходилось искать новые направления развития внешнеэкономических связей и новую структуру производства.

Уже 30 ноября 1945 г., т.е. через два дня после всеобщих выборов и за три дня до формирования правительства, оккупационными властями была осуществлена первая денежная реформа. Старые рейхсмарки и временные шиллинги обменивались на новые шиллинги по курсу 1:1. На руки при этом,

55                                          АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

правда, выдавалось наличными только 150 шиллингов. Остальное зачислялось на банковские счета [378, с. 135].

После реформы шиллинг стал единственным законным средством обращения на всей территории австрийской республики. Объем денежной массы фактически был сокращен до 3,3 млрд шиллингов, поскольку часть банковских счетов была заморожена. Через несколько месяцев, 7 марта 1946 г., денежная эмиссия перешла под австрийский контроль, а 30 июня был установлен статус Австрийского национального банка как эмиссионного центра страны [375, с. 23].

Денежная реформа в Австрии подстегивалась еще и тем, что местные банки практически не имели никакой наличности, выраженной в рейхсмарках. Ее полностью вывезли советские войска, когда установили свой контроль над столицей. Временное правительство оказывалось из-за этого в дополнительной зависимости от советских оккупационных властей. Даже самому себе оно не могло выплатить жалованье без соизволения Москвы. До момента осуществления денежной реформы правительство фактически зависело от того, предоставят ли ему советские власти кредит в наличной форме. Только с формированием Австрийского банка как эмиссионного центра положение дел изменилось коренным образом [346, с. 348].

Одновременно с денежной реформой была осуществлена и реформа валютная. Курс национальной валюты оказался зафиксирован оккупационными властями на уровне $1 = 10 шиллингам. Для того чтобы обеспечить стабильность этого курса, в 1946 г. США освободили блокированные во время гитлеровского господства австрийские счета, а затем приняли решение о возвращении Вене находившихся в Германии золотых резервов Австрийского национального банка, В действительности вернулось, правда, меньше половины австрийского золота [375, с. 23].

Введение шиллинга отсекло от австрийского рынка огромное количество рейхсмарок, сохранявшихся в обращении на территории Германии. Тем самым была остановлена импортируемая инфляция, цены черного рынка снизились. Но

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

56

57

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

вообще-то результаты первой денежной реформы были не слишком значительными.

Во-первых, она не сопровождалась либерализацией хозяйственной жизни страны (данный пример, кстати, наглядно показывает, как была бы проведена союзниками реформа 1948 г. в Германии, если бы в ход событий не вмешался Эр-хард).

Во-вторых, Австрия с ее разрушенной экономикой должна была нести на себе издержки содержания оккупационных войск. Нормальных источников финансирования не было, а потому вплоть до мая 1946 г. издержки покрывались посредством денежной эмиссии, что существенным образом дестабилизировало финансовое положение страны. Затем, правда, все расходы, которые не покрывались текущими доходами бюджета, стали финансироваться с помощью краткосрочных бумаг государственного займа. Через два года, в июне 1948 г., когда экономика немного поднялась, удалось ввести специальный налог на содержание оккупационных властей.

В-третьих, даже в кредитно-денежной сфере оккупационные власти не смогли решить все принципиально важные вопросы до конца. Неясно было, в частности, как поступить с банковскими депозитами, на которых находились сделанные во время войны сбережения, значительная доля которых, естественно, была связана с преступной деятельностью. Банки начали работать с 5 июля 1945 г., но 60 % их депозитов были блокированы. Оставшимися 40 % разрешалось пользоваться с существенными ограничениями. В ходе реформы эти временные принципы работы банковской системы были сохранены: 60 % остались замороженными, а 40 % позднее были принудительно конвертированы в двухпроцентные государственные ценные бумаги. Разрешалось свободно использовать лишь депозиты, образованные после 22 декабря 1945 г. [375, с. 24, 32].

Таким образом, получалось, что оккупационные власти внесли не слишком большой вклад в становление австрийской послевоенной экономики. Незавершенность первой денежной реформы привела к тому, что 19 ноября 1947 г. было проведено новое, на этот раз комплексное, преобразование национальной системы хозяйства.

В ходе второй реформы, проведенной в соответствии с законом о защите валюты, еще на 40 % был сокращен объем денежной массы1. Соответствующим образом снизились и цены, которые стали в основном свободными рыночными, хотя по ряду категорий товаров первой необходимости (продовольствие, транспорт, энергоносители) бюджетные дотации некоторое время сохранялись. С этого момента в стране стал постепенно исчезать черный рынок. Если перед началом реформы его цены были в 23 раза выше официальных, то через 10 месяцев разрыв составлял уже только 3-5 раз [378, с. 138].

Одновременно с решением проблемы наличного денежного обращения австрийские власти взялись и за безналичный оборот. Банковские счета, которые были заморожены в 1945 г., оказались теперь полностью ликвидированы, после чего стала нормально функционировать кредитная система.

Наконец, были восстановлены и все принципы нормальной рыночной работы бизнеса, что позволило обеспечить макроэкономическую стабильность не только в краткосрочном, но и в долгосрочном плане. Этому способствовали также внешние займы.

1Каждому австрийскому домашнему хозяйству разрешалось в ходе денежной реформы обменять 150 старых шиллингов на новые из расчета один к одному. Остальные наличные деньги менялись на новые из расчета три к одному [378, с. 136]. В ходе данной денежной реформы не обошлось без забавного курьеза. Выпустив новую монетку в один шиллинг, власти использовали для ее украшения сюжет картины известного австрийского художника "Сеятель и черт". Крестьянин широким жестом разбрасывал зерна по полю, и это должно было, по всей видимости, символизировать труд. Каково же было удивление, когда, присмотревшись, люди обнаружили, что по ошибке на монету попала фигура не сеятеля, а черта [124, с. 56]. Данный казус хорошо отражал чрезвычайно запутанное состояние дел в австрийской экономике того времени.

I

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

58

59

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

Американцы предоставили Австрии несколько кредитов на общую сумму порядка $200 млн (в основном продуктами и промышленным оборудованием). Впоследствии по плану Маршалла в 1948-1949 гг. Австрия получила еще более $200 млн (40 % импорта страны шло за счет этих кредитов, израсходованных в основном на продовольствие и разного рода сырье для промышленности), а в 1949-1950 гг. дополнительно $250 млн. Инфляция была, наконец, приостановлена, покупательский психоз полностью сошел на нет, и в стране восстановился нормальный ход хозяйственной жизни [375, с. 23-24, 39].

Таким образом, получается, что стабилизация не была мгновенной. Цены с 1945 по 1951 г. выросли в семь раз. В качестве дополнительного средства антиинфляционной политики в ходе реформы 1947 г. использовалось временное замораживание даже части тех банковских счетов, которые были образованы после 22 декабря 1945 г.: половины денег - на шесть месяцев, а четверти - еще на три. Для малообеспеченных граждан делались исключения, разрешающие им пользоваться частью замороженных сумм [378, с. 136-137]. Как видим, реформа не была полностью ортодоксальной, но содержала в себе и конфискационный элемент, и элементы политики доходов.

В полной мере финансовая стабильность, а также стабильность валютного курса были обеспечены к 1951 г. В течение 50-х гг. среднегодовой рост цен в Австрии составил только 5,8 %, а в следующем десятилетии снизился до 3,6 % [476, с. 55].

Таким образом, австрийская экономическая реформа была осуществлена примерно на тех же принципах, что и реформа германская. Австрийцы опередили немцев более чем на полгода, но вели дела с меньшей жесткостью. Если быть точным, то Эрхард не был первым успешным послевоенным реформатором. Пальма первенства по праву принадлежит австрийцам, хотя масштаб и решительность действий Эрхарда сделали его (также по праву) самой яркой фигурой в экономическом реформировании 40-50-х гг. Поэтому если о большой германской реформе говорят как об "экономическом чуде", то реформу австрийскую условно принято называть "малым чудом".

Впрочем, несмотря на значительную схожесть австрийской и германской послевоенных экономических реформ, между ними существовало важнейшее различие. Если Эрхард был убежденным сторонником частной собственности и в Германии так никогда и не получило большого развития огосударствление экономики, то Австрия пошла по прямо противоположному пути, заняв вскоре среди государств с рыночным хозяйством ведущее место по доле государственной собственности в экономике. На рубеже 70-80-х гг. в Австрии 30 % ВНП производилось на предприятиях государственного сектора. Четверть всей рабочей силы страны работала на правительство, а инвестиции даже наполовину осуществлялись за счет казны [119, с. 119].

Закон о национализации был принят уже в июле 1946 г. Огосударствлению подверглись предприятия тяжелой индустрии (металлургии и значительной части машиностроения, а также химической промышленности), шахты, три крупнейших коммерческих банка. Меньше чем через год, в марте 1947 г., национализация была осуществлена также и в энергетике Австрии.

У подобного поворота в экономической политике было две основных причины.

Очевидным является то, что сохранить правящую коалицию можно было лишь при наличии серьезных уступок социалистам. Да и сами социалисты должны были постоянно демонстрировать народу свою "левизну", дабы электорат не ушел от них к коммунистам. Таким образом, ради сохранения возможности рыночного маневра в других сферах реформаторской деятельности приходилось идти на уступки в вопросах собственности.

Однако думается, что потребности политического компромисса были не главным фактором, определившим подобный ход развития событий. Левый уклон в австрийской экономической политике был связан в большей степени с объективно сложившимися обстоятельствами, нежели с доминированием левых сил.

Наиболее естественной причиной национализации ряда отраслей было то, что они оказались в годы Второй мировой

60

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

войны под контролем немцев. Более двухсот предприятий, находящихся преимущественно в восточной части страны, было конфисковано союзниками в качестве так называемой германской собственности. Три западных союзника в той или иной форме быстро передали эти предприятия австрийской стороне, и этот "дар" составил основу национального государственного сектора экономики. СССР, правда, такой шаг сразу после войны не сделал, поставив "германскую собственность" под контроль специальной администрации [375, с. 25-27]. К 1955 г. порядка 10% австрийских работников трудились на предприятиях, подконтрольных советским властям, а продукция этих предприятий обслуживала в основном хозяйственные нужды СССР [389, с. 258].

То, насколько чувствительным было изъятие части предприятий из австрийского ведения, наглядно демонстрирует пример нефтяной и нефтеперерабатывающей промышленности. Фактически эта отрасль экономики была возвращена советскими властями Австрии только в сентябре 1955 г., когда с нее окончательно был снят союзный контроль. В результате вплоть до самого 1955 г. примерно две трети австрийской нефти оказывались в руках советских властей и не поступали на местный рынок, что, кстати, вынуждало австрийцев импортировать энергоносители [264, с. 120-121].

Национализация промышленности оказывалась в этих условиях своеобразным политическим маневром, позволявшим препятствовать конфискации имущества советской стороной. СССР легко отнимал собственность у военных преступников и использовал ее в своих интересах, но столь же легко отнимать собственность у австрийского народа (особенно когда западные союзники вели себя прямо противоположным образом) было невозможно. Таким образом, и левые и правые политические силы шли на национализацию просто ради того, чтобы не потерять предприятия вообще. Идейные разногласия здесь отходили на второй план1.

1О том, насколько серьезными были опасения, связанные с возможными недружественными действиями со стороны СССР, свидетельствует тот факт, что в 1946 г. решением

61    АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

Но и советская угроза еще не является самой фундаментальной причиной национализации. Важнейшим фактором, определившим широкомасштабное огосударствление австрийской экономики, было состояние дел, которое исторически сложилось в тяжелой индустрии и банковском секторе. Поскольку еще в годы Габсбургской империи венские банки контролировали с помощью системы финансового участия многие промышленные предприятия (см. главу об Австро-Венгрии), традиций грюндерства, традиций индивидуального предпринимательства в данной части экономики не имелось.

Многие видели, что управлялись венские банки нерационально, и трудности, которые им пришлось испытать во времена Великой депрессии, подтвердили этот факт. Поскольку уже тогда государство начало активно вмешиваться в работу банковской системы, огосударствление ряда кредитных институтов стало логическим завершением того процесса, который развивался в стране на протяжении примерно ста предшествующих лет. Таким образом, и промышленный и финансовый сектор оказались в значительной части под контролем государства. Возможно, если бы события развивались в иную эпоху, то послевоенная реформа сопровождалась бы широкомасштабной приватизацией, выводящей промышленность из-под контроля венских банкиров, но во второй половине 40-х гг. данная идея была явно немодной.

Тем не менее, не следует думать, что австрийская экономика стала развиваться по сценарию, близкому к тому, который использовался в соседних государствах, составивших советский блок. Все австрийские предприятия сохранили юридическую форму акционерных обществ и обществ с ограниченной ответственностью. Во главе их правлений встали не

узкого круга высших должностных лиц в правительстве на Запад из Австрии под предлогом устройства выставки была вывезена крупная партия художественных ценностей. Предполагалось, что в случае насильственного установления в стране коммунистического режима эти ценности помогут обеспечить финансовые основы функционирования австрийского правительства в изгнании [124, с. 19].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

62

63

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

государственные чиновники, а менеджеры, которые работали так, как если бы эти предприятия функционировали в частном секторе. Деятельность данных предприятий регулировалась теми же законами, по которым жил частный сектор экономики. Они не получили никаких налоговых привилегий, за исключением освобождения от налога на имущество, поскольку имущество теперь было государственным [375, с. 27-29].

Отмечая принципиальное отличие этой государственной собственности от существовавшей в странах с экономикой советского типа, следует отметить все же, что деятельность австрийских национализированных предприятий не была в той же степени рыночной, как деятельность, скажем, предприятий германских, остававшихся в частной собственности. Правительство стало использовать их для стимулирования экспортной ориентации австрийской экономики - и делало это довольно успешно.

Огосударствленный сектор не был ориентирован в полной мере на прибыльность, как ориентировано частное предприятие. Для того чтобы обеспечить конкурентоспособность национальной экономики, которой так не хватало стране в межвоенный период, правительство прибегало к поддержанию стабильных и несколько заниженных цен на уголь, нефть, электроэнергию, металл и продукцию химической промышленности. Производительность труда в национализированных отраслях, где численность работников была явно завышена, а прибыль занижена, составляла чуть более трети от средней производительности труда по стране [248, с. 104, 106].

Получалось, что местные производители, приобретая у государственных предприятий сравнительно дешевые сырье и энергоносители, выходили на внешний рынок, обладая лучшими конкурентными условиями и имея возможность устанавливать, в свою очередь, сравнительно низкие цены.

Что же касается самого внешнего рынка, то он был значительно более свободным, чем в межвоенный период, когда господствовал протекционизм. Участие Австрии в работе Организации Европейского экономического сотрудничества, вступление в 1960 г. в Европейскую ассоциацию сво-

бодной торговли (ЕАСТ), а впоследствии и в Евросоюз, позволило беспошлинно торговать на огромной европейской территории'.

Таким образом, если сравнить условия, в которых функционировали австрийские промышленные и банковские компании в годы империи, а также в годы Первой республики (протекционизм и картелирование), с условиями, создавшимися после Второй мировой войны, то даже с учетом огосударствления скорее можно говорить об общей либерализации экономики, нежели об усилении системы регулирования. В этом плане экономическая модернизация развивалась последовательно, несмотря на формальное отступление от принципов частнособственнического хозяйствования.

Важной проблемой послевоенного становления австрийской экономики помимо национализации стало состояние государственного бюджета. В 1947 г. рост налоговых поступлений позволил обеспечить бюджетный профицит. Однако в дальнейшем бюджет оставался дефицитным, если принять во внимание большой объем инвестиций, которые, как и в межвоенный период, формально учитывались отдельно от текущих расходов.

Проблема была, конечно, не только в инвестициях. Австрия и после Второй мировой войны оставалась государством с сильно продвинутой социальной политикой. Помимо традиций здесь сказалось и состояние дел с многочисленными беженцами. На маленькую Австрию обрушилась лавина из сотен тысяч перемещенных лиц, принудительно покидавших Чехословакию,

1Конечно, для Австрии, имевшей стабильные торговые связи с такими крупными соседними государствами, как ФРГ и Италия, логичнее было бы сразу же (в 50-х гг.) вступить в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС), впоследствии превратившееся в Евросоюз. Однако такое вступление могло бы рассматриваться на Востоке как своеобразная форма экономического аншлюса, поскольку австрийская экономика тогда стала бы фактически составным элементом экономики германской. В результате Австрия предпочла не нервировать восточного соседа, оставшись за пределами ЕЭС вплоть до 90-х гг., т.е. до того времени, когда СССР распался.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

64

65

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

 

Югославию и другие соседние страны. Только по официальным данным их было 550 тыс., но, скорее всего, имелось еще порядка 100 тыс. незарегистрированных беженцев [378, с. 70].

Это социальное бедствие было похоже на то, что произошло после распада империи Габсбургов, однако в отличие от ситуации, сложившейся после Первой мировой войны, теперь у Австрии не было растерянности и неуверенности в собственных силах. Бремя социальных расходов возросло, но стабилизация не была заторможена.

В 1949 г. Австрия тратила на социальные нужды большую долю национального дохода, чем все другие страны Европы, за исключением Германии [269, с. 207]. Впрочем, как и в Германии, бюджетная экономия осуществлялась за счет военных расходов, что в целом компенсировало слишком щедрые выплаты трудящимся и пенсионерам. Впоследствии многие другие государства Европы (в первую очередь скандинавские) догнали Австрию и Германию в плане осуществления расходов на социальные нужды.

Были у бюджета и другие серьезные проблемы. Раздуты оказались штаты государственных органов. В 1949 г. в них работало на 23,6 % больше людей, чем в 1937 г. Кроме того, сохранялись субсидии отдельным отраслям экономики (сельскому хозяйству, угольным шахтам), хотя в 1947-1949 гг. они постепенно сокращались. Тем не менее, серьезных инфляционных последствий такое состояние бюджета не имело, поскольку дефицит покрывался за счет размещения государственных бумаг, а также за счет использования средств внебюджетных фондов [375, с. 52, 56-57].

Не следует думать, что социальная политика в Австрии обеспечивала роскошную жизнь бюджетникам. Высоким уровень расходов оказывался лишь по сравнению с низкими доходами, которые давала пока еще плохо работающая экономика. На самом же деле всем приходилось затягивать пояса. Данные о среднем уровне доходов австрийской интеллигенции, долгое время находившейся в сравнительно привилегированном положении, свидетельствуют о том, насколько трудной была послевоенная жизнь в условиях финансовой стабилизации.

Так, например, зарплата профессора в 1951 г. варьировалась в интервале от $87 до $163 в месяц, в зависимости от

стажа работы. Доцент в австрийских университетах вообще не имел постоянного оклада, зато он имел право получать гонорары за прочитанные им лекции. В послевоенный период доценту в среднем удавалось зарабатывать гонорарами в год порядка $25, что с трудом покрывало его расходы на трамвай.

Зарплата австрийского учителя была в 1951 г. в два-три раза меньше, чем в довоенном 1937 г., который, кстати, тоже не был таким уж благополучным, поскольку страна с трудом выходила тогда, из длительного кризиса. Зарплата начинающего врача в 1950 г. была повышена с $9 до $14 в месяц. Таким образом, получалось, что практически никто не мог зарабатывать достаточно для нормального существования. Подобное положение дел приводило к регулярной утечке мозгов за границу [378, с. 158-160]. Иначе говоря, ситуация во многом напоминала ту, которая сложилась в России в ходе реформ 90-х гг.

И, тем не менее, столь жесткие условия финансовой стабилизации оказались страной приняты, поскольку это был единственный способ восстановить разрушенную экономику и обеспечить процветание в будущем. При этом правые настойчиво стремились к тому, чтобы удержать финансовую стабильность и сохранить условия для нормального развития экономики, а левые - к тому, чтобы сделать тяжелейшее положение народа хоть немного более приемлемым.

Бюджетный компромисс между социалистами и народной партией был неустойчив. Каждый хотел тянуть одеяло на себя. В 1952 г., когда министром финансов стал представитель народной партии Рейнхард Камиц (эта партия все время контролировала финансы и торговлю), была предпринята попытка осуществления более жесткой финансовой политики. Социалисты же, напротив, выступили за увеличение расходов бюджета. Именно они еще в 1949 г. взяли под управление всю государственную собственность (кроме банков, находившихся в ведении Минфина)1 и осуществление социальной политики,

1Комплекс крупных государственных концернов, где работало около 300 тыс. человек, даже стали называть "королевством Вальдбруннера" по имени Карла Вальдбруннера - социалистического министра транспорта в коалиционном правительстве [286, с. 73].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

66

67

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

 

что требовало средств на инвестиции и пособия. Итогом конфликта стало падение правительства и проведение новых парламентских выборов в феврале. 1953 г.

По результатам этих выборов социалисты получили на одно место в парламенте больше, чем представители народной партии. Тем не менее, канцлером остался лидер правых, хотя Фигль должен был уступить место промышленнику Юлиусу Раабу, что отражало происходившие в экономике изменения: сокращение роли сельского хозяйства и увеличение роли промышленности. Рааб был инженером и владельцем крупной строительной компании в Нижней Австрии. Свой политический опыт он получил в последнем довоенном правительстве Австрии, где занимал пост министра строительства и транспорта [269, с. 210;  286, с. 57].

В чем же состояли причины успешного развития австрийской экономики, которая, однако, не смогла полностью избавиться от наследия администрирования?

Прежде всего следует выделить экспортную ориентацию, наметившуюся сразу же после осуществления хозяйственных реформ. "Австрия в наибольшей степени среди всех европейских стран,- отмечал Ч. Киндлбергер,- приспособилась к осуществлению стратегии экспорториентированного роста. Значительная часть рынка "пришла" из Германии... Рост экспорта в расчете на душу населения был там высочайшим в Европе" [401, с. 56]. Предвоенный протекционизм, являвшийся одной из важнейших причин хозяйственного застоя Первой республики, постепенно уходил в прошлое. Уже в 1948 г. австрийский экспорт увеличился на 95 %, а в 1949 г.- еще на 165 %. В дальнейшем эта тенденция сохранилась, хотя, естественно, по мере того как преодолевался послевоенный кризис, темпы роста становились более умеренными.

Насколько важным для австрийской экспортной ориентации было поддержание заниженных цен на ресурсы, обеспечиваемое государственными предприятиями? Конечно, этот маневр сыграл свою роль. Однако он скорее отражал австрийскую специфику, нежели демонстрировал преимущества системы государственного регулирования внешнеэкономических связей.

Дело в том, что австрийская национальная экономика имела своеобразную структуру. Примерно половина всей

продукции, создаваемой в обрабатывающей промышленнос-

ти)   это продукция первого передела (металл, полуфабрика-

ты, комплектующие и т.п.). За исключением так называемого

"венского шика" - модной одежды, которую шьют в основ-

ном мелкие и средние узкоспециализированные предприятия,

Австрия производила очень мало готовых изделий. Весьма ха-

рактерным в этом плане было то, что вплоть до 80-х гг. она ос-

тавалась единственной европейской страной, не имеющей

своей фармацевтической промышленности [248, с. 105, 107]'.

В этой ситуации относительные выгоды поддержания заниженных цен на сырье и энергоносители были довольно велики, тогда как относительный ущерб от нарушения макроэкономического равновесия долгое время не давал о себе знать. Австрийской экономике вплоть до середины 70-х гг. фактически не приходилось осуществлять серьезную структурную перестройку, не приходилось искать возможности приспособления к меняющемуся спросу потребителей. В то время как авторы других "экономических чудес" осваивали автомобилестроение и бытовую электронику, косметику и химию, австрийцы уютно существовали в той производственной нише, которая сформировалась еще в эпоху индустриализации. То, что они поставляли на экспорт, было по-прежнему востребовано обрабатывающей промышленностью импортеров, несмотря на все происходившие в мире структурные изменения.

Такого рода ситуация могла сложиться только в очень маленькой стране с сильно специализированной экономикой. В данной связи можно говорить именно об австрийском феномене, а не о методе, пригодном для использования в различных

'Помимо того факта, что Австрия сумела сознательно определить свое место в европейском разделении труда, следует отметить еще один важный момент. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. За время аншлюса Германия успела немало средств инвестировать в австрийскую экономику и сделать так, что она оказалась как бы пристегнута к экономике северного соседа. Соответственно, имея такую хозяйственную структуру, уже легче было определяться с новой специализацией.

 

68

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ.

странах мира. Иначе говоря, австрийская экономика 40-70-х гг. была столь "проста", что несложные подходы к государственному регулированию позволили максимизировать все ее сравнительные преимущества. То, что определило провал экономического развития в межвоенный период из-за господства протекционизма, в условиях либерализации внешнеэкономических связей обернулось выигрышем.

Специфичность данной ситуации четко проявилась во второй половине 70-х гг., когда в связи с энергетическим кризисом и вызванной им структурной перестройкой мировой экономики упал спрос на традиционные австрийские товары. Теперь уже структурной перестройки было не избежать. Но большой государственный сектор тормозил осуществление этой перестройки, поскольку не создавал возможности для привлечения новых капиталов, для развития на старой базе принципиально новых отраслей промышленности. Поэтому в 1987-1999 гг. в Австрии была осуществлена программа широкомасштабной приватизации государственных предприятий. Таким образом, страна все же отказалась от наследия послевоенного периода ради динамизации экономического развития в изменившихся условиях последней четверти XX века.

В ходе приватизации традиционная система построения австрийской экономики, при которой промышленность контролировалась небольшой группой венских банков, уже не восстановилась. Основными покупателями акций, продаваемых государством, стали иностранные транснациональные корпорации, которые немедленно приступили к осуществлению структурной перестройки. Число занятых на предприятиях, перешедших под их контроль, сократилось на 33-35 %. Резко сократилась и доля продукции первой стадии переработки. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что если в середине 60-х гг. объем продукции машиностроения превосходил объем продукции металлургии в 2,8 раза, то в 1999 г.- уже в 4,1 раза [248, с. 109].

Австрийцы провели приватизацию фактически последними в Западной Европе, двигаясь по стопам британцев и французов, модифицировавших структуру своей промышленности еще в середине 80-х гг. В этом смысле можно говорить о том, что модернизация в Австрии опять отстала от модернизации,

 

69

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

осуществляемой у более развитых у соседей, как это было в XIX столетии. Недаром в Австрии шутят, что у них в стране все происходит с опозданием на несколько лет, а потому, когда наступит конец света, имеет смысл ехать в Вену: это позволит прожить еще какое-то время.

Вся эта история с запоздавшей модернизацией и приватизацией 90-х гг. показывает, что для любой крупной страны со сложной структурой экономики австрийский опыт поддержания огромного, низкопроизводительного госсектора был не слишком приемлемым. Государственную собственность не удалось бы распространить на те отрасли экономики, которые нуждаются в серьезной трансформации. Подобную трансформацию может осуществить лишь частный капитал: во-первых, потому, что для этого нужны крупные инвестиции, которые можно мобилизовать лишь на финансовом рынке; во-вторых, потому, что частник отзывается на потребности рынка лучше государственного менеджера, пусть даже действующего в условиях абсолютной автономии.

Возвращаясь к вопросу о том, каковы были причины успеха австрийской экономики в 40-70-х гг., следует отметить еще один важный фактор помимо экспортной ориентации. Свободная внешняя торговля не смогла бы создать столь благоприятных условий для развития, если бы внутри самой Австрии не возникли механизмы, усиливающих конкурентоспособность национальной экономики. Важнейшим фактором такого рода была сравнительно низкая стоимость рабочей силы. После Второй мировой войны австрийцы готовы были работать за маленькую зарплату, что резко контрастировало с той тенденцией, которая сложилась после Первой мировой войны благодаря деятельности австрийской социал-демократии.

Вопрос о величине заработной платы правительство передало на рассмотрение промышленникам и профсоюзам, не вмешиваясь в то, как они выясняют отношения между собой. В 1947-1951 гг. регулярно шли переговоры между Раабом, бывшим тогда еще главой федеральной торговой палаты, и Йоханом Бемом - лидером профсоюзов. Каждый раз, когда правительство отменяло очередную порцию субсидий (продовольственных, энергетических, импортных), Рааб и Бем садились за стол переговоров [378, с. 141-144].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ                70

На этих переговорах удалось достигнуть компромисса так же, как его удалось достигнуть лидерам политических партий при создании коалиционного правительства. Бем отстаивал права рабочих, но соглашался, однако, на то, чтобы зарплата росла несколько медленнее цен. В известной мере такой сговорчивости способствовала и безработица, сохранявшаяся в начале 50-х гг. на довольно высоком уровне [269, с. 207].

Дополнительным фактором снижения национальных издержек стала девальвация шиллинга, осуществленная в ноябре 1949 г. в ответ на девальвацию английского фунта. С этого момента 1 доллар был равен 14,4 шиллинга. К девальвации прибавились и дополнительные меры по стимулированию экспорта. Для экспортеров существовал специальный курс, по которому за доллар давали 26 шиллингов. Экспортеры имели право продать государству по такому курсу 60 % своей валютной выручки (естественно, это не только способствовало росту экспорта, но и стало дополнительным фактором обострения бюджетных проблем).

Наконец, качественным образом изменилось положение дел в инвестиционной сфере. В 1950 г. инвестиции составляли 20 % национального дохода, тогда как в 1937 г.- только 6 %. Активно использовались государственные капиталовложения, но в основе интенсивного инвестиционного процесса были все же самофинансирование предприятий и банковские кредиты1. Разрушение старой системы, при которой венские банки индифферентно относились к развитию контролируе-

1Не смогла стать средством привлечения финансовых ресурсов в реальный сектор экономики фондовая биржа. С одной стороны, традиции развития фондового рынка в Австрии были не слишком богатыми из-за гипертрофированной роли коммерческих банков и общей зарегулированности данной сферы. С другой же стороны, послевоенная национализация не могла не испугать потенциальных инвесторов, которые опасались, что и те предприятия, в которые они вложат деньги, через некоторое время окажутся объектом огосударствления. Хотя австрийские акционерные общества исправно платили дивиденды, фондовый индекс падал с 1948 по 1950 г.

 

71

АВСТРИЯ: В ПОИСКАХ СЕБЯ

мой ими промышленности, постепенно стало приносить богатые плоды [375, с. 46-56, 76].

Таким образом, три главные проблемы, мешавшие развитию экономики Первой республики (господство протекционизма, высокая стоимость рабочей силы и неэффективная система контроля банков за промышленностью), были в основном разрешены.

Результаты не заставили себя ждать. В 1949 г. австрийский ВНП уже превысил уровень 1937 г., а на будущий год он стал самым высоким за всю историю страны. Впервые превзойдены были показатели предвоенного 1913-го и предкризисного 1929 г. Стагнация, длившаяся почти четыре десятилетия, ушла навсегда.

В 1950-1974 гг. ВНП Австрии рос в среднем на 5,4 % в год (в расчете на душу населения на 5,0 %), что было одним из лучших показателей в Европе. Еще быстрее развивалось индустриальное производство. Объем промышленной продукции в течение этого периода увеличивался в среднем на 6,7 % в год [476, с. 44-46].

Постепенно Австрия становилась одной из богатейших стран в мире. В 1974 г. впервые за всю историю страны доход на душу населения в Австрии стал больше, чем в среднем по европейским странам, входящим в ОЭСР. Для сравнения: еще в 1938 г. этот показатель составлял лишь 63% от европейского уровня [476, с. 47].

Рост доходов населения не мог не отразиться на состоянии политической сферы. Постепенно социалисты перестали ориентироваться на тот пролетариат, которому "нечего терять, кроме своих цепей". Так же как и германские социал-демократы, они кардинальным образом пересмотрели свои программные установки. В частности, в 1958 г. в партийной программе был сделан больший упор на признание столь важных для Австрии религиозных ценностей. Социалист теперь мог быть католиком, и в этом не было никакого "криминала" [269, с. 215].

Наконец, важно отметить, насколько изменилась структура австрийской экономики. Она стала в полной мере европейской. Если в 1934 г. в сельском хозяйстве было занято 27 % взрослого населения страны, то в 1971 г.- только 10 %. Зато возросли за это время доли, приходящиеся на промышленность и строительство, а также на сферу услуг. В совокупности они в

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ           

72

1971 г. более чем в шесть раз превосходили по числу занятых аграрный сектор экономики [476, с. 18].

Таким образом, австрийская модернизация в целом была завершена. Для этого потребовалось, чтобы распалась Габсбургская империя, в которой межнациональные противоречия постоянно препятствовали успешному экономическому развитию. Потребовалось уйти и от противоположной крайности, когда после распада дуалистической монархии Австрия оказалась из-за господства протекционизма чуть ли не в условиях хозяйственной автаркии.

Политическая независимость в сочетании с экономической свободой обеспечили медленную, но, тем не менее, успешную структурную трансформацию, ликвидировали систему, при которой венские банки паразитировали за счет промышленных предприятий, и определили место Австрии в международной системе разделения труда. Австрийский путь не был по-настоящему либеральным. Государственная собственность, экспортное регулирование, высокие социальные расходы превращали страну в один из ведущих центров европейского этатизма, но тем не менее все основные "кирпичики", определяющие успех модернизации (финансовая и политическая стабильность, свобода деятельности хозяйствующих субъектов, наличие необходимой рыночной инфраструктуры), оказались заложены в фундамент новой хозяйственной системы.

С середины 90-х гг., когда исчезла потребность демонстрировать Советскому Союзу абсолютный (в том числе и хозяйственный) нейтралитет, Австрия в полной мере стала элементом европейского "общего рынка". И это превратилось в дополнительный фактор, определяющий движение австрийской экономики в сторону принципов, общих для всех государств с эффективно работающим рыночным хозяйством.

В то же время окончательно ушли в прошлое всякие разговоры об аншлюсе, являвшиеся по сути дела проявлением слабости и неуверенности в собственных силах. Если в 1956 г. почти половина жителей республики считала, что относится к единому немецкому народу, то в начале 90-х гг. уже около 90% австрийцев делали вывод о том, что они представляют собой самостоятельную нацию [124, с. 18, 22]. После многих десятилетий сложного поиска страна наконец "нашла себя".

ГЛАВА 6

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ

ПЕРЕМЕН1

...мы - гуманисты, мы - классовые борцы, мы сознательны и каждую минуту каждого дня думаем о потребительском спросе, о нуждах народного хозяйства, валютном балансе и СЭВе, о проблемах и достижениях социализма во всем мире, о попытках улучшить эффективность производства и в то же самое время об интересах рабочего класса, особенно нам следует думать об "интересах рабочего класса", мы думаем о прибыли предприятия, но за ней мы не гонимся, мы думаем о своем престиже, самолюбии и попытках самореализации, о роли, которую играем, которую мы выбираем и которая выбирает нас, о... и еще мы думаем о партийном руководстве области, о нем мы думаем непременно...

Петер Эстерхази

Венгрия в XX столетии была страной малозаметной. Небольшая по доле, приходящейся на нее в мировом ВВП. Скромная по своей роли в европейской политике. Совсем крохотная по численности населения и по размеру территории.

Венгрия почти никогда не привлекала к себе внимание мировой общественности. Разве что в 1956 г., да и то произошло это, скорее, благодаря неумеренной активности советских лидеров, постаравшихся подавить стремление венгров двигаться в будущее своим собственным путем. Многие слышали про реформу Эрхарда в Германии, многие знают, когда произошли экономические преобразования в Польше,

1 Первоначальный вариант данной главы был опубликован в журнале "Звезда" [198].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ     74

многие хорошо представляют себе, когда возникли на развалинах старых держав такие государства, как Чехия, Словакия, Хорватия, Словения, сформировавшие после обретения независимости собственную экономику. Что же касается Венгрии, хозяйственные преобразования в этой стране шли всегда как-то незаметно.

И в то же время можно сказать, что они шли практически постоянно. Отсутствие резких движений, решительных бросков то в одну, то в другую сторону. Стремление избегать действий, качественным образом влияющих на быт, благосостояние и социальную структуру, избегать каких бы то ни было шоков, даже если эти шоки несут в себе терапию. Желание как бы затаиться посреди великих держав, перекраивающих карту планеты и навязывающих всем свою модель экономического развития... Все это определяло политику Венгрии практически на протяжении восьми десятков лет, с самого момента обретения этой страной независимости.

Тот метод преобразований, который был избран в Будапеште, получил наименование "градуализм" (от англ. gradиа1 - постепенный, последовательный). Наверное, эта страна - самая яркая представительница градуализма среди прочих "героев" данной книги. Подобное "поведение" венгров вроде бы выглядит странно и резко контрастирует с их активной революционной деятельностью в середине XIX столетия, с их ярко выраженным нетерпением в деле обретения независимости. И, тем не менее, градуализм, проявленный Венгрией в экономических реформах,- это бесспорный факт.

Как это ни удивительно, но адмирал Миклош Хорти, коммунист Янош Кадар, демократ Йожеф Анталл, возглавлявшие страну на разных этапах ее развития, имеют между собой много общего, если говорить не о личностях, а о сути проводимой под их руководством экономической политики.

Хорти медленно созревал для проведения финансовой стабилизации, столь необходимой стране, желавшей нормального экономического развития после завершения  Первой мировой войны. Но он же избегал серьезных потрясений при осуществлении столь модной в Восточной Европе 20-х гг. земельной реформы, серьезно ударившей по эффективности  сельского

      75  ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

хозяйства в Югославии и Польше. При режиме Хорти венгры с одинаковым интересом размышляли и о реваншистских планах возвращения потерянных при распаде империи Габсбургов территорий, и о развитии национальной экономики.

Кадар на протяжении двух десятилетий вел в социалистической Венгрии экономическую реформу, благодаря которой страна подошла к преобразованиям 90-х гг. в лучшем состоянии, чем другие страны Восточной Европы. Но он же упорно избегал решительного перехода к капиталистической рыночной экономике, которая окончательно подавила социализм лишь после смерти вождя. При режиме Кадара венгры с одинаковым интересом думали, как отмечал Эстергази, и о прибыли предприятия, и о СЭВе, и об интересах рабочего класса, и о партийном руководстве области.

Анталл, несмотря на то, что его правительство символизировало собой смену режима и окончательное падение коммунизма, так и не смог стать проводником серьезных преобразований (таких, к примеру, как те, что произошли в начале 90-х гг. в Польше, Чехословакии, Словении), но все же сумел удержаться от броска в популизм, столь характерного для возглавляемой им партии. При режиме Анталла венгры с одинаковым интересом думали и о вхождении в Европейское сообщество, и о том, чтобы работать поменьше, а получать от своего государства побольше.

Одним словом, Венгрия интересна нам, прежде всего, тем, что она представляет собой яркий пример очень медленного движения вперед. В любой стране, осуществляющей радикальные реформы, всегда находится много критиков, говорящих о гибельности шокотерапии, о недопустимости мгновенных потрясений. Эти критики априори полагают, что путь постепенных преобразований является оптимальным. На примере Венгрии мы можем оценить, каковы же реальные плюсы и минусы градуализма.

АДМИРАЛЬСКИЙ ЧАС

После развода со своими соседями по бывшей Габсбургской монархии Венгрия оказалась в довольно сложном положении. Формально оно выглядело вроде бы не так плохо, как

77

 

76

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

положение соседней Австрии, испытывавшей серьезные структурно-экономические проблемы из-за своей гипертрофированно раздутой столицы с огромным, но никому не нужным чиновничьим аппаратом. Однако на практике первые шаги венгров к независимости оказались даже более сложными, чем первые шаги австрийцев, по причинам социально-политического и этнического характера.

Во-первых, в отличие от Австрии, где сложилась сильная и реформаторски ориентированная социал-демократия, не склонная к крайним экспериментам советского образца, в социально отсталой Венгрии чрезвычайно сильны оказались радикальные коммунистические силы, готовые идти на откровенные авантюры в экономической сфере.

Передовой отряд революционеров готовился непосредственно в Москве, где 24 марта 1919 г. сформировалась венгерская коммунистическая группа при РКП(б) во главе с Белой Куном. Группа тут же заявила, что она теоретически и практически стоит на платформе РКП(б) и устав последней считает для себя обязательным [68, с. 26]. Вскоре эта группа революционеров приняла самое непосредственное участие в формировании советского правительства в Будапеште. Более откровенного примера экспорта революции всемирная история, пожалуй, не знала.

Неудивительно, что весной 1919 г. в Венгрии не только существенно подняли зарплату работников, но и осуществили широкомасштабную национализацию промышленных предприятий, банков и поместий, сопоставимую по своему охвату лишь с российской национализацией. 19 мая во главе созданного революционерами социалистического сектора был поставлен Совет народного хозяйства - орган централизованного управления экономикой. Таким образом, процесс модернизации, успешно осуществлявшийся последние несколько десятилетий, был резко, хотя и ненадолго, прерван.

Во-вторых, в Венгрии особенно сложно происходило территориальное размежевание с соседями - Чехословакией и Румынией. Фактически советская республика сразу же вступила в гражданскую войну, подорвавшую и без того тяжелое экономическое положение страны. Одним из важных последствий затянувшихся разборок с соседями стало значительно

        ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

более медленное, чем в Австрии, вступление страны в переговоры с Лигой Наций насчет международной поддержки финансовой стабилизации.

Только после того, как в середине 1923 г. территориальные споры были улажены, Венгрия получила шанс на кредитную поддержку развитых стран. Однако отход к соседним государствам крупных территорий, входивших до распада империи в состав Короны Святого Стефана, оставил Венгрию без 84 % ее лесных массивов, примерно такой же доли запасов железной руды, без соляных копей и рудников, в которых добывались цветные металлы, без 90 % ее водных ресурсов и 30 % залежей бурого угля. Потери в сфере обрабатывающей промышленности были значительно скромнее (скажем, в машиностроении утратили лишь 18 % мощностей). Таким образом, как это ни парадоксально, в середине 20-х гг. Венгрия оказалась в структурном отношении страной более индустриальной, нежели до мировой войны [259, с. 28].

В результате сочетания двух отмеченных факторов - коммунистического интермеццо и территориально-этнического конфликта - Венгрия на протяжении нескольких лет после распада Габсбургской империи фактически не могла приступить к формированию национальной экономики, то воспаряя в социалистические выси, то расталкивая плечом соседей в надежде продолжить свое существование в качестве великой державы.

Нехватка собственных природных ресурсов, столь необходимых для налаживания работы промышленности, могла, в принципе, быть компенсирована за счет импорта, однако из-за своей реваншистской политики Венгрия в начале 20-х гг. даже не приступала к переговорам с Чехословакией и Румынией относительно налаживания внешнеэкономических связей. Если О. Бауэру приходилось слишком часто встречаться с чехами для переговоров об угле, то его венгерским коллегам долгое время не доводилось беседовать с ними на эту тему.

Помимо сырья и природных ресурсов страна очень нуждалась в основном капитале. Старое оборудование частично было демонтировано и вывезено во время непродолжительной оккупации, ставшей итогом гражданской войны. Новый

78

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

капитал в Венгрию не приходил из-за царящей там нестабильности. Таким образом, послевоенная стагнация производства сохранялась в Венгрии дольше, чем в других странах Европы, где имел место непродолжительный подъем даже в условиях инфляции. Только к 1921 г. венгерская экономика начала постепенно восстанавливать утраченное [274, с. 50-53]. Однако тут ее подстерегала новая напасть.

Уже расходы советского правительства в десять с лишним раз превосходили его доходы, как, впрочем, и у недолго существовавшего перед ним правительства буржуазного [459, с. 298]. В результате возникла инфляция, которая ни в коей мере не была наследницей инфляции военного периода. С 1914 по 1917 г. цены в стране выросли примерно в 5-7 раз, тогда как теперь, в условиях мирного времени, темпы денежной эмиссии оказались существенно ускорены.

Поначалу, когда денежные системы отдельных государств - наследников Австро-Венгрии еще не были должным образом разделены, власти советской республики использовали даже фотомеханический способ для того, чтобы подделывать австрийские банкноты [328, с. 22]. Примерно таким же образом в наше время фальшивомонетчики занимаются ксерокопированием долларов, но тогда идея была взята на вооружение коммунистическим государством. Однако долго такого рода подход срабатывать не мог, и советская власть перешла к другим методам денежной эмиссии.

Работа печатного станка принимала курьезные формы. Некоторые банкноты печатали на белой бумаге вместо традиционной синей, поскольку последней просто физически не хватало. Крестьяне считали "белые" деньги неполноценными и отказывались принимать их. В результате в стране возник курс "синих" денег к "белым", и на частном рынке они обменивались по данному курсу [68, с. 111].

Хотя советская власть была устранена уже в августе 1919г., а новое социал-демократическое правительство тут же провело денационализацию и возвращение зарплаты на прежний уровень, в Венгрии сохранялась катастрофическая политическая нестабильность. Лишь после того, как в феврале 1920 г. адмирал Миклош Хорти был избран регентом страны (т.е. лицом, управляющим в отсутствие монарха венгерским королевством,

79

формально вновь реставрированным после ужасов советской республики), в Будапеште возникла твердая государственная власть. В марте, наконец, Венгрия проштамповала свои банкноты и завершила, таким образом, отделение национальной кредитно-денежной системы от той, которая существовала в других государствах - наследниках старой монархии.

Еще некоторое время ушло на разбор последствий войны, и лишь после заключения Трианонского мирного договора, официально лишившего Венгрию примерно трети ее территории и наделившего ее бременем огромных репараций, появилась, наконец, возможность заняться будничными внутренними делами.

В отличие от Австрии, разделенной на противоборствующие группировки, характеризовавшиеся различными политическими взглядами, в Венгрии теперь было сильное правительство. Авторитарный режим, сформировавшийся при Хорти, оказался даже не столько порождением личной власти адмирала, сколько закономерным следствием длительного периода развития Венгрии при старой монархии.

Венгры остались, пожалуй, единственным народом в составе Габсбургской империи, у которого сохранился традиционный непререкаемый авторитет национальной земельной аристократии, включая мелкопоместное дворянство (в известной степени это можно сказать и о поляках, но у них не было венгерского единства). Связано это было с длительной борьбой против австрийской гегемонии, в которой именно аристократия вела народ за собой. Общность целей в национально-освободительном движении на фоне слабого развития промышленности до некоторого времени гасила остроту социальных конфликтов и обеспечивала относительное единство нации. По этой причине, в частности, господство советской власти стало в Венгрии лишь непродолжительным эпизодом.

В период существования дуалистической монархии венгерская аристократия и зарождающаяся венгерская бюрократия укрепляли свои позиции. Если в Австрии был крен в сторону привлечения к управлению страной славян, то в Венгрии, напротив, проводилась политика всеохватывающей мадьяриза-ции. До некоторой поры подобный национализм помогал сцементировать традиционалистское общество.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

80

Адмирал М. Хорти

Немаловажную роль в укреплении положения сравнительно узкого слоя землевладельцев сыграли и их экономические позиции. В тех условиях, когда буржуазное развитие Венгрии лишь зарождалось, старая аристократия благодаря своим земельным владениям представляла собой богатейший класс общества. 324 крупных семейства страны владели почти пятой частью всех венгерских земель [388, с. 223]. Это был уникальный для Европы XX века пример концентрации в одних руках и политических инструментов правления, и морального авторитета, и экономической власти.

Единство нации под руководством аристократии укреплялось и католической церковью, которая в Венгрии (в отличие от Австрии и Чехии) сохранила свои позиции. Народ был религиозен, и это препятствовало расколу.

Наконец, немаловажное значение имело и то, что после потери своих словацких, хорватских, русинских (западноук-раинских) и трансильванских "национальных окраин" Венгрия стала относительно мононациональным государством. Помимо венгров там имелись, пожалуй, лишь евреи и немцы, но их совокупная доля в общей численности населения страны (не более 10 %) была значительно меньше, чем доля национальных меньшинств в Югославии, Чехословакии и Польше. Получилось, что местная аристократия стала своеобразным лидером для подавляющего большинства проживающих на территории Венгрии людей, особенно для крестьянства.

Таким образом, неудивительно, что в конечном счете в межвоенной Венгрии сложилась политическая система, при

81           ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

которой никакая оппозиция не могла иметь плодородной почвы для своего произрастания, а правительство, вне зависимости от того, кризис или подъем "стояли на дворе", возглавлялось представителями узкой группы обладателей "голубой крови".

На дальнейшее экономическое развитие страны большое воздействие оказала личность регента, бывшего, наверное, одним из самых ярких представителей господствующего класса. К тому моменту, когда Хорти достиг высшей власти, ему исполнилось 52 года, и он был наиболее известным среди венгров военачальником погибшей империи. Профессиональный военный моряк, происходивший из мелкопоместной венгерской протестантской семьи, он успел за годы службы совершить кругосветное плавание, провести несколько лет при венском дворе в качестве флигель-адъютанта Франца Иосифа, а с началом Первой мировой принять под свое командование крейсер "Новара".

Известность пришла к Хорти после того, как его корабль в составе небольшой флотилии одержал победу над превосходящим по силам англо-итало-французским флотом в проливе Отранто в мае 1917 г. Менее чем через год после этого адмирал Хорти стал командующим Адриатическим флотом империи, причем продвинут на эту должность он был "через голову" ряда старших по возрасту и званию военачальников. Для маленькой Венгрии, униженной нищетой, поражениями и потерей территорий, герой минувшей войны стал своеобразной консолидирующей фигурой.

Однако политическая консолидация далеко не сразу привела к достижению хоть каких-то экономических результатов. Первую попытку финансовой стабилизации предпринял в самом начале 1921 г. банкир, ставший министром финансов, д-р Роланд Хегеди. Он создал национальный эмиссионный институт, отделенный от исполнительной власти, и предпринял меры для обеспечения роста доходов. Однако осуществленное им повышение налогов не дало заметных результатов. Собираемость была низкой, а все собранное быстро разошлось на зарплаты государственным служащим [459, с. 304-307]. Несмотря на то, что правительство страны формально было вполне способно контролировать ситуацию, оно поначалу оказалось не готово к осуществлению жестких мер, поскольку

82

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

хорошо помнило о том, как еще недавно безработица и социальная нестабильность привели к острейшему политическому кризису.

Хозяйственное положение осложнялось и нерешенностью некоторых политических проблем. После уничтожения советской республики в хортистской Венгрии возобладала националистическая антисемитская линия (первоначально в ответ на красный террор коммунистов даже был развернут белый террор), что, бесспорно, препятствовало развитию рыночной экономики.

Становление национальной буржуазии в Венгрии шло медленно. Значительную ее часть представляли "инородцы" - евреи и немцы. В Будапеште, например, 66 % всех лавочников, 57 % лиц, занятых в обслуживании, а также банковских клерков и менеджеров составляли евреи. В целом же каждый четвертый житель венгерской столицы принадлежал к еврейской части населения. Эта была очень высокая доля, гораздо более значительная, чем даже в Вене или в любом другом городе старой монархии. Недаром Карл Люгер - известный австрийский антисемит, бывший еще до Первой мировой войны мэром Вены, окрестил Будапешт "Юдопештом" [277, с. 35]'.

Националистический курс начала 20-х гг. ставил преграды для евреев при поступлении в университеты. Для них ограничен был также доступ в ряды национальной бюрократии. Запрещалось заниматься отдельными видами бизнеса [277, с. 140- 141]. Естественно, вытеснение из экономики, государственной службы и образования представителей продвинутой части населения стало на фоне послевоенных трудностей серьезным тормозом для нормальной работы рыночного хозяйства.

Тем не менее, проблемы требовалось решать. В апреле 1921 г. Хорти поставил во главе своего правительства графа Иштвана Бетлена, который оставался руководителем кабинета на протяжении десятилетия и оказался одним из наиболее работоспособных политиков страны 20-30-х гг. Как говорил о нем сам регент, в фигуре Бетлена, происходившего из старой

'Люгер был, кстати, еще и автором такого интересного термина, как "иудомадьярский терроризм", объединяющего сразу два наиболее нелюбимых им народа [388, с. 174].

83                   ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

семьи трансильванских протестантов, удачно сочетались консервативные традиции и либеральные реформаторские взгляды [381, гл. 12].

К моменту прихода Бетлена в правительство ему исполнилось 47 лет. В отличие от яркого и жесткого адмирала граф мог считаться, скорее, человеком неброским, хотя и принадлежал к боковой ветви трансильванских князей, имя которых было известно еще с XVII века. Премьер не мог вести за собой массы, но зато он являлся одним из самых опытных политиков страны, впервые переступившим порог парламента еще в 1901 г. В период господства Советов Бетлен одним из первых попытался консолидировать венгерскую политическую элиту, создав в феврале 1919г. национальную объединенную партию, а в апреле возглавив уже межпартийный "антибольшевистский" комитет.

В полном соответствии с венгерской традицией и с потребностями текущего момента Бетлен являлся сторонником построения авторитарного режима. Но при этом он отнюдь не был приверженцем тоталитаризма. Граф представлял собой умного, хорошо образованного и немало повидавшего на своем веку циника. Для него важно было сохранить возможность принятия ключевых решений, определяющих жизнь страны, но не возможность жесткого контроля за каждым шагом подданных. Парламент он хорошо знал, а потому не слишком уважал. Однако действовал при этом исключительно посредством демократических процедур, стараясь лишь, чтобы демократия утверждала уже принятые решения, а не порождала те, которые просто взбредут ей в голову.

Сила Бетлена состояла в его происхождении, связях, опыте. Сам факт его прихода к власти был воспринят страной в качестве возврата к вековой традиции и сигнала о том, что период анархии закончился.

Несмотря на личную приверженность авторитаризму, граф не был сильным авторитарным лидером. Не был он и реформатором от природы. В своих действиях этот человек обычно склонялся к тонкому маневрированию. До последней возможности премьер придерживался консервативной модели поведения, стремясь сохранить старую Венгрию, державную и аристократическую. Однако в тех случаях, когда требовалось идти

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАН

84

И. Бетлен (слева)

на осуществление серьезных перемен (а ситуация в Венгрии начала 20-х гг. была именно такой), Бетлен оказывался готов к тому, чтобы двигаться вперед - медленно, постепенно, путем заключения сложных компромиссных соглашений [434, с. 37-38]. Бетлен и представляемые им круги понимали, что должны думать об облегчении участи всех слоев венгерского населения, но при этом они полностью отвергали радикализм "иммигрантской" (подразумевалось: еврейской) интеллигенции и провидели "союз низших и высших социальных страт на основе общего национального мироощущения" при патерналистском доминировании аристократии [92, с. 430].

Хорти и Бетлен были в общем-то представителями разных кругов и в годы империи, скорее всего, не поддерживали между собой каких-либо отношений. Но теперь оказалось, что они неплохо дополняют друг друга. Граф, для которого адмирал был дилетантом в политике, прекрасно понимал, что без его твердой руки невозможно было подавить революцию, дать отпор румынской оккупации и установить в стране тот режим, который позволил бы развивать экономику и укреплять государство. В свою очередь Хорти осознал, что сам он не способен непосредственно управлять страной, а потому должен опереться на человека, имеющего широкие связи в европейских деловых и политических кругах. Бетлен был именно таким человеком.

1920-1921 гг. прошли под знаком доминирования Хорти: белый террор и жесткое подавление сопротивления сочетались с неуверенностью в политической и экономической сфе-

85    ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

рах. Хотя первый раз Бетлен, игравший большую роль в установлении контактов между Хорти и представителями Антанты, оказался назначен премьером еще в июле 1920 г., буквально через несколько дней ему пришлось подать в отставку, поскольку отвергнуто было намерение графа сформировать правительство не из одних лишь представителей политических партий, но наполовину - из представителей старых и влиятельных аристократических родов. В итоге при правительстве графа Пала Телеки продолжали доминировать силовые действия, и несчастный д-р Хегеди был одинок в своих усилиях обеспечить хоть какую-то стабильность.

Но с 1921 г. политическая ситуация принципиальным образом изменилась. И когда Бетлен все же взял власть в свои руки, его линия поведения возобладала над прямолинейностью адмирала. К концу года он перетряхнул правительство, сформировал его практически исключительно из своих людей, заменив, в частности, Хегеди на Тибора Каллаи, и приступил к формированию режима власти, покоящегося не столько на силе, сколько на авторитете и политическом маневрировании [465, с. 39-40, 99, 126].

Бетлен устраивал и аристократию, и буржуазию, а это уже предоставляло прекрасную возможность для маневра. В дополнение к этому политическую систему удалось укрепить также посредством достижения компромисса с социал-демократами (что нейтрализовало рабочий класс) и проведения парламентских выборов на основе высокого избирательного ценза. Правом голоса обладало только около 30 % населения. Дополнительным фактором укрепления авторитарного режима стала организация открытого голосования в сельских районах страны. В них сторонники режима получали в среднем 67 % голосов, тогда как в городских избирательных округах - только 18 % [277, с. 140-141]1.

1На территориальных особенностях голосования сказалась, бесспорно, и отмеченная выше черта: в сельской местности страна была преимущественно мононациональной, авторитарной по менталитету и традиционалистской, тогда как в столице имелся большой процент инородцев.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 86

Сформировалась партия власти (получившая название "Партия единства"), которой в первые десять лет ее существования руководил лично Бетлен, а после его отставки с поста главы правительства всегда возглавлял очередной премьер-министр. Как крайне левые, так и крайне правые политические силы были отстранены от непосредственного воздействия на власть, и в Венгрии установился режим цензовой демократии с сильными авторитарными началами, идущими от регента и премьер-министра.

Этот режим, впрочем, ни в коем случае нельзя называть (как делается в целом ряде публикаций) "фашистской диктатурой Хор-ти". Думается, что этот штамп имеет "внешнеполитическую" окраску и в основном обязан своему происхождению союзу Венгрии с Германией и Италией в ходе Второй мировой войны. Если же смотреть на характер внутриполитических процессов, то хортист-ский режим (хотя и характеризующийся значительными элементами ксенофобии, но не строящийся на базе какой-либо тоталитарной идеологии) имеет, скорее, бонапартистскую основу.

Настоящие венгерские фашисты были от власти отсечены (по крайней мере, до тех пор, пока Хорти контролировал ситуацию в стране). Хортизм никогда не мобилизовывал массы на революционную борьбу с феодальными и аристократическими пережитками, никогда не прибегал к систематической регламентации прессы, не требовал от гражданина доказательств идеологической преданности. При этом много внимания уделялось развитию культуры и просвещения. К концу 30-х гг. неграмотность в Венгрии упала до 7 %, почти сравнявшись с западноевропейскими показателями [92, с. 454, 463].

С момента обеспечения политической стабилизации в консолидированной хортистской Венгрии сложились даже лучшие условия для быстрого хозяйственного развития, чем в расколотой на противостоящие политические группировки Австрии и в разделенной национальными проблемами Чехословакии. Впоследствии это сказалось на темпах экономического роста, но первая половина 20-х гг. оставалась для страны чрезвычайно сложным периодом. Венгрия начала входить в состояние гиперинфляции, пытаясь посредством денежной эмиссии скрыть стоящие перед ней экономические проблемы.

87    ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

Основной причиной финансовой несбалансированности стало не столько бремя наложенных на страну репараций (хотя связанные с этим инфляционные ожидания серьезно дестабилизировали ситуацию в психологическом плане), сколько неспособность решить внутренние проблемы. Более четверти бюджета страны уходило на дотации государственным служащим и на поддержку государственных железных дорог. Поэтому если в первые два года своей работы правительство Бетлена снижало долю государственных расходов, покрываемую с помощью денежной эмиссии, то с 1923/24 финансового года, когда инфляция вышла из-под всякого контроля, кабинет вынужден был более трети расходов покрывать с помощью печатного станка, почти вернувшись к ситуации, имевшей место в самом начале 20-х гг. [459, с. 299-301].

Курс бумажной кроны стал быстро падать. С середины 1922 г. по середину 1924 г. произошло ее стократное обесценение [62, с. 193, 203]. Темпы, которыми обесценивалась венгерская крона, сначала даже превосходили темпы инфляции по причине панического бегства населения от теряющей свой вес валюты. Все стремились поменять обесценивающиеся бумажки на твердые иностранные деньги. Но с середины 1923 г., когда правительство вынуждено было отпустить некоторые сдерживавшиеся им цены, инфляция ускорилась и превысила темпы падения курса национальной валюты.

В производственном плане 1921-1923 гг. дали некоторое улучшение. Так же как в Германии и в Австрии, инфляция некоторым образом стимулировала рост выпуска продукции. Автаркические хозяйственные начала, связанные с протекционистской линией, наметившейся на рубеже веков, а также с тем, что Венгрия по-прежнему с недоверием относилась к своим соседям, поначалу способствовали экономическому росту. Национальная промышленность постепенно становилась на ноги и замещала те товары, которые раньше приходилось импортировать. Однако когда инфляция перешла в гиперинфляцию, необходимость принятия серьезных стабилизационных мер стала очевидной.

Перелом наступил только после того, как к началу 1924 г. была достигнута договоренность с Лигой Наций о предоставлении Венгрии крупного кредита в размере 250 млн золотых

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 88

крон (в следующие четыре года был получено в общей сложности еще 1,5 млрд пенге - так называлась новая венгерская валюта)1. Непосредственно гарантирование кредитования осуществлялось группой стран в составе Великобритании (основной кредитор), США, Италии, Швейцарии, Швеции, Голландии и Чехословакии [139, с. 31-32].

Репарационная комиссия приняла решение отложить арест имущества Венгрии, проявившей неспособность выплачивать союзникам то, что требовалось в соответствии с условиями мирного договора [328, с. 24]. Правда, важнейшим условием получения зарубежных кредитов стало то, что Венгрия должна была в перспективе расплатиться по своей доле долгов, накопленных еще Австро-Венгрией [274, с. 57]. Наконец, после того как все эти договоренности были приняты, в Будапешт прибыл американский специалист по финансам Джереми Смит для непосредственного контроля за ходом процесса стабилизации.

Как это ранее уже делалось в Австрии, венгерский парламент передал правительству полномочия, необходимые для того, чтобы увеличить налоги и сократить расходы. В течение нескольких месяцев 1924 г. была осуществлена финансовая стабилизация, и крона оказалась привязана посредством фиксированного валютного курса к английскому фунту (подобная привязка была условием, выдвинутым главным кредитором - Великобританией). С 1927 г. обесцененную крону заменила в обращении новая валюта - пенге, формально имевшая золотое содержание, но не подлежавшая реальному обмену на золото. Гарантией стабильности пенге была, скорее, независимость центрального банка от влияния правительства, кото-

1Следует отметить, что несмотря на большое значение иностранных кредитов в этот переломный для Венгрии момент, страна в целом по сравнению с некоторыми своими соседями (например, Югославией) оказалась не так уж сильно погребена под бременем долгов [276, с. 229]. Сказался, по всей видимости, авторитарный характер власти, которая сумела не пойти на поводу у желающих увеличить размер потребления и сохранила ответственность за все, что она делает.

89    ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

рое, в свою очередь, действовало на основе значительной автономии от регента1.

Прекратилось бегство от венгерской валюты. За два года (с середины 1924 до середины 1926 г.) размер депозитов в венгерских банках вырос почти в семь раз, хотя предвоенный уровень банковских сбережений так и не был достигнут. Соответственно заметно снизилась и норма процента [459, с. 355-356]. Тем не менее, во второй половине 20-х гг. в страну активно хлынул иностранный спекулятивный капитал, привлеченный стабильностью венгерских финансов [274, с. 61].

Финансовая стабильность не могла быть достигнута, если параллельно с получением займа и ограничением масштабов денежной эмиссии не была обеспечена сбалансированность государственного бюджета, План стабилизации предполагал, что оздоровление бюджета произойдет за два с половиной года путем сокращения расходов, идущих на содержание государственных предприятий, и увеличения доходов, получаемых от поступления прямых налогов.

На практике же сбалансировать бюджет удалось (благодаря неожиданно быстрому росту доходов) всего лишь за шесть месяцев, к декабрю 1924 г. Характерно, что столь быстрое наполнение казны произошло за счет косвенных налогов и таможенных пошлин, собираемость которых (как показывал уже ранее пример многих стран) в слабых экономиках обычно выше, чем собираемость прямых налогов [459, с. 319- 321]. Лишь в последующие годы, когда начался заметный

1Весьма характерным для экономико-политического развития хортистской Венгрии было то, что на новых деньгах надписи оказались сделаны на языках всех народов, входивших ранее в состав Короны Святого Стефана [388, с. 347]. Ни на минуту страна не забывала о своих реваншистских планах. Сравнительно успешные экономические преобразования все время находились под угрозой уничтожения. Регент и правящий класс страны готовы были поставить на кон любые успехи ради того, чтобы достигнуть внешнеполитических целей. В этом смысле, кстати, режим Хорти опять же сильно напоминал бонапартистский режим во Франции.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 90

рост экономики, доля прямых налогов в бюджетных поступлениях заметно увеличилась.

Характерно, однако, что налоговое бремя в авторитарной Венгрии, несмотря на повышение поступлений в бюджет, оказалось довольно низким - всего 16 % национального дохода, что было заметно меньше, чем в соседней Австрии с ее сильными социал-демократическими и социал-христианскими политическими традициями (да и по сравнению с Чехословакией Венгрия в этом плане имела преимущества). Подобный относительно либеральный подход авторитарной власти позволил Венгрии обеспечить более быстрые темпы экономического развития, чем те, которые имелись у ее западного соседа. А после кризиса, разразившегося на рубеже 20-30-х гг., Венгрия имела лучшие экономические показатели, чем даже более развитая Чехословакия.

Существенную роль в деле стабилизации сыграло и сокращение расходов, связанное, в частности, со снижением численности государственных служащих. По оценке Л. Пасвольского, налоговая нагрузка на экономику в Венгрии второй половины 20-х гг. была заметно меньше, чем в довоенной. Соответственно и сбалансированность государственных финансов стала достижением именно хортистской Венгрии, тогда как в 1913 г. дефицит бюджета составлял 180 млн крон [459, с. 326].

В 1925 г. благодаря низкому налоговому бремени и достижению финансовой стабильности, гарантировавшей заработки рядовым гражданам, а также сохранность инвестиций предпринимателям, в экономике страны впервые с довоенного времени наметился стабильный рост. В это время страна вплотную приблизилась к довоенному уровню как сельскохозяйственного, так и промышленного производства, хотя в индустрии произошли существенные структурные изменения, связанные с потерей сырьевых источников, сокращением производства металла и машин на фоне быстрого развития текстильной и пищевой промышленности [459, с. 344, 351].

Впоследствии на протяжении нескольких лет (вплоть до наступления кризиса рубежа 20-30-х гг., а затем и после его завершения) Венгрия сравнительно динамично развивалась. Эти успехи позволили с середины 1926 г. снять со страны опе-

91   

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

ку Лиги Наций. К 1927 г. довоенный уровень промышленного производства был восстановлен [274, с. 65]. В конечном же счете венгерская промышленность в предкризисный период превысила уровень 1913г. примерно на 30 %, что для той эпохи (не слишком динамичной) было весьма хорошим результатом. Впоследствии, после кризиса, промышленный рост вышел примерно на такой же уровень (68, с. 206, 275].

Еще одной причиной роста, теснейшим образом связанной, впрочем, с финансовой стабилизацией и незначительным объемом налоговых изъятий, стал установившийся в Венгрии низкий уровень реальной зарплаты - не более 70 % от довоенного уровня [68, с. 214]. Этим режим Хорти столь же принципиально отличался от демократических режимов в Австрии и Чехословакии, как и низким налоговым бременем. То, что рабочие не смогли в политической  борьбе выбить у своих работодателей, в конечном счете сработало на развитие страны. Политическая сила хортистского режима и слабость венгерских трудящихся, потерпевших серьезное поражение в 1919 г., в совокупности способствовали снижению издержек национальной экономики и росту ее конкурентоспособности, что было очень важно в условиях нестабильной международной конъюнктуры 20-30-х гг. Рост конкурентоспособности особенно был заметен на фоне проблем, испытываемых австрийской экономикой, а после кризиса - и экономикой чехословацкой.

Впрочем, среди бесспорных экономических достижений хортистского режима были и весьма спорные "достижения". Свое влияние на экономическое развитие Венгрии во второй половине 20-х гг. оказал, в частности, протекционизм.

Политика защиты отечественного производителя сформировалась в Венгрии еще в самом начале столетия и укрепилась практически сразу же после обретения страной независимости. Качественно новый этап укрепления протекционизма был достигнут в январе 1925 г. Одной из первых в Восточной Европе Венгрия установила довольно высокие ввозные пошлины - в среднем 31,1 % в сравнении с 18,9 %, которые существовали до войны [259, с. 119]. Особо привилегированное положение создавалось для текстильной промышленности, находившейся в числе наиболее перспективных направлений

92

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

развития национальной экономики. Для нее уровень тарифной защиты составлял порядка 50 %, т.е. тариф становился практически запретительным. Оборудование же разрешалось ввозить, уплатив в казну лишь 10-15 % стоимости товара [274, с. 60],

Венгерский протекционизм был более жестким, чем протекционизм большинства стран Европы (особенно Западной), хотя в целом тенденция к усилению таможенных барьеров была характерна для подавляющего большинства государств в 20-е гг. Нельзя сказать, что в движении к протекционизму вся Венгрия была едина. Еще с 1919 г. в стране появилась группа фритредеров во главе с Дьюлой Рубинеком. Их позиция отражала интересы части венгерских аграриев, которые после исчезновения емкого рынка сельхозпродукции, существовавшего В пределах объединенной Австро-Венгрии, стремились развивать экспортную ориентацию. Они понимали, что для развития экспорта надо лояльно относиться к импорту со сторону соседей, иначе трудно рассчитывать на взаимность. Но эта позиция не нашла поддержки в политическом руководстве, тем более что протекционизм самих венгерских соседей не настраивал на проявление каких-либо фритредерских чувств в их отношении [274, с. 59].

Таким образом, получилось, что маленькая Венгрия с узким внутренним рынком оказалась жестче отделена от рынка европейского, чем даже многие крупные государства. Если наметившийся в XIX веке протекционизм крупных держав (весьма умеренный, кстати, в сравнении с тем, который отличал первую половину XX столетия) в целом не остановил тенденцию к росту экономики, то теперь необходимость вариться в собственном соку довольно сильно ударила по хозяйству стран малых.

С одной стороны, пошлины позволили защитить отечественного производителя от иностранной конкуренции, но с другой - протекционизм стал, скорее всего, одной из важнейших причин наступившего на рубеже 20-30-х гг. разрушительного экономического кризиса, когда объем промышленного производства составил лишь 82 % от предкризисного уровня [428, с. 61], а сельскохозяйственного - примерно 50 % [68, с. 247-248]. Ведь столь жесткая защита производителя сдерживала стремление к повышению производительности труда, к освоению новых производственных технологий.

           93    ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

Например, в сельском хозяйстве Венгрии, несмотря на наличие значительно более плодородных земель, чем в альпийских странах, производительность труда была такой же, как в Австрии, а по сравнению со Швейцарией составляла всего лишь 60 %. Почти половина земель принадлежала мелким фермерам, чьи возможности механизации и повышения производительности труда уже по определению были ограничены [459, с. 364]. В  промышленности сложилась похожая ситуация.

Тем не менее, следует заметить, что кризис в венгерской экономике был все же не таким разрушительным, как в германской, австрийской, чехословацкой и польской. С одной стороны, сказалась структура национального хозяйства. Оно в силу своей аграрной специализации было менее ориентировано на экспорт, чем, скажем, австрийское или чехословацкое, где зависимость промышленности от сбыта продукции за рубежом была огромной. Но с другой стороны, что более важно, сказались низкие налоги и дешевизна рабочей силы, формирующие конкурентоспособность экономики на мировом рынке.

 Этим определялось в значительной степени быстрое восстановление текстильной, кожевенной и целлюлозно-бумажной отраслей промышленности после кризиса (хотя он не мог обойти их стороной); они перешли к росту уже в начале 30-х гг., а к 1933 г. превзошли докризисный объем производства на 10 %. Для сравнения можно отметить, что в это время промышленность Чехословакии находилась еще в глубоком кризисе, потеряв 40% своего производства по отношению к 1929 г.

К 1936 г. промышленность Венгрии в целом превысила докризисный уровень на 3%. Опять же для сравнения можно отметить, что в Австрии в этот момент, несмотря на стабилизационные меры, принятые правительством Дольфуса, экономика была еще далека от восстановления уровня 1929 г. [277, с. 253-254].

Особое значение для Венгрии имело состояние дел в сельском хозяйстве. Хотя, как отмечалось выше, оно характеризовалось низкой производительностью труда по сравнению с государствами Запада, на общем, не слишком благоприятном для сельского хозяйства, восточном фоне венгерский аграрный сектор все же прогрессировал. Это также помогало преодолеть последствия экономического кризиса, в результате которого

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ   94

цены упали, а условия торговли продовольствием ухудшились в среднем на 19 %.

Прогресс сельского хозяйства Венгрии был связан с тем, что венгерская аграрная реформа оказалась значительно менее радикальной, чем чехословацкая, югославская и польская. Если в других странах Восточной Европы стояла серьезная политическая задача: ублажить малоземельное крестьянство (политическим режимам всюду требовалась поддержка крестьянских партий), а потому в ходе реформ увеличивались наделы бедноты за счет латифундий, принадлежащих магнатам, то в Венгрии, где аристократия доминировала и политический режим в наименьшей степени характеризовался какими-либо демократическими чертами, удалось в основном сохранить status quo1.

Конечно, мелких ферм в Венгрии тоже хватало. Но в целом страна и в 30-е гг. оставалась редким для Европы примером доминирования крупных помещичьих хозяйств типа тех, которые имелись у юнкеров Восточной Германии. Лишь около 6 % земель в ходе венгерской реформы было перераспределено. Никакого верхнего лимита для размера помещичьего хозяйства в Венгрии не устанавливалось. Соответственно более 40 % сельскохозяйственных земель осталось в собственности помещиков после завершения системы аграрных преобразований [277, с. 256, 291].

Крупные венгерские аграрные хозяйства в межвоенный период начали осуществлять структурную перестройку, ведущую к определенному повышению производительности труда. Если у некоторых соседей показатели развития сельского хозяйства откровенно снижались в результате проведения аграрной реформы, то в Венгрии они хоть и незначительно, но все же росли. Так, скажем, урожайность пшеницы, остававшаяся более низкой, чем среднеевропейская, возросла тем не менее к середине 30-х гг. на 12 % по сравнению с довоенным периодом.

Происходили и позитивные структурные сдвиги в сельском хозяйстве. Зерновые уступали место животноводству и ряду более выгодных культур растениеводства. Так, например, за

1В том, что аграрная реформа в Венгрии носила умеренный характер, большая заслуга Рубинека, который занимал пост министра сельского хозяйства еще в правительстве Телеки [465, с. 100].

95    ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

период с середины 20-х до конца 30-х гг. в Венгрии в два раза увеличился экспорт мяса птицы, существенным образом возрос за этот период также экспорт масла и вина. Промышленность стала позитивным образом откликаться на изменения, происходившие в сельском хозяйстве: возникла принципиально новая для страны отрасль экономики - консервирование овощей и фруктов [277, с. 257-258, 264]. Развитие этой отрасли оценили советские граждане в 70-80-е гг., когда СССР активно импортировал консервы из Венгрии.

Однако, несмотря на ряд позитивных тенденций, наметившихся в венгерской экономике благодаря финансовой стабильности, низким издержкам промышленных предприятий и умеренности в перетряске сельского хозяйства, кризис, как и всюду в Европе, усилил стремление к государственному регулированию. Развитие этатистских начал в Венгрии 30-х гг. имело несколько направлений.

Во-первых, стали широко использоваться регулирующие меры для защиты крестьянских хозяйств, понесших потери в связи с кризисом. Государство ограничивало величину платежей, которые приходилось осуществлять заложенным хозяйствам, частично брало на себя расходы крестьян по обслуживанию долга [276, с. 246].

Во-вторых, наметились новые регулирующие меры в сфере внешнеэкономических отношений. Помимо очередного увеличения тарифных барьеров появились и различные формы административного контроля за внешнеэкономической сферой, направленные на то, чтобы существенно увеличить экспорт и сократить импорт.

В частности, в 1931 г. в Венгрии, как и в Австрии, был введен контроль за осуществлением валютных операций. Кроме того, были приостановлены все выплаты по внешнему долгу, введен мораторий на осуществление трансфертов денежных средств за границу. Возобновление платежей произошло только в 1933 г.

Помимо высоких таможенных пошлин появились прямые административные запреты на импорт целого ряда товаров. Особенно это касалось угля и изделий легкой промышленности. Исключения из правил могли делаться только по специальному правительственному разрешению. В то же время ради расширения экспорта правительство ввело специальные

96

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ  

премии для экспортеров, намереваясь таким образом какое-то время удерживаться от девальвации пенге [275, с. 22-24].

Благодаря применению всего этого комплекса валютных и таможенных рычагов Венгрии в 30-е гг. удавалось поддерживать положительный торговый баланс [274, с. 76]. Правда, такого рода политика по-прежнему скорее препятствовала осуществлению модернизации, нежели способствовала ему.

В-третьих, с 1934 г. наметилось все более тесное сближение Венгрии с Германией, а затем и с Италией. В условиях нарастающей торговой войны всех со всеми система торговых преференций, предоставляемых хотя бы отдельным государствам, давала некоторую лазейку для использования возможностей международного разделения труда.

Поначалу германо-венгерский торговый договор просто расширил возможности для экспорта аграрной продукции. Но затем, по мере того как в гитлеровской Германии и в фашистской Италии стали осуществляться крупные программы перевооружения армии, Венгрия стала специализироваться на экспорте продукции, необходимой ее союзникам в военных целях. С 1938 г. начала осуществляться и программа перевооружения самой венгерской армии [274, с. 78,85]. Страна готовилась к тому, чтобы с помощью своих новых друзей осуществить реванш за территориальные потери, связанные с Трианонским мирным договором.

Промышленный подъем второй половины 30-х гг. практически полностью определялся потребностями милитаризации. Но реваншистские задачи лишь формально способствовали ускоренному экономическому развитию,- на практике же они лишь искажали структуру венгерской экономики1.

1К 1937 г. Германия, бросившая все свои экономические ресурсы на перевооружение, не могла уже платить за приобретаемую за рубежом сельскохозяйственную продукцию по мировым ценам, которые после преодоления кризиса несколько возросли. Польша и Югославия - другие ведущие торговые партнеры немцев - вынуждены были из-за этого устранить несбалансированность в двусторонних внешнеэкономических связях. И лишь Венгрия, верная своему "союзническому" долгу, увеличивала поставки в Германию, даже несмотря на очевидную невыгодность такого рода экономической политики [277, с. 277].

97    ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

В-четвертых, дружба с Италией и Германией сказалась на модификации модели венгерской экономики в целом. Уже к началу 1935 г. премьер-министр Дьюла Гёмбёш разработал план превращения Венгрии в корпоративное государство, в общих чертах напоминающее модель Муссолини. Бетлен подверг план жесткой критике. Постепенно перестал доверять премьеру и сам Хорти [92, с. 475-477].

Но, тем не менее, изменения шли, и с 1938 г. Венгрия стала напрямую копировать этатистский вариант германского промышленного развития. Был принят пятилетний план создания новых промышленных отраслей и модернизации транспорта [277, с. 271]. Точно по такому пути же двигались в это время

нацисты.

Помимо методов все усиливающегося государственного регулирования венгерской экономики большое значение имело для страны и регулирование частномонополистическое. Несмотря на то что будапештские банки не могли по своей силе идти ни в какое сравнение с венскими, их политика по отношению к национальной промышленности была очень похожа на политику венцев. В 1938 г. семь крупнейших венгерских банков контролировали 60 % промышленности страны, что вызывало последствия, близкие к тем, которые имели место в Австрии [274, с. 103].

Более того, существовала еще и своеобразная венгерская специфика. В стране, управлявшейся чисто авторитарными методами небольшой группой представителей высшей аристократии, сформировалась теснейшая личная уния политических лидеров и членов их семей с банкирами, контролирующими промышленность. Фактически вся экономика страны через механизм банковского господства была поставлена под контроль регента и близких к нему лиц.

Старший сын самого адмирала Миклош входил в советы директоров более чем десяти банков и промышленных предприятий. Таким же образом участвовали в работе экономики зять Хорти граф Дьюла Кароли и тесть другого сына регента - Иштвана. Аналогичным образом было поставлено дело в остальных семьях лидеров венгерской аристократии, например в семье графов Каллаи [274, с. 108-109].

Каковы же были итоги экономического развития Венгрии в межвоенный период?

 

99

98

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Бесспорно, страна развивалась. Вряд ли кто-либо мог предполагать непосредственно после ликвидации Габсбургской империи, когда в политике господствовали коммунисты, а в экономике царил полный развал, что в обозримый промежуток времени удастся наладить нормально работающее хозяйство независимого государства и установить стабильный политический режим. Тем не менее, это удалось, и кроме того Венгрия сумела избежать многих проблем, изрядно досаждавших ее восточноевропейским соседям.

К концу 30-х гг. роль промышленности в венгерской экономике впервые оказалась сопоставимой с ролью сельского хозяйства. Так, если в 1920 г. в аграрном секторе создавалось 41,8 % национального дохода, а в промышленном - лишь 29,8 % (остальное приходилось на строительство, транспорт, торговлю и разного рода услуги), то к 1938 г. данные показатели составляли соответственно 36,5 и 35,7 % [276, с. 307].

И, тем не менее, Венгрия, оказавшаяся в плену ряда серьезных проблем, характерных для европейской хозяйственной системы межвоенного периода, не могла похвастаться большими достижениями. Низкая производительность труда, жесткая таможенная защита внутреннего рынка, усиливающееся государственное вмешательство во всех сферах народного хозяйства свидетельствовали о том, что модернизация венгерской экономики была еще весьма далека от своего завершения, даже несмотря на финансовую стабильность и экономический рост1. Хорти и его правительство, наверное, сумели проявить больше

1Если рассматривать структуру венгерской экономики не с точки зрения национального дохода, а, сосредоточив внимание на распределении трудовых ресурсов, то окажется, что структурные преобразования были не столь уж значительными. По сравнению с началом века доля сельскохозяйственного населения сократилась в Венгрии к 30-м гг. с 60,1 лишь до 50,8 %. Доля населения, занятого в промышленности, выросла с 18,3 до 23,1 %. Таким образом, Венгрия по-прежнему оставалась аграрной страной, где более половины работников занято в сельском хозяйстве [275].

         ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

ответственности, чем многие другие властители в Восточной Европе, но они не смогли поставить себя вне проблем своей эпохи.

Несмотря на то, что в отдельные промежутки времени экономика Венгрии была весьма динамичной, в среднем за 1913-1938 гг. (с учетом войны и двух продолжительных кризисных периодов) экономический рост составлял всего 1,1-1,5 % в год (в зависимости от оценки, предлагаемой различными авторами), что было заметно меньше, чем в период бурного предвоенного развития [213, с. 127].

Национальный доход на душу населения составил в 1937 г. в Венгрии $ 120. Хотя венгерское развитие было даже более успешным, чем развитие многих других европейских государств в межвоенный период, говорить в целом о сокращении разрыва с ведущими экономиками мира для хортистской Венгрии вряд ли возможно. По-прежнему впереди была практически вся Западная Европа, по-прежнему более высокие показатели имели Австрия и Чехословакия (хотя в 30-е гг. обе эти страны отставали от Венгрии по динамике роста). Но все остальные государства Восточной Европы, страдавшие от нестабильности, продолжали заметно уступать Венгрии.

Однако сравнения по уровню национального дохода - это далеко не главное. Ключевая проблема страны лежала, пожалуй, даже не в экономической, а в политической плоскости. Авторитарные начала, позволившие в 20-е гг. стабилизировать экономику, стали к концу 30-х явным тормозом в развитии Венгрии. Хорти сделал ставку на союз с гитлеровской Германией. Какова бы ни была основная причина подобного альянса - стремление спасти Венгрию от оккупации (эта судьба постигла Польшу, Чехословакию и Югославию) или же, напротив, надежда на помощь немецкой армии и дипломатии в деле восстановления утраченных после прошлой войны территорий (второе более вероятно),- влияние его на экономику было резко отрицательным.

Хозяйство быстро милитаризировалось, нехватка товаров на внутреннем рынке постепенно привела к их нормированию, объем денежной массы снова резко возрос, а военные разрушения окончательно уничтожили те ростки эффективного хозяйствования, которые начали было пробиваться при

101

100

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

режиме адмирала Хорти. Когда к власти пришли коммунисты, они должны были в общем-то не так уж сильно сдвинуться в сторону огосударствления экономики. Многое было к их приходу уже поставлено под контроль государства, и народ это воспринимал как должное.

Завершение модернизации опять оказалось отложено, а сам регент, почти четверть века правивший Венгрией, вынужден был после краха своего режима отправиться в эмиграцию. Он провел остаток своих дней в Португалии, где и скончался в 1957 г.

САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ БАРАК ВО ВСЕМ ЛАГЕРЕ

После Второй мировой войны в Венгрии, оккупированной советскими войсками, была установлена административная хозяйственная система по тому образцу, который уже имелся у "старшего брата". Несмотря на то, что в чистом виде эта система просуществовала не столь уж длительный срок, значительный уход экономики влево наложил свой отпечаток на завершающий этап венгерской модернизации.

Можно выделить две основные черты, характерные именно для данной модели модернизации. С одной стороны, Венгрии, как и другим странам восточного блока, пришлось на завершающем этапе преобразований восстанавливать деформированное рыночное хозяйство. С другой же стороны, специфика социально-политической ситуации в этой стране определила специфический (по сравнению с Польшей, Чехословакией и Югославией) путь осуществления экономических реформ. Венгерский путь к восстановлению рынка был постепенным, градуалистским, т.е. венгры не предпринимали для достижения этой цели по-настоящему резких рывков.

Начинался послевоенный этап экономического развития в Венгрии вроде бы не столь уж трагично. Казалось, что после длительного господства авторитарного режима в стране наконец-то устанавливается демократия.

    

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

В ноябре 1945 г. на выборах победила партия мелких сельских хозяев (ПМСХ), собравшая более 50 % голосов избирателей, что примерно соответствовало доле сельского населения в общей численности населения страны. Однако в отличие от Австрии левые силы не были в Венгрии изолированы. В частности, коммунисты пользовались поддержкой значительной части венгров, а также, что более важно, поддержкой влиятельного восточного соседа.

Когда на этом политическом фоне вырисовались еще и хозяйственные диспропорции, стало ясно, что у демократии будут немалые трудности. Лидеры ПМСХ, возглавившие страну, быстро столкнулись с серьезными проблемами, поскольку послевоенная венгерская экономика была полностью дезорганизована. За период с января по октябрь 1945 г. расходы бюджета в 9,5 раз превысили доходы, что привело к возникновению высокой инфляции [266, с. 32-33, 51]. Рост цен, в свою очередь, способствовал увеличению государственных расходов, нарастанию объема выпуска бумажных пенге, усилению инфляционных ожиданий и ускорению инфляции.

С августа 1945 по июль 1946 г. в стране царила гиперинфляция - по всей видимости, наиболее разрушительная за всю историю человечества. Среднемесячный темп роста цен составлял 19 800 %, что во много десятков раз превосходило даже масштабы знаменитой германской инфляции 1922-1923 гг., не говоря уж о близких нам инфляциях конца XX века [115, с. 33]. Фактически можно сказать, что денежного хозяйства в послевоенной Венгрии вообще не было, поскольку при такой динамике цен любые расчеты в деньгах просто не имеют никакого смысла.

Денежная реформа была проведена 1 августа 1946 г. Введение новой денежной единицы не вызвало особых трудностей, поскольку при курсе 1 форинт = 400 тыс. квадрильонов пенге практической потребности в обмене уже не имелось [115, с. 51]. Однако после подавления гиперинфляции и восстановления основных объектов разрушенного войной народного хозяйства страна попала под жесткий диктат коммунистов. Популярность ПМСХ в столь сложных условиях не могла не снизиться. Кроме того, выборы 1947 г. были, по всей видимости, фальсифицированы [75, с. 355]. В результате самой сильной партией в стране после выборов стала коммунистическая.

 

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

102

103

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Началась быстрая национализация экономики, причем в отличие от австрийского венгерское народное хозяйство уже с лета 1948 г. стали переводить на административные принципы: первая пятилетка была запланирована на 1950-1954 гг. [266, с. 84, 102]. К лету 1949 г. лидер коммунистов Матьяш Рако-ши, используя так называемую "тактику нарезания салями" (поэтапное устранение всех своих политических конкурентов посредством массовых репрессий), перевел страну на чисто сталинистский путь развития.

Коммунисты установили административную систему управления экономикой. В период своего расцвета она была значительно более всеобъемлющей, чем, скажем, у таких соседей Венгрии, как Польша и Югославия, поскольку никакого внутреннего сопротивления огосударствлению при режиме Ракоши не имелось. "Предела нет - только звезды в небе" - таков был любимый лозунг Ракоши [92, с. 542]. Однако просуществовать без всяких перемен этой системе довелось менее десяти лет.

Уже в 1953 г., сразу после смерти Сталина, отъявленный сталинист Ракоши получил нахлобучку в Кремле (полагают, будто Лаврентий Берия даже обвинил его в том, что он как еврей устроил в венгерском руководстве заповедник сионизма) и вынужден был поумерить активность. Председателем Совета министров страны стал Имре Надь, человек несколько иного плана, нежели Ракоши [3, с. 113, 267].

Правда, этот "иной план" вряд ли был качественно иным, поскольку Надь, как отмечают некоторые источники, был "человеком Берии", еще до войны представлявшим в советский НКВД информацию о том, что происходит в среде венгерских коммунистов [135, с. 143]. Новый премьер был в полной мере выходцем из коммунистической среды и иного менталитета, кроме коммунистического, не имел. Однако он не был сторонником столь всеобъемлющего администрирования, как Ракоши.

Пока Надь находился у власти, в Венгрии был приостановлен процесс ускоренного формирования кооперативов в сельском хозяйстве. Мелкие городские производители обрели возможность получить лицензию для занятий своим промыслом [501, с. 37]. В промышленности уменьшилась доля капиталовложений в тяжелую индустрию ради поддержания более сбалансированной структуры экономики [92, с. 549]. Однако думается,

что не стоит переоценивать значение этих нововведений. Имело место скорее торможение в деле быстрого создания экономики советского типа, нежели радикальный поворот в сторону какого-то принципиально иного курса.

Вряд ли есть серьезные основания считать, что у Надя был план развития страны, качественно отличный от построения экономики советского типа в основных отраслях хозяйства. Во всяком случае, за период его пребывания у власти (пусть даже весьма ограниченный) никаких по-настоящему серьезных реформаторских шагов сделано не было. Экономический курс Надя был похож на курс Маленкова, являвшегося его покровителем в СССР: повышение благосостояния за счет развития производства товаров народного потребления.

Конечно, нельзя исключить вероятность того, что останься Надь у власти надолго, Венгрия двинулась бы по пути построения так называемого рыночного социализма. Ведь обстановка обязывала: южный сосед, Югославия, уже шел по этому пути, а северный, Чехословакия, начинал в 50-60-е гг. готовить поворот экономики, который обеспечил бы, скорее всего, еще более радикальные перемены, чем югославские. Но на практике экономические дела Надя за период его нахождения у власти не были столь значительны, как дела югославских или чехословацких реформаторов.

Тем не менее, в стране постепенно создавалась несколько иная атмосфера, нежели та, что была в начале 50-х. Формально страна в своей политической жизни следовала за колебаниями, имевшими место в СССР. Как отмечал В. Алексеев, "венгерское

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

104

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

партийное руководство повторяло с некоторым отставанием все зигзаги послесталинской политики КПСС" [3, с. 120]. Но параллельно с этим лавированием в народе формировалось представление о необходимости каких-то серьезных перемен.

Уже в 1956 г. под воздействием XX съезда КПСС и польского движения народного протеста в Венгрии начались перемены. Требования десталинизации страны привели к отставке Ракоши, а затем и к кровавым столкновениям демонстрантов с полицией в октябре 1956 г. Народные волнения в Будапеште постепенно приня- ли столь массовый и энергичный характер, какого не было, пожалуй, ни в какой другой стране восточного блока. В конечном счете они были подавлены с помощью советских войск, а премьер-министр Имре Надь, с именем которого, прежде всего, ассоциировались попытки осуществления перемен, был расстрелян.

Октябрь 1956 г. стал явлением политическим, а не экономическим. Однако если можно в какой-то степени говорить об "экономическом лице" данных событий, то оно явно не было капиталистическим. Власть обещала новый рост благосостояния, а рабочие советы, образовавшиеся 24-27 октября практически на всех крупнейших предприятиях, вовсе не были склонны возвращать собственность ее бывшим владельцам или предлагать какой-либо иной вариант приватизации. Они рассчитывали превратить заводы в коллективные владения тех, кто на них работает [3, с. 166]1.

1Культурное влияние югославской системы самоуправления на венгерские события было велико. Советские лидеры того времени полагали, что венгерские интеллектуалы "инфицированы" югославами. Летом 1956 г. в Москву шли донесения от советского посла в Будапеште Юрия Андропова, от местного левого коммунистического лидера Эрне Гере и мн. др. о том, насколько велико югославское влияние. Сами югославы с симпатией относились к венгерским поискам новой модели. Журналисты и дипломаты поддерживали Надя. Однако характерно, что Тито постепенно отказался от курса на поддержку. Уже с 1 ноября белградская газета "Борба" стала делать заявления о связи Надя с правыми элементами [364; 496-498]. Думается, что этот поворот был не случаен. Тито был сторонником социализма, хотя и в виде модели, отличной от советской.

И. Надь перед судом (1958 г.)

После подавления восстания формально в Венгрии была в полной мере восстановлена власть коммунистов, новым лидером которых стал Янош Кадар. Он не был по своей природе реформатором. В течение нескольких последующих лет коммунистами было доведено до своего логического завершения дело формирования экономики советского типа. К 1963 г. число людей, работающих в частных хозяйствах, сократилось примерно до 2 % от общего числа экономически активного населения [501, с. 36].

Казалось бы, венгерская экономика скоро ничем не будет отличаться от советской. Однако вследствие кровавых столкновений и временной советской оккупации между коммунистическими властями и народом установился все же новый характер отношений, в значительной мере отличавшийся от отношений, существовавших в соседних странах восточного блока, где не было подобных катаклизмов. В конечном счете именно это стало основой всех венгерских экономических преобразований.

"Во время революции,- писал впоследствии Я. Корнай, один из крупнейших ученых-экономистов во всей советской системе,- хотя и спорадически, отмечались случаи линчевания коммунистов, изгнания и замены руководителей некоторых предприятий и местных органов власти. Все эти события не изгладились из памяти руководителей однопартийного государства

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

106

107

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

и определили владевший умами страх перед повторением подобной ситуации" [96, с. 34].

Коммунистическая элита оказалась заинтересована в том, чтобы застраховать себя как от народного гнева, так и от очередной агрессии со стороны "старшего брата", имеющего склонность снимать с насиженных мест не оправдавших доверие ставленников. Только подобное прохождение между Сциллой и Харибдой могло позволить ей сохранить свою власть, поскольку, как показали события 1956 г., и жесткий сталинист Ракоши, и умеренный реформатор Надь оказались раздавленными между жерновами той страшной мельницы, которая была запущена совместными усилиями восставшего народа и не терпящего никакого неподчинения "хозяина".

Народ после кровавых ударов, нанесенных советскими войсками, жестоких репрессий, пришедших вслед за подавлением восстаний, и эмиграции тысяч граждан, не пожелавших оставаться в коммунистической Венгрии, оказался деморализованным и не был настроен на какие-либо новые проявления нелояльности. Общество было готово к заключению негласных компромиссных соглашений с властями, желая лишь спокойной и обеспеченной в материальном отношении жизни.

Таким образом, и верхи и низы фактически сходились в одном. Политические перемены, влекущие за собой общую демократизацию жизни и усиление формальных свобод, слишком рискованны и в конечном счете невыгодны ни одной, ни другой стороне. Однако экономические преобразования, осуществляемые за коммунистическим фасадом и не вызывающие беспокойства со стороны Советского Союза, возможны и желательны. В этом смысле символичен ответ Кадара на вопрос советского руководителя о том, должны ли находиться в Венгрии советские войска: "Пусть лучше ваши солдаты, товарищ Хрущев, останутся у нас, а у вас - Ракоши" [229, с. 391].

Народ был готов на какое-то время удовлетвориться вызывающими повышение жизненного уровня сдвигами в хозяйственной системе, а власть готова была их осуществить ради того, чтобы не ставить себя под удар какого-либо очередного восстания. Результатом возникшего после венгерской трагедии консенсуса стали экономические преобразования, начав-

шиеся, как только отошли в прошлое, подзабылись и перестали излишне волновать советские власти бурные события 50-х гг.

Возможно, в известной степени образцом для Венгрии стали преобразования, осуществлявшиеся тогда в Чехословакии1. Уже с 1957 г. стала действовать так называемая "смягченная" директивно-плановая система, при которой было сокращено число обязательных для выполнения каждым предприятием показателей. Соответственно была произведена и реорганизация центральных органов управления: часть министерств подверглась укрупнению.

Однако по-настоящему серьезные экономические реформы стали осуществляться уже в 60-е гг. После декабрьского (1964 г.) пленума ЦК Венгерской социалистической рабочей партии (ВСРП) создали специальные группы, которые должны были проанализировать сложившуюся в экономике ситуацию. На основе их заключений в 1965 г. утвердили концепцию хозяйственной реформы, отцом которой принято считать секретаря ЦК ВСРП по экономике, бывшего социал-демократа Реже Ньерша. Окончательное решение относительно ее проведения было принято в мае 1966 г. С 1968 г. новый экономический механизм реально начал действовать [144, с. 24-25,72-73].

Период 1964-1968 гг. представлял собой эпоху, когда проект экономической реформы активно разрабатывался и в СССР (так называемая "косыгинская реформа"). Поэтому советское руководство было готово лояльно отнестись к тем поискам, которые осуществлялись на территории восточного блока. Кадар удачно воспользовался образовавшимся окном политических возможностей, причем венгерский консенсус между властями и народом позволил ему удержать страну от столкновения со "старшим братом" даже тогда, когда в соседней Чехословакии очень быстрое продвижение по пути преобразований вызвало вторжение советских танков. Венгры в

1По иронии судьбы Венгрия, которая не была лидером в движении к реформам, но имела после 1956 г. сравнительно умеренный объем требований, исключающий политическую сферу, оказалась более удачливым реформатором, нежели Чехословакия, хотевшая всего и сразу.

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

108

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

этот момент уже не претендовали на отказ от формальных атрибутов коммунизма, а потому не слишком нервировали Леонида Брежнева и его ортодоксальное окружение.

Как это ни покажется парадоксальным, но политика лавирования Кадара в известной степени восходит к "политике качелей", которую использовали в начале 40-х гг. Хорти и его премьер-министр Миклош Каллаи. Суть ее состояла в том, чтобы посредством целой серии маневров умудриться сохранить в тени великой державы возможность для проведения относительно самостоятельной политики. В 60-80-е гг. сменились держава (раньше была Германия, теперь - СССР) и официальная идеология (раньше был национализм, теперь - коммунизм), но суть самой "политики качелей" осталась примерно той же. Думается, что характер венгерской модернизации помимо непосредственных последствий событий 1956 г. в значительной степени был задан еще и сложившейся традицией политического маневрирования, которую Кадар как сильный государственный деятель сумел использовать.

Бесспорно, сказались и личные особенности самого венгерского лидера. Как он сам говорил о себе в одном из интервью, ему еще в детстве довелось существовать своеобразной двойной жизнью. Он появился на свет незаконнорожденным (кстати, Кадар - это партийный псевдоним, его настоящая фамилия Черманек). Жить приходилось то в Будапеште, то на хуторе, причем как в городе, так и в деревне мальчишки не признавали его своим. Требовалось адаптироваться к трудностям и заставлять окружающую среду принимать себя. В дальнейшем ему точно так же приходилось адаптироваться к работе в коммунистической среде, где он явно проигрывал в интеллектуальном плане и Ракоши, и Надю, и тому окружению, которое около них формировалось.

Лидером страны он стал в известной мере случайно. В литературе высказывается мнение, что Хрущев после подавления сопротивления в октябре 1956 г. хотел сначала "поставить на Венгрию" другого человека. Но за Кадара высказался Иосиф Броз Тито, с мнением которого советские власти в эту эпоху уже должны были считаться, и Хрущева в конечном счете удалось переубедить [203, с. 55].

Период пребывания у власти стал для Кадара такой же двойной жизнью, как и молодость. В вопросах внешней поли-

109

Я. Кадар с пионерами

тики, столь дорогой сердцу Брежнева, он ни на йоту не позволял себе уклониться от курса Кремля. Верность "старшему брату" подтверждалась словами и делами при каждой возможности. Даже если Кадар не мог разделить советский подход к решению того или иного вопроса, он находил возможность скрепя сердце пойти на компромисс.

Например, в 1968 г. Венгрия приняла участие в оккупации Чехословакии, хотя сама двигалась в том же экономическом направлении, что и авторы Пражской весны. А в 1975 г. Кадар, почувствовав недовольство Москвы, отправил в отставку одного из ведущих сторонников хозяйственных преобразований, премьер-министра Енё Фока, для того чтобы сохранить в целости сами преобразования [98].

В 1968 г. опытный Кадар, прошедший через события 1956 г., пытался предупредить чехословацкого лидера Александра Дубчека, чего тому следует ждать от советских властей [135, с. 150]. Однако руководители "братской компартии" не были столь же прагматичны, как венгерский руководитель, и Пражская весна в отличие от венгерских реформ погибла под гусеницами советских танков.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

110

111

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

"Обычно он делает это без партийной подстраховки".

Менеджер с трудом балансирует на натянутом канате:

с одной стороны - план, с другой - самостоятельность

Успешность политики маневрирования, осуществлявшейся Кадаром, преимущества сложившихся между ним и народом отношений очень удачно были подмечены одним западным автором, написавшим, что "если Гомулке (лидеру польских коммунистов.- Авт.) приходилось внушать своим согражданам, что он поляк, то Кадар вынужден был напоминать, что он - не только венгр, но и коммунист" (цит. по: [3, с. 19]).

В восприятии венграми своей истории практически общим местом стало сопоставление Кадара с Францем Иосифом, хотя их пути прихода к власти были принципиально противоположными. Однако и того и другого население смогло в основном принять, несмотря на трагические события 1848-1849 гг. и 1956 г. И тот и другой сумели добиться относительной социально-политической стабильности, позволившей возрасти материальному благосостоянию широких слоев.

В 1962 г. учение Ракоши ("кто не с нами, тот против нас") было заменено афоризмом "кто не против нас, тот с нами". Этот подход позволил обеспечить некоторые свободы в культурной жизни, которые позитивно повлияли на развитие обще-

ства. Венгры часто выезжали на запад, активно учили английский язык, знакомились с тем, как живет буржуазное общество. Если человек открыто не покушался на принципы существования режима, он обладал достаточно высокой степенью творческой свободы, возможностью делать карьеру в избранной им сфере [92, с. 559, 564, 575, 577].

В Венгрии 70-80-х гг. сложился так называемый "гуляш-ный коммунизм". Он представлял собой менее существенный отход от принципов экономики советского типа, нежели тот, который имел место в этот период времени в самоуправленческой Югославии, и тот, который намечался в Чехословакии Пражской весной. Тем не менее, большинство стран с административной системой хозяйствования, начиная с самого Советского Союза, находилось тогда в значительно более статичном состоянии, нежели кадаровская Венгрия.

С одной стороны, в результате реформ Кадара (во всяком случае, на первом их этапе) не были устранены сами основы административной хозяйственной системы. Сохранились государственная собственность, централизованная кадровая политика на предприятиях, спускаемые сверху ограничения в размерах оплаты труда. Соответственно в стране отсутствовал финансовый рынок, а конкурентная борьба на товарном рынке сильно искажалась из-за того, что государство по-прежнему сохраняло за собой определяющие позиции в экономике.

Но с другой стороны, предприятия получили известную свободу деятельности, что способствовало улучшению их работы. И самое главное, в стране благодаря либерализации наметился существенный сдвиг в сторону повышения материального благосостояния народа. Венгерская экономика с конца 60-х гг. была сориентирована на всемерное увеличение потребления, а не накопления, что резко контрастировало с тем, какую роль играла тяжелая индустрия в СССР и даже в Польше.

Осуществляемые Кадаром преобразования были направлены не столько на то, чтобы создать эффективно действующую хозяйственную систему, имеющую внутренние стимулы для развития и обладающую механизмом естественного восстановления равновесия после любого кризиса, сколько на то, чтобы ублажить народ в течение среднесрочного периода, а

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

112

113

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

следовательно, сохранить консенсус, позволявший стране жить без кровавых столкновений, а элите - пребывать и далее у руля власти. "Оглядываясь назад на тридцатилетие с середины 60-х гг.,- отмечал Я. Корнай,- мы видим, что при малейшей угрозе конфликта на экономической почве - будь то забастовка или демонстрация - напряжение всегда снимали путем переговоров и уступок" [96, с. 35].

Пожалуй, ни в какой другой стране восточного блока не сложилась подобная ситуация. Обычно уступки там были недостаточными, конфликт сохранялся, и это определяло либо политику жесткого подавления всякого сопротивления, как в СССР и в Чехословакии, либо все усиливавшееся давление оппозиции на власть, как в Польше.

Подобный миролюбивый характер венгерских преобразований середины 60-х гг. в значительной степени определил весь ход модернизации и, в частности, то, как она осуществлялась в 90-е гг., т.е. уже после падения коммунистического режима.

Итак, что же реально изменилось в венгерской экономике в 1968 г.?

В основе реформы лежала отмена обязательных плановых заданий, доводимых до предприятия из центра. В связи с этим и централизованное материально-техническое снабжение в основном уступило место оптовой торговле (ограничения свободы торговли сохранялись лишь примерно по четверти всего оборота продукции).

Формально представление о социалистическом планировании сохранилось, но реально оно превратилось в планирование индикативное. При таком подходе правительство стремится лишь определять основные пропорции в народном хозяйстве и задавать темпы роста жизненного уровня, но предприятия получают возможность принимать те решения об объеме и структуре выпуска, которые они сами считают необходимыми [144, с. 26, 29]. В этом смысле венгерский подход к планированию экономики уже с середины 60-х гг. не сильно отличался от того, который был распространен в некоторых западных странах с многолетней дирижистской традицией, например во Франции.

Вторым элементом хозяйственных преобразований стало создание материальных стимулов. Для того чтобы заинтере-

совать предприятия при такой степени свободы в производстве нужных рынку товаров, их сориентировали на максимизацию прибыли [144, с. 27]. Выгода от хорошей работы на рынок стала доставаться не только госбюджету, как это имеет место в чисто административной экономике, но и самому производителю.

Однако распределение прибыли оставалось в значительной степени индивидуальным, т.е. хорошо работающее предприятие не было застраховано от того, что в перспективе у него не начнут забирать в бюджет все большую и большую долю дохода. Нормативный характер работы не прижился, и система стала функционировать на "ручном управлении". Кроме того, были предусмотрены и специальные нормативные методы для "притормаживания" богатых. В частности, до 1976 г. существовало правило: если зарплата на предприятии росла слишком быстро по сравнению с установленным планом, все возрастающая часть прибыли изымалась в бюджет [229, с. 395, 404].

Третьим элементом реформы стало частичное изменение практики ценообразования. Многие предприятия (в основном в обрабатывающей промышленности) получили относительную свободу установления цен на свою продукцию. Однако опасения относительно социальной стабильности повлияли на то, что в области розничных цен свобода оказалась минимальной [229, с. 396-397]. Естественно, при такой внутренне противоречивой системе государство должно было дотировать предприятия в размере разницы между оптовыми и розничными ценами, а также сохранять возможность влияния на ценовую политику якобы "свободных" производителей.

Наконец, четвертым элементом "системы 1968 г." стала определенная либерализация сельского хозяйства и появление мелкого производства наряду с продолжавшими существовать крупными кооперативными хозяйствами. При этом сложившаяся еще в XIX веке и поддержанная при режиме Хорти традиция преимущественного развития аграрного сектора за счет крупных хозяйств не была прервана. Получившие самостоятельность венгерские кооперативы функционировали, пожалуй, лучше, нежели мелкие частные хозяйства Польши и Югославии.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

114

115

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Не столь уж большие сами по себе перемены обеспечили динамичное развитие венгерской экономики примерно на протяжении шести-восьми лет. В течение этого периода потребление семей стабильно росло, многие венгры смогли приобрести свой первый холодильник и свою первую малолитражку, а также совершить свое первое путешествие на Запад. "Именно тогда на Западе стали рисовать,- отмечал Я. Корнаи,- частично верную, а частично искаженную картину режима Кадара как "самого счастливого барака во всем лагере"" [96, с. 36].

Надо сказать, что Венгрия, несмотря на отсутствие формальных свобод, сильно отличалась от СССР 70-х - начала 80-х гг. и в культурном плане. Там было гораздо больше возможностей для налаживания культурных контактов с Западом, для развития системы знаний об обществе, для проведения дискуссий о перспективах развития страны. В частности, экономическая наука в Венгрии была на голову выше советской. Когда у нас рассуждали практически исключительно о "достижениях развитого социализма", в Венгрии описывали реальные механизмы функционирования системы. Например, Я. Корнаи в конце 70-х гг. написал остающуюся до сих пор лучшим исследованием сущности хозяйственной системы советского типа книгу "Экономика дефицита" (в последующем русском издании - "Дефицит"), которая была опубликована и дома, и на Западе [94]. Подобная свобода мысли и слова помогала углублению реформ.

Углубление представляло собой важную задачу, поскольку первые экономические преобразования не были подкреплены реформами других элементов хозяйственной системы и страна по этой причине довольно быстро столкнулась с существенными трудностями, о чем свидетельствуют данные динамики экономического роста в Венгрии. Если за период 1968-1975 гг. ВВП в среднем увеличивался на 5,4 % в год, то за период 1976-1982 гг.- лишь на 2,6 %, а за период 1983-1989 гг.- всего на 1,2 % [438, с. 5].

Градуализм оказался палкой о двух концах. Постепенность венгерского перехода к рынку помогала населению адаптироваться к переменам, а отдельным предприятиям - производить хорошую продукцию, но в чисто экономическом плане она порождала очевидные провалы, из-за которых эко-

номика в целом работала неэффективно. Основной проблемой, бесспорно, оставалась реформированная менее чем наполовину система ценообразования. Хотя в столь маленькой экономике, как венгерская, из центра проще отслеживать возникающие время.от времени ценовые диспропорции, нежели в экономике гигантских стран, постоянно происходящие структурные изменения требуют все же того, чтобы система ценообразования была либерализована.

Поскольку в Венгрии этого не произошло, диспропорции продолжали накапливаться. А когда в 1973 г. начался мировой энергетический кризис и резко возросли издержки предприятий на закупку нефти, ситуация стала просто-таки критической. Государство вынуждено было в большой степени дотировать тех производителей, которые страдали от так называемой импортируемой инфляции. В реформах наступил некоторый откат. Этот откат проявился и в кадровых решениях. Потерял пост секретаря и члена ЦК ВСРП Р. Ньерш. Ушли премьер-министр Е. Фок и вице-премьер Л. Фехер.

Несколько лет коммунистические власти старались сглаживать внешнеэкономический шок за счет зарубежных займов, которые шли на покрытие превращающегося во все более и более серьезную проблему бюджетного дефицита. Величина внешнего долга примерно с 1977 г. начала резко нарастать и становилась почти угрожающей. Наконец стало ясно, что проблема сама собой не рассосется. Венгрия как страна, импортирующая энергоносители, должна была пойти на коренной пересмотр всей сложившейся ценовой политики. Искусственным образом сохранять дешевизну целого ряда товаров оказалось практически невозможно.

Таким образом, реформа 1968 г. спустя десять лет получила естественное развитие. В 1978 г. с руководящих постов были сняты некоторые известные консерваторы. В 1979-1980 гг. ввели новую систему ценообразования, благодаря которой основные диспропорции удалось устранить. Это, в свою очередь, позволило государству тратить меньше денег на покрытие убытков, образующихся в производственной сфере. Резко сократился размер государственных дотаций и субсидий, предоставляемых из бюджета многочисленным убыточным предприятиям.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

116

117

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

В дополнение к этому в 1981 г. был установлен единый валютный курс. Ранее при помощи нескольких параллельно существующих валютных курсов государство могло поощрять одни предприятия и наказывать другие, отбирая часть внешнеторгового дохода у "пасынка" или, наоборот, дотируя "любимчика". В новых сложных условиях такая политика уже была невозможна. Для содержания "любимчиков" не имелось средств.

Нормализация дел в финансовой и внешнеэкономической сферах принесла свои плоды. В 1981 -1984 гг. размер внешнего долга Венгрии не только перестал увеличиваться, но даже несколько сократился [438, с. 28].

Однако на либерализацию всего механизма ценообразования в Венгрии все же не пошли, а предпочли установить сложную систему, в которой сочетались бы государственные и договорные цены. Логика преобразований была следующей. Внутренние цены (особенно на широко используемые ресурсы) должны были в основном соответствовать тем, которые установились на мировом рынке. Но административные органы могли все же своей властью определять отклонения венгерских цен от мировых, если подобные отклонения по тем или иным причинам считались необходимыми. Причем ведущая роль принадлежала этим органам не только при установлении государственных цен, но и в случае с ценами договорными, которые находились под их постоянным контролем. Если договорные цены по каким-то причинам не признавались властями достаточно обоснованными, государственные чиновники имели право притормозить их введение или даже вообще заморозить цены [144, с. 140-141].

В оптовой торговле твердые цены остались только на энергоносители, электроэнергию, цемент, пиломатериалы, топливо [229, с. 397]. Но в розничной торговле ситуация была принципиально иной.

О масштабе распространения непосредственного государственного влияния в системе ценообразования говорят, например, следующие данные. До налоговой реформы 1988 г. цены основной массы товаров и услуг широкого потребления - продовольствия, медикаментов, квартплаты, топлива, транспортных тарифов (на приобретение этих товаров тратилось населением в

общей сложности 70 % средств, используемых для разного рода покупок) - определялись исключительно государственными органами. В среднем же государственные цены охватывали более 40 % всего объема реализации. В самом конце 80-х гг. сфера влияния государства сократилась, но все же под его контролем и тогда осталось примерно 20 % товаров и услуг [144, с. 135-136].

Еще одним существенным элементом преобразований рубежа 70-80-х гг. стала легализация частного сектора экономики.

До этого момента на протяжении более чем десяти лет разного рода подсобные хозяйства уже функционировали в аграрной сфере: это определялось условиями реформы 1968 г. Выяснилось, что они работают очень эффективно и дают значительный объем сельскохозяйственной продукции. Кроме того, в городе за время относительной хозяйственной либерализации большое распространение получила теневая экономика. В определенных сферах хозяйства, например в бытовом обслуживании, потребности населения, по оценкам исследователей, в основном удовлетворялись "не организованным со стороны государства" сектором [34, с. 113].

Венгры стали столь интенсивно трудиться в сельском подсобном хозяйстве и в теневой экономике, что по некоторым данным считалось, будто более трех четвертей населения страны тем или иным образом связано с так называемой вторичной экономикой (впрочем, польских масштабов распространения частного сектора Венгрия в те годы, скорее всего, так и не достигла). Возможно, если бы такое имело место лет двадцать назад, когда преимущества социализма почти не подвергались сомнению, государство попробовало бы ограничить распространение частного предпринимательства. Но собственный опыт развития рынка и культурное влияние Запада, где в начале 80-х гг. уже наметилось движение в сторону приватизации, обусловили иные последствия. Партийное руководство, ориентировавшееся на необходимость роста благосостояния и поддержания компромисса с населением, пришло к выводу о необходимости использовать вторичную экономику в интересах всей страны [485, с. 64].

После длительного процесса обсуждений, состоявшегося в высшем партийном эшелоне и в системе государственного

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

118

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

управления, с 1982 г. частным предприятиям было разрешено функционировать практически во всей венгерской экономике, за исключением узкого круга отраслей, таких как, скажем, банковская деятельность или горнодобывающая промышленность.

В качестве основных организационных форм новой экономики использовались деловые партнерства и кооперативы [501, с. 33]. Буквально с самого начала их существования был отмечен феноменальный рост распространения этих форм хозяйствования. Так, например, в 1982-1988 гг. в Венгрии число дочерних компаний социалистических предприятий, а также независимых малых фирм возросло примерно в 16 раз, а число малых кооперативов - примерно в 20 [485, с. 69]. В 1980-1987 гг. объем валового производства мелких хозяйств вырос более чем в два раза. В конечном счете, накануне падения коммунистического режима они обеспечивали примерно десятую часть национального дохода [144, с. 303, 304]. Связано это все было в значительной степени с тем, что новые хозяйства не просто возникали с нуля, но представляли собой легализацию уже существовавшей на протяжении ряда лет теневой экономики.

Однако и в этой сфере, как и в системе ценообразования, движение вперед представляло собой сложный синтез попыток реформировать плохо работавшую хозяйственную систему и вписать новые начинания в традиционный социалистический круг понятий. Формально речи о переходе к частнособственнической системе не велось. Один из ведущих архитекторов данной реформы, министр финансов Иштван Хетеньи разработал своеобразную идеологию преобразований. Согласно этой идеологии речь шла отнюдь не о переходе к капиталистическому предпринимательству, а о введение системы так называемого рабочего предпринимательства [501, с. 48]. Почему рабочее предпринимательство лучше частнокапиталистического, и почему, сказав "а", нельзя сказать и "б", никто толком, естественно, не объяснял, но на какое-то время концы с концами в идеологии "гуляшного коммунизма" вроде бы сходились.

Система рабочего предпринимательства, когда она понималась слишком буквально, принимала анекдотичные формы. Например, существовали некие рабочие ассоциации, которым позволялось после окончания трудового дня на государствен-

 

ном предприятии выполнять "левые" заказы для других фирм или же просто использовать оборудование в интересах отдельных рабочих. Считалось, что таким образом повышается эффективность использования оборудования, но на самом деле польза от такой деятельности была весьма незначительной [265, с. 1197; 452, с. 287].

М. Немет

После преобразования системы цен и легализации частного производства процесс приспособления экономики к нуждам страны не был закончен. В середине 80-х гг. коммунистические

власти попытались было ускорить экономический рост централизованными методами, но это закончилось лишь резким увеличением размера внешней задолженности [438, с. 23]. Именно в тот момент руководству страны окончательно стало ясно, что за административной экономикой никакого будущего нет.

Как признавал тогда Миклош Немет, секретарь ЦК ВСРП, занимавшийся вопросами экономики, "за исключением 1956 г., наша послевоенная экономическая история не знала других столь тяжелых лет, как 1985-1986, в течение которых существенные проблемы сошлись сразу в трех областях: платежный баланс, эффективность производства и экономический рост" [257, с. 26]. Венгерская экономика вплотную подошла к той черте, за которой ее возможности просто оказывались недостаточными для осуществления выплат по своим обязательствам перед зарубежными кредиторами. В 1986 г. примерно 70 % экспортной выручки уходило на обслуживание долга [431, с. 999].

У правительства оставалось все меньше возможностей для маневра. В руководстве страны имелись люди с разными взглядами (в том числе и очень консервативными), но теперь

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

120

121

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

направление хозяйственного развития определялось уже не столько этими взглядами, сколько объективными возможностями выживания. Для того чтобы расплачиваться по накопившимся за многие годы государственным долгам, требовалось усилить экспортную ориентацию экономики. А для того чтобы расширить экспорт, необходимо было предоставить предприятиям "очередную порцию" самостоятельности. В частности, требовалось найти какой-то механизм притока инвестиций в наиболее перспективные сферы экономики. Государственное инвестирование могло бы удовлетворить автаркическую хозяйственную систему, но не ту, которой требовалось обеспечить свою конкурентоспособность на мировом рынке.

Таким образом, затормозить движение к рынку было невозможно из-за вероятного банкротства страны. Преобразования становились неизбежными. Но в то же время и ускорить движение до максимума, предполагающего нечто вроде шокотерапии, было столь же невозможно из-за традиций, сложившихся в отношениях власти и народа. Поэтому очередная "доза" реформ оказалась строго предопределена ситуацией. Реформы эти почти уже ставили крест на экономике советского типа, но не на градуализме.

Кроме нарастания отмеченных выше проблем, имелся и еще один важный фактор окончательного разложения социалистической системы. Активное развитие частного сектора демонстрировало все более широкому кругу менеджеров крупных предприятий, какие преимущества можно получить на новых путях хозяйствования. Однажды допущенная частная собственность упорно разлагала систему, построенную на собственности государственной. У реформ становилось все больше и больше влиятельных сторонников.

Вследствие совокупного действия этих важнейших факторов с 1987 г. в Венгрии началось осуществление третьего этапа рыночной экономической реформы. Он затронул сразу несколько важнейших хозяйственных сфер - фискальную, кредитно-денежную и внешнеэкономическую.

Во-первых, налоговая система с 1988 г. стала в большей степени напоминать ту, которая характерна для развитой рыночной экономики. Индивидуальный подход к предприятиям уступил

место четким единым правилам распределения прибыли между производителем и бюджетом. Появились налог на добавленную стоимость (НДС) и индивидуальный подоходный налог, как это принято в странах Западной Европы. Такая система, с одной стороны, гарантировала предприятиям стабильность получения своих честно заработанных денег, а с другой - позволяла и бюджету, на котором лежало огромное бремя внешнего долга, иметь стабильные источники поступлений, таких как НДС.

Одновременно с перестройкой налоговой системы правительство предприняло очередные шаги по сокращению масштабов государственного субсидирования предприятий. Появился и закон о банкротстве. С 1988 г. пошли первые (правда, скорее чисто показательные, нежели массовые) банкротства неплатежеспособных предприятий.

Во-вторых, в 1987 г. была реформирована кредитная система посредством создания двухступенчатой банковской структуры (центральный банк - коммерческие банки). Поначалу было создано шесть новых банков, и предприятия оказались в принудительном порядке распределены между ними [438, с. 38]. Лишь впоследствии удалось ввести нормальные конкурентно-рыночные отношения, которые способствовали улучшению качества кредитования. По идее, такое кредитование должно было обеспечить поступление ресурсов не туда, куда хочет отдельный чиновник, а туда, куда требует рынок.

В-третьих, все предприятия практически получили право самостоятельного ведения внешнеторговой деятельности. Сравнительно небольшой по своему объему венгерский рынок ограничивал имеющиеся в распоряжении предприятий способы получения прибыли. Поэтому обеспечить венгерским компаниям возможность выхода на внешний рынок было принципиально важно для того, чтобы динамизировать начинавшую стагнировать экономику и заработать для бюджета валюту, с помощью которой государство сумело бы покрыть становившийся все более опасным внешний долг. Дополнительным стимулом для увеличения венгерского экспорта в страны Запада стала осуществленная в 1989 г. девальвация форинта.

В-четвертых, был принят сравнительно либеральный закон об иностранных инвестициях, и в страну реально пошел

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

122

123

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

иностранный капитал. Зарубежный инвестор должен был помочь реконструировать неконкурентоспособные венгерские предприятия. Правда, в то время приток капитала оказался не столь уж большим по причине сохраняющейся политической неопределенности.

В-пятых, с 1989 г. для крупных предприятий, представляющих 60 % государственного сектора экономики, были сняты практически все ограничения на прирост заработной платы. Если к середине 80-х гг., несмотря на все рыночные начинания, зарплата "белых воротничков", как правило, превышала зарплату "синих" лишь на 5-10 % (против 30-70 %, характерных для западных стран), то теперь работники венгерских предприятий получили возможность зарабатывать в соответствии со своим реальным трудовым вкладом.

Таким образом, можно сказать, что примерно на протяжении двух десятков лет, вплоть до самого момента падения коммунистической власти, в Венгрии шел постоянный процесс преобразований. Поначалу не слишком сильно сместившись в сторону рыночного хозяйства, страна, тем не менее, со временем все больше и больше приближалась к принципам организации экономики, существовавшим на Западе. Сама логика реформ вынуждала Кадара и его окружение соглашаться на все более значительное введение рыночных начал, вне зависимости от личных симпатий партийных лидеров.

Однако, несмотря на то, что экономические преобразования в кадаровской Венгрии шли практически постоянно, сохранялись "священные коровы социализма", которые так и не были затронуты. Скорее всего, их сохранение определялось не господством старых догм, а инерцией и боязнью осуществления серьезных перемен. Тем не менее, сложившееся положение дел тормозило экономическое развитие.

Прежде всего, такого рода "священная корова", как собственность, на всех основных предприятиях страны оставалась государственной.

Как уже отмечалось выше, это не был полный запрет на использование частной собственности. В Венгрии были широко распространены индивидуальные хозяйства, уже с 1972 г. начали образовываться совместные предприятия, привлекаю-

щие иностранный капитал, а с 1987 г. появилась даже возможность создавать акционерные общества и общества с ограниченной ответственностью. Но ни о какой приватизации в официальных документах речи даже не шло1.

Соответственно не мог возникнуть настоящий финансовый рынок, а значит, механизм перелива капитала не функционировал. Упор в привлечении инвестиций делался на банковское кредитование. Правда, предприятия со временем получили право эмиссии облигаций, но это опять-таки было всего лишь привлечение кредитов. Его оказалось совершенно недостаточно для того, чтобы деньги устремлялись именно в те сферы хозяйства, которые с рыночной точки зрения являлись наиболее перспективными.

Несмотря на то, что процесс экономических реформ шел в стране уже целые десятилетия, первые разработанные учеными концепции приватизации для Венгрии появились очень поздно - лишь в 1989-1990 гг. [437, с. 2-3].

Помимо сохранения государственной собственности были и другие механизмы торможения. Любая самостоятельность - в области производства, ценообразования, использования ресурсов, распределения полученного дохода и т.д.- всегда оставалась весьма относительной. Руководящие кадры в народном хозяйстве долгое время назначались исключительно государством, а потому на директоров предприятий в случае нужды можно было оказать давление.

Правда, во второй половине 80-х гг. на государственных предприятиях стали проводиться собрания трудового коллектива, где

1К концу 1991 г. 20 % экономики было корпоративизировано [384, с. 505]. Однако это не означало, что в последние годы существования коммунистического режима прошли значительные преобразования государственной собственности в частную. Корпорации либо возникали на новом месте с использованием государственных активов (это была так называемая спонтанная, или номенклатурная приватизация), либо создавались на месте старых предприятий, но в последнем случае государство, как правило, имело в них контрольный пакет акций.

125

124

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

избирался Совет предприятия. Доля так называемых самоуправляющихся производственных структур достигла к 1987 г. примерно 80 % [144, с. 278]. Но эффективную форму контроля за директорским корпусом этот механизм в отличие от принятого в рыночной экономике контроля акционеров обеспечить не мог. Экономика ударилась в другую крайность: излишняя забюрократизированность сменилась безответственностью менеджмента1. Поэтому определенный контроль вышестоящих государственных и партийных органов за производством так и не был полностью снят вплоть до падения коммунистического режима. На директоров все равно в той или иной форме оказывалось давление.

Наконец, необходимо сказать и о том, что при всем значении развития иностранного инвестирования и коммерческого кредитования финансирование капитальных вложений в плане строительства новых предприятий оставалось полностью делом государственных структур (при слабом развитии института частной собственности иначе и быть не могло). По имеющимся оценкам примерно половина всех инвестиций в стране осуществлялась государством, а порядка 10 - 25 % хотя и считались инвестициями предприятий, на деле являлись следствием работы специальных государственных агентств [438, с. 3].

Естественно, инвестиционный процесс был предельно забюрократизирован, и новые капиталовложения не могли осуществляться достаточно эффективно. В этой системе даже предприятия стремились не экономить деньги, а любой ценой начинать новое строительство, рассчитывая на то, что государство потом поможет им завершить начатое самостоятельно за счет бюджетных средств [31, с. 145].

' Подробный анализ того, к каким последствиям приводит использование системы рабочего самоуправления, дан в главе, посвященной Югославии, поскольку именно в этой стране подобный подход использовался долгое время и получил соответствующее идеологическое обоснование. В Венгрии самоуправление оказалось, скорее, случайным гостем, порожденным эпохой безвременья. В конечном счете, от него довольно быстро отказались.

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

Как можно в целом оценить развитие венгерской экономики за время правления Кадара? Достижения Венгрии в плане поддержания высокого уровня жизни населения и минимизации свойственного экономике советского типа дефицита трудно отрицать. Можно сказать, что модернизация шла даже успешно - в сравнении с не слишком эффективной венгерской экономикой прошлого. И самое главное, использование рыночных начал формировало рыночный менталитет как менеджеров, так и широких слоев населения, что оказалось очень важно для развития страны в 90-е гг.

Однако не следует абсолютизировать высокие темпы роста ВВП, достигнутые при Кадаре. Многие предприятия и даже отрасли промышленности были абсолютно неэффективны и давали рост только за счет государственной поддержки, что впоследствии обусловило большую величину трансформационного спада. В науке высказываются и мнения о том, что венгерский половинчатый рынок работал в общем-то не лучше, чем чисто административные системы в таких странах, как ГДР и Чехословакия, где отсутствие рыночных стимулов в какой-то мере подменялось традиционно высокой трудовой дисциплиной населения.

Кроме того, к концу 80-х гг. Венгрия, вынужденная постоянно маневрировать между требованиями рынка и требованиями общества, имела самый высокий уровень внешнего долга на душу населения среди всех стран Восточной Европы (размер долга почти утроился с 1984 по 1990 г.), а также непрерывно увеличивающиеся темпы инфляции [438, с. 2, 28]. Думается, правда, что выставление объективной оценки в данном случае не слишком важно, поскольку венгерскую модель все равно трудно было бы перенести в какое-либо иное место.

Система "гуляшного коммунизма" оказалась очень специфичной. Маленькую страну не столь уж трудно было обозревать из единого хозяйственного центра. Многое в Венгрии определялось "индивидуальными средствами государственного регулирования": для одних предприятий они были одни, а для других - уже другие.

Наверное, в более крупной стране с более сложной экономикой и с возможностями автаркического развития хозяйства

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

126

127

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

такого рода преобразования не смогли бы прижиться. Половинчатость реформ вызвала бы гораздо более серьезные структурные диспропорции и злоупотребления менеджмента. Сравнительный успех венгерского градуализма находился в прямой зависимости от масштабов хозяйствования. Однако рано или поздно модернизация все же должна была быть доведена до своего логического завершения. Условия для завершения модернизационного процесса сложились уже в 90-е гг., после падения коммунистического режима.

"ГУЛЯШНЫЙ ПОСТКОММУНИЗМ"

Рыночные преобразования конца 80-х гг.- последние, осуществленные коммунистической властью - не помогли венгерской экономике решить накапливавшиеся проблемы. Уже в 1989 г. темпы роста ВВП упали почти до нуля, а затем начался серьезный спад, продолжавшийся несколько лет [524, с. 197]. В этом нет ничего удивительного. Незавершенность преобразований, нежелание создать рыночное хозяйство как целостную систему, неспособность отказаться от политического давления на субъектов хозяйствования привели к возникновению серьезных перекосов, для устранения которых нужен был очередной рывок в осуществлении реформ.

Так, например, Д. Барлетт сформулировал три крупные проблемы, ставшие непосредственным следствием реформаторских действий конца 80-х гг. Во-первых, возникшие в связи с появлением двухуровневой системы коммерческие банки начали против ожидания кредитовать плохо работающие, нежизнеспособные предприятия, превращавшиеся в безнадежных должников. Во-вторых, возможность неограниченного роста зарплаты стала причиной обострения финансовых проблем страны и источником усиления макроэкономической несбалансированности. В-третьих, либерализация внешнеэкономических связей не столько помогла стране заработать валюту, сколько обострила проблемы платежного баланса [268, с. 118].

Весьма характерным в этом плане является случай с Венгерским кредитным банком, решившим в 1987 г. в соответствии с новыми партийными установками обанкротить одну неплатежеспособную строительную компанию. На практике оказалось, что сделать это не так-то просто, поскольку городские власти Будапешта воспрепятствовали банкротству и несколько месяцев устраивали всяческие проволочки, понимая, насколько острые социально-политические проблемы вызовет данная акция. Политики не хотели рисковать сложившимся консенсусом, а потому Банк пришел, в конце концов, к твердому решению никогда больше не участвовать в осуществлении столь странной государственной стратегии реструктуризации предприятий [268, с. 121].

Но если у банков нет возможности работать должным образом с плохими заемщиками, они вынуждены, в свою очередь, требовать от государства неограниченного вложения финансовых ресурсов в кредитно-денежную систему. Иначе разорятся они сами. Поэтому когда в начале 1988 г. Центральный банк страны попытался ограничить объем ресурсов, направляемых на рефинансирование банков коммерческих, и улучшить, таким образом, распределение кредитов в реальном секторе экономики, банкиры возмутились. Они обратились в ЦК ВСРП с просьбой о защите их интересов [268, с. 122].

Похожая история имела место и при попытке осуществить реструктуризацию венгерских шахт, которая должна была в известной мере привести к сворачиванию неэффективного производства. В ответ на попытки что-то изменить начались шахтерские забастовки, и в дело вмешался лично глава ВСРП Карой Грос - преемник ушедшего к тому времени со своего поста Кадара. Лидер коммунистов испугался того, что развитие событий пойдет по польскому сценарию, в котором забастовщики играли серьезную роль при усилении политической дестабилизации. Надо было во что бы то ни стало сохранить традиционный венгерский консенсус. Реструктуризацию приостановили, и это стало сигналом для всех чиновников и директоров: не надо торопиться с осуществлением декларируемых партией экономических реформ [268, с. 124].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

128

129

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Свой комплекс проблем вызвала и либерализация заработной платы. Как только появилась реальная возможность требовать ее повышения, так сразу же активизировались профсоюзы. Они стали стремиться к тому, чтобы полностью компенсировать рост цен и даже, по возможности, увеличить реальные доходы работников венгерских предприятий. Так, например, когда правительство запланировало на 1989 г. 12-процентную инфляцию, профсоюзы сразу же потребовали увеличения минимальной заработной платы на 23 % [268, с. 132]. Оказать им сопротивление слабая власть не смогла. Неудивительно, что вследствие подобного давления инфляция в Венгрии составила за 1989г. 18,9 %, а в 1990 г. возросла до 33,4 % [524, с. 197].

Наконец, одним из самых жестоких сюрпризов конца 80-х гг. стала для венгерского руководства своеобразная туристическая экспансия венгров в соседние страны, начавшаяся сразу же после того, как гражданам было позволено выезжать за рубеж. Уже в 1988 г. увеличение числа туристических поездок в одну лишь Австрию составило 400 % по сравнению с аналогичным периодом прошлого года.

Естественно, венгры не просто отправлялись покататься. Они покупали товары, которые были недоступны в их собственной стране. В результате происходил катастрофический отток валюты, не покрывавшийся никаким экспортом. Вместо того чтобы решить свои долговые проблемы, Венгрия их только усугубила. Ей вообще нечем стало обслуживать внешний долг. К лету 1989 г. дефицит баланса по текущим операциям вдвое превысил ожидавшийся, и М. Немет, ставший к тому времени премьер-министром, вынужден был фактически объявить о состоянии технического дефолта [268, с. 138-139].

Власти ограничивали размер валюты, которую можно было вывезти на каждого человека в одну поездку. Но "туристы" стали брать с собой в машины стареньких бабушек, увеличивая таким образом общий объем своих "валютных резервов". Словом, использование административных методов в условиях либерализации окончательно перестало помогать поддерживать status quo. Требовалось двигаться дальше в деле реформирования экономики.

В конце 1989 г. Я. Корнай разработал программу радикальных экономических реформ, предполагающих быструю либерализацию. Он исходил из того, что Венгрия на самом деле является лишь своеобразной имитацией рыночной экономики. "Мы уже достаточно постарались, чтобы получить множество подделок. Государственное предприятие изображает поведение фирмы, максимизирующей прибыль. Бюрократическая политика, "перестраивающая" структуру промышленности, имитирует конкуренцию. Служба контроля цен имитирует рыночное определение цен. Этот список завершает имитация акционерных компаний, рынка капитала, товарной биржи. Все вместе это составляет венгерскую Уоллстрит, только вылепленную из глины. Западный гость, приехавший, скажем, на пару недель от МБРР или МВФ, может быть зачарован этим зрелищем: гости любят все, что напоминает свою страну. Человек с Запада, прогуливаясь по Будапешту, обрадуется, увидев вывеску Макдоналдса, просто потому, что она вызовет у него знакомый вкус гамбургера. Точно так же ему доставит удовольствие один вид знакомых банков, акционерных компаний или биржи. Ему и невдомек, что эти банки, акционерные компании и фондовая биржа просто фальшивки" [95, с. 44-45].

Корнай выступал за осуществление быстрых преобразований в макроэкономической области, настаивая на проведении жесткой антиинфляционной политики; на создании простой и эффективной налоговой системы, обеспечивающей поступления в бюджет, а не служащей для расправы с теми, кто желает работать больше и лучше; на построении такой системы таможенных пошлин, которая минимально искажала бы цены; на полной либерализации всей экспортно-импортной деятельности и на скорейшем переходе к конвертируемости форинта. Особенно сильно Корнаи подчеркивал необходимость одновременного осуществления всех стабилизационных мер, поскольку между ними существует внутренняя связь. "Я глубоко убежден,- отмечал он,- что люди предпочли бы пережить один-единственный шок и получить травму, если бы они были уверены в том, что в результате их положение улучшится, а не испытывать безнадежные мучения в условиях медленного, но неуклонного

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

130

ухудшения экономики, экономических и социальных взрывов, в которых мы сейчас находимся" [95, с. 105-106].

Однако за Корнаи, несмотря на весь его научный авторитет, не стояли никакие политические силы. Поэтому программа осталась не более чем книгой для увлекательного чтения для тех людей, которые желали перемен.

Я. Корнай

Реформаторские программы готовились в 1989 г. и в недрах правящего режима. Наибольшее значение среди них имели два проекта.

Первый (более конъюнктурный), подготовленный под руководством Р. Ньерша, обосновывал необходимость полной либерализации внешнеэкономических связей и перехода в торговле со странами СЭВ на расчеты, осуществляемые в конвертируемой валюте. Проект Ньерша был направлен в основном на то, чтобы решить проблемы обслуживания внешнего долга.

Другой проект, автором которого был экономист Иван Бе-ренд, представлял собой уже целостную концепцию реформ, поначалу, правда, невостребованную, но впоследствии (уже в условиях новой, некоммунистической власти) использованную при подготовке трехлетнего соглашения Венгрии с МВФ [315, с. 951].

Правительство М. Немета во многих отношениях являлось весьма квалифицированным. Оно было настроено на серьезные преобразования. Но коммунистическим властям уже не довелось воспользоваться плодами реформаторской деятельности в экономической сфере, поскольку их опередили реформы в сфере политической. Еще в 1988 г. ВСРП первой среди монопольно правящих партий Восточной Европы решилась на то, чтобы перейти к системе политического плюрализма [473, с. 251].

Фактически примерно с февраля 1989 г. режим уже не имел шансов на выживание и стал готовиться к передаче вла-

 

131

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

сти народу. Одновременно начинала набирать силу оппозиция. Логика политической борьбы не позволяла ей использовать для будущих реформ наработки, сделанные либеральными экспертами, работавшими под эгидой ВСРП. Поэтому вне партийных и правительственных структур возникли две новые группы по подготовке концепции осуществления экономических преобразований.

Первая - комиссия "Голубая лента" - была сформирована при поддержке американцев и в основном благодаря американскому финансированию. Ее проект был достаточно либеральным, но несколько теоретичным, а потому не мог стать конкретным планом для осуществления преобразований.

Вторая - группа "Мост" - подготовила реальный практический план реформ со всеми необходимыми сроками и этапами, с конкретными механизмами осуществления преобразований. Из этой группы, ведущими представителями которой были Б. Кадар и Д. Матоши, две трети специалистов впоследствии вошли в состав первого некоммунистического правительства [315, с. 952].

Однако развитие событий в 90-е гг. пошло не столько по тому пути, который предлагали специалисты, сколько по тому, который был фактически запрограммирован всем предшествующим развитием страны, что впоследствии четко показал сам Корнаи - один из тех, кто в 1989 г. предлагал концепцию осуществления радикальных реформ. Не столь важно было то, что предлагается, сколько то, какие меры реально можно осуществить в венгерских условиях.

Из всех "бархатных революций", происшедших в Восточной Европе, венгерская была, пожалуй, наиболее "бархатной". В Венгрии не было не только гражданской войны, как в Румынии или ряде бывших югославских республик, длительных жестких столкновений властей с оппозицией, как в Польше, но даже ярких многотысячных мирных демонстраций, как в Чехословакии или Словении. Самым ярким событием этого времени стало торжественное перезахоронение останков Надя (символично, что Я. Кадар скончался как раз тогда, когда происходила эта процедура).

Переход к новой политической системе стал просто результатом мирного переговорного процесса, развернувшегося

 

133

132

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

в стране летом 1989 г. На фоне венгерской истории XIX-XX вв., столь богатой революционными выступлениями, подобное затишье рубежа 80-90-х гг. выглядело удивительным, но все же вполне объяснимым. Сказались традиции компромисса, сформировавшиеся на протяжении последних тридцати лет господства коммунистов.

Механика перехода определялась коренными изменениями, происшедшими внутри правящей партии. В 1985-1989 гг. в ВСРП соперничали три группировки: лояльные социалисты во главе с самим Кадаром, новое поколение коммунистов-реформаторов во главе с Гросом и реформаторы-социалисты во главе с Ньершем и Пожгаи. Ситуация изменилась коренным образом летом 1989 г., когда на первый план выдвинулись молодые технократы-прагматики - 40-летний премьер-министр Миклош Немет, 47-летний министр финансов Ласло Бекеши, а также Петер Медьяши, Ференц Глатц и др. [358, с. 21].

В это время конфликт между технократами и демократической оппозицией (включающей в основном интеллектуалов-реформаторов) уже не носил идеологического характера. Существовало согласие относительно того, что венгерское общество и венгерская экономика должны быть трансформированы по модели развитых либеральных демократий за сравнительно короткий промежуток времени и при этом следует выполнять рекомендации международных финансовых организаций. Таким образом, прагматики отказались от всяких догм и открыто пошли на демократизацию. Однако вопросы о том, кто возглавит процесс преобразований, как реформы повлияют на различные страты общества и как в ходе преобразований можно учитывать весьма широкий круг разного рода интересов, стояли достаточно остро.

В итоге конфликт технократов и интеллектуалов привел к победе третьей силы - серого лагеря, сформировавшегося вокруг писателей-популистов. И произошло это не только из-за конфронтации, а также потому, что большинство людей не хотели терять приобретенное при кадаровском режиме и оказались падкими на популизм [520, с. 161].

Весной 1990 г. в Венгрии были проведены первые со времен выборов 1945 г. свободные демократические выборы, в

      ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

которых участвовали различные политические партии. Победу одержал альянс консервативных сил, состоявший из трех участников, крупнейшим из которых являлся "Венгерский демократический форум" (ВДФ)1, а двумя младшими партнерами - независимая партия сельских хозяев (НПСХ) и христианские демократы. Получив 59 % мест в парламенте, эти три партии составили правительственную коалицию во главе с премьер-министром - 58-летним Йожефом Анталлом, историком по образованию, работавшим в свое время директором музея. Анталл пострадал в ходе событий 1956 г. и мог соответственно считаться диссидентом. Но что было даже более важно, он, как сын крупного чиновника хортистской Венгрии, являлся сторонником консервативных, национально-христианских, а не либеральных ценностей.

В оппозиции правительству Анталла оказались как одна из наследниц ВСРП - Венгерская социалистическая партия (ВСП), так и либералы, представленные Союзом свободных демократов (ССД) и молодыми демократами.

Хотя в стране формально пришли к власти правые, очередной этап экономических преобразований оказался не слишком впечатляющим. Членов правящей коалиции сближали только национализм и религиозность. Многим из них хотелось поскорее забыть о годах господства коммунистического режима и вернуть Венгрию во времена Миклоша Хорти, несмотря на то что хозяйственная система в эпоху регентства была далека от идеала. По всем конкретным экономическим вопросам расхождения во взглядах между членами правящей коалиции были весьма значительными. Кроме того, мало кто среди новых лидеров общества, не обладавших серьезным опытом администрирования, имел конкретные представления о том, как управлять страной.

ВДФ вплоть до октября 1989 г. представлял собой чисто популистское, романтическое, квазисоциалистическое или, точнее, ищущее некий третий путь движение, в котором было

1Основы ВДФ были заложены в 1987 г. на собрании в селе Лакителек, где присутствовало более 180 известных представителей оппозиции [229, с. 411].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГ

134

много поэтов, но явно не хватало технократов, умеющих делать какую-либо конкретную работу. Затем под руководством Анталла, который был скорее консерватором, нежели националистом, ВДФ несколько модифицировался и очистился от радикалов. Но в целом его сущность все же сохранилась.

И. Анталл

Христианские демократы Венгрии в отличие от их германских сподвижников представляли по своим взглядам, скорее, левую силу, делающую значительный упор на достижение социальной справедливости и борьбу с бедностью [315, с. 952]. Такой подход был, как мы знаем, в значительной мере характерен для австрийских христианских социалистов на раннем этапе их развития и для германской ХДП времен Аленской программы.

Что же касается НПСХ, то она была в значительной степени озабочена проведением земельной реформы, которая разрушила бы венгерские кооперативы (не так уж плохо, кстати, в последнее время работавшие) и восстановила бы мелкую крестьянскую собственность, явно не соответствовавшую потребностям экономики конца XX века.

Таким образом, правящий триумвират напоминал лебедя, рвущегося в облака, рака, тянущего страну в прошлое, и щуку, стремящуюся ухватить зубами всякого богатого человека. Новая власть дала удивительный пример сочетания бюрократизма и демократизма. "При режиме Анталла государственные структуры вырастали просто как грибы" [438, с. 20]. Что же касалось эффективности реальной реформаторской работы, то с этим дело обстояло далеко не лучшим образом. В отличие от Польши и даже от России, где Егора Гайдара сильно ругали за отсутствие представленной публике концеп-

 

135

                       ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

ции реформы, в Венгрии концепций и обращений к публике как раз хватало, а вот в реформах ощущался явный недостаток.

Отсутствие профессионализма и единых взглядов на то, как должны проходить преобразования, породило в конце 1990 - начале 1991 г. своеобразную бюрократическую игру в разработку концепций реформы. Горы бумаги исписывались для создания очередной концепции реформаторской деятельности правительства. Каждый департамент с энтузиазмом занимался подобного рода творчеством. Одних лишь стратегий развития внешнеэкономической деятельности насчитывалось не менее пяти.

Поскольку все эти проекты не состыковывались друг с другом, среди различных правительственных структур начинались дискуссии о том, что и как надо делать. Демократия при этом понималась как возможность того департамента, который проигрывал на данном конкретном этапе политической борьбы, апеллировать к общественности и призывать ее бороться с губительным экономическим курсом, предлагаемым противниками. Предметом открытой полемики становилось все что угодно. Самые сложные экономические вопросы, требующие анализа со стороны профессионалов, обсуждались теперь широкой публикой. Возможности девальвации форинта, осуществление земельной реформы, отмена субсидий убыточным предприятиям, развитие экономических отношений с Советским Союзом и многое другое вызывало ожесточенные споры.

Министерство промышленности разрабатывало программу реструктуризации предприятий, но эта программа требовала для своей реализации денег, а деньги находились в распоряжении Минфина, стремившегося их по возможности экономить. Одновременно начиналась работа над приватизацией государственной собственности, а она уже оказывалась в ведении специально созданного для данной цели Государственного агентства имущества (ГАИ), которое имело свои представления о судьбе тех предприятий, которыми вроде бы занималось Министерство промышленности.

Похожая история с доминированием ведомственных концепций и ведомственных интересов разворачивалась и в вопросе о демонополизации. Антикартельное ведомство должно было в первую очередь следить за тем, не усиливаются ли рыночные

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ -

136

137

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

позиции отдельных коммерческих структур сверх допустимых пределов. Но реально оно само имело очень слабые позиции по сравнению, скажем, с ГАИ, которое зарабатывало для бюджета деньги продажей имущества. Поэтому приватизация ряда предприятий, особенно тех, на которые пришел иностранный инвестор, в итоге вызвала лишь усиление монополизма.

Наиболее эффективно и либерально во всей этой ведомственной неразберихе сумело действовать Министерство внешнеэкономических связей. Именно ему удавалось не только вести полемику со своими оппонентами, но и обеспечивать реальное дерегулирование в подведомственной области [315, с. 953-955].

Споры между различными силами, пришедшими к управлению страной, могли совершенно дестабилизировать обстановку, если бы от них действительно зависело развитие событий. Однако политики, занимавшиеся игрой в реформы, не могли оказывать реального воздействия на ход дел. Определенное равновесие политических сил нейтрализовывало их полемические усилия, а потому реальная власть при решении конкретных вопросов находилась, скорее, в руках много лет работавших на своих постах чиновников, нежели представителей недавно возникших партий и движений. Таким образом, в большинстве хозяйственных сфер, нуждающихся в преобразованиях, события шли преимущественно своим ходом, т.е. так, как диктовали внешние условия.

Собственно говоря, правительство просто продолжило градуалистские преобразования, начавшиеся еще в 1968 г. Радикальное изменение политической системы страны не нашло радикального подтверждения в экономической области. Скорее имел место очередной (условно говоря, четвертый) этап старых реформ - переход от "гуляшного коммунизма" к "гуляшному посткоммунизму".

Отсутствие серьезных попыток осуществить шокотерапию определялось, с одной стороны, тем, что экономика уже в значительной мере покоилась на использовании рыночных принципов. Однако, с другой стороны, не менее важным фактором, определившим сравнительно медленные темпы преобразований, стал тот социально-политический и ментальный фон, на котором они осуществлялись.

Новое правительство должно было действовать в рамках сложившейся традиции компромиссов. Нерадикальный характер преобразований стал своеобразной платой за саму бархатную революцию. И народ, и власть привыкли к тому, что реформа - это повышение материального благосостояния, а вовсе не болезненный шок. Сломать эту традицию мало кто стремился (во всяком случае, среди членов победившей на выборах коалиции). Правда, первый министр финансов нового правительства Ференц Рабар был готов провести пакет радикальных мер в области стабилизации и либерализации. Но именно это и вызвало его скорую отставку [96, с. 38].

Первый год пребывания коалиции у власти (1990 г.) завершился весьма неблагоприятно. Переход рычагов управления из одних рук в другие привел к нарастанию беспорядка и популизма. Хотя темпы прироста денежной массы увеличились более чем в два раза по сравнению с 1989 г., экономика стала работать только хуже [524, с. 197]. Начавшийся спад ВВП1, усиливающаяся инфляция и увеличение объема внешнего долга заставили все же принять некую стабилизационную программу, которая предполагала не просто осуществление денежной накачки экономики, а принятие реформаторских мер.

Программа реформ 1991 г., получившая условное название "программа М. Купы" (по имени очередного министра финансов, приступившего к исполнению своих обязанностей

1Весьма характерно, что в то время как на крупных государственных предприятиях в 1990 г. произошло сокращение производства на 9 %, в малых фирмах оно увеличилось на 150 % [339, с. 800]. Конечно, не следует переоценивать значение столь большого роста, поскольку негосударственный бизнес лишь зарождался, и отсчет, таким образом, велся со слишком малой базы. Но все же данный факт свидетельствует о том, каким с самого начала был потенциал частного сектора. Недаром в условиях польской шокотерапии, где были созданы лучшие условия для развития частного сектора и худшие - для продления жизни убыточных государственных предприятий, выход из кризиса произошел быстрее, нежели в Венгрии.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

138

139

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

с декабря 1990 г.)1, хотя и не была радикальной, но устанавливала конкретные сроки достижения различных макроэкономических целей. К1992 г. правительство собиралось осуществить полную либерализацию внешней торговли. К 1993 г. ожидалось прекращение спада. К 1994 г. инфляция должна была быть снижена до уровня, не превышающего 10 % в год, а форинт - стать полностью конвертируемой валютой [254, с. 989]. Таким образом, к очередным парламентским выборам правящая коалиция собиралась в основном вывести страну на путь нормального рыночного развития, не прибегая для этого к мерам, которые могли бы ущемить интересы широкого круга граждан. Однако на практике столь тщательно расписанные цели оказались недостижимы. Перейти к экономическому росту, да и то не слишком высокому, удалось лишь годом позже намеченного срока, а инфляция, сильно превышающая 10 % годовых, сохранялась и во второй половине 90-х гг.

Трудности осуществления решительных экономических преобразований определялись и самим характером сложившейся в Венгрии политической системы. Среди всех находящихся в Восточной Европе стран с трансформируемой экономикой лишь в Венгрии, Словакии и Латвии утвердилась парламентская республика [174, с. 23]. В парламентской республике при прочих равных условиях труднее, чем в президентской или полупрезидентской, проводить радикальные преобразования, поскольку изменение ситуации (появление каких-то новых недовольных) может быстро привести к расколу правящей коалиции, к усилению парламентской оппозиции и к правительственному кризису.

Именно так и случилось в Венгрии. Интенсивные дискуссии между отдельными правительственными структурами мешали работе, но устранение из правительства тех, кто сопротивлялся проведению избранного курса, могло развалить коалицию и вообще лишить ее возможности править.

Так, в частности, больших трудов стоило премьеру решение вопроса об отставке тех министров, которые проигрывали своим

коллегам в дискуссиях и в политической борьбе. Формально их нельзя было заставить уйти в отставку, поскольку таковая по конституции могла иметь место только применительно ко всему кабинету в целом, а роспуск правительства в каждом конкретном случае неблагоприятного завершения дискуссии грозил сделать абсолютно неработоспособной всю политическую систему. Однако и сохранение в правительстве людей, не разделяющих общую линию, вряд ли было целесообразно с точки зрения практической работы. Таким образом, Анталлу приходилось разбираться с каждым членом правительства в отдельности, убеждая его уйти в отставку тихо, не разрушая с таким трудом сложившуюся коалицию [315, с. 955]1.

Скорее всего, можно говорить о том, что в Венгрии (в отличие от Чехословакии и Польши) демократизация коммунистического режима несколько притормозила ход реформ, а вовсе не ускорила его, как ожидали все противники ВСРП. Конечно, трудно предполагать, как повели бы себя коммунисты-реформаторы, останься они у власти, но, судя по событиям, имевшим место после падения правительства ВДФ, НПСХ и христианских демократов, есть основания считать, что не контролируемое демократическим способом правительство М. Немета, имея сравнительно большую свободу действий, нежели правительство И. Анталла, могло бы решительнее пойти на некоторые важные для экономики преобразования, даже с учетом важности сохранения традиционного консенсуса.

В некоторых государствах Восточной Европы позиции правительств, пришедших на смену коммунистическим, усиливались благодаря массовым антикоммунистическим настроениям, сложившимся в обществе. Реформаторы могли какое-то время убеждать народ в необходимости пострадать ради того, чтобы коммунисты не вернулись к власти. Более того, некоммунистические правительства пользовались поддержкой просто потому, что избиратели стремились идентифицировать себя с

 

1М. Купа был уже не политиком новой волны, как многие другие ведущие деятели коалиционного правительства, а представителем старого бюрократического аппарата. Он работал в Минфине при коммунистах и считался даже отцом налоговой реформы 1988 г. [339, с. 799].

1Очевидно, в значительной степени именно этот непосильный труд по сохранению плохо функционирующего коалиционного правительства подорвал здоровье Анталла. В конце 1993 г. он скончался на 62 году жизни, а кабинет вел к окончательному краху уже другой лидер - Петер Борош.

I

140

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

новой властью, противопоставить себя коммунистам, а также покровительствовавшему им Советскому Союзу. В Венгрии данные факторы укрепления демократической системы если и имели место, то срабатывали, пожалуй, в наименьшей степени - и потому, что уже сложилась традиция нахождения компромиссов власти с народом, и потому, что не ощущалась в такой степени, как у соседей, жесткость грани между прошлым и настоящим.

Таким образом, потенциальным реформаторам в Венгрии фактически не на что было опереться. Правительство должно было следовать в рамках сложившейся за десятилетия традиции. "Возможно, оно руководствовалось политическим реализмом,- отмечал Я. Корнаи,- полагая, что венгерский народ, привыкший к ослаблению репрессий, воспринял расширение своих прав и свобод как нечто естественное и не впал в эйфорию в связи с изменением политической системы, отреагировав на это со спокойным удовлетворением. Возможно, это объясняется и тем, что новое правительство подчинилось старому рефлексу - не чуждому и опытным политикам в парламентских демократиях - не предпринимать ничего непопулярного и тем более способного спровоцировать массовый протест" [96, с. 38]1.

Быстрое завершение начавшихся раньше преобразований произошло после 1990 г. лишь в области ценообразования и внешнеэкономических связей. Процесс их либерализации значительно ускорился. В частности, лишь цены на энергию и

1Точка зрения Я. Корнай относительно градуалистского характера осуществлявшихся в Венгрии преобразований является, пожалуй, доминирующей среди специалистов, пишущих об этой стране. Однако необходимо отметить, что не все авторы ее разделяют. Некоторые говорят о том, что в Венгрии имела место шокотерапия, основываясь при этом преимущественно на том факте, что в 1991 г. с 1,9 до 7,5 % возросла безработица (см., напр.: [265, с. 1192]). Думается, что данная позиция все же не вполне обоснованна. Изменения рыночного типа происходили, но в сравнении, скажем, с Польшей они, как будет показано дальше, оставались не столь уж значительными. Роль всего комплекса имевших место в 1968 г. преобразований была, конечно, значительнее, чем роль отдельно взятых реформ, осуществленных первым посткоммунистическим правительством.

 

141

ВЕНГРИЯ: МААЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

лекарства, а также коммунальные тарифы и тарифы на общественный транспорт остались регулируемыми.

В 1992 г. форинт стал частично конвертируемой валютой (в основном только международные сделки с капиталом еще требовали специального административного разрешения). Был установлен фиксированный курс, однако в отличие от того, что делалось в Польше и Чехословакии, резкой, радикальной девальвации, способствующей экспортной ориентации экономики, в Венгрии не последовало. Намерения усилить экспортную ориентацию, имевшиеся еще у коммунистов, уступили в условиях демократии место намерениям поддерживать высокий уровень жизни за счет дорогого форинта. Постепенные мелкие девальвации, осуществленные в 1989-1993 гг., в целом характеризовались более медленными темпами, чем темпы инфляции. Реальный курс валюты возрастал, и уже это было одним, хотя далеко не самым главным, признаком мягкости реформ [265, с. 1196].

Население выигрывало от повышения ценности своих денег. Но переоцененный форинт негативно влиял на платежный баланс страны, тормозя рост экспорта и увеличивая импорт. В 1993 г. произошло столь значительное накопление негативных моментов во внешней торговле, что экспорт сократился на 19 %, а импорт вырос на 12 %. Платежный и торговый баланс стали отрицательными [524, с. 197]. Такое развитие событий, естественно, сильно затормозило преодоление спада в маленькой стране, которая в очень большой степени зависит от успеха внешней торговли1.

1Следует заметить, что в это время для Венгрии уже были извне созданы благоприятные возможности развития экспортной ориентации. Так, с 1 марта 1992 г. Евросоюзом были отменены все количественные ограничения на импорт венгерских промышленных товаров (за исключением текстиля). Устранялись и ограничения тарифные. Порядка 70 % венгерского промышленного экспорта, осуществляемого в страны Евросоюза, шло без всяких таможенных пошлин. Это составляло более половины всего совокупного венгерского экспорта [483, с. 979]. То, что Венгрия не сумела использовать столь благоприятные возможности, в значительной степени является следствием ее градуалистской политики.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

142

143

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Что же касается финансовой сферы, то здесь не произошло даже тех отдельных позитивных перемен, которые характеризовали системы ценообразования и внешнеэкономических связей. Там в полной мере господствовал градуализм.

В известной степени это было связано с тем, что все три члена правящей коалиции в предвыборный период ориентировались на идею расширения объема совокупного внутреннего спроса, что с их точки зрения должно было ускорить темпы экономического роста. Данная политика была скорее элементом предвыборной популистской стратегии, нежели осмысленным курсом, а потому, когда выяснилось, что реальных возможностей расширения спроса у страны нет, однако есть опасность усиления инфляции, от данных идей пришлось отказаться. Но все же совершенно бесследно уйти из стратегии правящей коалиции популистский подход не мог [315, с. 953].

В результате осуществления градуалистской политики на протяжении 1991-1992 гг. доля государственных расходов в ВВП не только не была сокращена, но даже увеличилась. В 1993 г. произошло, правда, некоторое снижение этой доли, но все же в целом данный показатель оставался на столь же высоком уровне, как и в 1989 г.: более 60 %. Поскольку в этот период времени в экономике страны имел место значительный спад, отражавшийся на объеме налоговых поступлений, правительство испытывало трудности при сведении концов с концами в бюджете.

Возник кризис неплатежей, хорошо знакомый нам по российскому опыту. Многие предприятия, лишившиеся финансовой поддержки со стороны государства, начали задерживать платежи своим смежникам. Следовательно, стал нарастать объем их задолженности. Только в течение одного 1991 г, она выросла более чем в полтора раза [470, с. 105]. Соответственно в 1990-1993 гг. сильно сократилось и поступление налогов с предприятий (их доля в общем объеме налоговых поступлений упала с 39 до 19,5 %). Только стабильное поступление налогов на потребление (их доля выросла с 40,4 до 47%) позволяло относительно поддерживать бюджетные доходы [265, с. 1206].

Тем не менее, если при вхождении новой демократической коалиции во власть в 1990 г. бюджет расширенного пра-

вительства (сумма государственного и муниципальных бюджетов, а также внебюджетных фондов) сводился с небольшим профицитом, то уже в 1991 г возник дефицит, который непрерывно возрастал вплоть до 1994 г., достигнув под конец уровня 8,2% ВВП [524, с. 197].

Правда, благодаря усилиям М. Купы этот дефицит покрывался с 1991 г. во все большей степени посредством эмиссии государственных облигаций, а не посредством заимствований у Центробанка (как это делали коммунисты, когда не сводили концы с концами), что позволяло, несмотря на столь плачевное состояние финансов, держать инфляцию под относительным контролем [258,  с. 986].

И все же бюджетный дефицит не переставал быть источником инфляции. Центробанк должен был в обязательном порядке выкупать госбумаги в размере 3-4 % от общей величины бюджетных расходов (в 1994 г. этот объем даже был превзойден). Фактически это означало, что денежная эмиссия используется для финансирования дефицита, хотя и в умеренной, цивилизованной форме [352, с. 84]1.

Картину венгерских финансов нельзя, конечно, рисовать в одних лишь темных тонах, Сохранение высокого уровня государственных расходов не означало, что правительство вообще не предпринимает никаких шагов в области финансовой стабилизации. Но достижения на одном фронте оборачивались поражениями на другом.

Как и другие восточноевропейские страны, Венгрия в конце 80-х - начале 90-х гг. добилась значительного сокращения размера бюджетных субсидий предприятиям. Если в 1985-1987 гг. они составляли 15,6 % ВВП, то в 1991-1992 гг.- лишь 5,6 %. Однако задача обеспечения финансовой стабильности не

1По оценке Я. Корнай, доля бюджетного дефицита, финансировавшегося посредством расширения денежной базы, составляла в 1991 г.- 30,2 %, в 1992 г.- 43,5 %, в 1993 г.- 14,2 %, в 1994 г.- 21,8 % [409, с. 188]. Доля снижалась, но поскольку сам дефицит рос, эмиссия оставалась существенным фактором поддержания значительных государственных расходов.

144

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

могла вступать в противоречие с задачей поддержания высокого жизненного уровня населения, а потому за тот же самый период времени с 13,7 % ВВП до 24,4 % увеличились бюджетные трансферты отдельным гражданам и их семьям. Таким образом, если снижение субсидий составило 10 % ВВП, то увеличение трансфертов - 10,7 % ВВП [487, с. 9]. Получается, что в целом нагрузка на бюджеты даже повысилась, хотя структура использования правительственных финансовых ресурсов стала более соответствовать тем принципам, которые существуют в странах с рыночной экономикой.

Сокращение субсидий предприятиям вынудило государство взять на свои плечи еще один дополнительный вид нагрузки. В коммерческих банках, которые, как мы знаем, ранее активно кредитовали неэффективно работающие государственные предприятия, скопилась большая сумма плохих долгов. С ними надо было что-то делать, и в середине 1991 г. государство приняло на себя обязательства по гарантиям примерно пятой части всей накопившейся суммы в размере 10,5 млрд форинтов [339, с. 804].

Если сравнивать степень реформирования финансов в Венгрии с тем, что делалось в соседних странах, то результат будет явно не в пользу будапештских властей. В 1993 г. процесс снижения общего объема финансовой поддержки предприятий продолжился. Однако можно отметить, что даже после столь значительного сокращения бюджетных субсидий предприятиям в Венгрии данный показатель сохранялся на более высоком уровне (4,8 % ВВП), чем в Чехии (4,4 %) и особенно в Польше (2,5 %), хотя еще в середине 80-х гг, эти две страны тратили большую долю своего валового продукта, нежели Венгрия, на поддержку национальной экономики [487, с. 10].

Еще одним любопытным свидетельством венгерского градуализма является динамика реального кредита, предоставлявшегося венгерским предприятиям. На рубеже 80-90-х гг. происходило его снижение. Низшая точка была достигнута во втором квартале 1990 г., т.е. как раз ко времени парламентских выборов. После этого тенденция изменилась на противоположную, и в четвертом квартале 1993 г. размер кредита уже на 8 % превышал размер первого квартала 1989 г. В Польше и Чехословакии, напротив, никакого разворота данной тенден-

145      ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

ции не было отмечено [487, с. 6]. Все это свидетельствует, что в данный период времени в Венгрии фактически не происходила качественная перестройка отношений финансового и реального секторов экономики, тогда как у соседей этот процесс шел полным ходом.

Кредит был столь доступен для венгерских предприятий в значительной степени потому, что на рубеже 80-90-х гг. реальные процентные ставки, как правило, были отрицательные, а административные меры уже не ограничивали получение дешевых денег. В результате объем денежной массы в начале 90-х гг. увеличивался. Например, в 1991 г. он возрос на 28 %, тогда как прирост ВВП в текущих ценах был примерно в два раза ниже [254, с. 990]. В дальнейшем ежегодный прирост денежной массы стал снижаться, но не слишком быстрыми темпами. Неудивительно, что инфляция тоже снижалась медленно, а реальный ВВП продолжал падать, не ощущая никакого стимулирующего воздействия дешевых денег.

Любопытно, что инфляция в Венгрии, несмотря на значительный бюджетный дефицит и отрицательные процентные ставки, была не слишком большой. Достигнув своего пика в 1991 г. (35 %), она уже в последние месяцы этого года начала снижаться и затем продолжила свое равномерное убывание. На это повлияло, конечно, как отмечалось выше, аккуратное покрытие бюджетного дефицита с помощью государственных бумаг. Но большое значение имело также и то, что делало с деньгами население.

У нас в России при высоких темпах инфляции наблюдалось паническое бегство от рубля, что, в свою очередь, усиливало рост цен. В Венгрии в 1991 г., напротив, наблюдалось значительное увеличение размеров сбережений населения, и это сдерживало инфляцию. Причем происходило все это при некотором снижении реальных доходов.

Исследователи приводят два возможных объяснения этого феномена. Во-первых, при общем снижении доходов они достаточно быстро росли в узкой группе преуспевающих

1Лишь в 1991 г. на некоторое время реальные процентные ставки оказались положительными, но затем положение дел вновь ухудшилось [524, с. 197].

146

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

представителей высшего и среднего классов. Во-вторых, быстрый рост безработицы породил неуверенность в завтрашнем дне, а потому венгры стали откладывать деньги на будущее [258, с. 991-992]. Конечно, при такой высочайшей инфляции, которая существовала в те годы в России, никакие сбережения были невозможны, но при умеренных темпах венгерской инфляции данная модель поведения оказалась приемлемой для населения и выгодной для государства1.

Определенным свидетельством градуалистского характера преобразований в Венгрии начала 90-х гг. являлись также действия правительства в сфере оплаты труда и динамика реальной заработной платы. В начале 90-х гг. правительством использовалась политика доходов, т.е. за слишком большое увеличение зарплаты работников предприятия наказывались соответствующим налогом. Однако жесткость такого наказания была менее значительной, нежели в Польше или Чехословакии. Данная система контроля оказалась полностью отменена к 1993г. [254, с. 992].

Это, бесспорно, была мера либерального плана, но она входила в противоречие с задачами обеспечения финансовой стабильности. Если бы жесткость кредитной политики оказалась на должном уровне, а реальный курс форинта снижался, то политика доходов, возможно, была бы и излишней. Но поскольку в финансовой и внешнеэкономической сферах господствовал градуализм, либерализация в области политики доходов оказывалась, скорее всего, дестабилизирующим фактором.

Что касается фактического изменения реальной зарплаты, то она, естественно, при осуществлении экономических реформ поначалу должна снижаться. Это происходит как по причине непосредственного сокращения выплат бюджетникам, так и потому, что предприятия оказываются вынужденными более взвешенно относиться к осуществлению своих расходов. По указанным выше причинам в Венгрии сокращение реальной зарплаты имело место, несмотря на меньшую, чем у соседей, жесткость

1 Данное явление, впрочем, имело непродолжительный характер. Уже к 1993 г. норма сбережений снизилась почти в два раза [352, с. 85-86]. Венгры адаптировались к инфляции и стали больше тратить.

 

147

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

регулирования. В 1990-1993 гг. оно составило 15 %. Но характерно, что в Польше, Словакии и Словении оно было в два раза больше [96, с. 38]. Переносить реформы народу в этих странах было труднее, зато преобразования там шли эффективнее.

То же самое можно сказать и об увеличении числа бедных. Градуализм щадил людей. По оценке Мирового банка в 1993-1995 гг. доля бедных в общей численности населения Венгрии составляла лишь 7 %, тогда как в Польше- 10 %, а в России - 39 % [338, с. 126]. Большое число бедных ни в коей мере не является признаком успеха реформ, но косвенным признаком отсутствия радикальных преобразований в Венгрии этот показатель все же может считаться.

То, что формировалось в начале 90-х гг. в странах Центральной Европы, Я. Корнай окрестил "недоношенным государством всеобщего благосостояния". А Марек Домбровский очень точно назвал все происходящее ловушкой постсоциалистического социального государства [245, с. 386]. Пожалуй, именно в Венгрии, привыкшей к компромиссам между народом и властью, эта ловушка оказалась наиболее опасной.

Градуалистский характер носили в Венгрии и преобразования в отношениях собственности. Вопрос о массовой приватизации там, в отличие от России и Чехословакии, вообще даже не был реально поставлен на повестку дня. Единственной категорией лиц, имевших право на бесплатное получение части государственной собственности, были старые собственники, пострадавшие от коммунистического режима.

Таким образом, программа реституции в Венгрии существовала, но была не столь радикальной, как в Чехословакии. Старые собственники или их наследники получали специальные боны в соответствии с информацией о потерях, которую рассматривали в созданном для этой цели государственном агентстве1. Ограниченность венгерской программы репривати-зацин состояла в том, что компенсации носили регрессивный

1 Боны приносили своему владельцу 17-процентный доход до тех пор, пока находились на руках, и могли быть использованы для приобретения имущества в ходе приватизации либо для получения фиксированной пенсии от государства. Кроме того, они могли свободно продаваться заинтересованному в них инвестору (примерно как российские ваучеры).

148

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

характер (степень возмещения потерь сокращалась по мере роста суммы утраченного имущества) и существовал общий верхний лимит той суммы, которая могла быть возвращена пострадавшим: 5 млн форинтов [470, с. 138]'.

Трудовые коллективы имели возможность принять участие в приватизации, но оно, так же как и участие старых собственников, было довольно ограниченным. В среднем, коллективы приобретали порядка 10 % акций (во многих случаях гораздо меньше)2 и не могли, таким образом, стать по-настоящему влиятельной силой на венгерских предприятиях [505, с. 84]. Кроме того, следует учитывать, что коллективы не представляют опасности для менеджеров, поскольку те обычно легко ими манипулируют.

Не реституция и не "коллективизация" предприятий обращали на себя внимание в Венгрии, а привлечение эффективного собственника, стратегического инвестора. "И правящие и оппозиционные партии были согласны, что приватизация должна происходить путем продажи на рынке, а не путем бесплатного распределения" [97, с. 76]. Но поскольку продажа имущества - это сложный и длительный процесс, требующий немалого искусства менеджеров и чиновников, а также значительного времени на подготовку, приватизация в Венгрии происходила медленно.

Первая приватизационная программа была принята в сентябре 1990 г., вторая - в начале 1991 г. В этот период процесс во многом носил показательный характер.

Поначалу ожидания были самыми радужными. Предприятия, специально отобранные для продажи, находились в очень хорошем состоянии. Ожидалось, что их просто оторвут с рука-

1     Сельское хозяйство было единственной сферой, в которой

реприватизация оказалась самой радикальной в Восточной

Европе. Крестьян вынуждали продавать землю кооперати-

вам. Соответственно возникла проблема реституции [517,

с. 1201-1202].

2     М. Бернстайн, проведя сопоставление плюсов и минусов,

которые дает льготная продажа части акций предприятия

трудовому коллективу, пришел к выводу, что оптимальным

объемом  является  предоставление  работникам  порядка

10-20 % [291, с. 290]. Если исходить из данной оценки, то

венгерская приватизация не перешла разумной границы

вовлечения трудовых коллективов.

 

149

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОАЬШИХ ПЕРЕМЕН

ми. А дальше приватизация, к которой, таким образом, будет привлечено внимание ведущих инвесторов, пойдет как по маслу. Чтобы провести первоначальную оценку имущества (без этого за деньги предприятие не продашь), были приглашены лучшие зарубежные специалисты. Правительство получило около трех сотен предложений и отобрало для проведения экспертизы ведущие аудиторские фирмы из Англии, Франции, Японии и Венгрии.

Но уже к лету 1991 г. было официально признано, что централизованная и управляемая государством приватизация проходит слишком медленно. В октябре первоначальный подход к приватизации несколько модифицировали, расширив инициативу самих предприятий [404, с. 1021-1022]. В целом в плане приватизации 1992 г. прошел успешно. И, тем не менее, к апрелю 1993 г. удалось реально приватизировать лишь примерно треть от  того, что было ранее запланировано [265, с. 1200].

К апрелю 1995 г. (т.е. к тому моменту, когда новая правительственная коалиция начала реализацию своей экономической программы) в маленькой Венгрии полностью приватизировано было лишь 37,6 % государственных предприятий, а 29,3 % предприятий подверглось ликвидации. Но более трети компаний, намеченных ранее к разгосударствлению, все еще оставались в руках государства. Хотя с точки зрения получения бюджетных доходов приватизация в Венгрии была успешной и давала примерно в два раза больше, чем, скажем, польская, темпы перехода имущества в частные руки оказались существенно более низкими, нежели ожидалось вначале [261, с. 15,19],

Что же происходило с приватизацией? Выяснилось, что рынок сложнее, чем могут себе представить самые лучшие эксперты.

Экспертами оказались установлены нереально высокие цены. Инвесторы не были готовы столько заплатить. Это произошло как по чисто техническим причинам (лучшие мировые эксперты не вполне разобрались в особенностях венгерской экономики), так и по сугубо экономическим (ухудшение состояния венгерской экономики, связанное с кризисом и сокращением торговых связей, вызванным распадом СЭВ). Немаловажное значение имели и проблемы политические. На дворе теперь была демократия, и государственные чиновники

 

150

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

опасались установить низкую цену из-за того, что их могут обвинить в получении взятки и распродаже иностранцам собственности по дешевке1.

Когда предприятия получили больше самостоятельности в инициировании приватизации, процесс пошел быстрее (подробнее см.: [160, с. 67-93; 190, с. 10-111]). Но все равно желаемых темпов приватизация так и не набрала. Думается, связано это было с тем, что она могла успешно проходить лишь при благоприятном отношении к ней менеджеров приватизируемых предприятий.

В принципе, в каждой из стран с трансформируемой экономикой менеджмент смотрит на предприятия как на свои собственные еще до всякой приватизации. Но понятно, что в Венгрии, где плановое начало было устранено более чем за двадцать лет до прихода к власти некоммунистического правительства, менеджмент в наибольшей степени "прирос сердцем" к своим заводам и фабрикам. Ведь все это время директорский корпус реально управлял ими, а не просто исполнял приходящие сверху указания. Все это время получаемый предприятием доход в большей или меньшей степени использовался в интересах трудовых коллективов и их руководителей.

Соответственно менеджмент был склонен организовать процесс приватизации в максимальном соответствии со своим видением проблем. Так называемая спонтанная приватизация (в России ее называли номенклатурной) активно шла уже с 1987 г. (с того момента как была проведена первая показательная приватизация некоего предприятия по производству медицинского оборудования)2.

1     Стимул завышать цену был даже у экспертов. Они работа-

ли на принципе комиссионного вознаграждения, составля-

ющего 3 -10 % от стоимости приватизируемого имущества

[160, с. 73-74].

2     В этом нет противоречия с содержавшимся выше утверж-

дением об отсутствии всяких приватизационных программ

вплоть до рубежа 80-90-х гг. Спонтанная приватизация

шла не  посредством  прямой продажи  государственных

предприятий внешним инвесторам, а за счет предоставле-

ния номенклатуре возможности перекачивать активы в но-

вые фирмы, как это было и в России.

 

151

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

Спонтанная приватизация даже поощрялась коммунистическими властями в конце 80-х гг. Все новые экономические единицы, возникшие на ее основе, получали право на существенное снижение размера налога на прибыль. К середине 1990 г. примерно 40 % государственных предприятий уже создали несколько сотен дочерних компаний и совместных фирм, куда было перекачано около 10 % активов [470, с. 132; 404, с. 1024].

Естественно, никто не был настроен на то, чтобы внезапно коренным образом изменить спонтанно складывавшееся положение дел. В ходе "широкомасштабной" приватизации, начавшейся при правительстве Анталла, предприятия, по мнению менеджеров, должны были либо быть выкуплены самими руководителями (это, правда, происходило сравнительно редко), либо получить стратегического инвестора, способного обеспечить менеджерам учет их личных интересов. К тому, чтобы заполучить стратегического инвестора, подталкивали и реальные потребности предприятий в инвестициях. Правда, как отмечают некоторые исследователи, в тех случаях, когда приватизация предприятия шла по инициативе инвестора, а не менеджмента, последний мог выстраивать для "чужаков" очень серьезные препятствия [505, с. 83].

Получалось, таким образом, что успешная приватизация требовала, во-первых, наличия заинтересованного в ней инвестора; во-вторых, того, чтобы менеджмент готов был инвестора принять; в-третьих, договоренности между данным инвестором и менеджерами о взаимном учете всех имеющихся у них интересов. Рано или поздно подобное благоприятное сочетание устанавливалось. Но, естественно, поиск устраивающих друг друга партнеров должен был занимать значительное время. Причем в тех случаях, когда предприятие не являлось особо привлекательным для вложения капитала, процесс приватизации мог затягиваться на длительный срок.

Но все же главным в подходе менеджеров было предотвращение того, чтобы случайные люди (такие как, скажем, владельцы раздаваемых государствами некоторых стран ваучеров) получали широкий доступ к приобретению имущества. Богатый собственник рано или поздно находил дорогу на предприятие, бедный человек - нет. Это и определило общий характер венгерской приватизации, в которой было все, кроме массовых раздач имущества широким слоям населения.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

152

153

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Подобный подход в целом отвечал представлениям привыкшего с 1968 г. к рынку венгерского общества о том, что такое хорошо и что такое плохо. Хотя ВДФ использовал в ходе предвыборной кампании лозунги, направленные против номенклатурной приватизации, никаких реальных шагов к тому, чтобы остановить ее, после прихода Анталла к власти предпринято не было. Как отмечал К. Мижеи, "венгерское общество в целом было более готово к принятию культурного шока, связанного с появлением капиталистов, чем польское" [452, с. 284, 292]1. О других же обществах, еще менее готовых к рынку, в данном случае и говорить не приходится.

В Венгрии к процессу приватизации с самого начала активно привлекался иностранный инвестор, для которого создавались превосходные условия. Уже в 1991 г. была поставлена задача - увеличить долю иностранного капитала в стране с 3 до 25% [404, с. 1017]. Боязнь относительно того, что "страну скупят иностранцы", была для Венгрии в наименьшей степени актуальной проблемой среди всех восточноевропейских государств с трансформируемой экономикой2.

Значение иностранного капитала в Венгрии было велико еще и потому, что в отличие, скажем, от Польши там не было развитого внутреннего частного сектора, способного вложить крупные капиталы в продаваемое государством имущество.

1     Данные социологического опроса, проведенного в апреле

1992 г., показали, что противником приватизации крупных

предприятий является треть населения страны. Остальные

либо позитивно относятся к этому процессу (большин-

ство), либо безразличны. Примерно таким же было соотно-

шение сторонников и противников и но приватизации ком-

мерческих банков [404, с. 1015].

2     Этому способствовало, если можно так выразиться, и гео-

экономическое положение страны. Тогда как в Польше и

Чехословакии имелись опасения относительно возвраще-

ния германского капитала на западные земли, с которых

немцы были принудительно выселены после Второй миро-

вой войны, то в Венгрии такого рода проблемы не суще-

ствовало. Со времен распада империи Габсбургов скорее

можно было говорить о том, что венгров обижали соседи,

нежели о каких-либо репрессиях с их стороны.

По оценкам начала 90-х гг. отечественный капитал был способен выкупить не более 10 % основных фондов страны [160, с. 88]. Кроме того, на ранних этапах приватизации частный сектор в Венгрии в основном занимал выжидательную позицию, не зная, стоит ли действительно вкладывать свои деньги в это дело. Только 15 % приватизационных доходов бюджета пришло в начале 90-х гг. из местных источников (причем точно еще не известно, сколько из этих денег действительно приходится на частный капитал), тогда как 85 % представляли собой вложения капитала иностранного [404, с. 1028].

Если в 1990 г. размер прямых иностранных инвестиций составлял $0,4 млрд, то в 1991 г. он достиг уже $1,5 млрд и дальше держался на таком же уровне, скакнув, правда, однажды (в 1993 г.) аж до $2,2 млрд. Неудивительно, что при таком притоке валюты в страну в 1991 г. впервые за долгое время сократился объем внешнего долга [534, с. 197].

Именно приток иностранного капитала позволил переломить наметившуюся еще в 1990 г. тенденцию сокращения доли инвестиций в ВВП. С 1993 г. эта доля начала стабильно расти [409, с. 178, 194].

Пожалуй, только в Китае столь же интенсивно, как в Венгрии, в экономическом развитии участвовал зарубежный капитал. По масштабам такого рода вложений Китай, конечно, лидирует среди государств с трансформируемой экономикой. Но если брать зарубежные инвестиции в соотношении с масштабами национальной экономики,  лидером бесспорно окажется Венгрия.

Однако одни лишь иностранные инвестиции не могли решить задач приватизации. На некоторых предприятиях этих инвесторов просто видеть не хотели, на другие же - не рвались сами иностранцы. Поэтому из-за отсутствия достаточного объема отечественных капиталов с 1992-1993 гг. в Венгрии стали применять своеобразный подход к разгосударствлению предприятий, который, на первый взгляд, казался резко противоречащим тем принципам, что были изложены выше. Государство стало стимулировать представителей менеджмента и трудовых коллективов выкупать значительные пакеты акций.

Данный подход не имел ничего общего с бесплатной передачей предприятия в собственность коллективам, столь характерной для России. Желающие участвовать в приватизации Должны были создать для этого специальную организацию и

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

154

155

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

платить реальные деньги. Самым же главным отличием было то, что фактически подвидом трудовых коллективов выступали их менеджеры, роль которых, как отмечалось выше, была в Венгрии начала 90-х гг. очень велика.

Государство делало все возможное, чтобы менеджеры, реально контролирующие предприятие, стали его легальными собственниками. Например, был предложен следующий план. Руководителям фирмы предоставлялся заем, с помощью которого они приобретали 5-10 % акций. После этого предприятие поступало в их полное распоряжение, и если оно работало с прибылью, менеджеры постепенно получали возможность увеличивать принадлежащую им долю акций. На некоторых предприятиях до 98 % средств, идущих на выкуп ценных бумаг, представляли собой средства заемные.

Рядовые члены трудовых коллективов тоже могли принять участие в приватизации, но, как показали специально проведенные исследования, менеджмент устанавливал такие условия, при которых доступ к приобретению ценных бумаг зависел от должности, стажа и дохода члена коллектива. Соответственно приоритет имели именно руководители предприятия. Часто все рабочие, вместе взятые, не имели и половины акций, а контрольный пакет при этом сосредоточивался в руках 15-25 человек, принадлежащих к высшему руководству фирмы. Эти люди могли вложить в покупку имущества от нескольких сот тысяч форинтов до нескольких миллионов (особенно благодаря заемным средствам), тогда как рядовые работники покупали акций на 20-50 тысяч.

Как показал опыт функционирования приватизированных подобным образом предприятий, трудовые коллективы в лучшем случае могли оказать воздействие на принятие менеджерами частных решений, но не на стратегическую линию [395, с. 999-1007]. Фактически можно говорить о том, что выкуп предприятий менеджментом представлял собой развитие идеи спонтанной приватизации в новых условиях. Если не приходил иностранный инвестор, то данному подходу в Венгрии просто не было альтернативы.

И в общем это оказывалось не так уж плохо. Венгерская медленная приватизация, осуществляемая в интересах иностранного капитала и менеджеров, является более реальной,

более качественной, нежели массовая, ускоренная. Все недостатки данного подхода, о которых речь шла выше, в конечном счете, окупаются серьезной реструктуризацией предприятий, на которые приходит стратегический инвестор.

В связи с этим весьма распространенной является точка зрения, согласно которой Россия также должна была выбрать для своей приватизации венгерский путь вместо того, чтобы создавать единые для всей страны условия массовой приватизации. Однако думается, что венгерский опыт вряд ли мог быть заимствован другими странами (и тем более Россией). Специфику венгерской модели определяли, с одной стороны, малые размеры экономики, а с другой - большой опыт венгерских менеджеров, много лет работавших в условиях рынка (хоть и несовершенного).

Кроме того, в сравнении с Россией Венгрия сильно выигрывает в плане некоррумпированности своего государственного аппарата. Оценки степени честности чиновников по Венгрии сегодня превосходят даже оценки по Италии, тогда как Россия принадлежит к числу наиболее коррумпированных государств [338, с. 134]. Вряд ли реалистично было бы проводить приватизацию, при которой многое зависит от решения конкретного чиновника, опираясь на сильно коррумпированный аппарат.

Продажа государственного имущества в Венгрии была с самого начала в максимально возможной степени индивидуализирована. Для отдельных предприятий разрабатывались специфические условия, исходя из их особенностей и из того, каковы возможности предполагаемых инвесторов. В такой стране, как Россия, подобная индивидуализация могла бы способствовать скорее не приходу стратегического инвестора, а массовой коррупции приватизационных чиновников и общей дезорганизации всего процесса.

Индивидуальный подход к развитию предприятий проявился не только в ходе приватизации, но и в том, как был организован механизм банкротства компаний с просроченной задолженностью. Закон о банкротстве был принят в 1992 г. Он позволял руководителям предприятий предоставлять собранию кредиторов свой план реорганизации. Если кредиторов подход не удовлетворял, предприятие подвергалось ликвидации и его имущество шло с молотка. Если удовлетворял - начиналась реорганизация, позволяющая спасти компанию.

156

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Вначале Закон был более жестким, поскольку для сохранения предприятия требовалось согласие абсолютно всех кредиторов. В 1993 г. он был смягчен; если кредиторы, представляющие две трети непогашенных долгов, соглашались на реорганизацию, то предприятие не ликвидировалось принудительно [147, с. 62-63].

Некоторые авторы полагают, что Закон о банкротстве в его первоначальном виде был слишком жестким и представлял собой одно из немногих отклонений от градуалистской политики правительства. С апреля по сентябрь 1992 г. процедура, предусмотренная данным Законом, была введена в действие на предприятиях, производящих примерно четверть ВВП страны и дающих более трети экспорта. По мнению Д. Адама, это продлило период спада производства [254, с. 997]. Однако в то же время нельзя не отметить, что жесткость Закона о банкротстве и приватизация, в ходе которой на предприятия приходит эффективный собственник,- две вещи, тесно связанные между собой. Если нет четкого механизма решения проблем старой задолженности, никто не будет покупать предприятие и проводить на нем реорганизацию.

Как бы то ни было, Закон о банкротстве представлял собой единичный пример жесткости. В целом же венгерский градуализм продержался до середины 90-х гг. Подобный подход не мог не нравиться людям, поскольку, как мы видели, он обеспечивал поддержание сравнительно высокого жизненного уровня и приход на предприятия стратегических инвесторов. К тому же обстановка гражданского мира и согласия, в которой проходили преобразования, много значила (особенно на фоне, скажем, соседней Румынии, где прошла фактически гражданская война).

Ярким примером отношения венгерского общества к градуализму является низкая забастовочная активность. В сравнении с активностью поляков данные по Венгрии просто поражают. В 1991 г. там было 3 забастовки, в Польше - 305; в 1992 г. соответственно 10 и 6362; в 1993 г.- 17 и 7362. Венгры фактически бастовали лишь в государственных отраслях - в энергетике, народном образовании, на транспорте [439, с. 224].

Конечно, столь разительный контраст является также и следствием культурных различий двух народов, но все же отсутствие решительных преобразований в Венгрии было, ско-

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

рее всего, доминирующим фактором. Беда состояла лишь в том, что у градуализма имелась и обратная сторона, которая не могла не сказаться на развитии экономики.

АЛЬЯНС УЖА И ЕЖА

Экономика развивалась очень медленно. Большие государственные расходы поглощали те средства, которые могли бы работать на структурную перестройку хозяйства [352, с. 84]. В результате этого возник серьезный "трансформационный спад" (термин, введенный Я. Корнаи). Те отрасли народного хозяйства, которые развивались неэффективно, должны были ужаться в условиях, когда государство не могло их кормить в тех же объемах, что и раньше. Среди этих отраслей оказались, в первую очередь, угледобыча, текстильная и металлургическая промышленность, транспортное машиностроение [315, с, 959]. Сворачивание объемов производства данных отраслей - процесс объективный, но то, что он оказался растянут на сравнительно длительный срок, есть результат градуалистской политики венгерского правительства'.

1 Конечно, особенность Венгрии как маленькой страны состоит в том, что она больше других страдала от разрыва внешнеэкономических связей, существовавших в рамках СЭВ. Если в 1988 г. доля стран СЭВ во внешней торговле Венгрии составляла около 45 %, то к 1991 г. она сократилась примерно до 20 % [483, с. 973]. Естественно, это стало ударом по некоторым эффективно работающим отраслям экономики. Так, например, высокоспециализированное венгерское сельское хозяйство, ориентированное в значительной степени на емкий советский рынок, понесло колоссальные потери. К 1993 г. аграрное производство в Венгрии упало на 42 % по сравнению с 1989г. [254, с. 996]. Данный фактор спада следует принять во внимание наряду с проведением градуалистской политики. Однако нельзя не обратить внимание на то, что совсем крохотная

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

158

159

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Только в 1994 г, был преодолен длительный спад и появились признаки медленного роста. В это время Польша, прошедшая через шокотерапию, демонстрировала значительно лучшие показатели экономического развития. Становилось ясно, что бесконечное оттягивание радикальных решений в финансовой области может в конечном счете обречь Венгрию на отставание. Поэтому после выборов 1994 г. в стране обозначился новый этап реформирования - условно говоря, пятый по счету, начиная с середины 60-х гг.

Выборы, проведенные в мае 1994 г., привели к катастрофическому поражению всех членов правящей коалиции. В совокупности они получили лишь чуть больше 20 % голосов. Однозначным победителем стала ВСП, набравшая 54,14 %. Неплохой результат был получен и на противоположном политическом фланге. ССД заручился поддержкой 17,88 % избирателей [204, с. 59-60].

Таким образом, избиратели отвергли градуализм, поскольку он, несмотря на все старания коалиции ублажить электорат, так и не решил те острые проблемы, которые стояли перед страной. Конечно, из результатов выборов не следует делать упрощенный вывод о том, что венгры захотели шокотерапии. Важно подчеркнуть другое.

"Левый поворот" в Восточной Европе наметился еще до венгерских выборов. Правые потерпели поражение в 1992 г. в Словении и в 1993 г. в Польше. Зачастую это стали трактовать в качестве показателя краха сравнительно жесткой стабилизационной политики, осуществлявшейся в этих странах. Венгерский же пример показывает, что избиратель точно так же отворачивался и от сторонников мягкой политики, поскольку в условиях трансформационного спада, роста безработицы и падения реальных доходов, имевшего место во всех странах, жизнь объективно становилась хуже.

Словения, сильно пострадавшая от разрыва хозяйственных связей после распада Югославии, но проводившая достаточно жесткую финансовую политику, сумела быстрее Венгрии преодолеть спад и выйти на сравнительно высокие показатели экономического роста (подробнее см. главу о Югославии).

Итак, к власти в Венгрии после выборов пришла весьма необычная коалиция социалистов и либералов (ВСП, вышедшей из коммунистических рядов, и ССД, образованного решительными противниками старого режима), т.е. тех сил, которые с формальной точки зрения находились в оппозиции слева и справа от ВДФ. Это был своеобразный альянс ежа и ужа, от которого, казалось бы, невозможно было ждать каких-либо прогрессивных перемен.

Тем не менее, члены альянса смогли не только вместе управлять страной, но и осуществить преобразования, что, на первый взгляд, было особенно удивительно, поскольку старшим партнером в коалиции оказались, естественно, социалисты. "Насмешка истории то,- писал Я. Корнаи,- что в одном кабинете оказались вчерашние противники - те, кто боролся против тогдашней власти, и те, кто подавлял эту борьбу" [96, с. 41].

Но данный пример лишний раз доказывает, что реформы обязательно происходят, когда для них пришло время. Даже если к этому времени не пришли во власть те люди, которые их перед этим долгое время готовили. По сути дела, в 1995 г. была воспроизведена ситуация конца 80-х гг., когда демократическая оппозиция и новые интеллектуалы-реформаторы выступали в качестве разработчиков идеологии преобразований, а технократы на практике принимали необходимые меры [520, с. 166].

Правительство Дьюлы Хорна, оказавшееся у руля летом 1994 г., не готово было сразу же начать реформы. Ему пришлось еще вырабатывать новый взгляд на экономическую ситуацию. Это определялось, в первую очередь, особенностями развития ВСП в начале 90-х гг., т.е. после того как она образовалась на базе рухнувшей ВСРП.

ВСП возникла в октябре 1989 г. и с самого начала резко дистанцировалась от правоверных коммунистов, собравшихся в другой наследнице ВСРП - Венгерской рабочей партии, которая оказалась в итоге явлением совершенно маргинальным. Уже в мае 1990 г. ВСП идентифицировала себя как партию социал-демократического типа и через некоторое время вступила в тесные отношения с Социнтерном [473, с. 260-261].

Поначалу ВСП возглавил Р. Ньерш, но после неудачного результата, полученного на выборах 1990 г., в партии произошла

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

160

161

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

смена поколений. Ньерша заменил Хорн1. А вскоре пост главы парламентской фракции ВСП покинул и другой ветеран реформаторского крыла партии - Имре Пожгаи [472, с. 651]. Хорн представлял собой центристское направление в ВСП. Справа от него находился Ласло Бекеши, ставший в 1994 г. министром финансов. Он возглавлял данное ведомство еще при Немете и был практически социалистом либерального толка, не слишком сильно отличавшимся по своим взглядам от представителей ССД2. Слева от Хорна находились члены партии, заняв-

1     Хорн, родившийся в 1932 г. в рабочей семье и учившийся в

СССР, был профессиональным партийным аппаратчиком.

С 1969 г. он работал в международном отделе ЦК ВСРП, а с

1985 по 1990 г. был сначала первым заместителем, а затем

министром иностранных дел.

2     Надо заметить, что ССД с 1992 г., когда президентом Союза

был избран Иван Печо (Реto), как бы шел навстречу ВСП,

отказавшись от декларирования радикального либерализма

и признав необходимость проведения серьезной социальной

политики [473, с. 258]. Это было нечто вроде движения от

манчестерства к социальному рыночному хозяйству, кото-

рое в свое время осуществили германские либералы. В Со-

юзе молодых демократов в первой половине 90-х гг. про-

изошло обратное движение. Там победил твердый либера-

лизм, что привело к разрыву с ССД и к невозможности его

участия в будущей коалиции с ВСП.

Еще одним любопытным фактором, определившим казалось бы противоестественный союз социалистов и либералов, стал плохо скрываемый антисемитизм в рядах правой правительственной коалиции, от которого лидеры ВДФ не могли или не желали дистанцироваться. Среди свободных демократов было много евреев, и таким образом их союз с крайне правыми оказался невозможен.

По иронии судьбы правые переоценили степень антисемитизма в Венгрии 90-х гг. Они пытались скомпрометировать своих политических противников перед выборами 1994 г., но многие венгры, верившие в существование всемирного заговора еврейской олигархии, решили, что в случае победы свободных демократов правительство приведет еврейский капитал в Венгрию и это поможет экономическому развитию страны, В итоге поддержка ССД оказалась высокой [358, с. 24-28].

 

шие в 1994 г. посты министров труда и социального благосостояния. Предвыборная программа ВСП в полной мере отражала столь расплывчатые очертания взглядов партийной элиты. Она сама была расплывчатой, не содержала никаких следов коммунистической идеологии, но в то же время не настраивала и на осуществлении решительных преобразований [204, с. 62-69].

Д. Хорн

Следствием   подобного   расклада сил стало то, что на протяжении   всей   второй   половины 1994 г. Хорн тянул с реформами. ССД проявлял явное недовольство осторожной тактикой своего партнера. Недоволен был и Бекеши, который  в конечном счете был вынужден подать в отставку. Наконец, когда нажим на Хорна был усилен еще и действиями МВФ, правительство решилось на осуществление реформ.

Новым министром финансов стал Лайош Бокрош - 40-летний президент Будапештского банка, в 80-х гг. принадлежавший к числу экономистов-реформаторов. Стабилизационная программа Бокроша была рождена к 12 марту 1995 г., т.е. спустя девять месяцев после того, как коалиция социалистов и либералов начала работать. В конечном счете, старшему партнеру фактически пришлось взять программу партнера младшего, поскольку именно либералы, хорошо понимали, каких реформ не хватает Венгрии. Однако все основные посты в правительстве принадлежали социалистам.

Бокрош откровенно заявлял, что его целью является снижение реальных доходов населения в течение 1995 г. на 10-15 %. И они действительно снизились на 10 % [204, с. 75]! В этом смысле данный социалист вполне может претендовать на лавры одного из ведущих "шокотерапевтов" Восточной Европы. Однако другого пути повысить конкурентоспособность венгерской экономики, как показал предшествующий опыт использования градуалистской политики, не было.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

162

163

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

В стабилизационной программе содержалось три основных элемента. Во-первых, должна была быть осуществлена очередная девальвация форинта, сопровождавшаяся введением валютного коридора (в России Анатолий Чубайс ввел коридор тремя месяцами позже), а также установление дополнительной пошлины на импорт. Во-вторых, секвестирование бюджетных расходов (в том числе и по некоторым видам социальных трансфертов). В-третьих, установление жестких лимитов на заработную плату работников бюджетных организаций и государственных предприятий [96, с. 40].

Не все в этой программе, как легко заметить, носило либеральный характер, однако в целом предложенные меры были достаточно эффективны. Результаты применения данной стабилизационной программы действительно оказались весьма значительными.

Общая величина государственных расходов сократилась к 1998 г. до 39 % ВВП. Оставшееся же использовалось довольно рационально. Почти три четверти этих денег пошло на  различного рода социальные нужды, тогда как совокупный объем расходов на государственное управление, оборону и поддержку экономики составил лишь 11,6 % ВВП. По оценкам экспертов МВФ, масштаб государственных расходов в Венгрии все еще остается слишком высоким для страны со сравнительно низким уровнем развития. Однако значительные позитивные перемены действительно имеют место [382,  с. 5, 8].

Добиться уменьшения государственных расходов удалось как за счет сокращения численности бюджетников, так и посредством сворачивания государственного потребления. За период 1995-1999 гг. количество людей, получающих деньги от государства, сократилось с 870 до 816 тыс. Соответственно фонд заработной платы государственного сектора экономики снизился с 8,1 до 7,2 % ВВП. Потребление в государственном секторе за тот же период времени снизилось с 11 до 10,6 % ВВП [382, с. 10].

Несмотря на все сокращения, численность лиц, работающих в государственном секторе экономики Венгрии, все еще довольно велика. Большинство развитых стран мира имеют меньшую долю государственных работников в общей массе

занятых. Однако некоторые государства Европы, такие как Швеция, Дания, Франция, Финляндия, Австрия, в этом отношении даже опережают Венгрию. Таким образом, в целом можно уже сейчас говорить о том, что венгерская модернизация вывела страну на такой уровень, при котором масштабы негосударственного сектора экономики соответствуют масштабам стран с современным рыночным хозяйством.

Сокращение государственных расходов, естественно, сказалось и на состоянии государственного бюджета. Уже в 1995 г. был достигнут первичный профицит бюджета, который сохранился до конца 90-х гг. Дефицит бюджета расширенного правительства сократился, однако добиться положительного сальдо правительство так до конца 90-х гг. и не сумело по причине несения значительных расходов, связанных с государственным долгом. Однако если в 1992-1994 гг. величина дефицита в среднем составляла 8,4 %, то к 1996-1998 гг. она снизилась до 4,2 %, т.е. стала в два раза меньше.

Важнейшим достижением венгерской экономики 90-х гг. является то, что правительство активно взялось за ликвидацию государственного долга.

Коалиция во главе с ВДФ не смогла удержать наметившуюся было в 1991 г. тенденцию к снижению величины внешнего долга. В 1993 г., когда имел место провал с экспортом и, следовательно, с поступлением иностранной валюты в страну, долг снова резко возрос и достиг 87,9 % ВВП. Но уже в первый год нахождения у власти новой коалиции он стал сокращаться, а к 1999 г. упал до 61 % ВВП [387, с. 64].

Достигнуты были определенные результаты и в развитии внешнеэкономических связей. В 1995 г. реальный курс форинта снизился. И хотя впоследствии он снова стал медленно расти (темпами значительно меньшими, чем при правлении коалиции, возглавляемой ВДФ), экспортная ориентация экономики усилилась. Особенно быстрый рост экспорта пришелся на 1997-1998 гг. Характерно, что именно в 1997 г., когда имелось особенно большое поступление экспортной выручки, резко упал размер внешнего долга. Таким образом, правительство активно "выталкивало" валюту из страны, стараясь поддерживать тем самым сравнительно дешевый форинт, а, следовательно, и конкурентоспособность национальной экономики.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

164

165

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Полученные страной средства наконец-то начали не только проедаться, но и использоваться для создания условий будущего процветания.

Помимо финансовой и внешнеэкономической политики объектом пристального внимания властей стала политика монетарная. С 1994 г. реальные процентные ставки в Венгрии достигли положительных величин. Иначе говоря, доступ к деньгам был существенно осложнен, пользование кредитом стало по-настоящему платным. Заимствование оказалось теперь не просто источником увеличения объема денежной массы, но механизмом, с помощью которого кредит поступал для использования в эффективных с экономической точки зрения проектах.

Сокращение государственных расходов, улучшение состояния бюджета, переход к политике поддержания положительных реальных процентных ставок повлияли в конечном счете на динамику цен.

1995 г. был в этом плане переходным. Несмотря на постепенное обновление макроэкономической политики, объем денежной массы в этом году резко возрос. Соответственно выросла и инфляция, достигнув самого высокого с 1991 г. уровня - 28,3 %. В известной мере на получение такого результата, наверное, повлияла и девальвация. Зато впоследствии темпы прироста денежной массы становились все более умеренными. Одновременно наметился экономический рост. В результате инфляция стала устойчиво снижаться, дойдя к 1998 г. до 10,3 %. Характерно, что темпы роста цен были все это время меньшими, чем темпы роста денежной массы. Объем денег, предлагаемых экономике Центробанком, теперь поглощался стабильно растущей экономикой1 [387, с. 64].

1В начале 90-х гг. ситуация была прямо противоположной. Увеличение темпов прироста денежной массы при отрицательных процентных ставках, вместо того чтобы способствовать преодолению спада, лишь усиливало инфляцию. Теперь же, когда деньги стали дорогими, эмиссия начала работать на развитие экономики. Кредиты пошли на реальное дело, и приток денег обернулся ростом ВВП. Данный пример хорошо показывает, что денежная эмиссия важна для повышения активности бизнеса, но она ни в коем случае не может превращаться в "бесплатную раздачу денег".

Своевременно осуществленные преобразования позволили Венгрии устоять в 1998 г., когда финансовый кризис ударил по многим странам с неустойчивой экономикой. После длительной полосы падения начался ускоряющийся рост. Темпы увеличения ВВП, поначалу невысокие, достигли 4,6 % в 1997г. и 4,9 %  - в 1998г.

Тем не менее, коалиция, обеспечившая эти позитивные изменения, не смогла удержаться у власти после окончания срока своих полномочий. Курс на проведение макроэкономической стабилизации с самого начала встретил сопротивление населения. Уже осенью 1995 г. начались выступления протеста, усилилась социальная нестабильность. В 1996 г. покинул свой пост Бокрош и министром финансов стал Петер Медьяши.

Конечно, никакого социального взрыва не произошло, но в мае 1998 г. на очередных парламентских выборах ВСП получила только 34,7 % голосов избирателей, а ССД вообще оказался в хвосте электоральной гонки. Победу же одержал союз молодых демократов - ФИДЕС (после 1995 г.- Венгерская гражданская партия), получивший 29,3 % голосов по партийному списку и еще 13 % по отдельным округам, где его кандидаты блокировались с кандидатами от ВДФ. Новая коалиция, возглавленная молодыми демократами и их лидером Виктором Орбаном, занявшим премьерский пост, включила в себя также представителей ВДФ и НПМХ [204, с. 79]'.

Таким образом, формально у власти оказалась правая коалиция. Но весьма характерно, что в ходе своей предвыборной

1Орбан - 26-летний выпускник юридического факультета Будапештского университета, быстро вошел в большую политику летом 1989 г., когда выступил с яркой речью на церемонии перезахоронения останков Надя. Он потребовал тогда осуществления радикальных политических перемен в жизни страны. К моменту прихода на премьерский пост Орбану исполнилось 35 лет. Он был молод, энергичен, совмещал руководство страной с игрой в футбол. Под стать премьеру была и вся правительственная команда, один из членов которой ходил на заседания кабинета с серьгой в ухе. Но в апреле 2002 г., после очередных парламентских выборов, это правительство должно было вновь уступить место коалиции ВСП и ССД,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

166

167

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

кампании молодые демократы вели критику союза ВСП и ССД с чисто левых позиций. И это неудивительно: ведь "левые", подвергшиеся их критике, на самом деле осуществляли правый курс. Вся эта неразбериха с левыми и правыми силами показывает, что в современной Венгрии идеологическая составляющая в макроэкономической политике почти отсутствует. Партии и движения в основном проводят тот курс, который определяется объективными обстоятельствами. В известной степени каждая из политических сил оказывается консервативной, поскольку боится резкими действиями вызвать недовольство своих избирателей. Но в известной степени она же вынуждена быть силой реформаторской, поскольку без решения реально стоящих перед страной проблем невозможно сохранить симпатии электората1.

Как бы то ни было, совместными усилиями различных сил страна продвигалась вперед. Общие благоприятные изменения, происходящие в венгерской экономике, существенным образом способствовали притоку иностранных инвестиций, причем в этом плане Венгрия является сегодня одним из мировых лидеров. Примерно треть инвестиций в основной капитал приходит в страну из-за границы. Для сравнения можно отметить, что среднемировой уровень по данному показателю составляет лишь 6 %. Для стран Центральной и Восточной Европы он несколько выше (9 %), Но даже наиболее динамич-

1 Формально развитие венгерской политической системы в 90-е гг. сильно отличается от развития австрийской системы в конце 40-50-х гг. У венгров правящие коалиции сменяли друг друга, у австрийцев сохранялась единая коалиция, состоящая из двух ведущих партий. Но думается, на самом деле обе политические системы отражают один и тот же процесс изменений в осознании макроэкономических проблем. Качественных идеологических различий между противостоящими силами нет. Поэтому они могут либо объединиться перед лицом опасного общего врага (в Австрии им был Советский Союз), либо взять на вооружение при проведении собственного курса любой элемент из арсенала своего противника, если подобное объединение нецелесообразно.

но развивающиеся соседи Венгрии, Польша и Эстония, имеют значительно более низкий показатель иностранных инвестиций в основной капитал - примерно 18 % [382, с. 53].

Если взглянуть на долю, которую составляют иностранные инвестиции в основной капитал в ВВП страны, то и по этому показателю Венгрия является мировым лидером. Для нее он составляет 6,4 %, тогда как для других мировых лидеров, скажем для Малайзии,- 5,8 %, а для Эстонии и Чили - 4,9 %.

Эксперты МВФ выделяют несколько ключевых факторов, обеспечивших Венгрии значительный приток прямых иностранных инвестиций.

Во-первых, Венгрию отличали во второй половине 90-х гг. относительная стабильность макроэкономических условий и благоприятное инвестиционное законодательство.

Во-вторых, не менее важное значение имели благоприятный налоговый климат и использование специальных стимулов для привлечения инвесторов. Например, корпоративный налог на прибыль в Венгрии составляет всего лишь 18 % в сравнении с 34 % в Польше и 30-40 % в различных странах Евросоюза.

В-третьих, Венгрию отличало от многих стран, конкурирующих с ней за привлечение иностранных инвестиций, наличие гибкого рынка труда, на котором заработная плата, продолжительность рабочего дня и условия по охране труда зависят от реальных экономических возможностей страны. Например, реальная зарплата в Венгрии ниже, чем в странах ЕС, хотя уровень квалификации и трудовой дисциплины работников достаточно высок. По отношению к другим странам Восточной Европы реальная зарплата в Венгрии представляется не столь уж низкой, но зато в других странах нет той квалификации работников и того уровня трудовой дисциплины.

О значении иностранных инвестиций в венгерской экономике говорит хотя бы тот факт, что такие компании, как "General Motors", "Ford", "Suzuki, "Аudi", создали ранее не существовавшую в стране автомобилестроительную промышленность, инвестировав к 1996 г. $ 1,3 млрд [278, с. 58]. Но важно подчеркнуть и другое. Эксперты отмечают, что в Венгрии сейчас происходят благоприятные сдвиги в смысле структуры иностранных

168

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

инвестиций. Если в начале 90-х гг. там, как и в других государствах с переходной экономикой, инвестиции шли в основном в такие трудоемкие отрасли, как пищевая и текстильная промышленность, металлургия, автомобилестроение, то сегодня резко возрастает роль отраслей высоких технологий. По имеющимся оценкам сегодня из стран Центральной и Восточной Европы только Словения является столь же привлекательной для высокотехнологичного иностранного капитала [382, с. 53-58].

Прямые иностранные инвестиции радикально преобразили, в частности, венгерский телекоммуникационный сектор. В 1990 г. в Венгрии на 100 человек приходилось лишь 9,6 телефонных линий, тогда как к 1997 г. этот показатель возрос до 33,2. В то же время число абонентов мобильной сотовой связи в 1990-1998 гг. увеличилось с 0,03 до 8,4 на 100 человек населения и быстро приближается к уровню, существующему в западных странах. В 1990 г. венгерская телекоммуникационная система занимала 45 место среди 56 обследованных стран, а к концу десятилетия она уже входила в первую треть. По числу пользователей Интернета Венгрия уже опередила некоторые ведущие рыночные страны - Италию, Францию, Японию [278, с. 56].

В значительной степени иностранные инвестиции обычно осуществляются для того, чтобы осваивать на новых рынках продукты уже созданные и распространяемые в наиболее развитых странах мира. По этой причине некоторые исследователи относятся к использованию этих инвестиций развивающимися странами и странами с переходной экономикой весьма скептически. Думается, такой подход не вполне оправдан, поскольку направленность инвестиционного потока всегда диктует рынок, а не альтруизм. На новом рынке создается то, что может быть освоено местными работниками, и продается то, что может быть куплено местными потребителями,

В тех же случаях, когда с точки зрения экономической эффективности оказывается возможно при помощи иностранных инвестиций внедрять новейшие разработки, это действительно делается. Венгрия является хорошим примером подобного рода. Если в 1995 г. 34 % зарубежного капитала направлялось в новые проекты, то в 1998 г.- уже 94 %.

 

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

Наиболее успешным инвестиционным проектом стала приватизация венгерского предприятия по производству осветительных приборов "Tungsram". "General Electric" интегрировала венгерскую компанию в свою глобальную производственную сеть и осуществила рационализацию производства, закрыв некоторые производственные линии и филиалы, но зато сосредоточив все производство на высокорентабельных видах продукции, в частности на производстве совершенно нового изделия - первой в мире компактной светонаправляющей лампы, использующей технологию индукции. Любопытно, что с 1995 г. 90 % европейского производства "General Electric" сосредоточено в Венгрии, тогда как ряд недавно приобретенных западноевропейских предприятий был закрыт. Кроме того, в Венгрии находится единственный исследовательский центр "General Electric", расположенный за пределами США [278, с. 58].

Постепенно расширяется в Венгрии и поток внутренних инвестиций, которых столь не хватало в начале 90-х гг. Ведь, несмотря на все их огромное значение, иностранные инвестиции являются лишь частью общего инвестиционного массива. Так, например, за период 1995-1999 гг. инвестиции в целом выросли в Венгрии с 24 до 29 % ВВП, а инвестиции в основной капитал - с 20 до 23 % [382, с. 67].

Характерно, что стабильные условия, созданные для привлечения капитала, и раннее развитие рыночной экономики в стране обеспечили равномерный приток инвестиций в Венгрию начиная с 1992 г., тогда как в других государствах с трансформируемой экономикой были отмечены за этот период как взлеты, так и падения, связанные с радикальной переменой макроэкономической ситуации.

Венгрия вообще остается сегодня единственной "хрестоматийной" страной в регионе, поскольку в ней расширение масштабов экономической деятельности сразу же приводит к увеличению занятости на микроуровне [232, с. 36]. Возможно, это связано с тем, что венгерская хозяйственная система по многим параметрам (минимальная скрытая безработица, минимальный теневой сектор и т.п.) в наибольшей степени приблизилась к образцу рыночного хозяйства, существующему на Западе.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

170

171

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Мощный приток инвестиций, бесспорно, в значительной мере обеспечил рост производительности труда в Венгрии. Если в 1991 г. венгерская производительность составляла лишь треть от австрийского уровня, то в 1998 г.- уже две трети. Одним из наиболее ярких примеров роста производительности является все то же предприятие "Tungsram", на котором после приобретения фирмы иностранным инвестором производительность труда ежегодно повышалась двузначными темпами, а число работников сократилось с 20 тыс. до 9 тыс. человек [278, с. 57-58].

Начатый новой правительственной коалицией этап реформ включал в себя не только стабилизационные мероприятия, но и институциональные преобразования. Резко ускорен был процесс приватизации, который захватил электроэнергетику, газовую и нефтяную промышленность, а также банковский сектор. При этом по-прежнему государственная собственность не передавалась бесплатно, а только продавалась. Но наиболее интересной стороной институциональных реформ стала реформа пенсионная.

Необходимость перехода от традиционной распределительной системы, при которой государство выплачивает пенсии пожилым людям за счет взносов, собираемых с работающих граждан, к системе накопительной, характеризующейся аккумулированием взносов на личных пенсионных счетах плательщиков, была связана с двумя моментами. Во-первых, с тем, что распределительная система вошла к 90-м гг. в острый финансовый кризис, а во-вторых, с потребностью увеличить общую долю накопления в валовом продукте (подробнее о смысле современных пенсионных реформ вообще и о венгерской реформе в частности см. [151]).

На протяжении нескольких десятилетий в Венгрии постоянно увеличивалась численность пенсионеров по отношению к количеству работающих граждан. Если в 1950 г. на одного пенсионера приходилось примерно восемь работающих, то в 1995 г. общее число пенсионеров достигло приблизительно трех четвертей числа работающих. Кроме того, быстро менялось и соотношение между пенсионерами и лицами пенсионного возраста. Если в 1950 г. лишь 40 % пожилых людей были

пенсионерами, то в 1995 г.- 130 %. Иначе говоря, пенсионеров стало значительно больше, чем тех, кто достиг пенсионного возраста. Причем если увеличение доли пожилых в структуре населения шло естественными темпами, то в отношении доли пенсионеров на 90-е гг. пришелся настоящий взрыв.

Как же смогло возникнуть такое странное явление? В начале 90-х гг., как уже отмечалось выше, в Венгрии был отмечен значительный рост безработицы. Население специфическим образом реагировало на это явление. Резко возросло число сравнительно молодых людей, желающих получить пенсию по инвалидности. Традиционное нежелание властей идти на конфликт с населением позволило этим людям стать пенсионерами. В результате в 1994 г. Венгрия имела один из наиболее высоких в мире показателей инвалидности. В среднем количество инвалидов по отношению к количеству работающих более чем в полтора раза превосходило уровень развитых стран мира, входящих в ОЭСР.

Рост числа пенсионеров на фоне сокращающихся поступлений в государственный пенсионный фонд вызвал острый кризис, который, как понимало большинство разумных экономистов и политиков, может лишь углубляться [484, с. 2-16].

Дискуссии о выборе оптимальной модели реформы продолжались вплоть до весны 1996 г., когда коалиционное правительство ВСП и ССД наконец-то решило перейти от слов к делу. Итоговая концепция была предложена парламенту к лету. Больше всего этот новый венгерский пенсионный механизм напоминал традиционную швейцарскую модель. С определенными изменениями концепция была принята 15 июля 1997 г.

Пенсионная реформа предоставила работникам выбор: оставаться в рамках старой, но подвергнутой некоторой модернизации распределительной системы - или принять условия совершенно новой. Молодые же люди, которые только начинают трудиться, должны были автоматически оказаться охваченными именно новой пенсионной системой. В этом смысле венгерский подход является радикальным и наиболее близким к знаменитому чилийскому варианту пенсионной реформы.

Первоначально правительство хотело сделать его еще более радикальным, включив в реформу положение, согласно

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

172

которому все граждане моложе 40 лет должны переходить в новую пенсионную систему и лишь те, кто уже достиг этого возраста, получают право выбора. Но возникли опасения, что правительство обвинят в нарушении конституционных прав граждан. Поэтому остановились на упрощенном варианте перехода.

Работники, которые предпочитали переход, оказывались в следующем положении. Их работодатели по-прежнему перечисляли пенсионные взносы (24 % фонда заработной платы с постепенным снижением до 22 %) в распределительную систему. Также в распределительную систему перечислялась часть взносов, выплачиваемых самими работниками (1 % зарплаты). Соответственно примерно две трети пенсии эти работники в будущем станут получать через традиционный распределительный механизм.

Те обязательные взносы, которые выплачивают сами работники (кроме вышеуказанного 1 % зарплаты), сразу же идут на накопление. Они составляют 6 % фонда зарплаты. Предполагалось, что постепенно (к 2000 г.) размер взноса будет увеличен до 8 %, но на практике этого не произошло. Пока консервативный настрой оказался сильнее реформаторского, хотя намерения увеличить долю отчислений в накопительную систему по-прежнему сохраняются.

Кроме обязательных взносов работники имеют право осуществлять дополнительные добровольные отчисления, доводя общий размер своих платежей до 10 % зарплаты. Соответственно около трети своей будущей пенсии эти работники станут получать через накопительную пенсионную систему. По оценкам Минфина Венгрии размер этой трети окажется выше, чем треть пенсии, которую получал бы соответствующий работник в распределительной системе.

По планам правительства взносы работника, избравшего новую систему, должны были размещаться в пенсионных фондах (частных пенсионных кассах), управляемых исключительно самими их членами. Это была бы чисто венгерская конструкция, отличающаяся как от той, которая существует в англосаксонских странах (где правление состоит из представителей работодателей), так и от швейцарской (где правление состоит

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

в равной доле из представителей работников и работодателей). Отличалась бы она и от моделей, принятых в латиноамериканских странах, где фондами управляют частные компании, не связанные ни с клиентами, ни с их работодателями.

Однако в конечном счете право создания частных пенсионных касс было предоставлено более широкому кругу структур. Это могут быть работодатели или их представители, отраслевые палаты, Национальная администрация пенсионного страхования, а также органы местного самоуправления.

Пенсионным кассам в обязательном порядке предписывается использовать услуги наемных менеджеров. Эти менеджеры непосредственно занимаются размещением капитала пенсионных фондов, они отвечают и за соблюдение требований, предъявляемых к образованию обязательных резервов. В этом смысле специфический венгерский механизм все же в известной степени напоминает тот, который существует в Чили и других латиноамериканских государствах.

Работники должны с самого начала выбрать себе пенсионный фонд, но выбор этот не является окончательным и бесповоротным. Раз в год можно сменить свой фонд, если по каким-то причинам он не устраивает клиента.

Существует несколько вариантов получения пенсии накопительного типа. Во-первых, можно заключить договор о предоставлении пожизненных выплат без права наследования какой-либо суммы. Во-вторых, можно получать ренту в течение заранее оговоренного срока (если пенсионер до конца этого срока скончается, пенсию в полной мере получат его наследники). В-третьих, можно получать пожизненную пенсию, но одновременно оговорить срок, в течение которого деньги смогут получать еще и наследники, если сам пенсионер скончается. В-четвертых, можно заключить договор на пенсию, которая выплачивается до конца жизни не только самого пенсионера, но и последнего из лиц, находящихся у него на иждивении. Наконец, в случае, если работнику удалось накопить значительную сумму, превышающую некую заранее определенную законодательством величину, то в качестве первого взноса он имеет право взять всю разницу между накоплениями и этой величиной [159, с. 63-64].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

174

175

ВЕНГРИЯ: МАЛЫЕ ШАГИ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

 

Осуществление пенсионной реформы стало завершающим аккордом в той длительной эпопее рыночных преобразований, которая началась в 1968 г. Описанный выше комплекс макроэкономических и институциональных изменений, происшедших в Венгрии за последнее время, свидетельствует о том, что имели место также значительные изменения и в состоянии той системы взаимных уступок, которые существовали между властями страны и широкими народными массами. Если бы те принципы, которые были заложены в "политику качелей", сложившуюся еще при гуляшном коммунизме, в полной мере сохранялись и по сей день, вряд ли во второй половине 90-х гг. Венгрия сумела бы ускорить темпы своего развития.

Действительно, на протяжении всего периода конца 80-х - начала 90-х гг. происходил медленный, но неуклонный размыв старой системы, обеспечивавшей долгое время политическую стабильность страны. Оказалось, что сегодня уже практически не существует того единства интересов, которое ранее сплачивало различные страты общества в их давлении на коммунистическую элиту.

Первой сбежала из старой системы либеральная интеллигенция, почувствовавшая еще накануне бархатной революции возможность добиться больших свобод и большей творческой самореализации в том случае, если коммунистическая власть со всеми ее порядком надоевшими "гуляшными" прелестями наконец падет. В союз с либеральной интеллигенцией тут же вступил менеджмент, прекрасно осознававший, что в условиях приватизации он сможет получить гораздо больше, чем в условиях бесконечного торга с коммунистическим режимом.

В конечном счете, приватизация привела к тому, что крупные предприятия оказались преимущественно в руках иностранного капитала, который не привык играть по традиционным венгерским правилам. Это окончательно вывело большой бизнес из того блока, который мог бы всерьез торговаться с правительством за льготы и т.п.

Остальные влиятельные силы общества хотели бы подольше продержаться в старой системе, но быстрая либерализация создала в стране условия, при которых бюрократический торг оказался серьезно затруднен. Расцвет малого бизне-

са и возникновение безработицы поставили профсоюзы в такое положение, при котором они больше не являются монополистами, контролирующими предложение рабочей силы. Соответственно их возможности в торге с работодателем заметно снизились. Средний бизнес в условиях все расширяющейся конкуренции вынужден был ожесточенно бороться за свой небольшой кусок общественного пирога, не имея никаких шансов на то, чтобы навязать государству какие-то свои интересы [316, с. 23-24].

Таким образом, по мере распространения рыночной экономики серьезно изменилось не только хозяйство, но и само общество. Оно стало в значительно большей степени напоминать общество гражданское. Вместо единого фронта, отстаивающего свои общие интересы в противостоянии с государством, появилось множество отдельных групп со своими собственными групповыми интересами, которые они могут отстаивать в условиях рыночной экономики. Противостояние интересов дало соответственно возможность правительству для маневра, который и привел к позитивным результатам.

Совокупность макроэкономических и институциональных перемен, происшедших в Венгрии начиная с 1968 г. и особенно в течение 90-х гг. XX века, свидетельствует о том, что этой стране в основном удалось качественным образом изменить характер своей экономики. Иначе говоря, ей удалось осуществить экономическую модернизацию.

Свидетельством этого является вступление Венгрии в Евросоюз, которое произойдет весной 2004 г. Но еще в 1997 г. Европейская комиссия отметила, что "Венгрия может рассматриваться как страна с функционирующей рыночной экономикой. Был достигнут существенный прогресс на пути либерализации и приватизации... Венгрия сможет успешно решать задачи, связанные с конкуренцией и рынком в рамках Союза, в среднесрочной перспективе... Венгерские предприятия уже конкурентоспособны на рынках ЕС..." (цит. по: [278, с. 52]).

Действительно, в начале нового столетия Венгрия имеет хорошие экономические показатели, вполне позволяющие претендовать на вступление в ЕС. Инфляция, наконец, как хотело некогда правительство Анталла, стала меньше 10 % годовых.

176

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Валютный курс стабилен. С мая 2001 г. форинт может колебаться вокруг евро в пределах плюс-минус 15 %. Возможно, национальная валюта несколько завышена, о чем свидетельствует отрицательный торговый баланс, но в целом экономика находится на подъеме. В среднем за период 1997-2001 гг. рост ВВП составил 4,5 %. Безработица в 2001 г. составляла всего 5,7 %, что в условиях динамичной экономики представляет собой вполне приемлемый для страны уровень [382].

Не только становление рыночной экономики, но и структура хозяйства сегодня говорит о том, что Венгрия представляет собой модернизированную страну. Если в довоенный период она в основном оставалась еще аграрной, а в период социализма добилась гипертрофированного развития промышленности, то сегодня соотношение между сельским хозяйством, промышленностью и резко выросшей на протяжении 90-х гг. сферой услуг примерно соответствует среднеевропейскому, причем по сравнению со странами Южной Европы Венгрия имеет даже некоторое превосходство: сфера услуг больше по размеру, аграрный сектор меньше [419, с. 96].

Конечно, в целом у Венгрии еще очень много проблем. Вряд ли эта страна сможет стать в обозримой перспективе одним из лидеров мировой экономики по темпам роста ВВП (слишком уж велики там патерналистские традиции, сдерживающие использование по-настоящему либеральных подходов к преобразованию хозяйства). Но, несмотря на это, мы сегодня можем говорить о том, что долгий процесс модернизации, начавшийся еще во времена пребывания Венгрии в составе Габсбургской монархии и растянувшийся более чем на два столетия, подошел к своему логическому завершению.

ГЛАВА 7

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

Устройство хазарского государства было довольно сложным... Большинство населения царства составляли хазары, все остальные были представлены лишь небольшими группами. Административное деление царства, однако, было таково, что это не бросалось в глаза... Количество посланников от каждого из округов при дворе было непропорционально размерам населения, которое они представляли, оно зависело от числа округов, из чего следует, что хазары, составляющие большинство населения страны, оказывались при дворе в меньшинстве... Кроме того, хазары, как самые многочисленные, несли на себе основной груз воинской повинности, хотя среди военачальников все народы были представлены равноправно... Хазары имели право покупать только неокрашенный, дорогой хлеб. Если же кто-то из хазар шел на нарушение и дерзал купить дешевый, окрашенный хлеб, что было строжайше запрещено, то это могло быть установлено по его испражнениям. Существовала специальная служба типа налоговой, которая время от времени контролировала хазарские нужники и наказывала преступников.

Милорад Павич

Исследуя модернизации экономик различных стран мира, мы постоянно обнаруживаем большее или меньшее сходство с тем, как протекает данный процесс в России. Опыт Югославии, а также тех государств, на которые она распалась в 90-х гг. XX века, в этом отношении представляет значительный интерес. И дело не только в тех исторически сложившихся тесных связях, которые существуют у нашей страны с Сербией и Черногорией. Наибольший интерес представляет сама структура югославского государства,  в

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

178

179

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

существенной степени определившая состояние и развитие экономики королевства (впоследствии - федеративной республики).

Югославия предоставляет нам, пожалуй, единственный в мире помимо России пример завершающего этапа модернизации, осуществлявшегося на наших глазах в многонациональном распадающемся (да к тому же еще и славянском) государстве. Югославия - это то зеркало, в которое мы могли все время смотреться, стараясь определить, что же в удачах и неудачах нашей собственной модернизации было закономерного, присущего также и другой стране, а что оказалось случайным, связанным исключительно со спецификой России.

Модернизация Австро-Венгрии представляла для нас существенный интерес как модернизация огромной многонациональной империи. Но все же это пример из XVIII-XIX веков, да к тому же пример модернизации незавершенной. Случаи Венгрии и Польши наиболее интересны в том плане, что именно эти две страны продемонстрировали в конце XX века передовые, если можно так выразиться, варианты модернизации. На их опыт все время смотрели и в нашей стране, и во многих других государствах Восточной Европы. Однако Венгрия с Польшей не имели такого широкого спектра межнациональных проблем, как Россия и Югославия.

Помимо всего сказанного Югославия интересна еще в одном отношении. Она была единственной страной, в которой оказались на практике воплощены принципы рыночного социализма. Там они реализовывались на протяжении нескольких десятилетий, тогда как в Венгрии и Польше периоды, которые можно считать рыночными и социалистическими одновременно, оказались значительно более короткими. Да и сама модель там оказалась воплощена в жизнь с меньшей степенью последовательности, нежели в Югославии. В Чехословакии же советское вторжение 1968 г. вообще прервало намечавшееся с конца 50-х гг. движение по направлению к рыночному социализму.

Рыночный социализм долгое время был для многих реформаторски ориентированных экономистов и политиков в странах Центральной и Восточной Европы, а также в СССР наиболее желательным третьим путем, своеобразной альтернативой как экономике советского типа, быстро доказавшей свою неэффективность, так и капитализму, к которому им очень не хотелось возвращаться. Определить, каковы же были реальные плюсы и минусы рыночного социализма, выяснить, почему даже бывшие югославские республики отказались от дальнейшего движения по данному пути, лучше всего удается, если проанализировать непосредственно опыт хозяйственного развития Югославии.

Неспокойные Балканы часто называют "пороховой бочкой Европы". В этом смысле такая балканская страна, как Югославия, то будоражившая соседей своими экспериментами в области рыночного социализма, то срывавшая ход преобразований из-за очередного обострения национальных проблем, по праву может называться "пороховой бочкой, реформ". Осколки югославских "взрывов" разлетались далеко за пределы той территории, на которой опробовалась модель.

Наконец, весьма интересен и нынешний путь развития республик - наследниц бывшей Югославии. Здесь присутствует полный спектр возможных моделей политико-эконо-мического развития пореформенных государств.

Словения демонстрирует наиболее приближенную к Западу демократическую рыночную модель. Это государство весной 2004 г. будет принято в Евросоюз. Хорватия показывает пример сравнительно успешной модернизации, но с использованием ярко выраженных авторитарных начал. По этой причине она пока не может еще претендовать на объединение с Европой. Сербия, пытавшаяся удержать в ареале своего влияния и Черногорию, и Косово, и часть других территорий бывшей Югославии, осталась практически последним островком межнациональных разборок, тормозящих модернизацию, несмотря на наличие сравнительно продвинутой экономики. Наконец, Босния и Герцеговина, а также Македония - примеры государств, в которых завершение модернизации по-прежнему далеко.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

180

181

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

"СЕРБЫ ХОТЯТ ВСЕГО"

Специфика экономического положения югославского королевства (сперва получившего название Королевства сербов, хорватов и словенцев), возникшего так же, как Австрия, Венгрия и Чехословакия, после распада Габсбургской державы, состояла в том, что лишь меньшая часть территорий и населения этого государства принадлежали ранее распавшейся империи.

Наиболее развитые в хозяйственном отношении словенские земли находились ранее под управлением Вены, менее развитые, но все же медленно модернизирующиеся территории Хорватии и Воеводины контролировались из Будапешта.

В какой-то мере можно было говорить о том, что в состав Австро-Венгрии входили Босния и Герцеговина, поскольку с 1878 г. они, формально все еще пребывая в составе Османской империи, находились под непосредственным управлением габсбургского министерства финансов. С 1908 г. они даже юридически стали составной частью Австро-Венгрии, но период нормального мирного развития был столь мал, а отсталость Боснии и Герцеговины столь велика (лишь в 1928 г. крестьяне этих территорий были окончательно освобождены от феодальных повинностей и получили землю в собственность), что фактически нет оснований говорить о сколько-нибудь серьезном влиянии австрийской хозяйственной культуры на модернизацию этих территорий.

Самым непосредственным образом в составе турецкой державы вплоть до Первой мировой войны пребывала Македония. По уровню экономического развития она была столь же отсталой, как Босния и Герцеговина. Модернизация с опорой на какие бы то ни было европейские образцы там фактически даже не начиналась.

Промежуточное положение между более развитыми Словенией, Хорватией, Воеводиной, с одной стороны, и отсталыми Боснией и Герцеговиной, а также Македонией - с другой,

занимала Сербия. Это государство, составившее основу нового королевства, на протяжении уже целого ряда десятилетий развивалось самостоятельно.

Однако основной упор в этом развитии был сделан на достижение военных целей, поскольку Сербии надо было защищаться от таких крупных соседей, как Австрийская и Турецкая империи. Да и собственное стремление к тому, чтобы объединить находящиеся под контролем этих империй южнославянские территории, также стимулировало милитаризацию всей жизни королевства.

Подобная милитаризация (выражавшаяся, в частности, в том, что бюджет страны был постоянно ориентирован на крупные военные расходы) существенным образом препятствовала ускорению едва начавшейся в Сербии модернизации. В начале XX века страна прошла через две балканских войны и Первую мировую, что в совокупности подорвало ее и без того слабое хозяйство. Практически вся экономика Сербии была разрушена. Страна оказалась отброшена на много лет назад.

Исторически сложившееся огромное значение милитаризации, а также та особая роль, которую Сербия взяла на себя в процессе объединения южнославянских земель и выведения их из-под зависимости от соседних империй, впоследствии определяли ход политического, экономического и социального развития Сербии практически на протяжении всего XX столетия.

Но помимо чисто военных проблем в Сербии были и другие трудности. "После уничтожения зависимости от Турции в 1804-1815 гг. аграрная реформа была осуществлена по очень простому принципу: все, что в данный момент обрабатывал человек, становилось его собственностью" [454, с. 12]. Это превратило Сербию в крестьянскую страну с мелким землевладением,

Очень сильные позиции в стране принадлежали крестьянской общине - задруге, которая еще в середине XIX века контролировала фактически всю экономику, имевшую резкий перекос в сторону сельского хозяйства. В отличие от хорватской задруги, которая в условиях ускоряющегося хозяйственного

 

182

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

развития Австро-Венгрии начала распадаться задолго до формирования Югославии, сербская - оставалась основой быта миллионов крестьян. "Хотя задруга предотвращала массовую безработицу и обеспечивала минимальный уровень жизни каждому ее члену,- отмечал И. Беренд,- она стала препятствием для осуществления модернизации экономики по западному образцу. Она оставалась самодостаточной единицей, ограничивающей социальную мобильность и развитие рыночной экономики" [277, с. 42].

В отличие от скованной задругой деревни сербские города были слабо населены, медленно прогрессировавшие промышленность и торговля не принадлежали к числу тех видов деятельности, которыми традиционно занималось исконно сербское население.

Наконец, существовала еще крохотная Черногория, так никогда и не покоренная своими сильными соседями, но уровень ее экономического развития был крайне низок. Она постоянно жила на дотации Российской империи и практически не имела ни собственной хозяйственной системы, ни собственных финансов. Большую роль в политической жизни этой горной страны играли племенные вожди.

Экономические проблемы Югославии имели кроме всего вышесказанного еще один срез. Пока существовала аграрно-индустриальная Австро-Венгрия, сельскохозяйственная продукция Хорватии, Словении и Воеводины находила себе рынок сбыта в других частях государства. Соответственно при наличии собственного платежеспособного потребителя господствовавший в Европе протекционизм не слишком сильно сказывался на южнославянских крестьянах. Но, войдя в состав Югославии, Словения, Хорватия и Воеводина обнаружили, что вместо потребителей аграрной продукции они теперь имеют внутри национальных границ одних лишь

конкурентов.

В условиях открытой экономики такая перемена местоположения не могла бы иметь большого значения, но в условиях экономики протекционистской наиболее продвинутые югославские регионы с самого начала получили плохие возможности для развития. В 1914 г. производители хотя бы некото-

рых южнославянских земель имели налаженные хозяйственные связи с внешним (неславянским) миром. Теперь же всем надлежало вариться в собственном соку.

Таким образом, Югославия сразу после своего образования имела очень плохие стартовые условия для осуществления экономической модернизации. Даже наиболее передовые ее территории по европейским меркам того времени могли считаться крайне отсталыми (в меньшей мере Словения, в большей - Хорватия и Воеводина). Что же до территорий, составлявших львиную долю государства, то им практически все приходилось начинать с нуля.

На общую экономическую отсталость накладывалось еще и различие хозяйственных укладов, вызывающее острые противоречия между отдельными народами нового государства. У каждого имелось свое видение путей развития страны. В этом состояло принципиальное отличие югославского состояния дел от того, которое на тот момент времени сложилось в Австрии, страдавшей от структурных проблем, или в Венгрии, захваченной в 1919г. советской властью. У австрийцев и венгров задачи краткосрочного периода стояли более остро, чем у югославов, но зато в долгосрочной перспективе им требовалась не столь глубокая перестройка всей хозяйственной системы, чем та, которая была остро необходима южным славянам.

Если выйти за рамки собственно экономических отношений, то следует отметить, что серьезной проблемой для Югославии становились религиозные и этнические различия. Сербы и черногорцы в основном были православными, словенцы и хорваты - католиками. В Македонии, в Косово, а также в Боснии и Герцеговине были представлены различные конфессии, включая ислам. Но религиозную специфику в период быстрого нарастания среди европейских интеллектуалов атеистических воззрений не принято было ставить на первый план.

Этнические же различия Белград пытался вообще не замечать, стремясь представить всех южных славян без разбора просто югославами. Однако со временем подобный подход все больше и больше доказывал свою несостоятельность. Хорваты

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ   

184

185

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

в шутку расшифровывали название государства - Королевство сербов, хорватов и словенцев как "Сербы хотят всего" (Srbe Hoce Sve), и в этом была немалая доля истины [206, с. 691.

Развитие Австро-Венгрии в свое время уже продемонстрировало, насколько серьезным тормозом для экономической модернизации становятся межнациональные и межконфессиональные различия. Югославия, сформировавшись как маленькая империя, в которой доминируют сербы, в полной мере восприняла все проблемы своей имперской предшественницы, хотя на первый взгляд они и были несколько замаскированы принадлежностью всех народов к единому славянскому корню. Более того, Югославия сложилась как унитарное королевство с очень сильной центральной властью, т.е. она в смысле учета интересов отдельных народов и конфессий сделала даже шаг назад по сравнению с дуалистической Австро-Венгерской монархией образца 1867 г.

"Более неудачный способ объединения югославян, чем тот, который был осуществлен, придумать было трудно,- отмечает специалист по истории Хорватии В. Фрейдзон.- Хорватия, как и Словения, пришла с многовековым опытом исторического развития среднеевропейского типа, связанного с западной цивилизацией, влиянием немецкой и венгерской культуры. В последние десятилетия Австро-Венгрии при всех отступлениях от либерализма (особенно в Венгрии) в монархии преобладал конституционный порядок. Таким образом, между отдельными объединившимися странами пролегали цивилизационные барьеры" [217, с. 236].

Ко всем внутренним проблемам добавлялись еще внешнеполитические. Югославия имела сложные отношения с Болгарией из-за Македонии, с Италией из-за некоторых территорий на Адриатическом побережье и с Грецией из-за порта Салоники. Да и отношения с Венгрией были далеки от идеала. Будапешт не забывал о том, что Хорватия ранее входила в состав венгерского королевства. Словом, все соседи были по отношению к Белграду настроены не слишком дружелюбно.

Построение национальной экономики должно было начаться с создания единой кредитно-денежной системы. Юго-

славия к моменту своего формирования имела ни много ни мало четыре денежных единицы: динар, использовавшийся в Сербии; крону, имевшую хождение на территориях, принадлежавших Австро-Венгрии; черногорский перпер - и, наконец, лев, поскольку небольшие территории перешли после Первой мировой войны к Югославии от Болгарии. Однако при этом динар и перпер реально не функционировали, так как в ходе войны на оккупированных территориях Сербии и Черногории австрийские власти ввели крону, а болгарские - лев. Наконец, еще одним фактором, усложняющим проблему, было то, что крона теперь оказалась валютой уже несуществующего государства.

На практике механизм введения новой денежной единицы включал в себя два этапа. В ходе первого динар был восстановлен и признан законным платежным средством на юго-восточной территории страны. На северо-западе таким платежным средством оказалась признана специально проштампованная (и тем самым отделенная от платежных средств других наследников Австро-Венгрии) крона.

Второй этап наступил только через год. Проштампованные кроны были обменены на динары. Любопытно, что и народ, и государство в ходе этой процедуры обмена постарались друг друга перехитрить.

Проштамповано было банкнот на сумму 7 млн крон, но к оплате через год предъявили примерно 8 млн, поскольку подделать штамп было не слишком трудно, и в Югославию просто "скинули" банкноты с других территорий бывшей Австро-Венгрии. Что же касается государства, то за время существования проштампованной кроны оно успело девальвировать ее по отношению к динару в 1,6 раз [459, с. 475], Формально за четыре кроны при обмене давали один динар. Реально курс получался 5:1, поскольку часть суммы обладателям крон выплатили государственными облигациями, рассчитанными на десять лет. Но и это было своеобразным компромиссным решением, поскольку некоторые сербские политики предлагали менять по курсу 10:1 и даже 20:1, мотивируя это тем, что данные кроны нажиты на войне с Сербией [416, с. 379].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

186

187

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

В итоге все остались недовольны. Хорваты впоследствии ставили сербам в упрек, что те их в этот сложный для страны момент просто надули, а сербы полагали, что и так дали слишком много за валюту бывшего военного противника.

Обесценение динара началось сразу же после его введения в оборот. Эмиссия нарастала высокими темпами (в одном лишь 1920 г. объем денежной массы вырос в пять раз) - как по причине необходимости замены крон на динары, так и по причине бюджетной несбалансированности. Сразу же после войны один доллар стоил около пяти, а к 1923 г.- уже более 90 динаров [459, с. 477].

Впрочем, рост денежной массы был не единственным фактором обесценения. Значительный дефицит торгового баланса, приводивший к оттоку валюты из Югославии, а также паническое бегство от национальной валюты, связанное с нестабильным политическим положением новой страны, в не меньшей мере способствовали падению динара.

С точки зрения аккумулирования бюджетных доходов Югославия находилась, пожалуй, в наихудшем положении среди всех наследников Австро-Венгрии. Сербия и Черногория сильно пострадали от войны, а потому никакой налогооблагаемой базы там практически не существовало. Кроме того, сербские власти, находившиеся во время войны за пределами своей страны, давно уже не собирали налоги и жили на дотации, выплачиваемые союзниками. Что же касается территорий, которые ранее входили в состав Австро-Венгрии, то там просто некому было собирать налоги, поскольку чиновничество, в значительной степени состоявшее из этнических немцев, предпочло переселиться в Вену.

Ко всему этому следует добавить, что Югославия унаследовала шесть различных налоговых систем (австрийскую, сербскую, черногорскую, две венгерских и особую систему, применявшуюся в Боснии и Герцеговине). Унификация всех этих налоговых систем составляла серьезную проблему, которую невозможно было решить в достаточной степени оперативно. Правительство постаралось опереться на взимание косвенных налогов (обеспечивавших в этой ситуации большие поступления в бюджет, нежели налоги прямые), а также на доходы, получаемые от государственных монополий и не-

которых эффективно работавших государственных предприятий. Но и это дало результат далеко не сразу. Что же касается полной унификации системы прямых налогов, то она произошла только в 1928 г. [311, с. 17].

Бюджетов в стране практически не существовало на протяжении пяти послевоенных лет. Каждый месяц составлялись экстраординарные бюджеты для финансирования текущих правительственных расходов. Примерно пятая часть аккумулируемых правительством средств уходила на военные цели и примерно треть - на поддержание транспорта и других государственных предприятий [459, с. 490].

Такой совокупности проблем (полный развал экономики, милитаризация, отсутствие работоспособного аппарата и неясность политических перспектив) не было ни в какой другой стране, вышедшей из Первой мировой войны (единственным явным плюсом было отсутствие проблемы репараций). Тем не менее, Югославия в отличие от Германии, Австрии, Венгрии и Польши сумела избежать столь опасного для экономики перехода к гиперинфляции'.

Постепенно, с течением времени ситуация в фискальной сфере стала улучшаться. Правда, доля прямых налогов составляла всего примерно 7 % от всей массы поступлений в 1923/24 финансовом году [454, с. 55]. Но зато налоги на сахар, кофе, пиво и госмонополия на соль, нефть, табак, спички стабильно давали деньги в государственный бюджет. К 1928 г. доля прямых налогов возросла, но все равно они составляли лишь чуть больше трети бюджетных поступлений [330, с. 73].

Финансовую стабилизацию осуществили практически без сокращения государственных расходов. Бюджетная ситуация улучшилась именно за счет роста доходов. Особенно большую роль в нормализации экономического положения Югославии

1Следует заметить, что в такой крестьянской стране, как Югославия, где основная масса населения привыкла сама себя обеспечивать и где патернализм со стороны государства по отношению к немногочисленным городским жителям еще не стал традицией, ограничить бюджетные расходы в соответствии с реальными налоговыми поступлениями было объективно легче, чем в Австрии или даже в Венгрии.

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

188

189

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

сыграли изменения во внешней торговле. Если вплоть до 1922 г. торговый баланс страны был резко отрицательным, то в 1924 г. он уже показал значительное положительное сальдо благодаря тому, что в течение 1923 г. (и в меньшей степени на следующий год) экспорт рос чрезвычайно высокими темпами [459, с. 496].

Положительные изменения торгового баланса были связаны с падением динара, достигшим крайней точки именно в 1923 г. Низкая стоимость национальной валюты не только позволила поднять экономику, но и способствовала тому, что югославский бюджет со второй половины 1923 г. оказался, наконец, сбалансирован. Правда, структура бюджета продолжала еще долгое время оставаться крайне нерациональной. Старая сербская традиция милитаризации сохранялась. К примеру, в бюджетном 1929/30 году (правда, не слишком удачном для страны) расходы по военному ведомству составили почти треть всех государственных расходов [516, с. 9].

Югославия легко нашла свое место в системе международного разделения труда. Ее экспорт на три четверти состоял из продукции сельского хозяйства, крайне необходимой соседним государствам с более высокой степенью индустриализации. Почти половина югославского вывоза приходилась на одни лишь Италию и Австрию, для которых так близко расположенная аграрная страна была чрезвычайно удобным поставщиком.

Дополнением к аграрному экспорту стал вывоз ряда полезных ископаемых, которыми богата Югославия (особенно цветных металлов и бокситов). Своего опыта их освоения страна почти не имела, но благодаря стабилизации в эти отрасли пришел иностранный капитал (преимущественно английский и французский, а в 30-е гг. еще и германский). Неплохим источником поступления валюты стал также вывоз лесоматериалов, который возрос в четыре раза за период 1921 -1925 гг.

Таким образом, в 1924 г. положение в Югославии качественно изменилось. Относительная политическая стабилизация (связанная с принятием в 1921 г. конституции, по которой король обладал значительными правами), обретение страной сбалансированного бюджета и улучшение условий внешней торговли привели к тому, что динар начал расти. В какой-то

момент он даже оказался переоценен, и положительное сальдо торгового баланса резко сократилось. Но в 1925 г. югославская валюта наконец стабилизировалась и положительное сальдо образовалось вновь.

Расширить производство сельскохозяйственной продукции оказалось довольно легко. Без крупных инвестиций и без значительной структурной перестройки экономики Югославия уже к 1925 г. превысила довоенные урожаи практически по всем видам культур (среди которых особое значение имела пшеница). Примерно на четверть возросла урожайность по сравнению с 1920 г. [459, с. 506].

Сложнее, чем с растениеводством, обстояло дело с развитием животноводства, поскольку война нанесла страшный урон поголовью скота. Однако югославское правительство взяло часть репарационных платежей у Германии, Венгрии и Болгарии "натурой", сформировав несколько крупных племенных центров, которые стали основой возрождения многочисленных югославских стад.

Аграрная реформа, проводившаяся на протяжении более десяти лет и завершившаяся лишь к 1931 г., была самой радикальной среди всех аграрных реформ, осуществлявшихся в Восточной Европе в этот период времени. Белград в полной мере пошел по французскому пути с его ориентацией на мелкую крестьянскую собственность. Имевшиеся ранее очень крупные земельные хозяйства типа латифундий исчезли практически полностью. Хозяйства, превышающие по своему размеру 50 га, составили в конечном счете менее 10 % всех земель, причем треть их территорий была покрыта лесом [276, с. 187]. Однако югославский вариант осуществления преобразований характеризовался одним парадоксом. Если брать страну в целом, то реформа, пожалуй, не затормозила развитие аграрного сектора экономики, хотя в отдельных регионах передел земель и дробление крупных латифундий привели к падению производительности труда.

Дело в том, что в Сербии уже исторически сложилось мелкое землевладение. Оно не претерпело существенных изменений в ходе реформы. Изменения происходили на землях, ранее входивших в состав соседних с Сербией империй.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

190

191

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

"Радикализм югославской реформы,- отмечал И. Бе-ренд,- происходил частично из сложившейся ранее эгалитарной сербской практики землевладения, которая теперь была распространена на всю страну в целом, а частично - из этнонацио-нальной специфики класса землевладельцев, существовавшего в прошлом на австро-венгерских территориях. Перераспределение земель должно было ослабить бывшую австрийскую и венгерскую аристократию, и за счет этого решались важнейшие политические задачи, стоявшие перед страной" [277, с. 289].

На бывших территориях Австро-Венгрии, где существовали крупные владения, часть земли перешла к бедному крестьянству. По условиям аграрной реформы собственник не имел право на обладание землей в количестве большем, чем 300 га. За отобранную у него в пользу крестьян землю он получал компенсацию со стороны государства облигациями, рассчитанными на 20 лет и дававшими 5 % годовых [454, с. 16]. Крестьяне, в свою очередь, должны были оплатить полученную землю в течение десяти лет. Но существовало одно исключение: бедняки, служившие в армии во время войны, получали землю бесплатно [311, с. 5]. Данных о том, какая доля сельского населения воспользовалась этой льготой, у нас нет, но можно представить, что она была чрезвычайно велика, поскольку вся страна была населена малоземельными крестьянами и вся страна стояла под ружьем.

Таким образом, происшедшее в результате реформы уменьшение средней величины надела бесспорно сказалось на эффективности производства в худшую сторону. По оценке Р. Бичанича, непосредственным результатом осуществления аграрной реформы в тех регионах, где она проводилась, стало падение объемов производства примерно на 20 % как из-за того, что крестьяне физически не могли производить больше, так и из-за того, что рынок просто не мог потребить их некачественную продукцию [280, с. 16]1.

1Следует заметить, что аграрная реформа, как и всякое широкомасштабное мероприятие, в котором участвует бюрократический аппарат, получающий возможность одних поощрять, а других наказывать, сопровождалась страшной коррупцией [217, с. 242].

Ситуация, как всегда бывает в подобных случаях, могла бы быть улучшена за счет привлечения инвестиций в аграрный сектор, если бы новые собственники имели право свободно перепродавать или закладывать свою землю. Но правительство, стремясь в максимально возможной степени сохранить мелкую частную собственность (поскольку крестьянство было основной политической опорой государства), связало их обязательством не совершать никаких сделок с землей в течение десяти или даже сорока лет. Таким образом, были подорваны все возможности для привлечения капиталов в аграрный сектор экономики [416, с. 353]. Государственное регулирование надолго затормозило процесс развития сельского хозяйства на бывших габсбургских землях.

Но в то же самое время на территориях, принадлежавших ранее турецкой державе, были отменены феодальные повинности. Это должно было повысить эффективность сельского хозяйства, что, скорее всего, и уравновесило в конечном счете ситуацию. Дополнительным фактором, позитивно сказавшимся на развитии аграрного сектора Югославии, стала внутренняя колонизация, в ходе которой бедные крестьяне переселялись на пригодные для обработки, но слабо использовавшиеся ранее земли.

Таким образом, в результате аграрной реформы Югославия подтвердила исторически сложившуюся еще в Сербии XIX века ориентацию на развитие мелкого частного сельского хозяйства. К 1931 г. более трех четвертей хозяйств не превышало по своему размеру 5 га [276, с. 290]. Из-за быстрого роста населения происходило постоянное дробление даже этих крошечных наделов. Производительность труда в такого рода хозяйствах была низкой. Многие хозяйства быстро становились убыточными. Для того чтобы поддержать крестьянство, являвшееся опорой югославской монархии, правительство должно было применять специальные меры. Так, например, в 1936 г. половина накопившейся ранее крестьянской задолженности была списана [141, с. 32, 44].

Чтобы выжить в подобных условиях, югославские крестьяне должны были постоянно подрабатывать. "Фабрики в основном зависят от крестьян, которые оставляют свои маленькие

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

192

193

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

клочки земли на некоторое время в течение года, чтобы подзаработать",- доносил в Лондон из Белграда эксперт британского правительства [516, с. 25]. Длительное время успешно развиваться на такой основе страна, естественно, не могла.

У аграрного развития имеются свои существенные недостатки. Быстро восстановившаяся после войны Югославия не способна была долго и успешно развиваться только за счет вывоза продовольствия и некоторых полезных ископаемых. В частности, одной из причин постепенно нараставших трудностей стала острая конкуренция, которую составили югославам некоторые специализирующиеся на сельскохозяйственном производстве (особенно в области зерновых культур) заморские страны, объективно имевшие сравнительно более низкие издержки производства. Дальнейшее развитие модернизации Югославии должно было быть в большей или меньшей степени связано с индустриализацией страны.

Тем не менее, в межвоенный период значительных успехов в этом деле достигнуто не было. Внутренних источников капитала не хватало. Иностранный капитал направлялся преимущественно в горнодобывающую промышленность. Для других отраслей экономики капиталы были практически недоступны из-за плохого развития банковской системы страны. Процентные ставки держались на сравнительно высоком уровне, делая капитал слишком дорогим для рядового заемщика. В какой-то мере роль финансового посредника для Югославии стали выполнять венские банки, но к австрийским и венгерским структурам в 20-х гг. еще сохранялась антипатия из-за имперского прошлого, а в начале 30-х гг. они попали под сильный удар экономического кризиса и сами уже не способны были что-то сделать для развития югославской экономики.

То оборудование, которое было приобретено в период послевоенной инфляции, оказалось не вполне пригодно для использования в условиях финансовой стабильности, когда выявились несколько иные приоритеты развития. С этим был даже связан непродолжительный промышленный кризис 1925-1926 гг.

Не способствовала быстрому развитию промышленности и узость югославского внутреннего рынка, столь характерная для крестьянского общества, живущего в известной мере под-

собным хозяйством. Страна, активно ублажавшая свое крестьянство, должна была попасть в ту же самую ловушку, в какую попала Франция после своей аграрной реформы времен Великой французской революции.

"Крестьянство в основном находится в весьма отсталом состоянии и очень мало использует промышленные товары,- отмечал британский эксперт в 1930 г.- Пока такое положение дел будет сохраняться, покупательная способность населения, большая часть богатства которого создается в сельском хозяйстве, будет оставаться низкой" [516, с. 22]. Теоретически в таких условиях страну мог бы выручать экспорт, но на внешнем рынке Югославия оказывалась конкурентоспособной только при продаже первичной, необработанной продукции.

Особую проблему для развития страны составляла неурегулированность транспортного вопроса. В свое время различные части, составившие будущую Югославию, имели четыре построенные иностранцами железнодорожные системы. Но эти системы были направлены в различные стороны (в зависимости от того, принадлежала ли данная территория той или иной империи или была независимой) и кроме того обладали колеей различной ширины. Добираться из Сербии в бывшую австро-венгерскую часть страны приходилось по железной дороге аж через Стамбул! В полной мере проблема развития железных дорог так и не была решена в межвоенный период.

Очень нестабильной была тарифная политика Югославии. Сразу после окончания войны в условиях нехватки товаров государство стимулировало импорт и ограничивало экспорт. Впоследствии политика переменилась на 180 градусов. Импорт стал ограничиваться, а экспорт - стимулироваться ради получения налоговых доходов и поддержания сбалансированности государственного бюджета. На всю страну был распространен сербский таможенный тариф 1903 г.

С 1925 г. после подписания торгового договора с Италией произошло некоторое упорядочение таможенной политики, однако она осталась явно протекционистской.

Тарифы на основные импортируемые товары были еще более повышены по сравнению со старым сербским тарифом и варьировались в интервале от 22 до 53 %. На отдельные товары (например, алкогольные напитки) тариф доходил до 300 %.

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

194

195

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Югославия не была европейским лидером в области протекционизма, но все же ее тарифы находились среди самых высоких. Страны, с которыми были подписаны специальные торговые соглашения, имели в торговле некоторые преимущества [459, с. 534-535; 280, с. 7]. Тем не менее, в этой ситуации трудно было надеяться на то, что национальная промышленность сможет приобрести необходимое оборудование, не имея серьезных источников внутреннего накопления.

Протекционизм резко ударил по начавшей было налаживаться внешней торговле. В 1925 г. товарооборот Югославии был наибольшим - 25 млрд динаров. Затем на протяжении второй половины 20-х гг. вплоть до начала мирового экономического кризиса товарооборот составлял лишь порядка 15 млрд динаров [141, с. 7], несмотря на то что данный период был периодом нормального экономического развития Европы.

Весьма характерно, что защита отечественного производителя не спасла Югославию от вновь возникшего во второй половине 20-х гг. дефицита торгового баланса. Лишь в 1929 г. благодаря хорошему урожаю баланс опять стал положительным [516, с. 13]. Но в целом протекционистская политика явно препятствовала развитию внешнеэкономических связей.

Негативным моментом тарифа 1925 г. было и то, что ставки могли повышаться или понижаться решением министерства финансов по согласованию с Советом министров [141, с. 4]. Какая-либо роль законодательных органов власти в этом процессе не предусматривалась. Естественно, всевластие чиновников должно было поощрять коррупцию, и это, скорее всего, также являлось одним из факторов торможения внешнеэкономической активности Югославии.

После кризиса, поразившего мировую экономику на рубеже 20-30-х гг.1, Югославия, как и большинство других стран

1 Кризис не слишком сильно в сравнении с другими европейскими странами ударил по имевшей консервативную аграрную структуру и сокращающийся внешнеторговый оборот югославской экономике. Но в той части, в какой она работала на экспорт, страна сильно пострадала. Условия торговли для Югославии ухудшились на 25 % [277, с. 256].

Европы, стала в еще большей степени ужесточать меры государственного регулирования.

Уже в 1931 г. был снова повышен таможенный тариф. Если в 1925 г. средний уровень ставок возрос с 23 до 32 %, то теперь он дошел до 42 % [280, с. 8], что было даже больше, чем в Австрии и Венгрии. Данный шаг представлял собой фактически разрыв всяких торговых отношений с внешним миром. Югославия полностью замыкалась в рамках собственной слабой экономики.

В том же году ввели контроль за осуществлением валютных операций. Такого рода мера была характерна для государственной политики той эпохи, но в Югославии, уделявшей большое внимание развитию сельского хозяйства, были использованы еще и специальные меры по регулированию аграрного рынка. Особому контролю подвергся рынок скота, а на зерновом рынке была установлена государственная монополия, которая, правда, быстро продемонстрировала свою неэффективность. У регулирующих органов, которым поручили осуществлять закупки, просто не хватило оборотного капитала.

Кризис ударил по бюджетным доходам, и это осложнило проблему обслуживания государственного долга. Из-за общей слабости своей экономики Югославия имела самый большой размер долга по отношению к ВВП среди всех государств - наследников Габсбургской империи. В результате пришлось вводить мораторий на платежи, а также объявить дефолт по части правительственных обязательств [276, с. 229, 246].

Резко усилившийся протекционизм, как это уже бывало со многими странами в прошлом, привел и к обострению отношений с соседями. В 1935 г. разразилась торговая война с Италией, которая выразилась в полном разрыве экономических связей между этими двумя странами почти на целый год. Но даже этот кризис не привел к пересмотру государственной политики.

Правительство было обеспокоено состоянием торгового баланса, и в 1936 г. меры в области государственного регулирования оказались дополнены установлением контроля над импортом, осуществляемым из ряда стран, а также введением

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

196

197

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

контроля за экспортом ради сокращения объема клиринговых операций [141, с. 9-10, 17, 19].

Однако такого рода регулирование никак не могло решить проблемы, стоящие перед страной, поскольку оно зачастую лишь осложняло жизнь национальных производителей. Так, например, следствием введения запретительных пошлин на импорт немецкого и чешского пива стали ответные меры, принятые в Германии и Чехословакии в отношении югославских вин. И это в то время, когда около миллиона человек было занято виноградарством и главный экономический интерес страны состоял в том, чтобы расширять рынок сбыта такого рода продукции [330, с. 72].

В какой-то степени в протекционизме еще могли быть заинтересованы Хорватия и Словения с их относительно развитой промышленностью, которой угрожала конкуренция иностранных товаров, но аграрные республики от проведения подобной политики откровенно проигрывали, что помимо хозяйственных проблем создавало еще и политические. Югославское единство трещало под ударами экономических разногласий.

Усиление этатистских начал в межвоенной Югославии затронуло и отношения собственности. Государственное предпринимательство было распространено на железнодорожную сеть, оборонную промышленность, 11 угольных шахт и 5 крупнейших коммерческих банков [280, с. 25]. В 1938 г. государственные предприятия, подчиненные министерству торговли и промышленности, охватывали 15 % всего промышленного капитала страны, что по тем временам (когда в мире капитализма еще не проводилось массовых национализации) было, наверное, одним из самых высоких показателей в мире. Госсектор в сочетании с госмонополиями давал почти половину бюджетных поступлений |416, с. 500]. Для такой слаборазвитой страны, как Югославия, это был очень мощный блок, фактически ставший прообразом государственного сектора, сформированного коммунистами сразу после освобождения страны от нацистов.

Таким образом, недолгое существование Югославии, в качестве единого независимого образования быстро привело к

сворачиванию рыночных отношении и к постепенному движению в сторону усиления государственных начал, что, однако, не смогло сделать разодранное межнациональными противоречиями государство действительно сильным. Никакого золотого докоммунистического века в стране не было. Сосуществование множества мелких хозяйств внизу и жесткого бюрократического давления сверху, столь характерное впоследствии для титовской Югославии, имелось еще до Второй мировой войны. Общая отсталость югославской экономики предопределила высокий уровень этатизма, а тот, в свою очередь, тормозил хозяйственное развитие. Решение основных проблем модернизации было, таким образом, отложено на длительный срок.

В целом, если смотреть только по формальным показателям экономического развития, в межвоенный период Югославия показала результат значительно лучший, чем Австрия, и примерно сопоставимый с венгерскими показателями. Валовой продукт рос в среднем на 1,7 % в год [213, с. 127]. Однако если исходить из того, что Югославия очень сильно отставала от большинства стран Европы и вынуждена была быстро их догонять, межвоенный период развития должен, скорее всего, считаться неудачным.

Среди всех стран, анализируемых в этой книге, Югославия имела в 1937 г. самый низкий уровень национального дохода на душу населения - всего $80, т.е. в два с лишним раза меньше, чем в Австрии и Чехословакии. Отсталой оставалась структура югославской экономики: более половины национального дохода производилось в сельском хозяйстве - редкий для Европы середины XX века случай [276, с. 307, 309]. Несмотря на очень низкую базу, с которой Югославия "стартовала", она практически не смогла приблизиться к лидерам1.

1Косвенным свидетельством медленного хода модернизации в Югославии является и то, что доля аграрного населения в стране оставалась очень большой и практически неизменной как на протяжении 20-х, так и на протяжении 30-х гг. Она составляла 79 %. В значительной мере это было следствием радикальной аграрной реформы [277, с. 244],

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

198

199

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Некоторые из них, например Чехословакия, даже быстро уходили за это время вперед.

Характерным для межвоенного периода развития Югославии оказалось постепенное нарастание политических и экономических трудностей. Если начало 20-х гг. страна пережила сравнительно неплохо на фоне гиперинфляции, поразивших четыре других модернизирующихся европейских государства, то в дальнейшем югославам оказывалось все труднее и труднее обеспечить внутреннюю консолидацию, необходимую для решительного прорыва в хозяйственной сфере. Если в Чехословакии консолидация была обеспечена демократическим путем, в Венгрии - авторитарным, а в Германии - сначала (в Веймарской республике) первым, а затем (при нацизме) вторым, то в Королевстве сербов, хорватов и словенцев проблема так до конца и не была разрешена.

В Скупщине происходили потасовки, которые летом 1928 г. привели к перестрелке и убийству одного из самых влиятельных политиков страны, Степана Радича. Ситуация накалилась настолько, что король Александр даже заявил в приватном разговоре, что готов пойти на отделение Хорватии [217, с. 249]. Этому, правда, воспротивились влиятельные политики страны, и тупиковая ситуация сохранилась.

В итоге в 1929 г. король Александр совершил государственный переворот, запретив деятельность всех партий. Однако время для усиления авторитарных начал было выбрано неудачно. Разразился мировой экономический кризис, и по-ложение дел в Югославии объективно ухудшилось. В итоге через два года король смягчил свой режим, даровав стране конституцию, которая, впрочем, была не слишком демократичной. Правительство было ответственно только перед королем, но не перед парламентом.

С этого момента страна окончательно стала называться Югославией, а ее жители - не сербами, хорватами, словенцами и т.д., а югославами. Однако единства не получилось. В 1934 г, изрядно досадивший многим, король Александр был убит во время визита во Францию.

При его преемнике Петре известный экономист Милан Стоядинович, с именем которого связывались успехи финансовой стабилизации первой половины 20-х гг., возглавил правительство и попытался консолидировать общество посредством создания новой партии. Назначение Стоядиновича - противника диктаторских методов управления - рассматривалось многими как начало демократизации Югославии. Он амнистировал значительное число людей, интернированных при режиме короля Александра. Новый глава правительства был равно удален от всех враждующих политических лагерей и обладал значительным личным авторитетом, который, как можно было надеяться, привлечет симпатии общества [330, с. 104]. При Стоядиновиче власти впервые признали всерьез существование хорватского вопроса и необходимость его решения.

Связано это было в значительной мере с тем, что национальный конфликт принял уже абсолютно открытые формы, причем хорваты подводили под него теоретическую экономическую базу. В 1938 г. Рудольф Бичанич, член хорватской крестьянской партии, опубликовал книгу "Экономические основы хорватского вопроса", в которой стремился показать, что Хорватия в экономическом плане эксплуатируется Сербией. Эта и некоторые другие публикации, а также ответ, с которым выступили возмущенные сербы, имели большое значение для дальнейшего развития страны.

Бичанич отмечал, что хорваты платят больше косвенных налогов, нежели сербы, что при обмене валюты в 1918 г. жители бывшей Австро-Венгрии были ущемлены, что военный долг Сербии был больше австро-венгерского, а расплачиваться пришлось всем югославам поровну, что активное строительство Белграда и содержание столичного университета осуществляются в ущерб провинции, что сербы доминируют в армии и государственном аппарате, что Савский регион является бюджетным донором и отдает в два раза больше, чем получает. Сербы же напоминали, что объем инвестиций на душу населения в Словении составляет 697 тыс. динаров, в Хорватии - 435 тыс., а в Сербии - только 336 тыс., не говоря уж о

200

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ

других регионах, которые не имеют даже этого. Черногория, скажем, привлекла только 39 тыс. динаров и вполне могла обижаться на "зажиточных" словенцев с хорватами [330, с. 136-144].

Словом, спор этот очень напоминал тот, который разразился в конце существования СССР и в известной степени не затихает внутри России даже по сей день (например, по вопросу о том, живет ли Москва за счет глубинки, и по вопросу о регионах-донорах). Разрешить этот спор было невозможно, поскольку невозможно подходить с одними меркам к регионам отсталым и к регионам, имеющим развитую экономику, привлекательную для инвестора (а потому, кстати, платящим больше налогов).

Хорватскому вопросу не суждено было быть решенным в условиях межвоенной Югославии1. На выборах 1938 г. выяснилось, что общество по-прежнему расколото, и партия, созданная Стоядиновичем, так и не стала реальной партией власти. Сделать Югославию в том виде, в каком она тогда существовала, демократической было невозможно. Наконец, в 1941 г. офицеры осуществили еще один государственный переворот, и практически сразу после этого страна оказалась оккупирована нацистами.

Таким образом, в социально-политической сфере дестабилизация все время нарастала. Неудивительно, что Югославия принадлежало к числу стран, в которых экономическое развитие на протяжении 30-х гг. шло гораздо хуже, чем на протяжении 20-х. В отличие от Венгрии и Германии, которые смогли после кризиса 1929-1933 гг. снова набрать темп, Югославия резко замедлила свой экономический рост. Решать дальнейшие проблемы модернизации Югославии пришлось уже после Второй мировой войны.

1 Бесспорно, нерешенность вопроса стала важнейшей причиной одного из самых кровавых конфликтов Второй мировой войны. Хорватские националисты - усташи отличались столь чудовищной жестокостью по отношению к сербам, что на этом фоне меркли даже многие преступления германских нацистов.

201     ЮГОСЛАВИЯ; ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ СОЦИАЛИЗМ

Послевоенное экономическое развитие Югославии оказалось весьма специфичным. Это была единственная страна в Европе, сформировавшая хозяйственную систему, качественным образом отличавшуюся как от западного капитализма, так и от экономики советского типа, установленной во всех странах, оказавшихся в политической зависимости от СССР.

Начало становления послевоенной экономики, однако, не предвещало никакого ревизионизма. Освободившие страну партизаны, несмотря на формально резкий разрыв с культурой погибшего югославского королевства, на практике лишь развили ту этатистскую линию, которая явно наметилась еще в 30-е гг.

И без того значимый довоенный госсектор быстро разросся до масштабов всей не очень-то крупной национальной индустрии. Уже в 1946 г. 82 % промышленности находилось в руках государства. Такая впечатляющая скорость огосударствления определялась тем, что коммунистическая революция в Югославии совпадала с национально-освободительной борьбой. Предприятия, в значительной степени принадлежавшие немецкому и итальянскому капиталу, а также местным коллаборационистам, конфисковывали у врага и тут же превращали в государственное имущество [280, с. 30]. Таким образом, никакого конфликта между классами практически не возникало.

Расширение объема госсобственности полностью соответствовало взглядам пришедшей к власти партизанской верхушки. Нельзя сказать, что югославские коммунисты по своему менталитету чем-то принципиально отличались от коммунистов других стран. Догмы у всех были одинаковые, а потому попытки установить жесткую директивную хозяйственную систему, основанную в значительной степени на принудительном труде, были свойственны югославам не в меньшей (а возможно, и в большей) степени, чем их соседям по Центральной и Восточной Европе.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

202

203

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Иосип Броз Тито

Например, хорват Андрийя Хебранг выдвинул идею пятилетнего плана ускоренной индустриализации, основанной на опыте сталинских пятилеток. А один из лидеров югославских коммунистов Милован Джилас в 1948 г. написал статью, в которой хвастался, что через десять лет Югославия догонит Британию по объему промышленного и сельскохозяйственного производства [206, с. 242]. Вряд ли являлся исключением из общего правила и лидер югославских коммунистов Иосип Броз Тито. Нет оснований говорить о том, что у него до начала 50-х гг. были какие-то умеренно либеральные взгляды, или о том, что он был человеком ответственным, мало склонным к общему коммунистическому авантюризму. Так, например, в мае 1945 г. он готов был пойти на острый конфликт с итальянцами из-за Триеста и спровоцировать третью мировую войну [206, с. 316]. Иосип Броз (впоследствии прозванный Тито), родившийся в простой хорватской крестьянской семье (по матери он был словенцем), не получивший толком никакого образования и перепробовавший массу профессий, прежде чем стать профессиональным революционером, являлся типичным порождением эпохи, поднимавшей "из грязи в князи" множество людей. Иосип, правда, в молодости успел постранствовать, побывав в поисках куска хлеба в Чехии, Австрии и Германии, а после пленения на войне - еще и в России. Он выучил ряд иностранных языков (говорил на русском, чешском, немецком, киргизском, английском, читал на французском и итальянском) и, тем не менее, оставался политиком, сравнительно плохо подготовленным для управления государством. Однако волей исторических обстоятельств он все же оказался реформатором, определившим особый югославский путь развития.

Корни югославской специфики уходят во времена Второй мировой войны и даже глубже. Во время войны на территории этой страны сформировалось мощное партизанское движение. Оно оказалось способно в 1943-1944 гг. освободить и держать под своим контролем значительные территории, состоявшие из мелких самоуправляющихся общин и предприятий. Такого рода система самоуправления была не столь уж новой для южных славян. Она представляла собой своеобразный возврат к задруге - чрезвычайно прочной и долгое время сохранявшейся, несмотря на попытки модернизации, исторической форме общины. Через некоторое время задруга одержала фактическую победу над не слишком долго утверждавшейся в Югославии системой государственного централизма.

Когда война окончилась и партизаны во главе с Тито пришли к власти на всей территории Югославии, страна, естественно, имела своеобразное "моральное право" оставаться независимой от Москвы, поскольку советская армия сыграла в этом регионе несоизмеримо меньшую роль, чем, скажем, в Центральной Европе.

Сталин с данным положением не соглашался, а потому Тито был вскоре объявлен ревизионистом. Для устранения ревизионизма в СССР готовились покушения на Тито, а также (согласно некоторым западным оценкам) планировалось даже вооруженное вторжение на территорию Югославии [228,с.280]'.

1В тот момент в действиях Тито не было ничего особо ревизионистского. Сталинизм запросто навешивал ярлыки, не слишком заботясь о правдоподобии, благо народ находился под воздействием мощной машины по промыванию мозгов. После смерти Сталина, когда Хрущев помирился с Тито, переход опять был столь резким и необъяснимым, что это даже нашло отражение в советском фольклоре. Появился следующий анекдот: Тито приезжает в СССР. На обочине трассы, по которой движется кортеж, стоят трудящиеся с приветственными плакатами. На них написано: "Да здравствует клика Тито!"

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

204

205

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

"Ревизионисту" пришлось реагировать адекватным образом. "Ясно, что в условиях "отлучения" Тито от коммунизма,- отмечает С. Васильев,- его режим мог сохранить легитимность, лишь обвинив в "ереси" Сталина. А, поставив в вину Сталину грехи этатизма и бюрократического социализма, необходимо было самим отказаться от административной системы" [24, с. 9]. Этот отказ облегчался еще и тем, что самоуправляющиеся общины и предприятия не требовалось создавать в Югославии искусственно, поскольку они во многих местах существовали со времени войны. Опыт лишь требовалось расширить до масштабов всей экономики.

Легенда (очевидно, в значительной степени отражающая действительность) о том, как возникла югославская система самоуправления и какую роль играли в построении нового общества отцы-основатели рыночного социализма, выглядит следующим образом. После того как Югославия поссорилась с СССР и Тито был объявлен ревизионистом, один из лидеров югославской компартии, Милован Джилас, стал перечитывать Маркса. Углубившись в изучение трудов классика, Джилас вдруг обнаружил, что там нет никаких указаний относительно построения централизованного планового хозяйства сталинского типа. Общество, согласно Марксу, должно быть устроено как свободная ассоциация независимых производителей.

Весной 1950 г. Джилас поделился своими "открытиями" с двумя другими ведущими югославскими лидерами - Эдвардом Карделем и Борисом Кидричем, а затем предложил ввести систему, основанную на ассоциации независимых производителей, у себя в стране. Через некоторое время об этом проинформировали Тито. Поначалу вождь заявил, что рабочие не готовы к введению такого рода системы, но затем подумал и добавил: "Зато это будет радикальный отход от сталинизма" [507, с. 1].

Факты показывают, что движение в сторону введения рабочего самоуправления началось несколько раньше того момента, когда Джилас решил обогатить теорию и практику марксизма своими изысканиями. В декабре 1949 г. состоялось несколько заседаний ЦК КПЮ и правительства с пригла-

шением представителей профсоюзов, на которых обсуждалась идея формирования на государственных предприятиях рабочих советов как низовых органов управления. Уже в первой половине 1950 г. такие советы были созданы на 520 предприятиях, после чего было принято решение о распространении деятельности этих структур самоуправления на всю югославскую промышленность [107, с. 114].

По-видимому, усиление роли рабочих советов определялось не столько возвращением к истокам марксизма, сколько объективными условиями, сложившимися в Югославии конца 40-х гг. Но в любом случае надо признать, что Джилас очень своевременно покопался в трудах Маркса.

Доминирование системы рабочих советов предполагало, что теперь трудящиеся сами будут управлять своими предприятиями. Это было не просто некое рациональное решение, исходящее из предположения о том, что самоуправление эффективнее централизма, с одной стороны, и системы господства частной собственности с другой. Самоуправление представляло собой целую идеологию построения нового общества - идеологию, родственную той, которая пропагандировалась из Москвы, но качественно отличающуюся от нее по форме и, возможно, даже более искреннюю.

Как отмечали некоторые югославские исследователи (см., напр.: [255, с. 29, 203]), идеология самоуправления покоилась на следующих основных положениях.

Во-первых, считалось, что эпоха самоуправления представляет собой переходный период, в течение которого будет формироваться некий "новый человек". Этому человеку предстоит в будущем жить в бесклассовом коммунистическом обществе, где нет государства и где единственным инструментом контроля за поведением станет собственная сознательность индивида. Соответственно сознательность нужно развивать уже сейчас, и самоуправление есть лучший способ такого рода подготовки.

Во-вторых, авторам системы самоуправления представлялось, что главным тормозом на пути к формированию "нового человека" является традиционная система иерархии, в которой индивид всегда кому-то подчинен, а потому несамостоятелен.

Самоуправление должно было разрушить эту издавна сложившуюся иерархию.

В-третьих, на место авторитета, опирающегося на иерархическую власть, должен был прийти новый вид авторитета - профессиональный. Самоуправление станет эффективно функционировать не благодаря жестким приказам, а потому, что принимать решения начнут люди, заинтересованные в конечном результате труда и отдающие все свои силы своему предприятию. Капиталистический менеджмент, использующий методы стимулирования и принуждения, на югославских предприятиях должен был на первых порах использоваться, но он рассматривался лишь в качестве неизбежного зла, которое должно исчезнуть в будущем вместе с исчезновением государства.

Таким же неизбежным злом считалась и торговля с капиталистическими странами: ведь это была косвенная форма эксплуатации. Система самоуправления и доминирование социалистических принципов ориентировали страну на автаркию [280, с. 59].

Система самоуправления, разрушающая централизм, естественно, предполагала в известной степени использование рыночных начал для регулирования экономики. Таким образом, самоуправленческий социализм не мог не стать рыночным, В СССР, да и в других странах восточного блока в экономических дискуссиях был очень популярен вопрос: план или рынок? В Югославии же такой вопрос практически вообще не стоял. Там дискутировали на тему: как много рынка можно допустить? Причем предполагалось, что неизбежным ограничителем распространения рыночных начал должно быть не планирование, а самоуправление [359, с. 339].

С формальной точки зрения представляется, что Югославия из всех стран, двинувшихся по социалистическому пути, оказалась в наименьшей степени подвержена духу социального экспериментирования. Кажется, что она в наибольшей степени осталась в русле движения по пути модернизации, основанной на сохранении рыночных принципов. Однако думается, что на самом деле это лишь видимость, вызванная преобразованиями 50-х гг., но не отражающая духа хозяйственной культуры народов Югославии.

 

207

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

Как мы уже видели, Югославия находилась на периферии европейской модернизации и даже в межвоенный период не смогла добиться значительных успехов. Это было в целом довольно отсталое общество, чуждое рыночному хозяйствованию. Маловероятно, что внедрение рыночных принципов в экономику в 50-х гг. было вызвано серьезной попыткой вернуться к традиционному пути модернизации, хотя, возможно, отдельные интеллектуалы и лелеяли такую мечту. Более вероятно то, что рынок для общества в целом стал лишь случайным "попутчиком" на том специфическом пути к коммунизму, который прокладывался в Югославии.

Никто не рассматривал рыночное хозяйство в качестве некоего идеала, некой совершенной формы организации производства. Никто не апеллировал к невидимой руке Адама Смита как к универсальному регулятору. Все думали о том, как бы, модифицируя социализм, не "заразиться" случайно капитализмом. Югославскими теоретиками самоуправление рассматривалось даже как форма диктатуры пролетариата. "Если у нас установлена власть рабочего класса,- писал С. Доланц,- то это значит, что данная власть является диктатурой пролетариата". Но в 70-е гг. "это уже не кровопролитная диктатура пролетариата, существовавшая в эпоху этатизма и централизма, это диктатура... осуществляемая посредством самоуправления" (цит. по: [106, с. 47-48]).

Когда министр экономики Югославии Светозар Вукмано-вич вернулся из поездки по США в 1951 г., он встретился с председателем Государственной плановой комиссии Кидри-чем, который стал основным проводником осуществлявшихся преобразований. Целью встречи было обсуждение предполагаемых изменений в экономической системе страны. В разговоре Кидрич, имевший уже богатый опыт работы над построением централизованного хозяйства сталинского типа в середине 40-х гг., заметил, что нельзя отказываться от разработки производственных планов, поскольку только таким способом можно заставить рабочие коллективы использовать имеющиеся в их распоряжении производственные мощности в полном объеме. Вукманович на это возразил, что проще было бы заинтересовать коллективы в максимальном использовании

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 208

мощностей, введя плату за фонды. Кидрич согласился с данным соображением, но заметил, что это уже будет возврат к капитализму.

Оба провели бессонную ночь в размышлениях о судьбах капитализма и социализма, и, наконец, к утру каждый обнаружил, что переменил свою исходную позицию. В конце концов, проблема разрешилась лишь тогда, когда Тито вынес вердикт о невозможности возврата к капиталистическому хозяйству. Примерно того же взгляда придерживался и Кардель, отмечавший, что не может быть никакой системы рабочего самоуправления без определяющей роли партии. Но, тем не менее, уже на будущий год Кидрич публично задавал риторический вопрос: "Кто может гарантировать, что наши планы правильны, если они не подвергаются коррекции со стороны объективно действующих экономических законов? Я не могу..."

[507, с. 3, 15 - 16, 40].

Таким образом, югославское общество хотя и шло к рынку, но страшно его боялось. Каждый шаг делался с оглядкой на соответствие практики великим теоретическим принципам. Поэзия социализма с трудом давала рядом с собой место презренной прозе реальной жизни. Недаром "ранний старт" Югославии к рынку не слишком сильно сказался на том, как решало свои проблемы общество в 90-х гг. Если Венгрия, Чехословакия и Польша, позднее вернувшиеся к рыночным принципам организации хозяйства, смогли сравнительно быстро осуществить свои важнейшие реформы, то путь Югославии оказался наиболее сложным и долгим, связанным и с длительным господством инфляции, и с доминированием в сознании граждан межнациональных противоречий, которые в конечном счете привели к кровопролитным столкновениям.

Но вернемся к тому, как все начиналось. Итак, уже на рубеже 40-50-х гг. Югославия, проникнувшись новыми идеями, отказалась от взятого было ею ранее традиционного социалистического курса на форсированную индустриализацию и массовую коллективизацию. Твердые сторонники внезапно ставшего неортодоксальным сталинского курса репрессировались. Так, например, еще в 1948 г. был арестован и затем

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

209

погиб в тюрьме при невыясненных обстоятельствах Хебранг [206, с. 291].

В ходе начавшейся реформы менялось качественным образом место, занимаемое предприятием в хозяйственной системе. Основные преобразования прошли за три года.

В 1950 г. на предприятиях была введена выборность директоров, а также было предпринято создание рабочих советов и их исполнительных комитетов.

На следующий год отменили централизованное планирование и предоставили предприятиям право самостоятельного поиска торговых партнеров. Фонд зарплаты, правда, по-прежнему планировался централизованно, однако его распределение контролировалось рабочим советом, поэтому в рамках имеющихся у предприятия средств отдельный работник мог получать вознаграждение за труд, варьирующееся в значительных пределах. Наконец, отчисления средств из дохода предприятия в бюджет осуществлялись теперь по определенному нормативу, а потому остаток имеющихся средств мог быть использован на развитие производства и материальное поощрение работников.

В 1952 г. произошли существенные изменения и в системе ценообразования. С этого момента лишь цены на ряд основных товаров должны были устанавливаться директивным путем. Часть цен контролировалась местными органами власти, остальные же могли стать свободными, договорными или лимитными.

Все эти преобразования вызывали постепенный демонтаж

отраслевых министерств, поскольку экономика уже не нуждалась в органах директивного управления (правда, на их месте тут же возникли различные координирующие органы). Некоторая либерализация произошла в начале 50-х гг. также в сфере внешней торговли, в инвестиционном процессе и в механизме кредитования. Однако эти изменения не носили столь принципиального характера, как изменения в системе управления предприятием и в ценообразовании [24, с. 15-17].

Так, например, лишь порядка 4-5 % югославских предприятий получили право относительно свободно торговать с зарубежными партнерами [280, с. 155]. Курс динара по-прежнему

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

210

211

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

определялся не валютным рынком, а Центробанком [507, с. 24]. Валютная выручка предприятий с 1956 г. подвергалась централизации, а затем уже распределялась через систему аукционов [24, с. 18].

Что же касается инвестиций, то 50-е гг. были временем откровенно экстенсивного хозяйственного развития, и государство стремилось сосредоточить в своих руках значительную долю средств, предназначаемых для накопления. Доля предприятий в общем объеме инвестиций составляла лишь порядка одной трети [507, с. 27].

В этом плане югославская экономика, несмотря на всю ее либерализацию, напоминала скорее советскую, нежели запад-ную, капиталистическую. В производство вовлекались все новые и новые ресурсы, тогда как рост производительности труда был весьма умеренным. Существовало устойчивое представление о том, что экономический рост будет пропорционален инвестициям.

Перекачка средств из сельского хозяйства, ограничение жилищного строительства, перераспределение доходов и использование иностранных капиталов позволяли, по мнению К. Михайловича, "создать материальные условия для расширения производства в перерабатывающих отраслях, а также остальных сферах и отраслях экономики... Весь этот период можно рассматривать как богатую жатву произведенных в этот и предшествующий периоды капитальных вложений" [130, с. 11,13].

Осуществленные в начале 50-х гг. экономические изменения способствовали как динамичному развитию страны вплоть до самого начала 60-х гг., так и существенному улучшению морального климата югославского общества. "Когда в августе 1951 года я побывал в Загребе,- писал англичанин Р. Уэст,- меня повергло в ужас убожество магазинов, кафе и одежды, но самое тяжкое впечатление производила атмосфера подозрительности и тревоги в обществе. Немногим более двух лет спустя, снова приехав в Югославию, чтобы провести в Белграде и Загребе восемь месяцев, я увидел страну в значительно лучшем материальном состоянии. Люди перестали бояться разговоров с иностранцами. Даже в 1953 году Югославия была гораздо либеральнее Советского Союза или любой другой страны в Восточной Европе и оставалась таковой

до окончательного распада коммунистической системы" [206, с. 303]. Такое же впечатление создалось и у советского историка, посещавшего Югославию в 50-е гг. [217, с. 262].

Рост объема промышленного производства составлял в 1954-1965 гг. в среднем 12,2 % в год [130, с. 12]. Страна явно осуществляла ту самую индустриализацию, которую так и не удалось провести по-настоящему в межвоенный период.

Немалую роль здесь сыграла и та консолидация (как впоследствии оказалось, лишь временная), которую смог обеспечить режим Тито. С одной стороны, эта консолидация обеспечивалась столь характерными для коммунистических режимов и в целом являющимися деструктивными репрессиями по отношению к оппозиции. Но с другой стороны, в ее основе лежали и факторы позитивного плана.

Вся государственная элита страны была сформирована партизанским движением. Боевое содружество устранило межнациональную и религиозную рознь, тем более что имевшие место в ходе войны зверства хорватских усташей и ответные действия сербских четников стали шоком для страны. Партизан порой встречали лозунгами: "Да здравствуют Дева Мария и ком-мунистическая партия!" [206, с. 179]. После победы столь характерные для прошлого "межнациональные разборки" временно отошли на второй план. Президент страны, хорват Иосип Броз Тито, и вице-президенты: серб Александр Ранкович, словенец Эдуард Кардель, черногорец Милован Джилас (последний, правда, вскоре оказался диссидентом) - таким стало высшее руководство страны в 1953 г. Примерно на срок жизни одного поколения (20-25 лет) обеспечение консолидации в многонациональном государстве стало вполне возможным1.

1Существует мнение, согласно которому Тито, в отличие от монархической власти межвоенного периода (принадлежавшей сербской династии), считал условием существования сильной Югославии относительной слабую Сербию, Необходимость ослабить ее определялась тем, чтобы республики не ощущали на себе давления Белграда [217, с. 270]. Если даже это действительно так, то надо отметить, что подобный стратегический маневр все же не привел к кардинальному изменению ситуации. Он оказался способен лишь на время заморозить острый конфликт.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

212

213

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Однако постепенно, несмотря на все позитивные тенденции 50-х гг., в работе нового хозяйственного механизма стали выявляться и существенные трудности. Велись красивые разговоры о самоуправлении, но реальная самостоятельность предприятий была не столь уж велика.

Во-первых, в их распоряжении оставалось по имеющимся оценкам в среднем лишь 26 % дохода (в промышленности эта доля была даже ниже 20 %). Еще 14 % шло в различные формирующиеся на предприятиях фонды. Соответственно порядка 60 % заработанного полностью уходило в распоряжение государства, которое нуждалось в средствах для осуществления инвестиций1.

Сохранились и определенные формы централизованного воздействия на предприятия, даже при отсутствии спускаемых из центра планов. Так, например, при назначении руководителей большую роль играли специально созданные для этой цели комиссии. Еще важнее было то, что, несмотря на допустимость дифференциации заработков, фонд зарплаты в целом для предприятия устанавливался по нормативу. Наконец, если коллективы готовы были снизить численность занятых до оптимального уровня, их действия подвергались критике как антиобщественные. Власть не желала иметь проблемы с безработицей [280, с. 56;  507, с. 20-21, 42;  24, с. 15].

Во-вторых, система ценообразования в основном все же находилась под государственным контролем, несмотря на некоторую допущенную либерализацию. Регулированию в той или иной форме подвергалось 70-80  % цен [255, с. 20].

В-третьих, в сфере внешней торговли самостоятельность вообще была формальной. На практике она устранялась тем давлением, которое оказывали на предприятия разного рода правительственные агентства. Давление это могло быть большим или меньшим, в зависимости от того, каким конкретно товаром и с какой конкретно страной ведется торговля в данном случае [280, с. 59].

В-четвертых, самостоятельность была весьма относительной даже в аграрном секторе. Хотя там господствовала частная собственность1, ни одно хозяйство не могло превышать 10 га (здесь тоже, как и в случае с чрезвычайно быстрым послевоенным огосударствлением промышленности, легко заметить преемственность по отношению к межвоенной крестьянской Югославии). Мелкое неэффективное производство, естественно, задерживало механизацию: вплоть до 1967 г. у крестьян практически не было никакой техники. Похожим образом обстояло дело и в городском частном секторе, который хотя и не был полностью ликвидирован, но ограничивался по размеру наемных работников - не более пяти человек на одно хозяйство [280, с. 33-34].

В-пятых, банковскую сферу рыночное хозяйство охватило лишь по форме, тогда как на практике все мотивы хозяйственной деятельности оставались принципиально иными, нежели те, которые имеют место при капитализме. Хотя в Югославии проводились кредитные аукционы, предприятия на них могли конкурировать лишь за доступ к той части ресурсов, которую государство готово было им оставить после предварительного выделения средств на осуществление централизованных инвестиций.

Но большей проблемой стало даже не поведение государства, а поведение директоров предприятий. Они порой предлагали на аукционе нереально высокие цены за ресурсы. Один директор на вопрос, каким образом он собирается расплачиваться с кредитором, ответил, что это уже не его проблема: к тому времени, когда придет срок платежа, на предприятии будет другой директор [507, с. 29].

Существуют различные взгляды по поводу того, была ли в начале 50-х гг. в Югославии создана принципиально иная система хозяйствования, которую можно назвать рыночным социализмом, или же на практике в основном оказалась сохранена система старая. Не вызывает сомнения, что предприятия

 

1В соответствии с данными других источников рабочие советы предприятий имели возможность распределять от 4,8 % чистой прибыли в 1954 г. до 9,2  % - в 1957 [431, с. 72].

1Тито поначалу пытался осуществить коллективизацию, но это вызвало сопротивление крестьянства, и коммунистам пришлось отступить.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

214

215

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

действительно в какой-то мере получили возможность определять уровень производства и то, какие конкретно товары им производить. Появилась и возможность оптимизировать численность занятых, а также стимулировать эффективный труд. Но все же то, что имело место в Югославии в 50-е гг., вряд ли в полной мере можно было назвать рыночным хозяйствованием (хотя, конечно, страны советского блока не имели даже этого).

Скорее, можно говорить о некой смешанной экономике. Но господство смешанной экономики всегда имеет обратную сторону. Ограниченность рынка порождала в Югославии серьезные проблемы морального плана.

Поскольку государство сохраняло жесткий контроль за производством в большинстве сфер и отраслей, условия хозяйствования на различных предприятиях были неодинаковыми. Тот, кто мог свободно определять уровень цен и свое место на рынке, получал более высокие доходы, чем тот, кто находился под контролем1. Тот, кто получал государственные инвестиции, развивался быстрее того, кто их не получал. Подобное положение дел считалось несправедливым.

В какой-то мере различия пытались нивелировать за счет прогрессивного налогообложения дохода, но такой подход к началу 60-х гг. также сочли несоответствующим идеям самоуправления. Возникал резонный вопрос: почему у предприятия надо отнимать все большую и большую часть дохода, если оно хорошо работает?

Несправедливым считалось также предоставление экспортно-импортных субсидий и централизованное кредитование. Ведь благодаря подобной практике одни предприятия получали доступ к государственным ресурсам, а другие - нет.

1Например, цены на 65 % продукции текстильной промышленности либо контролировались государством все время, либо были заморожены после 1957 г. В то же время цены на сырье для этой отрасли экономики с 1957 по 1964 г. выросли на 20-50 %. Все это воспринималось как явная несправедливость, вызывающая перекосы в оплате труда [507, с. 94].

Наконец, значительную часть населения Югославии не могло не раздражать сохранявшееся неравенство доходов между отдельными республиками. Так, например, в 1962 г. национальный доход на душу населения составлял в Словении 378 тыс. динаров, в Хорватии - 232 тыс., в Воеводине - 203 тыс., в Сербии - 175 тыс., в Черногории - 142 тыс., в Боснии и Герцеговине - 137 тыс., в Македонии - 134 тыс., в Косово - 71 тыс. [280, с. 76]. Разрыв между самой богатой республикой - Словенией и нищим Косово был более чем пятикратным.

До поры до времени старое партизанское братство, доминировавшее в югославском руководстве, сдерживало конфликты. Но рано или поздно они должны были проявиться. Когда жители Косово, наконец, возмутились (в 1968 г.), власти решили подтянуть отсталый регион до уровня ведущих и создали специальный фонд экономической помощи. В него отчислялось до 2 % ВВП, создаваемого на территории того или иного региона. Теперь уже несправедливость почувствовали жители других республик, поскольку фонд этот пополнялся за их счет, причем деньги расходовались крайне неэффективно [217, с. 266, 321, 75].

Но все же стремление к рынку было сильнее стремления к уравниловке. К началу 60-х гг. в Югославии постепенно стали формироваться условия для осуществления некоторых реформ, направленных на уменьшение роли государственного централизма, сворачивание централизованных инвестиций и усиление сектора экономики, ориентированного на производство потребительских товаров. Связано это было с четырьмя основными объективно происходившими изменениями [280, с. 77, 113]:

Во-первых, после смерти Сталина и некоторой нормализации отношений с СССР уже не было необходимости поддерживать столь высокие, как раньше, военные расходы.

Во-вторых, потребительская революция ко второй половине 50-х гг. дошла из Западной Европы до Югославии и принесла с собой новые стандарты потребления, которым все большая часть общества желала следовать. Соответственно руководство страны должно было учитывать желания народа.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

216

217

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

В-третьих, выяснилось, что, несмотря на изъятие у предприятий большой части дохода, инвестиционных ресурсов для подъема промышленности все равно не хватает, а крестьянство, отвергнувшее коллективизацию, источником такого рода ресурсов стать не способно. Соответственно промышленность может развиваться, лишь продавая крестьянину потребительские товары.

В-четвертых, именно к началу 60-х гг. рабочие благодаря быстрой индустриализации предшествовавшего десятилетия впервые составили более половины экономически активного населения страны. Рабочие были более агрессивно настроены, чем крестьяне. Кроме того, они в большей степени ориентировались на стандарты потребления, задаваемые модернизацией. Соответственно данный сдвиг в социальной структуре общества ориентировал власти на все большие уступки.

Постепенно пошли реформы. Югославия вступила в длительный период осуществления преобразований. "Социалистические права собственности были наиболее стабильной чертой югославской системы с начала 50-х гг.,- отмечали Д. Бонин и Л. Паттерман.- Что же касается всего остального, то в течение последующих трех десятилетий степень автономии предприятий, характер самого этого предприятия, финансовая система и соотношение между рыночной свободой и ограничительной практикой постоянно изменялись" [289, с. 105]. Фактически никакой стабильной модели рыночного социализма так и не сложилось, Югославская экономика все время находилась в поиске, из которого она в конечном счете вышла обратно в капитализм.

С января 1961 г. прогрессивное налогообложение дохода было ликвидировано, кредитно-денежная политика ужесточена, а часть внешнеторговых субсидий отменена. В связи с этим пришлось более чем в два раза девальвировать динар. Из-за девальвации импорт резко подорожал. Это, в свою очередь, дало сильный толчок инфляции, и предприятия среагировали на изменение условий совсем не так, как ожидали реформаторы.

Для того чтобы компенсировать рост цен и сохранить сложившийся уровень жизни, предприятия стали резко повышать доходы своих работников (благо к 1962 г. были сняты

некоторые существовавшие ранее ограничения на прирост зарплаты) и соответственно сокращать долю средств, идущую на пополнение оборотных средств. Ресурсы предприятий стали проедаться, темпы роста экономики значительно снизились, а в некоторых отраслях рост и вовсе прекратился [24, с. 20; 280, с. 112].

Весьма характерно в этом плане то, что к 1965 г. в Югославии - единственной из социалистических стран - доля инвестиций в национальном доходе сократилась по сравнению с началом 50-х гг. Если в тот период она была примерно в полтора раза выше, чем в Венгрии, Польше и Чехословакии, то теперь показатели сравнялись [506, с. 13].

Со слишком быстрым ростом зарплаты попытались бороться посредством очередного ужесточения кредитно-денежной политики и усиления контроля за ценами, а также путем введения новых, добровольно-принудительных ограничений. В централизованном порядке определялся теперь единый подход к распределению дохода предприятий между накоплением и потреблением. Считалось, что коллективы должны на практике руководствоваться этим подходом, несмотря на свою свободу, а для того чтобы они могли лучше разобраться в новой стратегии "партии и правительства", создавались специальные комиссии в составе пяти человек. В крайнем случае, в дела предприятий имела право вмешаться вышестоящая республиканская комиссия [507, с. 71].

Осложнившая проблемы макроэкономической сбалансированности реформа должна была по идее дать позитивный результат в другой области. Повышение степени самостоятельности югославских предприятий теоретически работало на повышение эффективности осуществляемых ими инвестиций, однако на практике положение с эффективностью лучше не стало. Поскольку все рычаги власти оставались в руках центра, предприятия испытывали постоянный страх относительно того, что их инвестиционные фонды будут блокированы или даже экспроприированы правительством для собственных нужд. Это соображение заставляло предприятия поскорее тратить имеющиеся в их распоряжении деньги на первые же пришедшие в голову цели [280, с. 126; 507, с. 90].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

В 1965 г. стала очевидной еще одна проблема. Предприятия резко ограничили прием граждан на работу. На фоне значительного роста численности молодых людей, вступающих в активный трудовой возраст (сразу после войны имел место всплеск рождаемости, что дало прирост трудовых ресурсов именно к середине 60-х гг.), подобная ограничительная политика предприятий оказалась особенно опасной. Часть молодых югославов стала искать себе работу за границей, но все равно давление на рынок труда оставалось весьма существенным [24, с. 22].

К 1964 г. порядка 250-420 тыс. работников оказались "излишними" для югославской экономики [507, с. 93]. Нельзя сказать, что эта "армия" вообще отсутствовала в предыдущее десятилетие. Однако если в 50-е гг. наличие излишней рабочей силы в сельском хозяйстве не бросалось в глаза (это была так называемая скрытая безработица) и составляло внутреннюю проблему отдельной крестьянской семьи, то в 60-е гг. после периода быстрой индустриализации безработица стала открытой.

В обычном рыночном хозяйстве традиционные рабочие места (например, в том же аграрном секторе) постоянно исчезают благодаря росту производительности труда, но одновременно динамичная экономика создает новые вакансии в тех отраслях, которые быстро развиваются. В Югославии же получилось так, что старые рабочие места в деревне (реально существовавшие или кажущиеся) стали исчезать по ходу модернизации, но при этом система самоуправления законсервировала те предприятия, где в иных условиях люди могли бы найти приложение своим силам. Экономика, ликвидировав свое "прошлое", оказалась в то же время лишенной и "будущего".

Все отмеченные выше проблемы были, в общем-то, следствием одной и той же особенности югославского рынка. В условиях самоуправления трудовые коллективы могли действовать исключительно ради удовлетворения своих краткосрочных интересов. Они постоянно оказывали давление на руководство предприятий. Не было силы, способной заставить коллективы думать о долгосрочной перспективе, о развитии

 

219

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

производства. Принципом работы хозяйственной системы стало стремление повысить собственные доходы и не пускать к "кормушке" чужаков.

Фактически попытка осуществления реформы 1961 г. продемонстрировала ограниченность возможностей развития югославской экономики по экстенсивному пути. Поскольку предприятия начали увеличивать доходы своих работников и ограничивать расширение трудовых коллективов, дальнейший рост мог поддерживаться только посредством повышения производительности труда. Зависать где-то между капитализмом и социализмом становилось все труднее. Путь в административную систему, способную в течение длительного времени поддерживать высокий уровень капиталовложений за счет сохранения невысокого уровня жизни населения, был для Тито закрыт, и не оставалось ничего иного, кроме как усиливать присутствие рыночных начал в хозяйственной системе. Страна нуждалась в очередной серии серьезных преобразований.

В это время югославское руководство уже готово было отказаться от ряда подходов десятилетней давности. В частности, перестала быть модной идея социалистической автаркии. Кроме того, общество стало признавать, что существует много социально важных видов деятельности помимо включенных в план. Все это снизило потребность в централизации ресурсов. Теперь считалось, что государство может обойтись лишь примерно 30 % валового дохода вместо 60 %, которые изымались у предприятий ранее. Остальное должно было использоваться самими предприятиями, все более ориентирующимися на производство предметов потребления [280, с. 56, 57, 60].

Однако, несмотря все многочисленные перемены, происходившие в обществе, углубление реформ не могло стать автоматически идущим процессом. В отличие от сохранившей жесткий централизм в принятии принципиальных решений Венгрии, где практически в это же время готовилась реформа Яноша Кадара, Югославия должна была учитывать позиции всех входивших в нее республик. При том, что Хорватия и Словения традиционно занимали правый фланг в дискуссии

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

220

221

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Палата Национальностей "перекраивает" Конституцию,

пренебрегая первой портновской заповедью: "Семь раз отмерь,

один - отрежь"

об углублении рыночных начал, Сербия - самая мощная из республик - отстаивала социалистические принципы. Равновесие сил тормозило продвижение вперед, но одновременно не допускало отката.

Перелом произошел в мае 1962 г., когда Тито допустил политическую ошибку. В своей речи, произнесенной в Сплите, он заявил о необходимости формирования единой югославской социалистической культуры. На первый взгляд, эта проблема была далекой от экономики. Но всякое упоминание о выравнивании народов "под одну гребенку" в Югославии воспринималось очень нервно. В результате с 1962 г. хорваты и словенцы были в своих антицентралистских устремлениях поддержаны другими народами (особенно македонцами). Сербы остались в меньшинстве. После этого постепенно на позиции сторонников углубления преобразований сдвинулся и Тито [431 а, с. 80-81].

Основной комплекс преобразований, углубляющих рыночные начала в экономике, был осуществлен с июля 1965 г. Помимо дальнейшего смягчения налогового бремени, возлагаемого на предприятия, и сокращения размеров государственных инвестиций, являющегося обратной стороной фискальной либерализации, была проведена реформа ценообра-

Снизу вверх: "Новые шаги экономики, самые новые шаги экономики, новейшие шаги экономики"

зования, в ходе которой внутренние цены постарались в максимально возможной степени приблизить к мировым. На этой основе удалось провести значительную либерализацию внешней торговли. Импортные тарифы оказались снижены примерно в два раза и составили в среднем всего лишь 10,8 %. Наконец, в сельском хозяйстве был существенно расширен доступ крестьян к покупке техники и к получению кредитов. Да и в целом возможности для развития мелкого частного сектора (в том числе городского) оказались существенно расширены [431а, с. 81-82; 24, с. 22, 26 - 27; 255, с. 21].

Нелиберальным элементом реформы стало замораживание внутренних цен, осуществленное после того, как они

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

222

223

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

были выравнены по мировым стандартам. Тем не менее, преобразования 1965 г. создали серьезные материальные стимулы.

Получившие широкий доступ к своим деньгам предприятия стали активно использовать их для поощрения работников. После 1965 г. разрыв в оплате труда на разных югославских предприятиях достиг трех- и четырехкратной величины [373, с. 219]. Другим важным стимулирующим следствием реформы стало появление возможности ликвидации нерентабельных предприятий.

Реформа банковской сферы дополнила общую либерализацию экономики. Она началась даже несколько раньше, чем был осуществлен комплекс основных реформ (в 1963 г.). В Югославии сформировалась двухуровневая система, благодаря чему коммерческие банки теоретически могли начать функционировать на рыночных принципах. Они должны были теперь стать основными держателями инвестиционных ресурсов.

Предприятия начали отчислять государству значительно меньшую долю своего дохода, а значит, получили возможность держать имеющиеся у них временно свободные средства в банках, которые, в свою очередь, должны были предоставлять кредиты, руководствуясь исключительно принципом экономической эффективности [24, с. 21]. Если раньше инвестиционная политика находилась в руках бюрократов, то теперь, как предполагалось, она переходила в руки коммерсантов, способных значительно лучше распорядиться деньгами. Эффективность капиталовложений должна была повыситься, а производительность труда - возрасти.

Формально роль коммерческих банков в югославской экономике существенно увеличилась. Фактически именно они сумели заменить государство в качестве основного поставщика средств, необходимых для осуществления инвестиций. В период с начала 60-х гг. (1960-1963) по 1972 г., как показали исследования, на долю самофинансирования предприятий приходилось по-прежнему лишь порядка трети от всего объема ресурсов, идущих на инвестиции (вырасти доля самофинансирования никак не могла, поскольку предприятия стремились проедать свои ресурсы). Доля государства упала с 60 примерно до 20 %. Соответственно резко возросла роль банковских кредитов: с 3 %, которые прихо-

дились на их долю в общем объеме инвестиций в 50-е гг., банковские кредиты увеличились более чем до 40 % [289, с. 107]. По другим данным доля банковских средств достигла даже половины всех капиталовложений страны [24, с. 62]. Поглощать банковские кредиты предприятиям было выгодно, поскольку они могли, отправляя эти деньги на инвестиции, спокойно использовать значительную долю дохода на оплату труда.

Но на практике система банковского кредитования опять-таки сработала не совсем так, как должна была функционировать в теории. Многие югославские предприятия продолжали проедать свои ресурсы, неуклонно двигаясь поэтому в сторону банкротства. В обычном рыночном хозяйстве их действительно должна была бы постигнуть подобная печальная судьба. Естественный отсев неэффективно работающих предприятий является нормальным механизмом, способствующим оздоровлению экономики. Однако в условиях социализма, пусть даже и рыночного, в действие конкурентных сил вмешиваются внешние факторы.

Органы региональной власти стремились поддерживать на плаву тонущие предприятия, поскольку опасались усиления и без того ставшей острой народнохозяйственной проблемой безработицы. На самих же этих предприятиях трудовые коллективы оказывали постоянное давление на директорат ради повышения заработной платы до того уровня, который имелся на успешно работающих заводах и фабриках. В какой-то мере механизмы ограничения роста зарплаты срабатывали, но все равно данным предприятиям требовалась финансовая поддержка извне. Таким образом, коммерческие банки были вынуждены распределять кредитные ресурсы, в значительной степени руководствуясь приказами властей, а не принципом экономической эффективности [289, с. 111-112]. В результате, хотя югославская экономика "кормила" примерно 20-30 % убыточных предприятий и количество банкротств теоретически должно было быть огромным, на практике после реформы середины 60-х гг. потеряли свои рабочие места из-за ликвидации предприятий лишь около 5,5 тыс. работников [507, с. 47].

Еще одной важной сферой, в которой доминировал популизм, оказалась внешнеэкономическая деятельность. Сразу

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

224

225

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

"Простате, это забастовка или перерыв на обед?"

после преобразований середины 60-х гг., когда денежные доходы работников сильно возросли, резко увеличился дефицит платежного баланса, поскольку в условиях либерализации внешней торговли население стало активно приобретать импортную продукцию [373, с. 226].

Пошлины теперь были не главным инструментом поддержания платежного баланса, но динар по-прежнему оставался неконвертируемым. Импортеру разрешалось приобретать валюту по специальному курсу, причем лишь в определенном количестве. Экспортерам было позволено оставлять себе только 7 % валютной выручки. Впрочем, как всегда бывает в подобных случаях, из данного правила имелись многочисленные исключения. Некоторым предприятиям удавалось легальными способами оставлять в своем распоряжении практически всю выручку, полученную от реализации продукции на конвертируемую валюту [373, с. 227].

В результате использования ограничительных мер в 70-е гг. прирост импорта становился все меньше. Экспорту же мешала запаздывавшая девальвация динара, который таким образом, оказывался постоянно переоцениваемым. Динамика вывоза в 70-е гг. отставала от динамики общественного продукта. В результате югославская экономика, несмотря на то, что идеи автаркии больше не были доминирующими, по-прежнему была оторвана от мирового рынка [130, с. 12, 28-29].

В очередной раз встал вопрос о том, чтобы усилить рыночные начала в экономике. Фактически только переход от сис-

темы самоуправления к частной собственности мог повысить ответственность предприятий и банков при принятии решений об использовании находящихся в их распоряжении ресурсов. Непосредственно поставить вопрос о приватизации в социалистической Югославии было невозможно, однако косвенным образом инвестор получал возможность расширить свои права. С 1967 г. предприятия, инвестировавшие средства в развитие других предприятий, получали возможность определенным образом контролировать деятельность последних [24, с. 26]. Этот механизм был, естественно, лишь очень несовершенной формой замены нормального рынка капиталов, но все же какие-то возможности для повышения эффективности инвестиций он создавал. Кроме того, с 1967 г. было дано добро на использование в югославской экономике иностранных инвестиций [373, с. 228].

НА ПУТИ К КРИЗИСУ

Однако дальше рыночные реформы не пошли. Преобразования спровоцировали кризис в политическом руководстве страны. Проявился он, в частности, в очередном обострении отношений между Сербией, с одной стороны, и Хорватией со Словенией - с другой. В Сербии стремились продолжать наращивать объем централизованных инвестиций, что было связано со спецификой банковской системы'. Хорваты и словенцы называли это саботажем реформ, Лидером сил, противостоящих рыночным преобразованиям, стал Ранкович. И хотя в 1966 г. он оказался отправленным в отставку (Тито не был доволен резким

1Поскольку еще до реформы 1963 г. югославские банки были в основном сосредоточены в Белграде, получилось, что и во второй половине 60-х гг. кредитные ресурсы оказались преимущественно в руках сербов. Это позволяло партийному и государственному руководству, оказывая давление на банки, контролировать инвестиционную политику [24, с. 32].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

226

227

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

усилением его влияния, тем более что контролируемая Ранковичем служба безопасности умудрилась поставить микрофоны даже в резиденции самого президента), проблемы, связанные с противостоянием, сохранились [431 а, с. 84-85;  24,  с. 28].

Дело было, конечно, не в персоналиях, а в том, как складывались в условиях реформы отношения между различными частями югославской хозяйственно-политической элиты. Реальная власть в условиях усиления рыночных начал постепенно переходила из рук коммунистических лидеров в руки хозяйственников, и первым такие метаморфозы совершенно не нравились. В развернувшейся политической борьбе все преимущества оказались на стороне консервативных сил. Хозяйственников стали активно обвинять в том, что они имеют слишком высокие доходы, а это осложнило их отношения с трудовыми коллективами, от которых они в полной мере зависели.

Но не только примитивная зависть к богатым и чувство классового соперничества подвигали широкие народные массы к отторжению капитализации страны. Большую роль играл помимо социального еще и ментальный фактор. Многие люди гордились сложившейся в стране системой и не хотели от нее отказываться. "С 1950-х гг. для Югославии были характерны мессианские настроения.- отмечал С. Васильев.- В течение ряда лет в общественное сознание внедрялась мысль о том, что только югославское самоуправление является истинным социализмом и рано или поздно все народы придут к самоуправлению вслед за Югославией. В этом свете многие мероприятия реформы воспринимались как отказ от "самоуправленческого первородства"" [24, с. 37-38].

В середине 60-х гг. атака на хозяйственников еще сдерживалась тем, что в высшем политическом руководстве страны временно доминировали либералы. Однако дальше ситуация стала развиваться по самому неблагоприятному для сторонников углубления рыночных преобразований пути.

Накапливающаяся напряженность в политической сфере усиливалась за счет действия нескольких факторов.

Во-первых, в 1968 г, на волне общеевропейского движения протеста (прежде всего, молодежного) в Югославии прошли сильные студенческие волнения. Молодежь в тот момент

Предвыборная кампания в Нише, Сербия: "Из 99 зарегистрированных кандидатов один действительно рабочий. Невероятно, а вы уверены? Посмотрите на его руки!"

находилась под заметным воздействием левых неомарксистских идей. Эти волнения нашли отклик и в рабочей среде, что формировало все более и более широкий фронт сил, действующих против рынка.

Во-вторых, к началу 70-х гг. усилились межнациональные и межреспубликанские противоречия, что привело в конечном счете к конфедерализации Югославии. Все основные управленческие функции сосредоточились на республиканском уровне, тогда как роль центра заметно упала.

Особенно энергично боролись за хозяйственную самостоятельность хорваты. Они по-прежнему считали, что именно Хорватия содержит за свой счет другие республики, особенно Сербию, и требовали полного пересмотра всей бюджетной политики государства. По мнению ряда авторов, либерально настроенное руководство Хорватии в лице Савки Дабчевича, а также поддерживавшего его секретаря ЦК СКЮ Мико Трипало полагало, что освобождение от контроля со стороны Белграда даст возможность проводить прогрессивные реформы (см., напр.: [217, с. 266-267]).

Статистические данные показывают, что в первой половине 70-х гг. Словения и Хорватия действительно в значительной степени работали на "чужого дядю", хотя основным получателем трансфертов была не Сербия как таковая, а Косово. Так,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

228

229

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Доктор Тито прописывает пациенту (Партии): "При таких

формах вы должны быть более активной. Начните крутиться

вокруг собственной оси"

например, если Словения получала из федерального фонда развития поддержку в размере всего лишь 0,9 % своего валового продукта, то Косово - в размере 48,6 %. Это было связано с тем, что Словения и Хорватия оказались значительно богаче других. Если ВВП на душу населения в среднем по Югославии взять за 100 %, то в Словении данный показатель составил 196 %, в Хорватии - 127 %, в Македонии - 70 %, а в Косово - 32 %. Богатство же, в свою очередь, определялось более высокой производительностью труда и значительно более высокой долей участия населения в производстве [431а, с. 178-182].

Недовольны были хорваты и распределением валютной выручки страны. Хорватия давала стране примерно 40% валютной выручки, однако могла оставлять себе лишь 7 % - остальное сосредоточивалось в федеральных фондах [24, с. 32].

Кризис явно назревал. Непосредственным толчком, спровоцировавшим кризис, стали события 1971 г. в Хорватии, в ходе которых националисты из организации "Хорватская весна", поддержанные затем студентами, предъявили столь зна-

чительные требования в плане расширения автономии республики, что Тито предпочел ввести в Загреб войска и арестовать руководителей движения, а также устроить массовые репрессии в отношении тысяч сочувствовавших им людей. Среди прочих был арестован и Франьо Туджман, ставший в 90-е гг. президентом Хорватии [107, с. 121].

Несмотря на подобную жесткость, в текущей административной работе Тито взял курс на передачу части власти республиканскому руководству. Но совсем по-иному формировалась политика в области демократии и экономических свобод. Либерализм стал слишком опасен для высшего руководства страны, и оно решилось на консервативный поворот, в ходе которого начался массовый уход со своих постов сторонников относительно больших политических и экономических свобод. Применялись и откровенно репрессивные меры, дабы отвратить население от либерализма. Наконец, для того чтобы сцементировать общество, приступили к созданию новой идеологии [24, с. 29-34].

Это был весьма характерный для Югославии, хотя и парадоксальный момент в развитии страны. Тогда как быстро двигающаяся по пути реформ Венгрия и даже Польша в 70-х гг. фактически стали уже деидеологизированными странами, где коммунистические принципы сохранялись, скорее, по инерции, но уже не воспринимались всерьез даже элитой, Югославия приступила к очередному (причем не последнему) идеологическому эксперименту. Как только с нее несколько "соскребли рыночную позолоту", так сразу проступило на свет сравнительно авторитарное и далеко еще не до конца модернизированное общество. "Груз отсталости", накопившийся за долгий срок, не мог быть, естественно, быстро сброшен в относительно короткий либеральный период развития.

С середины 70-х гг. рынок в рамках новой идеологии, разработанной ближайшим соратником Тито Эдвардом Карделем, перестал рассматриваться в качестве ведущего регулятора хозяйственной деятельности. Системой самоуправления теперь была пронизана вся политическая жизнь страны. Формально роль государственного регулирования свелась к минимуму. Но на практике под видом "самоуправленческих решений" господствовал

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

230

231

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

все тот этатизм. Даже законы, принятые скупщиной, рассматривались как самоуправленческие, а не административные акты.

"Отказываясь как от административно-нейтралистской, так и от рыночной координации социально-экономических процессов,- отмечал С. Васильев,- югославские идеологи 70-х гг. выдвинули на первый план механизм самоуправленческих соглашений и общественных договоров, которые во все большей степени должны были заменять административные решения и отчасти рыночный механизм. В сферу действия соглашений и договоров попадало практически все: экономическая интеграция, планирование, налогообложение, ценообразование, внешнеэкономические отношения, отношения между республиками, функционирование социальной инфраструктуры" [24, с. 35-36].

Консервативный поворот не привел в прямом смысле к широким экономическим контрреформам, однако он остановил всякие попытки борьбы с хозяйственными трудностями посредством усиления рыночных начал. В отдельных сферах наблюдался откат. Противоречивая, нестабильная система была законсервирована.

Так, например, снизилась доля дохода, которая оставалась непосредственно на предприятии: если в 1974 г. она составляла 68 %, то к 1989 г.- лишь 56 % [24, с. 47].

Похожий процесс шел в сфере ценообразования. Если к 1970 г. неконтролируемые государством рыночные цены были распространены примерно на две трети стоимости всех товаров, то к 1974 г. свободное ценообразование оказалось сохранено только для одной трети объема производимой в стране продукции1. Причиной такого поворота стала инфляция. Динамика роста номинальных доходов населения все время шла впереди роста стоимости жизни.

Характерно, что в качестве антиинфляционного средства избрали именно усиление административного контроля. Что же

1Эти оценки, естественно, весьма условны. Поскольку существовало много способов неформального контроля за ценами со стороны различных органов власти, трудно точно сказать, какая конкретно доля цен оставалась вне их ведения.

касается кредитно-денежной политики, то она была откровенно экспансионистской. Денежная масса временами резко увеличивалась, причем росла она темпами, значительно превышающими темпы роста ВВП. Так, в частности, в 1972 г. объем выпущенных денег увеличился на 42,5 %, а в 1976 - на 52,7 %. Немногим лучше обстояло дело в 1973 и 1975 гг. [507, с. 76-77, 126, 129]. Эмиссия была необходима для поддержки многочисленных неэффективно работающих предприятий и для осуществления широкомасштабных инвестиций [24, с. 57-66].

Постепенно перестал развиваться частный сектор экономики. Если за период 1964-1969 гг. число малых частных предприятий возросло со 105 тыс. до 145 тыс., то к 1974 г. оно сократилось до 135 тыс. [507, с. 119].

Существенным образом начала сокращаться межреспубликанская торговля, что стало важнейшим проявлением общей неэффективности хозяйствования. Если в 1970 г. на долю торговых связей между отдельными республиками приходилось 27,7 % товарооборота, то в 1980 г,- только 21,7 %. Это было связано с тем, что власти отдельных регионов ради поддержки своих предприятий и преодоления безработицы стали чинить всевозможные препятствия "чужакам" в деле осуществления торговли на подведомственной им территории (одновременно осуществлялось административное давление на "собственные" банки для поддержания низкой процентной ставки). В такой неожиданной форме возродился региональный протекционизм, который даже в старой Австро-Венгрии в основном был преодолен уже при Иосифе II [360, с. 67-68].

Пока шла политическая и идеологическая борьба, выявившиеся уже в начале 60-х гг. негативные тенденции все больше давали о себе знать. Общество постепенно проедало создаваемый им продукт. Соответственно доля накопления в национальном доходе неуклонно снижалась. Если в 1962 г. она еще составляла 27 %, то к 1975 г. упала до 18 % [130, с. 22]. Люди получали все более высокие заработки, активно приобретали автомобили и другие дорогостоящие потребительские товары, быстро увеличивали свои вклады в сберегательных кассах.

Югославский рынок продолжал работать и давать неплохие результаты для жителей страны. Они не страдали от дефицита

ДМИТРИИ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

232

233

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

так, как, скажем, советские граждане, но тот фундамент развития, который обеспечивает накопление, с каждым годом становился все менее прочным. Средние ежегодные темпы роста промышленной продукции упали в 1966-1980 гг. до 6,7 %, что было почти в два раза меньше, чем в предыдущий период. На сравнительно высоком уровне (11,9 %) держалась безработица [130, с. 12, 34].

Помимо экономических проблем появились и проблемы социального плана. Идеология самоуправления должна была, по мнению югославских теоретиков, способствовать формированию принципиально нового общества. Даже если бы в самоуправляемой экономике оказались какие-то изъяны, связанные с эффективностью хозяйствования, существование данной системы, возможно, могло быть оправдано тем, что человек на производстве чувствовал себя хозяином, а не бессильным, эксплуатируемым существом. Однако социологические исследования, проведенные в различных частях Югославии, показали, что никакого нового общества и никакого нового отношения к труду по-прежнему не существует.

Так, например, одним из важнейших преимуществ самоуправления считалось в теории то, что трудящиеся принимают реальное участие в управлении производством, начинают ощущать себя хозяевами и это повышает как их ответственность за судьбу предприятия, так и производительность труда. Но исследования, проведенные в Словении в 1968 г. и в Воеводине в 1984 г., показали, что рабочие в основном по-прежнему, как и при капитализме, трудятся исключительно ради получения заработной платы, а не для собственного удовлетворения.

Примерно 60 % "синих воротничков" в Словении не чувствовали того, что они хоть в какой-то степени управляют собственным предприятием. Естественно, трудно было при таком отношении ожидать от рабочих повышения чувства ответственности за свое дело. С производительностью труда дело тоже обстояло далеко не лучшим образом. По оценке некоторых экономистов, югославы реально работали в среднем лишь 5,5 часов в день при формальном восьмичасовом рабочем дне [546, с. 84].

Основной причиной того, что люди не чувствовали себя хозяевами на производстве, была объективная неосуществимость системы самоуправления. Даже при наличии контроля за менеджментом со стороны рабочих советов некомпетентность широких масс делала невозможной осознанное и творческое участие в принятии важнейших решений. "Решения о производстве, покупках, продажах и т.д.,- отмечал ведущий специалист по югославской экономике Л. Сырц,- требуют экспертизы и информации, а потому на практике они остаются в руках директоров" [507, с. 44].

На практике директора предприятий, конечно, прекрасно понимали, что коллектив не может управлять предприятием. Любая попытка добиться реального самоуправления привела бы к тому, что никакие решения вообще не принимались бы. Но директорам приходилось, тем не менее, считаться с мнением коллектива. Поэтому они маневрировали на узкой тропе, проходящей между развалом производства и отторжением менеджмента работниками. В результате формировалась своеобразная система псевдоконсенсуса, при которой менеджмент учитывал некоторые важнейшие требования рабочих, но в текущей деятельности активно манипулировал голосами членов трудового коллектива. Вместо системы самоуправления сформировалась система доминирования директоров, создававших иллюзию того, что предприятием управляют его работники1.

Так, например, собрания трудовых коллективов проводились после окончания рабочего дня, когда люди уже устали и

1Директора предприятий в этой системе приобрели вес, совершенно непропорциональный той формальной роли, которую они играли в самоуправляющейся экономике. Как только в середине 60-х гг. давление центра на них было ослаблено, так сразу руководители предприятий стали господами в своем хозяйстве. Иногда, конечно, им не удавалось находить общий язык с трудовыми коллективами - и тогда они теряли свое место. Но в подавляющем большинстве случаев этого не происходило. Так, например, в 1966 г. из 357 старых директоров предприятий не был переизбран лишь 71 [255, с. 204].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

234

235

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

хотели вернуться домой. Естественно, они не склонны были к тому, чтобы долго обсуждать вопросы, суть которых плохо понимали. Практика показала, что всерьез рабочие готовы обсуждать только вопросы условий и оплаты труда, что же касается всего остального, то "управленческие частности" оставались на усмотрение администрации. Члены трудового коллектива стремились быстро перейти к голосованию, чтобы принять даже то решение, смысл которого они еще толком не осознали. Как правило, это было решение, предлагаемое директором.

Такой консенсус был недолговечен. Если рабочие выясняли, что принятые без серьезных размышлений решения по какой-то причине не работают на удовлетворение их краткосрочных интересов, вопрос в той или иной форме возникал вновь и мог приводить даже к конфликтам. Время от времени рабочие бастовали. Тито, полагавший, что система самоуправления должна работать на практике, удивлялся этому: "Против кого бастуете? Против самих же себя". Рабочие, однако, не чувствовали, что забастовками и требованием высокой зарплаты они наносят ущерб именно себе.

Но, тем не менее, установившаяся на предприятиях система псевдоконсенсуса позволяла администрации принимать хоть какие-то решения [255, с. 130; 507, с. 44, 55].

Все это объективно разрушало самоуправление. Однако дополнительным ударом по югославской системе стало то, что хозяйственный центр постепенно все больше стремился оставлять за собой принятие целого ряда важнейших решений. В 1982 г. один белградский журнал отмечал, что "доля ресурсов, которые инвестируются в самоуправляемом секторе экономики, ныне уменьшилась даже по сравнению с той, что была раньше, тогда как доля административно принимаемых решений, лишь формально выглядящих самоуправленческими, возрастает" [546, с. 81].

Парадокс развития югославского самоуправления состоял, однако, в том, что рабочие, не ощущая себя хозяевами предприятия, реально все же могли оказывать влияние на систему управления производством, причем влияние это было явно негативным. Рабочее место рассматривалось каждым как некая рента, которой он имеет право бесконечно пользоваться вне зависимос-

ти от эффективности своего труда просто потому, что является членом данного трудового коллектива. "Тот факт, что "инвестированная" работником часть дохода не могла быть ему выдана по выходе с предприятия,- отмечал С. Васильев,- превращала его в "вечного пайщика" предприятия" [24, с, 25].

Рабочие советы на предприятиях делали все возможное для того, чтобы сохранить в максимальной степени имеющиеся рабочие места и защитить заработную плату от любых попыток ее сокращения (в реальном выражении), которое могло происходить в условиях инфляции. В некоторых организациях было зафиксировано даже такое явление, как передача рабочих мест по наследству детям [546, с. 91].

Понятно, что в ситуации, когда работника нельзя уволить ни за плохую работу, ни в связи с необходимостью изменения производственной структуры, эффективность хозяйствования снижается. Кроме того, консервативный настрой трудовых коллективов серьезно способствовал росту безработицы среди молодежи: 80 % всех безработных югославов в 80-е гг.- это люди до 27 лет. Еще в 1984г. местная пресса отмечала, что "через десять лет один миллион безработных молодых людей будет решать не только свою судьбу, но и судьбу социализма" [546, с. 92]. На самом деле прошло даже меньше десяти лет, и Югославия развалилась, а отдельные ее республики начали устранять из своей экономики всякие остатки системы самоуправления.

Социологические опросы показывали, что оптимизм, проявляемый в отношении развития югославской экономики, достиг своего максимума примерно в районе 1968 г., т.е. после того как в стране были осуществлены реформы рыночного типа. Затем, по мере того как углублялись проблемы системы самоуправления, оптимизм начинал снижаться. Во второй половине 70-х гг. реальное падение уровня жизни еще больше подкосило оптимизм общества [546, с. 93]. Но по-настоящему серьезный, длительный кризис югославской экономики начался в 80-е гг., когда механизм рыночного социализма практически полностью разладился.

Серьезной проблемой для югославской экономики стала инфляция. Если в 50-е гг. она была еще практически незаметна (2,6 % в среднем в год), то в 60-е - составляла уже в среднем

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

10,6 % в год, а в следующем десятилетии поднялась до 18,8 %, что значительно превышало уровень, существовавший в других европейских странах.

Инфляция постепенно захватывала Югославию, хотя в данный период рост цен еще не превышал того уровня, вслед за достижением которого возникает серьезная опасность для финансовой стабильности и для всего производственного процесса. Инфляция, если можно так выразиться, была еще контролируемой. Но в 80-е гг. ситуация в этой области постепенно стала меняться качественным образом. В самом начале нового десятилетия инфляция держалась на уровне 40 % годовых, но с 1984 г. началось ее стремительное и непрерывное ускорение [385, с. 40-41].

Корни югославской инфляции уходят в глубины той экономической системы, которая сформировалась в этой стране. Рост цен имел в Югославии причины, существенно отличные как от тех, которые определяют характер умеренной инфляции в странах со стабильной рыночной экономикой, так и от тех, которые формируют быстрый переход к гиперинфляции стран, проходящих через череду глобальных политических и социально-экономических катаклизмов. В Югославии просто отсутствовал тот макроэкономический механизм, который в условиях развитого рынка подавляет инфляцию. И это являлось ярким свидетельством незавершенности процесса модернизации, даже несмотря на наличие в югославской экономике многих существенных рыночных элементов.

Еще в середине 70-х гг., столкнувшись с проблемой падения инвестиций и снижения темпов экономического роста, правительство решило в очередной раз ускорить развитие страны посредством использования государственных капиталовложений, а также за счет массированного импорта машин и оборудования.

Темп прироста инвестиций постепенно становился значительно более высоким. Если в 1973 г. он составлял лишь 2,2 %, то с 1974 по 1978 г. возрос до 9,4 %. Страна активно ввозила из-за границы машины и оборудование: их доля в импорте возросла в период 1975-1979 гг. на 4,7 процентных пункта [385,  с. 42-43].

 

237

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

Возможно, это изменение характера государственной политики не имело бы столь печальных последствий для экономики, если бы в середине 70-х гг. не произошло существенное повышение мировых цен на нефть. Время для экспериментирования с инвестициями было выбрано самое неподходящее.

Цены на нефть и нефтепродукты сильно выросли и в самой Югославии, а это потребовало увеличения расходов на осуществление импорта. Торговый баланс страны, и без того отрицательный, с 1974 г. резко ухудшился, а баланс по текущим операциям, который показывал ранее положительное сальдо, стал теперь отрицательным. Таким образом, друг на друга наложились два серьезных процесса, каждый из которых потребовал дополнительного финансирования. И хотя в середине десятилетия ситуация несколько улучшилась, к 1977 г. проблема обострилась вновь.

Возросшие расходы надо было как-то покрывать, и Югославия начала активно прибегать к зарубежным заимствованиям. Соответственно объем внешнего долга страны стал с каждым годом быстро возрастать. А поскольку условия кредитования на международном рынке капиталов в этот момент значительно ухудшились, Югославия просто попала в своеобразную долговую ловушку [385, с. 42, 44].

В определенный момент стало ясно, что всю стратегию ускорения экономического развития, намеченную в середине десятилетия, теперь необходимо полностью менять. С 1979 г. прирост инвестиций в Югославии резко сократился, а с 1980 г. капиталовложения просто стали сокращаться, да еще весьма значительными темпами. Пришлось пойти и на дополнительные меры по обеспечению экономии, в частности на сокращение военных расходов, на ограничение личных доходов. Это позволило несколько выправить состояние баланса по текущим операциям, отрицательное сальдо которого было сведено теперь к минимуму. Однако в этот момент наметились негативные процессы уже в совершенно другой области.

Чуть раньше, в 1977-1979 гг., благодаря росту инвестиций наметился и рост ВВП. Если в начале десятилетия средние темпы экономического роста составляли около 5 % годовых, то в этот благоприятный период они поднялись до 7,3 %.

239

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 238

Однако, как только изменилась в направлении повышения экономии стратегическая линия государства, рост "волшебным образом" быстро сошел на нет. В добавок ко всему "поработал" еще и мировой экономический кризис, разразившийся в начале нового десятилетия. В итоге к 1982 г. рост ВВП в Югославии составил лишь 0,5 %. В дальнейшем подобный мизерный темп роста сохранялся примерно до 1988 г., несмотря на все усилия, предпринимавшиеся для ускорения развития [385, с. 42, 52].

Экономическое положение югославских предприятий, которые и раньше страдали от встроенных в хозяйственную систему рыночного социализма недостатков, в начале 80-х гг. еще более ухудшилось. Они несли потери как из-за собственной неспособности к интенсивному накоплению, так и от внешних шоков. Теперь уже государству надо было бороться с надвигающейся угрозой экономического спада. Эта задача вполне сочеталась с задачей ликвидации отрицательного сальдо баланса по текущим операциям. А добиться успехов в данном направлении было просто необходимо для того, чтобы расплачиваться по накопившимся долгам.

Чтобы повысить конкурентоспособность национальной экономики и расширить сбыт продукции, в Югославии начали осуществлять стимулирующие меры по расширению экспорта. Для поощрения экспорта активно стали использоваться селективные кредиты, что потребовало денежной эмиссии

[24, с. 80, 88].

Затем в 1982 г. было принято решение о девальвации динара почти на четверть. Кроме того, ввели некоторые импортные ограничения, установили специальные налоги на поездки за границу, разработали систему государственного регулирования потребления топлива и, наконец, ограничили изъятие валюты со счетов в частных коммерческих банках [385, с. 44]. Скупщина приняла также нормативные акты, ограничивающие расходы системы местного самоуправления [546, с. 81].

Девальвация стала дополнительным фактором ускорения импортируемой инфляции помимо уже существовавших высоких цен на топливо (впоследствии девальвация повторялась и опять ускоряла рост цен). В этих условиях население ожидало еще большего ухудшения ситуации с ценами, а пото-

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

му включился механизм инфляционных ожиданий. У граждан уже имелись накопленные ранее сбережения, лежавшие до поры до времени в банках. Пока ситуация с ценами не вышла из-под контроля, эти деньги не оказывали дестабилизирующего воздействия на рынок. Но теперь сбережения извлекли и стали интенсивно вкладывать в товары.

Кроме того, по мере роста цен доходы индексировались. Как только .реальная зарплата стала расти (1985-1986 гг.), еще больше расширилась покупательская активность, и это сразу нашло свое отражение в ценах. В дальнейшем, правда, темпы инфляции уже стали превышать увеличение номинальной зарплаты, и население откровенно проигрывало из-за нарастающей финансовой нестабильности. Тем не менее, стремление компенсировать потери посредством индексации нарастало, и нестабильность, таким образом, все усиливалась.

Конечно, сами по себе ни девальвация динара, ни инфляционные ожидания, ни индексации не могли бы запустить самовоспроизводящийся инфляционный механизм: они могли только на время дестабилизировать положение. Но предприятия имели слишком свободный доступ к деньгам, несмотря на низкую эффективность своей работы. И это стало главным инфляционным фактором.

В стране установились отрицательные реальные процентные ставки. Таким образом, легкий доступ к кредиту позволял предприятиям жить не по средствам, ускоряя инфляцию, которая, в свою очередь, все больше способствовала поддержанию отрицательных процентных ставок. Через этот механизм деньги перераспределялись от владельцев депозитов (т.е. тех, кто их стремился накапливать) к работникам предприятий, быстро расширявшим масштабы своего потребления. По некоторым оценкам перераспределение доходов за Счет существования отрицательных процентных ставок составило от 5 до 15 % ВВП [385, с. 52],

Доступ к дешевым деньгам пытались ограничивать при помощи административных мер рационирования кредита, однако банки находили способ обойти ограничения. Кроме того, усугублялась еще одна проблема. Рационирование и отрицательные процентные ставки, при которых займы выгодны заемщику, а не

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

240

241

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

кредитору, стимулировали банки прибегать к неэкономическим критериям при выдаче кредитов (взятки, личные контакты и т.д.), что, в конечном счете еще больше снижало эффективность производства и косвенно содействовало нарастанию инфляции.

Трудно сказать, какую роль сыграл в нарастании инфляции государственный бюджет. Формально он, как правило, на протяжении десятилетия сводился с профицитом. Однако эксперты полагают, что это была лишь видимость, поскольку в Югославии допускались разного рода квазибюджетные операции. Предприятия могли получать субсидии или компенсировать за счет государства свои потери от неблагоприятного для них валютного курса. Не только внешние займы, прибегать к которым было все труднее, но также и займы у Центробанка (денежная эмиссия) покрывали реально формирующийся бюджетный дефицит [385, с. 52]. Высказывается мнение, что активно к политике эмиссионного покрытия бюджетного дефицита в Югославии стали прибегать с 1985 г. [24, с. 88].

Кредиты на поддержку экспорта, отрицательные реальные процентные ставки и фактически существующий бюджетный дефицит определили высокие темпы роста денежной эмиссии. Если в 1985 г. прирост денежной массы составил 61 % (в три раза больше, чем в Польше, в шесть раз больше, чем в Венгрии, в пятнадцать раз больше, чем в Чехословакии), то в 1988 г. он составил уже 242 %. Это было уже в четыре раза больше, чем в Польше, и примерно раз в двадцать больше, чем в Венгрии и Чехословакии [167, с. 563].

Таким образом, у роста цен были различные источники, но в конечном счете все изменения приводили к одному - к росту денежной массы. В итоге получилось следующее. Если в 1984 г. инфляция составила еще только 57 % по отношению к предыдущему году, то к 1988 г. дошла почти до 200 % [385, с. 40, 46].

Правительство время от времени пыталось замораживать цены, когда полагало, что они растут быстрее, нежели намечалось по планам. Но затем оно быстро вынуждено было отказываться от подобной меры и снова дать дорогу открытой инфляции.

В этом, кстати, ярко проявилось отличие югославской инфляции 80-х гг. от проблем, порожденных венгерской экономикой. Внешнеэкономический шок и быстрое нарастание задолженности перед иностранными кредиторами были для этих двух стран общими условиями. Общими оказались и негативные последствия для производства. Однако если в Венгрии государство лишь медленно шло на корректировки цен, так и не решаясь допустить их значительную либерализацию, то в Югославии оно как бы заходило с другого конца, пытаясь временами вмешиваться в процесс, который в целом не находился под его контролем. Соответственно югославская инфляция оказалась куда масштабнее того роста цен, который имел место в Венгрии.

Постепенно в стране назревали требования очередных экономических реформ, способных стабилизировать финансовое положение и ускорить рост. Этому способствовали смерть Тито в 1980 г. и переход страны к своеобразному коллективному управлению, которое в принципе могло бы позволить себе либеральную модификацию той системы, что сложилась в последние годы жизни вождя. Была сформирована специальная комиссия по разработке новой программы реформ, во главе которой оказался известный либеральный партийный деятель С. Крайгер, оттесненный в 70-х гг. на второстепенные посты. Кое-что действительно удалось сделать, однако с 1984 г. наметилась новая консервативная волна в югославском руководстве, и серьезные перемены в целом так и не были осуществлены [24, с. 81].

Отсутствие позитивных перемен в экономике привело к тому, что югославские предприятия постепенно вытеснялись с европейского сельскохозяйственного рынка. Падали доходы и от столь значимой для Югославии сферы услуг, как туризм. По оценке С. Васильева, это было связано как с несовершенством инвестиционной политики, так и с низким качеством продукции. А проблемы с качеством определялись недостаточной квалификацией и мотивацией как работников, так и управленческого персонала [24, с. 86-87].

Наконец, в мае 1988 г. начался процесс осуществления радикальных изменений в югославской экономике. Думается, только с этого момента можно в полной мере говорить о

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

242

243

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

начале формирования в Югославии рыночного хозяйства. Таким образом, получается, что, несмотря на свой сравнительно ранний "рывок" к рынку, эта страна смогла приступить к завершающему этапу модернизации экономики практически одновременно с другими государствами Восточной Европы.

Однако обеспечить быстрые и радикальные действия, способные разом решить все проблемы страны, не удалось. Решение части старых проблем обнажало комплекс новых, а потому реформы были осуществлены в несколько этапов, причем завершение процесса состоялось уже после распада федеративного государства.

В 1988 г. по согласованию с МВФ была принята программа реформ. Она предполагала существенную либерализацию в сфере ценообразования и внешнеэкономических связей. Был создан единый валютный рынок, сняты административные ограничения в системе банковского кредитования. Однако результат получился обратный ожидаемому. Соединить либерализацию с финансовой стабилизацией в югославских условиях оказалось невозможно.

С одной стороны, сильно выросли тарифы естественных монополий, которые принудительно держали на низком уровне примерно 25 лет. С другой же стороны, прирост денежной массы в 1989 г, возрос в десять раз по сравнению с 1988 г., (167, с. 563], что в условиях более свободной системы ценообразования ускорило и темпы инфляции, превысившей в годовом исчислении 1200 % [385, с. 40].

"Вследствие ускорения инфляции,- отмечал С. Васильев,- и отставания индексации доходов их получатели были больше не в состоянии защитить свою покупательную способность... Сокращение спроса вызвало падение производства, что привело хозяйство в состояние самоподдерживающегося спада, в замкнутом кругу которого сокращение производства приводит к падению эффективности, росту удельных издержек, ускорению инфляции, уменьшению спроса и новому сокращению производства" [24, с. 92].

Таким образом, высокая инфляция 1989 г. стала продуктом развития специфической югославской экономики. В этом смысле она качественно отличалась по своей природе как от

гиперинфляции прошлого, связанных с разного рода политическими катаклизмами, вызывавшими большой рост государственного долга или наложение на страну репараций, так и от инфляции, порожденных неумеренным увеличением социальных расходов, осуществляемых слабым правительством. Инфляция в Югославии, если можно так выразиться, была более органична самой стране, чем текущему моменту.

Постепенно становилось ясно, что реальная стабилизация окажется возможной лишь в том случае, если довести до логического завершения рыночные реформы и отказаться от самой системы самоуправления, лежащей в основе специфического югославского социализма. Такого рода преобразования начало готовить в 1989 г. новое федеральное правительство, возглавленное хорватским экономистом Анте Марковичем. Это правительство впервые за всю историю югославского рыночного социализма попыталось деидеологизировать экономику и построить ее исключительно на рациональных принципах, а не на априорных партийных установках.

Программа Марковича осуществлялась одновременно со знаменитым планом Бальцеровича в Польше и в своих сущностных моментах очень напоминала его. Однако мировая известность югославской программы оказалась значительно меньше известности программы польской (возможно потому, что из-за трагического развития межнациональных отношений на Балканах она фактически так и не была завершена).

Реализация программы стабилизации началась с января 1990 г. Курс Марковича состоял из нескольких составных частей [385, с. 54-58].

Во-первых, было объявлено, что все бюджеты и внебюджетные фонды в стране должны финансироваться только за счет налогов. Это относилось и ко всем квазибюджетным расходам, покрываемым Центробанком. Для обеспечения реализации этой цели пришлось пойти на сокращение расходов1 и

1 По другим данным Марковичу все же не удалось в 1990 г. снизить государственные расходы. Они продолжали расти в реальном выражении [541, с. 108].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

244

245

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

расширение базы налогообложения, включающее отмену некоторых налоговых льгот и введение нового налога с оборота.

Во-вторых, Центробанк пошел на резкое сокращение прироста денежной массы. Прирост составил за 1990 г. менее 40 %, т.е. сокращение было примерно восьмидесятикратным [167, с. 563]. Возможность подобного изменения монетарной политики обеспечивалась повышением процентных ставок и государственным займом.

В-третьих, для того чтобы сбить инфляционные ожидания и "успокоить" потребителей, было принято решение о замораживании на шесть месяцев цен на уголь, нефтепродукты" черные и цветные металлы, медикаменты, а также о замораживании тарифов на электроэнергию, коммунальные услуги, услуги системы телекоммуникаций и железных дорог. В основном к числу замороженных относились цены на товары и услуги, определяющие возможность инфляции издержек. Остальные цены оставались свободными, В целом данная мера носила нелиберальный характер, однако, поскольку в предшествовавшем году либерализация цен устранила важнейшие структурные перекосы в экономике, замораживание могло дать позитивный результат (но, естественно, только в сочетании с рест-риктивными бюджетными и монетарными мерами обеспечения стабилизации).

В-четвертых, государство снимало с себя ответственность за доходы трудящихся. Зарплата должна была теперь стать предметом коллективных договоров, заключаемых между руководством предприятий и работниками. Правда, на шесть ближайших месяцев зарплата (наряду с ценами) должна была подвергнуться замораживанию.

В-пятых, с января 1990 г. вводилась конвертируемость динара по текущим операциям. Устанавливался фиксированный курс по отношению к немецкой марке на уровне 7:1 (это обеспечивалось посредством деноминации динара). Фиксация, так же как и замораживание цен с зарплатами, должна была стать важным психологическим фактором воздействия на население. Она должна была сбить инфляционные ожидания.

В-шестых, весь этот широкомасштабный комплекс преобразований сопровождался осуществлением некоторых мер по социальной защите части населения, однако сразу подчеркивалось, что ее масштабы будут определяться в перспективе экономическими результатами реформы. Некоторые элементы старой системы социального обеспечения сразу же подверглись сокращению.

Наконец, последним, но одним из самых важных пунктов программы стала отмена ограничений, накладываемых на действия совместных предприятий. Это привело к всплеску активности иностранных инвесторов. В одном только 1990 г. число заключенных договоров о вложении иностранного капитала превысило общее число совместных проектов, действовавших в 1989 г. Одновременно активизировался и частный сектор национальной экономики [24, с. 96].

Реализация программы шла весьма успешно. В январе рост цен был еще очень высоким, но уже к июню 1990 г. инфляция сменилась даже небольшой дефляцией, хотя затем (после того как произошло размораживание) цены опять несколько выросли. Возросли внешнеторговый оборот страны и международные резервы Центробанка.

Однако стабилизация ударила по неэффективным предприятиям, и это привело к существенному падению объема промышленного производства. Наибольшие потери понесли добыча железной руды, угледобыча и судостроение [385, с. 60]. В целом ВВП из-за трансформационного спада сократился в 1990 г. на 7,5 %. Начала расти и безработица, которая к 991 г. увеличилась в сравнении с 1989 г. в два раза, достигнув 22,3 % экономически активного населения [167, с. 177, 213].

Еще одной проблемой реформы стало возникновение к самому концу 1990 г. дефицита баланса по текущим операциям из-за резкого ухудшения состояния торгового баланса. Из-за снижающейся, но все же сохраняющейся инфляции (в Целом за год она составила 121 %) динар оказался переоценен и импорт нарастал значительно быстрее, чем экспорт. В ожидании девальвации население стало избавляться от динаров, что привело к наложению некоторых административных ограничений

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

246

247

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

на продажу валюты. С января 1991 г. динар действительно подвергся девальвации до уровня 9 динаров за 1 немецкую марку [385, с. 59, 64-66].

Во второй половине 1990 г. правительство приступило к реализации программы широкомасштабной приватизации предприятий. В конечном счете, именно это должно было стать главным шагом по направлению к модернизации самоуправляющейся экономики. Именно это должно было превратить ее в нормальное рыночное хозяйство, основанное на частной собственности. Программа была в основном рассчитана на постепенные продажи значительной части акций внешним по отношению к трудовым коллективам инвесторам (аутсайдерам).

Таким образом, к началу 90-х гг. система самоуправляющихся предприятий, просуществовавшая несколько десятилетий и составившая основу югославского рыночного социализма, доживала свои последние дни. Однако дальнейший ход модернизации был связан уже с необходимостью решения комплекса более сложных социально-политических задач, нежели просто приватизация.

ГОЛЬ НА ВЫДУМКИ ХИТРА

Стабилизационная программа, осуществленная в Югославии в 1990 г., была стандартной и в целом напоминала ту, которая осуществлялась в Польше в то же самое время. Да и вообще она напоминала стабилизационные программы, осуществлявшиеся ранее в целом ряде стран (например, в Европе после мировых войн или в Латинской Америке в 70-80-е гг.). Однако, несмотря на общее сходство, имелась и чисто югославская специфика.

Прежде всего, надо отметить, что намерение продать югославские предприятия внешним инвесторам было не так-то просто реализовать. Десятилетия господства системы само-

управления не могли пройти бесследно даже при том, что элита общества уже понимала необходимость дальнейшего движения в сторону построения нормальной рыночной экономики. Если коллектив чувствовал себя хозяином предприятия, то он не готов был легко смириться с присутствием чужака.

В Венгрии приватизация шла успешно, хотя и медленно, поскольку необходим был компромисс с менеджментом. В Чехословакии у государства были развязаны руки, но сама экономика оказалась не слишком готова к быстрому превращению в рыночную. Югославской проблемой стало чрезвычайно большое влияние коллективов. Специально проведенные опросы, охватившие 141 директора в Сербии и 141 в Хорватии, показали, что руководители предприятий хотят сохранения личной власти, сложившейся в системе самоуправления, и не ориентированы на развитие рынка по Марковичу [421, с. 1060-1061].

Хотя формальное право приобретать имущество имелось у всех граждан и институтов, реально в начале 90-х гг. процесс разгосударствления пошел в направлении создания существенных привилегий для инсайдеров. Инициатива была предоставлена самим предприятиям, и фактически условия приватизации были таковы, что работники могли легко выкупить большую долю акций своей фирмы.

Каждому члену трудового коллектива в ходе приватизации предоставлялась скидка для приобретения акций в размере 30 %. Кроме того, добавлялось еще по одному проценту за каждый год трудового стажа на данном предприятии, хотя был все же установлен максимальный размер дисконта - 70 %. Такими же правами, как и работники, обладали пенсионеры, трудившиеся ранее в данной фирме. В отличие от инсайдеров аутсайдеры могли в лучшем случае претендовать лишь на скидку в размере 30%,

Более того, с середины 1991 г., когда в стране стала вновь нарастать инфляция и правительство оказалось озабочено проблемой торможения роста денежных доходов населения, от предприятий с быстрым увеличением размера зарплаты требовали, чтобы они значительную ее часть выдавали работникам

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

248

249

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

собственными акциями и облигациями. Таким образом, в определенном смысле можно говорить о том, что власть даже принуждала проводить приватизацию в пользу трудовых коллективов [287, с. 474-475, 480].

С одной стороны, приватизация по Марковичу вроде бы шла очень быстро. К концу 1990 г. более трех четвертей всех югославских фирм перешло в частные руки. Но с другой стороны, совокупный капитал этих фирм был почти в 30 раз меньше совокупного капитала фирм, приватизацией не затронутых. На по-настоящему крупных и значительных предприятиях процесс застопорился. Структура собственности в целом по всей югославской экономике оставалась старой [421, с. 1062].

Впоследствии (уже после распада страны) в Югославии были приняты некоторые меры для торможения приватизации, осуществлявшейся в пользу коллективов (в частности, был снижен размер предоставляемого работникам дисконта). Но в условиях гиперинфляции (о ней см. ниже) приватизация вновь ускорилась, поскольку активы предприятий совершенно обесценились и выкупить их не составляло никакого труда даже для самых бедных работников.

Собственность фактически разошлась за бесценок, и югославским политикам это не понравилось. В 1994 г., когда гиперинфляция была остановлена, демократическая партия предложила провести национализацию, и эта идея, естественно, была подхвачена социалистами. В результате на 87 % предприятий результаты приватизации были аннулированы. При этом, правда, не произошло реального возврата к системе самоуправления и власть сосредоточилась в руках менеджмента.

В 1995 г., когда в других государствах Восточной Европы и даже в России частный сектор имел уже весьма сильные позиции, более 80 % югославской экономики опять находилось в государственной собственности. Миф о рыночном "первородстве" Югославии окончательно развеялся. "Спасало" лишь сравнительно неплохое развитие нового частного сектора [421, с. 1062-1066].

Однако то, что вся первая половина 90-х гг. фактически оказалась потеряна для приватизации, было еще далеко не

главной проблемой Югославии. В стране назревал кризис более глубокий, нежели тот, который оказался порожден системой самоуправления и произрастающей из нее инфляцией. Все более и более очевидным становилось то, что многонациональное государство не может существовать как единое целое. Противоречия, развалившие в свое время Австро-Венгрию, спустя более полвека в полной мере дали о себе знать в государстве южных славян, несмотря на всю кажущуюся этническую близость населявших ее народов.

Парадокс югославского развития на рубеже 80-90-х гг. ярко проявился в отношении общества к программе Марковича. До весны 1991 г. Маркович был самым популярным политиком страны. Казалось бы, все идет замечательно, разумные рыночные начала поддерживаются народом и Югославию ждут такие же успехи в реформах, как и в других странах Центральной и Восточной Европы. Но не тут-то было. То, что сравнительно неплохо срабатывало в мононациональных странах, не сработало в государстве многонациональном.

Уже примерно к маю 1990 г. Маркович стал "врагом номер один" для национальных элит отдельных республик, как для прогрессивных и ориентированных на рынок, так и для консервативных. Его успех был одновременно их неудачей. Если бы реформы в масштабах всей федерации оказались доведены до конца, столь привлекавшая их конфедерализация Югославии могла бы застопориться. Поэтому на уровне республик Марковичу стали вставлять палки в колеса. По этой причине, в частности, некоторые элементы его программы приходилось вводить в силу президентскими указами, т.е. с использованием авторитарных начал [421, с. 1058-1060]'.

1В СССР в то время не было правительства, равного по степени своей рыночной ориентации правительству Марковича. Однако думается, что при всей условности такого рода сравнений по судьбе Марковича и его программы мы можем в какой-то степени судить о том, что ожидало бы Григория Явлинского, стремившегося в самом начале 90-х гг. и сохранить СССР, и начать серьезные рыночные реформы.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

250

251

ЮГОСЛАВИЯ; ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Что же происходило с Югославией? Те силы, которые сплачивали поколение партизан времен Второй мировой войны, постепенно исчезали вместе с уходом из жизни самого поколения. После кончины Тито в 1980 г. страна вступила фактически в совершенно новый этап ее государственной жизни. Именно в этот период сформировались принципиальные расхождения в политической стратегии ведущих югославских республик, которые затем в 90-х гг. определили распад государства.

Демократические тенденции, которые к концу десятилетия оказались столь сильны в Польше, Венгрии, Чехословакии, на югославском пространстве проявились в основном только в Словении. Национализм же стал доминирующим политическим течением и в Сербии, и в Хорватии. Однако носил он в каждой из этих республик принципиально различную окраску. "Для Сербии,- отмечали Б. Даллаго и М, Увалич,- наиболее важным в ее движении к национализму было создание Великой Сербии, в которой была бы гарантирована их национальная идентичность и за счет территориальной экспансии были бы увеличены размеры собственности, национального богатства, человеческих и других ресурсов. Для Хорватии движение к национализму означало обеспечение политической и экономической независимости, а также ликвидацию трансфертов в менее развитые регионы1, что позволило бы ей ускорить рост и собственное развитие" [321, с. 78].

Даже если бы он получил соответствующие полномочия, республики, скорее всего, все равно растащили бы Союз на отдельные части, причем ориентированные на рынок прибалты делали бы это ничуть не менее охотно, нежели консервативные азиаты.

1К концу 80-х гг. экономическое неравенство отдельных регионов только усилилось, несмотря на трансферты. Например, разрыв между Словенией и Косово по ВВП на душу населения стал уже не пятикратным (как в 1955 г.), а восьмикратным [321, с. 74].

 

В Хорватии к власти пришли

годи из разгромленного в нача-

ле 70-х гг. националистического движения. Ослабление федерации, происшедшее после смерти Тито, их вполне устраивало. Наиболее популярным стал в республике Хорватский демократический союз (ХДС) во главе с Франьо Туджманом, который пришел к власти после выборов весны 1990 г.- первых многопартийных выборов в Югославии.

Ф. Туджман

В 1990 г. Туджману было уже 68 лет. С 1941 г. он участвовал в антифашистском движении, а потому сразу после войны стал, несмотря на сравнительно молодой возраст, функционером новой югославской власти. В середине 50-х гг. он окончил Военную академию и в 1960 г. оказался самым молодым генералом югославской армии. Однако уже на следующий год он по собственной инициативе оставил военную службу и занялся научной работой, основав в Загребе Институт истории рабочего движения. В 1965 г. молодой генерал стал еще и доктором политических наук.

Естественно, Туджман ударился в науку не потому, что его потянуло из шумных битв в тишину кабинета, Это была форма ухода в политику - единственно возможная форма создания оппозиции режиму Тито. Туджман выступил как антимарксист и хорватский националист. В 1967 г. он был исключен из коммунистической партии, отстранен от руководства институтом и отправлен на пенсию, несмотря на то, что достиг лишь 45-летнего возраста. С 1972 г., когда начались репрессии против хорватских диссидентов, Туджман периодически отправляется в тюрьму. Но зато его популярность в это время резко возросла.

Туджман и его группа пропагандировали национализм в сочетании с антикоммунизмом. В Хорватии стали вновь слышны голоса, говорившие о сербах, как о ленивой расе

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

252

253

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

[217, с. 274]. В 1987 г. Туджману пришлось эмигрировать. Но уже через пару лет - в 1989 г.- он создал ХДС, на будущий год выиграл выборы, и парламент избрал его президентом страны. Впоследствии, после обретения Хорватией независимости, Туджман был избран президентом уже непосредственно в ходе всенародного голосования.

В Сербии же национализм развивался по-другому, нежели в Хорватии, Во второй половине 80-х гг. там сконцентрировал в своих руках власть лидер коммунистов Слободан Милошевич, который изгнал из руководства всех интернационалистов. Постепенно Милошевич превратился в националиста, формально сохранив социалистический имидж. На многопартийных выборах декабря 1990 г. его социалистическая партия, возникшая из союза коммунистов, сумела удержать власть. После этого национализм расцвел пышным цветом и получил великодержавную окраску. Сербы в значительной мере были расселены и в других югославских республиках, а потому они ни в коей мере не желали допустить возможного распада единого государства, опасаясь оказаться в меньшинстве перед лицом своих врагов (подробнее см.: [24, с. 83-85]).

Впоследствии, когда этот распад все же стал неизбежен, стратегическая линия Милошевича несколько изменилась. Он готов был пойти на роспуск Югославии, но при этом намеревался пересмотреть границы республик так, чтобы все разбросанное по стране сербское население оказалось в составе "Великой Сербии" [40, с. 869]. Таким образом, агрессивность позиции Белграда сохранилась, хотя и приняла иные формы. В этой ситуации экономика страны в полной мере оказалась заложницей политики. Трагедия Австро-Венгрии, где исключительно по политическим причинам неоднократно срывались попытки финансовых стабилизации, разразилась теперь в Югославии.

Уже в 1990 г. в ходе осуществления стабилизации, когда предприятия стали испытывать трудности со сбытом продукции, разразилась торговая война между Сербией, с одной стороны, и Хорватией со Словенией - с другой. Сербы стали облагать специальными налогами товары, поступавшие из других республик, те, в свою очередь, стали делать то же самое [385, с. 64]. Белград блокировал республикам перечисления из федерального бюджета. Хорватия и Словения начали удер-

живать в своих бюджетах таможенные пошлины и федеральные налоги [321, с. 79]. Реализация высоких идей программы Марковича все более тонула в коммунальной склоке.

Любопытно, что в России впоследствии во время рыночных реформ тоже велась торговая война между регионами, но характер ее был прямо противоположным. Регионы запрещали вывоз товаров за свои границы, стараясь облегчить тем самым жизнь потребителям, но осложняя сбыт производителям. В этом сказались различия двух стран: в России административное хозяйство существовало вплоть до начала 90-х гг., тогда как в Югославии много лет работал рынок. Соответственно и власти в двух странах видели свои задачи с "разных колоколен".

Очередной этап острого экономического кризиса начался в Югославии уже вскоре после того, как правительством Марковича была достигнута относительная финансовая стабилизация. Непосредственной причиной этого срыва стал окончательный развал государства. Оказалось, что для макроэкономики недостаточно одних лишь макроэкономических решений.

В июне 1991 г. Словения заявила о выходе из состава федерации. Это событие прошло относительно мягко, поскольку в маленькой республике жило сравнительно небольшое число сербов и Милошевич решил, что можно допустить независимость словенцев. Но после того, как через пять дней о своем выходе из состава федерации заявила Хорватия, позиция серб-ского руководства принципиальным образом изменилась.

Милошевич готов был допустить отделение только при условии того, что хорваты откажутся от Славонии и Крайны, населенных в основном сербами. Но тут сербский национализм натолкнулся на хорватский. Туджман не хотел уступать. Осенью началась гражданская война. А в январе 1992 г. конфликт перекинулся в Боснию, где уже местные сербы, получившие военную поддержку Белграда, провозгласили свою независимость.

Развал государства, сопровождавшийся столь острой конфронтацией между вчерашними "братьями-славянами", не мог не привести к развалу хозяйства и резкому сокращению производства. ВВП Югославии упал в 1991 г. на 17 %, в 1992 г,- на 34 %, в 1993 г.- на 16 % [167, с. 213]. Межнациональный конфликт привел также к необходимости оказывать поддержку беженцам, а впоследствии - и к необходимости финансировать

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

254

255

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

ведение войны, практически не подготовленной в плане ее хозяйственного обеспечения. Военные расходы в стране с катастрофическим падением производства достигали тем не менее 10% ВВП [231, с. 408]. Резкое возрастание расходов на фоне сокращения доходов опять реанимировало инфляцию. О программе Марковича теперь можно было забыть.

В 1992-1994 гг. в Югославии разразилась страшная гиперинфляция, уступавшая по своему масштабу только гиперинфляции в Венгрии, имевшей место после Второй мировой войны. По длительности же она ее даже превосходила, поскольку продолжалась почти два года - 22 месяца. Характер этой инфляции существенным образом отличался от характера той, которая разразилась в 1989 г. Нынешняя была не столь сильно связана с прошлым развитием югославской экономики и гораздо больше походила на гиперинфляции, случавшиеся в модернизирующихся странах в условиях резких переломов.

Первые серьезные проблемы появились сразу после отделения Словении и Хорватии: налоговые поступления в августе 1991 г. были в два с лишним раза ниже, чем в апреле. Тем не менее, среднемесячная инфляция в 1991 г. еще не превышала нормального уровня - 6,5 % в месяц. Но уже в первом квартале следующего года среднемесячный показатель составил 36,7 %, а со второго квартала гиперинфляция полностью вступила в свои права, перевалив за 50-процентную отметку [169, с. 114,117]. Власти пытались бороться с инфляцией, но каждая их неудачная попытка вскоре проваливалась и, в конечном счете, только усугубляла и без того сложное положение дел.

Следующий качественный скачок цен произошел в самом начале 1993 г. С января инфляция ускорялась практически каждый месяц и к июлю достигла 433 %. У этого ускорения было два внутренних механизма.

Во-первых, население, имевшее большой опыт подобных катаклизмов, а потому сумевшее адаптироваться к инфляции, быстро избавлялось от "горячих денег", жгущих руки. К концу периода гиперинфляции каждая банкнота в среднем дважды в день меняла своего "хозяина".

Во-вторых, стало проявляться действие эффекта Оливера-Танзи, в соответствии с которым налогоплательщики совершали свои платежи уже совершенно обесценившимися деньгами.

Если в апреле 1991 г. правительству удалось собрать эквивалент более миллиарда долларов США, то на протяжении всего 1992 г. в месяц собиралось лишь порядка $200 млн. С января же 1993 г. вместе с ускорением инфляции резко пошла вниз и собираемость налогов. К июлю в казну попадало уже лишь немногим более $50 млн [169, с. 117]. И это неудивительно, поскольку при таких темпах роста цен просто физически невозможно успеть собрать (и тем более истратить на бюджетные нужды) деньги до их полного обесценения.

Таким образом, по мере ускорения роста цен правительство все больше и больше теряло возможность наполнять бюджет обычными способами. В 1991 г. дефицит бюджета составил 15,3 % ВВП в сравнении с 2,7 % годом ранее. В 1992 г. он возрос до 22,5 %, а в 1993-м - до 25,2 %. Единственным способом успеть осуществить бюджетное финансирование в такой ситуации стало ускорение денежной эмиссии, т.е. использование так называемого инфляционного налога. В 1992 г. темп прироста денежной массы оказался даже больше, чем в 1989 г., когда был пик предыдущей инфляции [167, с. 361, 563].

Для ведения войны надо было печатать и тратить деньги быстрее, чем они успевали обесцениваться. Подобной стратегии хватило примерно на полгода. Но с августа 1993 г. все пошло вразнос. Цены возросли сразу на 1790 %. Правительству пришлось переходить к другой стратегии решения инфляционной проблемы. В этот момент оно попыталось остановить инфляцию чисто административным способом - посредством замораживания цен. Как и следовало ожидать, тут же возник дефицит, причем, несмотря на замораживание, цены по-прежнему продолжали расти в последующие два месяца, хотя и несколько меньшими, чем в августе, темпами. К концу октября административный раж угас, и цены снова пришлось отпустить, после чего инфляция сразу же составила 22 180 % в месяц. В январе же 1994 г. вести подсчеты в месячном измерении уже просто не имело смысла. За один день цены возрастали на 62 % [169, с. 125].

Одновременно сформировалась еще одна проблема. Дефицит, возникший в период замораживания, не исчез. С этого момента в стране существовала одновременно и открытая, и скрытая инфляция. Причиной такой странной ситуации являлось то,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

256

257

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

что из-за быстрого роста цен, как отмечал Я. Ростовский, "предприятия розничной торговли зачастую не могли купить товар на выручку от продажи за данный день в том же объеме, в каком он был продан в этот день" [169, с. 119].

Естественно, магазины старались приспосабливаться к этой ситуации. В конечном счете, они стали пересматривать свои цены дважды в день. Но это не могло считаться принципиальным выходом из положения (даже если закрыть глаза на чисто технические неудобства работы в подобном режиме). Во-первых, возникла проблема с мошенничеством кассиров и продавцов, поскольку они могли, продав товар вечером, регистрировать продажи по утренним, более низким, ценам и класть себе в карман полученную таким образом разницу. Во-вторых, магазины в этих условиях не могли позволить себе поддерживать большой ассортимент, оставив на прилавках только то, что обычно моментально расходится - хлеб, макароны, сыр, яйца, молоко.

Многие магазины вообще стремились к тому, чтобы держать свои двери открытыми для покупателей лишь короткую часть дня и тем самым оставить меньше времени товару на обесценение, а больше времени - персоналу на осуществление регулярных переоценок. Владельцы валюты, в свою очередь, также стремились приспособить свой распорядок дня к исключительным инфляционным условиям. Они дожидались, пока изменится курс, покупали динары, а затем бросались по магазинам делать покупки, пока цены опять не поднялись [169, с. 125].

Заниматься производством в подобней ситуации было уже практически невозможно. Риск потерять все из-за того, что не сумеешь быстро и адекватно осуществить переоценку товара, оказывался слишком велик. В результате страну поразила страшная нищета. На рубеже 1993-1994 гг. Югославия оказалась по уровню жизни населения на последнем месте в Европе и в последней десятке среди 170 стран мира [231, с. 407].

Конечно, в известной степени на хозяйственный кризис повлияли санкции, введенные в отношении Югославии ООН, но тот факт, что после финансовой стабилизации 1994 г. стабилизировалось и производство, показывает, насколько сильным было именно влияние макроэкономических причин.

 

Д. Абрамович

Программа стабилизации, получившая название "программы Ав-рамовича", была принята в январе 1994 г.1 Сложность осуществления этой программы определялась тем, что Югославия по-прежнему находилась фактически в состоянии вооруженной конфронтации с соседями, а потому политические цели продолжали доминировать над экономическими. В частности, на 1994 г. был запланирован хотя и несколько меньший, чем в 1993 г., но все же огромный бюджетный дефицит (14 % ВВП), для покрытия которого могла использоваться только денежная эмиссия.

Тем не менее, 18 января была прекращена эмиссия старых денежных знаков, и через неделю Центробанк приступил к выпуску новых динаров (деноминированных в 10 млн раз), которые должны были стать конвертируемыми. Поначалу эти деньги использовались только для покрытия дефицита государственного бюджета, ставшего, таким образом, единственным каналом их проникновения в экономику.

Официально в стране в первой половине 1994 г. в обращении использовалось сразу две валюты, причем курс их по отношению друг к другу не был фиксированным и определялся рыночным спросом. Как отмечал сам Д. Аврамович в ходе лекции, прочитанной в декабре 1994 г. в Венском институте международных экономических исследований, возможно было бы

1Драгослав Аврамович - руководитель группы белградских экономистов, разработавших данную программу, занял в 1994 г. пост главы Центрального банка и, таким образом, непосредственно осуществлял монетарную политику в период стабилизации [50,  с. 115].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

258

259

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

лучше изъять старые динары из обращения, но у Центробанка не имелось для этого валютных резервов, они были блокированы за границей. Что же касается МФВ и Всемирного банка, то эти структуры не могли оказать помощь из-за международных санкций, наложенных на Югославию [263, с. 5].

Таким образом, денежная реформа качественным образом отличалась как от тех реформ, которые проводились в Австрии и Венгрии после гиперинфляции 20-х гг. (когда была сначала обеспечена стабилизация, а уже потом кроны заменялись на шиллинги и пенге соответственно), так и от реформ, осуществленных после Второй мировой войны в Германии и Австрии (когда проблема состояла не столько в том, чтобы обеспечить стабилизацию, сколько в том, чтобы восстановить работу рыночной экономики).

В наибольшей степени югославская реформа напоминала стабилизацию, осуществленную в 1923-1924 гг. в Германии. Особенно сильно сближало программу Аврамовича с действиями Лютера и Шахта то, что международные организации не готовы были помогать страдающим от гиперинфляции странам в их усилиях. Сам Д. Аврамович, впрочем, сравнивал свою реформу с советской реформой 1923 г., в ходе которой новый стабильный червонец сосуществовал с обесценившимся рублем [263, с. 6].

В первые месяцы стабилизационная программа действовала успешно, поскольку экономика, не желавшая работать со старыми динарами, готова была принять большой объем новых денег. Тем не менее, существовала опасность того, что хорошо адаптировавшееся к инфляции население сразу же начнет конвертировать новые динары в немецкие марки, что ударит по валютному курсу и станет очередным фактором, усиливающим рост цен. Однако этого не произошло. "Два первых дня реформы динар на валютном рынке был равен марке, а на третий даже несколько подрос. Те скромные валютные резервы, которые имелись в Югославии до мая 1994 г., не сокращались, а даже росли. Новый динар в народе за его стабильность прозвали супердинаром.

Каким же образом удалось без достаточных валютных резервов и при отсутствии международной поддержки обеспечить стабильность супердинара? По мнению Аврамовича, здесь сработали три фактора.

Во-первых, по депозитам, размещаемым в новых динарах, была установлена ставка в размере 6 %, что в условиях отсутствия инфляции означало реальные 6 %. Поскольку марки население хранило под матрацем, то держать сбережения в национальной валюте оказалось значительно выгоднее.

Во-вторых, уже с февраля правительство стало активно собирать налоги, и поскольку платить их надо был в супердинарах, фирмы, ведущие свои операции в валюте, вынуждены были ее частично продавать.

В-третьих, поскольку единственным каналом распространения динаров был госбюджет, то деньги попадали в основном в виде зарплат и социальной помощи к малообеспеченных слоям населения. Но у них не было возможности делать сбережения, и динары сразу поступали в оборот, а не на валютный рынок [263, с. 7-8].

Конечно, перечисленные выше инструменты стабилизации надежными назвать было нельзя. Можно сказать, что реформа в лишенной валютных резервов стране велась по принципу "голь на выдумки хитра". Тем не менее, данный подход сработал. И главной причиной успеха здесь стали, естественно, не перечисленные выше хитрые выдумки. Они лишь позволили сбить инфляционные ожидания и продержаться в течение некоторого времени, пока господствовала неопределенность.

Скорее всего, авторы реформы надеялись, что в Боснии установится мир, санкции ООН будут отменены и станет возможно договориться о кредитах с МВФ, а потому сейчас важно хоть на несколько месяцев остановить гиперинфляцию и продержаться до наступления более благоприятных условий осуществления стабилизации.

В принципе, им удалось это сделать. Однако политический процесс оказался более сложным. Быстрых договоренностей по Боснии достичь не удалось, а через некоторое время (в мае и августе 1995 г.) создавшие эффективную армию хорваты сумели нанести удар по сербам в Славонии и Крайне. Санкции ООН были отменены только в конце 1995 г., когда основные задачи стабилизационной программы были уже решены1.

'Проблема налаживания взаимоотношений с международными финансовыми организациями фактически не была решена даже после отмены санкций ООН. Аврамович разработал

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

260

261

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Таким образом, поскольку в 1994 г. мира и кредитов не предвиделось, а большой дефицит госбюджета не позволял стабилизационному курсу сохранять свою эффективность слишком долго, уже с апреля правительству Югославии пришлось волей-неволей пересматривать проводимую им финансовую политику. Дефицит госбюджета должен был сократиться до 6,5 % ВВП. А в июле Центробанк заявил о том, что вообще прекращает финансировать бюджетный дефицит [169, с. 134].

Для того чтобы решить проблему бюджетного дефицита, пришлось осуществить существенные преобразования в налоговой системе. Ставки всех основных налогов, не дававших в условиях высокой инфляции практически никаких поступлений, были снижены. Таким образом, стимулировался вывод экономики из теневого сектора, причем делалось это без особых потерь для бюджета. Что же касается задачи увеличения доходов, то она была возложена на специально введенные для этого акцизы - на нефть, алкоголь, табак, кофе, автомобили и предметы роскоши [50, с. 116]. Как обычно бывает в подобных случаях, легко собираемые косвенные налоги сработали лучше, нежели прямые. Резкий рост бюджетных поступлений был отмечен с самого начала реформы.

Инфляция буквально с первых же месяцев стала сходить на нет. Тут же заработало производство. Рост был зафиксирован уже в феврале, что, кстати, способствовало решению налоговой проблемы, В таком быстром восстановлении экономики нет ничего удивительного, поскольку в условиях гиперинфляции она практически не функционировала. Однако в дальнейшем для того, чтобы рост сохранился, должны были включаться нормальные механизмы кредитования, дающие эффективно работающим предприятиям широкий доступ к новой стабильной валюте.

так называемую "Программу-2", которая предполагала осуществление значительных мер в области приватизации, санации и реструктуризации предприятий. Она в целом была одобрена на переговорах с представителями МВФ, состоявшихся в апреле 1996 г. Однако существенной поддержки от Фонда (за исключением небольшого кредита для реструктуризации старых долгов) Югославия получить не смогла, поскольку многочисленные политические разногласия с режимом Милошевича продолжали сохраняться [50, с. 117].

В результате уже с марта потребовалось изменить первоначальную стратегию стабилизации. Новые динары стали поступать в экономику не только через госбюджет, но и через кредитную систему, что обеспечило дальнейший рост ВВП. Рост привел к увеличению реальных доходов населения. Если в январе средняя зарплата в стране составляла ничтожные 26 DМ в месяц, то уже к ноябрю она поднялась до 250 [263, с. 9-10].

Таким образом, оказалось, что программа Аврамовича существенным образом модифицировалась. Государству пришлось начинать учиться жить по средствам, тогда как предприятиям больше не выстраивалось жестких преград для получения стабильных, не обесценивающихся денег.

Кредитная эмиссия, достигшая сравнительно больших темпов летом, дала определенные инфляционные последствия с сентября, но они были уже не очень страшны, поскольку народ поверил в супердинар [263, с. 8,16-17].

Инфляцию в основном удалось остановить, но экономика во второй половине 90-х гг. так и не была до конца модернизирована. Д. Аврамович хотел осуществить приватизацию и демонополизацию. К этому его подталкивало то, что после стабилизации цены на предприятиях-монополистах государственного сектора росли значительно быстрее, чем в конкурентной рыночной среде, и это создавало условия для сохранения инфляции издержек. Однако в мае 1996 г. Д. Аврамович был отправлен в отставку. После этого Центробанк отошел от последовательного проведения жесткой кредитно-денежной политики и вернулся к практике селективной раздачи кредитов [231, с. 413].

В Югославии осталась практика правительственного вмешательства в экономику. Помимо сохранения значительного государственного сектора и больших налоговых изъятий после 1994 г. поддерживались правительственный контроль за валютным рынком, а также квотирование импорта. Соответственно сохранялся черный рынок валюты и товаров, на котором царили спекуляции. Власти предоставляли возможность приобретения валюты и импортных товаров на лучших условиях сторонникам режима Милошевича. Таким образом, экономика в Югославии продолжала обслуживать политику.

Валютные счета граждан долгое время были заморожены. Более того, в условиях санкций ООН, когда власти сильно

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

262

263

ЮГОСЛАВИЯ; ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

нуждались в валюте, были предприняты дополнительные меры по извлечению валютных накоплений граждан из-под матрацев. Например, некоторые частные банки, привлекавшие валюту хорошими процентами, вдруг внезапно обанкротились. Хотя подобное облапошивание граждан было использовано финансовыми компаниями и в других странах, например в России, некоторые экономисты полагают, что в Югославии за всем этим стояло государство [321, с. 85-86].

Если взглянуть в целом на период, в течение которого построенная на принципах самоуправления югославская экономика находилась в кризисе, то результат будет выглядеть неутешительным. С 1978 по 1989 г. среднегодовые темпы роста в Сербии и Черногории составляли всего 0,7 %. Постепенное нарастание инфляции дестабилизировало производство. Но настоящей катастрофой для Югославии стал период с 1989 по 1993 г., когда распалась федерация, началось вооруженное противостояние с соседними республиками и гиперинфляция парализовала всю хозяйственную жизнь. Производство в стране сократилось более чем в два раза,

Начало финансовой стабилизации стало началом восстановления экономики. По официальным статистическим данным в 1994-1997 гг. имел место значительный рост ВВП, однако если взять весь кризисный период в целом, то с 1978 по 1997 г. валовой продукт сократился на 53,5 %. Правда эти данные подвергаются сомнению.

С одной стороны, в них не учитывается работа теневой экономики, чьи масштабы были весьма велики особенно в условиях инфляции. По имеющимся оценкам в 1993 г. она составила 52,7 % от объема легального производства, в 1995 - 40,8 %. в 1997 - 34,5 %. Но с другой стороны, некоторые косвенные данные заставляют думать, что дела в югославской экономике обстояли даже хуже, чем это показывают официальные статистические данные. Падение объемов как частного, так и государственного потребления, снижение количества перевезенных грузов и некоторые другие показатели свидетельствуют о том, что после непродолжительного подъема 1994 г. в югославской экономике буквально уже с 1995 г. опять начался серьезный кризис, который продолжался практически до конца десятилетия [457, с. 904-906]. Некоторые авторы отмечают, что в страдающей от отсутствия инвестиций промышленности стаг-

нация началась уже с октября 1994 г., т.е. сразу после того, как завершился первый восстановительный этап [436, с. 74].

Кризис этот стал следствием наличия целого комплекса проблем югославской экономики и политики. Во-первых, политическая нестабильность, связанная с военными действиями сначала в Боснии и Герцеговине, а затем и в Косово, превратила Югославию в регион с неблагоприятным инвестиционным климатом. Во-вторых, санкции ООН против Югославии нарушили связь национальной экономики с мировым рынком, что для такой маленькой страны оказалось довольно чувствительным ударом. В-третьих, внутреннее политическое противостояние Милошевича с демократической оппозицией формировало в деловых кругах ощущение крайней неопределенности. Наконец, в-четвертых, на фоне политико-экономических проблем высочайшего уровня достигла коррупция государственного аппарата. В 2000 г. Югославия входила в десятку наиболее коррумпированных стран среди 99 обследованных.

Таким образом, югославская экономика хотя и сумела восстановить основные производства после глубочайшего провала периода гиперинфляции, но в целом так и не получила возможностей для нормального развития. Удар, который нанес по некоторым европейским странам в 1997-1999 гг. азиатский финансовый кризис, в Югославии сказался намного серьезнее, чем в России. Свою лепту внес и косовский политический кризис, отпугнувший возможных инвесторов и вытянувший из бедной государственной казны очень много денег. В 1999 г. падение ВВП составило 17,7 %. Это был провал, сопоставимый по своим масштабам лишь с трансформационными кризисами, которые имели место в европейских странах с переходной экономикой в начале 90-х гг. Для конца 90-х гг. данный кризис был беспрецедентен [231, с. 401].

Меньше всего пострадало сельское хозяйство, имеющее сравнительно стабильный рынок, характеризующийся неэластичным спросом. Кризис привел к значительному сокращению использования минеральных удобрений. Снижение уровня жизни населения обусловило сокращение доли животноводства и Увеличение объемов выращивания зерновых культур (иначе говоря, потребители стали переходить с молока и мяса на хлеб), но в Целом объем сельскохозяйственной продукции в течение кризисного периода практически не уменьшился. Гораздо хуже

ДМИТРИЙ ТРАВИН,

264

обстояло дело с промышленным производством, упавшим примерно на-половину. Особенно сильно пострадали машиностроение и металлургия, т.е. отрасли производственного спроса, что неудивительно в ситуации резкого сокращения инвестиций [457, с. 908-909].

3. Джинджич

Экономический кризис опять вернул инфляцию, сочетающуюся с дефицитом товаров. Возродился черный рынок. Для того чтобы избавиться от сербского финансового авантюризма, Черногория ввела во внутреннем обращении немецкую марку.

Только после падения режима Милошевича и формирования нового демократического правительства Сербии (Черногория фактически уже к тому моменту времени экономически вышла из состава Югославии) в начале 2001 г. в очередной раз сформировались условия для завершения процесса модернизации и перехода к стабильному самовоспроизводящемуся росту. По оценке проф. С. Васильева1, несмотря на пестрый состав правящей коалиции, включающей в себя целых восемнадцать партий, ключевые позиции в правительстве Зорана Джинджича занимали молодые либералы, придерживавшиеся близких позиций по большинству значимых вопросов. Они были великолепно образованы, хорошо знали опыт других переходных экономик, имели четкие приоритеты в плане осуществления экономической политики и являлись реалистами в оценке конкретной политической ситуации. Даже трагическая гибель З. Джинджича в результате покушения не изменила, насколько мы можем судить, реформаторской направленности правительства Сербии.

В плане финансовой стабильности, несмотря на последствия войны в Югославии особых проблем уже нет. Есть проблемы с эффективностью работы кредитной системы и мно-

1 Оценки даны проф. С. Васильевым в беседе с авторами по результатам его личной рабочей поездки в Югославию, состоявшейся в 2001 г.

 

265

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

гих промышленных предприятий, которые специфическим образом функционировали при Милошевиче. Поэтому главная задача правительства - это приватизация.

Программа приватизации, предложенная правительством Сербии, представляется С. Васильеву весьма прогрессивной. Предполагалось вынести на конкурс 70 % акций каждого сербского предприятия. При этом к продажам крупных предприятий намечено было широко привлекать иностранных инвесторов. Оставшиеся 30 % акций крупных предприятий предполагалось поделить между их работниками и инвестиционными фондами. Впоследствии акции инвестиционных фондов будут распределены поровну между всеми гражданами. На средних и мелких предприятиях все 30 % акций могут получить сами работники, но это произойдет только в том случае, если приватизация состоится в течение первых двух лет со дня ее начала. Каждый последующий год будет уменьшать долю работников на 10 %. Этот механизм должен ускорить темпы приватизации.

Несмотря на все это, перспективы Югославии остаются весьма проблематичными. Хотя все сложные вопросы в отношениях между двумя оставшимися в государстве республиками были успешно разрешены и Югославия превратилась в несколько формальный Союз Сербии и Черногории, сохраняются этнические проблемы в таких регионах, как Косово и Воеводина. Поэтому отношение Евросоюза к Сербии и Черногории пока настороженное, и ожидать принятия этой страны в ЕС еще нет оснований. Таким образом, можно констатировать факт, что неудачный ход экономических преобразований и чересчур острое желание решить этнические проблемы за счет соседей сделали Сербию и Черногорию европейским аутсайдером. Рыночно-социалистическое прошлое страны не смогло обеспечить ей модернизационного рывка.

СЛОВЕНИЯ И ХОРВАТИЯ:

      ЮЖНОСЛАВЯНСКИЕ КОНТРАСТЫ

Движение к реформам в Словении началось в 1986 г., когда либеральное крыло союза коммунистов Словении (СКС) вытеснило консерваторов из партийного руководства. Уже в

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

266

267

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

тот момент стало ясно, что пути этой маленькой республики, обращенной лицом к Европе, имевшей за плечами опыт многолетнего пребывания в составе Австрии и восприятия немецкой экономической культуры, принципиально расходятся с путями, по которым движется Сербия, где как раз со второй половины 80-х гг. стал резко усиливаться национализм, представленный группировкой Милошевича.

Словения уже к началу 90-х гг. имела сравнительно развитую по меркам Центральной и Восточной Европы структуру экономики. Аграрный сектор занимал в ней менее 5 %. На долю промышленности и строительства приходилось менее 40 %. Более половины ВВП производилось сферой услуг, торговлей, транспортом и туризмом [542, с. 889].

Таким образом, можно сказать, что эта маленькая страна фактически еще до обретения независимости уже вошла в постиндустриальное общество. Понятно, что структура экономики сильно влияла на сознание населения, делала его сравнительно более европеизированным, нежели сознание жителей других югославских республик. А передовое сознание, в свою очередь, влияло на гражданскую активность.

22 июня 1988 г. в столице страны прошел массовый митинг, собравший порядка 40 тыс. человек, что было невиданным по степени своей активности мероприятием для маленькой Любляны. С этого момента в Словении - одной из первых среди восточноевропейских стран - началось образование оппозиционных политических партий. Процесс формирования оппозиции проходил мирно. И у правящей элиты, и у оппозиции был один главный политический враг - федеральный центр. Задача выхода из состава Югославии, поставленная вначале как задача преобразования федерации в конфедерацию, сплачивала народ и сглаживала внутренние противоречия.

Реальная демократизация Словении произошла практически в те же сроки, что и демократизация Венгрии. В декабре 1989 г. коммунисты пошли на легализацию политического плюрализма, а в апреле 1990 г. состоялись первые демократические выборы. Уже в ходе этих выборов выяснилось, что словенский путь существенным образом отличается не только от авторитарного сербского, но и от того пути, каким в этот момент шло большинство центрально- и восточноевропейских государств.

 

Несмотря на то, что на парламентских выборах победу одержала оппозиционная коалиция "Демос", состоящая из семи партий, президентом страны стал бывший лидер СКС Милан Кучан, пользовавшийся в отличие от других коммунистических вождей Центральной и Восточной Европы достаточно широкой поддержкой населения.

М. Кучан

Впоследствии оказалось, что и в парламенте преобладание "демократов" было недолговечным. Уже концу 1991 г. "Демос"

оказался в глубоком кризисе. В апреле 1992 г. христианского демократа Лойзе Петерле сменил на посту главы правительства Янез Дрновшек - бывший член руководства СКС и бывший председатель президиума Югославии, возглавивший после распада страны либерально-демократическую партию Словении1. Существенно изменился при этом и состав правительства, куда вошли левые.

Наконец, новые выборы, состоявшиеся в декабре 1992 г., принесли полную победу реформировавшимся коммунистам. Кучан вновь выиграл президентские выборы, уверенно переиграв на них эмигранта и оппозиционера, известного либерального экономиста Любо Сырца. А в парламенте к власти пришла широкая коалиция, состоящая из либеральных демократов Дрновшека, партии демократического обновления (бывшего СКС), социалистов, а также христианско-демократической и демократической партий, входивших ранее в "Демос". Премьером вновь стал Дрновшек, а противостояние коммунистов и демократов фактически сошло на нет в едином коалиционном правительстве. Впоследствии расклад сил на очередных выборах несколько менялся, но в целом качественных изменений уже не происходило. Доминирование Дрновшека сохранялось.

1Сегодня Дрновшек сменил Кучана на президентском посту.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

268

269

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Я. Дрновшек

На этом не слишком динамичном политическом фоне словенские экономические реформы осуществлялись тем не менее достаточно энергично. Словения провозгласила свою независимость 2 июля 1990 г., и с этого момента началась подготовка к осуществлению преобразований в хозяйственной сфере (прежде всего, подготовка обеспечения валютной независимости страны и проведения приватизации). Реальное же движение к построению собственной экономики наметилось после того, как

21 июня 1991 г. республика уже на практике вышла из состава югославской федерации.

Обретение экономической независимости Словенией было, с одной стороны, процессом более сложным, нежели обретение независимости наследниками Австро-Венгрии в 1918 г., поскольку надо было не только вводить собственную денежную единицу, но и завершать переход от югославского рыночного социализма к нормальному рынку. Однако, с другой стороны, Словении удалось выйти из состава федерации сравнительно мирным путем (сербы не стали развязывать войну), да к тому же эта маленькая республика еще за время господства системы самоуправления неплохо адаптировалась к потребностям европейского рынка, на который ей теперь предстояло ориентироваться.

Комплекс реформаторских мер, осуществленных в Словении, включал в себя следующие ключевые направления [86, с. 49-51; 480, с. 5].

Во-первых, произошло немедленное расставание с системой самоуправления. Предприятия из ведения трудовых коллективов были переведены в государственную собственность. Предполагалось, что они в ближайшее время будут приватизированы.

Во-вторых, была осуществлена либерализация многих цен, которые к моменту обретения Словенией независимости оставались еще контролируемыми со стороны государства. Процесс этот, правда, шел постепенно. Административно

контролируемые цены еще в 1996 г. составляли 22 %, и их доля стала меньше 15 % лишь после 1999 г.

В-третьих, практически полной либерализации подверглась внешнеэкономическая сфера. Была введена национальная денежная единица - толар.

Наконец, в-четвертых, был обеспечен бездефицитный государственный бюджет для того, чтобы с самого начала поставить заслон на пути инфляции.

Успехи в бюджетной и антиинфляционной политике Словении выглядели особенно впечатляюще на фоне катастрофы, постигшей в это время Югославию.

Хотя проект обеспечения валютной независимости был готов уже в октябре 1990 г. республика даже после выхода из состава федерации оказалась вынуждена в течение некоторого времени сохранять югославский динар в качестве своей денежной единицы. Подобное переходное положение поддерживалось вплоть до 8 октября, когда были подписаны соглашения в Бриони, фактически определившие полную независимость страны. В течение всего этого времени Словения страдала от инфляции, которая стала резко нарастать уже с июля.

Только 8 октября был введен словенский толар. Курс обмена югославских динаров на толар был 1:1, однако новая валюта оказалась практически сразу же после этого девальвирована на 60 % [445, с. 29; 542, с. 894].

Но и после появления национальной денежной единицы мгновенная финансовая стабилизация не произошла. Вплоть до апреля 1992 г. месячные темпы инфляции измерялись двузначными числами. В целом же за 1992 г. рост цен составил немногим более 200 % [413, с. 475]. Впрочем, по сравнению с Югославией и Хорватией, а также с Россией и другими странами СНГ подобные темпы инфляции в момент перехода могли считаться вполне умеренными.

Основной причиной сохранения этой сравнительно непродолжительной нестабильности была в Словении нехватка валютных резервов Центробанка, вполне естественная для вновь возникшей страны. Центробанк в этой ситуации не имел возможности жестко привязать толар к твердой валюте. Получилось, что Словения вынужденно избрала сравнительно

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

270

271

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

более либеральный, чем при фиксации курса, но все же отнюдь не идеальный вариант перехода. Сохранение плавающего курса в условиях естественного недоверия к только что родившемуся толару обусловило его обесценивание, которое, в свою очередь, стало одной из важнейших причин роста цен. С декабря 1991 г. по декабрь 1992 г. толар обесценился на 65,5 % [542, с. 898].

После Первой мировой войны в подобной же ситуации нехватки международных резервов оказалась вновь воссозданная Польша. Она очень долго не могла справиться со своими проблемами, Словения же в первой половине 90-х гг. сумела принять достаточно решительные меры для аккумулирования валюты-.

Во-первых, были выпущены государственные облигации, номинированные в валюте, что позволило одолжить часть необходимых бюджету средств у населения.

Во-вторых, быстро была развернута широкомасштабная приватизация государственного жилья. Оно продавалось тем гражданам, которые в нем проживали. Приватизация осуществлялась за валюту, которую жильцы доставали из-под матрацев и со счетов в иностранных банках. В данном смысле Словения имела преимущества перед некоторыми другими государствами с переходной экономикой, поскольку ее граждане еще в старые времена активно участвовали во внешнеэкономических связях и имели валютные накопления. Поэтому Словении удалось быстро увеличить объем валютных резервов даже без поддержки международных финансовых организаций, что вряд ли удалось бы при отсутствии соответствующих валютных запасов населения [413, с. 475].

В. 1992 г. положение с валютой улучшалось не только благодаря принятию экстренных мер, но и за счет интенсивного развития внешнеэкономических связей. Словения стала проводить сравнительно либеральную таможенную политику. Максимальный импортный тариф составлял 25 %, но реально в 1992 г. пошлины в основном варьировались в интервале от 2,3 до 7,5 % [542, с. 899].

Довольно быстро была обеспечена и либерализация валютной политики. Снятие излишних административных ограничений уже к 1994 г. обеспечило такую свободу валютной политики, которая по имеющимся оценкам вполне соответствовала требованиям, предъявляемым Евросоюзом [515,

с. 1267]. Но переход к полной конвертируемости толара произошел несколько позднее - 1 сентября 1995 г. [446, с. 60].

В результате либерализации кризис торговли, связанный с распадом Югославии, постепенно стал уходить в прошлое. Экспорт вырос за год на 8,1 %, торговый баланс стал положительным. Правда, в 1993 г. толар оказался переоценен и резкий рост импорта привел к ухудшению торгового баланса. Однако затем ситуация опять была выправлена. В условиях снижающихся темпов инфляции реальный рост курса толара прекратился, улучшились условия для экспортеров и буквально за год объем вывоза увеличился на 14 %. Импорт тоже немного возрос, но в целом сальдо баланса по текущим операциям улучшилось. В дальнейшем этот баланс, как правило, оставался положительным, несмотря на сохраняющийся дефицит торгового баланса.

Приток валюты в страну с самого начала использовался не только для решения текущих проблем, но и для стратегического развития. С 1992 г. начал сокращаться размер государственного внешнего долга. К 1994 г. он уменьшился более чем в два раза - с $1,8 млрд до $0,8 млрд. В дальнейшим долг, правда, опять стал увеличиваться, но это произошло уже тогда, когда была снята всякая опасность возникновения финансовой нестабильности. Общий размер госдолга на 1998г. составил 37 % от ВВП страны, что считается приемлемым уровнем [524, с. 207; 446, с. 62].

Конечно, наличие валютных резервов не смогло бы обеспечить финансовую стабильность, если бы не жесткая монетарная политика. В основу этой политики был положен закон о Центробанке, которым обеспечивалась его реальная независимость. Этим же законом был установлен запрет на предоставление правительству центробанковских кредитов для покрытия бюджетного дефицита более чем на 5 % от величины бюджета. На практике же не понадобилось использование даже этой лазейки, поскольку дефицит не возник. Наконец, достаточно жесткой была в Словении и кредитная политика, осуществлявшаяся в отношении коммерческих банков. Реальная процентная ставка сразу же стала положительной [413, с. 475]. Монетарная политика прошла в первые годы существования независимой Словении несколько этапов, на каждом из которых подход к осуществлению денежной эмиссии несколько менялся при неизменности общих принципов обеспечения стабильности.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

272

273

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Очень жестким был первоначальный период, длившийся с октября 1991 г. по июнь 1992 г. В это время денежная эмиссия осуществлялась в основном лишь для закупки Центробанком иностранной валюты, тогда как бюджет и коммерческие банки получали самый минимум. Темпы роста цен были больше, чем темпы эмиссии, и реальное предложение денег в этот период уменьшилось на 40 % [445, с, 31].

В России в начале 90-х гг. было распространено мнение, согласно которому трудности перехода к рынку предприятиям и населению надо облегчать с помощью дополнительной денежной эмиссии, но Словения, гораздо быстрее нас преодолевшая кризис, наглядно продемонстрировала, что именно в самом начале реформ необходимо проявлять наибольшую жесткость.

На втором этапе осуществления монетарной политики, длившемся до конца 1992 г., возникла проблема ускорения темпов денежной эмиссии, но не из-за ослабления жесткости подхода, а потому, что в страну активно пошла валюта и Центробанк вынужден был для увеличения валютных резервов ее постоянно скупать, расширяя объем денежной массы. Поэтому для того, чтобы обеспечить стерилизацию, стали широко использоваться государственные облигации, номинированные как в толарах, так и в валюте. Таким образом, объективно возникавший излишек денег оттягивался в Центробанк и не создавал инфляционных последствий.

Только на третьем этапе, длившемся до середины 1994 г., монетарная политика в Словении стала сравнительно нейтральной [445, с. 32; 288, с. 236-237].

Пожалуй, если сопоставить остроту исходных условий с достигнутым результатом, то финансовая стабилизация в Словении может быть признана наиболее успешной в Центральной и Восточной Европе первой половины 90-х гг. Уже с 1993 г. инфляция перестала быть опасной для работоспособности национальной экономики (22,9 %), а с 1995 г. рост цен стал меньше 10 % годовых [524, с. 207; 387, с. 147].

В этой маленькой стране с самого начала был взят твердый курс и не предпринималось никаких отступлений от него. Конечно, огромное значение в этом плане имело быстрое и мягкое завершение войны, а также энергичные действия реформаторского правительства, ориентированного на скорейшую интеграцию

с европейской экономикой. Но какие же объективные условия обеспечили достижение столь благоприятного результата?

Во-первых, уход югославской армии с территории Словении оставил немногочисленные предприятия ВПК без своего покровителя. Новая республиканская армия была маленькой и сравнительно дешевой.

Во-вторых, сельское хозяйство Словении в отличие, скажем, от аграрного сектора Хорватии и Воеводины не являлось ключевой отраслью национальной экономики и соответственно требовало мало ресурсов.

В-третьих, успешно осуществлявшаяся в стране номенклатурная приватизация поглотила все внимание директоров предприятий, и они уже не слишком сильно вмешивались в ход макроэкономических процессов.

В-четвертых, социальная активность широких народных масс была поначалу приторможена страхом возможной войны, активно подпитывавшимся теми ужасами, которые творились совсем  рядом - за хорватской границей.

Одним словом, Словения оказалась в ситуации резкого ослабления почти всех возможных лоббистов. Хотя в стране работало демократическим образом сформированное правительство, сопротивление его действиям было минимальным (примерно как при сильной авторитарной администрации). Традиционное для всех государств со слабой властью движение к популизму в Словении если и имело место, то не было столь деструктивным, как, скажем, в России тех лет. Бюджет 1991 г. был сведен с профицитом в 2,6 % ВВП, а бюджет 1992 г.- с профицитом в 0,3 % [413, с. 478].

Распад Югославии принес, конечно, Словении, как и другим республикам, определенные трудности, но, как это ни парадоксально, он принес и некоторый выигрыш.

Самый главный финансовый выигрыш состоял в том, что богатая Словения, являвшаяся очевидным донором федерального бюджета, теперь получила возможность не перечислять в него взносы. Для того чтобы представить себе реальный масштаб экономии, отметим следующее. Размер взноса за 1990г. составлял 5,16 % ВВП республики. В 1991 г. оказалось перечислено в федеральный бюджет лишь 0,71 %, а в 1992г. не перечислялось ничего [413, с. 478].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

274

275

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

В Югославии эти деньги шли на содержание армии и поддержку слаборазвитых регионов. В маленькой Словении, не страдающей от региональных диспропорций, проблема межбюджетных трансфертов вообще отсутствовала. Что же касается расходов на оборону, то они в 1991 г. составили не столь уж большую сумму - 1,9 % ВВП.

Конечно, возникли и издержки, связанные с распадом Югославии. Падение налоговых поступлений, вызванное разрывом экономических связей между республиками, составило в 1992 г. 2,7 % ВВП, расходы на обустройство беженцев - 0,2 %. Наверное, были и другие экстраординарные расходы, но в целом можно сказать, что потери бюджета в значительной степени уравновешивались выигрышем от прекращения перечисления взносов в Белград [413, с. 479].

На первом этапе осуществления преобразований государственные доходы сократились, однако правительство не пошло на адекватное сокращение бюджетных расходов, предпочитая сохранять и даже увеличивать размеры трансфертов населению. По оценке И. Менцингера, для решения возникшей проблемы невозможно было мобилизовать недостающие ресурсы за счет образования бюджетного дефицита, поскольку, с одной стороны, не могло быть и речи о его финансировании посредством увеличения темпов денежной эмиссии, а с другой - уровень внутренних сбережений был низким. Внешние заимствования также не рассматривались в качестве приемлемого варианта решения данной проблемы, поскольку приток валюты в страну слишком сильно увеличил бы курс толара (выше отмечалось, что такого рода проблема действительно возникала) и это имело бы своим последствием снижение конкурентоспособности национальной экономики1.

1Небольшой бюджетный дефицит возник в Словении в 1994 г., исчез, а затем снова возник в 1997 г. и держался до конца десятилетия. Он составлял всего лишь порядка 1 % ВВП, и, как отмечал Менцингер, его появление было связано с выпадением бюджетных доходов из-за того, что Словения в очередной раз снизила импортные таможенные пошлины, когда получила статус ассоциированного члена ЕС [446, с. 62]. Особой опасности для экономики в условиях роста и финансовой стабильности такой размер бюджетного дефицита не представлял.

В итоге остановились на том, чтобы увеличить размеры налогового бремени и впоследствии поддерживать долю государственных расходов в ВВП на сравнительно высоком уровне. В 1993 г. государственные расходы поднялись до 46,2 % ВВП (увеличившись за год более чем на три процентных пункта) и в дальнейшем вплоть до конца десятилетия оставались примерно на этом же уровне [447, с. 92]. Тем не менее, по сравнению, скажем, с венгерским масштабом государственного перераспределения ВВП первой половины 90-х гг. словенский - оказался еще весьма умеренным.

Ко всему сказанному выше о причинах сравнительно успешного проведения реформ следует добавить и упоминание о серьезных культурных различиях между Словенией и другими республиками бывшей Югославии. Без учета этого фактора вряд ли можно в полной мере оценить успехи стабилизации в Словении.

Контраст между Югославией и Словенией вообще говорит о многом в плане осуществления модернизации. Радикализм преобразований зависит не столько от того, кто находится у власти, и не столько от того, удалось ли оппозиции победить правящий режим, сколько от накапливавшихся на протяжении длительного периода времени изменений в экономической культуре, от того влияния, что оказывается на данную страну соседними культурами. Многое зависит, естественно, и от конкретной социальной, этнической, культурной обстановки.

. В Сербии с ее вековыми милитаристскими традициями, с ее ориентацией на доминирование в балканском регионе, с ее постоянными упованиями на имперскую Россию и с ее болевыми точками (сербы, живущие за пределами Сербии, и мусульмане, живущие в самой республике) после распада федерации восторжествовал национализм, а экономическое развитие пришлось отложить "на потом". В не обладающей никакими военными традициями Словении, много лет глядящей на Запад, имеющей высокий жизненный уровень и не менее высокий уровень развития экономики, сразу после обретения независимости доминирующей стала ориентация на завершение процесса модернизации.

Фактически в Словении, прошедшей длительный путь развития в составе Австро-Венгрии, модернизация началась гораздо раньше, нежели в Сербии. Нахождение в составе

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

276

277

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Югославии лишь несколько подморозило модернизационные процессы, но отнюдь не остановило их. Таким образом, 90-е гг. стали здесь периодом органичного продолжения преобразований многолетней давности.

Тем не менее, и в Словении выявились серьезные трудности с осуществлением некоторых реформ, причем они определялись в основном тем "хозяйственным багажом", который остался в республике от времен использования Югославией модели самоуправляющейся экономики.

Менее успешно, нежели либерализация, прошла в Словении налоговая реформа, поскольку местные реформаторы задержались с введением НДС вместо существовавшего ранее налога с оборота. Эту операцию там отложили до 1999г. [446, с. 60]. Для сравнения: в Венгрии налоговую реформу успели провести еще коммунисты. Но главные проблемы возникли у словенских реформаторов с осуществлением приватизации.

Она проходила сравнительно медленными темпами на протяжении 1993-1998 гг. (несколько быстрее - в период 1995-1997 гг.), но к началу нового века так и осталась незавершенной (от приватизации отказались некоторые плохо функционирующие предприятия). И это неудивительно. Если даже в странах, где доминировала государственная собственность, трудовые коллективы (или, во всяком случае, менеджеры) привыкли считать предприятия своими и не всегда желали отдавать их внешним инвесторам, то в бывшей югославской республике, где имущество принадлежало работникам, приватизация должна была стать очень серьезной проблемой.

Первый план приватизации был представлен еще до фактического обретения независимости - в самом начале 1991 г. Его автор, Йозе Менцингер, исходил из необходимости постепенно продавать имущество инвесторам в течение сравнительно длинного срока (примерно по 10 % активов каждый год). Однако, несмотря на то, что Менцингер стал вице-премьером правительства Словении, реализация предложенной им модели приватизации застопорилась на самой начальной стадии. В апреле 1991 г. в Любляну прибыл известный американский экономист Джеффри Сакс, который совместно с Душаном Плесковичем - советником премьер-министра Слове-

нии по вопросам приватизации - подверг план Менцингера суровой критике [475, с. 876-877].

Сакс являлся сторонником быстрой приватизации (о его взглядах см., напр.: [171, с. 163-167]), и ему, естественно, не мог понравиться подход, растягивающий преобразование государственной собственности на долгие годы.

Критика Сакса, возможно, и не была бы воспринята позитивно (в России, например, с его взглядами не слишком-то считались, хотя он являлся официальным советником реформаторского правительства в 1992 г.), но подход, предлагающий быструю приватизацию, лег на хорошо удобренную почву. В отличие от Венгрии, где надо было при определении судьбы предприятия учитывать в основном лишь интересы менеджмента, в самоуправляющейся Словении приходилось считаться с позицией трудовых коллективов. Столкнулись два принципиально различных подхода: один делал упор на экономическую эффективность приватизации, другой - на практическую возможность ее осуществления в специфических местных условиях. По этой причине дискуссия о методах разгосударствления затянулась надолго.

Менцингер ушел в отставку. Альтернативный план приватизации летом 1991 г. представил министр планирования Игорь Умек. Его модель была всячески ориентирована на скорейшее распределение государственного имущества: 10 % акций предприятий бесплатно передавались коллективам, 20 % - продавались им же, 35 % - распределялись среди широких слоев населения с использованием ваучерного механизма, 20 % - передавались в государственный пенсионный фонд, 15 % - шли на нужды реприватизации [475, с. 877]. На свободном рынке не предполагалось продавать ничего. Таким образом, словенская модель полностью теряла черты, которые могли бы сближать ее с моделью венгерской, но приобретала элементы чехословацкого подхода.

Однако в Чехословакии задача приватизации состояла в скорейшем распределении собственности в условиях слабости трудовых коллективов. В Словении коллективы были сильными, а потому вскоре вместо модели Умека появилась модель Профессора Люблинского университета Ивана Рыбникара, в

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

278

279

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

которой уже 60 % имущества в той или иной форме отходило работникам предприятий [475, с. 877].

Дискуссия тянулась еще долго, и закон о приватизации был принят лишь 11 ноября 1992 г. От венгерской практики продаж здесь не было почти ничего. Чехословацкая ваучерная модель использовалась, но ее роль была коренным образом изменена. Сторонние лица или финансовые институты получить контроль за предприятиями не могли.

Словения избрала модель приватизации, в ходе которой определяющую роль стали играть трудовые коллективы. В этом смысле словенская модель сильно напоминает модель российскую. И тот факт, что Словения, избравшая такую приватизацию, быстро перешла к стабильному экономическому росту, показывает, насколько трудности, с которыми столкнулась наша страна в 90-е гг., зависели от макроэкономической стабилизации, а не от того, какой конкретно механизм распределения собственности был избран.

Доминирование работников в ходе приватизации проявилось, прежде всего, в том, что они могли обменять бесплатно полученные ими от государства сертификаты (своеобразный аналог российских приватизационных чеков и чешских купонов) на 20 % акций своего предприятия. Еще 40 % акций они могли выкупить за половину рыночной цены, да еще с рассрочкой, предоставляемой им на пять лет. Таким образом, в руках работников могло оказаться порядка 60 % акций своего предприятия, что представляло собой даже большую долю, чем та, которая отходила трудовым коллективам в России.

Еще 20 % акций предприятия передавались в Фонд развития, который обменивал их на бесплатно полученные сертификаты других граждан (не являющихся работниками данного предприятия). В отличие от российских ваучеров эти сертификаты выдавались гражданам не поровну, а в зависимости от трудового стажа. Кроме того, любой человек, не работающий на данном предприятии, имел возможность приобрести на рынке те акции, которые остались нереализованными из-за отказа какого-либо члена трудового коллектива выкупать то, что ему по закону положено.

Наконец, оставшиеся нереализованными после всего этого акции поступали в Фонд реституции и в Пенсионный фонд.

Таким образом, возможности для привлечения эффективного инвестора на словенские предприятия были не столь уж велики. Исключение составили некоторые успешно функционирующие предприятия, которые получили право продавать часть своих акций на бирже [86, с, 53].

Доминирование трудовых коллективов на предприятиях наложило свой отпечаток и на ход финансовой стабилизации.

С мая 1991 г. по февраль 1992 г. правительство с помощью специальных административных мер ограничивало рост доходов работников. Реальные доходы в это время снизились на 27,2 %. Но как только административная узда оказалась отпущена и зарплата стала определяться коллективными соглашениями между работниками и руководством предприятий, доходы быстро вернулись на старый уровень (к концу 1992 г.). Сказалась югославская традиция проедания коллективами всего заработанного.

Правительство попыталось заморозить зарплату еще в 1992 г., но не смогло провести соответствующий закон через парламент. Однако когда выяснилось, что высокий уровень доходов создает проблемы для конкурентоспособности национальной экономики, парламент все же сдался. В феврале 1993 г, удалось осуществить замораживание зарплаты, несмотря на недовольство, высказываемое по этому поводу как самими работниками, так и администрациями предприятий, зависимыми от мнения коллективов. В итоге к концу 1993 г. доходы работников оставались на 35 % ниже, чем в 1989 г., когда был достигнут максимальный рост их заработков [413, с. 479; 288, с. 245-248].

Таким образом, в Словении политика доходов использовалась, пожалуй, более активно, чем в любой другой восточноевропейской стране с трансформируемой экономикой. Эта административная мера позволяла ограничить уровень инфляции и поддержать конкурентоспособность национальной экономики, но в то же время сдерживала рост материальных стимулов к труду.

В дальнейшем динамика реальной зарплаты полностью определялась коллективными договорами, причем влияние популизма было невелико. Рост реальной зарплаты отставал от роста производительности труда, что позволяло поддерживать сравнительно высокую конкурентоспособность национальной

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

280

281

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

экономики. С 1995 г. коллективные договора предполагали обязательную индексацию доходов, но в среднем она составляла лишь 85 % от сложившегося уровня инфляции [480, с. 9, 41].

Несмотря на успешно проведенные реформы, Словения не избежала падения производства. Трансформационный спад имел там определенную специфику. Экономика республики была сравнительно эффективной, но она работала на рынок других, значительно более густонаселенных югославских республик. Распад федерации и резкое обострение политических и этнических конфликтов в Сербии, Хорватии, Боснии и Герцеговине привел к возникновению значительного сокращения объемов производства и во внешне такой благополучной Словении. В 1991 г. ВВП упал на 8,1 %, а в 1992 г.- еще на 5,4 % [524, с. 207]. Только после этого начался подъем.

Словения второй из центрально- и восточноевропейских стран после Польши перешла к экономическому росту, но если делать сравнение по сроку, прошедшему между началом радикальных реформ (для Словении - между моментом обретения независимости) и началом роста, то можно сказать, что обе эти страны одинаково успешно преодолели стартовый период осуществления преобразований.

Средние темпы роста ВВП в Словении в 1993-2001 гг. составили 4 % годовых, причем среди всех центрально- и восточноевропейских стран с трансформируемой экономикой пожалуй именно она отличается удивительной стабильностью данного показателя. За почти полное десятилетие не было ни одного года, когда бы рост был ниже 3 %, хотя и выше 5 % он поднимался всего один раз. Безработица долгое время держалась в Словении на сравнительно высоком уровне - около 14 %, однако с 1999 г. заметно пошла вниз и к 2001 г. составила 11,6 %, что, правда, является тоже довольно высоким уровнем по европейским меркам. Значительно возросли реальные доходы населения. К 2000 г. среднемесячная зарплата словенцев превысила по паритету покупательной способности $ 1000 [524, с. 207; 387, с. 147; 481, с, 2,4; 231, с. 297].

Каковы же были в Словении факторы роста?

В первые годы независимости, когда доминировала антиинфляционная политика, в стране поддерживались высокие

процентные ставки. Но после 1993 г., в связи с исчезновением опасности нового возникновения финансовой нестабильности, в Словении был взят курс на стимулирование экономического роста за счет некоторого смягчения монетарной политики [515, с. 1268]. Высокие процентные ставки оказались снижены, однако, они остались тем не менее положительными. Темп увеличения денежной массы хотя и снизился, но теперь он превышал темп инфляции [524, с. 207].

Способствуя расширению доступа национального капитала к деньгам, Словения проявляла гораздо меньшее стремление к привлечению иностранного капитала, чем другие страны с переходной экономикой. Возможно, это объяснялось благоприятными для жителей страны результатами приватизации и нежеланием пускать кого-то со стороны "в свой огород". Но в то же время надо заметить, что и сами иностранные компании не проявляли особого стремления к тому, чтобы инвестировать в такой маленькой и сравнительно богатой стране, как Словения с ее узким внутренним рынком и сравнительно высокой стоимостью рабочей силы.

Тем не менее, с отечественными сбережениями и инвестициями дело обстояло хорошо. Норма сбережений установилась на уровне 24 % ВВП, что очень неплохо по европейским меркам. Прирост инвестиций после обеспечения финансовой стабильности был вполне приемлемым, а в 1997-1998 гг. даже превышал 10 % годовых.

Помимо быстрого прироста инвестиций большое значение для развития экономики маленькой Словении имел прирост экспорта. Он быстро увеличивался в первой половине 90-х гг. и в 1997-1998 гг., после чего, правда, положение дел ухудшилось из-за экономических трудностей, которые переносила Европа на рубеже столетий. Что же касается внутреннего потребления, то в целом за десятилетие оно росло у бережливых словенцев не слишком высокими темпами.

У словенской экономики есть, естественно, и проблемы. Так, в частности, по оценкам экспертов МВФ нормальному развитию реального сектора препятствует монополизация кредитного рынка. В стране три коммерческих банка (два из которых государственные) контролируют более половины

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

282

283

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

всех активов банковской сферы. Они фактически сформировали картель, установив сравнительно низкие ставки по депозитам и сравнительно высокие по кредитам. В итоге прибыльность словенских банков оказалась одной из самых высоких в Европе [480, с. 4, 40, 54, 57].

Ситуация в Словении напоминает в этом смысле ситуацию в другой маленькой стране - межвоенной Австрии. Там, как отмечалось в соответствующей главе, подобное положение дел привело к острому кризису экономики. Но в начале XXI века, скорее всего, такой проблемы не возникнет, поскольку Словения сегодня становится одним из участников европейской интеграции.

В 2004 г. Словения - единственная из стран бывшей Югославии - принимается в Евросоюз. Словения имеет самый высокий из стран Центральной и Восточной Европы уровень ВВП на душу населения, хорошую структуру экономики и неплохие в целом перспективы для дальнейшего развития. Таких красивых слов, к сожалению, нельзя сказать о Хорватии, хотя эта страна долгие годы наряду со Словенией была в бывшей Югославии пионером экономических реформ.

Как и Словения, Хорватия во второй половине 1991 г. использовала в обращении югославский динар, а потому страдала от все нарастающей инфляции. Как и в Словении, первая попытка финансовой стабилизации была предпринята осенью того же года. Поначалу дела развивались неплохо. Премьер-министр Франьо Грегурич и глава Центробанка Анте Чичин-Шайн (Cicin-Sain) сумели ввести в обращение национальную валюту - хорватский динар. Однако перейти к политике обеспечения стабильности новой денежной единицы они уже не сумели.

Внешнеполитическое положение Хорватии принципиальным образом отличалось от положения Словении. Шла война, страну наполняли толпы беженцев, изгнанных успешно наступавшими сербскими войсками с родных территорий. Их общее количество достигало примерно одной восьмой всего населения республики. В целом получалось, что один работающий хорват содержит 1,3 иждивенцев - беженцев, перемещенных лиц и пенсионеров [528, с. 500]. Многим представлялось, что конфронтация продлится в течение длительного времени, а потому правительству для ведения военных действий

требуется такой стабильный источник поступления доходов, каковым может являться только инфляционный налог.

Атаку на политику финансовой стабилизации непосредственно возглавил председатель комиссии по экономической политике сабора (парламента) Шиме Додан. Он потребовал, чтобы Центробанк предоставил правительству крупный льготный кредит на десять лет. Такого рода требование фактически означало переход к неограниченной денежной эмиссии, вызывающей инфляцию. Кадровые изменения не заставили себя ждать. Глава Центробанка вскоре оказался на должности представителя Хорватии в Евросоюзе, а инфляция под воздействием новой макроэкономической политики в октябре 1992 г. составила 33,8 % в месяц [413, с. 480].

В этих условиях хорватский динар, который еще в конце 1991 г. обменивался по фиксированному курсу, влачил жалкое существование. Сначала он подвергался девальвациям, а с мая 1992 г., когда инфляция усилилась, Центробанк был вынужден перейти к политике плавающего курса, давая валюте быстро обесцениваться [513, с, 220-221].

Столь высокие темпы инфляции и обесценения определялись не только кредитованием бюджетного дефицита. Сильны были позиции многочисленных лоббистов, прежде всего отражавших в своей деятельности интересы ВПК, имеющего первостепенное значение в условиях подготовки к новой войне с сербами, а также аграриев, чье значение для хорватской экономики традиционно было очень велико. Особую роль играли лоббисты из слаборазвитых регионов - Истрии, Славонии, Далмации. Поэтому кредиты Центробанка не только шли на нужды правительства, но также самым непосредственным образом подпитывали экономику и регионы.

Кроме того, новую, изначально слабую валюту нечем было укреплять, поскольку, как и в Словении, Центробанк Хорватии не имел достаточного объема международных резервов. Динар быстро падал под давлением все усиливающихся инфляционных ожиданий населения, и это, в свою очередь, ускоряло рост цен.

Ситуация в экономике становилась все более критической. Падение ВВП составило 14,4 % в 1991 г. и 9 % в 1992 г. Осенью 1992 г. был разработан план осуществления финансовой стабилизации, но он не был принят руководством страны

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

284

285

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

все по той же причине - ожидалась очередная большая война с Югославией. Да, кроме того, в соседней Боснии боевые действия не прекращались ни на минуту.

Логика развития событий в Хорватии оказалась примерно такой же, как в Югославии тех лет, а отнюдь не как в Словении, хотя надо отдать должное Загребу: он смог все же удерживать инфляцию в значительно более умеренных рамках, нежели Белград. Ситуация стала коренным образом меняться только с середины 1993 г., причем произошло это опять же под воздействием изменения внешнеполитической обстановки.

Соединенные Штаты в своей политике умиротворения на Балканах решили сделать упор на поддержку Хорватии. Тудж-ману была предоставлена помощь для модернизации армии, которая постепенно стала способна оказывать серьезное противодействие югославским вооруженным силам [40, с. 872]. В декабре 1992 г. Хорватия стала членом МВФ и Всемирного банка. И хотя кредиты ей предоставлены не были, данный факт имел большое моральное значение для будущей стабилизации. В то время как Белград находился в положении международной изоляции и наложенные на него санкции ООН содействовали резкому ухудшению хозяйственного положения, Загреб сумел получить серьезную зарубежную помощь, которая стимулировала его к осуществлению дальнейших преобразований - теперь уже макроэкономических.

На этом благоприятном фоне стало улучшаться финансовое положение страны. В Хорватии установился крайне низкий уровень заработной платы (в среднем $90 в месяц на начало 1993г., что было одним из самых плохих показателей в Европе, хотя и значительно лучшим, чем югославский показатель). Впоследствии зарплата несколько выросла, но оставалась летом 1993 г. ниже, чем даже в соседней, очень бедной, Македонии.

Однако такая низкая зарплата содействовала росту конкурентоспособности хорватского экспорта и в целом весьма положительно повлияла на макроэкономическую стабилизацию. С 1992 г. платежный баланс сводился с положительным сальдо, и это способствовало быстрому притоку в страну иностранной валюты. За первые 8 месяцев 1993 г. международные резервы Центробанка увеличились в 2,5 раза. Таким образом, к

осени появилась возможность предпринять уже третью по счету попытку осуществления финансовой стабилизации.

Готовилась она заранее. С апреля 1993 г. правительство страны возглавил Никица Валентич - успешный предприниматель, один из пионеров югославского рынка, которого еще в 1981 г. коммунистические власти третировали за то, что его предприятие отличается слишком высокой прибыльностью. Разработка стратегии экономических реформ была поручена группе молодых хорватских экономистов. Как отмечал сам Валентич в своем выступлении на международной конференции в хорватском городе Дубровнике, "при выборе команды мы не принимали во внимание отсутствие хозяйственного опыта, поскольку чувствовали, что всякий, кто участвовал в свое время в формировании старой социалистической системы, не способен будет быстро и эффективно сформировать новую систему" [527, с. 206-207]. Заметим попутно, что у нас в России отношение к молодым экономистам-реформаторам в кругах старых советских хозяйственников было, как правило, прямо противоположным.

Еще в начале года ЦБ сумел ограничить размеры селективной поддержки предприятий. В середине года появился новый закон о Центробанке, который предоставлял ему формальную независимость (на практике, по мнению экспертов, эта зависимость все же сохранилась) и ограничивал возможность кредитования правительства суммой, не превышающей 5 % величины бюджетного дефицита. Наконец, к осени были предприняты решительные действия. Процентная ставка стала положительной, и инфляция резко снизилась: с 38,7 % до 1,4 % в месяц [413, с. 480-481].

Реализация стабилизационной программы началась в ночь на воскресенье 3 октября. Валентич лично выступил по телевизору и объявил о предлагаемых правительством мерах. Для того чтобы предотвратить спекулятивную активность, вплоть до самого "часа X" - 2 октября о сроках начала ре-Формы были уведомлены лишь пять человек помимо самого премьера [527, с. 208].

В основе стабилизации лежало ограничение прироста денежной массы. Чтобы сбить ажиотажный спрос на валюту, сразу же был установлен валютный коридор. Потолок роста немецкой

287

286

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

марки в октябре составлял 4444 хорватских динара, в ноябре - 4600, в декабре - 7750. Впрочем, этот режим продержался лишь две недели, поскольку предназначался для ограничения инфляционных ожиданий. Уже с 20 октября началось укрепление национальной валюты, поскольку общество поверило в реформу. А в ноябре частные лица уже активно продавали валюту коммерческим банкам, а те в свою очередь как Центробанку для увеличения международных резервов, так и отдельным предприятиям для осуществления импорта [513, с. 221 -222].

Хорватская реформа по своей сути очень напоминала реформу Аврамовича в Югославии, но была проведена на четыре месяца раньше. Таким образом, можно сказать, что именно Аврамович шел по стопам хорватских реформаторов.

Стабилизационные действия были продолжены в 1994 г. Бюджет сформировали с дефицитом, составляющим всего 0,3 % ВВП. С января вступила в действие новая налоговая система, поощряющая предпринимательство. Ключевыми элементами этой системы являлись регрессивная шкала подоходного налога, единые ставки налога на прибыль и налога с оборота. Последний с помощью использования подобной меры готовились заменить на принятый в Европе НДС. В направлении, соответствующем международным требованиям, изменили и ставки таможенных пошлин. Наконец, в мае 1994 г. полностью отказались от практики предоставления селективных кредитов предприятиям [413, с. 483]. Соответственно резко снизились темпы прироста денежной массы. Если в 1992-1993 гг. каждый месяц денежная масса в Хорватии увеличивалась более чем на 20 %, то в 1994 г. среднемесячный рост составил лишь 0,25 % [513, с. 214],

Обеспечение сбалансированного бюджета1 и быстрый рост валютных резервов страны позволили в мае 1994 г. осу-

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

ществить денежную реформу. Хорватский динар был заменен на хорватскую куну, которая с самого начала отличалась стабильностью. Курс куны к немецкой марке сохранялся почти неизменным до 2001 г.

Эти успехи, достигнутые в финансовой и монетарной областях, оказались закреплены летом 1994 г. подписанием соглашения о сотрудничестве с МВФ, а в феврале 1995 г.- и договором с Парижским клубом. Таким образом, были созданы основы для возвращения Хорватии на мировые финансовые рынки.

Правда, следует отметить, что хорватская реформа 1993-1994 гг. имела не ортодоксальный (ориентированный только на действие рыночных факторов), а гетеродоксный характер. Административные меры, по оценке экспертов, играли в обеспечении стабилизации значительную роль [413, с. 483-484].

Во-первых, правительство устанавливало важнейшие тарифы (в частности, тарифы на электроэнергию). Такое административное ограничение инфляции издержек бесспорно являлось важнейшим фактором, способствующим ограничению роста цен. Думается, что почти мгновенный переход от высокой инфляции 1993 г. к дефляции 1994 г. не был бы вообще возможен без использования административных мер, поскольку даже при самой жесткой кредитно-денежной политике всегда существует необходимость в течение некоторого времени приспосабливать структуру цен к новым условиям, а это приспособление, как правило, ведет к инфляции, а не к дефляции.

Во-вторых, вплоть до марта 1994 г. в Хорватии чисто административным путем ограничивался рост заработков. Впоследствии реальная зарплата стала расти, но зато было достигнуто соглашение с четырьмя ведущими профсоюзами о моратории на проведение забастовок. Таким образом, политика в области трудовых отношений лишь к середине 90-х гг.

 

 

1Обеспечение здорового бездефицитного бюджета вряд ли могло в полной мере считаться решением бюджетных проблем страны. В расходной части бюджет по-прежнему оставался крайне нездоровым. Около трети всех расходов шло в середине 90-х гг. на военные нужды, при том, что в целом государственное потребление было достаточно велико:

около половины ВВП перераспределялось через бюджет [347, с. 682]. Хорватия в полной мере воспроизвела старую сербско-югославскую милитаристскую традицию, что, с одной стороны, создавало серьезные социальные проблемы, а с другой - ограничивало размеры внутреннего спроса.

289

288

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

стала больше соответствовать стандартам, принятым в развитых странах.

Стабилизационный эффект от проведенных в 1993-1994 гг. действий был столь сильным, что в целом на протяжении 1994 г. в Хорватии отмечалась дефляция - уникальный случай в экономике конца XX века, тем более в экономике переходной. Тем не менее, несмотря на восстановившуюся финансовую стабильность, инвестиционная ситуация в Хорватии оставалась в 1994-1996 гг. весьма неблагоприятной. В реальном выражении объем инвестиций продолжал снижаться [347, с. 673]. В отличие, скажем, от соседней Венгрии, куда иностранный капитал интенсивно стал приходить фактически сразу же после обеспечения нормальных принципов работы рыночной экономики, Хорватия по-прежнему продолжала рассматриваться в качестве зоны существенного риска.

Объяснялось это отнюдь не экономическими причинами, а возобновлением в 1995 г. войны с Югославией1 и, кроме того, сохраняющейся напряженностью в соседней Боснии и Герцеговине, где значительная по численности хорватская община также фактически находилась в состоянии войны с сербами. Неурегулированность политических проблем продолжала быть настоящим бичом хорватской экономики даже после того, как пришли в порядок финансы. Любой инвестор опасался за сохранность своих вложений, а также испытывал неуверенность относительно доходности ведения бизнеса в подобных условиях. В частности, одна из наиболее привлекательных отраслей хорватской экономики, иностранный туризм, терпела колоссальные убытки из-за отсутствия желающих отдыхать по соседству с ведением боевых действий.

Серьезные проблемы сохранялись в Хорватии и применительно к процессу приватизации. К концу 1993 г. только в четы-

1После проведения хорватскими войсками операций "Молния" (май) и "Буря" (август), результатом которых стало изгнание из страны более 200 тыс. хорватских сербов, страна подверглась санкциям со стороны Запада, заморозившего реализацию обещанной ранее помощи [231, с. 341].

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

рех процентах сделок по приватизации были в полной мере осуществлены необходимые платежи [528, с. 495-496]. Разгосударствление шло. крайне медленно, и к 1996 г. вся экономика фактически оставалась под контролем государства, за исключением вновь возникавших фирм, развитие которых из-за отсутствия необходимого капитала не могло осуществляться достаточно быстрыми темпами. Причины медленного хода приватизации, думается, состояли в своеобразном сочетании авторитарной власти (бесспорного политического доминирования президента Туджмана, а также ХДС) и проблем, связанных с войной.

Как и в Словении, после обретения независимости в Хорватии была предложена модель осуществления приватизации за выкуп с минимальным участием менеджеров и трудовых коллективов. Идея, бесспорно, была здравая, поскольку требовалось разрушить то деструктивное воздействие, которое оказывало на предприятия рабочее самоуправление. Причем, у Хорватии имелось даже больше шансов, чем у Словении, двигаться, условно говоря, по венгерскому пути.

Если в Словении постепенно были сделаны серьезные уступки популизму и приватизация в основном стала осуществляться в интересах не стратегического инвестора, а широких народных масс, то в Хорватии авторитарная власть сумела в известной степени после 1993 г. приостановить спонтанную приватизацию (конечно, не полностью) и попыталась сделать упор на осуществление политики приобретения акций предприятий за реальные деньги [347, с. 675]. Однако хорватские политические условия, столь сильно отличающиеся от венгерских, обусловили полный провал курса на привлечение стратегического инвестора, что является ярким примером того, насколько важно сочетать правильные теоретические установки с учетом реальных фактов.

Длительная финансовая нестабильность в сочетании с военными действиями, продолжавшимися даже после стабилизации, поставили преграду на пути иностранного инвестора. Внутренний же потенциальный инвестор не располагал капиталом, необходимым для выкупа крупных пакетов акций и осуществления реструктуризации. Кроме того, политика

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

290

291

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

поддержания низкой реальной зарплаты, проводившаяся хорватскими властями в первой половине 90-х гг., стала дополнительным фактором замедления приватизации. Хорватам и так почти нечего было вкладывать в приобретение собственности, а после падения реальной зарплаты их возможности еще более сузились.

"Приватизация в основном рассматривалась как процесс социальной инженерии, основывающийся на использовании критериев, спущенных сверху,- отмечают В. Франичевич и Е. Крафт,- а не как эволюционный рыночный процесс" [347, с. 675]. Иначе говоря, хорватские реформаторы полагали, что можно добиться позитивного результата, используя стандартные шаблонные схемы построения некоего идеального рыночного хозяйства, вне зависимости от того, каковы исходные условия функционирования экономики. В итоге оказалось, что Словения, двинувшаяся после длительных споров по пути использования компромиссов, добилась больших успехов в осуществлении приватизации, нежели Хорватия, формально избравшая самый правильный путь передачи имущества в руки частных собственников.

В условиях возникшего противоречия между тем, что теоретически правильно, и тем, что реализуемо на практике, собственность продолжала в основном оставаться государственной. Сектор, в котором государство осуществляло свой контроль над предприятиями либо полностью, либо через фонд имущества, владеющий более чем половиной акций конкретного предприятия, составлял в 1994 г. около 80 % национальной экономики. Недостаток инвесторов осложнил ход приватизации, но застопорившаяся приватизация стала в итоге еще одним фактором замедления инвестиционного процесса помимо связанной с войной нестабильности.

Капиталы, требующиеся для реконструкции экономики, в эту самую экономику не шли. Формально отсутствие нормально работающего фондового рынка могло бы быть так или иначе заменено широким использованием банковских кредитов, как это делалось еще в самоуправленческой Югославии. Однако коммерческие банки оставались тоже государствен-

ными, как и большинство предприятий, а распад федерации, естественно, усилил банковский монополизм.

В 1995 г., например, два крупнейших хорватских банка контролировали 54,7 % всех банковских активов страны, а вместе с тремя региональными финансовыми институтами на долю монополистов приходилось почти три четверти активов [347, с. 676]. Такого рода монополизм привел к низкому качеству кредитования, большому объему плохих ссуд и фактической недоступности кредита для ряда эффективно работающих предприятий. В отличие от Словении, где была похожая ситуация в финансовом секторе экономики, но зато существовала международная конкуренция, в Хорватии монополизм банков оказался практически абсолютным из-за полного отсутствия иностранных кредитов.

Только с 1996 г. (при новом хорватском премьер-министре Златко Матеши) план осуществления приватизации был существенно изменен. Власти пошли на расширение возможностей доступа населения к собственности. Стал использоваться ваучерный механизм, льготы для участия в приватизации получили люди, пострадавшие в ходе военных действий. Государство облегчило механизм осуществления оплаты приобретаемых акций для мелких инвесторов. В январе 1997 г., после того как в Хорватии полностью возобновилась мирная жизнь, сразу три крупных международных рейтинговых агентства присвоили стране инвестиционный рейтинг [347, с. 679,681].

К середине 1998 г. ваучеры получили 230 тыс. человек (преимущественно солдаты, участвовавшие в боевых действиях, и беженцы). С этого момента началось проведение ваучерных аукционов. Как и в Чехословакии за пять лет до этого, ваучеры были в основном вложены гражданами в инвестиционные фонды [486, с. 40].

Таким образом, положение в хорватской экономике второй половины 90-х гг. было весьма противоречивым: серьезные успехи в деле финансовой стабилизации сочетались с нерешенностью ряда важных проблем. Какими же при таких условиях были результаты восстановления страны после гиперинфляции и военных разрушений?

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

292

293

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

 

Имеющиеся данные весьма противоречивы. Одни авторы отмечают, что в 1994-1995 гг. в Хорватии практически не было экономического роста [347, с. 672]. Другие показывают в 1994-1995 гг. очень медленный рост, который, правда, ускоряется к концу десятилетия до 5,5 % [90, с. 362]. Третьи отмечают, что высокие темпы роста ВВП (около 6 % годовых) появились уже

1994 г. и сохранялись до 1997 г., но при этом в тех же источни-

ках отмечается полная стагнация промышленности в 1994-

1995 гг. Получается, что динамика ВВП определялась сначала

развитием торговли и транспорта, а затем уже - промышлен-

ности и строительства [486, с. 2-3, 41].

Статистика МВФ, которой мы, как правило, пользуемся в данной книге, напротив, говорит о том, что в Хорватии уже в начале реформ были достигнуты позитивные результаты. Рост ВВП сразу же составил почти 6 %. В среднем за период 1994-1997 гг. среднегодовой рост ВВП был уже 6,3 %.- и это оказался один из лучших результатов в Европе того времени. Инфляция хотя и появилась снова, но все это время держалась на уровне, не превышающем 3 % годовых [386, с. 38].

Думается, что именно последние данные наиболее адекватны, причем не только в силу авторитета представляющей их организации. Колоссальное падение ВВП в период распада федерации и в период гиперинфляции в сочетании с военными разрушениями должно было после стабилизации, как показывает мировой опыт, обернуться быстрым восстановлением. Но, во всяком случае, даже если согласиться со скептиками в том, что период 1994-1995 гг. (пока шла война) был еще кризисным, трудно усомниться в реальных успехах хорватской экономики 1996-1997 гг.

Однако в период финансового кризиса 1998-1999 гг., столь памятного россиянам, Хорватия ощутила серьезный шок. В 1998г. рост ВВП упал до 2,3 %, а в 1999г. он даже сменился небольшим спадом. Значительный по силе удар испытал на себе в этот период чересчур монополизированный банковский сектор экономики. Достижения стабилизации оказались непрочными, После того, как экономика восстановила лишь свои самые основные хозяйственные связи (причем далеко не полностью: ВВП 1997 г. составил чуть более 80 % от

уровня 1990 г.), сказались нехватка инвестиций и слабое развитие частной собственности [478, с. 53].

Более того, Хорватия в период 1994-1998 гг. сумела создать себе еще и дополнительные проблемы - теперь в финансовом секторе. Если в 1994 г. государственные расходы составляли лишь 44 % ВВП, что примерно соответствовало уровню Словении, то в 1998 г. они возросли до 52 %. С учетом того, что Венгрия в это время активно снижала участие государства в хозяйственной системе, Хорватия оказалась "лидером" среди стран с переходной экономикой по масштабу государственных расходов [477, с. 6-7].

В основном это увеличение произошло за счет роста государственных инвестиций с 3,1 % ВВП в 1994 г. до 6,9 % в 1998 г. (очевидно, правительство пыталось компенсировать таким образом нехватку инвестиций частных) и за счет увеличения трансфертов населению с 11,2 до 15,7 %. Крупнейшими получателями денег оказались государственные железные дороги, инвалиды и жертвы войны, а также регионы, в которых требовалось восстанавливать разрушенное хозяйство. Трансферты шли также в аграрный сектор и в соседнюю Боснию для проживающих и воюющих там хорватов [477, с. 8-9, 23].

Правда, надо отметить, что хорватский поворот к этатизму носил в значительной степени вынужденный характер. По большей части крупные расходы государства определялись последствиями войны. Если взять социальные расходы в Хорватии, очищенные от разного рода военных и послевоенных обязательств, то они окажутся даже более низкими, чем расходы в других странах Центральной и Восточной Европы. Более того, Хорватия сумела на 3,4 % снизить за этот период времени военные расходы как таковые [477, с. 10, 12]. Тем не менее, такого рода оправдания не имеют значения для реального развития национальной экономики.

Для того чтобы финансировать столь высокие государственные расходы, приходилось ужесточать фискальное бремя. Так, например, в 1997г. была повышена с 25 до 35 % ставка корпоративного налога. В итоге он стал в два раза больше венгерского. В то же время в регионах, пострадавших от войны,

294

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

ставка была существенно меньше, и это в целом приводило к тому, что сбор данного налога оказывался не столь уж велик в сравнении с другими странами [477/ с. 16].

Следует выделить еще одну проблемную черту хорватской экономики, Несмотря на сравнительно низкую зарплату, Хорватия в отличие от других государств с переходной экономикой не смогла сделать ставку на экспорт. Доля экспорта в ВВП в 1994-1999 гг. сократилась. Структура экспорта почти не изменилась. Иначе говоря, Хорватия продолжала торговать той продукцией, на которой специализировалась еще во времена рыночного социализма, и значительная ее доля поступала на рынки стран - наследников бывшей Югославии. Контакты с Евросоюзом устанавливались гораздо хуже, чем у других государств с переходной экономикой [477, с. 67-68]. И это неудивительно: ведь отсутствие частных инвестиций как раз и тормозит структурную перестройку, делая экспорт конкурентоспособным лишь в некоторых узких сферах.

Слабое развитие экспорта привело к возникновению серьезных проблем с торговым балансом. Он ухудшался каждый год, и к 1997 г. его дефицит достиг колоссальной величины - 26,9 % [386, с. 38]. Неудивительно, что при такой организации внешнеэкономических связей, как только произошло некоторое насыщение товарами внутреннего рынка и сократился спрос на хорватскую продукцию у нищих соседей, экономика сразу же вошла в серьезный кризис.

Таким образом, можно сказать, что Хорватия, хотя и сумевшая в отличие от Югославии наладить отношения с международным сообществом, все же развивалась во второй половине 90-х гг. совсем не по тому сценарию, который был общим для остальных реформирующихся стран Центральной и Восточной Европы. Во многом ее сценарий оставался близким к сценарию югославскому, хотя вмешательство политики в экономическую жизнь было все же в Загребе значительно менее грубым, нежели в Белграде.

Кризис конца прошлого столетия привел к падению налоговых поступлений, а потому и к резкому росту бюджетного дефицита, от которого Хорватия почти избавилась в 1994 г.

 

295

ЮГОСЛАВИЯ: ПОРОХОВАЯ БОЧКА РЕФОРМ

В 1995-1998 гг. он был крайне мал, но в 1999-2001 гг. дефицит уже составлял от 6,3 до 8,2 % ВВП. Резко стал нарастать и государственный долг, поскольку дефицит бюджета финансировался посредством займов. Если в 1997 г. долг составлял лишь 29,3 % ВВП страны, то в 2001 г. достиг уже 51,3 %, серьезно приблизившись к тому уровню, за которым появляются большие трудности с его обслуживанием [478, с. 6, 75, 77].

Столь всеобъемлющий кризис в экономике и финансах заставил Хорватию всерьез пересмотреть стратегию своего хозяйственного развития. В известной степени выбор новых ориентиров определялся и важнейшим событием политической жизни страны. В конце 1999г. скончался Туджман - бессменный президент Хорватии, ее отец-основатель. Страна подвела итоги почти десятилетнего периода авторитарного развития. На очередных парламентских выборах победу одержали оппозиционные по отношению к ХДС силы, сформировавшие коалиционное правительство, во главе которого встал лидер социал-демократической партии Ивица Рачан. Представитель другой оппозиционной силы - Хорватской народной партии - Степан Месич в 2000 г. стал очередным президентом страны. Новые лидеры обеспечили вступление в ВТО и получение Хорватией статуса ассоциированного члена Евросоюза [231, с. 343].

С 2000 г. началось снижение доли государственных расходов в ВВП, Пока этот показатель снизился незначительно: до 50,2 % ВВП. Но в 2002 г. должно было происходить дальнейшее сокращение социальных трансфертов. Возможность такого снижения определяется тем, что в 2000-2001 гг. восстановился экономический рост, хотя теперь он уже не столь велик, как раньше: 3,7 %  и  4,0 % соответственно [478, с. 9, 53, 75].

Другим важнейшим либеральным начинанием нового правительства стало снижение импортных таможенных пошлин в среднем на 40%. Усиление конкурентных начал в экономике привело к значительному росту безработицы, но данный факт свидетельствует, скорее не о слабости хозяйственной системы, а о том, что в ней осуществляется структурная перестройка, столь необходимая Хорватии [231, с. 348-349].

296

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Таким образом, Хорватия сегодня занимает промежуточное место между Югославией, которая имеет больше нерешенных проблем, нежели решенных, и Словенией, готовой к приему в ЕС и фактически завершивший свою модернизацию. Нынешнее контрастное положение этих трех государств наглядно демонстрирует специфику многонационального южнославянского развития на протяжении длительного периода времени.

ГЛАВА 8

ПОЛЬША:

ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Его неправильно называют банкротом: на самом деле он полоумный того типа, который я именую польскими романтиками... Ведь этот человек ни разу в жизни не действовал разумно... Приказчиком он мечтал об изобретениях и университете; поступив в университет, начал баловаться политикой. Потом вместо того, чтобы сколачивать деньгу, стал ученым и вернулся сюда гол как сокол... Наконец, принялся сколачивать состояние, но опять-таки не как купец, а как воздыхатель барышни, которая с давних пор славилась своим кокетством. Но и этого мало: получив и барышню, и состояние, он бросает то и другое...

Болеслав Прус

Польская экономическая реформа 90-х гг., возможно, является одним из наиболее удивительных явлений в мировой истории XX века, или уж, во всяком случае, в истории западного общества. Германское "экономическое чудо", поразившее мир в 50-е гг., покоилось на многовековой хозяйственной культуре немцев. Успешные экономические реформы в ряде латиноамериканских стран произошли после десятилетий ошибочных действий, в результате которых все же был накоплен определенный опыт преобразований. В других странах (например, в Чили) к моменту реформ хотя и не было за спиной этих мучительных десятилетий, зато имелись твердая рука, обеспечивающая порядок, и общественный консенсус, сложившийся на почве отрицания марксистского эксперимента, неожиданно свалившегося на голову народа. В Польше

1Первоначальный вариант данной главы был опубликован в журнале "Звезда" [195].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

298

299

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

сложилась, казалось бы, совсем иная ситуация, сильно напоминающая то, что нам знакомо по советскому прошлому:

Долгое время Польша не имела у себя ни развитого бизнеса, ни глубокой предпринимательской культуры, ни даже нормальной, эффективно работающей государственной администрации. Вместо этого за плечами польского общества были лишь многие десятилетия борьбы за независимость и национальную целостность. А это ведь не слишком располагает к экономическому процветанию. Практически ни разу с момента восстановления независимости и вплоть до середины 90-х гг. Польша не вызвала в мире хоть сколько-нибудь серьезного интереса своими экономическими деяниями.

И вот Польша смогла сделать три на первый взгляд удивительные вещи.

Во-первых, она быстро перешла от социализма к капитализму, в частности добилась политической, финансовой и законодательной стабильности, не растягивая приобретаемое от перехода "удовольствие" на десятилетия. И это при том, что венгерский и югославский опыт основывались на постепенных преобразованиях.

Во-вторых, она не просто создала рыночную экономику, но создала экономику настолько эффективную, что темпы роста ВВП вскоре после осуществления комплекса реформ стали одними из наиболее высоких в Европе. И это при том, что Польша никогда не была на "хорошем экономическом счету" даже по восточноевропейским меркам.

В-третьих, она добилась этих результатов без диктаторского режима, без кровавого подавления недовольных из числа тех, кто понес с переходом к рынку существенные материальные и моральные потери. И это в стране, хорошо известной своими многочисленными восстаниями. Более того, даже приход на смену правому правительству левой администрации не внес существенных перемен в экономическое развитие страны.

Конечно, польский пример не является уникальным для Восточной Европы. И Чехия, и Венгрия, и Словакия, и Словения, и Хорватия прошли, в целом, тем же путем. Но польский пример, наверное, остается все же самым ярким. Польша

была первой страной, взявшей старт в забеге к рынку, строящемуся без всяких ограничений типа рыночного социализма. Польша первой добилась того, что трансформационный спад был полностью преодолен и докризисный ВВП существенным образом превышен. Наконец, именно из Польши пришел к нам термин "шокотерапия", породивший такие страсти в политической и идеологической сферах.

Нельзя сказать, что польский пример является образцом во всех отношениях. Напротив, практически каждая восточноевропейская страна внесла свой вклад в развитие реформаторского процесса. Полякам не удалось обеспечить такую финансовую стабильность, какая имелась в Словении, не удалось добиться такой политической стабильности, какая в середине 90-х гг. отличала Хорватию, не удалось быстро провести столь же масштабную приватизацию, как в Чехословакии, не удалось стать столь же привлекательным объектом для иностранных инвестиций, каким является Венгрия. И все же именно по успехам Польши в первую очередь стали судить об успехах реформ в Центральной и Восточной Европе. Эта страна представляет собой сегодня знаковое явление.

ПИРРОВА ПОБЕДА

Специфика модернизации польской экономики состоит в том, что ее первоначальный (причем довольно длительный) этап проходил в тот период, когда Польша не имела своей государственности. Страна была разделена между тремя соседними державами - Россией, Австро-Венгрией и Пруссией (впоследствии Германией).

Каждая из них шла к построению современной экономики своим особым путем, а потому к концу Первой мировой войны, т.е. к тому моменту, когда Польша стала вновь целостной и независимой, она включала в себя весьма различные по характеру и уровню развития территории. Причем различие это было связано не только с тем, что одни регионы имели, скажем,

I

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

300

301

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

лучшие природные условия для использования в промышленных и торговых целях (такое существует всегда, в любой стране), но в основном с тем, что на западе, на востоке и на юге сложились существенным образом отличающиеся друг от друга производственные традиции.

Западные земли входили ранее в состав Пруссии (Германии) - государства, осуществившего земельную реформу еще в начале XIX века (на населенных поляками землях герцогства Познаньского она была проведена несколько позднее) и наиболее динамично развивавшегося перед Первой мировой войной. Земельная реформа создала крупные, эффективно работающие хозяйства. Таким образом, на западных землях к моменту восстановления независимого польского государства уже около столетия существовала нормальная сравнительно модернизированная экономика, ориентированная на развитой германский рынок.

Правда, около полумиллиона немцев эмигрировало в Германию после того, как возникло польское государство, И это в значительной степени подорвало ту хозяйственную культуру, которая сложилась на западе страны. Однако большая часть - порядка миллиона немцев - осталась в тех местах, где они проживали на протяжении многих лет: в Познани, Верхней Силезии и Померании (а также в находящейся восточнее Лодзи). Поэтому преемственность между старыми и новыми временами сохранилась, и хозяйственная культура немецких земель легла в основу экономической модернизации независимой Польши [295, с. 57]. Как германская модернизация ранее в значительной степени определялась культурным заимствованием из Англии, Франции, Бельгии, так и польская модернизация теперь покоилась на фундаменте немецких успехов XIX столетия.

В тех же землях, которые не находились под непосредственным германским культурным воздействием, хозяйственная ситуация была более сложной.

Противоречивым оказалось положение на востоке, входившем ранее в состав Российской империи в качестве Царства Польского. Земельный вопрос там был решен даже позже, чем в Австро-Венгрии (в 60-е гг. XIX века). Дифференциа-

ция крестьянства проходила медленно, и соответственно медленно развивался рынок.

Правда, существовали отдельные промышленные регионы, выделявшиеся на общем, не слишком ярком, российском фоне. Объем промышленного производства на душу населения в Польше был в два раза выше, чем в среднем по России, Польша добывала 40 % угля и выплавляла 23 % стали империи к концу XIX столетия [277, с. 18]. Но эти отдельные прорывы качественным образом не меняли ситуацию. Кроме того, восточные территории были в основном ориентированы на российский рынок, исчезающий из-за проведения большевиками автаркической хозяйственной политики. Они были оторваны от европейской хозяйственной культуры, а потому имели наихудшие условия для развития. Модернизация на востоке Польши к моменту восстановления национального государства фактически еще только делала свои первые шаги.

 Южные земли входили ранее в состав Австро-Венгрии. Там земельная реформа была осуществлена только в середине XIX века, но ее результатом стало появление множества мелких крестьянских хозяйств (земельной площадью в среднем по 5 га), не ориентированных на рынок и не имеющих серьезного потенциала для развития. Галицийское крестьянство было одним из беднейших в Европе. Кроме того, дальнейшее развитие экономики (в первую очередь, промышленности) в значительной степени тормозилось неурегулированностью финансовых, политических и этнических проблем дуалистической монархии. Впрочем, поскольку в состав этих земель входили некоторые исторически более развитые регионы, юг страны имел определенные перспективы для развития.

Перед Первой мировой войной вывоз продукции из германской части будущей Польши составлял 3,886 млн злотых, из российской части - 3,169 млн злотых (это при том, что в данной части проживало почти 60 % населения будущего независимого государства), из Галиции - всего лишь 294 млн злотых. Производительность труда в аграрном секторе экономики также четко демонстрировала качественные различия. Германская часть почти в три раза превосходила по этому показателю российскую и в пять раз - австрийскую часть.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

302

303

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Обеспеченность скотом на западе была в два раза выше, чем на востоке и в три раза выше, чем на юге. Неудивительно, что после стабилизации финансового и политического положения в Польше во второй половине 20-х гг. доля западных земель в экспорте зерна составила 70 %, а в экспорте овощной и животноводческой продукции она была даже больше [329, с. 20, 23, 29].

О том, насколько различными были условия жизни на западе, с одной стороны, и на юге и востоке, с другой, свидетельствуют также и данные о народном образовании. Еще в середине XIX века в Пруссии около 90 % польских детей имели начальное образование, в Царстве Польском и Галиции соответственно 28 и 20 %. Похожая ситуация сложилась и с культурой быта: в 1914 г. в прусской части Польши в кирпичных домах жил уже 71 % крестьян, но в других землях их доля была все еще невелика - от 1,4 % в Галиции до 11 % в Царстве Польском [73, с. 572, 578].

Особо следует выделить вопрос о предпринимательской культуре. По оценке И. Беренда, "большая часть польской буржуазии имела иностранное происхождение" [277, с. 34]. Только применительно к бывшей германской части Польши можно было говорить о формировании национальной буржуазии, о появлении предпринимателей, способных развивать самостоятельный бизнес. Да и там эффективно работающими предпринимателями в основном были немцы. В других же частях страны "класс польских коммерсантов практически отсутствовал, а торговля полностью находилась в руках евреев" [334, с. 242]. Помимо проблем экономических такое положение дел создавало еще и проблемы национально-политические. Причем дело здесь было не только в евреях.

Неравномерность и даже противоречивость развития страны, связанная с использованием различных подходов к

1При этом производительность труда в производстве таких основных для данного региона культур, как рожь и картофель, даже на наиболее передовых польских землях уступала производительности труда в германском сельском хозяйстве на 25 % и во французском сельском хозяйстве на 13 % [295, с. 58].

модернизации, дополнялись неравномерностью и противоречивостью, связанными с весьма пестрым национальным составом нового польского государства. При переделе земель, происшедшем после Первой мировой войны, Польша, ставшая вдруг не только независимой, но еще и сравнительно большой по территории и численности населения, явно одержала пиррову победу.

Формально возникло государство, которое чуть ли не на равных могло держать себя с ведущими европейскими державами. На фоне резко ослабевших и скукожившихся Австрии и Венгрии, а также скромно державшей себя Чехословакии Польша казалась лидером восточноевропейского региона. Однако в плане возможностей для нормального политического и экономического развития она явно проигрывала своим южным соседям. Именно Польша (наряду с Югославией) в наибольшей степени унаследовала национальные проблемы своих "родительниц" - Австро-Венгрии и России. Те проблемы, которые поглощали лучшие силы империй, и отвлекали от решения задач модернизации.

Более 30 % населения Польши составляли национальные меньшинства - украинское (14,3 %), еврейское (7,8 %), немецкое (4,7 %) и белорусское (3,9 %), причем унитарное построение государства, в котором меньшинства не имели территориальной и культурной автономии [74, с. 98], было даже более консервативным, чем построение дуалистической Австро-Венгрии после 1867 г.

Нельзя сказать, что другие наследники дуалистической монархии были дальновиднее и стремились не повторить ошибок "покойницы". Но Австрия и Венгрия оказались об-кромсанными в силу собственной слабости, а также того, что Франция и Великобритания сознательно шли на унижение своих основных противников в минувшей войне. Чехословакия с ее сравнительно высокоразвитым в культурном отношении населением, несмотря на сохранение многонациональности, сумела поддержать высокую степень управляемости внутренними процессами. Что же касается Польши, то она в полной мере испытала на себе все "прелести" пребывания в качестве своеобразной миниимперии.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

304

305

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

В первые годы существования независимого польского государства правительство стремилось просто не замечать многочисленных национальных проблем. Доминировала тенденция к тому, чтобы при помощи мер законодательного и административного воздействия ассимилировать национальные меньшинства и добиться формирования некой однородной массы польского населения. Даже в Югославии признавалось на первом этапе существования государства наличие сербов, хорватов и словенцев. В Польше ничего такого не было. Иначе говоря, уроки Австро-Венгрии ничему не научили польскую политическую элиту. Она осуществляла политику, которая в империи Габсбургов доказала свою абсолютную неэффективность еще в первой половине XIX столетия.

Естественно, применение подходов столетней давности создавало одну проблему за другой, и после переворота, осуществленного в 1926 г., новая власть попыталась пересмотреть свои взгляды на национальную политику. Важнейшей задачей государства стало примирение различных народов, достигаемое за счет уступок в социальной и культурной сферах [334, с. 156]. Однако в целом данное изменение политики качественным образом не повлияло на положение дел в стране, а потому на протяжении всего межвоенного периода в Польше сохранялся вялотекущий межнациональный конфликт.

Наконец, еще одним фактором, существенно осложнившим ход модернизации экономики, стала раздробленность политических сил страны, оказавшихся совершенно не готовыми к консолидации во имя национальных интересов. Если Чехословакия консолидировалась демократическим путем, Венгрия - авторитарным, а Австрия балансировала между этими двумя вариантами со сравнительно небольшими для экономики потерями, то Польша, традиционно сильная своими раздорами, попеременно оказывалась жертвой то чересчур слабого авторитаризма, то чересчур сильного соперничества "демократов". Причем в отличие от Югославии, которая являлась монархией и обладала, таким образом, хотя бы относительно консолидирующей общество фигурой короля, Польша как республика не имела даже подобного фактора стабильности.

 

Ю. Пилсудский

Тем не менее, начало развития независимой польской экономики было вроде бы не таким уж сложным. Главной финансовой проблемой в конце 1918 г. являлась валютная неразбериха. Как и в Югославии, на территории Польши к моменту завершения Первой мировой войны существовало несколько денежных единиц. Кроме австрийской кроны, немецкой марки и русского рубля, функционировавших соответственно в южной, западной и восточной частях страны, использовались в обращении также военные рубль и марка, эмитированные оккупационными властями [535, с. 41]. Однако заменить все это разнообразие денег на единую польскую марку не составило значительного труда.

В остальном же исходное положение Польши нельзя было назвать кризисным. У страны не было ни столь серьезных структурных проблем, какие испытывала Австрия с ее гипертрофированно раздутой столицей, ни столь тяжелого бремени репараций, какое лежало на германской экономике, ни столь серьезных социально-политических проблем, с какими столкнулась Венгрия, попавшая в "плен" к советам. В Польше советская власть, декларировавшая необходимость национализации и ограничения свободы хозяйственной деятельности частных предпринимателей, возникала в отдельных местах, но не смогла консолидироваться и в итоге уступила власть авторитарному лидеру Юзефу Пилсудскому, который возглавлял государство вплоть до принятия конституции.

Пилсудский тут же ввязался во внешнеполитическую авантюру на Украине, завершившуюся серьезной войной с

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

306

307

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

советской Россией1. В подобной ситуации около половины го-сударственного бюджета страны стали поглощать военные расходы [103, с. 255]. Попытки каким-то образом сбалансировать бюджет оказывались непопулярными. Как заметил американский наблюдатель того времени, в определенных кругах общества доминировала идея о том, что в Польше в принципе невозможно добиться никакой финансовой стабильности, поскольку новое государство обладает слишком малым запасом золота [267, с. 49]. Очевидно, руководствуясь этим-соображением, правительство не слишком налегало на налоговый пресс. А идея сокращения государственных расходов вообще никак не привлекала элиту общества.

В 1919 г. министр финансов попытался, правда, осуществить первую попытку стабилизации польской марки, создав долларовый фонд для проведения валютных интервенций, но весной 1920 г, все собранные деньги ушли на войну с большевиками [267, с. 59]. Старая австро-венгерская практика, в соответствии с которой война не давала осуществить финансовую стабилизацию, сразу прижилась на польской почве.

Не только бюджет, но и вся национальная экономика оказались построены по мобилизационному принципу, который

1 Данная война не была, конечно, следствием одного лишь авантюризма польского руководства. Во многом она определялась вынашиваемыми в Москве планами мировой революции, желанием прорваться с войсками в революционную Германию. Но и Пилсудский, со своей стороны, руководствовался идеями превращения собственной страны в маленькую империю (своеобразную копию бывшей Австро-Венгрии), включающую Польшу, Литву, Украину, Белоруссию. Глава правительства Польши Игнатий Падеревский даже послал американскому президенту Вудро Вильсону меморандум о необходимости создания Соединенных Штатов Польши [277, с. 148]. Реализация такого рода планов, как уже показал к тому времени опыт развития межнациональных конфликтов в Австро-Венгрии, могла только затормозить дальнейший ход модернизации в польском государстве.

сформировался в Европе еще во время  Первой мировой войны, а теперь был перенят новым государством для решения своего спора с соседом. В течение всего 1919 г. и на протяжении большей части 1920 г. в Польше широко практиковались субсидирование экономики, контроль за ценами и за валютными операциями, за распределением товаров. Импорт и экспорт осуществлялись только посредством получения государственных лицензий [267, с. 34].

Лишь в октябре 1920 г. был заключен мир, но и после этого на протяжении нескольких лет не удавалось обеспечить финансовую стабилизацию по причине бесконечной правительственной чехарды и значительного бремени военных расходов. Дополнительным фактором нестабильности стало отсутствие эффективно работающего бюрократического аппарата. Ведь Польша была новым государством. Если Австрия, к примеру, страдала от избытка чиновников, то здесь не имелось даже необходимого числа людей, способных организовать нормальное функционирование государственной машины.

В конце 1921 г, была осуществлена первая робкая попытка добиться финансовой стабилизации. Министр финансов проф. Михальский разработал программу радикального сокращения расходов и увеличения налогов. Сейм принял ее, но внес многочисленные исправления [334, с. 105]. В результате реализация программы не увенчалась успехом, дав некоторый результат лишь на короткое время. Затем нестабильность опять стала нарастать, и к лету 1923 г. произошло значительное падение польской марки, что было связано, по всей видимости, с падением немецкой марки, так как Польша и Германия были крепко связаны в области торговли [267, с. 65].

С внешней торговлей дела вообще обстояли из рук вон плохо. Российский рынок, на который ранее была ориентирована значительная часть восточнопольской экономики, практически перестал для нее существовать. Оставался, правда, Запад, но в этот период времени страна сильно пострадала от падения мировых цен на традиционные товары польского экспорта [259, с. 135, 140].

Вследствие накопления всех этих проблем государство прибегло к неумеренной денежной эмиссии, пытаясь свести

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

308

309

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

концы с концами в бюджете. Возникла инфляция, которая достигла своего пика в 1923 г. и оказалась значительно более масштабной, чем в Австрии и Венгрии [115, с. 33], хотя перед Польшей в отличие от этих стран даже не стоял вопрос о том, чтобы платить репарации странам-победительницам. Только германская и российская инфляции были по своим размерам масштабнее польской.

Лишь формирование внепарламентского правительства во главе с Владиславом Грабским (одновременно являвшимся и министром финансов) в самом конце 1923 г. позволило осуществить комплекс стабилизационных мероприятий. Осознание того факта, что противоречия между исполнительной и законодательной властью препятствуют проведению жестких мер, вынудило Сейм передать правительству часть своих полномочий в финансовой сфере. Грабский сумел неплохо воспользоваться новыми возможностями.

Были существенно сокращены правительственные расходы (том числе военные). Улучшился сбор налогов - в частности потому, что их стали рассчитывать не в постоянно обесценивающейся валюте, что ранее приводило к колоссальным потерям бюджета, а на основе золота. Существенно повысились акцизы на алкоголь, сахар, спички. Дополнительно был введен налог на имущество. Бюджет 1924 г. удалось свести без дефицита, благодаря этому перестали осуществлять денежную эмиссию для затыкания прорех в государственном хозяйстве. Временно существовавший ранее правительственный эмиссионный орган был преобразован Грабским в независимый от исполнительной власти Национальный банк Польши [334, с. 107-108; 103, с. 269].

Правительство Грабского продержалось у власти примерно два года и успело за это время провести денежную рефор-

му, результатом которой стало появление с 1 мая 1924 г. новой национальной валюты - злотого. Поначалу злотый был жестко привязан к доллару, причем курс польской валюты, видимо для придания ему солидности, был точно равен курсу швейцарского франка [362, с. 44].

Впрочем, финансовая стабилизация была не слишком удачной. Польское правительство не обладало той степенью автономности, какая была у австрийского и венгерского правительств под контролем Лиги Наций. Парламентский режим оказался слишком слабым и не способным принять необходимые меры по поддержанию финансовой стабильности. Политические партии оказывали непрерывное давление на правительство ради поддержания высоких государственных расходов. В бюджете снова возник дефицит, и инфляция после некоторого затишья стала давать о себе знать [259, с. 140].

Финансирование бюджетного дефицита на этот раз осуществлялось более аккуратно, чем в период гиперинфляции. Правительство выпустило ценные бумаги, которые находились в обращении наряду с банкнотами Банка Польши. Однако уже к концу 1925 г. объем правительственных обязательств превысил объем денежной массы, что, естественно, подорвало финансовую стабильность [295, с. 64].

Сказались, по всей видимости, и ошибки, допущенные самим Грабским.

Во-первых, злотый после фиксации оказался завышен, что нанесло удар по конкурентоспособности польских товаров на мировом рынке. Связанное с этим неблагоприятное состояние платежного баланса подорвало стабильность национальной валюты.

Во-вторых, в отличие от руководителей Австрии (Зейпеля) и Венгрии (Бетлена), прибегавших в это время к помощи Лиги Наций для получения крупного международного займа, способного обеспечить стабильность новой национальной валюты (шиллинга и пенге соответственно), Грабский отверг идею зарубежной помощи, так как не хотел ставить свою страну под контроль эмиссаров Лиги.

Польский премьер надеялся на то, что зарубежные кредиты сами придут в страну (да еще на более выгодных условиях),

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

310

311

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

как только национальная валюта стабилизируется. Но этого так и не произошло, поскольку доверие мировых финансовых рынков к новому польскому государству было пока не слишком высоким.

В то время как Австрия и Венгрия уже успешно осуществляли финансовую стабилизацию на основе взаимовыгодного и равноправного сотрудничества с Лигой Наций, Польше пришлось прибегать к авральным мерам для мобилизации иностранной валюты1. На невыгодных для страны условиях была продана часть национального имущества; шведскому концерну предоставили монопольное право на производство и продажу спичек. Но все эти меры так и не помогли. Финансовый рынок вынес свой жестокий вердикт непоследовательной реформе Грабского [334, с. 109].

Злотый упал примерно наполовину, Грабский же должен был освободить место для других реформаторов. Постепенно становилось ясно, что нужны какие-то серьезные политические изменения, а не только перетасовка премьер-министров, каждый из которых по объективным обстоятельствам вступал в противоречия с парламентом.

Проблемы нарастали практически повсюду, а не только в государственном хозяйстве. Особой головной болью для властей становилась система социального страхования, сформированная уже в 1920 г. Помимо того, что она налагала дополнительное бремя на бизнес, взносы, платившиеся как работниками, так и работодателями, поступали не в государственный бюджет, а в особый фонд, оказавшийся практически под полным контролем социалистической партии. В итоге эти средства стали активно привлекаться для проведения разного рода политических кампаний [334, с. 235]. Экономика страда-

1Возможно, на таком своеобразном решении Грабского сказалась трагическая история польского народа, который много лет находился в составе иностранных государств, а потому слишком болезненно относился ко всякому проявлению зависимости как политической, так и экономической.

ла, а появление дополнительных финансовых возможностей у левых политических сил способствовало росту политической нестабильности.

13 ноября 1925 г. рухнул кабинет Грабского. Сразу после этого на повестку дня встал вопрос об установлении в стране режима твердой власти, позволяющего осуществить так называемую санацию. Политический кризис, назревавший в течение семи лет существования независимой Польши, дошел до своего апогея. Уже 14 ноября Пилсудский выразил президенту свое беспокойство происходящими в стране событиями, а затем начал готовиться к тому, чтобы поставить их ход под свой контроль [138, с. 140-151]. "К 1926 году,- отмечал в свое время Р. Дыбоский,- страна так устала от неэффективного и нестабильного парламентского правления, что была готова к принятию диктаторского режима твердой руки" [334, с. 113-114].

ТВЕРДАЯ РУКА В СТРАНЕ РАЗДОРОВ

В мае 1926 г. Пилсудский, который по своему "политическому происхождению" был социалистом, осуществил государственный переворот, поддержанный значительным числом трудящихся, устроивших всеобщую стачку. Таким образом, авторитарный режим пришел в Польшу (в отличие от Венгрии) скорее слева, чем справа, что, возможно, сказалось в дальнейшем на "качестве его работы".

С середины 1926 г. в стране начал функционировать так называемый режим санации. Пилсудский, отказавшийся от поста президента, но полностью контролировавший армию, стал де-факто авторитарным лидером страны (и на первых порах - главой правительства). Власть законодательных органов была существенно урезана в пользу президента и правительства, что в целом должно было способствовать преодолению столь сильных до 1926г. популистских тенденций.

И действительно, при режиме санации бюджет уже в третьем квартале 1926 г. был приведен в порядок, налоговые

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

312

313

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

поступления резко возросли и монетарная политика Банка Польши оказалась поставлена под более жесткий, чем ранее, контроль, что в сочетании с американским внешним займом, предоставленным под эгидой наконец-то приглашенной к сотрудничеству Лиги Наций, позволило Польше добиться некоторой финансовой стабильности [259, с. 141]. Как это уже было в случае с Австрией и Венгрией, в Польшу теперь прибыла группа экспертов для наблюдения за ходом стабилизации. Возглавил эту группу американский профессор Е. Кеммерер [277, с. 157].

Злотый', начавший свое падение в середине 1925 г., осенью 1926 г. стабилизировался (этому способствовал, в частности, значительный рост экспорта польского угля, связанный с крупной забастовкой английских горняков), а к октябрю 1927 г. снова был зафиксирован, хотя и на уровне примерно в полтора раза более низком, нежели уровень первой фиксации 1924 г. Вплоть до 1933 г. злотый свободно разменивался на золото и на иностранную валюту. Долгое время сохранявшаяся финансовая нестабильность оставила по себе неприятные воспоминания, и Польша стала в итоге одним из самых верных сторонников сохранения золотого обеспечения национальной валюты даже в тех условиях, когда соседи постепенно отказывались от использования этой практики.

Некоторый порядок удалось навести не только в государственных финансах, но и в системе социального страхования. К 1931 г. большое число контор, управлявших средствами этой предельно коррумпированной системы, было ликвидировано, а бюрократический аппарат подвергся заметному сокращению [334, с. 235].

Постепенно стал налаживаться и процесс образования банковских сбережений населения. Впервые поляки стали откладывать деньги лишь после начала финансовой стабилизации 1924 г., однако тогда данный процесс был быстро прерван в связи с возвращением нестабильности. Уже в 1925 г. наметился значительный отток капитала. Только при режиме санации сбережения стали стабильно расти. К 1930 г. их объем увеличился в шесть раз [362, с. 45, 72-74]. С 1928 г. прирост

депозитов в польских банках был одним из самых больших в Европе [535, с. 45].

Тем не менее, последствия так до конца полностью и не преодоленной финансовой нестабильности еще долго давали о себе знать, Польша не могла в одночасье превратиться в страну, которой все готовы доверять свои деньги. Многие поляки даже во второй половине 20-х гг. хранили сбережения в иностранной валюте. Значительная часть капитала местных предпринимателей уходила за рубеж [334, с. 257].

Однако движение капитала уже не было однонаправленным. Стабилизация способствовала росту доверия со стороны иностранных инвесторов. Отсутствие серьезных внутренних накоплений понемногу компенсировалось притоком капиталов из-за рубежа. В среднем, примерно треть всех инвестиций в промышленности осуществлялась за счет иностранного капитала [334, с. 263]. В некоторых, наиболее привлекательных, отраслях его доля была даже значительно большей. Так, например, к началу 30-х гг. доля иностранного капитала составляла 66,8 % в лесозаготовках, 73,1 % - в нефтепереработке, 80,4 % - в горнодобывающей промышленности, 90,9 % - в металлургии [329, с. 52].

Экономика уже с первого квартала 1926 г. начала успешно развиваться, чему способствовала помимо политической стабилизации и приостановки инфляции также благоприятная конъюнктура мирового рынка, в частности расширившийся спрос на польский уголь в Великобритании и странах Скандинавии (Германия, правда, отказалась дать доступ на свой рынок углю из еще недавно принадлежавшей ей Верхней Силезии).

Высокоразвитый промышленный район, находящийся в Силезии и обладающий большими залежами угля, давал Польше потенциальную возможность ускорения экономического развития. Тем не менее, добиться значительных результатов не удалось даже в этот благоприятный период, что хорошо видно при сравнении с германскими показателями. Так, например, доля Германии в европейском производстве угля возросла в 1924-1929 гг. с 22,2 до 27 %. За тот же период времени Польша смогла увеличить свою долю лишь с 6,1 до

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

314

315

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

7,6 %, причем в основном за счет внутреннего потребления. Доля угля, отправляемого на экспорт, даже сократилась - с 35,6 до 29,7 % [329, с. 75].

С одной стороны, были объективные причины, осложнявшие польский экспорт. В отличие от английских районов угледобычи польский бассейн находился за 600 км от моря, и продукцию приходилось сначала везти по железной дороге, прежде чем отправить морем на экспорт. Но с другой стороны, само по себе не слишком благоприятное географическое положение не могло бы затормозить развитие внешнеторговых связей (особенно на фоне высоких издержек, характерных для английских шахт), если бы Польша не включилась в протекционистскую гонку.

В частности, уже в 1925 г. началась торговая война с Германией, продолжавшаяся восемь лет. Объем торговли между странами сократился с $300 млн в 1924 г. до 43 млн в 1933 г. Иначе говоря, Польша вообще не смогла воспользоваться плодами стабилизации для развития отношений со своим основным соседом.

Конечно, в эскалации конфликта велика была вина Германии, защищавшей своих производителей. Но при этом, как отмечали аналитики того времени, "пытаясь стать одной из ведущих мировых держав, Польша намеревалась обеспечить свою экономическую независимость при отсутствии хозяйственной кооперации" [329, с. 130]. Уровень польских таможенных тарифов оказался одним из самых высоких даже на фоне протекционистской Восточной Европы, не говоря уж о Германии. Такой подход, конечно, нельзя было считать реалистичным, Лишь в 1934 г. ситуация стала меняться в лучшую сторону.

Еще одним фактором, который, по всей видимости, притормозил экономическое развитие Польши, стал завышенный курс злотого. Страна второй раз наступила на те же грабли, В 1926 г. польский экспорт быстро увеличивался. В частности, резко возрос вывоз угля (в дальнейшем он уже ни разу вплоть до 1934 г. не достигал такого уровня). Но уже в 1927 г. импорт превысил экспорт, сальдо торгового баланса стало отрицательным и оставалось таковым на протяжении целых трех лет [362, с. 85, 97]. Нетрудно заметить, что изменение

ситуации во внешней торговли практически совпало со вторичной фиксацией злотого.

Объяснялось такое быстрое ухудшение торгового баланса тем, что сохранявшийся даже после санации 1926 г. рост внутренних цен в сочетании со стабильностью валютного курса снизили конкурентоспособность польской экономики. Иначе говоря, имел место реальный рост злотого. В итоге экспорт стал слишком дорогим для зарубежных потребителей, а импорт, наоборот, слишком привлекательным для поляков. В целом же Польша, которая еще недавно была одной из стран с наиболее низкими в Европе ценами, внезапно стала чрезвычайно дорогой [295, с. 65].

Дороговизна жизни сочеталась с сохраняющейся в стране высокой безработицей, которую никак не мог ликвидировать умеренный и не слишком продолжительный подъем польской экономики. Поздний выход из кризиса, протекционизм и завышенный злотый в совокупности обусловили то, что к 1929 г. Польша, единственная из стран Центральной и Восточной Европы, так и не сумела восстановить свой довоенный уровень промышленного производства [276, с. 240]. В социальном плане тяжелое положение широких слоев населения создавало серьезные проблемы, поскольку в 20-30-е гг. в отличие от довоенного периода поляки уже не могли свободно эмигрировать в США и в Германию. Социальное напряжение должно было выплескиваться внутри страны, что обеспечивало перманентную политическую нестабильность даже после того, как Пилсудский сумел взять ход основных политических процессов под свой контроль.

Твердая власть установилась в Польше значительно позже, чем в других восточноевропейских государствах. Но расшатываться она стала значительно раньше.

Попытка создать перед выборами 1928 г. партию власти под названием "беспартийный блок" полностью провалилась. Этот блок получил в Сейме лишь немногим более четверти мест. На фоне явных успехов как хортистской партии власти в Венгрии, так и демократического лавирования по Масарику Чехословакии польская политическая элита наглядно продемонстрировала свою неспособность к консолидации.

316

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Очередной политический кризис стал личным кризисом для Пилсудского. Он крайне тяжело переживал царившие в Польше раздоры. Уже в ходе майских событий 1926 г., когда пришлось разрушать с таким трудом созданную польскую демократию, Пилсудский перенес сильный нервный стресс. А через полтора месяца после провала "беспартийного блока" с еще не старым 61-летним маршалом случился инсульт, от последствий которого он так до конца своей жизни и не оправился [138, с. 150, 171].

В итоге исполнительная власть оказалась в состоянии постоянного конфликта с парламентским большинством, а потому правительства опять стали сменяться с калейдоскопической быстротой. Только после того, как перед выборами 1930 г. были осуществлены некоторые репрессии в отношении оппозиции, партия власти смогла захватить значительное число парламентских мандатов (да и то в целом меньше половины).

В это время польская экономика уже пребывала в кризисе, куда она попала после очень непродолжительного подъема. Падение производства свело на нет весь тот рост, который имел место с 1926 по 1929 г. Важнейшей составной частью этого падения стало сокращение объема экспорта - самое значительное в Центральной и Восточной Европе. Усиленный протекционизм ударил по самой же Польше. В 1931 г. вследствие вызванного кризисом сокращения налоговых поступлений опять возник бюджетный дефицит.

Кризис тянулся чрезвычайно долго - вплоть до второй половины 30-х гг. По-прежнему слишком большую долю бюджетных средств поглощало военное финансирование: чуть меньше трети всего объема расходов в самый трудный момент кризиса на рубеже 30-х гг. и несколько более трети в середине 30-х. Правда, правительством были предприняты серьезные меры по ликвидации бюджетного дефицита посредством сокращения разных статей расходов, преимущественно не связанных с обороной страны. В 1931-1933 гг. они уменьшились примерно на треть. Однако в полной мере решить поставленные задачи так и не удалось, бюджет все равно оставался дефицитным, и государство вынуждено было прибегать

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

к заимствованиям, что создавало ему дополнительные экономические проблемы [362, с. 109; 313, с. 14-15; 312, с. 27].

Страна не относилась к числу заемщиков, пользовавшихся наибольшим доверием зарубежных кредиторов. Еще более серьезной проблемой было отсутствие крупных отечественных сбережений, которые можно было бы мобилизовать для покрытия дефицита бюджета. В результате сочетания этих неблагоприятных факторов доходность государственных бумаг в Польше на протяжении всего периода 1929-1936 гг. превышала 10 %, что было больше, чем у основных западных стран [535, с. 43].

Бремя обслуживания долга накладывало дополнительные обязательства на бюджет. Польское правительство стремилось постепенно реструктурировать свою задолженность с тем, чтобы как можно больше денег заимствовать не на внешнем, а на внутреннем рынке. Примерно к 1933 г. удалось остановить увеличение абсолютного размера внешнего долга и добиться того, чтобы более трети обязательств приходилось на внутренних кредиторов [535, с. 78]. Однако это создавало уже проблему другого рода. Отечественный капитал, который должен был способствовать выводу страны из кризиса, отвлекался на удовлетворение государственных нужд. Начинал действовать так называемый эффект вытеснения: правительство само забирало те финансовые ресурсы, в которых так нуждалась польская экономика.

От золотого стандарта Польша, напуганная недавней гиперинфляцией, отказываться не хотела. Даже контроль за валютными операциями эта страна, единственная в Восточной Европе, в 1931 г. не ввела. Но зато этот весьма условный либерализм был с лихвой компенсирован этатизмом в иных сферах.

В качестве антикризисных мер польское правительство стало использовать методы государственного регулирования внешней торговли. Для выравнивания платежного баланса необходимо было сократить импорт и увеличить экспорт. Поскольку завышенный курс злотого не позволял добиться такого выравнивания чисто рыночным путем, оказались вновь повышены импортные таможенные пошлины, а экспортерам

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

318

319

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

предоставили специальные субсидии. В дополнение к этому был создан специальный фонд, с помощью которого гарантировалось до половины кредитов, предоставляемых предприятиям, производящим товары на экспорт, и внешнеторговым компаниям.

Предпринимаемые меры позволили резко снизить объем импорта, а также остановить падение экспорта, но зато создали другие проблемы. Возникла дополнительная нагрузка на бюджет, который и так находился в тяжелом положении из-за падения доходов. Еще один негативный момент состоял в том, что внутренние цены на польские товары оказались выше экспортных [362, с. 97, ПО; 313, с. 9; 312, с. 14]. В конечном счете, государственное регулирование исказило естественным образом складывающиеся в экономике пропорции, что осложнило осуществление структурной перестройки, столь необходимой молодой польской экономике.

Кроме того, быстрому экономическому развитию препятствовала аграрная реформа. Ее проведение определялось широким распространением мелкого землевладения. Более трети хозяйств имели площадь менее 2 га, еще 30 % - от 2 до 5 га [103, с. 263].

Проект реформы был разработан еще в 1920 г. Он устанавливал максимально допустимый размер землевладения, приходящегося на одного человека (от 60 до 400 га). На территории бывшего Царства Польского этот размер был более высоким, на территории, принадлежавшей ранее Австрии и Германии, его свели к минимуму. Все, что превышало установленный максимум, подлежало обязательной продаже. Для польских земель, значительная часть которых принадлежала крупным лендлордам, такого рода преобразования были очень чувствительны. Особенно серьезный удар по аграрным хозяйствам мог быть нанесен в бывших германских землях, где со времен прусской реформы развивалось высокопроизводительное земледелие.

Реально реформа стала осуществляться в основном с середины 20-х гг., после того как были преодолены кризисные явления в экономике. В 1925 и 1927 гг. ее первоначальные условия оказались несколько смягчены (в частности, принудительное

изъятие земель осуществлялось лишь в том случае, если рыночное предложение было недостаточным), но все же реформа наделила землей множество бедных крестьян. Более 5,5 млн акров, принадлежавших ранее крупным землевладельцам, должно было теперь быть выкуплено крестьянами, которым государство для этого предоставляло кредит. Около 10 млн акров оставалось у крупных собственников.

После 1928 г. ход земельной реформы был существенно замедлен из-за экономического кризиса, с одной стороны, вызывавшего сворачивание государственного кредита, предоставляемого крестьянам, а с другой - приведшего к существенному падению цен на сельскохозяйственную продукцию, что снизило интерес самих крестьян к увеличению своих земельных наделов [334, с. 102, 194-195].

В конечном счете на долю сравнительно крупных хозяйств осталось в Польше порядка 20 % земель [276, с. 190]. Это было больше, чем, скажем, в Югославии, поэтому результаты польской аграрной реформы можно считать по восточноевропейским меркам, наверное, еще не самыми плохими.

Тем не менее, наличие большого числа крохотных хозяйств размером два-три гектара в стране, где полностью доминировал аграрный сектор, затормозило развитие внутреннего рынка, а тем самым воспрепятствовало появлению стимулов к быстрому промышленному развитию. Кроме того, получалось, что эффективность работы самого сельского хозяйства была очень низкой. Нищие крестьяне не могли, в частности, повышать техническую оснащенность своих наделов, да к тому же механизация и не имела на этих клочках никакого смысла. Поэтому поляки в основном продолжали пахать на лошадках. Например, если в Англии один трактор приходился на 130 га, в Венгрии - на 829 га, в Югославии - на 3400 га, то в Польше - лишь на 8400 га [276, с. 295].

Государство, несмотря на сокращение своих возможностей, постоянно осуществляло разного рода дополнительные меры по поддержке крестьянства, являвшегося в значительной степени опорой существовавшего в стране режима. Так, например, в годы кризиса правительство предприняло целый комплекс мероприятий, направленных на решение крестьянских проблем.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

320

321

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Прежде всего, оно прибегло к регулированию цен на аграрную продукцию для того, чтобы предотвратить их быстрое падение (характерно, что в промышленности такого рода мер принято не было). В дополнение к этому правительство приняло меры для облегчения лежащего на крестьянах долгового бремени. Была снижена и процентная ставка по кредитам, направляемым в аграрный сектор экономики [362, с. 111-113].

В отношении тех крестьянских хозяйств, которые, несмотря на все принимаемые государством спасительные меры, все же разорялись, правительство также использовало меры государственного регулирования. Цены на имущество разорявшихся в массовом порядке крестьян падали, и в 1932 г. продажа части хозяйств с просроченными закладными была приостановлена. Для другой части хозяйств установили некую минимальную цену, по которой имущество банкрота могло быть реализовано с торгов.

Естественно, кто-то должен был отвечать деньгами за доброту, проявленную по отношению к селу. Отвечать, как это обычно бывает, пришлось исправным налогоплательщикам. В 1934 г. государственный бюджет вынужден был покрыть часть убытков, которые понесла кредитная система из-за разорения крестьян [313, с. 4].

Таким образом, притормаживая естественный процесс дифференциации мелких крестьянских хозяйств, правительство сделало вполне определенный выбор в пользу поддержания политической стабильности (столь сильно зависящей от настроения крестьянства), пожертвовав структурной перестройкой экономики, расширением рынка для нарождающейся промышленности и увеличением предложения рабочей силы, столь важного для укрепления конкурентоспособности национальной польской экономики.

В определенном смысле можно сказать, что Польша перешла с германского и австрийского путей развития сельского хозяйства на французский, предполагающий длительное сохранение неэффективно работающих ферм, чьи размеры весьма далеки от оптимальных. Если в соседней Германии власти на протяжении многих лет слишком трепетно относились к промышленникам, то в Польше объектом особой любви стали

крестьяне, и это, пожалуй, было даже худшей, нежели немецкая, формой государственного регулирования1. Любое государственное регулирование искажает естественным образом складывающиеся пропорции в экономике, но польский вариант, помимо всего прочего, еще и затормозил индустриализацию в целом.

Что же касается самого сельского хозяйства, то заботливая опека государства не смогла ему хоть как-то помочь в плане поддержания падающей эффективности. Аграрная экономика деградировала. Например, урожайность пшеницы в 1935-1938 гг. была в среднем на 40% ниже, чем в 1910-1913 гг. [277, с. 257].

В 1935 г. скончался Пилсудский, и этот момент стал рубежом в дальнейшем развитии страны. Власть сосредоточилась в руках группы военных (полковников, составлявших ближайшее окружение покойного лидера). Этим людям пришлось всерьез задуматься о том, как дальше управлять экономикой страны. Медленное экономическое развитие начало всерьез беспокоить польское руководство. Но возможности внесения коренных изменений в хозяйственную политику виделись тогда отнюдь не на пути либерализма, а на пути дальнейшего усиления государственного вмешательства в экономику. Поляки начали искать разного рода чудодейственные лекарства от бедности.

В середине 30-х гг., когда польская экономика все еще не могла выбраться из тисков Великой депрессии, один из членов военного руководства страны пригласил к себе экономиста Михала Калецкого и попросил разъяснить суть теории английского ученого Кейнса, которая была тогда у всех на слуху. "Видите ли, полковник,- сказал Калецкий,- теория слишком сложна, чтобы изложить ее в двух словах, поэтому я лучше расскажу вам одну историю.

1Естественно, это не означало, что в промышленности не использовались, к примеру, германские методы частномонополистического регулирования. Так, если в 1919 г. в Польше насчитывалось всего 11 картелей (это было ничтожно мало по германским, австрийским и даже венгерским меркам), то в 1936 г, их уже было 266 [276, с. 312].

.

322

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Однажды некий житель Нью-Йорка отправился в путешествие на дикий Запад. В первом же городке он зашел в бар и, оглядев окружившие его подозрительные физиономии, понял, что затеял слишком опасное предприятие. Тогда он подошел к хозяину заведения, достал из кармана 500 долларов и попросил сохранить эти сбережения до его возвращения.

Хозяин принял деньги, но не стал держать их в сейфе, а вложил в дело. Сначала он покрасил помещение, а затем сделал пристройку к нему, чтобы расширить бизнес. Люди, получившие работу на стройке и в баре, стали на свою зарплату покупать пищу и одежду. В городке появились новые магазины, увеличился приток товаров. Эти изменения, в свою очередь, потребовали строительства новых помещений, и дома стали вырастать один за другим. Вместе с ними возникали и новые рабочие места. Когда путешественник вернулся с дикого Запада, на месте былой убогой дыры возник процветающий крупный город с широко разветвленным бизнесом.

Изрядно разбогатевший владелец бара с радостью вернул 500 долларов, но каково же было его изумление, когда путешественник взял спичку и поджег полученные банкноты. "Это были фальшивые деньги,- объяснил он,- я специально дал их вам у всех на виду, дабы бандиты поняли, что меня нет смысла грабить".

Тем не менее, эти деньги полностью изменили жизнь городка. "Вот вам суть теории Кейнса, полковник",- завершил свой рассказ Калецкий" [277, с. 270-271].

Руководству страны очень хотелось волшебным образом преобразовать Польшу по сценарию, столь красочно описанному Калецким. В 1936 г. появился валютный контроль (уже отмененный, к примеру, австрийцами). К концу 30-х гг. государство фактически стало доминировать в промышленности. Было национализировано около сотни предприятий. В госсекторе оказались вся оборонная промышленность, 80 % химии, 40 % металлургии, более 90 % транспорта, а также значительная доля банковского сектора [276, с. 261]. Таким образом, Польша, как и Югославия, уже в этот период вплотную подошла к тому полному огосударствлению всей экономики (кроме аграрной), которое впоследствии расцвело при коммунистах.

 

323

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Начали разрабатываться планы резкого усиления государственного вмешательства. Так, например, составлялись проекты индустриализации крупнейших городов - Варшавы, Кракова, Львова, осуществляемые посредством специальной программы государственных инвестиций [277, с. 271]. Однако всерьез поэкспериментировать в области государственного регулирования Польша уже не успела.

К тому времени, когда польская экономика хоть как-то стала подниматься на ноги после длительного кризиса, подоспела гитлеровская оккупация, предотвратить которую не смогли даже долгое время осуществлявшиеся крупные военные расходы. В итоге польская промышленность за два десятилетия независимого развития страны так и не смогла обеспечить темпы роста экономики, которые позволили бы ей наверстать то отставание, что имелось к 1913 г.

По имеющимся оценкам в межвоенный период Польша и Югославия, отличающиеся высокой рождаемостью, имели в расчете на душу населения самые низкие темпы роста в Европе, если не считать Австрию, где в целом по итогам этого периода был отмечен спад. По уровню национального дохода на душу населения Польша немного обгоняла Югославию ($100), но отставала от всех остальных стран - героев этой книги [276, с. 285, 309]. Таким образом, межвоенный период не слишком сильно продвинул Польшу по пути экономической модернизации.

По сравнению со своими соседями Польша оставалась аграрной страной, в которой 61 % населения (данные за 1931 г.) работал в сельском хозяйстве. Для сравнения: в Чехословакии доля аграрного населения составляла 34,5 %, в Австрии - 27 %, в Германии - 21 % [535, с. 26]. По структуре национального дохода в Польше в 1938 г. на долю сельского хозяйства приходилось 39%. Большая доля среди анализируемых нами стран приходилась на аграрный сектор только в Югославии [276, с. 307].

"Анализ состояния польского государства,- отмечал П. Дуглас,- показывает, что ее экономическая независимость не может быть достигнута посредством изоляции от других промышленных стран мира и посредством развития промышленности, в которой

325

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 324

внутренние издержки превышают стоимость импортируемых

товаров" [329, с. 130].

Как из-за провала модернизации в межвоенный период, так и по причине длительного существования коммунистического правления в Польше после Второй мировой войны доминирующую роль в польской модернизации сыграли последние два десятилетия XX века. Впрочем, надо отметить, что даже некоторые негативные составляющие польской межвоенной модернизации сыграли впоследствии значительную роль в осуществлении экономических реформ. Прежде всего, следует выделить три фактора. Один из них является фактором экономическим, другой - социальным, третий - культурным.

Во-первых, значительную роль играл большой польский частный сектор. Мелкая крестьянская собственность, препятствующая быстрому экономическому развитию, при коммунистическом господстве оказалась более устойчивой, нежели легко поддающаяся национализации крупная.

Во-вторых, с частным сектором сочеталось сильное рабочее движение. Массовые забастовки, в межвоенный период серьезно препятствовавшие работе частного сектора экономики, в годы коммунистического господства стали оружием в руках оппозиции. Как это ни парадоксально, рабочее движение в Польше на протяжении длительного времени объективно оказалось союзником либералов.

В-третьих, огромное значение в польском слабо модернизированном обществе имела католическая церковь. Быстрая экономическая модернизация часто сочетается с ростом атеизма. В Польше же вышло так, что Костел сохранил свое влияние и стал наряду с частным сектором и рабочим движением одной из опор позднейших реформ.

НЭП, КОТОРЫЙ НЕ ДОДАВИЛИ

События 1989-1990 гг. в Польше несколько мистифицируют нас. Кажется, что приход к власти некоммунистического правительства Тадеуша Мазовецкого и начало реформ Ле-

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

шека Бальцеровича означали такой же решительный перелом в жизни этой страны, как тот, который произошел в России в 1991-1992 гг. с приходом к власти Бориса Ельцина и началом реформ Егора Гайдара. Думается, что применительно к Польше вывод о решительном переломе во всех секторах экономики был бы несколько односторонним.

В нашей стране действительно явно прослеживается существование двух эпох. Первая характеризовалась властью коммунистов при полном господстве административной системы в экономике, вторая - рыночным хозяйствованием. В Польше, напротив, власть коммунистов (ПОРП - Польской объединенной рабочей партии) в определенной степени сочеталась с частнособственническими и рыночными началами (правда, в иной форме, нежели в Венгрии и Югославии). Политический тоталитаризм, декларации о построении социализма, практическое участие в работе СЭВ и организации Варшавского договора довольно сильно маскировали реальное положение вещей, которое не было столь однозначным, как хотелось бы советским лидерам. Поэтому истоки польских проблем 80-х и успехов 90-х гг. надо искать в более раннем периоде истории страны.

В первый период развития послевоенной Польши события в целом развивались по советскому сценарию. В 1946 г. был принят закон о национализации предприятий. В сельском хозяйстве, где национализация не проводилось, после того как была осуществлена очередная аграрная реформа и крестьяне получили дополнительные земельные наделы, государство взяло курс на коллективизацию.

Первоначально польское правительство включало в себя представителей не только коммунистов и социалистов, но также наследников старого государства во главе с С. Миколайчи-ком - бывшим главой эмигрантского правительства в Лондоне. Левые силы имели поддержку меньшей части общества, однако в ходе проведения аграрной реформы и национализации промышленности их социальная база в известной степени должна была расшириться [228, с. 455]. Это само по себе уже подрывало позиции правых и центристов, а, кроме того, после выборов января 1947 г., которые готовились в условиях жестоких

ДМИТРИЙ ТРАВИН ОТАР МАРГАНИЯ 326

репрессий, а итоги их вероятно были сфальсифицированы, левые партии (позднее объединившиеся в ПОРП) оказались хозяевами положения.

Однако с самого начала процесс распространения социалистических форм хозяйствования потребовал достижения определенных компромиссов. В Польше возникла смешанная экономика, основанная на сочетании различных форм собственности и в известной мере напоминающая наш НЭП.

Причина этого состояла в том, что местные коммунисты, опиравшиеся в немалой степени на советские штыки, не могли считаться такими же безусловными победителями в войне с фашизмом, какими являлись после гражданской войны коммунисты в России или даже коммунисты в Венгрии. В Польше имелось сильное некоммунистическое освободительное движение, заставившее относиться к себе с уважением еще до прихода Советской армии. И после установления просоветского режима в стране фактически продолжалась гражданская война.

Все это определило характер экономической системы. В наибольшей степени социалистические перемены в экономике коснулись крупных и средних предприятий (с числом работающих более 50 человек в одну смену), которые подлежали национализации. Однако на мелкие фирмы это условие не распространялось. Более того, всякий гражданин получал право создавать новое промышленное или торговое предприятие, поскольку сохранение частной собственности гарантировалось законом. Некоторые предприятия передавались кооперативам [103, с. 371].

Частный сектор постепенно правдами и неправдами вытеснялся из экономики. Например, с 1946 по 1949 г. число частных магазинов и ремесленников сократилось почти вдвое. Тем не менее, их роль в хозяйственной жизни оставалась достаточно заметной. Ликвидации "нэпманов" как класса так и не произошло. На фоне всех многочисленных негативных перемен уцелел сектор экономики, сохранивший на протяжении последующих десятилетий рыночную культуру и традиции довоенной буржуазной Польши.

Позиции крестьянства в конце 40-х гг. даже окрепли благодаря аграрной реформе. Было создано 814 тыс. новых крес-

327                       ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

тьянских хозяйств, а 254,4 тыс. увеличили свои наделы [103, с, 397]. Крестьянство имело свою политическую партию, к мнению которой коммунисты не могли не прислушиваться из-за той большой роли, что еще недавно играл целый ряд ее представителей в национально-освободительном движении.

С 1950 г. был взят курс на кооперирование крестьянства, методы которого явно позаимствовали у восточного соседа. Кулаков могли откровенно репрессировать, что же касается основной массы крестьянства, то с 1951 г. были введены обязательные поставки зерна государству (они составляли 85 % товарной продукции индивидуальных хозяйств), а с 1952 г.- поставки мяса, молока и картофеля [103, с. 397]. Закупочные цены были ниже себестоимости, что приводило к разорению производителей.

Тем не менее, быстро "дожать" крестьян оказалось невозможно. Процесс коллективизации шел в Польше значительно хуже, чем в свое время в СССР, и хуже, чем в большинстве стран Центральной и Восточной Европы. Кооперировать удалось лишь около 6 % крестьянских хозяйств. Три четверти сельскохозяйственных земель оставалось в собственности частных владельцев, С учетом того факта, что аграрный сектор в Польше играл существенную роль, эта страна, наверное, не могла быть в полной мере отнесена к числу государств с административной экономикой. Но переоценивать качество аграрного частного сектора в Польше все же не стоит. Мелкое хозяйство, задавленное к тому же действиями чиновников, оставалось во многом менее эффективным, чем, скажем, коллективное хозяйство Венгрии, что создало серьезные проблемы для Польши в 90-х гг.

Таким образом, к середине 50-х гг. ситуация в польской экономике была весьма противоречивой. Крупная и средняя промышленность стала социалистической, но сельское хозяйство, торговля, малые предприятия в промышленности и строительстве продолжали функционировать на рыночной основе. Возможно, постепенно польский частный сектор удалось бы "дожать", но тут подоспели события 1956 г.; с одной стороны, антисталинские разоблачения в СССР, с другой - введение советских войск в Венгрию и подавление начавшихся там преобразований.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 328

Неразбериха, царившая в недавно столь еще стабильном и грозном руководстве восточного соседа, а также кончина генерального секретаря ЦК ПОРП Болеслава Берута привели к возникновению в партийной элите группировки, настаивавшей на изменении подходов к управлению страной. Н. Хрущев осознал, что лишний международный конфликт ему совершенно ни к чему, а значит, с Польшей, где политическое противостояние не приняло столь острых, как в Венгрии, форм, лучше мирно договориться.

Новый первый секретарь ЦК ПОРП Владислав Гомулка, переживший недавние репрессии и стремившийся избежать возможных обострений внутриполитической обстановки, а также опереться на большую часть столь нестабильного польского общества, резко смягчил курс на вытеснение частного сектора из экономики, констатировав неэффективность работы многих кооперативов. Репрессии прекратились, обязательные поставки продовольствия были сокращены, а закупочные цены - повышены.

Льготы, предоставлявшиеся кооперативам, консервативного польского крестьянина не соблазняли. Крестьян попытались заманить в кооперацию через сельскохозяйственные кружки, члены которых сочетали индивидуальное хозяйство с совместной обработкой государственных земель, но безуспешно. Таким образом, либерализация аграрной политики решила судьбу сельского хозяйства в пользу частной собственности1.

1Надо заметить, что сохранение частной собственности в сельском хозяйстве имело и обратную сторону. В польской деревне образовалась значительная скрытая безработица, которая не исчезла даже после того, как в 70-е гг. в городах начали реализовываться крупные индустриальные проекты, привлекавшие рабочую силу из сельской местности. Даже в 1988 г., накануне радикальных реформ, в польском сельском хозяйстве было сосредоточено 27,8  % рабочей силы страны, что в четыре-пять раз превышало уровень, характерный для развитых европейских государств [414, с. 676]. Такое положение дел создало значительные трудности для развития экономики в 90-е гг. и усилило масштабы безработицы.

329                ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Впрочем, на этом либеральные преобразования фактически завершились, поскольку венгерский образец (а точнее, то, к чему он привел в 1956 г.) никого в польском руководстве соблазнить не мог.

Имевшая место в 1958 г. попытка ввести рабочее самоуправление на промышленных предприятиях (которая могла бы приблизить польскую экономику к другому популярному в то время образцу - югославскому) провалилась1. Концепция экономической реформы, предложенная созданным в 1956 г. Экономическим советом во главе с Оскаром Ланге и предусматривающая расширение самостоятельности предприятий при сохранении централизованного планирования, была отвергнута [228, с. 462].

В итоге, поскольку принудительное давление в пользу создания социалистических форм хозяйствования исчезло, ситуация сосуществования двух секторов экономики оказалась, по сути, замороженой на десятилетия. Польский НЭП прикрыть не удалось, но и серьезного развития частные формы хозяйствования в соседстве с доминирующими государственными получить не смогли.

Топтание на месте между рынком и административной системой сохранялось примерно четверть века, и это резко контрастировало с теми изменениями, которые осуществлялись в венгерской и югославской экономиках, проходивших через ряд реформ. Впрочем, "застойная" польская ситуация не слишком напоминала наш брежневский застой. За относительным внешним спокойствием кипела бурная жизнь. Общество менялось и пыталось понять, куда оно должно теперь двигаться.

С одной стороны, власть уже тогда реально пыталась осуществлять некоторые преобразования в области расширения

1В 1956 г., в трудный для страны момент, рабочие советы поддержали Гомулку, и тогда он вынужден был примириться с их существованием. Но впоследствии Гомулка принципиальным образом изменил свое отношение к ним. Рабочие советы были фактически лишены всех недолгое время имевшихся у них прав и выстроены в единую, подчиненную властям организацию [414, с. 672].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

330

самостоятельности государственных предприятий, которые в СССР были свернуты в конце 60-х и возобновлены лишь в конце 80-х гг.

В частности, в Польше наиболее серьезная попытка осуществления реформы была предпринята в начале 70-х гг., после того как Гомулку во главе ПОРП сменил Эдвард Терек, выдвинувший известный лозунг, впервые использованный еще Ф. Гизо во времена Июльской монархии: "Обогащайтесь!" Как известно, ранее этот лозунг был уже взят на вооружение Николаем Бухариным в СССР. Но Бухарин в конечном счете был расстрелян, тогда как Терек сравнительно успешно возглавлял свою страну до постигшего ее в начале 80-х гг. очередного кризиса.

Терек являлся лидером польских технократов, прагматиков, занимавших промежуточное положение между группировкой Р. Замборовского и С. Сташевского, желавшей значительной либерализации общества, и группировкой М. Мочара, чья идеология имела националистический и антисемитский оттенок. Терек считал, что личный автомобиль и отдельная квартира должны стать благом, доступным для большинства

 

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

331

Э. Герек

польских семей. При нем в магазины вернулись кофе, какао, цитрусовые, бананы, которые В. Гомулка считал излишней роскошью. Советское руководство постоянно внушало Тереку мысль о необходимости прекращения экономических вольностей, но тот улыбался в ответ, обещал подумать, поставить вопрос на очередном пленуме, а, в конечном счете так реально и не подчинялся диктату Москвы [229, с. 438-439, 442, 444].

Одним из характерных примеров герековской ограниченной хозяйственной либерализации явилось создание в 1973 г. фондов, позволяющих изобретателям получать личную выгоду от своих инноваций. Институты приобретали право на использование в течение первых трех лет с момента осуществления инновации части той суммы денег, которые они сэкономили за счет внедрения новых технологий [466, с. 21].

С другой же стороны, сравнительная слабость позиций польских коммунистов, необходимость идти на постоянные уступки требующему все больших благ населению уже тогда снижали жесткость бюджетных ограничений и приводили к насыщению экономики деньгами, не обеспеченными товарной массой.

Например, в 1973 г. в промышленности появились так называемые социалистические концерны, обладавшие некоторой самостоятельностью в вопросах ценообразования. Но самостоятельность привела к инфляции, а потому сохранялась лишь до 1976 г., когда пришло время "финансовой стабилизации" [229, с. 446].

Экономико-политическую жизнь в Польше скучной назвать было нельзя. Рост самостоятельности предприятий и усиление давления на власть приводили к росту денежных

333

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 332

доходов населения. В результате при системе административно регулируемых цен обострялась проблема дефицита. Это вызывало потребность повышения цен для обеспечения сбалансированности экономики.

Инфляция, с одной стороны, приводила к забастовкам на крупных предприятиях и к акциям неповиновения, а с другой - к усилению макроэкономических диспропорций, поскольку продукция, на которую цены не были повышены, оказывалась нерентабельной. Это заставляло власти в очередной раз смягчать бюджетные ограничения и предоставлять предприятиям все больше возможностей для повышения цен. Инфляция ускорялась, недовольство росло и т.д.

Но движение в сторону расширения самостоятельности предприятий не было последовательным. Оно прерывалось попытками ужать денежную массу. Так, например, именно после наиболее серьезной попытки реформы начала 70-х гг. власти попытались в 1974 г, отобрать у предприятий "лишние" средства из фонда оплаты труда. С 1975 г. такая практика стала постоянной [31,с. 140].

Действия правительства Николая Рыжкова в СССР в конце 80-х гг. очень напоминали польский опыт пятнадцатилетней давности: сначала предоставление самостоятельности, а , затем попытка изъять (с помощью абалкинского налога) средства, полученные благодаря использованию предоставленных предприятиям возможностей.

Таким образом, развитие польской экономики шло по некой средней линии между двумя прямо противоположными тенденциями - к усилению самостоятельности, чреватой инфляцией, и к укреплению сбалансированности, обеспечиваемой чисто административными методами. Такое противоречивое движение сильно раскачивало и без того не слишком

крепкий режим.

Но еще сильнее подорвала положение режима активно проводимая Тереком в 70-е гг. политика привлечения крупных внешних займов на Западе.

Польский лидер сумел воспользоваться тем, что новый немецкий канцлер Вилли Брандт испытывал чувство вины перед пострадавшими в годы минувшей войны поляками. Дого-

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

вор о нормализации отношений с Германией был подписан в декабре 1970 г., как раз на заре эры Терека. Да и разрядка в советско-американских отношениях сыграла Тереку на руку. Возможность для привлечения займов, созданная новой международной обстановкой, дополнялась необходимостью "подкормить" собственное население, которое активно бастовало и демонстрировало властям недовольство своим материальным положением. В результате сочетания этих двух моментов (возможности и необходимости) в конце 1971 - начале 1972 г. польским руководством было принято решение о резком увеличении инвестиционного потенциала страны за счет массированного импорта машин и оборудования [360, с. 196-197].

Возможно, подобный подход представлялся приемлемой в польских условиях альтернативой венгерским реформам. Стратегия привлечения займов, по оценке Л. Бальцеровича, исходила из следующей посылки: "Инвестиции до такой степени увеличат экспортный потенциал Польши, что страна будет в состоянии обслуживать внешнюю задолженность и одновременно поддерживать высокий уровень производства и потребления. Так не произошло. Иностранные кредиты оказались чрезмерно большими, а связанные с ними капиталовложения неудачными и неэффективными, поскольку все это происходило в рамках принципиально не изменившейся, централизованной системы. После периода быстрого роста национального дохода и потребления в 1971-1978 гг. Польша вступила в фазу затяжного экономического кризиса, углубляемого огромной и постоянно растущей внешней задолженностью" 10, с. 317].

Самый яркий пример основанной на внешних займах инвестиционной политики времен Терека - создание польской автомобильной промышленности. В начале 70-х гг. была приобретена лицензия на производство польского "фиата", в расширение производственных мощностей вложили огромные деньги, и к 1980 г. страна, недавно еще не имевшая вообще никакого автомобилестроения, выпускала легковых автомобилей столько же, сколько высокоразвитые в промышленном плане Чехословакия и ГДР вместе взятые. Однако в ходе последовавшего затем экономического и политического кризиса

 

335

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 334

объемы производства резко сократились. Подобным же образом развивались в Польше 70-х гг. химическая и фармацевтическая отрасли промышленности, 90 % оборудования для которых было закуплено на Западе [466, с. 68, 70, 75,76].

Своеобразным побочным результатом взятой на вооружение при Тереке политики ускоренного роста промышленности стало падение производства в сельском хозяйстве, наметившееся уже в 70-е гг., т.е. еще до начала острого политического кризиса. Связано это было с тем, что многие влачившие нищенское существование на крохотных участках земли крестьяне активно переселялись в город, привлекаемые высокими заработками на "стройках герековской индустриализации". По оценке польского экономиста С. Гомулки, вызванное этим переселением сокращение аграрного производства в 1976-1980 гг. составило от 5 до 15 % [360, с. 235-236].

С. Гомулка высказывал мнение о том, что Терек хотел сделать из Польши Японию Восточной Европы [360, с. 231]. Однако реальные причины столь привлекательного для всех японского взлета никто всерьез не анализировал. В результате вместо японского "экономического чуда" получился польский

финансовый кризис.

"Ключ к пониманию событий 70-х гг.- нарастание внешней и внутренней несбалансированности" [360, с. 232]. Внутренняя несбалансированность нарастала из-за того, что покупательная способность "щедро подкармливаемых" правительством поляков росла быстрее, чем предложение товаров. Внешняя - из-за быстрого увеличения размеров государственного долга.

Кредиты стали для поляков своеобразным наркотиком, от которого уже трудно было отказаться, даже несмотря на провал нового экономического курса. Сначала брали кредиты для закупок оборудования в ходе герековской реформы, затем, когда реформа захлебнулась,- для того чтобы хоть как-то поддержать жизненный уровень населения и политическую стабильность. В итоге на протяжении 70-х гг. долг возрос примерно в 20 раз - до объема, который практически невозможно уже было обслуживать.

Чисто внешне этот основной итог неудачных преобразований напоминал то, что получилось в те же годы в Венгрии,

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖЛАЛИ

Однако суть происходивших в двух странах процессов была все же принципиально различной.

В отличие от венгерского варианта развития, основанного на внедрении ограниченных рыночных начал, польский вариант предполагал не столько использование рынка, сколько упор на развитие административных принципов. Чисто внешне в Польше появились признаки новой жизни. Те, кому Терек разрешил обогатиться, действительно обогатились, построили виллы, стали ездить за рубеж. Но под этой "оболочкой" не сформировалось новых производственных отношений.

Даже тогда, когда рынок действительно вводился, это делалось с массой ограничений. Например, использование иностранных инвестиций было в Польше разрешено в 1976 г. (на четыре года позже, чем в Венгрии), но только в отраслях сервиса, только с местным польским менеджментом и с ограниченными возможностями для перевода прибылей за рубеж [466, с. 148]. Понятно, что на подобных условиях иностранный инвестор не слишком стремился вкладывать свои средства в польскую экономику.

Возможно, по-другому Польша и не смогла бы в это время развиваться, поскольку венгерского компромисса между народом и властью в этой стране достичь не удалось. Рабочие стремились выбивать у властей материальные блага, а интеллигенция не оставляла мысли о том, что ПОРП должна поделиться с ней властью. В этой неспокойной ситуации правительству приходилось не столько предоставлять народ своей собственной судьбе, как это было в Венгрии, сколько ублажать его, дабы предотвратить очередной политический кризис. Естественно, подобным способом предотвратить этот кризис все же не удалось.

Помимо нарастания макроэкономической несбалансированности важным дестабилизирующим фактором стал в 70-е гг. фактор идеологический, а точнее, постепенное исчезновение идеологии как фактора, поддерживающего режим.

Некоторые исследователи полагают, что польская элита в эту эпоху была уже практически готова к реформам. Последняя консервативная волна в коммунистическом руководстве страны прошла в 60-е гг., когда режим Гомулки постепенно

337

336

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

превратился из антисталинистского, каким он был на волне разоблачений 1956 г., в националистический, антилиберальный, антисемитский и направленный в целом против польских интеллектуалов, стремящихся к широким преобразованиям (см., напр.: 1544, с. 8041).

Такого рода эволюция была, по всей видимости, естественной попыткой спасти существующую систему в условиях, когда старые коммунистические ценности уже переставали вызывать уважение, что наглядно продемонстрировали события бурного 1956 г. (нечто в этом же роде осуществил позднее в Югославии Слободан Милошевич, когда социалистические ценности перестали внушать уважение и югославам). Однако стратегия Гомулки оказалась не вполне успешной. Польские рабочие хотели скорее повышения жизненного уровня и усиления рабочего самоуправления на своих предприятиях, нежели национализма. К началу 70-х гг. Гомулка утратил популярность, волна забастовок смела его, а вместе с падением партийного лидера пала и его идеология.

Герек, стремившийся обеспечить большой экономический скачок, приближающий Польшу к цивилизованному Западу, практически вычистил всех консерваторов из партийного руководства уже в начале 70-х гг. Осталась лишь маленькая группка марксистов-интеллектуалов, растворившаяся в большой группе осторожных и идеологически индифферентных партийцев [544, с. 805].

Теперь все хотели двигаться вперед. Проблема состояла лишь в том, как двигаться. Перед страной стояло два рода

проблем.

Во-первых, сама государственная элита скорее просто хотела изменений, чем понимала, какими они должны быть на практике. Метания времен Терека наглядно это демонстрировали. По всей видимости, принципы социализма предполагалось все же сохранять: ведь на этих принципах данная элита сформировалась. Даже интеллектуалы, оппозиционные режиму, не слишком-то готовы были отходить от левых идей, благо эти идеи в то время были еще очень популярны, в том числе и среди западных интеллектуалов, строящих у себя государство всеобщего благосостояния.

                                   ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Во-вторых, эгалитарно настроенные широкие слои общества в отличие от элиты не были готовы к серьезным реформам. Народ приходилось ублажать, но делалось это уже как бы нехотя, без того энтузиазма, без той веры в возможности экономики советского типа, которая имелась раньше в Польше и особенно в СССР.

Получалось, что хозяйственная система в основном еще сохраняется, но старая идеология исчезает. "В 70-х гг. партия попыталась создать некоего монстра - коммунистическое государство без идеологии",- заметил крупный польский мыслитель Лешек Колаковский [407, с. 16]. Естественно, такого рода система не могла оказаться прочной. Оставалась лишь ждать очередного кризиса, который ее разрушит.

"У НИХ НЕТ УЖЕ И ПУЛЬ"

Окончательный сдвиг к дестабилизации в экономической и политической жизни произошел уже в 80-е гг. К этому времени польский рабочий класс благодаря экономической политике 70-х гг. стал достаточно многочисленным. Он обрел уверенность в успехе забастовочного движения благодаря стачкам 1970 и 1976 г. Некоторый рост образования сделал горожан более восприимчивым к оппозиционной агитации. На все эти моменты наложились экономические трудности, связанные с исчерпанием возможности развития по старому сценарию [360, с. 242].

Основанная на внешних заимствованиях политика Терека все больше увеличивала ожидания рабочих. Доходы росли, но по мере истощения имеющихся в распоряжении государства ресурсов росли и цены. Заметное ускорение темпов инфляции наметилось летом 1980 г. Оно было вызвано как увеличением зарплаты, так и общим углублением экономического кризиса. Все более массовые забастовки и выход на политическую сцену оппозиционного профсоюзного движения "Солидарность" стоили Тереку его поста.

339

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ      338

Руководство ПОРП, опасавшееся советского вторжения по образцу Будапешта 1956 г. и Праги 1968 г., начало маневрировать. Осенью 1980 г. во главе партии ненадолго встал Станислав Каня. В народе шутили: "Лучше пусть Станислав Каня, чем на танке русский Ваня". Однако в очередной раз обеспечить стабилизацию путем политического маневра, связанного с обновлением руководства, не удалось.

Уже на протяжении 70-х гг. государство постепенно теряло свойственную административному хозяйству способность контролировать соотношение потребительских цен и доходов населения. Окончательно утеряна эта способность была в промежутке между летом 1980 г. и 13 декабря 1981 г. [360, с. 241]. Связано это было с небывалым обострением политической ситуации. "Солидарность" напирала на власть, и ублажать население традиционными сравнительно умеренными методами было уже невозможно.

Число членов "Солидарности" увеличивалось быстрыми темпами. Важно отметить, что, несмотря на свою внешнюю оппозиционность, профсоюзное движение не несло в себе угрозу существующему строю. Оно лишь требовало его модификации, требовало привлечения к руководству страной всех влиятельных общественных сил, а это вполне устраивало большую часть населения.

Взгляды лидеров "Солидарности" были левыми, в значительной степени даже антирыночными. Среди требований, выдвинутых в ходе забастовки 22 августа 1980 г., присутствовали: увеличение зарплаты, ограничение экспорта продовольствия только излишками (что такое "излишки"? - Авт.), рационирование распределения всех мясопродуктов вплоть до стабилизации положения, подавление свободных цен и устранение системы валютных магазинов, сокращение сроков ожидания предоставляемых государством квартир и т.п. Рыночных же положений в требованиях не содержалось [531, с. 131-133].

Идеалом "Солидарности" начала 80-х гг. была своеобразная корпоративистская система, основывающаяся на "трех китах": коммунистическое руководство страны, сама "Соли-

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

дарность" и Костел. Неудивительно, что при таком подходе к делу ПОРП и "Солидарность" стали постепенно пересекаться не только во взглядах, но и на персональном уровне. Было несколько членов ЦК ПОРП и даже один член Политбюро, являвшихся одновременно и членами "Солидарности". О пересечениях такого рода на уровне рядовых партийцев и говорить не приходится [544, с. 807].

В экономической области даже у оппозиционных интеллектуалов доминировали тогда в основном левые воззрения. В начале 80-х гг. группой интеллектуалов, имеющих сильное влияние на рабочее движение (Михник, Куронь, Модзалевский, Литинский), была предпринята попытка заменить Леха Валенсу в качестве лидера "Солидарности" на инженера Анджея Гвязду - социалиста-радикала и сторонника рабочего самоуправления [544, с. 802]. В принципе, с этого момента можно было уже говорить о том, что между коммунистами-реформаторами и оппозиционерами-реформаторами нет особых различий. Двигаясь к идее о необходимости осуществления преобразований общества с разных сторон, они в итоге пришли примерно к одному и тому же. В дальнейшем и у тех, и у других происходил постепенный сдвиг во взглядах слева направо, но качественных различий в подходах к тому, как надо реформировать Польшу, между ними уже не было.

В этом состоит принципиальное отличие польской ситуации от той, которая сложилась в период перестройки в СССР, где основная часть руководства коммунистической партии осталась на консервативных позициях, так и не сумев интеллектуально продвинуться до того уровня, на котором стояли ведущие оппозиционеры-интеллектуалы. Этот же факт объясняет и специфику дальнейшего развития польских реформ, когда и правые, и левые, поочередно находясь у власти, осуществляли примерно одинаковые реформаторские начинания (в отличие от России, Болгарии, Белоруссии и других стран, где приливы и отливы реформ сильно зависели от политических метаморфоз).

Нельзя исключить того, что уже в начале 80-х гг. осуществилась бы интеграция правительственных и оппозиционных

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

интеллектуалов-реформаторов, положившая конец делению общества на ПОРП и "Солидарность"1, но тут задачу спасения старой системы взяла на себя армия.

В. Ярузельский

Примерно к октябрю 1981 г. всем стало ясно, что пропаганда, направленная против "Солидарности", не дала никаких результатов. Руководители промышленности и местные органы власти стали просто выжидать, кто же победит во всей этой заварушке [360, с. 248]. Экономика практически не работала. Снабжение населения стали осуществлять по карточкам, на прилавках магазинов остался один лишь уксус. Развал нарастал, и в декабре 1981 г. генерал Войцех Ярузельский, занявший одновременно посты партийного лидера, премьер-министра и министра обороны, ввел в стране военное положение, сохранявшееся до

июля 1983 г.

"Солидарность" запретили, целый ряд влиятельных оппозиционеров был интернирован. О масштабах репрессий говорит тот факт, что впоследствии, летом 1984 г., из тюрем была выпущена в общей сложности 31 тыс. человек [451,

с. 20].

Партию жестко вычистили военные. Реформаторское крыло, желавшее политических перемен, оказалось деморализовано. На местном уровне всякая деятельность заглохла. Военное руководство постаралось разработать новую идеологию - своеобразный "политический реализм". Сохранение власти недемократическими средствами оправдывалось соображениями национальной безопасности. Общество уверяли в том, что быстрая демократизация приведет к иностранной интервенции по типу той, что имела место в Чехословакии в

1Примерно подобным образом объединились технократы-социалисты и интеллектуалы-демократы в Венгрии к выборам 1994 г.

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

1968 г. Получалось, в интересах самих же поляков было не стремиться к политическим переменам [467, с. 86]'.

Экономические реформы, напротив, при военном режиме ускорились, но они остались монополией военно-коммунистической элиты. В результате формальное разделение в рядах реформаторов укрепилось, хотя существенных различий в их взглядах уже не было. Оказавшиеся по разные стороны баррикад реформаторы с тех пор не слишком любят друг друга, но при этом нормально сотрудничают между собой, когда это требуется для решения важных политических и экономических вопросов.

Введение военного положения стало для Польши в какой-то степени аналогом того кризиса, который произошел в Венгрии в 1956 г. Это был шок. Поляки увидели, что их стремление к изменению общества, к демократизации, к повышению материального благосостояния не привело к успеху. Коллективные действия, массовое противостояние с властями обернулись контрвыпадом с их стороны. Конечно, трагизм событий, происшедших в свое время в Будапеште, был несопоставим с проблемами польского общества, пораженного введением военного положения, но избежавшего интервенции. И, тем не менее, в экономическом плане поляки должны были переориентироваться примерно таким же образом, как переориентировались за четверть века до этого венгры.

Введение военного положения, подавляющего сопротивление, стало окончательным признанием того, что власти не могут ублажить общество материально теми методами, которые использовались при Тереке. Ресурсов для этого нет  и не будет. Но привычка потреблять много и ориентироваться на существующие в западных странах стандарты уже сформировалась. Поэтому после введения военного положения польское общество попыталось посредством индивидуальных действий достигнуть хотя бы того уровня жизни, который еще недавно имелся в стране.

1Имеющиеся на сегодня сведения говорят о том, что СССР не планировал вторжения [229, с. 450]. Возможно, Ярузельский не знал этого, а возможно, сознательно стремился преувеличить фактор внешней угрозы для того, чтобы консолидировать общество и облегчить проведение реформ.

343

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 342

Люди готовы были работать и хотели, чтобы у них имелись возможности для получения высоких заработков. Однако, поскольку в старой экономической системе такого рода возможностей у них не было, поляки перестали ждать милостей от государства и начали стремиться к выходу за пределы сложившейся системы. Они стали стремиться к тому, чтобы зарабатывать торговлей, индивидуальным бизнесом.

По оценке К. Мижеи, теневая экономика начала активно развиваться в Польше еще во второй половине 70-х гг., при Тереке. В основном она была связана с полулегальными действиями в области внешней торговли и валютных операций. Режим в какой-то степени поощрял привлечение в страну "теневой" валюты, поскольку она была нужна для обслуживания растущего внешнего долга. Деньги непонятного происхождения можно было класть в банки, а также использовать в сети специальных валютных магазинов. Можно было брать в аренду ресторанчики и лавочки, хотя легальный бизнес, как правило, все же содержал в себе существенный элемент нелегальщины, связанной с импортом-экспортом [452, с. 285-286]. Примерно в те годы в Европе становилась все более привычной фигура поляка, занимающегося разного рода мелкой торговлей1.

Естественно, в 80-е гг. данная тенденция была подхвачена. Польский частный бизнес, происходящий, с одной стороны, из неколлективизированного сельского хозяйства, а с другой - из нелегальной активности 70-х гг., был самым мощным в Восточной Европе превосходил по значению даже венгерский (в Венгрии рыночная активность направлялась с 1968 г. в легальное русло). Но оказалось, что никакой индивидуальной альтернативы экономике советского типа не существует, даже несмотря на то что в Польше сохранялась значительная доля частной собственности. Переждать кризис за

1Один из авторов этой книги, в конце 70-х гг. оказавшись на улице захолустного болгарского городка, был вдруг встречен местными жителями с неописуемым энтузиазмом. Его приняли за поляка, приехавшего торговать. Узнав, что гость - всего-навсего любопытствующий советский турист, не имеющий ни денег, ни товаров, горожане были сильно разочарованы.

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

счет приложения одних личных усилий невозможно. Ты двигаешься вперед, но система "бежит вслед за тобой", не отпускает тебя. Даже тогда, когда удается путем напряжения всех сил что-либо заработать, инфляция съедает имеющиеся у тебя сбережения, а дефицит съедает то время, которое приходится тратить на покупки вместо того, чтобы потратить его на работу или нормальный отдых.

Если еще в 1978 г. люди в основном считали, что плохое состояние дел в стране есть следствие распространения отдельных человеческих пороков - лености, пьянства, расточительности, а вовсе не сложившейся социальной системы, то в первой половине 80-х гг. стало постепенно вызревать принципиально иное понимание проблем, стоящих перед польским обществом [440, с. 165-167].

Произошел ментальный сдвиг огромной важности. Именно в это время страна в основном стала готова к осуществлению радикальных хозяйственных преобразований. Противостояние в стремлении вырвать у власти дополнительный кусок общественного пирога сменилось готовностью к созиданию. Польша подошла примерно к тому же, к чему за период с 1956 по 1968г. подошла Венгрия.

Исследования польских социологов показывают, что качественные изменения в экономическом сознании поляков произошли именно между 1980 и 1984 г. Если за ограничение высоких заработков в 1980 г. выступали 89,7 % опрошенных, то в 1984 - только 56,1 %. Гарантии полной занятости хотели в 1980 г. 77,8 %, а в 1984 - только 53,4 %. Разрешить дифференциацию доходов в соответствии с квалификацией работника намеревались 53,9 % в 1980 г. против 80,9 % в 1984г.

Любопытно, что между 1984 и 1990 г. уже нет особой разницы по этим важнейшим параметрам. Пожалуй, лишь сторонников развития частного сектора экономики стало заметно больше во второй половине 80-х гг. (59,5 % в 1984 г. против 74,5 % в 1990 г.).

"Крупнейшие изменения в польском общественном мнении относительно этатистских и рыночных принципов в экономической жизни,- делают вывод социологи,- произошли в начале 80-х гг. в результате "психологической революции", принесенной "Солидарностью". С тех пор изменения были

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

344

345

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

минимальными и постепенными, несмотря на введение свободного рынка в 1990 г." [349, с. 708, 725]. Примерно такие же выводы относительно изменения характера общества содержатся и в некоторых других исследованиях польских социологов, проведенных в 80-е гг. [161, с. 271].

Новая власть вынуждена была двинуться дальше в сторону хозяйственной либерализации1, что, в свою очередь, привело к дальнейшему росту цен. Качественно новый уровень инфляции был достигнут к 1982 г.- более 100 %, после чего рост цен снизился до примерно 15 % к 1985г. [385, с. 72] Однако вскоре макроэкономические проблемы возникли вновь.

Для нас сегодня важны не детали противостояния правительства и народа, а общий итог вызванных этими постоянными битвами модификаций в экономике. Они оказались чрезвычайно существенными.

В 1982 г. страна начала осуществлять комплекс экономических реформ, основными элементами которых стали:

• усиление самостоятельности государственных предпри-

ятий посредством развития рабочего самоуправления и лик-

видации ряда административных органов;

• отказ от системы централизованного планирования и

сохранение ведущей роли государства в распределении лишь

ограниченной части продукции;

• частичная либерализация внутренних цен;

• частичная демонополизация внешней торговли и предо-

ставление предприятиям возможности получать доходы от

своего экспорта;

1Некоторые исследователи полагают, что на этом этапе развития польских реформ их авторы вдохновлялись примером чрезвычайно успешных технократических преобразований, осуществленных ранее авторитарными режимами в странах Юго-Восточной Азии (как раз к концу 70-х гг. эти успехи были у всех на слуху). Казалось, что при сохранении доминирующей роли государства и, введении ограниченных элементов рыночного хозяйства можно совершить экономическое чудо [544, с. 804].

Другие исследователи прослеживают теоретические истоки реформ в глубинах национальной польской экономической мысли, отмечая влияния на реформаторов начала 80-х гг. идей Оскара Ланге и Влодзимежа Бруса [360, с. 196, 197].

•     открытие страны для ограниченных иностранных инве-

стиций;

•     либерализация системы оплаты труда [342, с. 5].

Уже к апрелю 1983 г. на 6,5 тыс. предприятий страны были созданы рабочие советы, однако им были переданы по большей части консультативные функции. Вопрос назначения кадров остался, за экономическим центром [360, с. 275].

С либерализацией цен дело пошло несколько лучше. К1987 г. в результате осуществления реформ 55 % товаров и услуг для населения уже реализовывалось по договорным ценам. В том числе по двум процентам товаров и услуг предприятия должны были соблюдать обязательные правила расчета цен; по 11 % устанавливались пределы возможного повышения; по 30 % повышение разрешалось при условии предварительного информирования соответствующего государственного органа, которому было дано право отсрочки повышения до трех месяцев. Полностью свободное договорное ценообразование, не ограниченное какими бы то ни было условиями, применялось по отношению к 18% товаров и услуг для населения. Это были в основном некоторые продовольственные товары, а также продукция частного и кооперативного секторов экономики [177, с. 474].

Но основой установления договорных цен стали определяемые правительством "обоснованные издержки", а вовсе не реальные затраты предприятий. Кроме того, многие цены могли на длительный период времени замораживаться. "В результате,- делал вывод Л. Бальцерович,- договорные цены устанавливались на уровне, не обеспечивающем рыночного равновесия" [10, с. 306].

Традиционную систему осуществления платежей в бюджет, при которой разные предприятия платили по-разному, заменили единой налоговой системой. Но на практике оказалось,

Ланге считается первым теоретиком концепции рыночного социализма, разработавшим ее еще в 30-х гг. на основе полемики с Людвигом фон Мизесом. Брус же издал в 1961 г. труд, ставший настольной книгой всех реформаторов той эпохи [228; 118-119].

Впрочем, возможно большую роль в осуществлении польских реформ сыграли не ориентация на азиатскую практику и польскую теорию, а изучение близкого как во временном, так и в географическом плане венгерского примера.

что налоговые льготы предоставляются столь широко, что система опять стала сильно индивидуализированной. Например, получаемые разными предприятиями совокупные льготы по налогу на прибыль в 1987 г. достигали уже трети всей собираемой массы этого налога. Примерно такую же долю от общей суммы государственных расходов составляли всевозможные дотации предприятиям [10, с. 307]. И это неудивительно. Ведь как только то или иное предприятие оказывалось в трудном положении, государство начинало его спасать.

Итак, к тому моменту, когда Польша быстро двинулась в стороны рыночной экономики, она представляла собой весьма своеобразную картину.

С одной стороны, 18 % ВВП в стране производилось частным сектором (с учетом кооперативов - 28 %), причем не таким, какой возник в СССР в период перестройки, а значительно более устойчивым, существовавшим уже много лет и имевшим реальный опыт работы пусть в искаженных, но все же рыночных условиях. Можно сказать, что почти четвертая часть экономики готова была сразу (без раскачки, оханий и жалоб на тяготы реформ) включиться в созидательный процесс. Более того, по оценке Я. Ростовского, в 80-е гг. примерно 35-45 % всех личных доходов поляков уже составляли доходы, полученные от частной экономической деятельности. Иначе говоря, влияние частного сектора на текущую жизнь граждан, на их опыт приспособления к труду в условиях, когда все зависит от тебя самого, а не от государства, было даже больше, чем это представлялось официальной статистикой [169, с. 416, 425]. В этом плане поляки имели явное преимущество по сравнению с нами.

С другой стороны, примерно три четверти экономики все же относилось к государственному сектору. Внешне данный сектор тоже подвергся значительным переменам, и это определяло преимущества польских хозяйственников в сравнении с их российскими коллегами на момент старта радикальной реформы. Директора предприятий пользовались самостоятельностью, хотя и были ограничены рядом спускаемых из центра предписаний, причем в значительно большей степени, нежели предполагалось концепцией реформы. Немалую роль играли советы трудовых коллективов на всех предприятиях,

 

347

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

кроме "имеющих существенное значение для народного хозяйства" [10, с. 303].

В отношениях между директорами и советами трудовых коллективов явно доминировали первые (это уже раньше показал опыт Югославии). Советы зачастую вели себя пассивно. По оценкам польских социологов того времени, почти 70 % всех решений на предприятиях принималось по предложению директора. Рабочие советы утверждали то, что им предлагалось, практически без всяких поправок и без консультаций с кем-либо на стороне. На многих предприятиях компромисс между интересами директоров, коллективов и партийных органов достигался посредством образования неформальных управленческих четверок в составе руководителя предприятия, секретаря парторганизации, председателя профкома и председателя рабочего совета [158, с. 147, 152].

Таким образом, можно сказать, что менеджеры практически вышли как из-под контроля вышестоящих органов власти, так и из-под контроля трудовых коллективов. На практике они вели себя почти как собственники своих предприятий.

Получился почти что рынок. Однако не следует забывать о том, что опыт договорного ценообразования в условиях, когда ограничителями цен являются не объективные рыночные моменты (уровень платежеспособного спроса, сила конкурентов, валютный курс), а субъективные бюрократические (воля чиновника), развивает в хозяйственниках не столько предпринимательские функции, сколько лоббистские. В настоящих рыночных условиях лоббизм нужен гораздо меньше, и, самое главное, он не дает полезного эффекта для экономики в целом, не делает реформу более приемлемой для населения.

В конечном счете, вышло так, что, несмотря на существенную либерализацию экономики, правительство сохранило возможность навязывать предприятиям выпуск товаров "национального значения" [360, с. 276]. Вследствие этого 80 % реализуемых товаров производственного назначения распределялось все же не рынком, а государством. Главной формой такого распределения стало так называемое "обязательное посредничество", в рамках которого централизованно назначенные организации оптовой торговли оказались исключительными

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

348

349

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

продавцами определенных товаров, зависящими от приоритетов спускаемого сверху плана [10, с. 305].

Сохранилась в основном и старая инвестиционная политика. Только 15 % проектов, принятых в 70-х гг., отменили из-за нехватки средств в 1982-1983 гг. Правительство основывалось на том, что бюджетную экономию надо вводить лишь постепенно, поскольку в противном случае существует опасность роста безработицы [360, с. 277, 288].

Более того, следует учитывать, что никакие либеральные послабления не преобразовывали саму структуру государственного сектора экономики, ориентированного с 50-х гг. на оборонные цели и на развитие тяжелой промышленности (уголь, черная металлургия). Поляки сами называли эту ситуацию "сталинизмом угля и стали". Переход к рынку для предприятий этих отраслей никак не мог сделаться более легким от того, что в частном секторе экономики работа велась на гораздо более эффективных принципах. Возможности же бюджета по социальной поддержке населения резко ограничивались огромным внешним долгом, который в течение 80-х гг. возрос еще примерно в два раза, превысив в общей сложности $41 млрд. И это если не считать долг в 5,6 млрд переводных рублей перед СССР [385, с. 79].

Наконец, надо отметить, что во внешнеэкономической сфере предприятия получили возможность выхода на международный рынок. Но бюрократические ограничения и отсутствие собственных навыков работы с потенциальным покупателем у предприятий, желающих экспортировать продукцию, существенным образом ограничивали развитие торговых связей. Кроме того, валютный курс был нерыночным, экспорт не окупался и требовал дополнительных субсидий [10, с.310].

Таким образом, состояние польской экономики в преддверии радикальной реформы было противоречивым. Оно создавало возможность для более быстрого вхождения значительной части предприятий в новые условия, но отнюдь не делало трансформационный шок более легким для миллионов работников проблемных предприятий - кстати, именно тех работ-

ников, которые своими активными действиями в "Солидарности" способствовали началу этой реформы.

Недовольство общества трудными условиями жизни и половинчатыми преобразованиями постепенно нарастало, и правящие круги страны стали приходить к мнению о необходимости углубления экономических реформ, а возможно, даже о проведении реформ политических. Рабочий класс напирал, а это означало, что властью надо делиться.

Весьма характерным в этом плане является выступление Войцеха Ярузельского на одном из партийных пленумов. "Кто хочет иметь все,- сказал он, обращаясь к товарищам по партии,- в результате может не иметь ничего или почти ничего, в чем мы с горечью убеждались не раз в прошлом" (цит. по: [158, с. 128]).

Менялись постепенно и представления о том, как должна развиваться экономика, у государственной элиты и менеджеров предприятий. Привлекавший внимание еще недавно идеал сильного авторитарного государства восточного типа теперь померк. И номенклатура, и менеджеры почувствовали новые возможности, предоставляемые рынком, и стали ориентироваться на соблазнительные европейские образцы. Теперь все представители польской элиты стремились к тому, чтобы поскорее ввести капитализм, в котором они сами станут капиталистами.

В этом же направлении изменялись постепенно и взгляды лидеров польской оппозиции, хотя экономисты, стоявшие за "Солидарностью", были в тот момент, пожалуй, все же менее радикальны, чем экономисты, стоявшие за правящей элитой. Последние резко отвергали коммунистическую экономику в любой ее форме. После очевидного краха югославской модели рабочего самоуправления никто из квалифицированных специалистов уже не выступал против частной собственности. Но массы в известной мере еще жили идеями производственной демократии. "Солидарность" должна была это учитывать даже при том, что такого рода подход противоречил здравому смыслу [544, с. 814-815]. Возможно, это было одной из причин того, почему в Венгрии 90-х гг. приватизация с привлечением стратегических инвесторов шла лучше, чем в Польше.

351

350

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Тем не менее, на переговорах в Магдаленке, состоявшихся осенью 1988 г., руководители вышедшей из подполья "Солидарности" (а точнее, интеллектуалы, тесно сотрудничающие с профсоюзом) поддержали идею номенклатурной приватизации, ставшей доминирующей в последнем коммунистическом правительстве Мечислава Раковского, находившегося у власти с октября. Власти готовы были продать собственность номенклатуре по низким ценам и полностью

М. Раковский

перейти к капитализму, хотя, возможно, в политической сфере у Раковского тогда еще сохранялось стремление поддерживать авторитарный режим типа южнокорейского или мексиканского [544, с. 802, 812].

Правительство Раковского действительно разрешило в конце 1988 г. широкомасштабную "корпоративизацию" государственных предприятий. Участники этого процесса получили разного рода льготы, и в результате буквально за год (до начала посткоммунистического этапа реформ) число имеющихся в стране акционерных компаний резко выросло [452, с. 288; 468, с. 643-644]. В дальнейшем новый частный сектор сыграл важную роль в ускорении экономического развития страны.

Что же касается политических иллюзий коммунистической элиты, то они скоро должны были уступить место реалистическому взгляду на вещи. Коммунисты не имели сил для того, чтобы спасти экономику от развала, и это делало их политически нежизнеспособными. Расставаться с властью было тяжело, у целого ряда руководителей (за исключением наиболее продвинутых) сохранялся еще соблазн посидеть на штыках, но когда в феврале 1989 г. трое генералов демонстратив-

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

но покинули заседание ЦК ПОРП, стало ясно, что обойтись без перемены системы уже не удастся [161, с. 23]'.

Тем не менее, важно отметить, что к тому времени, когда коммунистам пришлось расстаться с властью, они представляли собой такую же реформаторскую структуру, как и оппозиция, но просто в отличие от нее не имели народной поддержки.

Положение, создавшееся в Польше к концу 80-х гг., М. Домбровский назвал "синдромом неплановой и нерыночной экономики". Этот синдром, повторявшийся в различных странах в переходный период, характеризуется тем, что на микроэкономическом уровне у предприятий нет достаточной мотивации к труду (старые административные стимулы уже не действуют, а новые рыночные - еще не включились), тогда как на макроэкономическом уровне отсутствует возможность достичь даже элементарного равновесия (правительство не имеет средств, чтобы профинансировать все те расходы, которые оно вынуждено на себя брать).

Более того, в этой ситуации слабое правительство, которое уже потеряло власть, основанную на политической диктатуре и терроре, а потому не имеет легитимности, оказывается готово ради своего выживания покупать временный социальный мир в обмен на расширение выпуска денег. Такого рода положение, создавшееся в Польше в 1987-1989 гг., впоследствии повторилось в Румынии после коллапса диктатуры Николае Чаушеску, в Болгарии и Албании, а также в бывшем СССР в 1989-1991 гг. [325, с. 262].

1Постепенно возможность смены системы была осознана и народом, о чем свидетельствует польский анекдот. Старик вознамерился купить мясо. Но стоит громадная очередь. Торговлю все не начинают. Старик клянет вождя, партию - всю систему. Какой-то человек говорит ему: "Если бы ты пикнул также в недавние времена, то сделали бы пиф-паф, и проблемы бы не существовало". Старик возвращается домой обескураженный. Жена спрашивает; "Что, у них уже и мяса нет?" - "Много хуже,- отвечает старик,- у них нет уже и пуль" (цит. по: [161, с. 24]).

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

352

353

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

РОЛЬ ПИВА В ПЕРЕХОДЕ ОТ СОЦИАЛИЗМА   К   КАПИТАЛИЗМУ

Непосредственно движение к радикальной реформе началось с момента вхождения страны в гиперинфляцию. Вообще-то сильные проинфляционные тенденции в польской экономике прослеживались на всем протяжении пореформенного периода, поскольку денежная эмиссия использовалась для решения проблем плохо работающих предприятий. Но сперва инфляция все же была умеренной.

Начало же переходу к состоянию гиперинфляции было положено в феврале 1988 г., когда правительство Збигнева Месс-нера попыталось реализовать "Программу второй стадии экономических реформ". Реформы должны были привести к частичной деконцентрации предприятий - гигантских монстров, оставшихся от старой экономики, к созданию двухуровневой банковской системы и к слиянию отраслевых министерств в единое Министерство промышленности [342, с. 6].

Кроме того, правительство намеревалось стабилизировать цены и доходы. Проведенный еще в ноябре 1987 г. референдум, в ходе которого власти попытались выявить отношение населения к возможному повышению цен на субсидируемые товары, не дал однозначной поддержки: 50 % голосов в пользу предлагаемого варианта развития экономики собрать не удалось, и правительство приступило к осторожному маневру с повышением цен, сопровождающимся денежной компенсацией населению, в ходе которого реальная зарплата должна была снизиться на 5-6 % [449, с. 512].

Однако польское правительство того времени было слабым и все чаще отступало перед организованным давлением масс. Две волны забастовок в середине 1988 г. (май и август) привели его в шок. В итоге реальная зарплата не снизилась, а выросла на 14,4 % [385, с. 76]. Впрочем, как во всякой стране с экономикой дефицита, рост реальной зарплаты вовсе не означал роста покупательной способности населения, посколь-

ку на выросшие доходы нельзя было свободно приобрести товары.

Другой важнейшей причиной перехода к гиперинфляции стало ухудшение состояния государственного бюджета. В 1988 г. рост цен хотя и ускорился почти в три раза, однако достиг лишь 61,3%. Но в течение 1989 г. бюджетный дефицит продолжал углубляться из-за роста расходов на субсидии производственным предприятиям и осложняющегося положения со сбором налогов. Профсоюз "Солидарность" в тот момент проводил откровенно популистскую политику и активно выбивал из правительства деньги.

Непосредственно же гиперинфляция была спровоцирована решениями, к которым пришли в ходе переговоров с оппозицией за Круглым столом весной 1989 г. В ходе этих переговоров были оговорены важнейшие политические изменения. Прежде всего, договорились о проведении относительно демократических выборов 4 июня 1989 г.1 Но, кроме этого пришли и к двум'решениям в экономической области.

Во-первых, было принято решение о переводе сельского хозяйства на рыночные принципы функционирования в августе 1989 г. Это решение означало либерализацию цен на продовольствие с предоставлением возможности продавцам получать всю прибыль, образовывающуюся в ходе реализации продукции. В итоге в августе цены выросли на 40 % по сравнению с предыдущим месяцем.

Во-вторых, было принято решение о полной индексации доходов всех работающих и пенсионеров, которое ускорило темп роста цен, наметившийся в ходе данной либерализации. В итоге за 1989г. инфляция составила 244,1 %.

1Часть мест в Сейме на будущих выборах была заранее резервирована для коммунистов (38 %) и их союзников (27 %). Только оставшиеся места можно было свободно разыгрывать. Весьма характерно, что оппозиция выиграла 161 место из 161 возможного, но не получила большинства. Соответственно перед Валенсой встала задача: расколоть блок коммунистов с другими партиями [22, с. 40].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

354

355

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Нельзя исключить того, что движение к гиперинфляции в определенной мере носило осознанный характер. Считалось, что из состояния гиперинфляции проще выйти в стабилизацию, чем из состояния галопирующей инфляции, сочетающейся с дефицитом. В состоянии гиперинфляции денежные накопления быстро обесцениваются, а реальные доходы моментально снижаются. Соответственно население легче пойдет на жесткие меры по преодолению гиперинфляции, невзирая на потери, которые оно понесет в ходе стабилизационной процедуры [385, с. 74-77].

Августовская либерализация цен была последним шагом, предпринятым коммунистическим правительством. Коммунистам не удалось сохранить в стране свой контроль даже посредством союза с оппозицией. Валенса сумел расколоть блок своих противников. В итоге бывший министр внутренних дел генерал Чеслав Кищак потерпел фиаско в попытке сформировать работоспособное и пользующееся доверием общества правительство. Ярузельский вынужден был запросить у Ва-ленсы фамилии кандидатов на пост премьера. Валенса назвал троих - Мазовецкого, Геремека, Куроня. Ярузельский предпочел назначить первого из этой тройки [451, с. 73]1.

Уже 24 августа на заседании нового Сейма, собранного по итогам выборов, премьером был утвержден Тадеуш  Мазовецкий - один из наиболее влиятельных интеллектуалов, связанных с "Солидарностью". И в целом это оказалось правительство не рабочих, и даже не функционеров "Солидарности", а правительство интеллектуалов - "лучших и самых ярких", как несколько иронично охарактеризовал их В. Зубек, один из ведущих исследователей той эпохи [543, с. 584].

1 По некоторым оценкам сам Валенса считал, что Мазовецкий будет у него под контролем, а потому такое правительство окажется сравнительно предсказуемым и чуждым каких-либо эксцессов. Куронь и Михник, напротив, опасались развития событий по такому сценарию, а потому в какой-то степени противились назначению Мазовецкого [543, с. 584].

 

Именно правительство Мазовецкого осуществило наиболее серьезные шаги по преобразованию польской экономики.

Для того чтобы понять, почему Польше в те годы удалось сделать значительный рывок вперед, имеет смысл сопоставить биографии хотя бы четырех ведущих политиков новой власти, взглянуть на сходства и различия в их жизненном пути.

Л. Валенса

Начать, наверное, следует с Леха Валенсы - бесспорного лидера профсоюза "Солидарность", избранного на следующий год президентом страны. В 1989 г. ему исполнилось 46 лет. Рабочий-электрик с гданьской судоверфи им. Ленина, многодетный и на протяжении многих лет с трудом сводивший концы с концами, он не имел никакого высшего образования, не занимался "тонкой" политикой, но при этом являлся как прирожденным народным лидером, поднявшимся на гребень популярности благодаря стачечному движению 70-80-х гг., так и способным политиканом, умело и напористо действовавшим в переговорах со слабеющей коммунистической властью.

Родился Валенса в деревне и до 23 лет жил там с перерывом на службу в армии. Отца своего он не знал, тот погиб в войну в концентрационном лагере. На судоверфи им. Ленина Валенса оказался случайно. Он ехал в Гдыню, где собирался устроиться на работу. Поезд проходил через Гданьск, было жарко, хотелось пить, и Валенса выскочил из вагона для того, чтобы найти себе пива. Но с пивом при социализме, как известно, случались трудности. Пока молодой электрик пытался утолить жажду, поезд ушел. Валенса решил, что Гданьск, раз УЖ так вышло, ничуть не хуже, чем Гдыня. Хорошая работа нашлась не сразу, но в мае 1967 г. он, наконец, обосновался на верфях [310, с. 122].

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

356

357

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Через два года Валенса женился на юной цветочнице Ми-рославе, которую почему-то предпочитал называть Данутой. Затем в этой образцовой католической семье пошли дети. И так хорошо пошли, что в общей сложности их набралось целых восемь. Когда на ночь все они укладывались спать на полу в крошечной гданьской квартирке Валенсы, дверь в комнату открыть было уже невозможно.

В политику Валенса вошел через три года после того, как начал работать на верфях. 12 декабря 1970 г., всего за две недели до католического Рождества, коммунистические власти умудрились резко поднять цены на продовольствие. В другой стране подобное, наверное, стерпели бы, но Польша, как известно, сильна своими раздорами. Очередной раздор не заставил себя долго ждать. Уже 14 декабря в Гданьске началась стачка. Народ собрался на митинг перед стенами регионального комитета партии. По всему городу пошли стычки рабочих с полицией. На репрессии со стороны властей народ, потрясенный жертвами, ответил поджогами. Затем бунт перекинулся в Гдыню, где в "кровавый четверг" 17 декабря принял особенно жестокие формы.

Валенса с самого начала вошел в члены стачкома. Легенда повествует, что когда народ бросился освобождать арестантов, молодой электрик, взобравшись на телефонную будку, призывал людей к спокойствию [310, с. 127]. Бог его знает, сыграла ли эта будка в жизни Валенсы ту роль, которую в жизни Ельцина сыграл танк у Белого дома, однако события 1970 г., бесспорно, стали рубежом в его жизни. Оставшись работать в постстачечном комитете и получив должность инспектора по контролю за условиями труда, электрик стал без отрыва от производства делать политическую карьеру.

В феврале 1976 г. Валенса потерял работу. Кроме того, его неоднократно арестовывали, в том числе и в ночь, когда у Дануты родился шестой ребенок. Тем не менее, политическая активность продолжала нарастать. В 1978 г., когда в Гданьске началась работа по созданию свободных профсоюзов, Валенса был лишь одним из членов инициативной группы, лидером которой был Анджей Гвязда. К 1980 г., когда политические события вновь предельно обострились, электрик уже сам вышел на лидирующие позиции.

Улаживать отношения с рабочими тогда отправились ведущие представители правительства. В Гданьске с вице-премьером Мечиславом Ягельским вел переговоры Валенса. 37-летний электрик взял рабочее движение под контроль, не допуская разгула стихии и одновременно предельно жестко ставя себя по отношению к Ягельскому. Оказалось, что природа наделила Валенсу способностями организатора и талантом переговорщика в большей степени, чем многих интеллигентов.

В дополнение к чисто профсоюзным требованиям об увеличении зарплаты, улучшении снабжения продовольствием, сокращении очередей на квартиры, появились требования политические. 22 августа к Валенсе приехали влиятельные представители интеллектуальных кругов - редактор католического журнала Тадеуш Мазовецкий и профессор Бронислав Геремек. Контакт наладился, и в числе требований стачкома появился пункт об освобождении арестованных ранее Куроня и Михника.

Власть пошла навстречу рабочим и тем самым подписала себе смертный приговор. Со стороны гданьских забастовщиков "приговор" подписывал Валенса, извлекший для этой цели огромную сувенирную ручку - подарок Иоанна Павла II. Теперь электрик стал известен всей Польше.

В течение следующего года Валенса не просто укрепил свою известность, но официально возглавил независимый профсоюз "Солидарность" и фактически стал неформальным лидером страны, человеком, с мнением которого вынуждены были считаться и в партийно-правительственных, и в рабочих, и в интеллигентских кругах. На писательском съезде один восторженный "властитель дум" даже воскликнул: "У нас был Понятовский, потом Пилсудский, теперь есть Валенса" [310, с. 190]. Семья "наследника Понятовского и Пилсудского", наконец, перебралась в шестикомнатные апартаменты и выбилась из ставшей для нее уже привычной нищеты.

Но тем временем обстановка накалялась. В ноябре 1981 г. была предпринята последняя попытка достижения какого-либо компромисса. Переговоры шли на самом высоком уровне: партийный лидер генерал Ярузельский - примас Польши кардинал Глемп - глава "Солидарности" Валенса. Это был

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

358

359

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

настоящий триумф Великого электрика, очутившегося в столь элитарной кампании. Однако результата переговоры не дали. В этот момент, на вершине своей славы, Валенса впервые подвергся жесточайшей критике со стороны вчерашних соратников. Гвязда назвал его "тщеславным болваном", у которого нет ничего, кроме роскошных усов [310, с. 226].

Наверное, этот выпад во многом определялся тем, что Гвязда проиграл Валенсе борьбу за лидерство в рабочем движении. Но в то же время нельзя не признать, что через месяц после переговоров Валенса действительно остался с одними только усами. В стране было введено военное положение, и оппозиция, не знавшая удержу в своих требованиях, расселась по тюрьмам и лагерям.

Приведем один из характерных анекдотов того времени. Валенсу спрашивают в компетентных органах: "Куда хотите быть высланным: на Запад или на Восток?" - "Конечно, на Запад",- отвечает тот. "Отлично,- говорит офицер секретарю.- Пиши: Западная Сибирь" [310, с. 226].

На самом же деле лидер "Солидарности" был интернирован на родине - в охотничьем домике неподалеку от советской границы. В ноябре 1982 г. его уже освободили. А тем временем популярность Валенсы нарастала. На будущий год он был удостоен Нобелевской премии мира, хотя всей своей деятельностью нес "не мир, но меч".

Валенсе был присущ весьма авторитарный стиль управления. Этот стиль успешно использовал в довоенной Польше Пилсудский, а потому электрик из Гданьска стремился к тому, чтобы его ассоциировали с легендарным политическим лидером 20-30-х гг. Однако ни по своему происхождению, ни по манере поведения Валенса не был похож на Пилсудского. Он, скорее, олицетворял собой политический тип своеобразного "крестьянского короля", который дает народу по доброте своей хорошее правительство.

Естественно, в католической стране "крестьянский король" должен быть глубоко верующим человеком, поэтому Валенса всячески демонстрировал народу свой католицизм. Его личный духовник, отец Цыбуля, практически всегда сопровождал профсоюзного лидера после того, как тот стал президентом.

Однако демонстративный католицизм не в полной мере удавался Валенсе. Хотя он как многодетный отец стал главой большой семьи, вряд ли можно говорить о том, что ее отличал поистине христианский образ жизни. Жена после переезда Валенсы в Варшаву осталась в Гданьске, где супруг, ведущий всю неделю холостяцкую жизнь, навещал ее по выходным. Что же касается сыновей, то они оказались замешаны в истории с пьяной автокатастрофой, из которой Валенса их вытащил, используя свое личное влияние, дабы сохранить им престижные и высокооплачиваемые места в государственном аппарате.

Кроме духовника в ближайшем окружении Валенсы было еще два человека, Один из них, Мечислав Ваховский, его бывший шофер, впоследствии стал министром. Именно этот человек вел все личные дела Валенсы. Он определял его распорядок дня и собирал специальную "черную кассу", необходимую для решения разного рода частных проблем главы государства, прежде всего, для расширения сферы его влияния. Другой, культурист Анджей Козакевич, отвечал за контакты с частным бизнесом [545, с. 114-119]. Словом, круг личного общения Валенсы, так же как у Ельцина, полностью определялся его происхождением и культурным уровнем.

Совсем иным человеком, нежели Валенса, был Тадеуш Мазовецкий. Ему к моменту назначения премьер-министром исполнилось уже 62 года. Начинал он свою политическую деятельность в 40-е гг. в кругах католической интеллигенции, хотя долгое время выступал за активное сотрудничество с коммунистами, пытаясь сочетать христианские и марксистские ценности. В 60-х гг. Мазовецкий был католическим журналистом и депутатом Сейма, представлявшим католические круги (такое в Польше тех лет дозволялось).

Лишь в 70-е гг. Мазовецкий перешел в жесткую оппозицию режиму, но при этом продолжал активно сотрудничать с рядом бывших членов ПОРП, исключенных из партии за ревизионизм, Хорошие отношения у него сложились и с римским папой - еще в те времена, когда тот был просто кардиналом в Польше. Таким образом, Мазовецкий мог рассматриваться в качестве близкого по взглядам человека и в

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

360

361

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Т. Мазовецкий

католических, и в рабочих кругах, и среди коммунистов-реформаторов.

Вице-премьером, отвечающим за экономику, главой Экономического комитета Совета министров и министром финансов в правительстве Мазовецкого стал Лешек Бальцерович, с именем которого обычно и связывается осуществление польской реформы. Именно этому человеку пришлось в первую очередь иметь дело с польской гиперинфляцией, активно набиравшей темпы.

Биография его очень проста и весьма характерна для представителя польской интеллигенции той эпохи. Бальцерович был на 20 лет моложе Мазовецкого и принадлежал, таким образом, к совершенно иному поколению польских интеллектуалов - не столько борцов с системой, сколько хорошо образованных прагматиков.

Он родился в 1947 г. Окончил факультет внешней торговли Главной школы планирования и статистики (ГШПС) в Варшаве, став, таким образом, профессиональным экономистом. Продолжил обучение в Нью-Йорке, где получил степень Master of  Business Administration.  Впоследствии был научным

 

сотрудником и профессором в ГШПС. Его научное становление пришлось на те годы, когда в мире получали все большее распространение либеральные экономические воззрения.

Л. Бальцерович

С 1990 г. Бальцерович - доктор экономических наук. В 1981 г, он стал консультантом по экономическим вопросам профобъединения "Солидарность". Несмотря на левый уклон, который отличал "Солидарность" тех лет, Бальцерович продолжал исповедовать либеральные взгляды и, таким образом, оказался в правительстве скорее оппонентом идей "Солидарности", нежели их проводником.

Весьма характерно, что экономическая программа нового правительства, предложенная обществу в ходе пресс-конференции Бальцеровича 5 октября 1989 г., весьма сильно отличалась от апрельских соглашений коммунистического правительства и "Солидарности", достигнутых на Круглом столе. В частности, эти соглашения предусматривали, как отмечал руководитель "экономического столика" со стороны правившей тогда коалиции В. Бака, развитие самоуправления трудовых коллективов [230, с. 30]. У Бальцеровича ни о каком самоуправлении уже не было речи.

Личный вклад экономистов-реформаторов был, таким образом, чрезвычайно велик. Им удалось выйти из-под контроля "Солидарности" и даже ее интеллектуального крыла, заняв самостоятельную позицию. Даже Геремек, ставший лидером фракции в Сейме, пожаловался: "...Неприемлемо, чтобы члены парламента узнавали из газет, какова экономическая программа правительства" [161, с. 257].

Одной из важнейших причин радикализации экономической программы Бальцеровича стало осознание того факта,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

362

363

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

что наиболее трудные шаги реформы надо успеть сделать за то время, пока правительство пользуется поддержкой общества. Эта своеобразная теория "окна политических возможностей" стала еще одним свидетельством прагматизма, характерного для нового поколения польских реформаторов [10, с. 328].

Я. Куронь

И, наконец, Яцек Куронь, ставший в первом реформаторском правительстве министром труда. Он родился в 1934 г. и принадлежал фактически к тому же поколению польских интеллектуалов, что и Мазовецкий. Но его дед и отец

были убежденными социалистами, причем в то же время - польскими патриотами. В детстве Яцек видел все ужасы войны и воспринял их как следствие разделения общества на классы.

Начинал Куронь свою профессиональную жизнь в 50-е гг. как обыкновенный аппаратчик, искренне верящий в марксизм и стремящийся на волне происходивших тогда в СССР и Польше преобразований реформировать общество на гуманистических началах. Он воспитывал детей в коммунистическом духе, писал тексты, в которых честно анализировал все увиденное вокруг в надежде убедить власти осознать необходимость перемен. Однако разочарование в способности правящей элиты сделать что-нибудь позитивное (а позднее и разочарование в марксизме как таковом) увело Куроня в стан оппозиции. В 1965 г. его впервые арестовали,

Куронь после ареста стал, пожалуй, одним из наиболее активных польских оппозиционеров. Теперь он апеллировал к зарубежной общественности, в частности к лидерам еврокоммунизма, участвовал в голодовках, часто сидел в тюрьмах, В знак протеста против антисемитизма стал называть себя евреем. Близко знающие его люди иногда называли Куроня "современным святым".

В начале 70-х гг. Куронь сблизился с Клубом католической интеллигенции и там познакомился с Мазовецким. Но его отношения с Богом оставались сложными. Во время встречи с примасом Польши кардиналом Стефаном Вышинским Куронь честно признался в том, что не умеет верить. На это Вышинский махнул рукой, улыбнулся и сказал: "Ну, это придет с возрастом".

Переломным годом в жизни страны и в жизни самого Куроня стал не 1970-й и не 1980-й, а, как отмечал в своей автобиографии Валенса, 1976-й. В Польше стали появляться политические организации, абсолютно независимые от коммунистов. Валенса выделял порожденное знаменитым хельсинкским актом Движение в защиту прав человека [531, с. 97-98]. Но, наверное, еще большее значение имел созданный Адамом Михником и  Яцеком  Куронем Комитет защиты рабочих.

Если во время событий 1970 г. польская интеллигенция безмолвствовала, то после прокатившейся летом 1976 г. очередной волны стачек. Куронь заявил, что у нее нет больше морального права оставаться в стороне. Был ли это просто эмоциональный жест честного человека или умный политический ход? Возможно, и то и другое. Но, как бы то ни было, с 1976 г. в Польше стал формироваться блок, равного которому по силе не появилось ни в одной из восточноевропейских стран. К рабочим Гданьска стали присоединяться лучшие представители варшавской элиты, все больше осознававшие необходимость осуществления коренных перемен, а также краковская католическая интеллигенция, за спиной которой просматривалась мощная фигура польского Костела.

Если в СССР диссидентское движение имело лишь моральное, но не политическое значение, то в Польше интеллигенция нашла в лице рабочего движения рычаг, надавив на который ей вскоре удалось перевернуть страну. С возникновением "Солидарности" Куронь стал советником профобъединения. В 1989 г. принял участие в Круглом столе, хотя был столь ненавистен властям, что те поначалу не хотели иметь с ним дело. Долгое время Куронем в Польше "пугали детей", но в 90-х гг. он стал популярен и до сих пор остается одним из самых уважаемых польских политических деятелей.

364

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

От его фамилии произошел неологизм "куроневка" - гороховый суп, который министр труда и социальной политики лично раздавал во время встреч с народом, запуская половник в котел полевой кухни [42].

Истории Валенсы, Мазовецкого, Бальцеровича и Куроня показывают, что в Польше ненадолго сошлись в единый фронт и рабочие, и представители католической интеллигенции, и либералы-реформаторы, и диссиденты, вышедшие из коммунистических рядов. Широта возникшего союза и обусловила глубину преобразований.

ШОКОТЕРАПИЯ

Бурное десятилетие развития польских реформ принесло стране, если взглянуть только на формальные показатели экономического развития, неутешительные результаты. Пока все поляки либо бунтовали, либо реформировались, хозяйство начало разваливаться. Практически сошел на нет даже тот весьма несовершенный рост ВВП, который имел место в социалистической экономике. По оценке И. Беренда, в 1978-1989 гг. польский ВВП сократился более чем на 10 % [278, с. 49]. Наиболее тяжелый удар польская экономика получила в 1981-1982 гг., когда, по оценке С. Гомулки, промышленное производство упало примерно на 25 % [360, с. 234].

Обычно в нашем сознании реформа для страны с административной экономикой связывается с либерализацией цен. Применительно к Польше 1989-1990 гг. это заключение было бы не совсем правильным. Реформу в этой стране можно четко разделить на две части. В смысле либерализации цен реформаторы из некоммунистического лагеря лишь продолжили линию, которая еще раньше была явно намечена реформаторами-коммунистами.

По пути либерализации, как отмечалось выше, в меру своих скромных сил двигались и правительство Войцеха Яру-зельского (1982-1985 гг.), и правительство Збигнева Месснера (1985-1988 гг.), и, что особенно заметно, правительство

 

365

                      ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Мечислава Раковского (1988-1989 гг.), которое по сути дела завершило начатую ранее либерализацию в ряде важных областей экономики.

К декабрю 1989 г. уже 86 % товаров потребительского назначения и услуг, оказываемых населению, предоставлялось по договорным ценам (в частности, на продовольствие - 96 %), причем в отношении 58 % этих товаров и услуг цены были абсолютно свободными. Похожая ситуация сложилась и в области цен на сырье, материалы и оборудование: 89 % цен были договорными, причем 56,5 % цен на продукцию из сферы материально-технического снабжения предприятий оказались абсолютно свободными. Лишь в области государственных закупок сельхозпродукции охват договорными ценами был несколько уже - 41 % [385, с. 81].

Во второй половине 1989 г. либерализация цен и связанная с ней инфляция примерно наполовину сняли денежный навес, образовавшийся за время проведения мягкой финансовой политики и доминирования регулируемых цен. Реальная зарплата населения уже упала в последнем квартале 1989г. на 16 %.

С марта 1989 г. была введена ограниченная внутренняя конвертируемость злотого. Сформировался легальный валютный рынок. Наконец, немаловажным является и тот факт, что /же в 1989 г. удалось сократить объем централизованных го-сударственных инвестиций до 2 % ВВП [449, с. 517, 521-522, 525].

Получается, что в смысле принятия на себя ответственности за отпуск цен на свободу положение Бальцеровича и Гайдара сильно различалось. Если российский реформатор по большому счету стоял у истоков преобразований в своей стране, то польскому - надо было сыграть мощный, завершающий аккорд в мелодии рыночных перемен. Более того, в Польше коммунисты перед уходом, как мы видим, успели осуществить, наверное, самый болезненный этап либерализации (в области цен на продовольствие), приняв на себя моральную ответственность за такой непопулярный акт. В России же моральную ответственность за дестабилизацию, осуществленную реформаторами горбачевской  эпохи,  пришлось принимать на себя совершенно иной команде.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

366

367

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

В чем новое польское правительство действительно повело себя по-реформаторски, так это не в либерализации цен, а в мерах по остановке гиперинфляции, в стабилизации экономики и обеспечении нормальных условий для работы предприятий. Бальцерович смог сделать как раз то, что не удалось Гайдару. Ведущую роль в этом сыграл опять-таки социально-политический фактор, или, точнее, психологический. Самое трудное в ходе реформ, если, конечно, они не осуществляются в условиях жесткой диктатуры, может обеспечить лишь то правительство, которому доверяет народ.

Коммунисты в Польше были дискредитированы полностью и хорошо понимали это сами. Например, после введения в стране военного положения 13 декабря 1981 г. из ПОРП вышло более 1 млн человек, причем партия практически полностью потеряла всю молодежь и творческую интеллигенцию. К 1989 г. в ПОРП оставалось лишь немногим более 2 млн, причем средний возраст коммунистов составлял 46 лет. Но и многие из этих людей не были реальными сторонниками правящей элиты. Согласно опросу, проведенному в 1989 г., если бы в стране проводились свободные выборы, ПОРП могла бы рассчитывать не более чем на 3 % голосов избирателей, что было в два раза меньше ее собственной численности [211, с. 49, 59].

На реальных же выборах, которые прошли 4 июня, кандидаты от реформаторов из правящей коалиции смогли получить хотя бы некоторую поддержку избирателей только благодаря лояльному отношению к ним "Солидарности", не желавшей терять своего прогрессивно ориентированного политического партнера1 . Эти факты явно говорят о крайне незначительном реальном влиянии коммунистов на общество в течение всех 80-х гг.

1Общество настолько было настроено против коммунистов, что даже многие католические приходы оказались фактически вовлечены в избирательную кампанию штабов "Солидарности". Для такой религиозной страны, как Польша, это имело огромное значение. Некоторые священники принимали непосредственное участие в подборе кандидатов от оппозиции. В дальнейшем прихожан инструктировали, за кого им следует голосовать 4 июня [335, с. 826].

В этой обстановке каждую непопулярную меру представители коммунистического руководства должны были с лихвой перекрывать популярной для того, чтобы как-то удержаться у власти. Интересно, что несмотря на ускорившуюся в 1988 - первой половине 1989 г. инфляцию, реальная зарплата трудящихся росла в этот период так, как ни разу раньше за целое десятилетие: на 14,4 и 9 % соответственно. А в 1990 г., уже при новой власти, она упала на 25,1 %, т.е. работники потеряли четверть своих доходов [385, с. 72]. И при этом старую власть народ терпеть не мог, а с новой, несмотря на имевшие место трудности, все же смирился.

Правительство Мазовецкого, наверное, можно назвать одним из самых авторитетных и в то же время последовательных среди правительств, осуществлявших наиболее впечатляющие реформы в XX столетии. Некоторым реформаторам (например, в Чили) приходилось опираться на штыки. Другим (например, в Аргентине) - проводить реальную политику, сильно отличающуюся от их же собственной предвыборной популистской демагогии. Польское правительство опиралось на накопленный в 80-е гг. огромный авторитет "Солидарности" и делало в основном именно то, ради чего пробивалось к власти. Причем важным отличием в его деятельности (особенно в сравнении с деятельностью Бориса Ельцина в России) было то, что оно проводило самые трудные и непопулярные шаги сразу по приходу к власти, т.е. именно в тот период, когда накопленный авторитет еще не был утерян.

Суть действий, предпринятых новым польским правительством, в целом можно свести к пяти основным мероприятиям, причем в некоторых из этих направлений некоммунистические реформаторы явно продолжали курс, взятый уже до них реформаторами коммунистическими (см.: [360, с. 72]):

•     очень быстрая либерализация цен;

• полная либерализация доступа для нового частного сек

тора практически во все сферы экономической деятельности

(январь 1989 г.- январь 1990 г.);

• установление жестких бюджетных ограничений на госпред-

приятиях и резкое снижение темпов инфляции до умеренного

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ.

368

369

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

уровня с помощью бюджетно-финансовой и денежно-кредитной политики, а также политики доходов (январь 1990 г.); 

• обеспечение конвертируемости национальной валюты по текущим операциям и практически полная либерализация внешней торговли (январь 1990 г.).

Непосредственно реализация программы Бальцеровича началась с января 1990 г., хотя подготовительные меры осуществлялись с октября 1989 г. Как известно, за программой закрепилось прозвище "шокотерапия". И действительно, в мерах, предпринятых правительством, содержались как мощный, шокирующий удар по реальным доходам населения, так и средства по излечению экономики от болезней, которые были присущи ей на протяжении десятилетий1. Это важно подчеркнуть, поскольку у нас обычно называют шокотерапией лишь действия, несущие в себе шок. При этом мало обращают внимание на то, что стоит за шоком, действительно ли он служит оздоровлению - или же вслед за шумихой все новшества "спускаются на тормозах".

Тем не менее, нельзя сказать, что программа Бальцеровича была предельно либеральной. Если отойти от популярных в народе терминов типа "шокотерапия" и перейти на язык, принятый в экономической науке, план польских реформ следует назвать гетеродоксным2. Для того чтобы остановить ин-

1     Польские реформаторы оказались действительно весьма

радикальными даже по тем меркам, которые были в ходу на

Западе. В МВФ удивились, когда в конце 1989 г. в Польше

выбрали самый радикальный из трех рассматривавшихся

планов стабилизации [284, с. 86].

2     Стабилизационные программы принято делить на ортодок-

сальные, основанные на предположении, что рыночные ре-

гуляторы способны сами, без каких либо мер дополнитель-

ного государственного регулирования, установить макро-

экономическое равновесие, и гетеродоксные. Последние

допускают использование дополнительных (нерыночных)

регулирующих мер для того, чтобы, например, противодей-

ствовать вызывающим рост цен паническим инфляцион-

ным ожиданиям населения, или для того, чтобы нейтрали-

зовать дестабилизирующие действия профсоюзов.

фляцию, Бальцерович использовал не только естественный механизм ограничения денежного спроса населения, но также и специальные "якоря", предназначенные для несколько искусственного удержания цен: контроль за заработной платой и фиксированный валютный курс [537, с. 811]. Таким образом, шок не был по-настоящему всеобъемлющим.

Самым ярким шагом реформы стала либерализация почти всех оставшихся цен: 90 % цен теперь вообще не регулировалось государством, по 5 % требовалось уведомление соответствующих органов о желании их изменить, и по оставшимся 5 % сохранялся приоритет административных решений [2, с.22]. Впоследствии доля регулируемых цен вновь несколько увеличилась (12 % в оптовой торговле, 15 % - в розничной), но это не изменило характера рыночной экономики [231, с. 172].

Широкомасштабная либерализация охватила и сферу внешней торговли. Польша отказалась от использования системы нетарифных ограничений, заменив их импортными пошлинами. Вначале происходило быстрое снижение уровня тарифов, что способствовало насыщению рынка товарами в той сложной ситуации, когда отечественный производитель еще не успел как следует развернуться. К октябрю 1990 г. средний уровень тарифов снизился до 8 %, что почти соответствовало тому уровню, который поддерживается в Евросоюзе (6,1 %). Однако к середине 1991 г., по мере того как выявлялись проблемы польской экономики, связанные с ухудшением торгового баланса и нарастанием бюджетного дефицита, правительство начало склоняться к значительному повышению таможенных тарифов. В августе они были в среднем увеличены до 18,1 %. В декабре 1991 г. оказались возвращены и некоторые нетарифные ограничения по импорту, осуществляемому частными компаниями, что, впрочем, не изменило в целом сравнительно либеральный характер внешней торговли [508, с. 245,248].

Но думается, главным элементом программы Бальцеровича оказалась ликвидация бюджетного дефицита. Без нее либерализация цен могла бы лишь ускорить темпы инфляции и углубить нестабильность экономики.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 370

В 1989 г. 38 % расходов бюджета шло на разного рода дотации, в частности на дотации энергетическим предприятиям, цены на продукцию которых были искусственно занижены. В 1990 г. доля дотаций упала более чем в два раза - до 14 % расходов [385, с. 80]. Те дотации, которые сохранились, были предназначены преимущественно для поддержания угледобычи1. Считанные проценты составили кредиты, предоставляемые через бюджет предприятиям. В результате совокупные расходы государства, муниципалитетов и внебюджетных фондов сократились с 48,8 % ВВП в 1989 г. до 39,8 % в 1990-м. Одновременно были ликвидированы или существенно урезаны налоговые льготы, повышена финансовая дисциплина, что привело к заметному росту государственных доходов.

В итоге с государственным бюджетом произошли поистине чудесные превращения. Вместо дефицита в 6,1 %, имевшего место в 1989 г., возникло небольшое положительное сальдо, т.е. доходы превысили расходы. С учетом же муниципальных бюджетов и внебюджетных фондов контраст оказался еще более разительным. Дефицит так называемого расширенного правительства, составлявший 7,4 % ВВП в 1989 г., сменился положительным сальдо в 3,1 % [524, с. 203]. Страна стала жить по средствам. Для погашения бюджетного дефицита теперь не надо было выпускать деньги, порождающие инфляцию.

Естественно, сокращение подобного субсидирования экономики должно было быть как-то компенсировано. Пришлось повышать цены на энергоносители (в этой сфере либерализация на протяжении 1990 г. так и не произошла). Повышение оказалось шокирующим: на уголь для промышленных нужд - в 5 раз, для населения - в 7; на газ для промышленных нужд - в 3,5 раза, для населения - в 5; на электроэнергию для промышленных нужд - в 4 раза, для населения - в 5. Кроме того, в 2 раза выросли цены на бензин, в 5 раз - плата за горячую воду и отопление, в 2 раза - за телефонные разговоры. Транспортные тарифы возросли в 3-3,5 раза [2, с. 22].

'С марта 1992 г., когда наметился некоторый откат в либеральных реформах, правительство ввело еще и дотации сельскому хозяйству [508, с. 248].

 

371

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Нетрудно понять, что поскольку использование разного рода энергоносителей и транспортных услуг осуществляется при производстве и продаже любого товара, то ценовой шок распространился на всю экономику. Повышать цены пришлось практически по всем видам товаров и услуг. Если в России в январе 1992 г. ценовой шок был в основном связан с переводом подавленной инфляции в открытую форму (иначе говоря, с заменой дефицитов на рост цен), то в Польше, где большая часть потребительских цен уже была свободной, шок оказался вызван инфляцией издержек.

Январский шок 1990 г. в Польше был ничуть не легче, чем январский шок 1992 г. в России. Но вот дальше ситуация в этих двух странах складывалась совсем по-разному. Для россиян трудности в момент либерализации только начинались. Для поляков, несмотря на все многочисленные проблемы, возникавшие в ходе преобразований, шок подобного масштаба уже никогда не повторялся. Самое трудное оказалось сделано польскими реформаторами в самом начале, причем именно в тот период, когда степень доверия к правительству реформ была максимальной.

В январе цены в среднем выросли на 79,6 %, причем на продовольствие они увеличились особенно заметно - примерно в два раза. Но уже в феврале инфляция составила 23,8 %, а с марта и до конца года колебалась на уровне 3-6 % [2, с. 22]. В целом за год цены выросли на 585,5 %. В России на такой сравнительно низкий и стабильный уровень инфляции удалось выйти лишь на четвертый год реформ. В первый же год у нас инфляция практически все время держалась на уровне около 20 % в месяц. В целом же за год она составила 1354 % [167, с. 591].

Интересно, что с прогнозом темпов роста цен польские реформаторы прокололись так же, как и российские, значительно недооценив инфляционный потенциал экономики. В январе они ожидали лишь 45-процентного роста цен, а в целом за год полагали, что инфляция составит примерно 95-140 %. Реальность опровергла эти предположения. Однако Бальцерович не просчитался в главном: в том, что инфляцию можно приостановить с помощью жесткой финансовой политики. Устранение

ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

372

373

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

бюджетного дефицита усилило январский шок, но зато стабилизировало дальнейшую ситуацию.

Впрочем, бюджетный дефицит - не единственный возможный источник роста цен. Антиинфляционная политика Бальцеровича составляла целый комплекс мер. Одним из ключевых стало осуществление так называемой политики доходов путем принудительного сдерживания роста заработной платы. Мера эта - далеко не бесспорная и явно не либеральная. Если в области резкого сокращения бюджетных расходов Бальцерович проявил себя либералом, то в сфере социальной политики - скорее центристом. Либералы всегда выступают за свободные цены на все, в том числе - на рабочую силу.

Однако политика доходов по Бальцеровичу проводилась более тонко, чем это делалось правительствами разных стран в 70-е гг. (например, перонистами в Аргентине), когда такой курс считался панацеей от всех бед. В то время стремились просто замораживать и цены и доходы, что приводило при мягкой кредитно-денежной политике к нарастанию дефицитов и утрате макроэкономической сбалансированности.

Поляки цены, наоборот, отпустили (и, конечно, при наличии высокой инфляции не могли заморозить) доходы. Поэтому было введено условие, согласно которому фонд зарплаты мог увеличиваться по мере инфляции, но с определенным отставанием; повышение цен компенсировалось только на 30 % в январе и на 20 % в феврале (если на предприятии росла численность занятых в связи с освоением новых мощностей, то вводился корректирующий коэффициент). За превышение допустимых границ повышения фонда зарплаты предприятие должно было уплатить специальный налог (роргмек) в размере от 200 до 500 % превышения [2, с. 23],

Использование политики доходов в подобной форме не могло привести к возникновению столь сильных перекосов, какие бывали в разных странах в 70-е гг. (дефицит при свободных ценах вообще невозможен). Главной целью польского правительства было сбить, по возможности, ажиотажные покупки, совершающиеся в ожидании дальнейшего роста цен и ускоряющие таким образом инфляцию. В основном этого добиться удалось, поскольку политика доходов ограничила воз-

можность поляков получать крупные деньги на своих предприятиях.

Правда, надо учесть, что негативным моментом данной стратегии всегда является снижение стимулов к труду. Ведь даже тот, кто работает эффективно, становится из-за инфля-ции беднее. Кроме того, если из-за ограничений доходов снижается спрос на потребительские товары, то соответственно и производство медленнее перестраивается на выпуск именно этих, самых нужных населению, товаров: нет спроса - нет предложения. Нельзя исключить того, что политика доходов стала дополнительным фактором, обусловившим большое па-дение производства в период начала реформы.

Но самую главную трудность Бальцеровичу удалось преодолеть. Ведь часто проведение политики доходов проваливается из-за давления низов, из-за того, что правительство оказывается слабее народа, требующего от него антиинфляционных компенсаций. В Польше быстрое осуществление реформ на волне народного доверия к новому правительству резко снизило фактор давления и позволило быстро остановить рост цен. Реальная зарплата населения резко падала только в  первые два месяца первого года преобразований. Уже в марте она несколько возросла, и дальше в течение всего 1990 г. оставалась примерно на одном уровне [385, с. 99].

Наряду с политикой доходов другим не вполне либеральным элементом либеральной реформы стала фиксация валютного курса. Он был девальвирован примерно в семь раз с сентября 1989-го по январь 1990г., а затем установлен на уровне $ 1 = 9500 злотых. Этот курс продержался до девальвации мая 1991 г. [342, с. 8]. Для поддержания злотого в течение 1990 г. странами "большой семерки" был предоставлен стабилизационный фонд в размере $1млрд. Кроме того, в феврале 1990г. Польша получила два займа от ЕБРР в размере $360 млн, а от Всемирного банка кредиты на $260 млн [178а, с. 169, 185].

Фиксация курса, как и ограничение роста доходов, позволяла сбить инфляционные ожидания и покупательский ажиотаж, а значит, ограничить темпы роста цен. Недаром такой курс в экономической литературе называют номинальным якорем для экономики. Впрочем, значение политики доходов

375

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 374

и установления номинального якоря не следует переоценивать. Как писал С. Гомулка, "вывод состоит в том, что политика фиксированного номинального обменного курса была полезным, но не основным инструментом, и что в любом случае ее сохранение полностью зависело от надлежащей бюджетно-финансовой политики" [360, с. 74].

Либеральной составляющей в валютной политике Баль-церовича была замена старой системы искусственно рассчитанных административных курсов на единый курс, позволивший обеспечить конвертируемость злотого. Нелиберальным элементом данной политики стало сохранение этого курса неизменным на фоне роста цен. Тем самым номинальный курс отклонялся от реального. Ведь злотый обесценивался по отношению к товарной массе, но твердо стоял по отношению к доллару. По оценкам польских экономистов, злотый сначала был сильно занижен благодаря девальвации, затем курс выправился, и, наконец, заниженным оказался уже доллар.

В ситуации, когда национальная денежная единица переоценена, снижаются возможности для развития экспортного производства. Для такой сравнительно небольшой страны, как Польша, экспорт очень важен. Как полагают некоторые экономисты, первоначальные трудности становления рыночной экономики были лишь усилены из-за того, что слишком долго поддерживался фиксированный валютный курс, слишком поздно была проведена девальвация, да и масштабы этой девальвации [14 %) были, скорее всего, недостаточны. Торговый баланс страны оставался отрицательным на протяжении всего 1991 г., и только к декабрю ситуация несколько улучшилась [537, с. 815, 819].

Если бюджетная политика Бальцеровича была в основном успешной, политика доходов и курсовая политика имели как позитивную, так и негативную стороны, то в кредитно-денежной сфере польские реформаторы столкнулись по-видимому с наибольшими трудностями. Здесь задача состояла в том, чтобы снизить объем денег, поступающих в экономику, посредством повышения ставки рефинансирования - т.е. той процентной ставки, под которую дает кредиты Центробанк. Ведь если процентная ставка выше, то желающих одалживать

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

деньги становится меньше, и Центробанк имеет возможность ограничить масштабы эмиссии.

Ставка рефинансирования действительно была повышена и стала устанавливаться на каждый месяц. Однако, поскольку в январе реформаторы существенно недооценили темпы инфляции, оказалась установлена заниженная ставка. Тем не менее спрос на кредиты со стороны предприятий начал быстро снижаться.

В середине 1990 г. произошла существенная модификация кредитно-денежной политики. С одной стороны, реформаторы слишком оптимистично взглянули на темпы снижения инфляции. С другой - к этому времени начало постепенно нарастать недовольство населения, вызванное трудностями реформ.

Если в первые месяцы 1990 г. в стране почти не было забастовок, а социологические опросы показывали, что рабочие не хотят конфронтации с правительством, способной подорвать столь нужные Польше реформы, то к концу лета традиционная стачечная активность развернулась уже в полной мере [414, с. 687]. К июню лишь 32 % респондентов заявляли о том, что они поддерживают экономический план Бальцеровича, тогда как в январе таковых было 50,2 % [161, с. 290]. Таким образом, первоначальный запас прочности правительства Мазовецкого стал быстро растрачиваться, а впереди замаячили президентские выборы, в которых премьер-министр предполагал участвовать. Для того чтобы поддержать производство, было решено снизить процентную ставку до 34 % годовых (в месячном измерении она уменьшилась с 4 до 2,5 %)'.

Данное решение оказалось несколько преждевременным. Поскольку инфляционная опасность на практике так и не была преодолена, с осени пришлось снова повышать процентную ставку. К январю 1991 г. она составляла уже 72 % годовых. Но

В это же время была несколько смягчена и фискальная политика. Popiwek был отменен для частных предприятий и оставлен только для государственных, что на протяжении нескольких месяцев способствовало росту реальной зарплаты [508, с. 240-241].

376

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

политика дорогих денег проводилась недолго. Очередное смягчение монетарной политики началось в мае 1991 п., и к сентябрю процентная ставка упала до 40 % [537, с. 817-819].

Таким образом, в течение длительного периода времени процентные ставки были то положительными, то отрицательными [385, с. 96], т.е. то несколько превышали инфляцию, то несколько отставали от нее. В принципе, это не очень хорошо для стабильного развития экономики, поскольку при отрицательных ставках у банков и предприятий появляется стимул брать кредиты в надежде отдавать их обесценившимися деньгами, что, по всей видимости, некоторые из них и делали.

Но еще хуже в такого рода нестабильной монетарной политике то, что Центробанк, ошибаясь в своих оценках, давал тем самым экономике ложные ориентиры. Польские предприятия то ориентировались на сравнительно дешевый кредит, способствующий развитию производства, то неожиданно обнаруживали, что этот кредит существенным образом подорожал. Как заметил Я. Виницкий, "имели место слишком резкие перемены курса даже для более сильной экономики, чем польская" [537, с. 819].

Но основная критика, доставшаяся на долю Бальцеровича, была все же связана не столько с ошибками макроэкономической политики, сколько с отсутствием преобразований в институциональной сфере, с нерешенностью ряда фискальных и кредитных проблем. Причем критика такого рода шла как справа, так и слева. Правые полагали, что недостаточная реформаторская активность правительства не дает развернуться рыночным силам, нуждающимся в переводе экономики с государственных на частные рельсы. Левые считали, что пассивность реформаторов и слишком большое их упование на действие рыночных сил ведет к недоиспользованию созидательных возможностей государственного регулирования.

В целом наиболее полный перечень претензий к действиям правительства Мазовецкого-Бальцеровича дал Я. Виницкий.

Во-первых, практически ничего не делалось для того, чтобы разрешить проблему накопившихся долгов государственных предприятий. В нормальной рыночной практике неплатежеспособные должники должны проходить через процедуру

377   ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

банкротства, чтобы не сдерживать развитие эффективно работающих фирм. Но в пореформенной Польше такого рода практика фактически не применялась, что резко контрастировало, скажем, с венгерской практикой использования даже чересчур жесткого закона о банкротстве.

Во-вторых, нереформированная налоговая система осталась в сильной зависимости от прибыли государственных предприятий, а поскольку прибыль резко снизилась, бюджет начал сильно страдать (в дальнейшем эта проблема спровоцировала возвращение к большому бюджетному дефициту). Доля частных предприятий в промышленном производстве возросла с 10 до 20 % за период 1988-1991 гг., но доля этого сектора в налоге на прибыль составила лишь 3 % (по данным на 1990 г.).

В-третьих, не предпринималось никаких мер для обеспечения демонополизации, что в сравнительно маленькой по размеру польской экономике, защищенной к тому же от импорта таможенными барьерами, могло лишь способствовать поддержанию стойких инфляционных тенденций.

В-четвертых, сильно застопорилась польская приватизация.

|

В отличие от соседней Чехословакии никакой широкомасштабной программы по переводу экономики на частные рельсы при Бальцеровиче принято не было1.

В-пятых, коммерческие банки, остававшиеся как бы "ничьими", демонстрировали поведение, которое весьма условно можно было назвать рыночным. Эти банки явно плохо работали со своими заемщиками.

Когда Центробанк повышал процентную ставку, коммерческие банки должны были по идее сократить кредит плохим заемщикам. Во всяком случае, так они поступают в условиях рыночного хозяйства. Однако есть серьезные сомнения в том, что польские банки действительно наказывали того, кто этого

1Программа осуществления массовой приватизации была предложена Янушем Левандовским, который занимал пост министра трансформации собственности в 1991 г. в правительстве Белецкого, однако она была отвергнута во второй половине года [508, с. 245].

I

378

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

в самом деле заслуживал. Когда все предприятия в условиях ужесточения бюджетных ограничений интенсивно искали средства для выплаты зарплаты; банкиры порой предоставляли кредиты тем менеджерам, которые не должны были бы их получить исходя из чисто экономических критериев. Причиной такого поведения было не только неумение работать по-рыночному, но также доминирование традиционных личных связей между менеджерами, оставшихся с прошлых времен, и давление, оказывавшееся на банкиров со стороны "Солидарности", стоявшей на страже интересов промышленных предприятий [537, с. 821-827]'.

1О том, что кредиты коммерческих банков распределялись далеко не оптимально косвенным образом свидетельствуют следующие данные. К середине 1991 г. девять государственных коммерческих банков сосредоточили в своих руках 90% кредитных ресурсов. К началу 1992 г. 90% этих своих ресурсов они направляли на кредитование государственных предприятий, несмотря на то что частный сектор экономики уже бурно развивался. При этом семь из девяти банков испытывали серьезные трудности, связанные с низким качеством кредитования, что было неизбежно в ситуации значительного трансформационного спада, поразившего государственный сектор экономики. Казалось бы, банкиры должны увеличить долю кредитов, идущих в частный сектор. Однако частный сектор в это время явно испытывал нехватку заемных средств. Так, скажем, некоторые польские фермеры в 1991 г. брали кредит по номинальной ставке 85 % годовых при том, что рост цен на сельскохозяйственную продукцию составлял лишь 25-35 %. Иначе говоря, реальная процентная ставка составляла 50-60 %, что становилось тяжелейшим бременем для частного аграрного сектора.

Зарубежные кредиты, направлявшиеся в польскую экономику, вообще не шли через государственные коммерческие банки, поскольку считалось, что эти структуры просто уводят деньги из перспективных секторов экономики, направляя их в традиционные сферы, которые в рыночных условиях не смогут дать соответствующую отдачу [508, с. 249-251].

379               ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

На наш взгляд, критика Я. Виницкого в основном попадает в точку. Но, несмотря на определенную справедливость данных суждений, можно все же согласиться с авторами, которые весьма снисходительно относятся к тому, что осталось не сделанным у Бальцеровича. Как отмечал, скажем, Б. Слэй: "Ошибки в ходе реформ были неизбежны, так как невозможно всеведение. При сравнении с другими государствами, осуществляющими трансформацию своей экономики, мы можем видеть, что суть возникающих в ходе этого процесса проблем - отнюдь не в ошибках польских либералов" [508, с. 242].

В ситуации, когда сразу множество государств осуществляло трансформацию своих экономических систем, двигаясь при этом зачастую по совершенно различным траекториям, Польша начала движение первой и добилась, пожалуй, наилучших результатов (во всяком случае к концу 90-х гг.). Уже это показывает, что имеющиеся трудности в основном носили объективный характер, и вряд ли какое-то иное правительство смогло бы справиться с указанными выше проблемами значительно лучше, чем с ними справилось правительство Мазовецкого.

      ПОСЛЕ ШОКА

Можно констатировать, что полякам удалось в основном решить проблему инфляции, и это было важнейшим достижением реформаторов на первом этапе осуществления преобразований. Конечно, темп роста цен, сохранявшийся в 1990 г., был бы слишком велик для любой страны с развитой экономикой. Однако для страны, которая только переходила к нормальному рынку из состояния гиперинфляции и должна была еще приспосабливать свою структуру цен к принципиально новым условиям, иметь всего лишь 3-6 % инфляции в месяц было не так уж плохо.

Трудно сказать, можно ли было добиться уже в первый год большей стабильности. Ведь тот скачок цен, который оказался

381

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 380

связан с ликвидацией значительной части бюджетных дотаций и дальнейшей либерализацией, неизбежно должен был повлечь за собой некоторый период адаптации экономики, когда предприятия, столкнувшиеся с внезапным ростом издержек, пересматривают свою производственную стратегию, решают, насколько необходимо повысить свои цены для того, чтобы не работать в убыток, но и не потерять покупателя. Рост цен, связанный с действием данного фактора, не может предотвратить даже самая жесткая финансовая и кредитно-денежная политика.

В то же время Польша показала, что адаптация экономики к ценовому шоку отнюдь не должна порождать высокую инфляцию и, несмотря на столь существенную трансформацию экономической системы, правительство может проводить политику, чуждую популизма, и обеспечивать хотя бы относительную финансовую стабильность. Снижение инфляции было достигнуто за счет сильного удара по уровню жизни населения, но тем не менее люди смогли адаптироваться к этому удару и выжить. Несмотря на трудности, имевшие место в Польше, развитие событий не пошло по апокалиптическому сценарию: полный развал производства, голод, социальный взрыв и т.д. А ведь именно такую перспективу предрекали России многие политики и экономисты левой ориентации в начале 1992 г., когда, казалось бы, начиналась наша шокотерапия. Но мы испугались и отступили в денежную накачку экономики и высокую инфляцию. Поляки не испугались.

Тем не менее, к концу первого года реформ ситуация в польской экономике была, на первый взгляд, далеко не радужная. У поляков, как и у нас, не было недостатка в пессимистических прогнозах. "Польская экономика продолжает скатываться вниз, и это известно всем...- писал в феврале 1991 г. экономист Р. Кравчик.- Картина, которую сегодня представляет польская экономика, очень мрачна и не сулит ничего лучшего" [102, с. 235, 238]. Почему же у наблюдателей складывалась подобное впечатление?

За финансовую жесткость пришлось расплачиваться резким падением объема производства и ростом безработицы.

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Падение производства промышленной продукции составило в 1990 г. 26,1 %. В 1991-м оно снизилось еще на 11,9 %'. Численность безработных, которая еще в 1989 г. была ничтожно мала, возросла в 1990 до 6,1 % экономически активного населения и почти удвоилась еще через год - 11,8 % в 1991 г. [524, с. 203]. Даже у нас в России не было таких масштабов падения промышленного производства, приходящихся на один год, хотя в целом, растянув "прелести" спада на длительный период, мы получили больший объем сокращения выпуска, чем поляки. Что же касается масштабов открытой безработицы, то у нас она вообще не достигала размера польской, хотя безработица скрытая (люди, числящиеся на производствах, но реально не работающие и не получающие зарплаты), естественно, в России всегда была огромной2.

Можно сказать, что традиционному промышленному сектору польской экономики было ничуть не легче переживать структурную ломку, чем российскому промышленному сектору. Польша так же была перегружена предприятиями, созданными исключительно для "торжества социализма" и не требующимися реальному рынку. Их положение казалось в 1990 г. таким же безнадежным, каким казалось положение наших

1     В середине 1990 г. на какое-то время производство стабилизи

ровалось, что, возможно, было связано со смягчением кредит

но-денежной политики. Но уже с осени наметился новый

спад, который, с одной стороны, был вызван повышением про-

центной ставки, а с другой - переоценкой злотого и трудно-

стями развития экспортной ориентации [537, с. 820, 830].

2     Как отмечают наблюдатели, в Польше с 1989 г. тоже суще-

ствовали проблемы с увольнением ненужных на данном

предприятии работников. Но связаны они были не столько с

государственной политикой поддержания занятости, сколь-

ко с силой "Солидарности", желавшей сохранить свой пре-

стиж среди трудящихся. В результате на государственных

предприятиях производительность труда снизилась в 1990 г.

на 16,5 %, сильно упала реальная зарплата. Реструктуриза-

ция шла значительно медленнее, чем могла бы идти в случае

слабого сопротивления профсоюза [414, с. 680].

 

382

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

российских предприятий в 1992 г. Они так же не имели ни спроса на свою старую продукцию, ни технологий для перехода на выпуск новых изделий, ни денег для закупки этих технологий за рубежом. Они не прочь были бы получить деньги на поддержку производства от правительства, но не получали их1.

В значительной мере падение производства в Польше определялось не только внутренней структурной перестройкой экономики, но и структурными изменениями во внешнеэкономических связях. С января 1991 г. в отношениях с СССР произошел переход на расчеты в свободно конвертируемой валюте вместо старой практики клиринга и торговли за переводные рубли. Это, естественно, резко снизило спрос со стороны предприятий нашей страны на польские товары. По оценке Бальцеровича, в 1991 г. по данной причине для Польши было потеряно порядка 3,5-5 % ВВП [10, с. 329].

Примерно в это же время объединенная Германия изменила характер внешнеэкономических связей фирм, распола-

1 Любопытно, что в Польше сложился такой же анекдот относительно развития местного ВПК, как и в России. С одного из предприятий, производящего (по официальной версии) велосипеды, некий рабочий стал выносить отдельные детали для того, чтобы собрать изделие у себя дома. И так пытался собрать, и этак. Никак велосипед не получался. Все время выходил автомат Калашникова. Неудивительно, что в ситуации, когда потребовался реальный переход с производства "автоматов" на производство "велосипедов", польская экономика стала испытывать серьезные трудности. Трагический парадокс истории проявился, в частности, на гданьской судоверфи им. Ленина, где началось польское движение за свободу. Это предприятие как раз принадлежало к числу тех, которым очень трудно было вписаться в рыночную экономику. Верфь почти уже нашла было инвестора, но эксперты определили, что в рыночных условиях она практически ничего не стоит, и сделка сорвалась [161, с. 244]. Впоследствии предприятие попало под контроль соседней гдыньской судоверфи, и многие рабочие, надеявшиеся в горячие дни 1980 г. на лучшее будущее, оказались уволены.

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

гавшихся на восточных землях (бывших предприятий ГДР). Наконец, удар по финансовому положению нанесла и война в Персидском заливе, так как Ирак был должен Польше определенную сумму денег, но из-за войны и эмбарго потерял возможность расплачиваться [449, с. 527].

Наконец, еще одной важной причиной столь значительного сокращения производства в Польше оказалось сокращение запасов. Ведь если в условиях дефицита или высокой инфляции люди стремятся -запастись значительным количеством товаров просто потому, что потом их или вообще не будет, или же они станут дороже, то после либерализации, одновременно расширившей предложение товаров и сократившей размер реальных доходов населения, такого рода стратегия поведения оказывается и ненужной, и просто невозможной. Соответственно падает спрос, а вслед за ним - и предложение. По оценкам экспертов Всемирного банка, примерно 30 % экономического спада в Польше пришлось именно на действие данного фактора [147, с. 36].

Подобное широкомасштабное падение производства было, однако, неизбежно. Приходилось выбирать. Либо денежная подпитка экономики и смягчение спада, но тогда - высокая инфляция, как та, что позднее имела место в России. Либо низкая инфляция и финансовая жесткость, но тогда предприятия лишаются поддержки.

Движение по первому пути означало бы, что польская экономика останется нестабильной, в ней нельзя будет планировать свой бизнес на перспективу, нельзя будет рассчитать отдачу от инвестиций через год или два. Соответственно любой инвестор сторонился бы такой экономики, стремился бы либо вкладывать деньги в краткосрочные спекулятивные операции, либо вывозить их за рубеж. Вся надежда была бы лишь на государственные вложения, на денежную накачку, которая лишь ускоряла бы инфляцию.

Движение по второму пути означало: польские реформаторы готовы к тому, что рынок жестко задавит все порожденное тарой экономикой нежизнеспособное производство. Оно означало: реформаторы надеются на то, что финансовая стабильность сделает выгодным ведение бизнеса в Польше, сделает выгодным инвестирование в польскую экономику. Получалось,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

384

385

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

таким образом, что реформаторы надеются на то, что рыночные силы лучше способны вытянуть экономику из кризиса, чем целенаправленное государственное вмешательство.

Как отмечает С. Гомулка, анализируя опыт тех стран, которые предпочли движение по первому пути, "помимо ускорения инфляции, основным следствием нежесткой макроэкономической политики в большинстве случаев стало, как представляется, замедление темпов сокращения объема производства и, следовательно, затягивание трансформационного спада" [360, с. 74]. В Польше, напротив, предпочли не растягивать надолго "удовольствие, получаемое от спада".

Правда, следует отметить, что польские реформаторы, хорошо понимая общие закономерности работы рыночных сил, явно просчитались с оценкой масштаба спада и его сроков. Они надеялись на восстановление экономики уже во второй половине 1990 г.1 Просчет касался не подхода к организации

1Некоторые авторы на том основании, что польские реформаторы дали неточные оценки момента перехода к экономическому росту, делают несколько странные выводы об ошибочности всей их стратегии. Так, например, эксперт ООН П. Раймент отмечал: "Если сторонники шокотерапии аккуратно относятся к терминологии, то должны признать, что их рекомендации предполагают короткий резкий шок с быстрым положительным эффектом... Так польское правительство ожидало снижения ВВП на 3 % в 1990 г. и его роста на 3,5 % в 1991 г.". На данном основании Раймент пришел к выводу о том, что вместо шокотерапии надо было использовать градуалистский подход [162, с. 67]. На самом деле продолжительность и глубина спада зависят от исходной структуры экономики, от способности бизнеса к послешоковой адаптации, от культурных традиций народа, от последовательности проведения самой шокотерапии и от целого ряда других параметров. Ожидать мгновенного эффекта от шокотерапии можно лишь в том случае, если мы имеем дело с привычной к рынку экономикой, в которой произошли очень незначительные структурные изменения. Продолжительность выхода Польши из кризиса следует сравнивать не с иллюзорными возможностями мгновенного расставания с прошлым, а с реальным опытом тех стран, которые избрали градуалистский путь.

реформ (их все равно надо было проводить в такой или примерно такой форме), а значения груза накопленных в прошлом проблем. В экономическом плане прогноз вообще был не очень важен для реформы. Однако расхождение имевшихся у народа оптимистических ожиданий, основанных на прогнозе реформаторов, с суровыми реалиями спада имело сильный негативный социально-политический эффект, подорвав влияние правых сил.

Высокое доверие, позволившее правительству начать реформы, исчезало. Это привело, в частности, к тому, что уже во второй половине 1990 г. правительство Мазовецкого недостаточно последовательно отстаивало жесткость в финансовой сфере (в еще большей степени у нас в России во второй половине 1992 г. вынужден был идти на компромиссы Гайдар). Например, величина бюджетного профицита в первом полугодии была в четыре раза выше, нежели во втором [342, с. 21]. Но даже уступки не спасли первый кабинет польских реформаторов. На рубеже 1991 г. Мазовецкий ушел в отставку (аналогичная судьба, как известно, постигла Гайдара на рубеже 1993 г.).

Проблема устойчивости правительства Мазовецкого встала в полный рост уже тогда, когда премьер сделал ставку на варшавскую интеллигенцию и оттеснил Валенсу от непосредственного руководства страной, чего тот явно не ожидал. Электрик (пусть и "великий") Валенса с самого начала не укладывался в концепцию "лучших и самых ярких", которые должны управлять Польшей [543, с. 584-585].

Но непосредственной причиной отставки правительства Мазовецкого стали президентские выборы декабря 1990 г. Силы, вышедшие из "Солидарности" и еще недавно выступавшие единым фронтом, не смогли на этот раз сохранить единство. Мазовецкий как премьер, возглавляющий реформаторское правительство, естественно, намеревался стать президентом страны. Но и Валенса - лидер "Солидарности", фактически обеспечившей создание и успешное функционирование этого правительства,- тоже имел обоснованные претензии относительно того, чтобы стать главой государства. Договориться между собой Валенса и Мазовецкий не сумели.

Политическая элита, пришедшая к власти в 1989 г., сочла, что только она может вести общество в этот сложный

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

386

387

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

переходный период и незачем тащить за собой в политику такую сложную и вызывающую у многих идиосинкразию фигуру, как Валенса. Лидера "Солидарности" объявили непригодным к тому, чтобы быть президентом. Когда Валенса не согласился с этим вердиктом и развернул свою собственную, весьма эффективную предвыборную кампанию, его стали представлять неким монстром, новым Муссолини или Пероном, а возможность прихода к власти возглавляемой им коалиции - беспрецедентной катастрофой для Польши [545, с. 110].

Проблема состояла, естественно, не только в личных политических амбициях Валенсы и Мазовецкого, не только в том, что лидер "Солидарности" не выглядел приемлемым для политической жизни в глазах нового истеблишмента. Принципиально расходились по своим позициям сами силы, стоявшие за каждым из них.

Еще с 1980 г. у "Солидарности" имелось два ядра - рабочее движение и советники из числа интеллектуалов.

Рабочие не имели четких политических взглядов. Из их среды выделились наиболее активные бунтари, которые были заметны еще в забастовках 1970 г. (например, сам Валенса). Эти бунтари часто склонялись к радикализму в частных вопросах (когда требовалось "выбить" у властей некие блага), хотя в целом они не готовы были вести общество в сторону осознанных реформ. Эти люди ощущали себя не политиками, а представителями профсоюза. Даже Валенса на открытии первого офиса "Солидарности" в Гданьске заявил: "Я не интересуюсь политикой, я - профсоюзный деятель" [280а, с. 265].

Интеллектуалы видели себя теми политиками, которые должны возглавить и организовать рабочее движение, придать этой стихии созидательное направление, удержать бунтарей от возможного экстремизма и кровопролития. Однако их влияние в конце 70-х - начале 80-х гг. не было по-настоящему значительным. Они могли советовать и убеждать, но не управлять и не принимать самостоятельно ответственные решения. Точка зрения, согласно которой интеллектуалы подготовили рабочих к событиям 1980 г., скорее всего, переоценивает роль советников [280а, с. 266].

Впрячь в одну телегу "коня и трепетную лань" уже тогда было очень трудно'. Но еще больше осложнились взаимоотношения между рабочими и интеллектуалами, когда на сцену вышла вторая волна лидеров "Солидарности". С декабря 1980 г. по октябрь 1981 г. в "Солидарности", приобретавшей тогда поистине всенародные масштабы, происходили выборы руководства разного уровня (от регионального до национального). Как обычно и бывает в такого рода ситуациях, крупная организация породила свою собственную бюрократию. Вместо "синих воротничков", выдвинувшихся еще в 70-е гг., к руководству пришли "белые воротнички", которые умели лучше

1Один из авторов книги в июле 2002 г., во время визита в Польшу, встречался с известным кинорежиссером Анджеем Вайдой, долгое время поддерживавшим "Солидарность", сотрудничавшим с ее лидерами и даже снявшим фильм "Человек из железа", прототипом главного героя которого является Лех Валенса. На вопрос о том, как складывались отношения между интеллектуалами и рабочим движением в Польше и почему возник такой союз, Вайда заметил примерно следующее (беглая запись автора, возможно, несколько искаженная переводом):

"Власть в начале 80-х гг. готова была вести диалог скорее с активно выражавшими свой протест рабочими, нежели с интеллектуалами. Кроме того, Валенса был очень хорошим переговорщиком и даже, можно сказать, опытным демагогом. Он лучше умел общаться с властью, нежели, скажем, Мазовецкий или Геремек, Наконец, важно было и то, что Валенса искренне поверил в свою миссию. По всем этим причинам мы его решили поддержать. Однако уже тогда отношения между Валенсой и его советниками складывались весьма своеобразно. Например, однажды, когда мы с профессором Геремеком работали над подготовкой некоторых материалов, необходимых для Валенсы, тот передал нам, что сам он слишком занят и не сможет прибыть для беседы, но пришлет водителя и секретаря. На это Геремек с грустью заметил: "Ну тогда я буду секретарем, а Вайда - водителем"".

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

388

389

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

выступить на собрании, лучше продвинуть самих себя и, что самое главное, осознанно желали сделать карьеру, используя вновь открывшиеся возможности'.

Уже на национальном конгрессе "Солидарности" осенью 1981 г. более 50 % делегатов имели высшее образование. Именно с этого момента "Солидарность" перестала быть профсоюзом, превратившись в политическую организацию. Однако политические воззрения новой рабочей бюрократии не слишком совпадали с политическими воззрениями интеллектуалов из числа советников. Адам Михник назвал вторую волну лидеров "Солидарности" новыми радикалами [260а, с. 270, 275].

Между советниками "Солидарности" и коммунистами-реформаторами было больше общего, чем между обеими этими группами, с одной стороны, и функционерами "Солидарности" - с другой. Первые, несмотря на свое левое происхождение, постепенно усваивали реформаторские идеи и начинали придерживаться все более либеральных взглядов в области экономического развития. Вторые, напротив, в экономической сфере придерживались более популистских воззрений, а в политической и идеологической области относились, скорее, не к демократической, а к традиционалистской, консервативной волне [544, с. 803]. Иными словами, интеллектуалы как из коммунистического, так и из оппозиционного лагеря старались вести рабочих за собой к реформам, а функционеры стремились подстраиваться под царящие в низах настроения для того, чтобы сохранить и укрепить свое положение2.

1     На собраниях "Солидарности" царила так называемая "деся-

тиминутная демократия". Каждому кандидату на выборную

должность предоставлялось только 10 минут для выступле-

ния перед рабочими и для ответа на возникавшие у них воп-

росы. Естественно, при таком подходе доминировали и за-

хватывали власть в основном опытные демагоги [260а, с. 269].

2     Новой политической целью "Солидарности" с приходом к

власти в ней функционеров второй волны стало создание

некой самоуправляющейся республики, что представляло

собой развитие идеи рабочего самоуправления на предпри-

ятиях. Если раньше самоуправление хотело быть независи-

мым от государства, то теперь оно стремилось к тому, что

бы поглотить государство [260а, с. 272].

Произошла серьезнейшая перегруппировка сил, которая оставалась не слишком заметной поверхностному наблюдению. Только репрессии декабря 1981 г., загнавшие движение в подполье, сохранили имидж единой "Солидарности" [429, с. 794]. Но когда "Солидарность" вновь стала влиятельной политической силой; и тем более когда она пришла к власти, старые проблемы обострились с новой силой.

Раскол произошел уже в первой половине 1990 г., и связано это было с тем, что "Солидарность", возникшая в начале 80-х гг. как сильный профсоюз, возродилась теперь в качестве политического гиганта, но профсоюзного карлика [429, с. 788]. Численность членов профсоюза была примерно в два раза меньше, чем в 1981 г. [414, с. 689]. Но главной проблемой стало то, что политики, связанные с "Солидарностью" и ушедшие во власть, заняли заметное место в жизни страны (Мазовецкий - глава правительства, Куронь - министр, Геремек - глава парламентской фракции и т.д.), тогда как функционеры среднего звена чувствовали себя обойденными.

С "Солидарностью" обошлись как с "мавром", который сделал свое дело и может теперь уходить. Интеллектуалы либеральной ориентации, стоявшие за Мазовецким, не слишком стремились к тому, чтобы популистски и порой фундамента-листски настроенные функционеры "Солидарности" сохранили за собой какую-либо власть. Но эти силы к власти стремились, и именно они организовали президентскую кампанию Валенсы, когда наметилось его расхождение с интеллектуалами1. Куронь охарактеризовал силы, стоявшие в тот момент за Валенсой, как "салон отверженных" [429, с. 790].

1Анджей Вайда в беседе с одним из авторов заметил, что "Солидарность" оказывала сильное давление на Валенсу. "Я был в сенате,- сказал Вайда,- Геремек в Сейме, многие другие - в правительстве, а те, кто завоевал свободу, остались в стороне".

Впрочем, надо заметить, что существуют и иные оценки конфликта, который мы вслед за В. Зубеком описываем как столкновение интеллектуалов - советников профсоюза с функционерами "Солидарности" в борьбе за влияние на рабочих. К. Познанский, делая акцент на классовом характере наметившегося противостояния, полагал, что это был "конфликт

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

390

391

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Впрочем, это было еще одно из самых мягких определений, использованных недавними союзниками по политической борьбе. Интеллектуалы могли в отношении своих противников использовать такую не слишком интеллектуальную характеристику, как "свиньи". Валенса в ответ не чурался антисемитских выпадов [543, с. 594].

В ходе своей предвыборной кампании Валенса дистанцировался от программы Бальцеровича, хотя фактически именно "Солидарность" сформировала правительство реформ. Стремясь добиться президентского поста, Валенса вообще делал акцент не на созидательной, а на разрушительной деятельности: на осуществлении системных изменений в обществе, на необходимости очистки государственного аппарата от представителей старой номенклатуры [449, с. 526].

Впрочем, справедливости ради надо заметить, что призыв к корректировке программы Бальцеровича определялся у Ва-ленсы вполне рациональным стремлением сохранить социальную стабильность общества. Нужна политическая война в верхах, отмечал он, чтобы предотвратить политическую войну в низах [543, с. 590].

Не имея больше возможности опираться на "Солидарность", Мазовецкий оказался в трудном положении. Он вы-

бюрократии и рабочего класса, который берет свое начало в коммунистической Польше и сохраняется в связи со слабостью среднего класса, а также тем, что у рабочих имеются слишком высокие экономические ожидания" [467, с. 84]. Российский автор Н. Бухарин полагает, что между конфликтующими сторонами имелись принципиальные различия в плане осуществления будущей реформаторской деятельности. Он акцентирует внимание на том, что Валенса требовал ускорения политических перемен, разрыва с договоренностями Круглого стола, а также демократических выборов президента и парламента, тогда как Мазовецкий высказывался за продолжение эволюционной перестройки политической системы в демократическом направлении и против ускорения раскола "Солидарности" [231, с. 150].

нужден был приступить к созданию собственной партии. Уже с февраля 1990 г. Валенса всеми силами начал мешать ему в этом деле. Но все же премьер сумел добиться своего, что, правда, не принесло ему особого успеха.

Мазовецкий вынужден был принять на себя груз ответственности за трудные реформы, а кроме того, он был слишком либерален и интеллигентен для такой традиционалистской страны, как Польша. Многие католические священники поддерживали Валенсу, хотя официально Костел занимал нейтральную позицию на этих выборах [335, с. 827].

Президентские выборы с большим отрывом выиграл Валенса (40%)'. Мазовецкий остался на третьем месте (18 %), уступив даже неожиданно возникшему на политической сцене и оттянувшему на себя голоса неустойчивой части электората Станиславу Тыминьскому - заокеанскому капиталисту польского происхождения. Естественно, после такого поражения Мазовецкий должен был уйти.

Однако, несмотря на то, что в ходе предвыборной кампании Валенса опирался на функционеров среднего звена "Солидарности" и фактически вступил в противостояние с либеральной интеллигенцией, политического отката в начале 1991 г. не произошло. После своей победы Валенса продолжил политическое маневрирование. Теперь он дистанцировался уже от той группировки, которая помогла ему прийти к власти, поскольку в глазах многих она выглядела слишком националистической.

1За Валенсу отдали свои голоса, в частности, низкооплачиваемые неквалифицированные рабочие, чья зарплата снизилась в ходе реформ [273, с. 1268]. При ином раскладе сил они, возможно, поддержали бы откровенно антиреформаторского кандидата в президенты.

Стоит отметить, что при инаугурации нового президента произошла весьма характерная история. Свои регалии Валенса получал из рук польского президента в эмиграции Р. Качаровского. Ярузельский не был даже приглашен на церемонию [22, с. 46]. Прошло не так уж много времени после этого, и с Валенсой стали поступать столь же пренебрежительно, как он поступил со своим предшественником.

ДМИТРИЙ "ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

392

393

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Президент поручил сформировать новое правительство Яну Кшиштофу Белецкому, представлявшему довольно узкую региональную группировку гданьских экономистов-либералов. Тем самым Валенса открыл дорогу к примирению с проигравшей на выборах стороной [545, с. 111]. Однако это уже должно было быть примирение на тех условиях, которые определяет победитель1.

Пожалуй, Белецкий и связанные с ним круги, образовавшие партию под названием "Конгресс либеральных демократов" (КЛД), в экономическом плане стояли на более правых позициях, чем Мазовецкий и связанные с ним католические круги. Исследователи даже называют представителей КЛД тэтчеристами [450, с. 842]. Тем не менее, во всем остальном, кроме экономики, гданьские либералы не придерживались традиционалистских правых ценностей. Они были умеренными центристами, либералами, поддерживали хорошие отношения с варшавскими интеллектуалами и с интеллектуальными кругами, вышедшими из "Солидарности" [545, с. 111].

Бальцерович сохранил свои позиции в новом правительстве, что, кстати, было важно для Запада как знак преемственности финансовой политики2. Приватизацию, которая ранее шла медленно, возглавил "человек Белецкого" Януш

1     В литературе дается и несколько иная оценка данных собы-

тий, согласно которой Валенса хотел сделать премьером

Ольшевского, но из-за разногласий внутри лагеря победи

телей предпочел избрать Белецкого в качестве компро-

миссной фигуры, устраивающей деловые круги. Но этот

выбор сразу породил дальнейшую эскалацию конфликта

между президентом и правительством [451, с. 86].

2     Поддержка Запада в этот период была очень важна для

Польши. Именно при правительстве Белецкого в апреле

1991 г. Парижский клуб простил Польше значительную

часть ее долгов. Это был, бесспорно, политический акт, оз-

начающий поддержку Западом преобразований, начавших-

ся в странах Центральной и Восточной Европы. Поэтому

Польша должна была четко демонстрировать всему миру,

что она не сворачивает с избранного в 1989 г. пути.

Левандовский - сторонник быстрой передачи имущества в руки частных собственников с использованием процедур, близких к тем, которые применялись тогда в Чехословакии [452, с. 290-291].

В целом же на протяжении 1991 г. экономический курс не претерпел существенных изменений в сторону популизма. Правительство даже настаивало на большей экономической либерализации, и Белецкому приходилось вступать в конфликт с Сеймом из-за отказа парламентариев пойти на сокращение госрасходов [451, с. 91].

Тем временем политики, ранее связанные с Валенсой и "Солидарностью", но теперь оказавшиеся не у дел, стали быстро расходиться в разные стороны, пытаясь найти свое место в политической жизни общества.

Мазовецкий и близкие к нему интеллектуалы попытались стать объединяющей силой для всех поляков, придерживающихся взглядов социал-демократического типа, а также для умеренно правых, благо по большому счету их уже давно ничего не разделяло. Это направление в политике взяло на вооружение христианско-демократические ценности. Расходясь в личностном плане с президентом, они не расходились по принципиальным вопросам с правительством и, таким образом, были чужды популизму. Напротив, свободную политическую нишу экономического популизма стали занимать правые, вышедшие из рядов функционеров "Солидарности". Именно они начали активно критиковать программу Бальцеровича и сам либерализм как таковой [545, с.111-112].

Очередное качественное изменение политической ситуации произошло в октябре 1991 г., когда в Польше состоялись новые парламентские выборы, на которых силы, возглавлявшие правительство в течение двух посткоммунистических лет, не смогли закрепить свой успех. КЛД набрал всего 7,5 % и вообще не оказался в числе лидеров. Итоги выборов фактически подписали "смертный приговор" Белецкому как премьер-министру. "Демократический союз" (ДС) Мазовецкого занял первое место с 12 % голосов, но этого было явно недостаточно, чтобы вновь взять бразды правления в свои руки.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

394

395

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Левые в совокупности набрали примерно столько же голосов, сколько ДС и КЛД вместе взятые. В число левых входили социал-демократы, образовавшиеся в 1990 г. на месте бывшей ПОРП и объединившиеся в Союз демократических левых сил с 17 другими партиями, а также самостоятельная и довольно сильная крестьянская партия.

Значительная часть избирателей отдала свои симпатии так называемым центристам, которые возникли благодаря усилиям функционеров "Солидарности".

Первый серьезный политический успех левых и раздробленность сил правых, так и не сумевших преодолеть все углубляющиеся разногласия, стали очередным шоком для польского общества. Влиятельная "Gazeta Wyborcza" назвала итоги выборов коллективной акцией национального харакири (цит. по: [450, с. 852])1. Казавшееся еще недавно столь прочным единство поляков, желавших уйти от экономики советского типа и от коммунистического наследия, больше не существовало. В этой ситуации, когда расстановка сил в парламенте стала неопределенной, а поддержка, необходимая правительству, весьма проблематичной, Валенса вынужден был начать осуществление политических маневров.

Президент решил представить себя в качестве центриста, готового снова собрать широкое общественное движение, избегающее как правого, так и левого уклона. В декабре 1991 г. правительство возглавил центрист Ян Ольшевский, пришедший к власти с популистскими лозунгами и обещавший существенным образом изменить экономический курс2. Бальцерович в новом правительстве не остался.

Ольшевский оценивается исследователями как политик слабый и неопытный. В известной мере его правительство походило на правительство И. Анталла в Венгрии, но Ольшевскому не посчастливилось просидеть в кресле премьера так долго1.

В условиях фрагментации представленных в парламенте политических сил началась правительственная чехарда. После падения кабинета Ольшевского Валенса предложил сформировать правительство лидеру крестьянской партии Вальде-мару Павляку - одному из видных представителей левых посткоммунистических сил. Павляка тогда готовы были поддержать и либералы, и социал-демократы [451, с. 103].

Но? пойдя на столь необычный компромисс, президент тем самым явно поставил себя под удар, и недоброжелатели сразу же воспользовались его трудным положением. Раньше он считался отцом посткоммунистической Польши. Эти лавры у него не так-то просто было отнять. Но теперь Валенса сам решил отдать власть левому правительству, т.е. фактически тем же самым людям, в борьбе с которыми он сделал свою политическую карьеру. Президента стали обвинять в том, что он всего лишь жаждет власти, а потому совершает абсолютно беспринципные действия. Миф, с которым Валенса пришел во власть, рухнул к началу 1994г. [545, с. 113].

Правительство Павляка в тот момент не состоялось. Вместо этого был сформирован семипартийный кабинет Ханны Сухоцкой, просуществовавший до мая 1993 г. Он в основном держался лишь благодаря президенту, но и этот кабинет не

 

1     Примерно таким же шоком для демократов у нас в России

стал неожиданный успех Владимира Жириновского на пар-

ламентских выборах, прошедших менее чем через два года

после начала реформ,

2     В частности, предполагалось решить проблему реституции.

Кроме того, министр приватизации Томаш Грушецкий был

недоброжелательно настроен к иностранным инвесторам

[384, с. 505, 510].

1При Ольшевском были сделаны сенсационные разоблачения относительно целого ряда влиятельных в посткоммунистической Польше лиц, сотрудничавших (или якобы сотрудничавших) ранее с госбезопасностью. Нашли даже дело, в котором сам Валенса фигурировал под кличкой "агент Болек". Впрочем, когда дело зашло столь далеко, Ольшевский предпочел заявить, что материалы на президента были сфабрикованы [451, с. 102]. Тем не менее? вскоре после этого Ольшевский лишился своего поста.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

устоял, когда левые, почувствовав за собой силу, решили перейти в наступление.

Реальной политической базы для широкого центристского движения у Валенсы за это время так и не образовалось. Напротив, очень быстро его маневры привели к тому, что президент стал политически крайне одинок. После падения правительства Ольшевского Валенса стал объектом яростной критики со стороны сил, представлявших собой функционеров "Солидарности". Критики столь же непримиримой, как та, которая обрушилась на него со стороны интеллектуалов во второй половине 1990 г., когда профсоюзные функционеры еще стояли за него [545, с. 112].

С этого момента основные политические силы страны практически перестали сотрудничать с Валенсой, в чем проявилось важнейшее отличие польской политической ситуации от российской. У нас Ельцин, несмотря на все его сложные и часто не слишком этически приемлемые маневры, до самого конца политической карьеры оставался цементирующей фигурой для реформаторов и для большей части демократической общественности в целом. Политически эти силы оставались слишком слабы, а авторитарный настрой российских масс представлялся слишком очевидным, чтобы можно было обойтись без испытанной в боях харизматической фигуры. В Польше же буквально через пару лет после прощания с коммунистическим прошлым основной упор в политике оказался сделан на партии, тогда как былого харизматика как правые, так и левые предпочли отправить в отставку1.

Слабость Валенсы проявилась в частности в том, что уже летом 1992 г. по стране прокатилась новая волна забастовок, воскресившая традиции старых коммунистических времен), которая привела к усилению популистских тенденций в экономических преобразованиях. В июле 1992 г. 77 % "синих воротничков" уже оценивали ситуацию в стране как плохую.

1Словно предвидя свою судьбу, Валенса еще в 80-х гг. говорил: "Я всегда был одинок, и, наверное, всегда буду" [310, с. 208].

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Безработица достигла 15,7 %, а в некоторых бедствующих районах (например, в Силезии, где испытывали серьезные структурные проблемы угольные шахты) она держалась даже на значительно более высоком уровне [414, с. 678, 681, 694].

В дальнейшем же поляки стали все более и более склоняться к поддержке левых сил. После того как парламент выразил недоверие правительству Сухоцкой, президент распустил Сейм, надеясь получить поддержку избирателей, но просчитался. Новые выборы привели к власти левых.

Все описанные выше метаморфозы, естественно, сказывались на хозяйственной политике. Ситуация, сложившаяся в польской экономике после ухода Мазовецкого и Бальцеровича, оказалась крайне противоречивой.

С одной стороны, нельзя сказать, что новые "центристские" правительства продолжали осуществлять курс шокотерапии до победного конца: отступление с завоеванных в 1990 г. позиций оказалось весьма заметным.

С другой же стороны, быстро выявилось, что принципиальным образом пересмотреть экономический курс Бальцеровича уже невозможно. Альтернативы, предполагающей, скажем, резкое усиление государственного регулирования, не имелось.

Уже правительство Ольшевского вынуждено было отказаться от своей предвыборной популистской риторики и в основном следовать курсом 1990-1991 гг. В тот момент (еще до формирования левых правительств) наблюдатели стали приходить к следующему выводу: "Неспособность Ольшевского принципиально отойти от плана Бальцеровича показывает, что экономический либерализм может реализовываться в Польше вне зависимости от того, какие партии и личности находятся у власти" [508, с. 238, 254]. В дальнейшем, когда к власти пришли левые правительства, этот вывод получил новое подтверждение.

В целом получилось, что, несмотря на отдельные (так и не ставшие принципиальными) модификации курса Бальцеровича, фундамент успеха, заложенный в период радикальных преобразований, оказался прочным. И даже отступление на отдельных участках макроэкономического фронта не могло остановить общего продвижения вперед.

398

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Конкретный анализ вышесказанного начнем с последнего момента. Стоит отметить один любопытный факт: несмотря на то, что в 1991 г. продолжалось, как отмечалось выше, падение производства, потребление выросло на 3,3 % [342, с. 25]. Иначе говоря, экономика вроде бы стала беднее, а люди, работающие в ней,- богаче. Они смогли приобрести больше товаров и услуг, нежели годом ранее. Объяснение этого парадокса следует искать, на наш взгляд, в развитии частного сектора экономики.

Если в плане реформ государственной промышленности Польша имела практически все те же проблемы, что и Россия, то в развитии частного сектора она обладала колоссальными преимуществами. Польский частный сектор накануне радикальных реформ был самым большим в Восточной Европе. В 1989 г. доля негосударственного сектора в ВВП составляла в Польше 2 9%, тогда как в Венгрии - только 14 %, а в Чехословакии - всего 4 % [166, с. 70]. О России в этом плане не стоит и говорить. Большой и работоспособный польский частный сектор активизировался буквально с первых дней реформ и внес колоссальный вклад в стабилизацию общего положения в экономике.

Еще правительство Раковского, как отмечалось выше, в конце 1988 г. дало старт бурному развитию частного сектора. Правительство Мазовецкого приняло ряд важных мер (налоговых, таможенных, антимонопольных) для его укрепления. Так, в частности, 18мая 1990г. частным предприятиям на период от одного до трех лет были предоставлены налоговые каникулы в отношении уплаты налогов с продаж и с оборота. Затем, как отмечалось выше, для частных предприятий был отменен роршек [508, с. 240, 246]1.

1Неравные условия, в которые были поставлены частный и государственный секторы польской экономики, вызвали обоснованную критику со стороны оппонентов правительства Мазовецкого. Так, например, будущий премьер-министр Ольшевский заявлял, что "невидимая рука рынка часто оборачивается рукой мошенника, перекачивающего средства из государственной казны" [508, с. 247].

 

399

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

В результате, по оценке Я. Ростовского, "в 1989-1992 гг. объем несельскохозяйственной частной и кооперативной экономической деятельности возрос почти на 90% в реальном исчислении, что предполагает годовой темп роста около 24 %. Поскольку доля кооперативов снижалась, рост несельскохозяйственного частного сектора был гораздо выше - приблизительно 50% в год" [169, с. 417].

Иллюстрацией происходившего является феноменальный рост числа частных магазинов. Если в 1989 г. их было 29 тыс., то за один лишь 1990г. прирост составил 170 тыс. [169, с. 438]. В 1991 г. частный сектор составил 45,3 % польской экономики, тогда как в 1990г. его доля была лишь 31,4 % [524, с. 203].

Сыграл определенную роль в развитии польской экономики и сельскохозяйственный частный сектор, который, казалось бы, был отсталым и нединамичным. Свобода торговли позволила в 1990 г. крестьянам приезжать в города прямо на своих тракторах или пикапах, парковаться напротив стремившихся завысить свои цены магазинов и вступать с ними в острую конкуренцию к радости покупателей [340, с. 62].

Мир буквально за год стал другим. В дальнейшем, правда, развитие частного сектора польской экономики происходило более медленными темпами. К 1999 г. на его долю приходилось 65 % ВВП [360, с. 71], но это лишь подчеркивает ту огромную роль, которую он сыграл в самом начале реформы.

Частный сектор сразу же стал давать людям высокооплачиваемые рабочие места, существенно снижая общий уровень безработицы. Например, в 1991 г. занятость в государственном секторе сократилась на 14,6 %, а в городском частном - возросла на 11,3 %. В целом, за период с января 1990г.

Тем не менее думается, что вряд ли можно говорить о принципиальной возможности создания абсолютно равных условий для государственного и частного секторов экономики. Каждый из них имел свои преимущества. Например, государственный сектор, страдая от более жесткого налогового бремени, имел, благодаря установившимся связям с государственными коммерческими банками, как уже отмечалось выше, лучший доступ к кредитным ресурсам.

ДМИТРИЙ ТРАВИН. ОТАР МАРГАНИЯ

400

401

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

по июль 1991 г. частный сектор создал в Польше около 1 млн рабочих мест [508, с. 246]. Число занятых в частном секторе сравнялось с числом занятых в секторе государственном.

Конечно, надо учесть, что часть роста частного сектора происходила просто за счет приватизации государственных предприятий, т.е. за счет того, что выпуск все большего числа предприятий учитывался статистикой как производство частников. Но масштабы приватизации были в Польше из-за активного сопротивления профсоюзов так невелики (на приватизированных предприятиях работала к концу 1992 г. примерно лишь двадцатая часть всех занятых в негосударственном секторе), что даже с учетом этого момента темпы роста частного бизнеса впечатляют. Именно благодаря ему темпы падения ВВП в польской экономике в целом были существенно меньше темпов падения промышленного производства (11,6 % в 1990г. и 7,6 % в 1991 г.), тогда как у нас в России разрыв этих показателей был незначительным.

Рост частного сектора, внешне скрытый от наблюдателя общим падением производства, объясняет отмеченный выше феномен увеличения объема потребления. Сворачивалось по-прежнему производство всякого хлама, доминировавшего в структуре административной экономики. Но люди при этом уже активно трудились над производством принципиально иной продукции, продавали ее, зарабатывали деньги и расширяли масштабы потребления.

Иначе говоря, можно сказать, что польская экономика стала в определенном смысле расти сразу после начала реформ Бальцеровича. Она незамедлительно откликнулась на появившиеся стимулы. Другое дело, что сравнительно медленное умирание нежизнеспособной ее части замаскировало отчетливо наметившиеся позитивные тенденции. Маскировка исчезла в последние месяцы 1991 г., когда статистика впервые показала рост ВВП и промышленного производства. В 1992-1993 гг. рост ВВП в среднем составил 3,2 %, увеличение промышленного производства - 4,75 % [524, с. 203]. Теперь уже точно можно было говорить о том, что в Польше начинается новая жизнь.

Необходимо отметить, кстати, что рост частного сектора в значительной степени помогал реконструировать госсектор.

Частники стремились активно покупать неиспользуемое имущество государственных предприятий, а последние, столкнувшись с острыми финансовыми проблемами, продавали все, что им не было нужно.

Иначе говоря, имущество приватизировалось без формальной приватизации. В этом состояла уникальная польская специфика, отличающая страну как от Венгрии с ее медленной программой бюрократически выверенных продаж имущества стратегическому инвестору, так и от Чехословакии с ее массовой ваучерной программой. "Быстрая приватизация польской экономики,- отмечал Бальцерович,- объясняется главным образом высокой динамикой частного сектора, опирающегося на трансфер активов государственных предприятий путем аренды или продажи... Вследствие быстрого роста количества небольших частных предприятий и демонополизации многих отраслей... произошла организационная деконцентрация польской экономики" [10, с. 337]. Так, например, тысячи грузовиков, проданных польскими государственными предприятиями, стали основой крупного частного автопарка страны [147, с. 61].

Однако социальные проблемы общества решались гораздо медленнее, чем экономические. Поскольку производительность труда в частном секторе была значительно выше, чем в государственном, быстрый рост производства не означал столь же быстрого роста занятости у частников. Хотя значительная часть поляков смогла найти себе новую работу в частном секторе, общие масштабы безработицы оставались высокими.

Частный сектор сыграл значительную роль в смягчении, а затем и в преодолении кризиса польской экономики. Конечно, в России даже при условии проведения самой разумной макроэкономической политики кризис должен был бы оказаться намного глубже, чем в Польше, хотя бы по той причине, что такого восприимчивого к реформам частного сектора у нас не было. Нужно трезво относиться к тем скромным возможностям адаптации к рынку, которые объективно имелись в России.

При этом ни в коем случае нельзя недооценивать роль быстро достигнутых в Польше, но слишком долго не достигавшихся

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

402

403

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ  ЖДАЛИ

 

в России, относительной финансовой стабильности и широкомасштабной либерализации. Ведь даже весьма неплохое развитие польского частного сектора в 80-е гг. не идет ни в какое сравнение с темпами его развития в начале 90-х, когда были созданы общие условия для нормального функционирования экономики. Таким образом, можно отметить, что необходимыми условиями для преодоления кризиса являются либерализация и финансовая стабилизация, тогда как масштабы частного сектора, готовность народа к работе в рыночных условиях, темпы создания новых рабочих мест и т.п. являются важнейшими факторами, способными при наличии нормальных рыночных условий ускорить начало позитивного процесса.

Впрочем, как уже отмечалось, наряду с позитивными тенденциями в 1991 г. наметились и негативные. Финансовая стабильность польской экономики так и не стала прочной. Новое правительство восстановило бюджетный дефицит. Нельзя сказать, что оно стремилось жить не по средствам. Но объективно возникавшие проблемы, с одной стороны, и утрата имевшейся ранее народной поддержки, с другой, вынудили его отказаться от твердости, которая имелась в начале 1990 г.

Проблемы выразились в сокращении доходов бюджета и в увеличении расходов.

Доходы сократились, поскольку резко упали поступления от налога на прибыль, который в условиях формирующегося рынка государству довольно трудно собирать из-за массовых уклонений от уплаты. Что же касается нормальной системы налогообложения личных доходов и НДС, сравнительно неплохо собираемого в рыночных условиях, то эти новшества в Польше появились сравнительно поздно - в 1992-1993 гг.

Кроме того, правительство попало в так называемую "стабилизационную ловушку" (термин, введенный Яношем  Корнай и Гжегожем Колодко). Финансовая стабилизация породила трансформационный кризис на предприятиях. Этот кризис привел к сокращению прибыли многих не способных эффективно работать в рыночных условиях фирм. Сокращение прибыли привело к падению налоговых поступлений. Теоретически стабилизационная ловушка не слишком опасна, по-

скольку недобор налога на прибыль есть обратная сторона снятия с бюджета дотационной нагрузки. Правительство меньше дает предприятиям и меньше получает. Но на практике добиться значительного сокращения бюджетных расходов все же не удалось.

Расходы возросли преимущественно благодаря беспрецедентному расширению финансирования социальной сферы, которая из-за резкого роста числа безработных и пенсионеров стала поглощать все больше и больше денег. Если в 1985 г. социальные выплаты населению составляли 9,17 % ВВП, то в 1993 г.- уже 16,46 %. Это был уровень, сопоставимый с западноевропейским и заметно превышающий латиноамериканский [464, с. 5, 9]. В целом по причине ликвидации поддержки неэффективых хозяйственников и одновременного увеличения социальных расходов государству приходилось начиная с 1991 г. перераспределять через бюджет примерно такую же долю ВВП, как и в 1989г. (около 50 %), хотя структура расходов стала явно разумнее: дотации производителям уступили место затратам на поддержку нуждающихся.

Однако, несмотря на возвращение к бюджетному дефициту, поляки не стали вновь безудержно печатать деньги. Каналы эмиссии в целом находились под контролем. Дефицит появился, но прирост объема денежной массы в 1991 г. был в три раза меньше, чем в 1990-м. Он составил лишь 47,5 %. Для сравнения: в России на второй год реформ (1993 г.) он был в десять раз больше. Бюджетный дефицит в Польше уже в 1991 г. лишь примерно на треть финансировался за счет денежной эмиссии, тогда как остальное финансирование осуществлялось посредством внутренних и внешних займов (т.е. неинфляционным путем). В России роль займов стала значительной лишь к 1995г.

В 1992 г. темпы прироста денежной массы в Польше чуть-чуть возросли, но в следующем году снова снизились. В 1993 г. резко снизился размер бюджетного дефицита, причем упала и та его доля, которая финансировалась за счет эмиссии. Ликвидировать дефицит полностью поляки не стали, но держится он с тех пор на приемлемом уровне, не превышающем 3 % ВВП.

404

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Наконец, важно отметить, что постепенно процентная ставка стала положительной. Дорогой кредит ограничил аппетиты заемщиков, а, это в свою очередь, позитивно повлияло на ограничение темпов роста денежной массы.

Подобная умеренно жесткая денежная политика отразилась на динамике инфляции. Польская инфляция, конечно, оказалась существенно более низкой, нежели инфляция российская. Однако по меркам развитых стран, и даже по меркам передовых государств Центральной и Восточной Европы, рост цен был сначала высоковат. В 1991 г. Польша за свой бюджетный дефицит расплатилась 70-процентной инфляцией, в 1992 г.- 40-процентной. Но уже с 1993 г. инфляция вошла в рамки, которые большинством экономистов считаются относительно приемлемыми для экономики и не препятствующими нормальному инвестиционному процессу,- менее 40 % в год [524, с. 203]. Самое же главное то, что с каждым годом прирост цен становился все меньше и меньше.

Уверенность бизнеса в финансовой стабильности действительно обеспечила приток инвестиций. Падение сменилось ростом уже в 1992 г., а с 1995 г. ежегодный прирост инвестиций стал измеряться двузначными числами.

ЛЕВЫЙ МАРШ С ПРАВОЙ НОГИ

В экономическом плане весь период после отката 1991 г. представляется сплошным равномерным движением вперед, пусть не слишком радикальным, но зато стабильным. Любопытно, однако, что в политической сфере за это время произошли существенные изменения. Правые силы вынуждены были все же расплатиться за то, что взяли на себя ответственность в трудный период реформ, а также за то, что не смогли сохранить свое единство перед лицом нараставших политических трудностей.

Сначала в сентябре 1993 г. они проиграли левым силам парламентские выборы. Социал-демократы в союзе с крестьянской партией получили более трети голосов избирателей, в то время

 

405

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

как ДС Мазовецкого едва перевалил за 10-процентную отметку. Хотя за социал-демократов голосовало тогда 2,8 млн человек, а за различных наследников "Солидарности" вместе взятых - порядка 4 млн [21, с. 96], разобщенность правых обусловила существенные изменения в ходе политических процессов.

Президент вынужден был в этой ситуации предоставить власть левому правительству, которое возглавил лидер крестьянской партии В. Павляк, остававшийся премьером до марта 1995 г. При этом многие понимали, что правительство Павляка является лишь формой перехода к полной власти левых сил. Уже тогда лидера польских социал-демократов Александра Квасьневского стали иронически называть "премьером без портфеля", поскольку все назначения в свое правительство премьер-министр Павляк вынужден был с ним согласовывать [392, с. 140].

Лидерство аграриев, тем не менее, не могло рассматриваться как нормальное явление, тем более что Павляк отличался некоммуникабельностью. Кроме того, аграрии слишком уж настаивали на протекционизме и имели неприемлемые позиции по другим важным вопросам [231, с. 155]. В марте 1995 г, социал-демократы в лице Юзефа Олексы впервые непосредственным образом возглавили правительство.

Через некоторое время уже и сам Лех Валенса, с именем которого была связана десятилетняя борьба "Солидарности" против ПОРП, проиграл президентские выборы Квасьневскому. Те, кто поддержал Валенсу на этих выборах, поступили так не столько из любви к нему, сколько из-за того, что в их понимании никого другого принципиально нельзя было поддерживать [273, с. 1271]1. Как бы то ни было, эта победа левых

1Перед началом президентской гонки Валенса имел поддержку всего 7 % избирателей, но затем резко прибавил в активности и вышел во второй тур, имея почти 50 % сторонников. Однако теледебаты респектабельному Квасьневскому он начисто проиграл - и потому проиграл сами выборы [545, с. 121]. Ельцин впоследствии повторил рывок Валенсы в России, причем сделал это более успешно, так как "нереформировавшийся" Геннадий Зюганов в отличие от Квасьневского не мог рассчитывать на поддержку половины избирателей.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

406

407

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Л. Квасьневский (справа)

окончательно расставила точки над "и" в польской политической жизни середины 90-х гг.

С осени 1993 г. и до победы правых на парламентских выборах 1997 г. Польшей управляли левые правительства (с января 1996 г. премьером был Влодзимеж Чимошевич). Министром финансов и первым вице-премьером в мае 1994 г. стал жесткий критик подходов Бальцеровича, доктор экономических наук, профессор Высшей коммерческой школы (бывшей ГШПС) и директор Института финансов Гжегож Колодко. И, тем не менее, никакого "полевения" экономической политики в стране не произошло. Новые власти однозначно отвергли всякую возможность замены быстрых преобразований на постепенные.

Весьма характерно, что в этой ситуации пессимистические прогнозы начали раздаваться со стороны правых (как в 1990 г. они раздавались со стороны левых). Бальцерович говорил о ползучем разрушении, Белецкий - о том, что теперь можно ожидать 300-процентной инфляции за шесть месяцев,

Г. Колодко

Виницкий - о национальной катастрофе (цит. по: [89, с. 33]). Но прогнозы опять, как и в 1990 г., полностью разошлись с действительностью.

В текстах, которые выходили из-под пера Колодко, обращали на себя внимание нападки на предшественников, поэтому у неискушенных читателей могло создаться впечатление, что новый министр желает сдвинуться влево, благо правительство и по названию правящей партии было левым. Но на самом деле программные положения Колодко во многих случаях предполагали сдвиг вправо.

Колодко акцентировал внимание на необходимости уменьшения государственного долга, сокращения государственных расходов, снижения ценовой инфляции, децентрализации управления хозяйственными процессами, децентрализации механизма переговоров по регулированию зарплаты, введения системы страхования (как основного способа социальной

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

408

409

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

защиты), стимулирования занятости, коммерциализации и приватизации государственных предприятий, укрепления независимости банков, элиминирования протекционистской практики и т.д. [88, с. 38, 39, 44, 51, 55, 61, 75-76, 79, 85, 95].

И, действительно, Колодко стремился реализовывать на практике многие из тех либеральных начинаний, о которых он говорил1. Несмотря на то, что в 1994 г. несколько увеличились бюджетные субсидии неэффективным отраслям хозяйства [284, с. 97], государство в целом не увеличило своего присутствия в экономике, не стало перераспределять большую долю ВВП от богатых к бедным, не стало прижимать частный сектор.

Хотя бюджетный дефицит сохранился, с 1994 г. появился первичный профицит. Текущие расходы стали покрываться доходами, и одновременно резко сократился размер госдолга. К 1997 г. он достиг 49 % ВВП - уровня, безопасного для экономики страны [479, с. 46]. Расходы консолидированного бюджета на протяжении второй половины 90-х гг. постепенно снизились примерно на 5 процентных пунктов [231, с. 180].

Напротив, приватизация, на которую при правлении правых не слишком обращали внимание, была поставлена на широкую ногу - с использованием ваучерного механизма - уже в середине 90-х гг. Впервые идею ваучеров в Польше выдвинул еще в 1988 г. Я. Левандовский, и даже Валенса в ходе президентской кампании 1990 г. обещал раздать народу ваучеры, стоимостью по 100 млн злотых (польский аналог знаменитой чубайсовского автомобиля, равного по цене ваучеру). Но реа-

1Один из авторов как-то поинтересовался у социал-демократического премьер-министра Юзефа Олексы, при котором как раз осуществлялась стратегия Колодко, чем же польские левые отличаются от правых - соратников Бальцеровича. "Тем, что мы в Сейме, а они нет",- шутливо ответил Олекса. Однако в этой шутке есть большая доля истины. Те популистские декларации, которые часто делаются для того, чтобы выиграть выборы, имеют мало общего с реальной политикой, но зато могут позволить прийти к власти и начать реализовывать серьезные реформы.

лизовывать на практике данный механизм правые так и не стали [340, с. 60].

Первое посткоммунистическое правительство Польши пыталось быстро превратить государственные предприятия в акционерные общества, а затем продать акции на открытом рынке, как это делалось в Венгрии. Правительство предполагало опереться в своей работе на экспертные оценки стоимости имущества предприятий, сделанные зарубежными инвестиционными банками, уже неоднократно решавшими подобные задачи и проявлявшими значительный интерес к приватизации польских фирм. Еще в 1990 г. предполагалось продать подобным образом двадцать "хороших" компаний ради того, чтобы сделать процесс приватизации привлекательным для других инвесторов.

Эта деятельность реформаторов развивалась на фоне продолжавшейся спонтанной приватизации, начало которой положило еще правительство Раковского. Государственное предприятие (зачастую формально находящееся в состоянии банкротства) трансформировалось в акционерную компанию. Трудовой коллектив получал в ней большую долю акций благодаря в основном заниженной оценке стоимости имущества. Менеджеры сохраняли при этом реальную власть над коллективом. Иногда они сами создавали новые частные фирмы и перекачивали в них ресурсы за счет разницы между фиксированными и свободными ценами. Использовались для спонтанной приватизации и заниженные ставки на аренду государственного оборудования.

Правительство стремилось остановить спонтанную приватизацию, но оно сразу же столкнулось с сопротивлением коллективов, не желавших терять свои выгоды. Поскольку коллективы в Польше были сильнее, чем в Венгрии, и даже сильнее, чем в России, приватизация застопорилась.

Как это ни парадоксально, сила правительства Мазовец-кого, опиравшегося на поддержку рабочих, применительно к вопросу о приватизации обернулась слабостью и зависимостью. Лоббистские усилия "Солидарности" обусловили то, что уже в Законе о приватизации, принятом летом 1990 г., содержалось право вето коллектива на преобразование предприятия

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

410

411

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

в корпорацию. Кроме того, в случае приватизации коллектив получал возможность купить 20 % акций с 50-процентной скидкой, которая, правда, не могла в целом превышать размера зарплаты за предыдущий год [470, с. 177].

Но главные проблемы правительственной политики возникли из-за крайне медленных темпов приватизации, осуществляемой с использованием продажи имущества. Работа по оценке требовала контактов с трудовыми коллективами, но те не были заинтересованы в предоставлении точных сведений экспертам.

В результате в 1990 г. методом так называемой "капитальной приватизации" было продано лишь пять компаний. К июню 1992 г. лишь 32 компании оказались больше чем наполовину приватизированы подобным методом [470, с. 185]. Даже к сентябрю 1996 г. только 180 компаний осуществили "капитальную приватизацию" [479, с. 123].

По некоторым данным размер комиссионных, которые получали зарубежные эксперты по оценке стоимости приватизируемого предприятия, в определенных случаях достигал примерно четверти всех средств, вырученных от продажи имущества [468, с. 645]. Словом, процесс приватизации посредством продаж пошел в Польше даже хуже, чем в Венгрии с ее сильными вестернизированными менеджерами.

Впрочем, приватизация в стране все же происходила. Но делалось это способом, выгодным для трудовых коллективов: посредством ликвидации. Она могла по закону осуществляться даже в отношении успешно функционирующего предприятия. Имущество в данном случае оказывалось арендовано самим коллективом, создающим с этой целью новую компанию. Аренда давала возможность впоследствии выкупить имущество на чрезвычайно выгодных условиях. Иногда за выкуп зачитывалась просто уплаченная ранее арендная плата.

Постепенно в Польше приобретало некоторое значение и разгосударствление, осуществляемое в результате банкротства государственного предприятия. И все же расширение частного сектора посредством приватизации в Польше осуществлялось значительно медленнее, чем в странах, избравших путь массового разгосударствления. Значительная часть иму-

щества, как уже отмечалось выше, распродавалась госпредприятиями в частные руки, но что касается предприятий в целом, то они в значительной степени оставались под крышей правительства на протяжении всей первой половины 90-х гг. В 1990-1993 гг. лишь 1,3 % всех рабочих мест переместилось из государственного сектора в частный именно за счет приватизации [231,  с. 175].

Таким образом, переход к массовой приватизации был в Польше обусловлен неудачами приватизации капитальной, а также высокой активностью рабочих, не желавших проявлять лояльность к системе передачи имущества "чужакам". Закон о массовой приватизации был принят в мае 1993 г., т.е. еще при правительстве правых сил. Закон этот предполагал передачу 10 % акций работникам предприятий, а минимум 60 % - национальным инвестиционным фондам. Остальное резервировалось для реприватизации и для накопительной пенсионной реформы, об осуществлении которых в этот момент стали всерьез говорить. Все граждане должны были получить сертификаты, которые можно обменять на акции фондов или же продать на рынке [283, с. 88].

Реализовывать программу массовой приватизации пришлось уже левым. После некоторой задержки, связанной с тем, что Павляк беспокоился относительно утраты госконтроля над основными секторами экономики, приватизация реально началась.

К заключительному сроку, назначенному на 22 ноября 1996 г., порядка 95 % тех, кто имел на это право, обратились за получением ваучеров (годом раньше только один поляк из десяти заявлял о своем желании участвовать в приватизации подобным образом). Ваучеры распространялись через государственный банк за $7. Но на фондовой бирже их можно было продать, как правило, в 10 раз дороже из-за большого спроса со стороны потенциальных инвесторов (для сравнения заметим, что концепция Левандовского, хотя и была порождена в либеральных кругах, не предполагала возможность свободной продажи приватизационного чека на рынке). В 1997 г. ваучеры можно было также обменять на акции пятнадцати Национальных инвестиционных фондов, контролирующих

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

412

413

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

512 бывших госпредприятий, относящихся к различным отраслям промышленности [89, с. 50].

Тем не менее, несмотря на ускорение темпов приватизации, госсектор в польской экономике оставался еще довольно большим. Поэтому одновременно с приватизацией при левых правительствах происходила коммерциализация предприятий, сохранявшихся в государственной собственности. Характерно, что именно левыми была уменьшена роль рабочих советов и повышена роль менеджеров в управлении [284, с.91].

Некоторые негативные изменения происходили в сфере внешней торговли. В середине 1994 г, аграрии, входившие в коалиционное правительство левых, добились введения схемы, защищающей от импорта дешевого продовольствия. Очевидно, в политических целях подобная акция должна была быть осуществлена, но в конечном счете она затронула лишь сравнительно небольшую долю импорта и не оказала серьезного воздействия на макроэкономическую ситуацию в стране [284, с. 96].

Гораздо большее значение имело то, что уже с середины 90-х гг. Польша взяла твердый курс на вступление в Евросоюз, что в целом способствовало либерализации внешнеэкономических связей. Причем в стремлении к вступлению в ЕС левые и либералы были едины. В результате средний уровень тарифов стал заметно снижаться, и к 1997 г. Польша вернулась примерно к тому состоянию дел, которое было при первом реформаторском правительстве. Средний уровень составил 6,3 %, и лишь по продовольствию тарифы были примерно в три раза выше [479, с. 83].

Были устранены некоторые перекосы в налогообложении, ставящие государственный сектор в неравноправное положение. Сначала в 1994 г. левое правительство попыталось ввести более мягкий, чем popiwek, налог на заработную плату государственных предприятий. Валенса, в то время еще занимавший пост президента, наложил вето на это начинание. Однако в 1995 г. popiwek был все же отменен. Таким образом, произошел официальный отказ от проведения политики доходов, и отношения между государством, предпринимателями и

рабочими стали строиться исключительно на договорной основе. Вопросы повышения зарплаты рассматривала трехсторонняя комиссия, состоящая из представителей, правительства, профсоюзов и работодателей [284, с. 89-90].

Изменения экономической политики происходили и на валютном рынке. Хотя от фиксации злотого отказались еще в октябре 1991 г., обеспечить стабильность и предсказуемость движения валютного курса при правых правительствах не удавалось. В 1992 и 1993 г. снова приходилось прибегать к девальвациям [479, с. 81].

Но с мая 1995 г. на вооружение была взята политика валютного коридора. Курс злотого мог колебаться в пределах плюс-минус 7 % от заданной величины. Для того чтобы злотый не был переоценен и не ударял по конкурентоспособности национальной экономики, в декабре 1995 г. коридор подняли на 6 % [526, с. 34].

Итак, левые в какой-то степени сделали экономическую политику даже более либеральной, чем она была у правых. Правда, надо заметить, что здесь существенную роль сыграла реальная независимость польского Центробанка. Так, например, когда в конце 1994 - начале 1995 г. министерство финансов настаивало на снижении процентной ставки для того, чтобы ускорить экономический рост, Центробанк отказался это сделать, предпочтя сохранить жесткую антиинфляционную политику. Ставка даже была несколько повышена, причем это произошло в первый раз с 1990 г. [284, с. 89]1.

1994-1997 годы стали эпохой самого быстрого роста польской экономики. Именно тогда и заговорили о своеобразном "экономическом чуде", совершившемся в стране, от которой этого вроде бы трудно было ожидать. В среднем рост ВВП составил за данный период 6,25 % [387, с. 126]. Это был лучший

1Правда, по мнению Колодко, неуступчивость Центробанка была связана не с его независимостью, а как раз с сильной зависимостью от Валенсы. Однако жизнь показала, что жесткость монетарной политики в тот момент не препятствовала быстрому экономическому росту. Реальная жизнь оправдала действия Центробанка.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

      414

результат среди стран Центральной и Восточной Европы того времени как по величине, так и по скорости достижения успеха.

В этот период существенно снизился и уровень безработицы. Если в 1994 г. он находился на максимуме - 16 %, то к 1997 г. упал почти до 10 % [338, с. 129].

Экономический рост и снижение безработицы в совокупности определили и стабильное увеличение размеров реальной заработной платы с 1994 г. [479, с. 31]. Впрочем, этот рост не означает пока для Польши выхода на среднеевропейский уровень доходов. В Евросоюзе самые низкие затраты на оплату труда сохраняются в Португалии, но и они в три с половиной раза выше, чем затраты в Польше [278, с. 57].

Примерно с 1994 г. изменилось качество польского экономического роста. Вначале он стимулировался в основном увеличением внутреннего потребления, но затем стал опираться в большей степени на инвестиции, о чем свидетельствует увеличение расходов на покупку машин и оборудования [284, с. 93].

Поскольку был сделан упор на инвестиции, одним из факторов экономического роста стало увеличение производительности труда. Если в 1991 г. она составляла лишь 30 % от австрийской, то к 1998 г. вышла на 50-процентный рубеж [278, с. 57].

Одним из важнейших условий экономического развития стало привлечение иностранных инвестиций. Условия работы для инвесторов оказались достаточно либеральными. В конце 90-х гг. ограничения на участие зарубежного капитала в польской экономике существовали лишь в сфере теле- и радиовещания (не более 33 % капитала компании), в отдельных секторах системы коммуникаций (не более 49 %), а также в гэмблинге, куда иностранцы не допускались вообще [344, с. 11].

В 1998 г. инвестиции компаний с иностранным участием составляли в Польше 52,8 % от всего объема инвестиций, а их доля в доходах польских компаний выросла с 12,4 % в 1994 г. до 26,8 % в 1998 г. Производительность труда в этих компаниях оказалась примерно в два раза выше, нежели в среднем по стране.

 

415

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Но высокая производительность не мешает расширять занятость. Резко выросла роль компаний с иностранным участием в обеспечении поляков рабочими местами. Если в 1994 г. они обеспечивали только 7 % занятости, то в 1998 г.- уже 15,6%.

Более тридцати ведущих ТНК мира участвовали в конце 90-х гг. в польской экономике. По общему объему иностранных инвестиций Польша лидировала среди стран Центральной и Восточной Европы, хотя, конечно, в расчете на душу населения поляки не добились таких значительных успехов, как венгры и словенцы. Среди стран, обеспечивающих инвестиции, лидировали Германия, Голландия и Франция [344, с. 12, 15, 19, 32-33, 65].

Словом, по всем основным показателям положение дел в стране было неплохим. Левые, естественно, приписывали заслугу себе, но подобный подход, на наш взгляд, не выдерживает критики. На самом деле большое значение имела уже трезвая политика коммунистических правительств 80-х гг. Прочные основы успеха оказались заложены при Бальцеровиче, что особенно четко становится видно при сравнении польских результатов с венгерскими или российскими. А значение левых властей середины 90-х гг. состоит в том, что они проявили твердость в следовании рыночным курсом и даже сумели углубить либеральный подход.

Период пребывания у власти левых правительств оказался чрезвычайно успешным в экономическом плане, но тем не менее им пришлось опять уступить власть правым. После поражения, которое им нанесли в 1993 г., польские правые предприняли попытку консолидации для того, чтобы отыграться на следующих парламентских выборах.

Первыми консолидировались политики, стоявшие во главе реформаторских правительств начала 90-х гг. ДС и КЛД слились в Унию свободы (УС), во главе которой сперва встал Мазовецкий. В апреле 1995 г. на внутрипартийных выборах его с большим перевесом [313 голосов против 174] победил Бальцерович [284, с. 98].

Затем консолидировались и многочисленные структуры, являвшиеся наследниками "Солидарности" (в целом более

6Ъ^[

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

416

417

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

тридцати партий). В июне 1996 г. они образовали Избирательную акцию "Солидарности" (ИАС), ставшую к 1997 г. самой мощной правой силой в стране. На парламентских выборах 1997 г. ИАС сумела переиграть левые силы, сделав упор на патриотические и христианские ценности (лозунг "Польша. Свобода. Семья"), дистанцировавшись от анализа сложных экономических проблем и прибегнув к откровенному популизму [521, с. 1402, 1412].

Новое польское правительство было сформировано альянсом ИАС и УС. Ежи Бузек стал премьер-министром, хотя существовало обоснованное мнение, что он фактически контролируется главой наследников "Солидарности" Марианом Кшаклевским, претендовавшим на пост президента (это был своеобразный новый "премьер без портфеля", как Квасьнев-ский в середине 90-х гг.). Бальцерович вновь, как в начале 90-х гг., стал министром финансов и вице-премьером [285, с. 807]. Приход к власти правой коалиции ознаменовался началом нового этапа польских реформ,

Этот новый этап реформ был связан в основном с осуществлением преобразований в социальной сфере. Точнее, было намечено четыре больших реформы, в ходе которых коренным преобразованиям должны были подвергнуться система пенсионного обеспечения, здравоохранение, среднее и высшее образование, а также распределение власти и ресурсов между различными уровнями государственного управления и местного самоуправления (воеводство, повят, гмина).

Из всего этого комплекса реформ для нас представляет интерес в основном пенсионная реформа. Преобразования в системе здравоохранения преимущественно свелись к организационным и финансовым модификациям старой социалистической системы (эта реформа большинством экспертов признается неудачной). Механизм передачи власти из центра пока далек от завершения в связи с тем, что органы местного самоуправления не получили собственных независимых источников денег. Они остаются полностью зависимыми от воли и способности центра передавать им какие-то средства.

Что же касается пенсионной реформы, то именно в конце 90-х гг. произошел радикальный переход от различных форм

модификации распределительного механизма, неоднократно уже осуществлявшейся в 80-е и 90-е гг., к построению накопительной системы, отвечающей в основном потребностям рыночной экономики.

Сама по себе дискуссия о реформе системы пенсионного обеспечения велась в Польше с 1981 г., что было связано как с осознанием несправедливости этой системы, так и с пониманием того, насколько грядущие демографические изменения в жизни страны повлияют на работоспособность распределительного механизма.

В 90-е гг. расходы на выплату пенсий и пособий достигали в Польше 16 % ВВП (тогда как в странах, находящихся приблизительно на том же уровне развития, они часто не превышают 8 %, а в странах Западной Европы в среднем составляют 11 %). Выплата пенсий и пособий поглощала в Польше до реформы около 50 % всей суммы расходов на общественные нужды. В то же время в других странах данный показатель колеблется в интервале от 33 до 40 % [241, с. 62].

В 1991-1997 гг. были разработаны разнообразные концепции реформы. Их авторами стали профсоюзы, группы экспертов, отдельные ведомства, сенаторы. Все эти концепции в той или иной степени предусматривали введение страховых элементов в систему государственного обеспечения.

Тот проект, который в итоге был взят для реализации, разработали в Бюро Уполномоченного правительства по делам реформы социального обеспечения. Впервые он был представлен для обсуждения еще в марте 1997 г., а парламентские дебаты по пенсионной реформе впервые состоялись в мае, т.е. еще при правительстве левых сил. Правые подхватили инициативу и обеспечили ее реализацию, что лишний раз свидетельствует о том, насколько гармонично сочеталась в Польше политика реформ при различных правительствах, вне зависимости от их формальной политической ориентации. Еще в своих предвыборных программах партии, вошедшие в новую правящую коалицию, заявляли о продолжении работы над пенсионной реформой. Соответствующая запись была сделана и в коалиционном договоре. Объявили, что внедрение новой системы начнется с 1 января 1999 г. Именно так и поступили на практике.

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

418

419

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

 

Польская пенсионная реформа началась несколько позже венгерской. В целом она похожа на нее, но, наверное, может все же считаться сравнительно более радикальной, хотя и не столь радикальной, как знаменитая чилийская.

В возрастном отношении все поляки оказались разделены на три группы. Старшая (те, кому уже исполнился 51 год) осталась в рамках старой распределительной системы, поскольку у нее уже нет времени для того, чтобы накопить крупную сумму на своем индивидуальном счете. Средняя (от 31 года до 50 лет) получила право выбора, остаться ли ей в старой распределительной системе или же перейти в систему накопительную. Наконец, младшая группа - все граждане, которые не достигли еще 31 года, а потому будут еще более 30 лет участвовать в накоплении взносов,- в обязательном порядке входит в новую систему [241, с. 65-67].

Таким образом, польская модель принуждает часть уже работающих граждан переходить в новую систему, тогда как венгерская поистине "строга" только в отношении тех, кто впервые начинает работать. Что же касается выведения за рамки реформы людей старшего возраста, то это, по мнению некоторых экспертов, представляло собой политический компромисс. Тем самым удалось минимизировать сопротивление реформе консервативных слоев населения, поскольку именно люди старшего возраста в среднем меньше других настроены на решительные преобразования [51, с. 124].

Как и в венгерской модели, граждане, вошедшие в новую систему, не расстаются полностью с распределительным принципом получения пенсии. Их будущая пенсия будет финансироваться из двух источников: из средств, которые государство формирует традиционным путем, и из накоплений.

Накопления могут образовываться в открытых пенсионных фондах. Сами фонды не занимаются инвестициями. Эту функцию выполняют частные акционерные компании, создаваемые, как правило, банками и страховыми фирмами. Для того чтобы деньги не были потеряны, предусмотрен ряд гарантийных механизмов. В частности, фонду необходимо регулярно достигать определенного минимума прибыльности. Если этого не произошло, то управляющая компания должна по-

крыть разницу за счет собственного резервного фонда. В случае нехватки средств объявляется банкротство компании, а необходимый процент прибыли берется из гарантийного фонда, созданного совместно всеми управляющими компаниями. Наконец, если и этих денег не хватит, вмешивается госбюджет. Что же касается самих накопителей, то они после банкротства могут со своими деньгами перейти в другой пенсионный фонд.

Наконец, в Польше существует и дополнительное добровольное накопление сбережений на старость. Решение о создании программы добровольного накопления принимает работодатель. Он же за счет своих средств осуществляет выплату взносов, Работник может и сам платить дополнительные взносы. По достижении пенсионного возраста он имеет право воспользоваться накопленными средствами, причем в отличие от средств, сформировавшихся в системе обязательного накопления, эти деньги разрешается взять все разом [93, с. 88-91].

Когда началась реализация реформы, конкуренция среди компаний, управляющих инвестициями, оказалась очень острой. Лицензию, открывающую дорогу на рынок, получила 21 компания. Агенты этих компаний за каждого привлеченного клиента премировались вознаграждением в размере от 200 до 400 злотых. Расходы на рекламу и привлечение клиентов были огромными, а поскольку поступление накопительных взносов регулярно задерживалось из-за неотлаженности новой системы в целом, свои позиции на рынке смогли укрепить в основном те компании, которые регулярно поддерживали деньгами их акционеры [39, с. 113-114].

Пенсионная реформа завершает комплекс важнейших экономических и социальных реформ, осуществленных в стране с 80-х гг. Таким образом, получается, что в Польше практически имел место примерно двадцатилетний период поступательного движения в области хозяйственных преобразований, начавшийся при коммунистах и затем продолжившийся сначала при политиках правой ориентации, а после - при коммунистах реформировавшихся. Формальные ярлыки партий не играли особой роли. Темпами реформ управляли

 

420

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

специфика текущей ситуации и здравый смысл тех политиков, которые в данный момент оказывались у руля государства. Отрицать сегодня созидательную роль польских левых сил так же ошибочно, как и огульно чернить шокотерапию.

Высокий экономический рост на протяжении целого ряда лет позволил Польше не только восстановить тот уровень национального дохода, который был в 1989 г., но и значительно превысить его. Причем надо понимать, что качество нынешнего национального дохода совсем иное, нежели десять лет назад. На смену неэффективным производствам, существовавшим лишь за счет дотаций и лежавшим тяжким бременем на польской экономике, пришло производство товаров, реально пользующихся спросом населения.

Благодаря экономическому росту и повышению реальной зарплаты левым силам удалось добиться того, что обычно является их основной социальной задачей: уменьшения имущественного неравенства. Если до 1993 г. дифференциация доходов возрастала, то с 1994-го она стала сокращаться. Польский пример наглядно показал, что целей, декларируемых социал-демократией, удобнее всего добиваться методами, декларируемыми либералами. Если государство дает простор развитию рынка, общество богатеет и неравенство сокращается. Если же государство постоянно занимается перераспределением, предприниматели сворачивают легальное производство, что бьет большей частью по доходам беднейших слоев населения.

Таким образом, как в экономическом, так и в социальном плане Польша добилась явных успехов. Мы вправе говорить сегодня о польском "экономическом чуде".

Но не стоит, конечно, преувеличивать достижения. В Польше не слишком высок уровень жизни (ВВП на душу населения в несколько раз отстает от уровня ведущих европейских стран), велика еще дифференциация доходов, сильна преступность. В начале нового столетия заметно снизились темпы экономического роста. Текущие проблемы вновь привели к потере власти правой коалицией и к возврату левых. Премьером стал на этот раз Лешек Миллер, а министром финансов вновь - Гжегож Колодко.

 

421

ПОЛЬША: ЧУДО, КОТОРОГО НЕ ЖДАЛИ

Главное, что сразу бросается в глаза при попытке выяснить причины польских экономических трудностей, это значительный дефицит торгового баланса. Импорт на протяжении практически всего минувшего десятилетия превышал экспорт, причем сформировался этот дефицит еще до 1997 г. В конце 90-х гг. (при правом правительстве) рост экспорта немного превышал рост импорта, хотя о качественном улучшении ситуации говорить не приходилось.

Все это означает, что злотый оказался переоценен, и, следовательно, конкурентоспособность польской экономики снизилась по сравнению с первой половиной 90-х гг. И такой итог неудивителен. Хотя польская валюта постоянно обесценивалась, темп роста внутренних цен примерно до 1997 г. заметно превышал темпы этого обесценения. Вместе с ценами росла и средняя зарплата, причем росла она темпами, которые с 1995 г. даже опережали инфляцию. Иначе говоря, в реальном выражении злотый все это время укреплялся. Издержки производства для польских фирм становились все более высокими в сравнении с доходом, который можно было получить в долларовом выражении.

С апреля 2000 г. Польша отказалась от какой бы то ни было привязки злотого к иностранной валюте и перешла к плавающему курсу. Центробанк не оказывал непосредственного воздействия на рынок. Одним словом, польские проблемы определяются негативными изменениями на рынке, а не бюрократическим вмешательством.

Таким образом, снижение темпов роста - это уже проблема, связанная не с незавершенностью модернизации, а с текущей конъюнктурой. Косвенным признаком завершения модернизации станет вступление Польши в Евросоюз весной 2004 г.

 

423

ГЛАВА 9

ЧЕХОСЛОВАКИЯ:

"ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

И меня объял ужас, ибо я вдруг осознал, что вещи, возникающие по ошибке, столь же реальны, как и вещи, возникающие по праву и закономерно... Эти ошибки были так повседневны и всеобщи, что вовсе не были исключением или "ошибкой" во всем порядке вещей, а напротив, они творили этот порядок вещей. Кто же, выходит, ошибался? Сама история? Божественная и разумная? Но почему, впрочем, это обязательно были ее ошибки? Так представляется лишь моему человеческому разуму, но если история и вправду обладает каким-то собственным разумом, то почему это должен быть разум, взыскующий справедливости, разум, домогающийся людского понимания, разум поучительно серьезный? А что, если история шутит?

Милан Кундера

Ужас, объявший героя раннего, написанного еще в Чехословакии середины 60-х гг. XX столетия романа Милана Кундеры, отражает, наверное, не только его личные переживания, но, в известной степени, и всю духовную атмосферу страны, вдруг ощутившей, что история сыграла с ней некую чудовищную шутку. Чехословакию, находящуюся в самом центре Европы и, казалось бы, обладающую прочными демократическими и рыночными традициями, каким-то ветром занесло в страшный коммунистический эксперимент. В тот эксперимент, что был поставлен огромным восточным соседом, которому скорее следовало бы перенимать имевшийся в Праге опыт, а не навязывать ей свою собственную хозяйственную и политическую модель.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

Проявилась ли во всем этом действительно некая шутливая игра истории или же развитие страны происходило в соответствии с исторической логикой? Имелись ли основания у чехов и словаков испытывать недовольство в связи с превратностями судьбы? Где находилось закономерное место Чехословакии второй половины XX века: по ту или по эту сторону железного занавеса?

Возможно, на подобные вопросы и нельзя дать абсолютно однозначного ответа, но все же исследование опыта экономического и политического развития чехословацкого государства способно многое прояснить. Прага испытала "на своей шкуре" различные "измы" столетия, но каждый раз она накладывала на них свою специфику.

Во времена Пражской весны 1968 г. появилось на свет понятие "социализм с человеческим лицом". Появилось оно не случайно. К тому времени европейским интеллектуалам становилось все более ясно, что тоталитарная модель с административной экономикой, функционировавшая в СССР, а затем распространенная к западу от советской границы, такого лица не имеет. Попытка осуществления политических и хозяйственных реформ в Чехословакии была первым серьезным вызовом всей "социалистической системе". Иначе говоря, она представляла собой очевидное намерение двинуться дальше по пути модернизации, приостановленной в конце  40-х  гг.

То, что именно Чехословакия сумела бросить вызов тоталитарной системе, было, как думается, не случайно. Еще в межвоенный период, когда практически вся Европа оказалась покрыта сетью авторитарных режимов, переходящих порой в откровенные диктатуры (а уж в Восточной и Центральной Европе демократия полностью исчезла с переворотом, осуществленным австрийским канцлером Э. Дольфусом), Чехословакия оставалась уникальным островком свободы. Президент страны Томаш Масарик был принципиальным сторонником демократии, считал ее ценности абсолютными и не допускал возможности поступаться ими ради какой бы то ни было важной цели. Таким образом, в ту эпоху, когда капитализм, выросший на идеях свободы, равенства и братства, стал повсеместно

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

424

425

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

терять свое человеческое лицо, Чехословакия пыталась его все же сохранить.

Демократическая традиция, сформировавшаяся в этой стране еще до Второй мировой войны, сумела дать мощные корни, несмотря на коммунистический переворот. Стремление обрести "человеческое лицо" жило среди чехов и словаков даже под угрозой советских танков. Думается, не случайно в 1989 г. в Чехословакии произошел весьма мягкий переход к новой политической системе, получивший название "бархатная революция". Мягкость этого перехода резко контрастировала с тем, что происходило в то время в Польше и тем более в Румынии, не говоря уж о Югославии. Пожалуй, только Венгрия превзошла своей мягкостью Чехословакию, но там переход фактически готовился уже на протяжении более чем двух десятилетий.

Демократия стала и силой, и слабостью Чехословакии.

С одной стороны, стремление к ней было на протяжении целого ряда десятилетий стимулом для осуществления прогрессивных преобразований. Опыт Чехословакии интересен нам тем, что представляет собой один из немногих имеющихся в мировой истории примеров модернизации, практически не использовавшей для своей защиты авторитарные инструменты (во всяком случае, все остальные государства, исследуемые в данной книге, на том или ином этапе своего развития данные инструменты использовали).

С другой же стороны, судьба Чехословакии в последние десятилетия представляет собой своеобразный парадокс. Страна, имевшая к моменту обретения своей независимости самый высокий уровень экономической культуры в Центральной и Восточной Европе, стартовала к реформам одной из последних в своем регионе.

Югославия переходила в 90-е гг. к рыночной экономике из системы рыночного социализма. Венгрия переходила к ней, имея за плечами опыт гуляшного коммунизма, также широко использовавшего рыночные начала. Польша активно боролась за возможность жить по-новому уже с начала 80-х гг., благодаря чему в 1990 г. сумела осуществить самую радикаль-

ную и самую успешную хозяйственную реформу в Центральной и Восточной Европе. Только Чехословакия на протяжении 70-80-х гг. пассивно ждала удобного политического момента для расставания с социализмом, а потому начинала реформы в 1991 г. практически с нуля. В стране почти не было частной собственности, а у населения почти не имелось никакого опыта деятельности в условиях рыночной экономики.

Так что же это? Шутка истории, решившей посмеяться над страной, которая, если следовать логике объективных экономических законов, должна была, скорее, вообще миновать соблазн административной системы?

Думается, что подобное представление о Чехословакии несколько обманчиво. Затянувшийся старт в забеге к экономическим реформам стал следствием фальстарта в забеге к реформам политическим. Чехословакия отнюдь не плелась в хвосте демократических и рыночных преобразований. Прогрессивные начинания в этой стране были остановлены, искусственным путем, причем сделано это было в столь грубом стиле, какой не применялся ни в какой другой стране восточного блока.

На самом же деле именно с попыток осуществления реформ в Чехословакии 50-60-х гг. начиналось движение к реформам во всей Центральной и Восточной Европе. Венгрия в основном следовала по пути, проложенному ее северным соседом, но делала это значительно более аккуратно в политическом плане, предпочитая синицу в руках журавлю в небе. Югославия, формально начавшая преобразования раньше, на самом деле фактически стремилась не столько к рынку, сколько к модификации социализма и отходу от его сталинской модели. Что же касается Польши, то, несмотря на постоянные политические потрясения, эта страна осознала необходимость серьезных рыночных преобразований лишь к середине 80-х гг.

Таким образом, трагическая судьба Чехословакии сделала ее одновременно и пионером, и аутсайдером модернизации. Именно подобная противоречивость развития вызывает к этой стране особый интерес.

426

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

ДЕМОКРАТИЯ КАК ПОЛИТИЧЕСКАЯ

РЕАЛИЗАЦИЯ АЮБВИ

В Чехословакии с момента образования данного государства события развивались принципиально иным образом, нежели в пораженных сильной инфляцией Австрии, Венгрии и Польше. Отличалось чехословацкое положение дел и от того, которое имело место в сравнительно отсталой, аграрной Югославии.

Чехословакия была страной с рыночным менталитетом и высокоразвитой промышленностью, не обремененная к тому же излишком потребителей, ставших жертвами структурных преобразований. После введения своей национальной денежной единицы - кроны - Чехословакия стала осуществлять сравнительно взвешенную финансовую политику, которая способствовала обретению стабильности в макроэкономической сфере. Автором этой политики считается министр финансов страны д-р Алоис Рашин.

Интересно отметить, что Рашин не был ни практикующим бизнесменом, ни профессиональным ученым-экономистом, ни даже государственным чиновником. Никто никогда его не учил тому, как надо обеспечивать стабильность национальной валюты. В этом смысле, казалось бы, ему было труднее добиться успеха, чем некоторым коллегам, занимавшимся финансовой стабилизацией в соседних странах. Однако Рашин оказался хорошо образованным человеком, обладавшим к тому изрядной толикой здравого смысла. Он не стремился ни к каким авантюрам, а просто делал то, что необходимо для нормального хозяйственного развития своей страны.

Родился Рашин в 1867 г. Еще во время учебы в Карловом университете в Праге он стал членом национального молодежного движения. Постепенно выбился в его лидеры. В 1893 г. оказался под арестом и провел в тюрьме целых два года. В начале нового века занялся юридической практикой и журнали-

427 ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

стикой. Одновременно продолжал свою политическую деятельность. В 1911 г. стал депутатом австрийского парламента.

Во время Первой мировой войны Рашин резко активизировался в политической сфере. Он настолько активно боролся против династии Габсбургов, что в 1915г. вновь оказался под арестом. На этот раз его приговорили к смертной казни через повешение, но вскоре в связи со смертью императора Франца Иосифа приговор изменили. Рашин должен был провести в тюрьме десять лет. Но тут пришла революция, и узник оказался на свободе. Вскоре после этого он вошел в правительство Чехословакии и занял там один из ведущих постов - министра финансов.

На начальном этапе развития национальной экономики Рашину пришлось, правда, столкнуться с некоторыми объективными трудностями. В 1919 г. в хозяйственных связях Центральной и Восточной Европы царил полный хаос, что осложняло экспорт традиционных товаров, производимых чехословацкой промышленностью. Торговый баланс страны оказался пассивным, бюджетных доходов не хватало, а потому Чехословакия не смогла остановить зарождающуюся инфляцию.

В этой ситуации Рашин определил три основные задачи, которые следует решить стране для выхода из кризиса: добиться сбалансированности бюджета, отказаться от осуществления любых расходов сверх самого необходимого минимума, обеспечить рост производства и увеличение сбережений [328, с. 11]. Таким образом, с самого начала существования независимого чехословацкого государства решение важнейших экономических задач вышло на первый план.

В Праге в отличие от Вены не занимались реализацией таких глобальных проектов, как осуществление аншлюса, и в отличие от Будапешта не пытались сформировать советскую республику. Конечно, не обошлось совсем без издержек переходного процесса. В частности, немецкое и венгерское национальные меньшинства поначалу настаивали на праве самоопределения и желали присоединиться со своими территориями соответственно к Германии и Венгрии. Чехословакия приняла даже участие в военном противостоянии с Венгрией, но для нее оно завершилось сравнительно благоприятным исходом.

429

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ      428

В конечном счете немецкая и венгерская инфляции серьезно подорвали сепаратистские настроения в Чехословакии, и это высвободило силы для того, чтобы сосредоточиться на экономических проблемах страны [459, с. 200].

Рашин с самого начала взял курс на восстановление довоенного паритета кроны, не отказываясь при этом ни от каких государственных долгов. Таким образом, он хотел сделать чехословацкую крону в полном смысле преемницей старой австро-венгерской, что, бесспорно, должно было повысить доверие к новой денежной единице. Имевшиеся предложения относительно дефолта и девальвации были отвергнуты [459, с. 206].

Был взят курс на жесткую финансовую стабилизацию. В данном направлении оказались предприняты практические шаги, и уже в 1920 г. хозяйственная ситуация стала меняться в лучшую сторону. Денежная база сокращалась на протяжении всей первой половины 20-х гг. Экономика заработала, торговый баланс улучшился. Рашин увеличил налоги, в частности ввел высокий налог на доходы, полученные во время войны. Большую часть поступлений в казну (57,2 % к 1926 г.) составили косвенные налоги. На долю прямых - приходилось лишь чуть больше 10 %, тогда как остальное давали государственные монополии, поступления от госпредприятий и пр. [328, с. 13-16; 459, с. 229].

Как следствие некоторого ограничения (правда, не сокращения) расходов и увеличения доходов стал уменьшаться бюджетный дефицит. В 1921 г. бюджет был сбалансирован, в 1922-1924 гг.- вновь дефицитен, но дефицит этот составлял в среднем не более 10 % от величины доходов [317, с. 195-197]. Дефицит аккуратно покрывался не за счет денежной эмиссии, а посредством использования внутренних займов. В итоге рост цен приостановился.

При введении чехословацкой кроны Рашин использовал и такую недемократическую меру, как принудительное заимствование. Половина предъявленных к проштамповыванию старых банкнот, так же как и половина средств, находящихся на текущих банковских счетах и в государственных бумагах, оказалась принудительно удержана. Вместо них были выданы

        ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

однопроцентные бумаги нового государственного займа, которые разрешалось использовать для уплаты налога на капитал. Впоследствии, правда, часть обращенных в государственные бумаги средств была высвобождена, но 28 % так и осталось связано в виде займа [459, с. 207; 317, с. 178-179].

Принудительное уменьшение объема находящихся в обращении денег (денежная масса сократилась примерно на 30 %) оказалось наряду с другими мероприятиями важнейшим фактором антиинфляционной политики. Быстрый и эффективный выход из состояния финансовой нестабильности стал в значительной мере заслугой Рашина - человека, который сумел грамотно и профессионально подойти к решению сложных экономических вопросов, не поддаваясь ни на какие провокации и не увлекаясь никакими деструктивными социальными идеями.

Даже в условиях сравнительно благополучной Чехословакии не так-то легко было оставаться профессионалом, окунаясь в бурные политические воды. О том, чем чреват для любого политика беспристрастный профессиональный выбор, свидетельствует судьба самого министра финансов. В 1923 г. он погиб в результате совершенного на него покушения. Убийство осуществил 19-летний банковский клерк, придерживавшийся взглядов, близких к анархизму и коммунизму. Рашин для него представлял собой символ капиталистической экономики. Ничего личного в этом убийстве не было1.

Тем не менее, думается, что чехословацкое стабилизационное чудо стало в большей степени все же следствием объективно складывавшихся благоприятных обстоятельств, нежели результатом усилий отдельных, даже очень профессиональных, политиков. В пользу нормального развития экономики сработало сразу несколько факторов.

1 Наверное, по причине случившейся в Праге трагедии Рашин оказался одним из немногих в истории мировой экономики реформаторов, имя которого было увековечено. Набережная, по которой смертельно раненного министра везли в госпиталь, носит сегодня его имя.

431

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 430

Во-первых, пражское правительство не было обременено никакими репарациями, и это, в отличие, от немецкой, австрийской и венгерской ситуации, сделало ситуацию в Чехословакии сравнительно стабильной. В Праге и Братиславе не было того ажиотажа, того панического сброса национальной валюты, который провоцировал кризисы в крупных городах соседних государств.

Во-вторых, Чехословакия в отличие от Польши и Югославии обладала высокоразвитой экономикой, которую удалось быстро поставить на ноги. Эта экономика в значительной степени базировалась на богатых природных ресурсах, имеющих повышенную ценность в эпоху нестабильности. Данный момент тоже увеличивал степень доверия к национальной валюте и правительству.

В-третьих, социальная стабильность в Чехословакии была на порядок выше, нежели в Германии, Австрии и Венгрии, где фактически произошли революции, приведшие к власти правительства либо вообще безответственные, либо объективно вынужденные идти на поводу у толпы. Да и по сравнению с Польшей, в которой социальные катаклизмы то затихали, то снова активизировались, Чехословакия оказалась образцом организации классового мира.

В-четвертых, даже межнациональные отношения в Чехословакии, несмотря на серьезные трудности первых лет, никогда не складывались столь остро, как, например, в Югославии, где отдельные народы практически не переставали растаскивать страну на куски с самого начала независимого существования.

1921 год был еще периодом сохранения нестабильности, когда начавшаяся было дефляция вдруг снова уступила место инфляции. Это оказалось связано с отменой существовавших вначале мер административного регулирования цен на продовольствие. Либерализация цен и полное восстановление свободы внутренней торговли обернулись инфляционным скачком, который, правда, благодаря жесткой финансовой политике скоро сошел на нет [317, с. 181].

Уже с 1922 г. цены стали резко снижаться. Благоприятным оказалось также изменение курса кроны, которая с сере-

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

дины 1921 г. постепенно отвоевывала свои позиции даже у доллара, не говоря уж о валютах соседних государств, все еще испытывавших последствия кризиса. К концу 1922 г. валютный курс достиг уровня, на котором и удерживался в течение последующих лет [459, с. 209-213].

Укрепление кроны, в свою очередь, оказало воздействие на стабилизацию внутренних цен в Чехословакии. Любопытно, что вплоть до середины 1921 г. ни меры по оздоровлению государственного бюджета, ни формирование положительного торгового баланса не могли обеспечить стабильности кроны. По всей вероятности, это было связано с тем, что мировой финансовый рынок рассматривал крону в качестве элемента скорее германской экономики, нежели чехословацкой. Полагали, будто крона, в первую очередь, зависит от состояния дел в Германии, и если оно окажется плохим, то чехословацкая валюта обесценится наряду с немецкой маркой.

Только с конца 1921 г., когда немецкая марка стала совсем плоха (равно как и австрийская крона), а чехословацкая экономика, напротив, демонстрировала все признаки стабильности, крону начали рассматривать как валюту, имеющую некую самостоятельную ценность [317, с. 183-185]. Наверное, именно этот момент может считаться символическим моментом образования прочной и стабильной чехословацкой экономики, не зависящей ни от экономики Австрии, ни от экономики Германии.

События 1922 г. стали еще одним испытанием на зрелость для чехословацкого правительства. Дело в том, что на протяжении всего года в Чехословакию рвался спекулятивный краткосрочный капитал (по-видимому, прежде всего, из Германии и Австрии), поскольку это была практически единственная страна Центральной и Восточной Европы со стабильными финансами. Большой спрос на крону создал опасность переоценки национальной валюты, что могло бы вызвать неблагоприятные последствия для экспорта. В связи с возникновением подобной проблемы банковский департамент министерства финансов стал резко увеличивать свои закупки иностранной валюты.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

432

433

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

Это оказалось поистине прозорливым решением, поскольку, с одной стороны, такая тактика позволила предотвратить сильную переоценку кроны, а с другой - удержать ее от дальнейшего падения. В самом конце 1922 г. резко обострились из-за проблемы послевоенных репараций франко-германские отношения, что спровоцировало бегство капитала из всей Центральной Европы. Паническая волна теперь неизбежно должна была затронуть и Чехословакию. Крона могла бы снова упасть, как упала тогда германская марка. Однако интенсивные валютные интервенции, осуществленные за счет накопленных ранее средств, успокоили финансовый рынок. Крона устояла, хотя валютные резервы министерства финансов резко сократились.

Надо заметить, что в этот момент государство фактически уже контролировало валютный рынок только экономическими методами. Если сразу после обретения независимости в Чехословакии, как и у соседей, использовались административные меры контроля, то к концу 1922 г. стабильность кроны обеспечивалась за счет макроэкономической политики и валютных интервенций. Впрочем, накануне ввода французских войск в Рур административный валютный контроль в Праге был на некоторое время восстановлен.

Символическим завершением становления национальной валюты в Чехословакии стало создание Центрального банка, который начал осуществлять свои операции с апреля 1926 г. В том же году после длительного периода сохранения бюджетного дефицита впервые доходы бюджета наконец-то превысили его расходы. Положительное сальдо оказалось достигнуто за счет того, ЧТОБ 1923-м, а также в 1925-1926 гг. правительству, наконец, удалось существенным образом сократить свои расходы.

Следует отметить также и то, что структура государственных расходов была более здоровой, чем в некоторых соседних странах. На военные цели шли не половина и даже не треть текущего бюджета, а только пятая часть, при том что значительные средства расходовались правительством на образование и социальные нужды. Кроме того, военные расходы уменьшились в абсолютном выражении по сравне-

нию, например, с государственным бюджетом 1923 г. [459, с. 224, 227-228]'.

Тем самым страна окончательно установила свою экономическую независимость, причем сделала это в отличие от Австрии и Венгрии без посторонней помощи и со значительно менее негативными последствиями для экономики и населения. Этот факт, кстати, показывает, что при благоприятных условиях и разумной макроэкономической политике славянская страна (в Чехословакии насчитывалось 8,8 млн чехов и словаков при 3 млн немцев) может развиваться ничуть не хуже, чем государство, населенное экономически более продвинутыми народами.

Чехословацкий валютный кризис рубежа 1922-1923 гг. впоследствии многократно воспроизводился в разных странах мира, когда из-за резкого изменения ситуации капиталы вдруг начинали бежать за рубеж (в Мексике это явление даже получило название "эффект текилы"), В России данный кризис имел место в августе 1998 г. Однако российские денежные власти не сумели добиться того, что за три четверти века до этого смогли сделать их чехословацкие коллеги в сложнейших послевоенных условиях.

Поначалу достижение финансовой стабильности сопровождалось падением производства. В известной степени падение, впрочем, было связано с вызванной гиперинфляцией деградацией столь важного для Чехословакии немецкого рынка. Покупательная способность марки сильно сократилась, и рынок на некоторое время оказался для чешских производителей потерян. Впрочем, не было бы счастья, да несчастье помогло. Оккупация Рура и вызванные этим забастовки вынудили Германию в течение некоторого времени покупать в Чехословакии уголь и металл [459, с. 216].

1Конечно, на эти рассуждения можно возразить, что Чехословакия стала столь легкой добычей фашистской Германии в том числе и потому, что тратила мало денег на военные цели. Тем не менее, опыт стран, тративших много (Польши и Югославии), показывает, что милитаризация бюджета все равно не спасала в те годы от возможной оккупации.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

      434

Стабильность финансов постепенно обеспечила нормальную работу всей чехословацкой экономики. В частости, безработица к концу 1925 г. снизилась в десять раз по сравнению с концом 1922 г. и достигла примерно 5 % рабочей силы, что можно считать вполне приемлемым уровнем. По ряду показателей Чехословакия смогла войти в десятку самых развитых стран мира [74, с. 130]. Таким образом, чехословацкий пример, как и пример всех других стран, показывает, насколько важно для начала стабильного экономического роста иметь стабильные финансы и крепкую валюту.

Впрочем, вряд ли чехословацкая модель выхода из кризиса может считаться оптимальной. Поначалу Рашин стремился к тому, чтобы полностью ликвидировать бюджетный дефицит и последовательно уменьшать объем денежной массы. Посредством политики дефляции он стремился вывести Чехословакию на довоенный паритет цен [328, с. 13-14]. Естественно, столь жесткий курс привел в 1922 г. к возникновению высокой безработицы. Трудно сказать, какой курс проводил бы в дальнейшем Рашин и насколько политика дефляции смогла бы решить стоящие перед страной проблемы, поскольку в январе 1923 г. министр финансов пал жертвой террористического акта.

После его гибели бюджетная и монетарная политика была несколько смягчена. Расширилось предложение государственного кредита, а правительственные расходы так и не уменьшились до уровня получаемых бюджетом доходов, Длительное сохранение бюджетного дефицита, вызванное в основном не столько необходимостью несения бремени текущих расходов, сколько стремлением правительства осуществлять инвестиции в инфраструктуру, привело к формированию большого государственного долга. Конечно, такой подход в известной степени способствовал снижению безработицы, но зато с 1926 г. пятая часть бюджета страны шла на обслуживание долга [459, с. 227].

Впрочем, по восточноевропейским меркам того времени чехословацкий долг в сравнении с ВВП страны был невысок. Кроме того, на 75-80 % этот долг покрывался за счет заимствований на внутреннем рынке, что могла себе позволить

 

435

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

тогда только такая сравнительно богатая восточноевропейская страна, как Чехословакия. Таким образом, если судить объективно, то можно сказать: Чехословакия во всех отношениях лучше преодолела послевоенные трудности, нежели ее соседи [276, с. 229].

Ощущались в Чехословакии некоторые трудности и в области внешней торговли. Большой профицит торгового баланса, образовавшийся в 1920 г. и впоследствии на протяжении двух лет увеличивавшийся, затем резко сократился, поскольку валютный курс все же оказался в 1923 г. несколько завышен. Это препятствовало росту экспорта и постепенно сокращало положительное сальдо торгового баланса вплоть до 1926 г., когда вновь наступил позитивный перелом. Чехословацкая экономика оказалась достаточно крепкой, даже несмотря на некоторую переоценку своей валюты.

Финансовая стабильность, мощная производственная база, положительное сальдо торгового баланса и другие позитивные моменты в совокупности обеспечили быстрое экономическое развитие Чехословакии вплоть до кризиса 1929 г. По темпам экономического роста страна лидировала в Европе - или, по крайней мере, находилась в числе лидеров (имеются различные оценки на этот счет). В любом случае темпы роста значительно превышали среднеевропейские [213, с. 127].

Большое воздействие на политическое и экономическое развитие Чехословакии в 20-е гг. оказала фигура президента страны профессора Томаша Масарика. Он появился на свет в 1850 г. вдали от культурных центров Европы, на юго-востоке отсталой Моравии, в семье кучера и кухарки. Отец был необразованным, наивным словаком, мать - глубоко религиозной чешкой, выросшей в продвинутой немецкой культурной среде.

Постепенно у Масарика сформировалась глубокая тяга к культуре, которая вынужденно сосуществовала с необходимостью в поте лица зарабатывать каждый гульден для получения образования. Окончив реальное училище, он в 14 лет стал подмастерьем кузнеца. Затем последовал первый "карьерный успех" - должность помощника учителя. И тут же Томаш становится деревенским диссидентом. Его чуть не постигает

437

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

436

судьба Галилея за публичное высказывание тезиса насчет вращения Земли вокруг Солнца. От ярости односельчан спас некий мужик, сказавший: "Учи как надо, а баб не слушай".

Т. Масарик

Весь период интеллектуального       становления Масарика    пришелся    на время недолгого расцвета европейского либерализма (50-е - середина 70-х гг.), когда  рушились таможенные барьеры, торжествовала идея прогресса и будущее человечества казалось лучезарным. Ни до, ни после этого четвертьвекового периода Европа не испытывала подобного ощущения всеобщей гармонии, но Масарик сохранил рожденное в молодости чувство на всю свою жизнь.

Он окончил Венский университет, стал профессором, перебрался в Прагу, постепенно добился известности своими научными и публицистическими выступлениями. Но всего этого оказалось мало. Масарику хотелось спасать мир, а это было возможно только в политике. Примерно к тем же целям стремились президент США Вудро Вильсон и Махатма Ганди - младшие современники Масарика. Это было удивительное   поколение   интеллектуалов   (может   быть, единственное в истории), стремившееся решить свои внутренние проблемы во внешнем мире и твердо верившее в успех задуманного.

"Этически демократия является политической реализацией любви к ближнему... осуществлением Божьего порядка на земле",- сказано было уже пожилым президентом в беседах с писателем Карелом Чапеком [233, с. 127]. Сегодня над таким идеализмом просто посмеялись бы, Масарик же во все это искренне верил.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

Многолетняя политическая деятельность, в том числе в австро-венгерском парламенте; требования ликвидации империи Габсбургов, с которыми он стал выступать в эмиграции во время Первой мировой войны; значительное влияние, оказываемое им на президента Вильсона, и, наконец, успешная работа по выведению1 из революционной России чехословацкого корпуса, состоявшего из пленных солдат,- все это обеспечило Масарику высочайшую репутацию в родной стране. К осени 1918 г. он  стал по-настоящему консолидирующей народ фигурой, обладающей огромным авторитетом.

10 ноября 1918 г. один из чешских политических лидеров Крамарж написал письмо Эдуарду Бенешу, ближайшему сподвижнику Масарика, находившемуся вместе с самим профессором в эмиграции: "Необходимо, чтобы Вы и Масарик скорее приехали. У вас хотя бы на первое время... есть нерастраченные авторитет и популярность, и вам наверняка удастся успокоить наших кандидатов в большевики" [239, с. 212].

21 декабря 1918г. Масарик с триумфом вернулся в Прагу. Газеты писали: "Как когда-то в античные времена к грекам и римлянам возвращались великие корифеи оружия, великие завоеватели и победители, сегодня к вольной, освобожденной чехословацкой нации возвращается ее бессмертный созидатель и творец" [239, с. 213].

В значительной степени именно благодаря этому авторитету Чехословакия сумела в отличие от соседних стран пойти по пути строительства демократической республики, а не авторитарной системы. Можно сказать, конечно, что и это был авторитаризм (если буквально следовать значению слова "авторитет"), но он не использовал (или использовал в значительно меньшей степени, чем, скажем, при режиме адмирала Хорти в Венгрии) инструменты недемократического принуждения. Такого рода демократический авторитаризм впоследствии сыграл свою роль и в преобразовании других стран Европы, например, Польши при Валенсе, Хорватии при Туджмане, России при Ельцине.

Тем не менее, ради того, чтобы поддерживать необходимый для демократии баланс политических сил, власть все время должна была идти на уступки массам в экономической области.

438

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Уступки эти всегда оказывались половинчатыми по сравнению с теми, что использовались соседними политическими режимами, но зато их в целом оказалось довольно много. Ведь требовалось ублажать самые различные партии. Думается, что характер этих многочисленных уступок стал в конечном счете одной из важнейших причин того длительного экономического кризиса, в который поначалу столь успешно развивавшаяся Чехословакия погрузилась после 1929 г.

ПОЭЗИЯ  ДЕМОКРАТИИ  И  ПРОЗА  ЖИЗНИ

Наиболее влиятельной силой в Чехословакии межвоенного периода являлись аграрии. Это были совсем не те аграрии, что доминировали в Германии перед войной или в Венгрии при Хорти. В Чехословакии данная политическая сила отстаивала не интересы крупного землевладения (т.е. не интересы сил, аналогичных юнкерству), а напротив, интересы крестьянства, в том числе малоземельного и безземельного. Соответственно власть должна была пойти на осуществление аграрной реформы, чтобы сохранить столь необходимые ей голоса мелкого крестьянства.

Первый шаг к аграрной реформе осуществили уже 16 апреля 1919 г. Тогда был принят закон о контроле за земельными владениями, в соответствии с которым поместья, чей размер превышал определенную оговоренную в нормативном документе величину, ставились под специальный государственный надзор. Это еще не означало национализацию, но существенно ограничивало собственников в их правах и соответственно негативно влияло на эффективность хозяйствования.

Помещики не имели теперь права свободно продавать, закладывать и сдавать в аренду свои земельные владения. Государство вклинивалось между собственником и покупателем (арендатором) в процесс распоряжения землей и оставляло за собой право решить, соответствует ли намечаемая поме-

439     ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

щиком сделка интересам агарной реформы, или же тот просто хочет в той или иной форме спасти свое имущество. Под государственный контроль попало в общей сложности 28,1 % земель страны [317, с. 51-54]. Землевладельцы должны были пассивно ждать, когда в Праге решат, как и в какой форме они вынуждены будут поделиться своим имуществом с крестьянами.

Осуществлять экспроприацию земель предполагалось с выкупом, но для очень больших поместий размер выкупа мог быть снижен в соответствии со специально установленной нормой. Для того чтобы придать этому акту видимость законности (все-таки Чехословакия являлась страной демократической), была разработана даже соответствующая теория. Утверждалось, что и в рыночных условиях при продаже больших земельных участков цена из-за превышения предложения над спросом будет падать, а потому снижение размера выкупа за крупные латифундии есть не что иное, как имитация действия рыночных сил [317, с. 56]. О том, что в рыночном хозяйстве все сразу и по любой цене сбывает лишь банкрот, а настоящий хозяин может сам решить, как, когда и какими партиями реализовывать ему свой товар, дабы максимизировать цену и не допустить существенного превышения предложения над спросом, речь не шла.

Для того чтобы крестьяне могли приобретать землю в ходе аграрной реформы, им предполагалось предоставлять кредиты, сумма которых могла достигать 90 % стоимости земли или 50 % стоимости находящихся на ней строений. Инвалидам минувшей войны, а также солдатам, служившим в чехословацком легионе, могли быть предоставлены даже более значительные льготы [317, с. 60-61].

Реальный ход аграрной реформы в Чехословакии, как и в Других странах Центральной и Восточной Европы, определялся конкретным соотношением сил между классами. Конечно, Чехословакия (во всяком случае Чехия) не была сельскохозяйственной страной, и крестьянство не составляло единственную опору власти. Поэтому аграрная реформа в итоге носила сравнительно умеренный характер (во всяком случае на фоне польской и югославской реформ, осуществленных

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

      440

исключительно в интересах крестьян). Сильный удар был нанесен только по германским латифундистам и по позициям венгерской земельной аристократии в Словакии, что оказалось связано в том числе и с решением политических задач (консолидацией национальных сил).

За счет подобной "расправы" с инородцами крестьянам была перепродана примерно восьмая часть всех земельных угодий. В результате мелкая крестьянская собственность оказалась очень сильно распространена в стране. Порядка 70 % хозяйств имели участки размером всего лишь в 5 га. Тем не менее в целом все же можно сказать, что Чехословакия осталась страной крупного землевладения. В 1931 г., например, 41 % земель находился в составе хозяйств, превышающих по размеру 100га.

И все же негативные последствия аграрной реформы нельзя недоучитывать. Хотя реформа не устранила большие хозяйства (в том числе и превышающие по своим размерам 500 га), чехословацкие преобразования явно препятствовали повышению сельскохозяйственной производительности труда в сравнении, скажем, с хортистской Венгрией, где крупная земельная собственность оставалась практически неколебимой [276, с. 31; 277, с. 290-291; 212, с. 22-24].

Еще одним направлением давления аграриев на власть стало стремление усилить протекционизм. Именно по их инициативе в 1925 г. началось повышение таможенных пошлин, а в 1926 г. появился новый таможенный тариф с твердыми ставками [212, с. 44]. Правда, надо отметить, что Чехословакия не была пионером в области протекционизма, да к тому же ставки здесь оставались умеренными в сравнении с Польшей и Югославией, где низкая производительность труда в сельском хозяйстве вынуждала власти защищать внутренний рынок административными мерами. Однако по сравнению со странами Западной Европы чехословацкий протекционизм был очень сильным.

Максимальный тариф превышал примерно в два раза тот, который существовал ранее в Австро-Венгрии (36,4 и 18,9 % соответственно). Тариф на продовольственные товары составлял 34,1 %. Также высокими были тарифы на товары ко-

 

441

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

нечной переработки, тогда как на сырье и полуфабрикаты - низкими [459, с. 277-278].

Помимо аграриев, другой влиятельной силой в Чехословакии являлись национал-демократы. Они представляли собой правый консервативный фланг политического спектра. Казалось бы, национал-демократы, имеющие долгую политическую историю (их корни уходили в движение младочехов, набравшее силу еще в XIX веке), должны были представлять собой ответственную политическую силу. Однако и в их интересах проводились действия, подрывающие хозяйственное положение страны. Таким действием, например, была проведенная после обретения независимости "чехизация" акционерных капиталов предприятий, ранее принадлежавших преимущественно немцам [212, с. 28].

Конечно, мирная "чехизация" не имела ничего общего с последующей кровавой "ариизацией" еврейских капиталов, произведенной в Чехословакии гитлеровцами. Да и по сравнению с Венгрией, где антисемитизм подрывал стимулы для участия еврейского капитала в развитии экономики, положение дел в Чехословакии казалось просто-таки близким к идеалу. Однако нельзя не учитывать того, что немцы представляли собой значительную силу в экономике страны, а также значительную долю населения в столице, и особенно на западе страны - в Судетах. При этом на ранней стадии становления чехословацкой республики немецкие политические партии оставались за пределами правящей коалиции, и это означало, что их интересы фактически не учитывались властями. Неудивительно, что многие немцы относились с недоверием к Чехословакии как государству. Это должно было негативно влиять на развитие производственной сферы и в конечном счете облегчило осуществление Гитлером оккупации страны.

Наконец, еще одной влиятельной политической силой в стране с высоким уровнем развития промышленности неизбежно оказались социал-демократы. Конечно, их влияние на власть в Чехословакии было совершенно несопоставимо с тем, какое имелось в Австрии. Соответственно и система всеобщего социального страхования в Чехословакии не достигала

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 442

австрийских масштабов. Но все же такая система социального страхования по инициативе социал-демократов была введена в 1924 г., и это объективно способствовало повышению издержек национальной промышленности1. В годы будущего кризиса высокие издержки не могли не сказаться на конкурентоспособности экономики.

Таким образом, в Чехословакии в той или иной степени срабатывали все факторы, тормозящие развитие экономики, которые имелись у разных ее соседей. В дополнение к этому демократия требовала еще специальных бюджетных жертв. Ради сохранения стабильности здесь использовалась практика финансовой поддержки тех политических партий, которые составляли правящую коалицию.

Имелось пять ведущих партий - так называемая "пятерка", впоследствии преобразованная в "семерку". Это был неформальный координационный орган, в который входило по одному представителю от партий, составивших правящую коалицию. Этим представителем необязательно был лидер партии, а скорее человек, наиболее лояльно относившийся к Граду, т.е. к президентской власти, как ее называли по месту расположения резиденции Масарика. Представитель партии, в свою очередь, находил возможность осуществления неформального государственного финансирования партий правящей коалиции, причем "на кассе" сидел именно член "пятерки", что резко повышало его авторитет среди товарищей-партийцев.

На практике роль "пятерки" отнюдь не ограничивалась координацией. Ее члены со своих заседаний возвращались к партиям уже с готовыми решениями, которые парламент должен был лишь "проштамповывать". Для недовольных этим порядком рядовых партийцев существовала практика реверсов - расписок, которые каждый из них давал перед выборами. В них содержалось обязательство при необходимости сдать свой мандат по требованию партии.

1 К этому надо еще добавить, что буквально сразу же после обретения Чехословакией независимости - 19 декабря 1919г.- там был введен восьмичасовой рабочий день.

 

443

   ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

Для того чтобы обеспечить устойчивость и сохранить демократию, приходилось ублажать не только партии, но и регионы. Точнее - один, но очень большой регион.

Серьезнейшей проблемой, с которой приходилось иметь дело руководителям государства, была экономическая отсталость Словакии. В 1918 г. ее доля в общем национальном доходе страны составляла менее 12 %, а доля в общем объеме промышленного производства была и того меньше - не более 8 %. И это при том, что население Словакии хотя и уступало чешскому по численности, но все же составляло почти четверть от общего количества жителей республики. Неудивительно, что доход на душу населения в Словакии составлял лишь 42 % от чешского уровня. Сильно отставала Словакия и по производительности труда. Даже в сельском хозяйстве, которое было отраслью ее специализации, производительность сохранялась на уровне, не превышающем 60 % чешского, тогда как в промышленности отрыв был еще больше [300, с. 212].

Главной же трудностью для чехословацкой модернизации оказалось (как и у соседней Австрии) вхождение в мировой экономический кризис рубежа 20-30-х гг. с последующей оккупацией страны гитлеровскими войсками.

Как уже неоднократно отмечалось в предыдущих главах, кризис усилил стремление европейских стран к автаркии, к укреплению таможенных барьеров и к усилению административного контроля за внешнеэкономическими связями. Для небольшой Чехословакии, специализировавшейся на экспорте, всеобщий протекционизм стал чрезвычайно сильным ударом. Страна оказалась в числе тех, кто в эти годы понес наибольшие потери.

В середине 20-х гг. ключевыми статьями чехословацкого экспорта были текстиль (примерно треть от всего объема вывоза) и сахар (12 %). Остальная продукция, в том числе изделия тяжелой промышленности, представляла сравнительно мелкие статьи экспорта [459, с. 241]. Но в годы кризиса именно на продукцию легкой промышленности спрос изрядно обнищавшего населения сократился в первую очередь. Кроме того, текстильную промышленность, как наиболее простую и не слишком капиталоемкую, в первую очередь стали развивать

444

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

у себя соседи Чехословакии. Замкнувшись после кризиса в своих таможенных границах, они стали пользоваться отечественной продукцией, сильно сократив рыночное пространство для чехословацких товаров.

Примерно то же самое можно сказать не только о текстиле, но и о чехословацком стекле, фарфоре, мебели. Все это стали самостоятельно производить соседи.

В ответ на экономический кризис Чехословакия начала радикальным образом перестраивать структуру своей экономики, пытаясь приспособиться к тому спросу, который в 30-е гг. сложился на мировом рынке. Осуществлению структурной перестройки способствовала высокая норма накопления. Она составляла в Чехословакии 14 % по отношению к ВНП, тогда как в других странах Восточной Европы данный показатель не достигал и 6 %. Соответственно Чехословакия сумела в сравнительно короткий промежуток времени достичь заметных результатов. Если традиционно страна специализировалась в значительной степени на изделиях легкой промышленности, то в 30-е гг. доля тяжелой индустрии поднялась с 39 до 57 % [277, с. 263-264]. В условиях той политики быстрого перевооружения, которая начала проводиться в Германии вскоре после прихода Гитлера к власти, а затем была подхвачена многими другими странами Европы, ориентация на тяжелую индустрию давала свои результаты.

В то же время другие факторы, связанные с экономическим развитием в 30-е гг., негативно воздействовали на попытки Чехословакии выбраться из глубокого промышленного кризиса. Так, например, в Праге долго отказывались от проведения девальвации кроны, сохранив курс на поддержание предельно твердой валюты [277, с. 267]. С одной стороны, это было, по всей видимости, связано с той традицией, которую заложил еще Рашин. С другой же стороны, в такой демократической стране, как Чехословакия, где руководителям государства приходилось много думать о поддержании жизненного уровня широких масс, девальвация (связанная с ростом цен на импортируемое продовольствие) могла рассматриваться как нежелательный фактор в политическом развитии.

445        ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

Однако в условиях, когда все соседние государства, чуть раньше или чуть позже, все же пошли на девальвацию, Чехословакия оказалась в невыгодном конкурентном положении. Несмотря на сравнительно высокую производительность труда, издержки чехословацких предприятий оставались высокими, и это препятствовало быстрейшему восстановлению позиций на мировом рынке. В 1934 г. девальвация все же состоялась, но подобная затяжка явно затруднила выход страны из кризиса.

Далека от совершенства была и чехословацкая банковская система. Хотя после образования независимого государства в Чехословакии на базе отделений крупнейших венских банков были организованы независимые местные банки, ситуация на финансовом рынке не стала принципиально иной.

Новые банки унаследовали все проблемы старых. Цена кредита оказалась очень высокой, причем не только из-за объективно существовавшей нехватки ресурсов, но и по причине поддержания финансовыми посредниками весьма значительной по размеру маржи. Выплачивая по депозитам 4 %, банки могли запрашивать 7-7,5 % по кредитам, да еще добавлять к этому 1,5 % комиссионных.

На все вышесказанное накладывалось, как уже отмечалось, действие эффекта вытеснения частных инвестиций государственными займами. Нуждающееся в финансовых средствах правительство занимало преимущественно на внутреннем рынке, создавая хорошие условия банкам - и соответственно плохие условия тем инвесторам, которые хотели бы с ним конкурировать за ограниченные ресурсы [459, с. 260-261]. В особенно трудном положении оказалась после кризиса экономика Словакии. Общая экономическая отсталость, слабые торговые контакты с Западом, своеобразная "развернутость" на Восток, т.е. туда, где находился Советский Союз, разорвавший нормальные рыночные отношения с Европой,- все это ставило Словакию в крайне неустойчивое положение, определявшееся доминированием сельского хозяйства и необходимостью учета интересов отсталого крестьянства.

В декабре 1930 г. был разорван торговый договор Чехословакии с Венгрией, благодаря которому ранее, в 20-е гг.,

447

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 446

шла активная торговля венгерским продовольствием и чехословацкими промышленными товарами. Этот разрыв отношений бесспорно сыграл на руку насчитывавшим в общей сложности больше половины населения Словакии крестьянам, чьи низкоэффективные хозяйства теперь не должны были конкурировать со сравнительно дешевыми продуктами, поставляемыми с плодородных венгерских полей. В политическом плане поддержка словацкого крестьянства была очень важна для чехословацкой демократии. Однако в плане экономическом сворачивание международных связей стало существенным препятствием для модернизации словацкой экономики, сильно зависящей от венгерского рынка.

Товарооборот между Словакией и Венгрией моментально сократился в пять раз. Для Венгрии, которая через некоторое время нашла для своего продовольствия емкий рынок таких стран, как Германия и Италия, кризис в отношениях с Чехословакией был не так уж страшен. Но у словацкого бизнеса венгерскому рынку, по сути дела, не имелось альтернативы. Исчезновение благоприятных возможностей экспорта своей продукции практически убило деревообрабатывающую промышленность, являвшуюся одним из основных направлений хозяйственной специализации покрытой лесами Словакии. На 20 % сократилось к 1933 г. производство железной руды по сравнению с докризисным периодом. Некоторые местные отрасли промышленности просто перестали существовать после того, как исчезла возможность сбыта товаров на венгерском рынке [433, с. 193, 195].

В свою очередь, падение экспортной выручки нанесло удар и по сельскому хозяйству, которое, казалось бы, должно было только выиграть от устранения венгерских конкурентов. Бедственное положение промышленных рабочих снизило спрос на продукцию крестьянских хозяйств, что в конечном счете обусловило деградацию всей словацкой экономики. Вне международного рынка у нее практически не имелось серьезных перспектив для развития.

В еще более сложном, нежели словаки, положении оказались русины (западные украинцы) - жители того района, который после Второй мировой войны отошел к СССР и в совет-

            ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

ские времена у нас назывался Закарпатьем. Русины, не имевшие даже среднеразвитого сельского хозяйства, практически полностью зависели от экспорта леса и, лишившись возможности продавать его в Венгрию, стали откровенно бедствовать.

В конечном счете экономические трудности перевесили тот краткосрочный политический выигрыш, который чехословацкая демократия получила от поддержки словацкого крестьянства. Словацкие и русинские националисты стали чувствовать себя все увереннее. После "мюнхенского сговора" в Словакии была провозглашена автономия. А затем, когда Чехия оказалась оккупирована немцами, возникла независимая Словацкая республика с авторитарным правительством Й. Тисо, ориентированным на тесные контакты с нацистской Германией.

Посткризисное развитие Чехии было несколько более успешным, чем развитие Словакии. Тем не менее, в целом страна на протяжении всех 30-х гг. оказалась в значительно менее благоприятном положении, чем в 20-е гг. Спад был столь глубоким, что за десятилетие 1929-1938 гг. экономика Чехословакии так и не смогла выйти на предкризисный уровень. Будучи до кризиса одним из европейских экономических лидеров, страна оказалась теперь в числе аутсайдеров [213, с. 127].

Попытки выйти из кризиса в Чехословакии, как и в соседних странах, тем или иным образом связывались с усилением государственного вмешательства. В частности, был проявлен значительный интерес к кейнсианству, главным проводником которого стал неоднократный глава Центробанка и министр финансов страны Карел Энглиш. Но "экономическое чудо" не произошло.

Таким образом, оказалось, что даже несмотря на высокие темпы роста, грамотную финансовую политику и уникальную по меркам 20-х гг. демократию, Чехословакия все же не смогла в полной мере осуществить хозяйственную модернизацию. Ей так и не удалось выстроить оптимальную структуру своей экономики с тем, чтобы после кризиса рост мог быстро возобновляться без использования экстраординарных мер государственного вмешательства. Если большинство стран, идя по

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

448

449

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

пути модернизации, добивались успехов в деле создания гражданского общества и демократии уже после того, как обеспечивали стабильный самовоспроизводящийся рост, то для Чехословакии последовательность оказалась обратной.

Масарик так и не сумел сделать для экономики своей страны то, что он сумел сделать для политической и социальной сфер. Демократия как политическая реализация любви оказалась вещью красивой, но, увы, не слишком экономически эффективной. Капитализм с человеческим лицом не удался. В итоге основатель чехословацкого государства скончался незадолго до германской оккупации, оставив свое дело незавершенным.

Проблемы, характерные для Чехословакии, сильно отличались от проблем, с которыми сталкивались другие страны Центральной и Восточной Европы.

В Чехословакии не было той сильной авторитарной традиции, что повлияла на развитие Германии и привела ее к господству национал-социализма.

В Чехословакии не было и той экономической отсталости, той примитивной структуры экономики, что отличали Югославию, Польшу и даже Венгрию, не говоря уж о других странах Восточной Европы. К 1938 г. Чехословакия по величине национального дохода на душу населения занимала среди стран - наследников Габсбургской империи второе место после Австрии ($190 и 170 соответственно). Что же касается доли промышленности в экономике, то у Чехословакии она была даже больше, чем у Австрии (53,2 и 43 % соответственно). При одинаковой доле сферы услуг в Чехословакии заметно меньшее место в экономике занимал аграрный сектор [276, с. 307-309].

Для Чехословакии главной проблемой, наверное, была проблема протекционизма. Как маленькая страна с сильно развитой промышленностью, она не могла нормально развиваться в атмосфере все усиливающейся автаркии. Курс на повышение таможенных барьеров оказался совершенно ошибочным.

Правда, не во власти одной лишь Чехословакии было коренным образом изменить те подходы, которые доминировали

практически во всей Европе. Несмотря на усилия, которые Прага порой прилагала к тому, чтобы заключить благоприятные двусторонние торговые соглашения, процесс в целом не слишком продвинулся. Нормальное развитие внешнеэкономических связей требовало совместного подхода, совместного устранения таможенных барьеров. Это стало возможно лишь в 50-е гг., когда в Западной Европе начали строить Общий рынок.

Однако воспользоваться теми возможностями, которые предоставлял Общий рынок, в Праге не смогли. Чехословакия после Второй мировой войны попала в политическую зависимость от СССР, что определило формирование административной экономической системы. Завершение модернизации пришлось уже на 90-е гг., хотя фундамент, заложенный с имперских времен сильной чешской экономикой, а также ма-сариковской демократической традицией 20-х гг., оказался достаточно прочным. Именно он во многом обеспечил то, что принято называть Пражской весной.

ПРАЖСКАЯ ВЕСНА

В Чехословакии позиции коммунистов после Второй мировой войны оказались наиболее сильными. Уже в мае 1946 г. в ходе всеобщих парламентских выборов они получили большинство (хотя и не абсолютное) голосов. Правительство возглавил коммунист Клемент Готвальд. Оппозиционные силы не смогли здесь оказать даже того скромного сопротивления коммунистам, которое имелось в Польше или Венгрии - в странах со сравнительно сильным крестьянством. Только в Югославии коммунисты были столь же сильны, как в Чехословакии. Но там они быстро отошли от сталинских позиций.

В Праге коммунисты не ссорились с Москвой. Наоборот, они очень внимательно следили за всеми происходящими там процессами. Широкомасштабную программу национализации крупной промышленности, банков и страховых компаний,

451

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 450

проведенную еще в 1945 г., никто отменять не стал и никакого рабочего самоуправления вводить не намеревался. Уже к началу 1948 г. государственный сектор занял доминирующее положение в экономике. Его доля в промышленности составила 96 %, а в национальном доходе страны - 66%. В руках крупного частного капитала пока оставались большая часть оптовой торговли, пищевой и текстильной промышленности. Сохранялся и значительный по размеру мелкотоварный сектор [228, с. 471-472].

В феврале 1948 г. сталинская экономическая и политическая модель фактически полностью восторжествовала, и коммунисты стали безраздельно управлять страной. Министры, представлявшие в правительстве некоммунистические партии, подали в отставку, надеясь на то, что президент Эдуард Бенеш поручит сформировать новый кабинет без коммунистов. Но реальная власть Коммунистической партии Чехословакии оказалась уже настолько сильна, что новый кабинет сформировался без тех, кто ушел в отставку. А вскоре на посту президента Бенеша сменил Готвальд.

Теперь последовали уже резкие, бесповоротные перемены в экономике. Сначала прошел второй этап национализации промышленности, затронувший средний и мелкий бизнес. Одновременно с этим осуществлялась аграрная реформа, в ходе которой земля значительно более быстрыми, нежели в межвоенные годы, темпами стала переходить к мелким собственникам. А затем - в 50-е гг.- сравнительно легко осуществилось и социалистическое кооперирование сельского хозяйства. В отличие от Польши и Югославии независимое крестьянство в Чехословакии практически полностью исчезло, хотя принадлежащая крестьянам земля не была национализирована. Она лишь вносилась в качестве крестьянских паев в образуемые кооперативы.

Словом, страна чрезвычайно быстро свернула с пути модернизации, с пути построения эффективной рыночной экономики и обеспечения самовоспроизводящегося роста. Тем не менее Чехословакия на удивление быстро созрела и для того, чтобы начать трансформировать экономику советского типа. Думается, это было не случайно. Высокий уровень раз-

    ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

вития рыночных отношений, сложившийся еще во времена империи Габсбургов, а также независимое существование страны в межвоенный период, когда чехословацкая экономика, несмотря на трудности 30-х гг., занимала заметное место в европейской системе разделения труда, сформировали хозяйственную культуру, плохо сочетающуюся с примитивизмом советского централизма. Стандарты потребления, привычка к эффективному труду, ориентация производителя на реальный спрос, а не на "громадье планов" - все это должно было быстро сказаться, даже несмотря на сильные позиции коммунистической идеологии в среде чехословацких рабочих.

К идеологии относились достаточно серьезно, но откровенных глупостей делать не желали. Хотя Чехословакия политически (или, может быть, геополитически) оказалась не столь стойкой, как Австрия, в Праге довольно рано появилось стремление найти какую-то форму сосуществования "светлой мечты" с реальной действительностью.

Смерть К. Готвальда в 1953 г. означала некоторые перестановки в чехословацком руководстве и приход к власти людей, которые не столь догматично смотрели на экономическое развитие страны. А тот факт, что после смерти Сталина начались определенные преобразования и в советском руководстве, усилил стремление Праги к переменам. Уже в 1954 г., когда в соседней Венгрии И. Надь еще даже не примерял лавры радикального реформатора, на пленуме ЦК КПЧ - компартии Чехословакии раздавалась жесткая критика той чрезмерной централизации, которая сложилась в экономике. Первым, довольно примитивным ответом на эту критику стало сокращение числа централизованно устанавливаемых плановых показателей.

Понятно, однако, что отсутствие рыночных стимулов к труду в сочетании с ослаблением плановых не может дать позитивных результатов. В Чехословакии быстро наметилось стремление предприятий меньше производить товаров и больше потреблять ресурсов. Через некоторое время стало ясно, что требуется осуществлять хозяйственную реформу, которая представляла бы собой целый комплекс взаимосвязанных

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

452

между собой мероприятий, а не просто сокращение числа показателей.

Качественные изменения в развитии страны стали возможны практически сразу же после того, как в СССР на XX съезде партии наметился радикальный отход от сталинизма. Думается, Чехословакия была в наибольшей степени среди стран Центральной и Восточной Европы (и в гораздо большей, нежели Советский Союз) готова для того, чтобы воспринять импульс, порожденный XX съездом. Местная бюрократия не столько нуждалась в шоковом воздействии каких-то новых идей, сколько просто ждала, пока "старший брат" дозреет до такого состояния, при котором он способен будет разрешить "брату младшему" осуществлять у себя определенные эксперименты.

Весьма характерной в этом плане была фигура Антонина Новотного, который с 1957 г. занимал одновременно посты руководителя КПЧ и президента страны. В отличие от руководителей Югославии, возглавлявшихся И. Тито, и в отличие от И. Надя Новотного никто никогда не относил к числу коммунистов-реформаторов. Даже по сравнению с В. Гомулкой он казался консерватором. Но, тем не менее, именно при Новотном в Праге начались реформаторские процессы, который привели в конечном счете к Пражской весне. Причем дело было не столько в личности руководителя, сколько в общем настрое государственной и партийной элиты.

Новотный вознесся на вершины партийной иерархии в 1951-1952  гг. результате репрессий, осуществленных по делу Рудольфа Сланского - генерального секретаря ЦК КПЧ, место которого он и занял. Новотный был человеком малообразованным и не отличался никакими талантами. Он пытался восполнить нехватку образования бессистемными знаниями, полученными во время работы на разных должностях, и являлся скорее организатором, нежели идеологом партии. Тем не менее, он с уважением относился к образованным людям и любил общаться с представителями интеллигенции.

Это был типичный партиец, принадлежавший к старой гвардии. По всей видимости, он действительно верил в коммунистические идеи, что не мешало ему, однако, совершать

453

откровенно аморальные поступки. Отправив на эшафот бывшего товарища, он спокойно мог забрать себе вещи, украшавшие дом покойного [131, с. 69-73, 77-78].

А. Новотный

В конечном счете, Новотный оказался прагматиком, сумевшим в максимально возможной степени приспособить коммунистическую систему для удовлетворения своих личных нужд и нужд ближайшего партийного окружения. Но таким же точно прагматиком он оказался и в политической жизни. Лидер чешских коммунистов делал все возможное для политического выживания системы.

Однако человек, вставший на подобный путь, уже наполовину становится проводником реформаторских идей в том случае, если общество вокруг него стремится к осуществлению изменений. А чехословацкое общество к этому действительно стремилось.

Таким образом, для Новотного гораздо более прагматично было не препятствовать осуществлению неизбежных изменений, нежели по примеру Готвальда разворачивать очередной цикл репрессий. Поэтому хотя при режиме Новотоного интеллигенция время от времени подвергалась преследованиям, подобные кампании оказывались непродолжительным. Люди не преследовались подолгу, снова находили себе работу и могли заниматься квалифицированным умственным трудом. Все это качественным образом отличалось от советской практики как тех, так и последующих лет. Хотя, конечно, той степени интеллектуальной свободы, которую обеспечивал, скажем, режим Кадара в Венгрии, в Чехословакии при Новотном не знали.

Как только прошел XX съезд партии в СССР и стало ясно, что строгость запретов смягчена, в Праге стали искать пути для продвижения вперед. Этот поиск сразу же выразился в разработке экономических программ, а не в социально-политических

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

      454

катаклизмах и не в столкновениях между группами и социальными слоями, имеющими различные представления о будущем страны. На первый взгляд кажется, будто 1956 год в Чехословакии был менее плодотворным, нежели в Венгрии и Польше, где поиск дальнейших путей развития вылился в события, привлекшие внимание всего мира. Но думается, что на самом деле пражская "тишина" оказалась свидетельством большего продвижения по пути преобразований, нежели взрывы, прогремевшие в Будапеште или Варшаве.

Уже в феврале 1957 г. состоялся пленум ЦК КПЧ, на котором был поставлен вопрос о проведении экономической реформы. Правда, готовить реформу стали чисто аппаратным путем, ориентируясь скорее на латание наиболее очевидных дыр сложившейся хозяйственной системы, нежели на коренные преобразования. Специально созданная для подготовки реформы комиссия, которую возглавил мало что понимавший в макроэкономике заместитель министра планирования Курт Розсыпал, сделала ставку на децентрализацию производственных решений в сочетании с усилением мотивации деятельности предприятий и передачей этим предприятиям несколько большего объема средств, нежели тот, который у них имелся ранее [237, с. 99].

Первые попытки осуществить корректировку сложившейся административной системы были предприняты в 1958 г. Предприятиям дали возможность зарабатывать для себя деньги. На сравнительно длительный срок - пятилетку - была установлена система нормативного распределения находящихся в их распоряжении средств [5, с. 61-62].

Таким образом, у производителей появились умеренные рыночные стимулы к тому, чтобы производить больше и лучше. У них увеличился объем прибыли, повысилась производительность труда. Причем произошло это значительно раньше, чем у Кадара. Тем не менее, поскольку система преобразований была не комплексной, в чехословацкой экономике (как впоследствии в венгерской) наметились существенные структурные перекосы. Период 1961-1962 гг. ознаменовался существенным откатом в реформах, который довольно быстро привел к возникновению очередных экономических трудностей.

 

455

     ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

Дело в том, что в конце 50-х гг. сторонники осуществления преобразований не понимали, насколько проблемы хозяйственной эффективности упираются во всю систему централизованного планирования в целом. Преимущественно полагали, что эти-проблемы находятся на уровне отдельных фирм. Лишь через восемь лет взгляды принципиальным образом изменились. Радикальная экономическая реформа в Чехословакии созрела ко второй половине 60-х гг.

В первой половине 60-х гг. преобразования в чехословацкой экономике шли преимущественно на микроуровне. Исходное намерение разрушить административную монополию было постепенно спущено на тормозах. И самостоятельность отдельных предприятий, и бюрократический централизм проявляли себя плохо, а потому в конечном счете процесс половинчатых преобразований привел к формированию крупных трестов - чего-то среднего между административной системой и рынком. Это была своеобразная принудительная картелизация (государственное предприятие обязывалось к пребыванию в составе треста), хотя шла она, так сказать, с обратной стороны: не отдельные независимые производители объединялись в единую структуру, как это бывало в ходе принудительной картелизации при капитализме, а государственный централизм, постепенно распадаясь, породил вместо независимых предприятий что-то вроде олигополии.

К началу 1968 г. в стране имелось около сотни такого рода трестов, и рыночные отношения в лучшем случае могли существовать лишь между ними, - да и то они были не вполне рыночными, поскольку сохранялась система директивного ценообразования. Однако в то время, когда формировалась вся эта не слишком работоспособная система, внутри чехословацкой партийной и хозяйственной элиты вызревало иное, если можно так выразиться, макроэкономическое понимание ситуации.

В основе попыток осуществления будущей радикальной реформы лежали те изменения, которые постепенно происходили в руководстве КПЧ. В отличие от Венгрии, где события 1956 г. внесли радикальный перелом в ход кадровых и идеологических

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

      456

преобразований, Чехословакия небольшими шагами шла к осознанию необходимости перемен.

Постепенно менялся руководящий состав партии и правительства. Из него в той или иной форме устранялись откровенные сталинисты. На их место приходили люди, прагматически мыслящие и готовые менять те механизмы государственного устройства, которые, как постепенно выяснялось, функционировали плохо.

"Этот неприметно сформировавшийся новый состав руководства КПЧ,- отмечал в своих мемуарах один из ведущих деятелей Пражской весны Зденек Млынарж,- предпринял принципиальный политический шаг: реагируя на экономический кризис, разразившийся в стране после провала третьей пятилетки уже к концу ее первого года (1963 г.), руководство не только не прибегло к старым, дискредитировавшим себя методам управления, а, напротив, решило пойти по пути экономических реформ и ввести "новую систему управления народным хозяйством". Суть концепции заключалась в постепенном устранении бюрократической централизации и высвобождении самостоятельной экономической активности государственных предприятий, использовании рыночных механизмов для достижения более высокой хозяйственной эффективности... Позиции сторонников хозяйственных реформ были усилены дополнительными кадровыми подвижками в партийных верхах: в Президиум ЦК ввели О. Черника, Л. Штроугад стал секретарем по сельскому хозяйству.

Таким образом, уже за несколько лет до 1968 г. новотновское руководство КПЧ состояло из людей, в большинстве своем понимавших необходимость реформ и перемен для дальнейшего развития Чехословакии. То же можно сказать и о многих работниках партаппарата, состоявших на службе у этого руководства... С 1964 г. сложилось парадоксальное положение: при Новотном, которого все считали послушной марионеткой Москвы, в чехословацком обществе, в КПЧ и правительственных органах стала набирать силу открытая критика сталинизма... Между Новотным и московским руководством стали углубляться внешне невидимые противоречия" [131, с. 75-77].

457

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

Иначе говоря, аппаратные преобразования в Чехословакии происходили существенно иным путем, нежели аппаратные преобразования времен Михаила Горбачева в СССР. У нас лидер подтягивал и перетряхивал косный аппарат, стремясь сделать его реформаторским. В Праге начала 60-х гг. лидер был намного более косным, нежели коммунистическая элита в целом, но он не мог, да по-настоящему и не желал, препятствовать ее реформаторским начинаниям.

Интересную связь между событиями, происходившими в чехословацком руководстве, и объективными условиями, определившими трансформацию страны, проследил Р. Селуц-кий. Он отмечал, что уникальные взгляды реформаторского крыла руководства КПЧ были бы невозможны вне контекста чехословацкой культуры, особенно чешской политической культуры с ее долгой традицией формирования гражданского общества, самоуправления, а также экономического, политического, социального, идеологического и религиозного плюарализма. Они были бы невозможны без долгой традиции народной демократии. Ни чехи, ни словаки столетиями не имели своего государства, и их национальное возрождение, так же как и экономическое развитие страны, оказались возможны только в условиях гражданского общества. Люди в Чехословакии традиционно ощущали себя гражданами, и это чувство не было чуждо даже реформаторски мыслящим лидерам событий 1968 г. [502, с. 42-43].

Ни в какой другой стране с экономикой советского типа (и даже в Югославии с ее самоуправляющейся экономикой) не было такой прочной базы для осуществления радикальных преобразований. Именно это, на наш взгляд, объясняет ту последовательность, с которой развивались реформы в Чехословакии. Именно это объясняет тот факт, что реформаторы готовы были очень далеко зайти в своих преобразованиях. И это же объясняет то уникальное, пожалуй, единство широких народных масс и лидеров событий 1968 г., равного которому не было ни в то время, ни даже спустя 20-25 лет ни в одной стране из тех, что анализируются в данной книге.

Но кроме объективных условий, следует отметить и субъективные, даже конъюнктурные моменты. Большую роль

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

458

459   ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

в деле очередного поворота к чехословацким реформам вновь сыграло событие, происшедшее в СССР. В сентябре 1962 г. в "Правде" была опубликована статья харьковского профессора Е. Либермана. В этой статье предлагалось осуществить некоторые шаги по либерализации ("либерманизации", как стали шутить на Западе) советской экономики, Сами предложения для чехословацких экономистов не могли представить никакого интереса, поскольку содержали примерно то, что в Праге уже опробовали (причем с нелучшими результатами) и из чего постарались извлечь определенные уроки. Однако в политическом смысле сам факт публикации в "Правде" - не просто газете, а органе ЦК КПСС, не допускающем возникновения случайных дискуссий,- означал, что Москва опять дает санкцию на дальнейшее движение к реформам. Сторонники преобразований, которых в Праге становилось все больше, использовали событие для того, чтобы обеспечить очередной политический перелом.

В январе 1965 г. состоялся пленум ЦК КПЧ, на котором была принята программа осуществления дальнейших преобразований в экономике. Теперь уже речь шла не только о сокращении бюрократического централизма и придании стимулов производителю. Впервые был поставлен вопрос о введении системы лимитных и свободных цен.

Январский пленум прошел практически одновременно с историческим пленумом ЦК ВСРП, на котором была принята программа венгерских реформ. Но намерения чехословацких реформаторов были значительно более радикальными. Ради-

кализм этот усилился в 1966 г., когда появился документ под названием "Принципы ускоренного внедрения новой системы руководства производством".

Как отмечали исследовавшие чехословацкий опыт О. Ананьин и Е. Гайдар, "этот документ сохранял преемственность с постановлением январского (1965 г.) пленума ЦК КПЧ по основным вопросам, но в ряде случаев это была лишь формальная преемственность, которая скрывала фактическую смену концепции реформы. Если прежняя концепция исходила из того, что центр будет устанавливать рамки деятельности предприятий, то теперь, наоборот, первичной оказалась сфера предприятия, а роль центра сводилась к изучению закономерностей этой сферы и проведению на этой основе определенной политики по отношению к предприятиям..." [5, с. 65].

461

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 460

В основе перехода, намеченного на 1967 г., лежала перестройка всей системы оптовых цен с частичной их либерализацией. Порядка 60 % стоимости всех обращающихся в стране товаров должно было остаться в рамках государственного ценообразования; 15 % цен предполагалось сделать полностью свободными. Остальные цены могли устанавливаться продавцами сравнительно свободно, но должны были иметь, тем не менее, верхний лимит, выше которого их рост не мог осуществляться [506, с. 53].

Предполагался и перевод предприятий на полный хозрасчет с распределением дохода по остаточному принципу, при котором потолок заработной платы снимался. Устанавливались стабильные отчисления в бюджет в размере 18 % валового дохода (плюс некоторые другие платежи). Получалось, что теперь руководство предприятия может после выполнения своих обязательств перед государством использовать все имеющиеся в его распоряжении деньги для поощрения работников. Кроме того, предполагалось, что финансирование капитальных вложений будет теперь осуществляться преимущественно из средств самого предприятия [5, с. 66].

Чехословацкие реформы двинулись дальше венгерских и соответственно значительно раньше их столкнулись с проблемой усиливающейся макроэкономической несбалансированности. В большей степени, чем ожидалось, стали расти цены. Имея возможность повышать цены и доходы, некоторые предприятия стали сворачивать производство продукции. В 1968-1969 гг. темпы роста чехословацкой экономики несколько снизились, хотя в целом оставались достаточно высокими - более 5 % в год.

Слишком легкая жизнь успешно функционирующих предприятий сочеталось с сохранением большого числа предприятий убыточных, которые государство не готово было выпустить из своих рук. По-прежнему имела место практика дотаций [5, с. 66-67].

Однако, как бы то ни было, в 1967 г. самостоятельность предприятий в формировании производственных программ и системы хозяйственных связей оказалась расширена; были осуществлены частичная децентрализация системы инвести-

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

рования и смягчение централизованного контроля за фондом оплаты труда; предприятия получили определенные возможности выхода из состава трестов [229, с. 477].

Трудно сказать, как развивались бы дальше реформы в Чехословакии. Были бы они приторможены до темпов развития преобразований в соседней Венгрии или привели бы к длительному периоду перманентной финансовой нестабильности, как в Югославии? Или же Чехословакия сумела бы быстрее других государств Центральной и Восточной Европы осуществить настоящие комплексные реформы, предполагающие построение рыночной экономики на базе частной собственности?

Если судить по одному из наиболее значительных источников информации о менталитете чехословацких реформаторов - мемуарам Млынаржа, то вроде бы напрашивается вывод о близости Пражской весны к югославской модели развития. Лидеры реформ были по своим взглядам не либералами, а коммунистами-реформаторами, что же касается широких слоев населения, то они жили сравнительно хорошо и не разочаровались еще в социализме как системе.

"Главная проблема, по мнению коммунистов-реформаторов,- отмечал 3. Млынарж,- заключалась в том, что господствующая идеология отошла от подлинных идей Маркса, а потому перестала выполнять функции научного объективного познания, трансформировалась в ложное сознание". И далее: "...преобладающее большинство населения было уверено в завтрашнем дне, удовлетворяло свои основные материальные потребности. Поэтому оно не стремилось к реставрации капиталистических социально-экономических отношений, которые этой уверенности не давали. События 1968 года это подтвердили: резкая критика, взрыв общественных и политических противоречий в условиях полной свободы выражения взглядов не вылились в сколько-нибудь значительную тенденцию реставрации капитализма" [131, с. 50, 55-56].

Похожим образом, вроде бы, характеризует положение дел и основной идеолог экономических преобразований Пражской весны профессор Ота Шик, находившийся в числе наиболее радикально ориентированных чехословацких реформаторов.

463

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 462

"Никто из реформаторов, том числе и так называемых радикальных реформаторов, к которым причисляли и меня, не думал о возврате к капиталистической экономической и общественной системе. Но мы удостоверились также в том, что по всем своим основным характеристикам социалистическая система оказалась полностью несостоятельной" [237, с. 17].

  Тем не менее, в признании О. Шика - специалиста в экономических, а не идеологических, как З. Млынарж, вопросах - уже чувствуется большая противоречивость позиции-. Наряду с моральным неприятием капитализма существует уже интеллектуальное неприятие социализма. Капитализм очень не нравился людям, лично помнившим времена Великой депрессии. Но социализм хотя и нравился им в теории, уже не воспринимался как нечто практически реализуемое, как нечто, способное составить работающую альтернативу экономическим кризисам типа того, который разразился на рубеже 20-30-х гг.

Весьма характерно в этом плане еще одно замечание Шика: "Югославская модель развития меня не вдохновляла, поскольку я видел в ней слишком много недостатков, которые не мог удовлетворительно объяснить" [237, с. 92]. А ведь то, что создавалось в Белграде, было наибольшим примером продвижения в сторону социализма с неким человеческим лицом. Другой практики одновременного отхода и от капитализма, и от административной экономики советского типа ни у кого не имелось. Таким образом, Шик попадал в довольно сложное положение. Ему надо было изобрести некую принципиально новую систему, дабы избежать крайностей, которые он априори желал вывести за скобки в искомой им формуле человеческого счастья.

Вся судьба Шика отражает то сложное и противоречивое состояние, в каком находилась Чехословакия двух послевоенных десятилетий, и особенно то состояние, в котором она подошла к событиям 1968 г. Он родился в 1919 г. в Судетах - самом западном регионе Чехии, испытавшем на себе огромное влияние немецкой культуры. В его жизни с самого начала переплелись линии трех ключевых для развития Чехии народов. Отец Шика был евреем, мать - чешкой, но при этом он

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

обучался в немецкой школе и испытал существенное воздействие на себя со стороны немецких учителей.

Молодость Шика пришлась на период оккупации страны, что неизбежно должно было дать его интеллектуальному развитию некий левый уклон. Подпольная антифашистская деятельность и несколько лет, проведенных в Маутхаузене (ему чудом удалось уцелеть, поскольку из-за еврейского происхождения он мог быть отправлен в один из лагерей смерти) объективно ориентировали Шика на сотрудничество с коммунистами. Образование, полученное им после войны, было абсолютно марксистским. Лишь в середине 50-х гг. будущий реформатор самостоятельно познакомился с трудами таких классиков экономической науки, как Евгений фон Бем-Баверк и Джон Мейнард Кейнс. К этому времени он уже успел сделать карьеру как экономист и преподаватель, полностью находящийся в рамках сложившейся коммунистической системы.

Таким образом, с одной стороны, специфика исторического развития Чехословакии, специфика текущего момента ориентировали Шика на поддержку модели социалистического развития. С другой же стороны, принадлежность к культурной традиции Центральной Европы, в значительной степени определявшейся немецким экономическим влиянием, а также собственный здравый смысл и отсутствие языкового барьера, отделявшего большинство советских граждан от Запада, поставили Шика (как, кстати, и очень многих его соотечественников) в положение потенциального реформатора. Для того чтобы этот потенциал реализовался, должны были несколько измениться внешние обстоятельства. И они действительно стали постепенно меняться.

В конце 50-х гг. стало ясно, что примитивные подходы к реформированию социалистической экономики не могут кардинальным образом улучшить положение дел. Стало ясно, что предприятия, которым новой экономической системой была установлена четкая нормативная связь между ростом производительности труда и ростом заработной платы, будут заинтересованы в увеличении показателя производительности любой ценой, том числе и за счет увеличения стоимости

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 464

продукции. Ведь конкуренция в этих условиях не ограничивала возможности завышения издержек производства.

"Тогда, в 1957-1958 гг.,- писал впоследствии Шик,- для нас представляло сравнительно простую задачу указать на принципиальные недостатки социалистической системы и теории социализма, но о том, как должна была выглядеть новая реформированная система,- об этом у нас еще не было ясного представления" [237, с. 121]. В его экономических воззрениях 1958 г. сочетались новаторские для социализма представления об использовании некоторых рыночных элементов регулирования, таких как гибкое ценообразование и конкуренция, с сохранением старой плановой системы и с проведением традиционной политики централизованных государственных инвестиций [237, с. 109, 113].

В 1959 г. Шик, являвшийся уже кандидатом в члены ЦК КПЧ, впервые оказался в капиталистическом мире благодаря тому, что был включен в делегацию, отправившуюся на съезд французских коммунистов. Изобилие товаров в парижских магазинах произвело на него настоящее шоковое воздействие. Оказалось, что капиталистическая система благодаря быстрому экономическому росту послевоенных десятилетий стала совершенно не похожа на ту, которую он помнил по временам своей молодости, пришедшейся на эпоху Великой депрессии. Таким образом, возможность сравнения трудностей социализма с успехами капитализма начинала всерьез настраивать на реформаторский лад1.

В это время у него как раз появились и реальные возможности для реализации постепенно складывавшихся новых представлений о характере необходимых стране преобразований. В 1961 г. он возглавил Институт экономики Чехословацкой академии наук. На следующий год Шик стал членом-корреспондентом, не будучи к этому времени даже доктором наук.

1Интересно, что согласно воспоминаниям Млынаржа точно такое же шоковое впечатление от парижского изобилия было получено в ходе поездки другим, еще более высокопоставленным членом чехословацкого руководства,- Драгомиром Кольдером [131, с. 141].

 

465

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

Эту ученую степень он приобрел в 1963 г., одновременно возглавив сформированную руководством страны комиссию по экономической реформе. Столь резкое выдвижение на передний край реформ произошло благодаря тому, что Шик сумел опубликовать программную статью в центральном органе чешских коммунистов - газете "Руде право", воспользовавшись прецедентом, созданным в СССР  проф. Е. Либерманом.

Необходимость рынка теперь уже не вызывала сомнений. Шик готовил не просто программу ослабления централизованного регулирования (как было в середине 50-х гг.), и даже не программу усиления самостоятельности предприятий (как было в 1958 г.). Он готовил переход на рыночные принципы функционирования экономики. Это был шаг значительно более радикальный, нежели тот, который в те годы готовился в Венгрии.

Однако отказываться от использования тех элементов социализма, которые ему представлялись необходимыми, Шик не намеревался: "Основополагающие цели обновления рынка были известны,- писал он впоследствии.- Основная работа нашего коллектива была направлена на определение нового способа планирования народного хозяйства, которое мы все считали необходимым, поскольку не хотели, чтобы введение рыночного механизма сопровождалось возникновением негативных процессов, присущих капиталистической системе хозяйства" [237, с. 172].

В связи с подобным подходом к реформированию новая чехословацкая хозяйственная система должна была, с одной стороны, позаимствовать некоторые югославские черты, в частности самостоятельность предприятий в решении вопроса о разделении дохода на заработную плату и инвестиции, а с другой - сохранить от административной системы установление ориентировочных планов производства, дополненных практикой государственного заказа на некоторые виды продукции [237, с. 173].

Проект преобразований был предложен в середине 1964 г., однако сохранявшаяся борьба между консерваторами во главе с Новотным, свернувшими предыдущие реформы в начале 60-х гг., и новым поколением руководителей, выдвинувшимся

466

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

в 1963 г., привела к тому, что концепцию О. Шика все время отправляли на доработку.

Порой попытки найти альтернативу углублению рыночных преобразований принимали совершенно анекдотичные формы. Так, министр финансов Р. Дворжак выдвинул идею, быстро поддержанную Новотным, о том, что богатая лесами Чехословакия может активизировать экспорт оленей и таким образом получить ресурсы, необходимые для повышения жизненного уровня [237, с. 177].

Мысль о том, что олени спасут административный социализм в Чехословакии, выглядела откровенно нелепо и, естественно, не могла всерьез послужить альтернативой реформ. Однако по большому счету она представляла собой утрированный вариант хорошо знакомой нам по советско-российской практике идеи о возможности долгое время поддерживать уровень потребления за счет экспорта нефти и газа при отсутствии радикальных преобразований. То, что хорошо воспринималось Кремлем и позволяло (а в значительной степени до сих пор позволяет) откладывать реформы в нашей стране, к счастью для чехов и словаков, не могло всерьез восприниматься в пражском Граде.

В октябре 1964 г. политбюро ЦК КПЧ наконец одобрило концепцию реформы, опубликовало ее и создало тем самым возможности для развертывания широкой общественной дискуссии. Однако буквально тут же очередной поворот событий в СССР оказал негативное воздействие на развитие чехословацких событий. Падение Хрущева заставило консервативное руководство в Праге задуматься о том, как в дальнейшем будет смотреть на углубление реформ "старший брат". Снова появилось желание спустить преобразования на тормозах.

В этой ситуации Шик стал активно пробивать идею радикальных экономических преобразований, не обращая внимания ни на какие препятствия. Наверное, с этого момента именно он мог считаться лидером чехословацких реформ, несмотря даже на свой относительно невысокий в партийной и государственной иерархии пост.

В 1966 г. на очередном съезде КПЧ Шик во время своего выступления вышел за рамки собственно экономических ре-

467  ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

форм в узком смысле этого слова и внес предложение о необходимости политической демократизации общества. Сидящий в президиуме съезда Брежнев был откровенно шокирован овациями, вызванными этим выступлением [237, с. 204].

А. Дубчек

Тем не менее, советское руководство в тот момент ничего не могло сделать для того, чтобы остановить преобразования. К 1967 г. Новотный уже оказался на крайнем левом фланге среди чехословацкого руководства и стал вытесняться из него более молодыми лидерами. События стали развиваться гораздо быстрее, чем думали многие хорошо информированные люди, такие, например, как Млынарж [131, с. 85].

Уже в январе 1968 г. Новотный был снят с поста лидера партии и заменен на Александра Дубчека. Через два месяца правительство страны возглавил Олдржих Черник, а парламент - Йозеф Смрковский. Это было совершенно иное руководство, готовое к радикальным переменам, хотя, по мнению Шика, еще довольно плохо понимавшее, в каком же направлении следует вести страну [237, с. 240, 247]'.

Однако в целом новое правительство было значительно более квалифицированным и подготовленным к осознанию

1Весьма характерно в этом плане то, каким образом вел заседания партийного руководства Дубчек. Он демократично выслушивал самые разные мнения, а затем подводил итог обсуждения исключительно в общих словах, отмечая необходимость усиления позитивных явлений и нейтрализации явлений негативных [131, с. 150]. Впрочем, если бы на заседаниях возобладало стремление к рынку, Дубчек наверняка был бы готов поддержать радикальные перемены.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

468

469

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

стоящих перед страной задач, нежели партийное руководство. Сам Шик в новом правительстве стал вице-премьером. И это означало, что экономические реформы рыночного типа действительно будут осуществляться.

В мае 1968 г. Шик и Смрковский призвали к формированию на предприятиях системы самоуправления. Сначала, правда. Шик отдавал предпочтение более консервативному варианту, при котором в советах предприятий будут представлены сразу три группы; работники, внешние эксперты и представители государства. Но затем он стал настаивать на выборах трудовым коллективом всего состава совета [502, с. 48].

В тот момент среди граждан Чехословакии за капитализм выступало лишь порядка 5 %. Шик приводил в своей книге данные опроса, показывающего, что 89 % населения выступало лишь за совершенствование социализма. По оценке Млынаржа, таковых было 80 %. Самый реформаторский из официальных документов Пражской весны, называвшийся "Программа действий КПЧ", оказался целиком пронизан идеями социализма и в целом провозглашал задачу построения "социализма с человеческим лицом" [237, с. 287; 131, с. 94, 129]. Так могла ли эта реформа действительно стать рыночной?

Опыт всех последующих реформ, осуществленных в Центральной и Восточной Европе в 70-90-е гг., показал, как исходные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, быстро изменяются под воздействием обстоятельств. Рыночный социализм порождает макроэкономическую несбалансированность, а стремление населения к более обеспеченной жизни эволюционирует под воздействием западных стандартов потребления, которые начинают проникать в страну после падения железного занавеса. Уже события 1968 г., если судить по некоторым косвенным признакам, наводят на мысль, что сценарий постепенного перехода к капитализму имел хорошие условия для того, чтобы быть реализованным на практике. Во всяком случае, взгляды верхушки лидеров Пражской весны были уже не вполне социалистическими.

Во-первых, в апреле 1968 г., после того как сменилось чехословацкое правительство, новый премьер-министр Черник заявил, что будут приняты решительные меры для усиления конкурентных начал на рынке. Обязательное в прошлом пребывание предприятий в составе трестов должно было теперь стать добровольным. Всем желающим намеревались разрешить выходить из состава этих объединений [506, с. 69].

Во-вторых, даже сам Новотный, сохранявший еще в начале года пост президента Чехословакии, заявил в интервью газете "The Times", что правительство рассматривает вопрос о возможности ликвидации неэффективно работающих и устаревших предприятий. Приблизительно в том же ключе высказался и Дубчек, дав понять, что чехословацкие предприятия далеко не всегда способны удовлетворять реально существующий спрос. Партийный лидер отметил, что структура чехословацкой экономики несовершенна: она отклонилась от тех принципов, которые определяют структуру экономики в развитых индустриальных странах [506, с. 119].

В-третьих, предполагалось изменить и систему трудовых отношений. Если предприятия могут подвергнуться ликвидации, то, значит, может существовать и безработица. Это дал понять в интервью "Vorwarts" идеолог чехословацких экономических реформ Шик. Он отметил, что если рабочий почувствует давление конкуренции, то будет прилагать больше усилий в процессе труда [506, с. 122].

В-четвертых, либерализация экономики, столь широко охватывающая внутреннюю хозяйственную сферу, должна была захватить и сферу внешнеэкономических отношений. Предприятиям предполагалось дать возможность свободного выхода на зарубежный рынок, а государственную корпорацию по внешней торговле, ранее являвшуюся монополистом, должны были согласно заявлению Черника перевести на работу в соответствии с коммерческими принципами [506,  с. 110].

Наконец, в определенной степени должна была быть разрушена и монополия государственной собственности. Черник отмечал, что правительство уже подготовило новую систему регулирования экономики, в которой будет отведено существенное

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

470

471

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

место для частных предприятий [506, с. 127]1. Под воздействием всех этих трансформаций экономика Чехословакии должна была измениться коренным образом.

Летом 1968 г. представительная группа реформаторов-теоретиков подготовила проект предложений, которые должны были быть представлены XIV съезду КПЧ в сентябре 1968 г. В этом документе уже содержались некоторые положения, показывающие, как быстро продвигались чехословацкие социалисты к признанию ценностей рыночной, капиталистической экономики.

"...Социалистическое общество использует широкий круг форм собственности, начиная от крупных государственных предприятий до общественных, но не государственных предприятий, кооперативов и малых частных фирм... Независимые социалистические предприятия рассматриваются как базисный элемент социалистической экономики и как агент рыночной экономики. Они независимо от государства вступают в экономические ассоциации по своему выбору, реагируют на давление рынка и экономическую конкуренцию" (цит. по: [502, с, 45-46]). Пражской весне не удалось дожить до сентябрьского съезда партии, но вполне вероятно, что на нем мог бы быть осуществлен серьезный прорыв в деле осуществления экономических преобразований.

Хозяйственная культура Чехословакии была столь высока, а многолетние связи с Европой столь тесны, что именно в этой стране быстрая эволюция взглядов от реформаторского коммунизма в сторону либерализма представлялась наиболее

1Конечно, имелась в виду ни в коей мере не приватизация государственных предприятий, а только формирование двухсекторной экономики, сочетавшей государственную собственность с частной. Даже сам Шик считал в 1968 г., что предприятиям следует переходить лишь на систему рабочего самоуправления, как это имело место в Югославии. Что же касается позиции Черника, то в этом плане он, по оценке Шика, готов был даже не к самоуправлению, а только к введению трети выборных представителей трудового коллектива в руководство предприятий [237, с. 255].

вероятной. Думается, не случайно ни в Югославии, которая формально раньше других стран Центральной и Восточной Европы стала искать новые пути развития, ни в Венгрии, сильно зависимой в культурном плане как от своего южного, так и от северного соседа, столь энергичных деклараций политики высшего эшелона, как правило, не делали.

Даже армия, которая часто в ходе преобразований оказывается наиболее консервативной силой, была в Чехословакии 1968 г. сторонницей реформ и поддерживала те группировки, которые выступали за осуществление перемен. По мнению Шика, никому не удалось бы тогда заставить армию выступить против преобразований даже в той форме, в какой это сделала польская армия в начале 80-х гг. [237, с. 237].

Однако именно то, что чехословацкие реформаторы энергично двигались впереди всех своих соседей, обусловило трагический финал Пражской весны. Если в Венгрии после 1956 г. речь велась только о преобразованиях в экономической сфере, то Чехословакия явно демонстрировала желание полностью покинуть социалистический лагерь. "В отличие от всех других стран Восточной Европы, в которых имела место либерализация, контролируемая сверху и поддающаяся развороту в обратную сторону,- отмечали П. Виндзор и А. Роберте,- в Чехословакии произошли демократизация, переход к полной свободе и устранение всяческого контроля сверху" [536, с. 9-10].

Широкие народные движения Пражской весны, абсолютное отрицание многими интеллектуалами коммунистических ценностей, намерение внести существенные изменения в характер политической системы - все это вызывало основательное беспокойство Кремля. В итоге советские войска были в августе 1968 г. введены в Чехословакию, там быстро сменилась местная власть, и реформы оказались насильственно остановлены.

Уже в октябре ликвидировали фактически всякую финансовую самостоятельность предприятий. Прибыль обложили огромным налогом в размере 45 % (это не считая всех тех платежей с нее, которые надо было осуществлять и ранее). С 1969 г. ввели налог на прирост заработной платы, на практике полностью

473

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 472

блокирующий всякое увеличение доходов работников свыше

7 % в год[5,с.67-68].

31 мая 1969 г. Черник, один из лидеров Пражской весны, осудил систему самоуправления на предприятиях - причем отнюдь не с капиталистических позиций [237, с. 337]. Незадолго перед этим со своего поста был снят Дубчек, а в 1970 г. начались массовые чистки партийных рядов, а также рядов государственного и хозяйственного аппарата. Все реформаторские партийные решения 1968 г. были аннулированы как ошибочные. Майский (1969г.) и январский (1970г.) пленумы ЦК КПЧ полностью восстановили принципы руководящей роли партии и централизованного управления экономикой, что в дальнейшем получило правовое оформление в Законе о народнохозяйственном планировании, вступившем в силу с

1971г. [229,с.480].

Таким образом, можно сказать, что чехословацкая экономика к началу 70-х гг. вновь стала копией экономики советской. Социализм "с человеческим лицом" у Дубчека, Черника и Шика точно так же не получился, как ранее не получился капитализм "с человеческим лицом" у Масарика. Лешек Ко-лаковский по этому поводу позднее грустно заметил: "Может ли быть крокодил с человеческим лицом?" [229, с. 100].

Чехословакии не везло. Жизнь, прямо как у Кундеры, могла показаться глупой и жестокой шуткой. И это в то время, когда не только в Венгрии, но даже в Польше начали искать возможность внедрения рыночных механизмов.

Шик не мог так же быстро "перестроиться", как это сделал Черник. Он предпочел эмигрировать в Швейцарию, но сохранить верность своим взглядам. В дальнейшем эти взгляды так и не эволюционировали в сторону капитализма. Шик работал рядовым профессором, преподавал, искал возможности соединения плана и рынка. В 1972 г. он опубликовал знаменитую книгу под названием "Третий путь". Но в это время в самой Чехословакии уже постепенно формировалось поколение экономистов, готовых в ходе реформ пойти значительно дальше поисков третьего пути.

Однако на позицию властей, посаженных советским руководством, научные поиски уже не оказывали никакого воздей-

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

ствия. Интеллектуальная жизнь на официальном уровне затухала. В дальнейшем чехословацкие власти примитивно копировали робкие советские поиски оптимальной хозяйственной модели.

Вслед за не имеющей особого экономического смысла советской реформой хозяйственного механизма 1979 г. Чехословакия сделала аналогичный шаг в 1980 г. Затем в 1984 г. копировались андроповские эксперименты в промышленности. Применялись даже такие своеобразные формы организации труда, как бригадный подряд и встречное планирование. Наконец, в 1987 г. тоталитарные по своей идеологической сути чехословацкие власти, полностью отвергавшие горбачевскую гласность, решились в какой-то мере на использование советских методов реформы системы управления1.

Но, конечно же, все эти примитивные движения вперед не могли считаться настоящей реформой. Чехословацкая экономика вошла в состояние стагнации. Средние темпы экономического роста в 1979-1988 гг. составили всего лишь 1,5 % в текущих ценах, а если принять во внимание небольшую инфляцию, то они, скорее всего, были близки к нулю. Производительность труда оказалась равна лишь 50-60 % от уровня развитых стран мира2. Ресурсоемкость же (затраты энергии и

1     Образная характеристика чехословацкого застоя лучше

всего, наверное, была дана Миланом Кундерой в романе

"Книга смеха и забвения": "На Вацлавской площади тош-

нит человека. К нему подходит случайный прохожий и го-

ворит: "Не беспокойтесь. Как я вас понимаю!""

Можно сказать, что именно романы Кундеры, особенно "Книга смеха и забвения", "Вальс на прощание" и "Невыносимая легкость бытия", лучше всего передают духовную атмосферу эпохи чехословацкого застоя.

2     По меркам Восточной Европы это было не так уж и плохо.

Старая производственная культура позволяла Чехослова-

кии даже в годы застоя иметь уровень жизни, вполне сопо-

ставимый с тем, какой получали посредством своих поло-

винчатых реформ Венгрия и некоторые югославские рес-

публики.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

      474

сырья на единицу продукции), напротив, была на 25-50 % выше [253, с. 628-629; 229, с. 487].

Однако у чехословацкой модели движения к рынку были и свои существенные плюсы. Жесткий контроль за хозяйственной системой сохранил состояние макроэкономической сбалансированности вплоть до самого момента осуществления быстрого перехода. Поэтому в отличие от Венгрии Чехословакия имела значительно меньший объем внешнего долга, а в отличие от Польши - значительно более низкий уровень инфляции. По сравнению же с Советским Союзом, где умудрились осуществить резкую дестабилизацию финансового положения в кратчайшие сроки (рубеж 80-90-х гг.), Чехословакия выигрывала сразу по обоим параметрам.

ТРЕТИЙ ПУТЬ - ЭТО ПУТЬ В ТРЕТИЙ МИР

Очередной этап серьезных политических и экономических реформ наступил в Чехословакии только через два с лишним десятилетия после разгрома Пражской весны. В ноябре 1989 г. в Праге произошла так называемая "бархатная революция".

На этот раз чехи, с одной стороны сильно зажатые тоталитарным режимом, а с другой - имевшие сравнительно высокий по восточноевропейским меркам уровень жизни, раскачивались дольше, нежели соседние народы. Как вспоминала одна журналистка, "в Берлине на Александерплатцв манифестациях участвовал уже миллион человек. А здесь еще 28 октября полиция избивала палками все те же самые пять тысяч, а остальные молчали и выжидали" (цит. по: [230, с. 41]). Тем не менее, постепенно политическая активность немцев пробудила и чехов. Люди увидели, как их соседи борются за свою свободу, и сами стали выходить на улицы. Свыше 63 % опрошенных граждан заявили впоследствии, что для них решающее значение имели события в ГДР [230, с. 42].

Хотя коммунистические власти не были настроены на перемены в такой же степени, в какой это имело место в сосед-

 

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

475

ней Венгрии, массовые мирные демонстрации и всеобщая двухчасовая забастовка, состоявшиеся в ноябре 1989 г., вынудили их пойти на передачу власти народу. Теперь уже события напоминали не столько происходящее в ГДР, сколько то, что имело место в Венгрии.

В. Гавел

В декабре появилось своеобразное переходное правительство М. Чалфы, в котором помимо коммунистов уже имелись и представители других партий, и представители оппозиции, и формально независимые технократы. В этом же месяце КПЧ отказалась от однопартийной модели и объявила

себя партией парламентской. Наконец, произошли и такие важные перемены в высшей государственной иерархии, как избрание А. Дубчека председателем парламента, а писателя и диссидента Вацлава Гавела - президентом Чехословакии. На этом "бархатная революция" завершилась, и дальше началось уже осуществление кардинальных преобразований в жизни страны1.

В июне 1990 г. состоялись первые демократические выборы, на которых победу, естественно, одержала оппозиция.

Несколько по-иному развивались события в Словакии. Там общественное сопротивление режиму было совсем слабым. Большее значение, нежели демократизация общества, играл для народа национализм. В итоге у власти в Словакии смогли в той или иной форме удержаться представители старой номенклатуры, взявшей на вооружение националистические лозунги, что привело в конечном счете к распаду Чехословакии. Развитие политической ситуации в Словакии, наверное, точнее было бы сравнить не с ходом дел в Венгрии, а с ходом дел в Словении, высвобождавшейся из-под власти Белграда.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

      476

прежде всего организация Гражданский форум, основанная в ходе "бархатной революции" известными представителями интеллигенции. В отличие от Венгрии оппозиция в Чехословакии готова была быстро осуществить преобразования в экономике. Уже в 1990 г., не дожидаясь появления программы реформ, правительство пошло на осуществление ряда подготовительных мер, обеспечивающих как будущую либерализацию цен, так и открытие экономики внешнему миру.

В частности, были существенно сокращены субсидии государственным предприятиям, а появившиеся в связи с этим убытки покрыли за счет административного повышения розничных цен в среднем на 10 % (при этом населению частично предоставили компенсацию из государственного бюджета). Еще одной важной подготовительной мерой стало проведение нескольких девальваций кроны. Еще при коммунистической власти в январе 1990 г. крона подешевела на 16,6 %. А после перехода власти к оппозиции темпы девальвации существенным образом ускорились. В октябре крону "уценили" на 55,3 %, а в декабре - еще на 16 %. В дальнейшем валютный курс не менялся в течение двух с лишним лет. Стабильную крону использовали в качестве номинального якоря, притормаживающего инфляцию [411, с. 451-452].

Программу экономических реформ новое правительство представило парламенту уже к сентябрю 1990 г., т.е. почти сразу же после своего формирования. А с января 1991 г., т.е. буквально через четыре месяца, началась реализация этой

программы.

Надо заметить, что в Чехословакии, как в любой другой стране, проходящей через реформы, имела место дискуссия между сторонниками осуществления быстрых преобразований и теми, кто предпочитал градуализм.

Самым ярким представителем первого подхода был министр финансов Вацлав Клаус. К моменту начала реформ он как раз достиг пятидесятилетнего возраста. Это был реформатор совершенно иной волны, нежели те, кто стоял во главе государства во время Пражской весны. Если О. Шик впервые посетил страну развитого капитализма в зрелом возрасте, будучи уже одним из руководителей страны, то Клаус прошел

477

научную стажировку в Италии еще в двадцать пять лет, когда писал свою кандидатскую диссертацию. После защиты диссертации он стажировался еще

и в США.

В. Клаус

Несмотря на то, что Клаус имел непосредственное отношение к событиям Пражской весны и был даже в 1970 г. уволен из Института экономики за свои реформаторские взгляды, его подходы к реформированию оказались совершенно иными, нежели у Шика. Если Шик прославился, помимо всего прочего, своими поисками третьего

пути, не совпадающего ни с капитализмом, ни с социализмом, то Клаус стал во многом известен благодаря своей крылатой фразе: "Третий путь - это путь в третий мир". Он стремился к тому, чтобы поставить точку на социализме и сделать из Чехословакии образцовую, эффективно функционирующую капиталистическую страну. Клаус в реформаторской деятельности откровенно ориентировался на жесткость, характерную для тэтчеризма, и старался всячески делать упор на принадлежность своей страны к западному миру, в котором доминируют рыночные ценности.

Еще одной отличительной особенностью биографии Клауса стало то, что после увольнения из института он в течение 16 лет работал на различных должностях в Государственном банке Чехословакии [231, с, 307]. Таким образом, он был не только теоретиком реформирования, но и опытным финансовым практиком, что отличало его как от Шика, так и от многих восточноевропейских лидеров реформ 90-х гг. Клауса уже нельзя было "окрестить" ни "завлабом", ни "мальчиком в розовых штанишках", как называли молодых реформаторов в России.

Министром финансов Клаус стал еще в конце 1989 г., т.е. сразу же после "бархатной революции". Уже в это время он

479

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 478

был одним из ведущих деятелей Гражданского форума, объединившего демократические силы Чехословакии.

Главным противником Клауса оказался директор Института прогнозирования экономики Вальтер Комарек, занявший в первом посткоммунистическом правительстве должность вице-премьера. Под руководством Комарека Институт прогнозирования подготовил документ "Прогностический анализ проблем перехода к демократии и рыночной экономике в ЧСФР", где предлагалась концепция постепенного вхождения в рынок с сохранением государственного регулирования. Комарек резко протестовал против шокотерапии и занимал позиции, характерные для левого центра, для социал-демократии [253, с. 639-640; 231, с. 308]. В этой политической борьбе явную победу одержал Клаус.

Если двумя десятилетиями раньше Чехословакия была пионером реформ, то теперь в Праге практически полностью использовались те подходы, которые годом раньше применялись в Варшаве. Правда, положение, в котором находилась Чехословакия, отличалось по многим важным параметрам от положения Польши, что и определило, если можно так сказать, тактическое различие реформ.

В январе 1991 г, в Чехословакии были применены практически все элементы польской стратегии шокотерапии, хотя некоторые из них использовались в явно смягченном варианте [253, с. 629]. Интересно, что правительство не только не пыталось затушевать жесткость своего подхода, но, напротив, активно подчеркивало тот факт, что оно осуществляет именно шокотерапию. Итак, конкретно осуществлялись следующие меры.

Во-первых, произошла либерализация цен. Для Чехословакии это был, бесспорно, важнейший элемент реформы, поскольку в отличие и от Польши, и от Венгрии, не говоря уж о югославских республиках, здесь до самого начала радикальных преобразований доминировала административная система ценообразования.

Наверное, темпы либерализации цен были в Чехословакии наиболее высокими среди всех стран региона, проходивших через реформы в этот период. Можно сказать, что в данном смысле Клаус действительно осуществлял шокотерапию.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

С 1 января 1991 г. было отпущено примерно 70 % цен. К концу 1991 г. масштаб регулирования цен был сужен до 8 %, а с 1992 г.- до 5 %, что сопоставимо с масштабом регулирования цен в странах Евросоюза [231, с. 314].

Во-вторых, чехословацкие власти попытались применить жесткую монетарную и финансовую политику для того, чтобы воспрепятствовать развитию инфляции.

В первые пять месяцев 1991 г. в государственном бюджете имелся профицит. Однако затем налоговые поступления снизились, и возник дефицит, В целом за год он составил 2 % ВВП. На будущий, 1992 г.- 3,3 % [524, с. 193]. В этом плане Чехословакия походила на Польшу, хотя в Праге смогли удержаться на сравнительно более низком, чем в Варшаве, уровне бюджетных дефицитов за первоначальный период преобразований. Но самое главное - Центробанку в Чехословакии с самого начала реформ было законодательно запрещено покрывать бюджетный дефицит своими прямыми кредитами. Таким образом, проникновение денежной массы в экономику через правительственные каналы не могло стать источником высокой инфляции.

Сложнее обстояло дело с кредитной эмиссией. В первой половине 1991 г. процентные ставки были резко отрицательными: минус 14-15 %. Это, в частности, привело к сильному обесценению депозитов населения, хотя из-за не очень высокого уровня инфляции данное обесценение было не столь значительным, как в России.

Отрицательные процентные ставки могли бы стать источником инфляции, но сохранилась явно нерыночная система лимитирования кредитов, получаемых отдельными банками. Причем в реальном выражении суммы, доступные для банков, в первой половине 1991 г. даже сократились, поскольку лимиты увеличивались медленнее, чем росли цены [253, с. 630-631]. Усилению инфляции использование подобного подхода смогло воспрепятствовать, хотя, конечно, нерыночное ограничение доступа к кредитным ресурсам в этот период не могло не препятствовать становлению экономики.

Если судить по внешним признакам финансовой стабилизации, то реформаторам явно удалось избежать худшего.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

480

481

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

Инфляция была гораздо более скромной, чем в большинстве стран с трансформирующейся экономикой.

Реформаторы ожидали, что цены в течение первого года преобразований вырастут примерно процентов на 30. На практике же они увеличились на 58 %, в частности - на 27 % за первый квартал 1991 г. Тем не менее, даже в сравнении с ростом цен, имевшим место в ходе польской реформы, результат был вполне удовлетворительным. О сопоставлении с Россией в этой связи и говорить не стоит. В Чехословакии уже с июля 1991 г. инфляция составляла менее 1 % в месяц, за исключением января 1993 г., когда из-за введения НДС цены "скакнули" сразу на 8,5 % [253, с. 629; 411, с. 452-453].

Если же судить по некоторым скрытым от поверхностного наблюдения моментам, то чехословацкая финансовая политика была не столь жесткой, как польская. Это видно, в частности, по тому, как эволюционировали бюджетные расходы в первые годы реформ, В 1990 г. расходы находились на очень высоком уровне: 60,1 % ВВП. Правительство пошло на их существенное снижение, и в 1991 г. расходы составили только 54,2 %  ВВП. К 1993 г. уровень был снижен до 48,5 % [524, с. 193]. Но, учитывая исходный высокий уровень, можно отметить, что в Чехословакии государство продолжало более активно вмешиваться в экономику посредством перераспределения валового продукта, чем в других странах с переходной экономикой, за исключением Венгрии. В плане снижения государственного бремени Чехословакия явно не шла на осуществление шокотерапии.

Как отмечали некоторые наблюдатели, "чехословацкое правительство гордо объявило, что его политика представляет собой шокотерапию, но реализация программы была менее болезненной, нежели в любой другой стране Центральной и Восточной Европы" [412, с. 31]. Достижение быстрых результатов в значительной степени оказалось связано с тем, что экономика Чехословакии не была так разбалансирована, как, скажем, польская или российская. О том же, какие дополнительные скрытые механизмы смягчения шока имелись в чехословацком подходе, мы поговорим после того, как рассмотрим специфику осуществления приватизации в данной стране.

В-третьих, в качестве дополнительного, неортодоксального элемента антиинфляционной политики в Чехословакии использовался контроль за заработной платой. Система была похожа на польский рорiwek. При превышении фондом зарплаты определенной планки более чем на 3 % сумма, эквивалентная 200 % дополнительного заработка, изымалась в бюджет в качестве штрафа. При превышении планки более чем на 5 % величина штрафа доходила до 700 %. Подобная система существовала около года.

Но в 1992 г. полной либерализации контроля не произошло. Скорее изменился его механизм. Теперь контролировался рост прибыли, поскольку часть прибыли могла использоваться для повышения зарплаты. Предприятия должны были платить дополнительный налог в том случае, если прибыль росла более чем на 15 %. При этом государственные предприятия находились в худшем положении, нежели частные. И напротив, если не менее 30 % акций предприятия принадлежало иностранному капиталу, то налог вообще не взимался [253, с. 633]. Появление подобной системы было связано с тем, что именно у государственных предприятий могло оказаться наиболее сильным стремление к проеданию дохода. Тем не менее, очевидная дискриминационность в отношении государственных предприятий делала данный механизм явно нелиберальным.

Система контроля за заработной платой в первые годы реформ закреплялась практикой социального партнерства - трехсторонним соглашением между правительством, работодателями и профсоюзами. Эта система продержалась до 1995 г. После ее отмены зарплата стала обгонять в своем росте производительность труда [231, с. 316].

В-четвертых, после значительной девальвации кроны была обеспечена ее внутренняя конвертируемость. Крону зафиксировали и привязали к корзине валют. Экспортеров обязали продавать всю свою валютную выручку. В отличие от Польши для граждан ввели некоторые ограничения на приобретение иностранной валюты, чтобы сбить покупательский ажиотаж и легче удержать валютный курс на стабильном уровне.

 

АМИ1РИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

482

483

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

Ограничению импорта и, следовательно, уменьшению расходования иностранной валюты поначалу способствовали сравнительно высокие 20-процентные импортные таможенные пошлины на товары потребительского назначения. Нелиберальным элементом чехословацких реформ было и временное сохранение лицензирования части экспортных товаров. Однако уже к 1993 г., благодаря быстрому налаживанию хозяйственных связей с Евросоюзом, произошла существенная либерализация внешнеэкономических отношений. Импортное сырье, полуфабрикаты, готовые изделия либо облагались теперь низкими пошлинами, либо вообще не подвергались таможенному обложению. В среднем импортные тарифы составили к 1993 г. 5,8  % [253, с. 629-630; 514, с. 2331.

Использование польского сценария реформ сделало и результаты чехословацких преобразований в значительной степени похожими на польские. Реформаторы ожидали, что ВВП в первый год упадет на 5 %. На практике же сокращение производства было огромным. ВВП упал за год на 15 % [253, с. 631]. Спад продолжился и на будущий год, составив 6,4 %. В 1993 г. в Чехии он оказался практически преодоленным (падение меньше одного процента), тогда как в Словакии был еще заметен [524, с. 193].

Больше всего пострадали от шока легкая, текстильная, обувная отрасли промышленности. Впрочем, их потери были связаны не только с самим фактом реформы, но и с потерей традиционно емкого советского рынка, что для такой маленькой и экспорториентированной страны, как Чехословакия, имело большое значение. Лучше обстояли дела в металлургии, которая благодаря девальвации кроны сумела в основном переориентироваться на западный спрос.

Такой переориентации экономики способствовало то, что страны ОЭСР сняли целый ряд таможенных барьеров. Ограничения были оставлены в основном по текстилю, продовольствию и в некоторой степени по стали. В дальнейшем же переориентация экономики с Востока на Запад пошла еще быстрее. С марта 1992 г. Чехословакия получила статус ассоциированного члена Евросоюза, что позволило обеспечить свободную торговлю с ЕС. А с марта 1993 г., хотя и с переходным перио-

дом, составляющим пять-восемь лет, свободная торговля охватила страны вышеградской четверки - Чехию, Словакию, Польшу, Венгрию [253, с. 636, 638; 514, с. 235].

Возвращаясь к спаду ВВП, следует отметить, что помимо сокращения производства экономика пострадала еще и от кризиса неплатежей, развивавшегося, пожалуй, столь же быстро, как и аналогичный российский кризис. Если в конце 1989 г. общий объем неплатежей в чехословацкой экономике составлял всего лишь 6,2 млрд крон, то в сентябре 1991 г. этот показатель вырос до 147 млрд [253, с. 636]. Не имеющие практически никакого опыта функционирования в условиях нормального рынка предприятия в Чехии и Словакии, так же как и предприятия в России, оказались неспособны переориентироваться на того потребителя, который расплачивается за поставки реальными деньгами.

Трансформационный спад в экономике Чехословакии носил в значительной степени объективный характер. Чехословацкие экономисты, естественно, задавались вопросом: мог бы этот спад быть менее существенным, если бы экономика проходила реформы по градуалистскому сценарию? Оценки, приводимые К. Коубой, показали, что "среднемесячные эмпирические данные не подтверждают прямую связь между быстрым высвобождением цен и достижением реалистичного обменного курса валюты, с одной стороны, и сокращением объема выпуска продукции, с другой". В подтверждение этого своего положения К. Коуба проводил сравнение венгерских и чехословацких реформ. Он отмечал, что если объем промышленного производства в каждой из этих стран в 1985 г. принять за 100 %, то окажется, что в 1991 г. в Чехословакии промышленность находилась на уровне 78,8 %, а в Венгрии -на уровне 72,3 % [411, с. 455-456]. Иначе говоря, венгры просто растянули свой спад по сравнению с чехами и словаками, которые получили все его "прелести" буквально за один год.

Впрочем, в Чехословакии, как и в Польше, существовало значительное различие между тем, как вели себя в период трансформационного спада крупные государственные предприятия и новые, малые фирмы, исходно принадлежащие к

 

 

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

484

485

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

частному сектору экономики. И это даже при том, что в Чехословакии не было того сравнительно длительного периода адаптации частного сектора' к рынку, который имелся в Польше.

Уже в первой половине 1993 г., т.е. через два года после начала реформы, у малых предприятий (до 25 занятых) был зафиксирован рост в размере 21,6 %, тогда как на остальных предприятиях продолжался спад, составивший 6,8 % [411, с. 460].

На крупных предприятиях производительность труда упала в начальный период реформ на 17 %. Это было связано с тем, что менеджеры не стремились сокращать излишний персонал даже в той ситуации, когда предприятие сокращало выпуск своей продукции. В 1991 г., несмотря на колоссальный спад производства, безработица составила только 6,6 %. В 1992 г. норма безработицы еще больше снизилась. Руководство предприятий предпочитало сокращать не персонал, а продолжительность рабочего времени, стараясь при этом платить людям по-прежнему [253, с. 634].

Иначе говоря, на крупных государственных предприятиях в Чехословакии происходило примерно то же самое, что и на крупных государственных предприятиях в России. Менеджмент вел себя совершенно не по-рыночному. Патерналистские устремления директоров были направлены на то, чтобы любой ценой сохранить трудовой коллектив, а не выбираться из экономического кризиса. В связи с проблемой патернализма мы вплотную подошли к вопросу о трансформации государственных предприятий в Чехословакии, где этот процесс существенным образом отличался от трансформации, проходившей как в Венгрии, так и в Польше.

САНТА-КЛАУС ЧЕХОСЛОВАЦКОЙ ПРИВАТИЗАЦИИ

Большую роль в процессе чехословацких экономических реформ играла приватизация. Если в Венгрии процесс передачи государственного имущества в руки новых собственников

оказался медленным, постепенным, растянутым на неопределенный срок, то в Чехословакии разработали широкомасштабную программу приватизации, которая должна была быстро втянуть в преобразования большинство предприятий. Модель, избранная этой страной, с самого начала находилась в центре дискуссий, развернувшихся среди экономистов и политиков. Дискуссии эти не утихают до сих пор, хотя приватизация в основном уже осуществлена. Теперь спорят о ее результатах.

Суть проблемы состоит в следующем. Приватизация может делать упор на продажу имущества, в результате чего оно, как правило, сразу переходит в руки эффективного собственника, способного осуществить реструктуризацию предприятия и обеспечить необходимые инвестиции. Либо приватизация может обеспечивать бесплатную (точнее, как правило, платную, но с льготными условиями) передачу имущества сравнительно широкому кругу лиц, что создает некоторую иллюзию достижения социальной справедливости.

В начале 90-х гг., когда дискуссия о формах будущей приватизации достигла в Центральной и Восточной Европе своего пика, квалифицированными специалистами в основном высказывалось мнение о преимуществах первого подхода. Так, например, И. Гросфельд проанализировала самые разные взгляды на перераспределение прав собственности, а затем пришла к выводу: "С точки зрения экономической эффективности наиболее желательным решением было бы то, которое обеспечивает распределение всеобъемлющих и свободно передаваемых прав собственности между отдельными гражданами, так чтобы рынок капиталов определял стоимость имущества фирмы и ее пригодность. Это создаст сильные стимулы для предпринимательского риска и организует движение капиталов между различными отраслями". Достижение такого результата, по мнению Гросфельд, невозможно ни при передаче прав на имущество трудовым коллективам, ни при создания системы финансовых институтов (например, инвестиционных фондов), выступающих в качестве собственников [366, с. 145].

Оптимальный результат мог бы быть достигнут, если бы имущество не распределялось, а продавалось на аукционах,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

486

487

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

поскольку, во-первых, покупка уже является некой гарантией ответственности нового владельца, а во-вторых, таким образом обеспечивается сразу большая концентрация собственности, чем при равномерном распределении. Такой подход предлагался, например, С. Кавалецом для Польши [396]. Для Венгрии механизм платной приватизации был обоснован Я. Корнаи [95, с. 50-59].

Однако реформы осуществляются в конкретном обществе, где существует взаимосвязь между различными процессами. То, что наиболее желательно, не всегда реально достижимо. Например, А. Ослунд в полемике с Я. Корнаи отмечал: "Сильные собственники желательны, но разве реалистично надеяться, что они появятся на относительно разрушенном рынке? Только на достаточно плюралистическом рынке могут возникнуть здоровые собственники" [262, с. 75]. В таком же духе высказался, характеризуя непосредственно чехословацкие условия, и Душан Тришка - советник по вопросам приватизации Вацлава Клауса: "...если стандартные методы приватизации будут применяться, процесс растянется на десятилетия, может быть, на столетия" (цит. по: [525, с. 266]).

Обобщая эти высказывания, можно заметить, что в той стране, где отсутствуют капиталы и где рыночные отношения возникают фактически одновременно с началом приватизации, предприятия, управляемые государственными менеджерами, могут долго еще влачить жалкое существование и ждать, пока найдется ответственный собственник. И напротив, даже если акции предприятия попадают в руки случайному человеку, конкуренция со временем обеспечивает их переход в руки более надежного собственника1.

1В этих рассуждениях есть некоторая аналогия с положениями, лежащими в основе теории социального рыночного хозяйства. В чисто экономическом плане изымать у производителя с помощью налогов большую долю созданного им продукта часто бывает нецелесообразно, но для поддержания стабильного существования общества в целом такое изъятие бывает необходимо. Точно так же и с приватизацией. Если принять во внимание тот факт, что в

В Чехословакии, где не было столь длительного периода рыночного развития экономики, как в Венгрии, и такого сильного частного сектора, как в Польше, реформаторам пришлось в наибольшей степени вести приватизационный процесс по компромиссному пути.

Примерно таким же образом обстояло дело и в России. А потому российская модель приватизации оказалась в значительной степени похожа на модель чехословацкую, с той только разницей, что сравнительная слабость государства вынудила российских реформаторов в большей степени пойти на уступки директорам, фактически уже контролировавшим свои предприятия, и трудовым коллективам. В России, как и в Чехословакии, в той или иной форме в процесс приватизации были вовлечены практически все граждане страны, а не только предприниматели. Возможно, несколько по-другому складывалось только положение дел в Москве, где ценность приватизируемого имущества в среднем была значительно выше, нежели в провинции. Соответственно и приватизация в Москве прошла не так, как в других частях России.

Наверное, возможности для приватизации в России были даже хуже, чем в Чехословакии, поскольку наша страна почти совсем не представляла интереса для серьезного иностранного капитала. В Чехословакии все же дела обстояли в этом плане получше.

Нельзя сказать, что к Чехословакии не проявляли интереса зарубежные инвесторы. Некоторые авторы полагают даже, что немецкие фирмы рассматривали Чехословакию в качестве более привлекательного места для осуществления вложений, чем территорию бывшей ГДР, поскольку у чехов значительно ниже была зарплата [384, с. 508]. Но хотя уже в

странах, осуществляющих быстрый переход от административной к рыночной экономике, существуют сильные эгалитаристские настроения масс, но нет сильных частных предпринимателей, обладающих крупными капиталами, то можно прийти к выводу о целесообразности использования в процессе приватизации разного рода компромиссов (подробнее см.: [190, с. 4-6]).

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

488

489

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

1991 г. примерно сотню крупных предприятий удалось продать иностранным, преимущественно германским, инвесторам (например, автомобильное производство комплекса заводов "Skoda" было приобретено немецким концерном "Volksvagen", "Siemens" инвестировал крупные капиталы в производство электроники и в тяжелое машиностроение на той же "Skoda" и т.д.)1, внутренний инвестор не был готов к осуществлению серьезных вложений [505, с. 92]. Этого инвестора практически вообще не было.

К тому же в Чехословакии сохранялись серьезные опасения относительно слишком активного притока в страну обиженных после Второй мировой войны и вынужденных бежать из Судет в Германию немцев. Поскольку потенциальный иностранный капитал был в подавляющем большинстве именно немецким, требовалось найти более сложные подходы к приватизации, чем стандартная продажа имущества.

Таким образом, разгосударствление стало в Чехословакии более заметной составной частью процесса реформ, нежели в соседних странах. Там переход государственного имущества в частные руки фактически был автоматическим следствием перехода к рынку. В Чехословакии же приватизация оказалась не столько естественно протекающим процессом, сопровождающим либерализацию и финансовую стабилизацию, сколько результатом воплощения в жизнь глобальной программы, в составлении которой участвовали и чиновники, и правительственные эксперты, и менеджеры предприятий.

В Праге авторы приватизационной стратегии любили для разъяснения своей позиции использовать сравнение с шахматной партией. В начале игры шахматист может иметь лишь

1Попутно можно заметить, что иностранные инвесторы в Чехословакии очень быстро настраивались на "национальный колорит" страны, где большое значение имеет государственное регулирование. Так, например, они стали лоббировать в правительстве использование протекционистских мер для того, чтобы защитить себя (теперь уже как местного производителя) от иностранной конкуренции [384, с. 509].

самые общие представления о том, как он будет действовать в середине партии, и совершенно не иметь конкретных идей относительно своей стратегии в эндшпиле. Важно выиграть партию. Точно также главная задача реформаторов - осуществить приватизацию. Важно по возможности сделать это быстро и не допустить наиболее неэффективного с экономической точки зрения развития событий - приватизации в пользу трудовых коллективов (о том, как негативно влияет на производство власть коллективов, см. главу о Югославии). Все более частные вопросы - это сфера конкретных поисков, находок и возможных компромиссов, заключаемых по мере возникновения проблем.

Говоря об этих компромиссах, прежде всего, следует отметить, что в Чехословакии была разработана самая крупная реприватизационная программа среди всех стран Центральной и Восточной Европы (если не считать Восточную Германию). Посредством возвращения незаконно национализированного имущества осуществлялась приватизация государственных сельскохозяйственных предприятий и жилья.

В тех же случаях, когда реприватизация оказывалась невозможна, правительство предоставляло гражданам финансовую компенсацию. Каждый, кто имел право на такую компенсацию, получал деньгами по 30 тыс. крон, тогда как оставшуюся часть суммы ему выдавали акциями Денежного рыночного приватизационного фонда. Этот Денежный фонд, управляемый институтами, связанными с Национальным фондом имуществ, принимал широкое участие в приватизации, поскольку для него специально резервировалось 3 % акций каждого предприятия.

Реприватизация была естественным элементом стратегии реформ именно для Чехословакии. В этой стране, имевшей самый высокий в Восточной Европе уровень развития частной собственности и производства еще в XIX столетии, к началу 90-х гг. XX века доля негосударственного сектора в экономике оказалась меньшей, нежели в соседних Венгрии и Польше. Естественно, такое положение дел не могло считаться справедливым. Реприватизация в какой-то мере восстанавливала справедливость и обеспечивала при этом переход имущества в частные руки.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

490

491

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

Другим элементом приватизационной программы, привлекающим к участию в разгосударствлении широкие слои населения, стало использование ваучеров. При этом на крупных предприятиях правительство предоставило менеджменту большую степень свободы действий для разработки конкретных планов приватизации.

Правительства республик Чехия и Словакия отобрали конкретные предприятия, которые должны были быть отданы в частные руки за первые две "волны" приватизации. В Чехии, например, таких предприятий оказалось 3220. Каждое из них могло представить собственные предложения по осуществлению разгосударствления. Предприятия должны были сами определить, какую долю акций направить для распределения через ваучерный механизм. Но наряду с использованием ваучеров менеджерами могли предлагаться и другие способы приватизации.

Вначале чешское правительство ожидало, что только порядка 800-1200 предприятий предложат схемы, содержащие в качестве одного из элементов ваучерный механизм. И это было бы нормально, поскольку представлялось, что участие граждан в приватизации не будет таким уж широким. Однако ваучеры, несколько неожиданно для правительства, получили среди граждан значительную популярность.

Неожиданность состояла в следующем. Поскольку за регистрацию своего права на участие в приватизационном процессе в Чехословакии (в отличие от России) надо было заплатить немалую сумму - 1000 крон (это составляло примерно четверть среднемесячной зарплаты), то можно было ожидать отказа от участия в приватизации большого числа людей. И действительно, к 10 января 1992 г. было продано населению лишь 2 млн приватизационных буклетов1. Но затем процесс резко ускорился. Уже к 15 февраля в Чехословакии было зарегистрировано 8 млн  419 тыс. владельцев ваучеров, что составляло

1 Буклет отличался от нашего российского ваучера. Он не был единой бумагой, а содержал 1000 купонов, что позволяло участнику приватизации варьировать свои действия.

примерно три четверти от общего числа граждан, имеющих право на получение приватизационных купонов [443, с. 1-5].

Такой скачок популярности ваучерной программы определялся деятельностью многочисленных быстро сформировавшихся инвестиционных фондов. Граждане, которые вчера еще не знали толком, каким образом можно было бы с помощью участия в приватизации окупить затраты на приобретение буклетов, теперь вдруг получили чрезвычайно выгодные предложения от заинтересованных в этом профессионалов.

Буквально с самого начала процесса приватизации активную роль в ней стали играть инвестиционные компании, сформировавшие фонды для привлечения ваучеров населения. С помощью агрессивной рекламной кампании они стремились "затащить" к себе как можно больше граждан.

Некоторые компании обещали сразу же выплачивать крупные суммы наличными за то, что граждане вложат свои купоны именно в их фонды. Эти суммы в 10-15 раз могли превышать ту регистрационную плату, которую владельцы ваучеров внесли при получении буклетов. Так поступали, например, фонды, созданные Чешским сберегательным банком (Ceska sporitelna), Инвестиционным банком (Investicni banka), и многие другие фонды - менее крупные.

Формально все это, как правило, выглядело кредитом, который предоставляется под залог взятых у граждан ваучеров. Но большинство клиентов инвестиционных фондов с самого начала не собиралось отдавать взятую взаймы сумму обратно, передавая, таким образом, права на свой ваучер кредитору. Иначе говоря, в отличие от ситуации с российскими чековыми инвестиционными фондами, вкладывая ваучер в которые гражданин надеялся на получение дохода в будущем, в Чехословакии обладатель приватизационного буклета просто желал осуществить элементарную спекуляцию и положить в карман живые деньги сразу же после продажи своего права на участие в разделе государственной собственности. А фонды, таким образом, были не столько инвестиционными фондами в обычном понимании этого слова, сколько скупщиками ценных бумаг.

В связи этим возникло множество скандальных историй. Например, один из банков, создавших инвестиционную компанию,

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

492

493

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

обещал предоставлять ее клиентам специальные кредиты (правда, не уточнил, под какой процент). Когда дело дошло до выполнения взятых на себя обязательств, оказалось, что кредит, выдаваемый в обмен на ваучер, предоставляется под 23%, причем эти деньги плюс небольшие комиссионные надо выплатить сразу же при его получении. Таким образом, заемщик реально приобретал лишь примерно три четверти обещанной ему суммы, и это сильно уменьшило число граждан, желающих пользоваться такой льготой.

Но наиболее скандальную известность приобрел фонд "Harvard Capital and Consulting" - единственный крупный фонд, созданный не финансовым институтом, а физическим лицом, 29-летним выпускником гарвардской бизнес-школы Виктором Коженым. Он начинал обрабатывать граждан уже в тот момент, когда они только получали свои ваучеры, и обещал им выплачивать ежегодно дивиденд, в десять раз превышающий ту сумму, которую они вложили [482, с. 1-3;  293, с. 908, 913].

Таким образом, данный фонд больше походил на классический тип подобного финансового института, хотя стратегия такого рода компаний, как "Harvard Capital and Consulting", очень напоминает ту, которую избрали откровенно мошеннические финансовые структуры в России1.

1Коженый имеет биографию типичного авантюриста. В финансовых кругах его называют "пражским пиратом". В 16 лет он с родителями уехал из родной Чехословакии в ФРГ, позднее перебрался в США. Там он продемонстрировал хорошие способности, окончил Гарвард, но на стабильной работе в банке не задержался из-за склонности к ведению в рабочее время личных дел. В 1989 г. Коженый перебрался в Прагу, где стал налаживать контакты в бюрократических кругах. На родине он жил до 1994 г. и был в течение этого промежутка времени обвинен не только в финансовых махинациях, но даже в сборе компромата на министров. После отъезда из Чехии Коженый жил в Швейцарии и на Багамских островах, а затем принял участие в приватизации государственной собственности Азербайджана, где приобрел столь же скандальную известность, как и в Праге [174а, с. 192-201].

Однако между тем, что получилось у нас, и тем" что получилось в Чехословакии, имелось все же существенное различие. Бережливый и зажиточный житель Чехословакии не склонен был в основной своей массе быстро востребовать свои дивиденды, предпочитая инвестировать их и увеличивать таким образом свой капитал. Это очень помогало инвестиционным компаниям, поскольку предотвращало паническое изъятие ранее вложенных средств, которое рано или поздно охватывало все финансовые компании, оперирующие в России.

В конечном счете именно инвестиционные компании сумели в Чехословакии сосредоточить в своих руках основной объем ваучеров, причем концентрация капитала оказалась весьма значительной. Так, например, только семь ведущих фондов сосредоточили в своих руках 45 % всех купонов [293, с. 908].

Применительно к той стратегии, которую избрало правительство в области приватизации, участие инвестиционных компаний и вызванное этим значительное расширение участия граждан дало несколько неожиданный эффект. Большое число граждан оказалось лично заинтересовано в реализации ваучерной программы, что естественным образом поставило барьер на пути роста активности менеджеров и трудовых коллективов в борьбе за получение привилегий в ходе приватизации, Теперь в ответ на всевозможные требования, предъявляемые с их стороны, и на возможное лоббирование их интересов через парламент правительство могло опираться на ваучерную программу и добиваться именно ее реализации в интересах большей части народа.

Примерно так и получилось на деле. К 15 января 1992г. чешское министерство приватизации получило 5934 приватизационных проекта от предприятий. К концу января за счет предоставления конкурирующих проектов (любая заинтересованная сторона могла по разрешению правительства за два месяца с момента объявления содержания условий базового проекта представить альтернативный проект) общее число документов возросло до 10 тыс. Одна четверть из всей этой массы представляла базовые проекты, а три четверти - конкурирующие.

-^_

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

494

495

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

Словацкое министерство приватизации получило в общей сложности 1,5 тыс. проектов.

Использование системы конкурирующих проектов позволило противопоставить директорскому подходу иные варианты. Как показал анализ конкурирующих проектов, 24,9 % этих предложений поступило от менеджеров самих предприятий и 3,6 % - от менеджеров отдельных заводов, входящих в состав предприятий. Но 39,7 % предложений поступило от различного рода внешних покупателей, том числе иностранных. Наконец, 3,6 % документов было представлено в министерства от прежних собственников фирм [444, с.1].

Ваучерный метод приватизации предлагался лишь в 2530 чешских и 736 словацких проектах. Это говорит о том, что менеджмент не был заинтересован в широком распространении акций своих предприятий среди населения. Но теперь уже правительства республик имели возможность для осуществления маневра, которой они и воспользовались.

Было принято решение рассматривать вначале преимущественно проекты, содержащие использование ваучерного метода. В противном случае могло произойти обесценение того огромного числа купонов, которое оказалось на руках у населения. До марта 1992 г. властями в основном одобрялись лишь ваучерные проекты. Затем произошло увеличение доли и других предложений (по большей части предполагающих прямые продажи акций за деньги) в числе одобренных правительством. Тем не менее, в ходе первой волны приватизации было рассмотрено только 7 тыс. проектов из более чем 11 тыс. имевшихся. Остальные предложения содержали проекты, не связанные с использованием ваучеров.

При рассмотрении проектов имелись существенные расхождения во взглядах между представителями министерства приватизации и отраслевых министерств, которые должны были давать свои заключения. Последние предпринимали попытки лоббирования в пользу менеджеров предприятий. Однако министерство приватизации сразу же заявило, что будет противиться предоставлению трудовым коллекти-

вам предприятий более 10 % от общего объема их акций [470, с. 82]1.

Практически без существенных льгот трудовым коллективам прошла в Чехословакии и малая приватизация. Если объект не был внесен в план большой приватизации и не должен был возвращаться своему старому владельцу (реституция имела приоритет перед продажей новым собственникам), то он выставлялся на аукцион. Около двух третей предприятий оказалось приватизировано через аукционы, в которых коллектив участвовал на общих основаниях. Преимущества предоставлялись только чехословацким гражданам по отношению к иностранцам, да и то данная привилегия касалась лишь первого тура аукциона. Если желающих приобрести предприятие не оказывалось, то объявлялся второй тур, в который уже допускались и иностранцы.

Основной задачей малой приватизации считалась не продажа имущества по максимально высокой цене, как, скажем, в Венгрии, а скорейшая трансформация собственности, позволяющая сформировать класс предпринимателей, которых в Чехословакии к моменту начала разгосударствления практически не было. Поэтому продаваемые предприятия были "очищены" от долгов и всяких других обязательств, а для продажи часто использовался голландский аукцион, на котором цена понижается, а не повышается, как на обычном аукционе. Подобная практика позволяла рано или поздно дойти до такого уровня цены, который позволял худо-бедно реализовать имущество, даже если спрос на него был не слишком высоким. Иногда продажная цена снижалась в большей степени, чем хотело правительство, поскольку на аукционах появлялись подставные участники, роль которых состояла лишь в том, чтобы способствовать передаче имущества заранее определенному для этой цели покупателю [350, с. 62-63, 72].

1По другим данным, доля коллективов составила в ходе чехословацкой приватизации даже не 10, а только 5 процентов [505, с. 93].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

496

497

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

Таким образом, малая приватизация в Чехословакии в основном проводилась ради реализации тех же самых задач, которые стояли в основе программы приватизации крупных предприятий: передача имущества в частные руки, насколько необходимо; привлечение эффективного собственника, насколько возможно.

Некоторая специфика приватизационного процесса отличала Словакию. В этой республике постарались, сохранив общий чехословацкий подход к разгосударствлению, ограничить все же возможности осуществления глобального контроля над собственностью со стороны инвестиционных фондов, сделав упор на обычного частного инвестора. Иначе говоря, в Словакии попытались адаптировать оригинальную схему к той практике, которая применялась в соседних странах с трансформирующейся экономикой.

Для этого словацким инвестиционным фондам было запрещено контролировать более 20 % капитала отдельной конкретной приватизированной компании. Правда, этот запрет не слишком помог делу. Инвестиционные фонды быстро научились его обходить. В 71,4 % случаев фонды заключали между собой специальные соглашения о совместном контроле над компаниями. Таким образом, они все равно сохраняли контроль, причем формально не нарушая никаких правил.

Кроме этого, словацкой особенностью приватизации стало меньшее внимание, уделяемое использованию ваучерных схем. В Словакии не стали слишком стремиться к тому, чтобы ускорить процесс приватизации. Там решили постараться в большей мере привлечь к приватизации иностранные компании. Для этого им была предоставлена возможность вкладывать капитал на индивидуальных условиях, если они оказывались готовы инвестировать свои деньги в предприятия, особо нуждающиеся в реструктуризации. Например, в качестве такого рода индивидуальных условий инвестирования могли применяться налоговые льготы [504, с. 228,  232-233].

Таким образом, конкретный механизм приватизации в Чехословакии оказал весьма существенное воздействие на распределение собственности. Можно сказать, что государственное регулирование здесь, несмотря на довольно либе-

ральный общий характер чехословацких преобразований, сыграло большую роль, чем, скажем, в Венгрии, предпочитавшей градуализм шокотерапии и сохранявшей существенные элементы этатизма в финансовой области. Однако любопытно заметить, что приватизация в Чехословакии являлась не только формой государственного регулирования, осуществляемого в имущественной сфере. В ней содержались некоторые неочевидные механизмы регулирования финансов. И это при том, что с формальной точки зрения проводившиеся в Праге финансовые реформы казались довольно либеральными.

На первый взгляд может показаться, что разгосударствление и финансовая стабилизация - это процессы, практически не связанные друг с другом (за исключением того случая, когда доходы, полученные от продажи имущества, идут в бюджет). Но в Праге все было сложнее.

В механизме чехословацкой приватизации содержались не слишком бросающиеся в глаза элементы, которые в корне меняли те либеральные принципы, что были широко разрекламированы и выдавались за суть процесса разгосударствления. На самом деле приватизация была не такой уж либеральной, какой казалась на первый взгляд. Более того, определенные стороны системы разгосударствления оказывали свое негативное воздействие на финансовую политику, тоже казавшуюся, на первый взгляд, достаточно прогрессивной.

Как отмечал Томаш Ежек, который сначала был министром приватизации Чехословакии, а затем возглавил Национальный фонд имуществ, "важнейшей финансовой операцией Фонда в 1992 г. была эмиссия облигаций, с помощью которых решались проблемы фирм, имеющих долги. Эмиссия эта осуществлялась для того, чтобы акционерные компании, приватизированные посредством использования ваучеров, могли бы продержаться на плаву достаточно долгое время, т.е. до тех пор, пока реальный собственник не возьмет ситуацию под свой контроль" (цит. по: [293, с. 898]).

Таким образом, под эгидой Фонда фактически осуществлялись скрытые квазибюджетные операции. "Либеральное"

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

498

499

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

правительство не отказалось от идеи финансовой поддержки предприятий, неспособных самостоятельно выжить в условиях рыночной конкуренции, а продолжало покрывать их убытки, делая это, правда, тем способом, который не бросается в глаза. Ежек был отнюдь не случайным человеком. Он являлся одним из лидеров гражданско-демократической партии Клауса, а значит, доверенным лицом главного идеолога чехословацких реформ.

Эмиссия облигаций была, естественно, отнюдь не безобидным действием, имеющим одни лишь положительные стороны. Необходимо было мобилизовать финансовые ресурсы, которые шли бы на выкуп этих облигаций. В результате почти половина тех сумм, которые Фонд получал от денежной приватизации, т.е. от продажи пакетов акций чехословацких предприятий за реальные деньги, шла на погашение задолженности другой группы приватизируемых фирм - тех, на которые реальный, обладающий капиталами инвестор не готов был идти. В 1992 г. это квазибюджетное финансирование промышленности составило примерно 3% ВВП  страны [293, с. 900]. Как отмечалось выше, Чехословакия оставалась практически второй после Венгрии страной по размеру бюджетного перераспределения валового продукта. С учетом этих дополнительных процентов чехословацкий этатизм оказывается еще более впечатляющим.

Почему чехословацкое правительство шло на осуществление столь странной экономической политики? В общем-то примерно по той же причине, по которой правительство Ан-талла в Венгрии увеличивало долю государства в ВВП. Только венгры делали это открыто через бюджет, тогда как для чехословацкого правительства большое значение имели скрытые квазибюджетные операции. Специально изучавшие данный вопрос эксперты К. Бром и М. Оренштейн выделяют три основных фактора, повлиявших на соответствующие действия Клауса [293, с. 898].

Во-первых, правительство не хотело брать на себя ответственность за банкротства предприятий, которые могли бы начаться в массовом порядке, если бы не оказываемая им финансовая поддержка. Действительно, Клаусу удалось поддер-

живать безработицу на сравнительно низком уровне и долгое время сохранять популярность своей партии и своей администрации среди широких слоев населения.

Во-вторых, приватизация осуществлялась еще до того, как произошло разделение страны на два отдельных государства - Чехию и Словакию. Поскольку множество нерентабельных предприятий находилось в Словакии, реформаторы считали политически некорректным применение по отношению к ним жестких действий со стороны правительства и банков, являющихся фактически чешскими.

В-третьих, считалось, что такого рода политика должна будет осуществляться не слишком долго и что собственники в обозримой перспективе реально возьмут процессы под свой контроль. Поэтому определенный компромисс в плане смягчения бюджетных ограничений не считался слишком уж сильным отходом от либеральных преобразований. Ради достижения политической стабильности можно было пойти на некоторые жертвы.

Приватизация и действия Фонда были не единственным способом осуществления скрытой промышленной политики. Она осуществлялась также и через специально созданный для этой цели в феврале 1991 г. Konsolidacni banka (КБ). В его прямую обязанность входило предотвращение банкротств.

КБ выкупал плохие ссуды у коммерческих банков за 80 % их стоимости. Деньги, необходимые для решения этой задачи, мобилизовывались из различных источников, в том числе они одалживались у Центробанка под льготный процент, что означало расширение денежной эмиссии. В 1991 г. КБ выкупил таким образом примерно четверть всей внутренней задолженности, образовавшейся в Чехословакии. Около шести тысяч фирм оказались объектами осуществления подобных операций [293, с. 901].

Вся эта история очень напоминает тот взаимозачет, который осуществил в России Виктор Геращенко вскоре после того, как стал главой Центробанка в 1992 г., только у нас это делалось стихийно, без солидной предварительной подготовки, без создания для выкупа долгов специального кредитного института.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

Имелись в Чехословакии и прямые попытки осуществления взаимозачета. Эта политика велась под эгидой министерства промышленности и торговли. В ее основе лежало представление о том, что фирмы должны друг другу, а потому с помощью компьютера надо лишь выявить те цепочки взаимной задолженности, которые можно ликвидировать посредством взаимозачета. Однако министерство недооценило масштабы трансформационного спада в стране. Дело было отнюдь не в неспособности предприятий самостоятельно расшить кризис неплатежей.

К середине 1993 г. таким образом была ликвидировано лишь 9,1 % от общей величины дебиторской задолженности. Некоторые специально опрошенные представители чехословацких фирм говорили, что подобного результата они могли бы достигнуть и сами, причем для этого не потребовалось бы тратить столь крупные суммы, которые израсходовали государственные чиновники [293, с. 902]. Причем любопытно отметить: если Фонд имуществ вынужденно оказался втянут в государственную регулирующую деятельность, то министр промышленности и торговли Владимир Длоугий сознательно был настроен на то, чтобы его ведомство играло как можно более активную роль в осуществляемой правительством промышленной политике.

Таким образом, подводя итог анализа своеобразного механизма квазибюджетных операций, осуществлявшихся с использованием приватизационного механизма, центробанковских кредитов и взаимозачетов, можно отметить следующее. Главному идеологу чехословацких реформ Вацлаву Клаусу удавалось выступать в роли своеобразного Сайта-Клауса, неизменно сохраняющего популярность и раздающего подарки. Либеральная риторика наряду с серьезными реальными достижениями в области либерализации и финансовой стабилизации обеспечивали Клаусу дома и за рубежом имидж одного из самых прогрессивных реформаторов Центральной и Восточной Европы. Но скрытые от постороннего глаза механизмы регулирования позволяли ему не вступать в острый конфликт с теми слоями населения, которые обычно страдают от практики шокотерапии.

501    ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

ЧЕХИЯ: СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ

На начальном этапе экономических преобразований Чехия отличалась наибольшей политической стабильностью среди всех посткоммунистических стран. В 1992 г. Клаус, опираясь на те особенности риторики и политики, о которых шла речь выше, сумел, находясь во главе своей гражданско-демократической партией (ГДП), выиграть парламентские выборы с большим преимуществом. Эта победа ознаменовала окончание борьбы между двумя крыльями Гражданского форума. Технократы, ведомые Клаусом, смогли сформировать правящую коалицию, в которую вошли также неолибералы из Гражданского демократического альянса и представители Христианско-демократического союза. Коалиция имела прочные позиции в парламенте и спокойно правила страной на протяжении четырех лет.

Клаусу не пришлось сразу же после осуществления радикальных преобразований испытать на себе ту переменчивость народной любви, которую испытали Бальцерович в Польше и Гайдар в России. Клаусу, единственному среди политиков либеральной ориентации, удалось провести реформы и сохранить власть, не проиграв на выборах левым силам. Похожая стабильность была, как мы видели, отмечена еще в Словении, но там левые силы практически от власти не уходили и сами почти постоянно осуществляли серьезные реформы, за исключением лишь сравнительно короткого промежутка времени.

В 1993 г. произошло важнейшее событие в истории страны. Чехословакия разделилась на отдельные республики - Чехию и Словакию. Разделение произошло в отличие от разделения Югославии абсолютно мирным путем. А в отличие от разделения СССР оно произошло уже после того, как основные необходимые шаги реформ были осуществлены. Тем не менее, чрезвычайно важные для завершения модернизации преобразования должны были идти и после 1993 г. С этого момента

                                                                                                      502

реформы в Чехии и Словакии осуществлялись абсолютно независимо друг от друга.

В Чехии первые два-три года независимого существования приобрели форму своеобразного триумфального шествия к рынку, к ценностям европейской хозяйственной культуры. В 1994 г. начался очевидный экономический подъем. И хотя Чехия не была первой страной, перешедшей от трансформационного спада к подъему, достижения чешских реформаторов трудно было переоценить. Ведь страна переходила к рынку практически из административной системы, не имея такого фундамента промежуточных реформ, как тот, который имелся у Венгрии, Польши и Словении, Чехия начинала из одного ряда с СССР, а спустя всего лишь три года показывала результат не худший, нежели наиболее передовые соседи по Центральной и Восточной Европе.

В среднем за период 1994-1996 гг. экономический рост в Чехии составил 4,3 %. Если же обратиться к показателям финансовой стабильности, то здесь Чехия в полной мере смогла сохранить имевшиеся у нее исходные преимущества. В 1994 г. инфляция уже снизилась до уровня, не превышающего 10 %, и вплоть до 1998 г. держалась в рамках, чрезвычайно приятных для любого потенциального инвестора. Клаусу удалось добиться даже существенных позитивных сдвигов в плане сокращения доли государственных расходов в ВВП. К 1998 г. этот показатель снизился до 43 % ВВП, что по европейским меркам было очень даже неплохо. И хотя бюджетный дефицит имелся, он не превышал 2 %, вполне приемлемых, скажем, для вступления в Евросоюз [387а, с. 56].

Иными словами, Клаус поначалу несколько "мухлевал" со своими реформами, делая их на вид более радикальными, чем они были на самом деле. Но со временем реформатор "исправился". Начавшийся в стране экономический рост Клаус использовал в отличие от многих известных в мире правителей-популистов для того, чтобы закрепить имевшиеся в Чехии реальные достижения.

Пожалуй, можно применительно к тому периоду выделить два момента, не вполне приемлемых с либеральной точки зрения. Во-первых, понемногу нарастал размер задолжен-

ности. Но это оказывалось не слишком страшно, поскольку общий размер чешского долга был не столь велик, как у некоторых соседей. Во-вторых, устойчиво отрицательными стали торговый баланс и баланс по текущим операциям. Но это нельзя было поставить в вину только Клаусу, поскольку данной болезнью страдали и многие соседи Чехии.

"Экономическая трансформация завершена",- объявил Клаус в конце 1995 г. В этот момент положение страны казалось как никогда более благоприятным. Трудности переходного периода остались позади. Многие западные инвестиционные банки оценивали Чехию как место, наиболее благоприятное во всем посткоммунистическом мире для осуществления капиталовложений. Многие западные экономисты начинали говорить о чешском "экономическом чуде" и характеризовали страну по образцу быстро развивавшихся в 70-80-е гг. государств Юго-Восточной Азии в качестве "восточноевропейского тигра". Сами чехи поверили в то, что они на удивление хорошо прошли через этап экономических преобразований и имеют основания чувствовать себя более счастливыми, нежели их восточноевропейские соседи.

Государство в целом выглядело как хорошо управляемая корпорация, просто обреченная на то, чтобы иметь позитивные производственные результаты. Хорошее состояние макроэкономических показателей давало основания Клаусу доказывать, что Чехия уже находится в той же группе экономически развитых стран, что и западные соседи, входящие в Евросоюз, а не в той, где расположились Польша, Венгрия и Словакия, не говоря уж о государствах, образовавшихся на развалинах бывшего Советского Союза или бывшей Югославии. Придя к такому выводу, чехи не особо стремились к расширению сотрудничества в рамках вышеградской четверки. Прага полагала, что слишком тесные взаимоотношения с Варшавой, Будапештом и Братиславой могут скорее затормозить вхождение в Евросоюз, нежели ускорить его.

Тем не менее, через полтора года после того, как Клаус заявил об окончании периода трудностей, Чехия вошла в состояние серьезного политического кризиса и столкнулась со значительными экономическими неурядицами. Выяснилось, что

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

504

505

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

эта страна, несмотря на свои богатые культурные и экономические традиции, а также высокий уровень ВВП на душу населения, не застрахована от проблем, встречающихся при прохождении трансформационного процесса [462, с. 22, 25].

В первой половине 90-х гг. безработица в Чехии держалась на уровне примерно в три раза более низком, чем в Венгрии, и в четыре раза более низком, чем в Польше [338, с. 129]. С одной стороны, это было вроде бы неплохо. Однако с другой стороны, проблема переходной экономики в значительной степени определялась тем, каковы причины столь высокого уровня занятости. Ведь Чехия сумела поддержать занятость, так и не пройдя через структурную трансформацию.

Налицо имелось серьезное противоречие. На официальном уровне произносилось много красивых слов в духе чикагской школы, предназначенных большей частью для наблюдателей из западных государств. Из этой риторики можно было сделать заключение о том, что страна идет по пути максимально возможной либерализации. Но на практике при взгляде на микроэкономический уровень выяснялось, что консервативный менеджмент чешских предприятий так и не предпринял серьезных шагов в плане осуществления их реструктуризации. На своих рабочих местах оставались люди, которых настоящий частный собственник должен был бы уже уволить. В результате этого производительность труда в чешской экономике выросла за десять пореформенных лет лишь на 6 %, тогда как, для сравнения, производительность труда в венгерской экономике увеличилась более чем на треть, а в польской - на 29 %  [410, с. 4].

Понятно, что в такой ситуации чешская экономика должна была постепенно либо терять международную конкурентоспособность, либо снижать уровень оплаты труда. Но второе было практически невозможно. Реальная среднемесячная зарплата росла быстрыми темпами: в среднем за период 1992-1996 гг.- почти на 8 % в год, т.е. значительно быстрее, чем рос валовой продукт (рассчитано по: [231, с. 329]). Следовательно, чуть раньше или чуть позже должен был наступить серьезный кризис.

Производительность труда могла бы поднять реструктуризация производства, но на предприятиях не имелось того

собственника, который способен был бы ее обеспечить. Приватизационный процесс шел по своеобразному кругу. Граждане приобретали у государства право на участие в приватизации в основном для того, чтобы передать его инвестиционным фондам. Но эти инвестиционные фонды во многих случаях контролировались банками, которые по-прежнему принадлежали государству. Получалась вроде бы абсурдная ситуация, когда имущество формально уходило из рук неэффективно управляющего им чиновника, но так и не переходило к эффективному собственнику.

Авторы приватизационной модели полагали, что система все же станет работать после того, как акции приватизированных компаний начнут с весны 1993 г. покупаться и продаваться на фондовой бирже. Вторичный рынок должен был сформировать возможности для прихода реального инвестора, который заменит собой неэффективно работающих старых менеджеров.

Однако эти менеджеры держались на своих местах значительно более прочно, чем могло показаться вначале. Процесс смены собственника шел медленно. Инвестиционные компании реально не могли вести реструктуризацию предприятий. В итоге старые номенклатурные связи, установившиеся еще в период господства экономики советского типа, позволяли директорам предприятий сохранять позиции и обеспечивать реальную независимость от любого контроля со стороны. Инвестиционные компании осуществили замену всего лишь примерно 10 % менеджеров тех предприятий, которые они контролировали. Остальные старые директора остались на своих местах [293, с. 915].

Более того, из-за наличия системы старых номенклатурных связей возникло даже такое любопытное явление, как "банкротство банкротств". В принципе, для развития рынка необходимо было бы, чтобы часть предприятий, не способных сводить концы с концами, обанкротилась. Но банкротства так и не происходили, поскольку предприятия находились в долгу у банков, а между менеджерами, работавшими в промышленности, и менеджерами, работавшими в кредитной сфере, существовали прочные отношения еще со времен существования экономики советского типа. Усугубляло проблему еще и то, что инвестиционные

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

506

507

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

компании, имевшие в своих портфелях крупные пакеты акций предприятий, в свою очередь были почти всегда подконтрольны банкам. В итоге к ноябрю 1993 г. банкротства были инициированы только в 30 фирмах, хотя неудовлетворенные требования со стороны кредиторов имелись в тысячах случаев [411, с. 462].

Банкротства происходили недостаточно интенсивно не только из-за особенностей чешской приватизации и системы корпоративного управления, но также по причине несовершенства законодательства и судебного механизма, Так, в частности, если даже процедуру банкротства пытались инициировать возмущенные кредиторы, суд, как правило, проявлял излишнюю осторожность в данном вопросе. Возбуждение дела могло оттягиваться разными способами порой на целый год.

Суды страдали из-за отсутствия желания работать в новых рыночных условиях. Но, кроме того, страдали судебные органы также и из-за отсутствия квалифицированной экспертизы по экономическим и финансовым вопросам. Наконец, важным недостатком системы было и то, что кредиторы не могли участвовать в назначении временной администрации на том предприятии, где было инициировано банкротство. В результате совместного действия всего этого комплекса специфических особенностей банкротство в Чехии если и происходило, то оказывалось направлено скорее на ликвидацию предприятия, нежели на его реструктуризацию и финансовое оздоровление [318, с. 9].

Вся эта специфическая деятельность законодателей, принимавших весьма осторожные нормативные акты, и судов, затягивающих процессы, вряд ли была случайной. В Чехии сложилась такая практика, при которой делалось все возможное, дабы защитить предприятия от давления рыночных сил и не слишком обострять социальные отношения в обществе. Таким образом, и менеджеры на предприятиях, и представители различных ветвей государственной власти на практике совместно осуществляли действия, переводящие реформу, формально имевшую вид радикального перехода, в состояние, близкое к градуализму.

Характеризуя возникшую ситуацию, исследователи отмечали, что "чешская нестандартная приватизация - вместе с

роспуском отраслевых министерств, имевшим место в самом начале экономических реформ, и разработкой антимонопольной политики, а также комплекса других мер по деконцентрации - имела целью подорвать власть промышленного лобби... На практике, однако, очень быстро возникли новые коалиции, и старый менеджмент признал, что приватизация вполне может быть использована в качестве средства сохранения власти" [301, с. 249-250].

В самом по себе факте сохранения власти менеджментом, возможно, и не было бы ничего плохого. Однако этот менеджмент сохранял свою власть в ущерб повышению экономической эффективности предприятий что уже представляло собой для пореформенных Чехии и Словакии серьезную проблему.

К 1997 г. в Чехии уровень концентрации собственности в одних руках благодаря росту значения инвестиционных фондов и благодаря вторичному рынку акций достиг западноевропейского уровня. Он даже превысил тот уровень концентрации, который имелся в США и Великобритании - странах с большим числом мелких инвесторов. Однако согласно обследованию, проведенному в Чехии Мировым банком, стратегические инвесторы были крупнейшими собственниками только на одной трети предприятий. Что же касается инвестиционных фондов, то они доминировали в более чем половине случаев из тех, которые оказались известны исследователям.

Удержание власти менеджментом приводило к различного рода последствиям. В частности, одним из последствий стало сохранение на новом этапе в несколько иной форме старой спонтанной (номенклатурной) приватизации. Менеджеры использовали имеющиеся в их распоряжении средства для тайного вывода активов предприятия (так называемые "тоннельные операции"). Они заключали фиктивные контракты или контракты по слишком высоким ценам с разного рода компаниями, которыми в действительности они сами и владели. Отсутствие должного контроля со стороны собственника за их деятельностью позволяло менеджерам класть в карман изрядную долю тех богатств, которые имелись на управляемых ими предприятиях [318, с. 10-12].

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

508

509

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

К проблеме эффективности функционирования чешских предприятий из реального сектора экономики вплотную примыкает проблема функционирования банковского сектора. Вплоть до середины 1998 г. четыре крупнейших чешских банка оставались по большей части государственными, хотя в ходе массовой приватизации и были проданы существенные доли их акций. Формально функционирование банков было весьма успешным. Чехия среди всех стран Центральной и Восточной Европы имела наиболее мощный банковский сектор, составлявший почти 200 % годового ВВП, что было даже больше, чем в Венгрии и в развитых странах Западной Европы, таких как Германия, Франция, Испания. Что же касается Словении или Польши, то их Чехия по данному показателю опережала в несколько раз. Такая мощь чешских банков определялась, прежде всего, сохранявшейся в стране на протяжении всего этапа реформ финансовой стабильностью, большой ролью, выпавшей на долю финансовых посредников в переходных процессах, а также отсутствием альтернативных финансовых институтов.

Однако эффективность функционирования банков, контролируемых государственными менеджерами, оставляла явно желать лучшего. По оценкам экспертов МВФ, к концу 1998 г. порядка трети предоставленных государственными банками ссуд могли квалифицироваться как плохие, сомнительные или же не отвечающие стандартам кредитования. Даже если исключить из этого числа кредиты, предоставляемые Konsolidacni banka в целях предотвращения банкротств плохо работающих предприятий, о чем говорилось выше, все равно доля проблемных кредитов составляла примерно 18 %.

Кроме того, велики были и издержки банков, связанные с оплатой труда собственных работников. Они в 1995-1998 гг. возросли примерно на 40 %. Чешские банки фактически поддерживали ту далеко не лучшую традицию монополизации и работы на интересы инсайдеров, которая сложилась еще в XIX столетии в Австро-Венгерской империи у венских банков, а потом была перенята банками пражскими.

Все это вместе взятое - плохие ссуды, некачественный менеджмент, высокие издержки - обернулось слишком большим бременем, возложенным на банковскую систему.

Вследствие этого весьма велики были потери, которые несли банки. Причем с наступлением азиатского финансового кризиса, затронувшего и Европу, эти потери стали особенно ощутимыми. В 1998 г. банковский сектор потерял суммы, более чем в два раза превышающие те потери, которые имели место в 1997 г. Кроме того, по крайней мере один из крупных чешских банков столь неудачно вложил свои средства, что сильно погорел на дефолте российского правительства [318 с. 19-22].

Причины подобного положения банковского сектора вытекают из изложенных выше проблем. С одной стороны, удержание банков в государственной собственности, а с другой - установление слишком близких контактов с менеджментом промышленных предприятий определяли сохранение сформировавшейся еще в годы господства экономики советского типа практики злоупотреблений,

В конечном счете, когда кризис серьезно затронул чешскую банковскую систему, она стала сокращать объем кредитов, предоставляемых предприятиям. Если в 1996 г. они составляли 45 % от всей величины банковских активов, то к концу 1998 г. данный показатель снизился до 40 %. В то же время возросло значение межбанковских депозитов и вложений в государственные ценные бумаги [318, с. 23].

Неудивительно, что страдающий от недостатка качественного корпоративного управления чешский реальный сектор экономики, столкнувшись в дополнение ко всему еще и с переменой отношения недавно столь лояльных к нему государственных банков, начал показывать плохие результаты деятельности. В 1997 г. Чехию поразил экономический спад. Поначалу он составил лишь 1 %  ВВП, но в 1998 г. увеличился до 2,2 %. Кризисным оставался и 1999 г., хотя падение ВВП оказалось уже меньше 1 %. В целом за период 1997-1999 гг. произошло еще и заметное падение инвестиций [231, с. 328].

Таким образом, можно сказать, что чехам в очередной раз не удалось создать общество с особым "человеческим лицом". Не удалось воспарить над буднями восточноевропейских проблем. Страна двигалась вперед, но не могла при этом миновать естественных трудностей.

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

510

511

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

С. Гомулка отмечал, что длительный экономический спад в Чехии, имевший место в 1997-1999 гг., трудно объяснить, если не учитывать низкого качества корпоративного управления, которое существовало на предприятиях страны после проведения массовой приватизации. Поставленные новыми собственниками менеджеры не смогли адекватно прореагировать на изменившиеся макроэкономические условия. В конечном счете, Гомулка сделал вывод о том, что "в Чешской республике длительная задержка с приходом экономического роста заставила по-новому взглянуть на преимущества быстрой ваучерной приватизации. Именно этот отрицательный опыт Чешской республики и гораздо более высокие показатели экономического роста в Польше, Эстонии и, в последнее время, Венгрии способствовали формированию "нового мышления", согласно которому успех переходного процесса зависит прежде всего от быстрого создания условий - институциональных, правовых, микро- и макроэкономических, благоприятствующих развитию и росту нового частного сектора, включая прямые иностранные инвестиции" [361, с. 78-791].

В принципе, можно согласиться с выводом о том, что польские и венгерские предприятия управляются лучше, нежели чешские. Однако предпосылкой успеха поляков и венгров стало развитие частного сектора и осуществление постепенных реформ государственных предприятий в годы, предшествовавшие началу радикальных преобразований. Для того чтобы вверить судьбу государственных компаний отечественному или зарубежному частнику, требуется, с одной стороны, наличие эффективно работающего негосударственного сектора, а с другой - хотя бы относительно приемлемое отношение менеджеров реструктурируемых предприятий к приходу внешнего инвестора.

Иначе говоря, успехи Польши и Венгрии, думается, были связаны не столько с тем, что они обошлись без массовой приватизации на раннем этапе своих реформ, сколько с тем, что они в целом лучше, нежели Чехословакия, были подготовлены к работе в рыночных условиях. В Чехословакии на самом деле выбор приходилось делать не между массовой приватизацией и переводом предприятий в руки стратегического ин-

вестора, а между массовой приватизацией и сохранением государственного бюрократического управления на протяжении довольно длительного времени. В этом смысле, думается, сравнительно более медленное развитие и сравнительно худшее корпоративное управление в Чехии были предопределены стартовыми условиями.

В 1996 г. правительство предприняло некоторые меры для того, чтобы улучшить качество корпоративного управления в республике. Поправки, внесенные в Коммерческий кодекс, были направлены на то, чтобы защитить миноритарных акционеров, явно страдавших, как отмечалось выше, от вывода активов менеджерами. С одной стороны, на общих собраниях акционеров теперь требовалось собирать 75 % голосов для принятия решений по ключевым вопросам. С другой же стороны, законодательство теперь требовало от крупных собственников в обязательном порядке выкупать долю, принадлежащую миноритариям, если те желали продать свои акции. Таким образом, они могли либо оказывать большее воздействие на принятие решений, либо расставаться с компанией, не потеряв при этом денег, вложенных в собственность.

Спустя два года приняли поправки в законодательство об инвестиционных фондах, в соответствии с которыми они обязаны были повысить степень открытости информации. Кроме того, снижался с 20 до 11 % акций верхний уровень контроля за корпорациями. Иначе говоря, инвестиционные фонды вынуждены были продать часть находящихся у них под управлением бумаг, дав тем самым возможность более эффективно работающим стратегическим инвесторам установить свой контроль над предприятиями.

И наконец, в 1997-1998 гг. правительство вплотную подошло к приватизации государственных банков. По вопросу о продаже принадлежавших государству долей были достигнуты договоренности с крупными зарубежными банками [318, с. 12-13, 26].

А тем временем в стране стали намечаться серьезные политические изменения, приведшие в конце концов к смене власти. В 1996 г. длительное правление возглавляемой Клаусом коалиции впервые оказалось поставлено под удар. На парламентских выборах оппозиция смогла завоевать 101 место в

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЙ

512

513

ЧЕХОСЛОВАКИЯ; "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

нижней палате парламента, состоящей из 200 депутатов. Таким образом, правящая коалиция теперь уже не имела абсолютного большинства, хотя граждански -демократическая партия по-прежнему оставалась сильнейшей среди всех представленных в парламенте сил.

Клаус сформировал правительство меньшинства, но оно из-за своей слабости оказалось неспособно принимать радикальные решения. На повестке дня стояло осуществление важнейших преобразований в жилищно-коммунальной сфере, в банковском и энергетическом секторах, в здравоохранении, но они откладывались из-за невозможности обеспечения политического согласия относительно продолжения реформ.

Резко активизировалась почувствовавшая вероятную возможность прихода к власти оппозиция в лице социал-демократической партии и ее лидера Милоша Земана. Земан стал использовать популистские лозунги для того, чтобы привлечь на свою сторону как коммунистический электорат, так и сторонников крайне правых сил [462, с. 26].

Вплоть до апреля 1997 г, правительство, парализованное как внешним противостоянием, так и своими внутренними конфликтами, вообще неспособно было адекватно реагировать на быстро нарастающие экономические трудности. Несколько возрос бюджетный дефицит, динамика зарплаты превосходила динамику производительности труда, увеличивался дефицит торгового баланса. Наконец, пакет мер, необходимых для обеспечения стабилизации, был все же предложен парламенту. Однако успеха так и не достигли из-за неспособности правительства проявить жесткость в условиях, когда симпатии избирателей стали от него уходить.

Внутренние экономические и политические трудности пришлись как раз на тот период, когда имело место объективное ухудшение состояния дел на мировом рынке. Дали о себе знать первые толчки азиатского финансового кризиса. В мае 1997 г. валютные спекулянты предприняли атаку на крону. Центробанк попытался защитить национальную денежную единицу и удержать ее в 15-процентном валютном коридоре. Для достижения этой цели было потрачено порядка $3 млрд. Однако все было безуспешно. Крона упала, и это стало силь-

нейшим ударом по политическим позициям Клауса, поскольку стабильность национальной валюты являлась одним из принципиальных положений, на котором держалась вся выстроенная им конструкция. Стало ясно, что в его системе далеко не все находится под контролем, и "благополучная* Чехия, так же как и ее соседи, может страдать от серьезных экономических трудностей.

К концу мая появился пакет дополнительных экономических мер, предназначенных для того, чтобы удержать крону от дальнейшего падения. Теперь правительство и Центробанк отказались как от фиксации валютного курса, так и от удержания его в коридоре. Валютный курс стал плавающим. С одной стороны, это означало фактический отказ от политики дорогой кроны, привлекающей капиталы в страну и способствующей повышению конкурентоспособности за счет роста производительности труда. С другой же стороны, перемена политики создавала возможности для ограничения темпов роста реальной зарплаты и повышения конкурентоспособности экономики за счет упора на дешевизну рабочей силы. В перспективе появилась возможность выхода из кризиса, но текущее положение тем не менее оставалось тяжелым.

На фоне столь явно вырисовывающихся трудностей стало постепенно меняться состояние общественного мнения. Обратили внимание на успехи соседей - Польши, которая уже на протяжении целого ряда лет имела стабильный экономический рост, и Венгрии, начавшей как раз в это время преодолевать трудности, определявшие ее развитие в первой половине 90-х гг. Впервые за весь пореформенный период почти половина опрошенных граждан отметила, что до 1989 г. жизнь в стране была лучше.

Многие заговорили о необходимости ухода Клауса со своего поста. Его партия продолжала отстаивать своего лидера, понимая, что без него она вообще ничего собой не представляет. Наконец, правящая коалиция, для того чтобы иметь возможность приступить к энергичным действиям, решила имитировать обновление правительства. Она заменила двух министров и поставила перед парламентом вопрос о доверии. Несмотря на то, что коалиция формально не имела половины

514

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

депутатских мандатов, доверие было получено большинством в один голос, так как один социал-демократ за прошедшее с момента выборов время был исключен из своей партии [462, с. 27].

Однако личные позиции Клауса теперь оказались не столь прочными, как раньше. В декабре 1997 г. после скандала, связанного с проблемой финансирования партии, Клаус вынужден был подать в отставку с поста председателя правительства республики, Тогда же произошел и раскол его партии, в результате чего часть ее молодых членов образовала новую праворадикальную политическую партию "Уния свободы" [231, с. 308].

Наконец, после парламентских выборов 1998 г. Клаус уже не смог сформировать правительство. Власть перешла к социал-демократам во главе с Земаном. Левые силы все же сменили правых в Чехии, как это было раньше и в других странах с переходной экономикой. Но в Праге данное событие произошло значительно позже, чем в Варшаве, Будапеште или в столицах прибалтийских республик.

Клаус не смог вернуться к власти и на следующих парламентских выборах, проведенных в 2002 г. Левый поворот в Чехии оказался достаточно сильным после столь энергичного правого начала. Однако любопытно отметить, что политический климат Чехии, отличающейся высоким уровнем демократической культуры, определил принципиально иную судьбу Клауса, нежели Бальцеровича в Польше или тем более Гайдара в России. В обществе в целом сохранился высокий уровень уважения к тому человеку, который начал осуществлять рыночные преобразования и много сделал для Чешской республики. В конце 90-х гг. Клаус по согласованию с социал-демократами занял пост председателя палаты депутатов парламента. А в 2003 г. он был избран на пост Президента Чешской республики вместо Вацлава Гавела, отработавшего положенный по Конституции срок.

Тем временем чешская экономика постепенно начала выходить из кризиса. Как и в большинстве других стран Центральной и Восточной Европы, чешские левые не стали осуществлять популистский курс в экономике. Курс на финансовую стабильность был не только продолжен, но даже усилен. Инфляция после некоторого взлета в 1998 г. (связанного, по всей

 

515

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

вероятности, с изменением валютного курса) снизилась на рубеже веков до уровня, не превышающего 5 % годовых [319, с. 4, 12].

Правительство социал-демократов завершило приватизацию крупнейших банков, а также приступило к реструктуризации и приватизации ряда ведущих промышленных предприятий страны. Переход власти в руки левых сопровождался громкими заявлениями о том, что ранее правыми был избран неправильный курс приватизации. Но на самом деле очередной этап разгосударствления в Чехии показал иное. Страна просто вышла на тот уровень развития, когда можно подолгу заниматься отдельными предприятиями, не слишком заботясь о том, как функционирует основная масса фирм, поскольку эта основная масса уже действует в рыночных условиях.

В 2000 г. возобновился экономический рост. Характерно, однако, что безработица возросла по сравнению с периодом середины 90-х гг. более чем в два раза. Не имело работы порядка 8 % экономически активного населения. Возрос практически в три раза и уровень долговременной безработицы (т.е. безработицы, превышающей по продолжительности один год), достигнув 4,19 % [320, с. 3, 13]. В отдельных регионах, прежде всего в Северной Чехии (Мост, Хомутов, Острава, Теплице), уровень безработицы оказался гораздо выше среднего по стране: 16-20 % [231, с. 326].

Думается, что применительно к Чехии это можно рассматривать скорее как положительный момент, нежели отрицательный. Общий уровень безработицы все же не слишком высок по современным меркам, но сам факт ее усиления при росте производства означал, скорее всего, активизацию структурной перестройки на предприятиях. Той перестройки, которой столь не хватало Чехии в середине 90-х гг.

Об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что численность занятых сократилась за период 1995-2001 гг. в таких сферах экономики, как промышленность и сельское хозяйство, но возросла на 3,6 процентных пунктов в сфере сервиса. Что же касается положения дел внутри промышленности, то здесь занятость увеличивалась в отраслях высоких технологий, а в традиционной тяжелой индустрии, напротив,

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

      516

сокращалась. Еще одним показателем происходящих изменений стало увеличение доли квалифицированных и высококвалифицированных специалистов в общей структуре занятости, тогда как доля малообразованных работников снижалась [320, с. 4].

Короче говоря, период "тоннельных операций", отражающих незавершенность экономических реформ, подошел к концу - и появился, наконец, свет в конце тоннеля. В целом можно сказать, что Чехия успешно завершила свою экономическую модернизацию. Хотя реформы 90-х гг. не дали столь впечатляющих результатов, как реформы в Польше, Словении или Венгрии (если принять во внимание весь длительный путь венгерских реформ), "оправдательным моментом" для Чехии служит то, что страна должна была переходить к рынку без всякого переходного периода.

СЛОВАКИЯ: ПРЕМЬЕРСКИЙ АБСОЛЮТИЗМ

Положение дел в Словакии развивалось по пути, существенным образом отличающемуся от чешского. Поначалу, правда, многое было похоже. Коммунисты проиграли на выборах  1990 г. движению "Общественность против насилия" (ОПН), объединявшему большую часть оппозиционных тоталитарному режиму сил. Но уже в 1991 г. ОПН распалось. Из него выделилось Движение за демократическую Словакию (ДЗДС) во главе с Владимиром Мечиаром, оказавшееся самой влиятельной политической силой на последующие шесть лет. В независимой Словакии с 1993 г. Мечиар стал премьером и человеком, определяющим общую стратегию развития страны. В политическом плане в Словакии сформировалась весьма своеобразная ситуация, при которой парламентская система государственной власти сочеталась с явно авторитарной ролью премьер-министра (так называемый "премьерский абсолютизм"). Мечиар сумел сконцентрировать в своих руках значительную власть,  а возглавляемое им парламентское большинство сумело вытеснить оппозицию на обочину поли-

517

В. Мечиар

тической жизни. Поскольку в 1994-1998. гг. оппозиция не принимала участия в законотворческой деятельности, а президент находился в конфликте с правительством, возникла своеобразная схема функционирования парламентской демократии. Президент отклонял закон, принятый правящим большинством, после чего большинство преодолевало вето, наложенное президентом. После этого либо президент, либо оппозиция обращались в Конституционный суд с просьбой о проверке конституционности данного закона [230, с. 77].

Таким образом, Словакия заняла своеобразное промежуточное положение среди различных государств Центральной и Восточной Европы. С одной стороны от нее находились страны, которые смогли осуществить прорыв к рыночной экономике во многом благодаря действиям авторитарного лидера, контролирующего демократические процессы (Польша, Хорватия). С другой стороны находились страны с высокой политической и экономической культурой, сумевшие продвинуться вперед без использования авторитарного начала, исключительно на основе применения чисто демократических принципов развития (Венгрия, Чехия, Словения).

В Словакии экономическая и политическая культура народа была близка, скорее, к культуре тех стран, которые использовали авторитарные начала. Но политическая система оказалась построена таким образом, что авторитаризм не мог получить достаточного развития. Подобная противоречивая ситуация, скорее всего, тормозила нормальный ход развития страны.

Перед тем как произошло разделение Чехословакии на два независимых государства, широко дискутировался вопрос

519

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 518

о том, кто выиграет и кто проиграет от раздела, кому будет легче встроиться в рыночную экономику, а кому труднее. В основном делался вывод, что в более трудном положении окажется Словакия. Объяснялось это с помощью целого комплекса различных аргументов.

Во-первых, отмечалось, что Чехия сравнительно автономна в плане использования своих производственных мощностей. В этой стране есть в основном все необходимые ресурсы для развития производства, и к тому же она по большей части производит конечные продукты, которые можно сразу реализовывать на рынке. Словакия же зависит от ресурсов, которые надо будет после раздела получать из-за границы, а, кроме того, сама производит полуфабрикаты и комплектующие, непригодные для реализации конечному потребителю. В данном смысле она окажется зависима от партнера, который это все будет перерабатывать.

Во-вторых, констатировался факт, что хозяйственная система Словакии, выстраивавшаяся в условиях господства экономики советского типа, в значительной степени была ориентирована на торговлю с Чехией, а также со странами СЭВ и непосредственно с Советским Союзом. Распад СЭВ и резкое уменьшение объема советского рынка по причине перехода на торговлю в конвертируемой валюте должны были ударить именно по Словакии, тогда как Чехия, изготовляющая более стандартную продукцию, могла легче переориентировать свои экспортные потоки на Запад.

В-третьих, промышленность Словакии, созданная в значительной степени уже в условиях господства экономики советского типа, имела большую долю ВПК, Соответственно, в связи с сокращением объема государственного военного спроса, данный комплекс отраслей должен был испытать больший шок, чем, скажем, мирные отрасли чешской экономики, ориентированной на частного потребителя.

Наконец, в-четвертых, предприятия в Словакии отличались в среднем более низкой производительностью труда, многие из них дотировались из бюджета, что также было вполне объяснимо с точки зрения истории их возникновения преимущественно в период после  Второй мировой войны.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 Строились они с помощью государственных инвестиций, а потому проблемы эффективности не слишком волновали тех, кто их создавал. Словакия долгие годы откровенно шла по экстенсивному пути развития экономики - и теперь должна была пожать плоды подобного подхода, поскольку мировой рынок требовал товаров дешевых и качественных, т.е. таких, на производство которых словацкие предприятия никогда не ориентировались [300, с. 218].

Экономическое развитие Словакии после обретения независимости оказалось весьма противоречивым. Явно позитивные результаты, демонстрируемые быстрым ростом ВВП, соседствовали с очевидной незавершенностью комплекса рыночных преобразований, хорошо заметной на фоне успехов, достигнутых соседями.

После начала реформ Словакия прошла через несколько лет серьезного экономического спада. Он продолжался и в 1993 г., т.е. уже после разделения старого государства на две части (в этот год Чехия уже практически спад преодолела). Но затем в Словакии наступила полоса высоких темпов роста. С 1994 по 1998 г. средний рост ВВП составил 5,8 % годовых (рассчитано по: [524,  с. 206 и  387а,  с. 184].

Достижение высоких темпов роста ВВП стало в первую очередь следствием обретения финансовой стабильности. Если в первый год после разделения страны темпы роста потребительских цен составили 23,1 % годовых, что было в два с лишним раза больше, чем до разделения, то уже в 1994 г. инфляция вошла в разумные пределы (13,4 %), а во второй половине десятилетия цены росли ежегодно менее чем на 10 %. Увеличение денежной массы было в 1994 г. даже меньшим, чем в Чехии, не говоря уж о таких странах, как Польша или Словения [524, с. 206; 387а, с. 184].

Инфляция была подавлена с помощью использования как ортодоксальных, так и неортодоксальных (граничащих с административными) мер.

С одной стороны, после разделения страны Словакия лишилась оказывавшейся ей из федерального бюджета поддержки (она была очень большой - порядка трети всех расходов словацкого бюджета), а потому пришлось существенным образом

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

520

521

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

сокращать долю государственных расходов в ВВП. Если в 1992 г. этот показатель составлял 63,8 %, то в 1994 г.- лишь 40,7 %. По темпам снижения данного показателя Словакия в то время была одним из лидеров среди стран с трансформируемой экономикой. Соответственно удалось за счет экономии заметно сократить и дефицит государственного бюджета: с 13,1 % ВВП в 1992 г. до 3,7 % ВВП в 1994 г.

С другой же стороны, в Словакии стали активно использоваться меры непосредственного административного вмешательства. В частности, использовалась политика доходов, ограничивался рост потребительских цен и зарплат, осуществлялась поддержка сельского хозяйства за счет бюджета [524, с. 206; 231, с. 248-249]. В этом направлении реформирования Словакия оказалась среди стран отстающих, предпочитающих использовать градуалистские рецепты перехода к рынку.

Надо заметить, что Братислава сознательно шла на реализацию иной модели экономического реформирования, нежели Прага. Модификация курса реформ была представлена в качестве одной из основных официальных причин развода двух республик. И действительно, если Чехия согласно индексу экономической свободы фонда "Наследие" в 1996 г. оказалась на 14-м  месте в мире (выше, чем другие страны с трансформируемой экономикой), то Словакия - на 65-м [167, с. 648-649]. Конечно, следует иметь в виду, что подобного рода индексы не учитывают таких скрытых мер государственного регулирования, как те, что использовались в Чехии. И все же разница в подходах между двумя республиками оказалась весьма значительной.

Высокие темпы роста, которых удалось достигнуть в Словакии, помимо сравнительно жесткой бюджетной политики определялись и девальвацией, осуществленной в 1993 г. За счет дешевизны словацкой кроны и определяемой этим дешевизны рабочей силы удалось поднять конкурентоспособность производимых товаров. А это было нелегко, поскольку, как отмечалось выше, Словакия в сравнении с Чехией имела при переходе ряд объективно существующих проблем.

Реальный ход событий показал, что Словакии пришлось пройти через этап серьезных трудностей, связанных с суще-

ственной структурной перестройкой экономики. Именно для этой республики имело особое значение сокращение производства вооружений. По мнению экспертов МВФ, именно оно в значительной степени обусловило резкое сокращение объемов производства, происшедшее в 1990-1993 гг. ВВП в расчете на душу населения сократился тогда примерно на четверть. Соответственно резко стали нарастать масштабы безработицы. В 1991 г. она еще составляла сравнительно приемлемый процент от числа экономически активного населения (3,2 %), но уже в 1992 г. дошла до 11,3 % и затем стабилизировалась, оставаясь примерно на этом уровне вплоть до самого конца десятилетия [509, с. 6, 21].

Трудности словацкой экономики оказались более серьезными, нежели трудности экономики чешской. Высокий уровень безработицы поддерживался, в частности, тем, что в Словакии оказалось в среднем более  молодое население. Меньше был выход на досрочную пенсию, и соответственно больше безработица.

В 1998 г. безработных оказалось лишь немногим больше, нежели в 1992г. (13,8 %), но уже в 1999г. данный показатель возрос до 17,5 %, а в 2000г.- до 19,5 %. При этом в наиболее депрессивных восточных районах страны число людей, не имеющих работы, заметно перевалило за 20 % экономически активного населения. Связан был такой очередной рост проблем на рынке труда с двумя взаимозависимыми процессами.

Во-первых, в этот период под воздействием азиатского финансового кризиса и некоторого ухудшения положения дел в Европе наметилось серьезное сокращение словацкого ВВП: с  4,4 % в 1998 г. до 1,9 % в 1999 г. Сокращение производства, естественно, не могло не сказаться на рабочих местах.

Во-вторых, новое правительство, пришедшее к власти в 1998 г., начало осуществлять очередной этап экономических преобразований. В частности, подверглись либерализации цены на энергоносители. Связанное с этим удорожание продукции на-ложилось на объективно происходивший спад [509, с. 6, 22].

В подобной ситуации крайне важно было иметь эффективно работающую экономику, способную быстро осуществлять реструктуризацию. Однако в этом плане Словакия испытала

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

522

523

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

серьезные трудности. Процесс приватизации, проводившийся до разделения Чехословакии по единой модели и имевший, как отмечалось выше, определенные недостатки, в самостоятельной Словакии был существенным образом трансформирован, причем, скорее всего, не в лучшую сторону.

Запланированная еще до 1993 г. вторая волна ваучерной приватизации в независимой Словакии оказалась отменена. Вместо этого приватизация пошла по пути продажи активов членам трудовых коллективов. Особые преимущества при этом получали менеджеры, причем такой подход к приватизации позволял формировать значительный слой политических сторонников Мечиара, постоянно конфликтовавшего с президентом и парламентской оппозицией. Экономика приносилась в жертву политике, и это в известной степени напоминало то, что делал в те же годы в Югославии Слободан Милошевич.

Как следствие перемены в стратегии приватизации, предприятия стали закрывать информацию о своей деятельности, делать сведения менее доступными для потенциальных внешних инвесторов. Не способствовала инвестициям и правовая система. Не были, в частности, в достаточной мере защищены права миноритарных акционеров. Оказался плохо прописан Закон о банкротстве. Некоторые прилично составленные нормативные акты реально не функционировали на практике. И вся эта система существовала в обстановке чрезвычайно широко распространенной коррупции.

Несколько десятков крупнейших государственных предприятий, представляющих газовую промышленность, электроэнергетику, телекоммуникации, оборонную индустрию и другие отрасли, правительством Мечиара были выведены за рамки приватизации вообще. Некоторые приватизируемые предприятия удерживались под контролем государства с помощью механизма "золотой акции" [231, с. 256].

В результате страна не смогла получить достаточного объема стратегических инвестиций, не смогла изменить сложившиеся в условиях экономики советского типа подходы к менеджменту. Реструктуризация пошла плохо [510, с. 14]. Причем характерно, что делу мешала не просто приватизация как таковая, осуществлявшаяся в пользу трудовых коллекти-

вов (в Словении она не воспрепятствовала быстрому притоку иностранного капитала), а тот курс на известную конфронтацию с Западом, который сопровождал пересмотр приватизационной политики.

А тем временем правительство Мечиара стало менять подходы к регулированию экономики в сторону дальнейшего усиления государственного вмешательства. Если поначалу торможение либерализации сопровождалось политикой низкого уровня государственных расходов, то, по мере того как экономический рост стал увеличивать бюджетные поступления, Словакия стала догонять своих соседей по показателю доли государственных расходов в ВВП. К 1997 г. этот показатель уже превысил 50 %. Активно разрабатывались правительственные целевые программы в области жилищно-коммунального строительства, организации новых рабочих мест, развития инфраструктуры. Государство все чаще участвовало в осуществлении широкомасштабных и дорогостоящих инвестиционных проектов [387а, с. 184;  231, с. 249].

Поначалу изменение финансовой политики правительства не вызвало особых проблем. Но в 1997 г. снова серьезно сократились бюджетные поступления, а правительство уже научилось жить, исходя из высоких стандартов социального развития. В результате заметно вырос дефицит консолидированного бюджета. Он составил 5,2 % ВВП [387а, с. 184]. Для покрытия дефицита приходилось прибегать к расширению заимствований, дабы не допустить прироста денежной массы и увеличения темпов инфляции. Одновременно была резко увеличена процентная ставка. Это, с одной стороны, ограничивало прирост денежной массы, а с другой - тормозило экономический рост.

В это же время быстрыми темпами увеличивались реальные доходы населения. Если в начале 90-х гг. средняя месячная зарплата в промышленности составляла менее 200 евро, то к концу 90-х гг. она почти достигла 400. Постепенно Словакия переставала быть страной с дешевой рабочей силой и конкурентоспособной экономикой. Те преимущества, которые имелись у нее сразу после обретения независимости, начинали сходить на нет. Правда, в значительной степени позиции Словакии на международном рынке поддерживало то, что соседи -

525   ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ 524

Чехия, Венгрия и Польша (страны, в которых раньше доходы были выше) - также увеличили в течение десятилетия размер средней заработной платы. Таким образом, в целом разрыв между странами сохранился [511, с. 15].

Словакия в середине 90-х гг. продемонстрировала примерно ту же модель развития, которая появилась у России после кризиса 1998 г.: незавершенность либерализации экономики компенсировалась дешевизной рабочей силы. Поначалу подобное сочетание давало неплохие результаты, но постепенно проблемы начинали нарастать. В Словакии это привело к некоторому снижению темпов экономического роста.

Еще одной серьезной проблемой середины 90-х гг. стало значительное увеличение дефицита торгового баланса и дефицита баланса по текущим операциям. В Словакии дефицит оказался наиболее высоким среди всех стран "условного региона", включающего также Польшу, Чехию, Венгрию и Словению. В 1995 г. дефицита вообще еще не было, но уже в 1996-1998 гг. дефицит баланса по текущим операциям составил 8,8 %. Для сравнения можно отметить, что в среднем по указанному выше региону он составлял лишь 2,9 % [511, с. 13]. Понятно, что в конечном счете подобное положение дел должно было негативно сказаться на темпах экономического роста республики.

Ситуация стала меняться коренным образом после того, как в 1998 г. Мечиар потерял премьерский пост. После очередных выборов его партия не смогла сформировать правительство. Кабинет был образован альянсом четырех политических сил: Словацкой Демократической коалиции, Партии демократических левых (возникшей на базе реформировавшихся коммунистов), Партии венгерской коалиции и Партии гражданского взаимопонимания, лидер которой Микулаш Дзуринда получил пост премьера. В совокупности эти союзники имели 59 % голосов избирателей [231, с. 247].

Тот альянс, который сформировался в Словакии, наверное, можно в какой-то степени сравнить с альянсом, сформировавшимся в Венгрии после выборов 1994 г. Против старой власти, страдающей излишним популизмом, объединились те, кто формально находился справа от центра (либералы), и те, кто формально находился слева от него (бывшие коммунис-

М. Дзуринда

ты). Если в Чехии или в Польше эти полюсы оказались четко разделены, а в Словении бывшие коммунисты, по сути дела, от власти и не уходили, то в Венгрии и в Словакии дело осуществления серьезных реформ совместно взяли на себя интеллектуальные силы из, казалось бы, совершенно противоположных лагерей.

Весьма характерно, что хотя отстранение Мечиара от власти чисто демократическим путем воспринималось как торжество демократии и поражение авторитаризма, внесенные в 1999 г. поправки к Конституции обеспечили формирование полупрезидентской республики. Роли президента и правительства по сравнению с ролью парламента заметно возросли. Таким образом, если можно так выразиться, субъективно авторитаризм был побежден, но объективно (законодательно) он был усилен. Подобные изменения в Конституции были необходимы для того, чтобы правительство могло осуществлять трудные и болезненные, но в то же время необходимые преобразования, которые при власти Мечиара практически не осуществлялись.

С октября 1998 г., когда новое правительство пришло к власти, началась серьезная работа над улучшением законодательства. Был отменен ряд законодательных актов, дозволявших государству вмешиваться в систему рыночных отношений

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

526

527

ЧЕХОСЛОВАКИЯ: "ИЗМ" С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

 

и ограничивавших проникновение иностранного капитала в экономику. Зато серьезно доработали Торговый кодекс, активизировали приватизацию, ужесточили закон о банкротстве (в частности, защитили права кредиторов) и начали серьезную работу по вопросу подготовки к вступлению Словакии в Евросоюз [510, с. 15].

По-иному, нежели правительство Мечиара, подошло правительство Дзуринды и к вопросу о бюджетной политике. Активное увеличение расходов было остановлено, некоторые регулируемые цены - повышены, дабы сократить потребность в государственном финансировании. В результате удалось снизить размер бюджетного дефицита.

В 2000 г. начался очередной этап приватизации. Государство стало расподавать принадлежавшие ему пакеты акций крупнейших предприятий, ранее выведенных правительством Мечиара из процесса разгосударствления. Для того чтобы иностранные инвесторы активнее подключались к процессу приватизации, была создана система налоговых льгот. С 2000 г. нерезидентам, вкладывающим в создание новых рабочих мест не менее 5 млн евро (или даже значительно меньшую сумму в районах с безработицей, превышающей 15 %), предоставляются налоговые льготы сроком на пять лет и дотации на создание рабочих мест для безработных [231, с. 264].

Все это в совокупности обеспечило коренной перелом в отношении прямых иностранных инвестиций. Если всего за период 1990-2000 гг. в страну пришло 4,5 млрд долларов, то за один лишь 2000 г. эти инвестиции составили почти 2 млрд долларов. Такого резкого перелома не было, пожалуй, ни в одной стране с трансформирующейся экономикой. За один год Словакия из числа явно отстающих перебралась по данному показателю в лидеры, заняв сразу второе место в центрально- и восточноевропейском регионах по прямым иностранным инвестициям в расчете на душу населения.

Одним из наиболее ярких примеров проникновения западного капитала стало строительство завода компании "Volkswagen" в Братиславе. Он появился еще в начале 90-х гг., но в конце десятилетия осуществление либеральных реформ позволило серьезно расширить масштабы производства.

В 2000 г. только осуществляемый данным предприятием экспорт автомобилей составлял 15% всего словацкого экспорта. В последующие два года рост объемов производства на предприятии в Братиславе замедлился, но с середины 2002 г. опять пошел резкий подъем, связанный с введением в строй новых производственных линий. Кроме "Volkswagen" активное участие в развитии словацкой экономики принимают такие крупные западные компании, как "Deutsche Telecom", "US Stell" и некоторые другие [510, с. 16; 511, с. 6-7; 231, с. 258].

Дополнительным фактором, стимулировавшим развитие производства и увеличение экспорта, стала значительная девальвация национальной валюты, осуществленная в конце 1998 г. Кроме того, девальвация привела к сокращению реального внутреннего спроса в 1999-2000 гг. Особенно сильно (на 8,7 %) снизился инвестиционный спрос. Это, в свою очередь, привело к уменьшению дефицита баланса по текущим операциям более чем в два раза. Впрочем, несмотря на такой положительный результат, девальвация не позволила в 1999-2000 гг. преодолеть наметившееся из-за ужесточения финансовой политики сокращение темпов роста ВВП. Лишь в 2001-2002 гг. темпы роста опять стали увеличиваться и достигли в среднем 3,7 %  годовых  [511, с. 13].

Таким образом, можно сказать, что экономика страны постепенно стала выходить на новый уровень. Качественным образом изменилось за время экономических реформ соотношение между основными секторами производства. Если в 1989 г. промышленность составляла примерно половину экономики страны (по добавленной стоимости), а сервис - только треть, то к 2000 г. доли составили 29 и 60 % соответственно. Несколько снизились доли сельского хозяйства и строительства. Существенно снизилась доля крупных компаний за счет развития малого и среднего бизнеса [510, с. 17-18].

Экономика Словакии в начале XXI столетия сумела преодолеть трудности реформирования, построить рыночную экономику и активизировать сближение со странами ЕС.

В период существования правительства Мечиара Братислава с большим трудом находила точки соприкосновения с

ДМИТРИЙ ТРАВИН, ОТАР МАРГАНИЯ

528

 

 

Брюсселем, нежели Варшава, Прага, Будапешт и Любляна. Какое-то время Мечиар даже говорил о возможности переориентации своей экономической политики с Запада на Восток. Соответственно Словакия отстала от своих соседей, а также от Эстонии в деле проведения переговоров о вступлении в ЕС. Однако с приходом к власти правительства Дзуринды положение дел коренным образом изменилось. Откровенно прозападная политика способствовала тому, что Словакия вместе с Чехией оказалась включена в ту десятку стран, которой надлежит войти в состав ЕС с мая 2004 г. Это свидетельствует, что в стране в основном завершен процесс модернизации.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Адамо Г. ХДС/ХСС. Сущность и политика. М., 1979.

2. Алексашенко С. Экономическая реформа: польский путь// Мировая экономика и международные отношения. 1990. № 7.

3. Алексеев В.М. Венгрия-56: прорыв в цепи. М., 1996.

4. Алексеенко ММ. Государственный кредит. Очерк нарастания государственного долга в Англии и Франции. Харьков, 1872.

5. Ананьин О.И., Гайдар Е.Т. Хозяйственные реформы в социалистической экономике: некоторые дискуссионные вопро-сы//Теоретические проблемы совершенствования хозяйственного механизма. Сб. трудов ВНИИСИ. 1986. № 6.

6. Аникин А.В. Юность науки. М., 1979.

7.  Афанасьев Г.Е. Условия хлебной торговли во Франции в

XVIII веке. Одесса, 1892.

8. Ашенкампф Н.Н. Становление крупного капиталистического производства в сельском хозяйстве восточных провинций Пруссии и классовая дифференциация прусского крестьянства: Автореф. дис.... канд. ист. наук. М., 1980.

9.  Базаров В., Степанов И. Очерки по истории Германии в

XIX веке. Т. 1. Происхождение современной Германии. СПб., 1906.

10.  Бальцерович Л. Социализм, капитализм, трансформация: Очерки на рубеже эпох. М., 1999.

11.  Барт И. Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа. М., 1988.

12.  Бастиа Ф. Экономические софизмы//Сэй Ж.-Б. Трактат по политической экономии; Бастиа Ф. Экономические софизмы. Экономические гармонии. М., 2000.

13. Бах М. Австрия в первую половину XIX века. СПб., 1906.

14.  Блондель Ж. Торгово-промышленный подъем Германии.-СПб., 1900.

15.  Боботов С.В. Наполеон Бонапарт - реформатор и законодатель. М., 1998.

16. Бродель Ф. Структуры повседневности. Возможное и невозможное. М., 1986.

17. Бродель Ф. Игры обмена. М., 1988.

18. Бродель Ф. Время мира. М., 1992.

19.  Бродель Ф. Что такое Франция? Книга вторая: Люди и вещи. Часть вторая: Крестьянская экономика до начала XX века. М. 1997.

20.  Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Смоленск, 1994. Т. 2.

21. Бухарин Н. Польские социал-демократы: путь из оппозиции во власть и обратно в оппозицию//Левый поворот и левые партии в странах Центральной и Восточной Европы. М., 1998.

22. Бухарин Н.И., Синицина И.С., Чудакова НА. Польша: десять лет по пути реформ//Новая и новейшая история. 2000. № 4.

23.   Вандаль А. Возвышение Бонапарта.  Ростов-на-Дону, 1995.

24.  Васильев С.А. Хозяйственные реформы в Югославии: развитие и кризис экономического самоуправления. СПб., 1991.

25. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма//Ве-бер М. Избранные произведения. М., 1990.

26.  Вебер М. Город//Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994.

27.  Вейдер Б. Блистательный Бонапарт//Вейдер Б. Блистательный Бонапарт; Вейдер Б., Хэпгуд Д. Кто убил Наполеона? М., 1992.

28.  Величко О.И. Политический католицизм и рабочее движение в Австрии. М., 1985.

29.   Вольтер. Философские письма//Вольтер. Философские сочинения. М., 1988.

30. Гаериличее В.А. Якобинцы и принудительные налоги на богатых (весна-осень 1793 г.)//Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология. М., 1988.

31.  Гайдар Е.Т. Экономические реформы и иерархические структуры. М., 1990.

32. Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. М., 1995.

33. Гайдар Е.Т. Аномалии экономического роста. М., 1997.

34.  Герасимович В.Н., Овсиенко В.В. и др. Проблемы использования  индивидуальных и  кооперативных форм хозяйственной деятельности (на примере сфер обслуживания в ВНР и ГДР)//Теоретические   проблемы   совершенствования   хозяйственного механизма. Сб. трудов ВНИИСИ. 1986. № 6.

35. Германская история в новое и новейшее время. М., 1970. Т. 2.

36.  Гизо Ф. О средствах правления и оппозиции в современной Франции//Классический французский либерализм. М., 2000.

37.  Гильфердинг Р. Финансовый капитал. Новейшая фаза в развитии капитализма. М., 1912.

38.  Глазьев С. О социально-экономической ситуации в Российской   Федерации.   Доклад   к   парламентским   слушаниям (5.07.1994 г.)//Россия-2010. 1994. № 3.

39. Голиновска С. Процесс внедрения новой системы пенсионного обеспечения//Четыре реформы от концепции до реализации. Варшава, 2000.

40.  Гренвилл Дж. История XX века. Люди, события, факты. М., 1999.

41.  Гриневич В. Народное хозяйство Германии. Очерк развития (1800-1924). Берлин, 1924.

42. Гутовская-Адамчик М. Нельзя говорить "пас". Рассказ о Яцеке Куроне//Новая Польша. 2001. № 9.

43. Дарендорф Р. После 1989. Размышления о революции в Европе. М., 1998.

44.  Далин С.А. Инфляции в эпохи социальных революций. М., 1983.

45. Державин К.Н. Вольтер. М., 1946.

46.    Дживелегов   А.К.   История   современной   Германии (1750-1862). СПб., 1908.

47. Джонсон П. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. М, 1995. Т. 1.

48.  Добролюбский К.П. Экономическая политика термидорианской реакции. М.; Л., 1930.

49. Дорнбуш Р., Фишер С. Макроэкономика. М., 1997.

50.  Душанич И. Экономика Югославии в условиях международных санкций//Мировая экономика и международные отношения. 1996. №11.

51.  Жуковски М. Реформа пенсионного-обеспечения - по итогам первого года внедрения//Четыре реформы от концепции до реализации. Варшава, 2000.

52.  Зарицкий Б.Е. Людвиг Эрхард.. Секреты "экономического чуда". М., 1997.

53.  Зомбарт В. История экономического развития Германии в XIX веке. СПб., б. г.

54. Зомбарт В. Евреи и их участие в образовании современного хозяйства. СПб., 1910.

55.  Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1, полутом 1. М.; Л.,1931.

56.  Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 3, полутом I. М.; Л., 1930.

57.  Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 3, полутом II. М.;Л., 1930.

58. Зомбарт В. Буржуа: этюды по истории духовного развития современного экономического человека. М., 1994.

59. Изложение учения Сен-Симона. М., 1961.

60. История XIX века. М., 1937. Т. 1.

61. История XIX века. М., 1937. Т. 2.   

62. История XIX века. М., 1938. Т. 3.       

62а. История XIX века. М., 1938. Т. 4. 

63. История XIX века. М., 1938. Т. 5.           

64. История XIX века. М., 1938. Т. 6.

65. История XIX века. М., 1939. Т. 7.

66. История в энциклопедии Дидро и д'АЛамбера.  1978. :   67. История Венгрии. М., 1972. Т. 2.    

68. История Венгрии. М., 1972. Т. 3.         

69. История Европы. М., 1994. Т. 4.

70. История Европы. М., 2000. Т. 5.

71.  История мировой экономики. Хозяйственные реформы 1920-1990 гг. М., 1995.

72. История Франции. М., 1973. Т. 2.

73. История южных и западных славян. М., 1998. Т. 1.

74. История южных и западных славян. М., 1998. Т. 2.          ;

75.  Кальвокоресси Я. Мировая политика после 1945 г. М., 2000. Т. 1.

76.  Камерон Р. Краткая экономическая история мира от палеолита до наших дней. М., 2001.

77.  Кареев Н. Беглые заметки по экономической истории Франции в эпоху революции. Сер. первая. СПб., 1913.

78.  Кареев Н. Беглые заметки по экономической истории Франции в эпоху революции. Сер. вторая. СПб., 1915.

79. Карлейль Т. Французская революция. История. М., 1991.

80. Кауфман Г. Политическая история Германии в XIX веке. СПб., 1909.

81. Кауфман И.И. Бумажные деньги в Австрии. 1792-1911 гг. СПб., 1913.

82.  Кахк Ю.Ю. Крестьянство восточнонемецких земель в XVI - середине XIX в.//История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. М., 1986. Т. 3.

83.  Кейнс ДМ. Экономические последствия Версальского договора//КейнсД.М. Избранные произведения. М., 1993.

84. Кнапп Г. Освобождение крестьян и происхождение сельскохозяйственных рабочих в старых провинциях прусской монархии. СПб., 1900.

85. Кнехт Р. Ришелье. Ростов-на-Дону; М., 1997.

86.  Князев Ю. Экономический феномен Словении//Вопро-сы экономики. 2000. № 6.

87. Кожокин ЕМ. Государство и народ: от Фронды до Великой французской революции. М., 1989.

88.  Колодко Г. Польша-2000. Новая экономическая стратегия. Варшава, 1996.

89.  Колодко Г., Нута М. Польская альтернатива. Старые мифы, реальные факты и новая стратегия в процессе успешной трансформации польской экономики. М., 1997.

90.  Колодко Г. От шока к терапии. Политическая экономия постсоциалистических преобразований. М., 2000.

91. Кони Ф. Фридрих Великий. Ростов-на-Дону; М., 1997.

92. Контлер Л. История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы. М., 2002.                     ...

93.  Кораль И. Основные принципы/'/Четыре реформы от концепции до реализации. Варшава, 2000.

94. Корнай Я. Дефицит. М., 1990.

95. Корнай Я. Путь к свободной экономике. М., 1990.

96.  Корнай Я. Макростабилизация в Венгрии: политэконо-мический взгляд//Мировая экономика и международные отношения. 1999. №2.

97.  Корнай Я. Макростабилизация в Венгрии: политэконо-мический взгляд//Мировая экономика и международные отношения. 1999. №3.

98. Корни "тайны Кадара"// Час пик. 1992. 25 мая.

99.  Короткое С.Н. О роли национальных имуществ в "рождении" новой буржуазии//Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология. М., 1988.

100.  Костюшко И.И. Прусская аграрная реформа. К проблеме буржуазной аграрной эволюции прусского типа. М., 1989.

101.  Костюшко И. И. Аграрные реформы в Австрии, Пруссии и России в период перехода от феодализма к капитализму (сравнительный очерк). М., 1994.

102. Кравчик Р. Распад и возрождение польской экономики. М., 1991.

103. Краткая история Польши. М., 1993.

104. КрейгГ. Немцы. М., 1999.

105.   Кропоткин П.А.  Великая французская  революция. 1789-1793. М., 1979.

106. Кудров В.М. Югославия: трудный путь. М., 2001.

107.  Кудров В. Югославский "рыночный" социализм: крах закономерен//Вопросы экономики. 2001. № 10.

108. Кулишер ИМ. История экономического быта Западной Европы. М.; Л., 1926. Т. 2.

109.  Кунов Г. Борьба классов и партий в Великой французской революции. 1789-1794. М.; Пг., 1923.

110. Лебедева Е.И. Дворянство и налоговые привилегии накануне революции//Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология. М., 1988.

111. Лебон Г. Психология социализма. СПб., 1995.

112.  Лескюр Ж. Общие и периодические промышленные кризисы. СПб., 1908.

113.  Лист Ф. Национальная система политической экономии. СПб., 1891.

114. Лихтенберже А. Современная Германия. М., 1914.

115. Лэйард Р. Макроэкономика. М, 1994.

116.  Люблинская А.Д. Французское крестьянство в XVI-XVIII вв.//История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. М., 1986. Т. 3.

117. Людвиг Э. Бисмарк. М., 1999.

118.  Малое В.Н. Ж.-Б. Кольбер. Абсолютистская бюрократия и французское общество. М., 1991.

119. Малые страны Западной Европы. М., 1984.

120. МанфредА.З. Великая французская революция. М., 1983.

121.  Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта// Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. М., 1948. Т. 1.

122. Матьез А. Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху террора. М.; Л., 1928.

123. Матьез А. Французская революция. Ростов-на-Дону, 1995.

124.  Менассе Р. Страна без свойств. Эссе об австрийском самосознании. СПб., 1999.

125.  Меринг Ф. История Германии с конца средних веков. М., 1924.

126. Митрофанов П. Оппозиция реформе Иосифа II в Венгрии. СПб., 1905.

127.  Митрофанов П. Политическая деятельность Иосифа II, ее сторонники и враги (1780-1790). СПб., 1907,

128. Митрофанов П. История Австрии. Ч. 1. СПб., 1910.

129.  Митрофанов П. Леопольд II Австрийский. Пг., 1916. Т. 1.4. 1.

130. Михайлович К. Экономическая действительность Югославии. М., 1986.

131. Млынарж 3. Мороз ударил из Кремля. М., 1992.

132. Монархи Европы: судьбы династий. М., 1996.

133.  Монтескье Ш. О духе законов/1Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955.

134. Муравьев С. Тюрго. Его ученая и административная деятельность, или начала преобразований во Франции XVIII века. М.,1858.

135. Мусатов В.Л. Янош Кадар и время реформ в Венгрии// Новая и новейшая история. 1990. № 3.

136.  Мэддисон А. Экономическое развитие в странах Запада. М., 1967.

137.  Мюллер-Армак А. Принципы социального рыночного хозяйства//Социальное рыночное хозяйство. СПб., 1999.

138.  Наленч Д., Наленч Т. Юзеф Пилсудский: легенды и факты. М., 1990.

139. Измени М. Современная Венгрия. М.; Л, 1929.

140.  Оболенская С.В. Политика Бисмарка и борьба партий в Германии в конце 70-х годов XIX в. М., 1992.

141.   Обрадович С.В. Торговая политика Югославии. М., 1940.

142.  Оггер Г. Магнаты... Начало биографии. М., 1985.

143.  Ойкен В. Основные принципы экономической политики. М., 1995.

144.  Опыт управления социалистической экономикой в Венгрии. М., 1989.

145.  Освобождение крестьян на Западе и история поземельных отношений в Германии. М., 1897.

146.  От аграрного общества к государству всеобщего благоденствия. Модернизация Западной Европы с XV века до 1980-х гг. М., 1998.

147.  От плана к рынку. Отчет о мировом развитии. Всемирный банк. Washington, 1996.

148. Пирсоне Т. Система современных обществ. М., 1997.

149.  Пирсоне Т. О структуре социального действия. М., 2000.

150.  Пах, П.Ж. Первоначальное накопление капитала в Венгрии//Studia   Histortca.   Academiae   Scientiarum   Hungaricae. Budapestini, 1952.

151.  Пенсионная реформа в России: причины, содержание, перспективы / Под ред. М.Э. Дмитриева, Д.Я. Травина. СПб., 1998.

152. Питтак Г. Индустриализация в Германии//Индустри-ализация. Исторический опыт и современность. СПб., 1998.

153.  План Дауэса. Финансовое восстановление Германии. М., 1925.

154. Погорлецкий А.И. Экономика и экономическая политика Германии в XX веке. СПб., 2001.

155.  Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002.

156.   Полтавский М.А. История Австрии. Пути государственного и национального развития. Ч. 1.М., 1992.

157.   Полтавский М.А. История Австрии. Пути государственного и национального развития. Ч. 2. М., 1992.

158.  Польша. Актуальные проблемы общественного развития. М., 1989.

159.  Последние новости пенсионной реформы в Венгрии // Пенсия. 1997. №11.

160.  Приватизация: Чему учит мировой опыт / Под ред. Б.М. Болотина. М., 1993.

161.  Пшеворский А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке. М., 2000.

162.  Раймент П. Трудный путь к рыночной экономике: реальности и иллюзии//Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 5.

163. Райсберг А. Австрия, февраль 1934. М., 1975.

164.  Ревуненков В.Г. Очерки по истории Великой французской революции. Л., 1989.

165. Рейх Э. Современная Германия. СПб., 1908.

166.  Розати Д. Пять лет рыночных преобразований в Восточной Европе: ожидания, результаты и задачи политики//Ми-ровая экономика и международные отношения. 1996. № 4.

167.  Россия в меняющемся мире / Отв. ред. А. Илларионов. М., 1997.

168. Ростиславлева Н.В. Зарождение либерализма в Германии. Карл фон Роттек. М., 1999.

169.  Ростовский Я. Макроэкономическая нестабильность в посткоммунистических странах. М., 1997.

170. Ростоу В.В. Стадии экономического роста. Нью-Йорк, 1961.

171. Сакс Дж. Рыночная экономика и Россия. М., 1995.

172.  Сакс Дж., Ларрен Ф. Макроэкономика, глобальный подход. М., 1996.

173.   Саньяк Ф. Гражданское законодательство Французской революции (1789-1804). М., 1928.

174.  Сахаров НА. Институт президентства в современном мире. М., 1994.

174а. Скляренко В., Щербак Г., Мирошникова В. 50 знаменитых бизнесменов. Харьков, 2003.

175.  Смирнов A.M. Кризис денежной системы французской революции. СПб., 1921.

176. Смит В. Происхождение центральных банков. М., 1996.

177.   Современный  цивилизованный  рынок.   Зарубежный опыт и его распространение в СНГ. 1995.

178.  Социальное рыночное хозяйство в Германии: истоки, концепция, практика. М., 2001.

178а. Сравнительный анализ стабилизационных программ 90-х гг. / Под ред. С. Васильева. М., 2003.

179.  Сталин И.В. Марксизм и национально-колониальный вопрос. М., 1934.

180.  Стародубровская И.В., May B.A. Великие революции от Кромвеля до Путина. М., 2001.

181.  Стиглиц Дж. Куда ведут реформы? (К десятилетию начала переходных процессов)//Вопросы экономики. 1999. № 7.

182. Тард Г. Законы подражания. СПб., 1892.

183.  Тарле Е.В. Континентальная блокада. М., 1913.

184.  Тарле Е.В. Рабочий класс во Франции в первые времена машинного производства. М.; Л., 1928.

185. Тарле Е.В. Талейран. М.; Л., 1948.

186. Тарле Е.В. Наполеон. М., 1957.

187. Тодаро М. Экономическое развитие. М., 1997.   '".

188. ТойнбиА. Постижение истории. М., 1991.

189. Токвиль А. Старый порядок и революция. М., 1997.

190.  Травин Д. Приватизация в странах Восточной Европы: желаемое и действительное//Stockholm Institute of Soviet and East European Economics. Working paper. 1993. N 68.

191.   Травин Д.Я. Реформы и реформации//Трави" Д.Я. Пути реформ. СПб., 1995.

192.  Травин Д. Светлая годовщина мрачного переворота. 25 лет назад в Чили пришел к власти генерал Пиночет//3везда. 1998. №8.

193.  Травин Д. Аргентина: "сто лет" популизма и десятилетие реформ//Звезда. 1999. № 7.

194.  Травин Д. Десятилетие российского рынка: от кризиса к кризису//Рго et Contra. 1999. Т. 4. № 2.

195.  Травин Д. Долгая дорога к чуду. Десять лет назад в Польше началась шокотерапия//3везда. 2000. № 2.

196.  Травин Д. Французская модернизация: через две империи, две монархии и три революции//3везда. 2001. № 10.

197.  Травин Д. Новый мир старой империи. Модернизация в Австро-Венгрии//Звезда. 2002. № 2.

198.  Травин Д. Венгрия: малые шаги больших реформ// Звезда. 2002. №9.

199.  Туган-Барановский ДМ. Наполеон и власть (эпоха консульства). Балашов, 1993.

200. ТурокВМ. Очерки истории Австрии. 1918-1929.М., 1955. . 201. Турок В.М. Очерки истории Австрии. 1929-1938. М., 1962.

202.   Тюрго А.Р.Ж. Избранные экономические произведения. М., 1961.

203.  1956: осень в Будапеште. М., 1996.

204.  Усиевич М. Положение и политика социалистической партии в современной Венгрии//Левый поворот и левые партии в странах Центральной и Восточной Европы. М., 1998.

205. Уткин А.И. Глобализация: процесс и осмысление. М., 2002.

206. Уэст Р. Иосип Броз Тито: власть силы. Смоленск, 1997.

207. Фалькнер С.А. Бумажные деньги Французской революции (1789-1797). М., 1919.

208.  Фарбман Н.В. Густав Штреземан: человек и государственный деятель//Новая и новейшая история. 1995. № 5.

209.  Федосова Е.И. Франсуа Гизо: историк и государственный деятель//Новая и новейшая история. 1997. № 2.

210. Ференбах О. Крахи возрождение Германии. М., 2001.

211.  Филиппов Б. Польша в поисках выхода из кризиса// Мировая экономика и международные отношения. 1990. № 3.

212.  Фарсов Е.Ф. Эволюция парламентской системы в Чехословакии в 20-е годы. М., 1989.

213.  Фишер В. Европа: экономика, общество и государство. 1914-1980. М., 1999.

214.  Фишер С., Дорнбуш Р., Шмалензи Р. Экономика. М., 1993.

215. Фор Э. Опала Тюрго. 12 мая 1776г. М., 1979.

216.   Французские короли и императоры. Ростов-на-Дону, 1997.

217.  Фрейдзон В. История Хорватии. Краткий очерк с древнейших времен до образования республики (1991 г.). СПб., 2001.

218.  Фуллье А. Психология французского народа//Револю-ционный невроз. М., 1998.

219.  Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997.

220.  Фюре Ф. Постижение французской революции. СПб., 1998.

221. Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М., 1998.

222. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003.

223. Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. М., 2003.

224.  Хобсбаум Э. Век революции. Европа 1789-1848. Ростов-на-Дону, 1999.

225.   Хобсбаум  Э.  Век капитала.   1848-1875.  Ростов-на-Дону, 1999.

226. Хобсбаум Э. Век империи. 1975-1914. Ростов-на-Дону, 1999.

227.  Цвейг С. Вчерашний мир. Воспоминания европейца// Цвейг С. Собр. соч. М., 1996. Т. 8.

228. Центрально-Восточная Европа во второй половине XX века. Т. 1. Становление "реального социализма" (1945-1965). М., 2000.

229.   Центрально-Восточная  Европа  во  второй  половине XX века. Т. 2. От стабилизации к кризису (1966-1989). М., 2002.

230.   Центрально-Восточная  Европа  во  второй  половине XX века. Т. 3. Трансформации 90-х годов. Ч. I. M., 2002.

231.   Центрально-Восточная  Европа  во  второй  половине XX века. Т. 3. Трансформации 90-х годов. Ч. П. М., 2002.

232.  Чаба Л. Венгрия на рубеже веков: итоги трансформации и перспективы вступления в ЕС//Вопросы экономики. 2000. № 6.

233.  Чапек К. Беседы с Масариком. М., 2000.

234.  Чинилин П.Ю. Инфляция и социальный порядок в Германии в 1918-23 гг. М., 1997//Рукопись, депонированная в ИНИОН РАН.

235.  ЧубинскийВ. Бисмарк. Биография. СПб., 1997.

236.  Шартье Р. Культурные истоки французской революции. М., 2001.

237.  Шик О. Весеннее возрождение - Иллюзии и действительность. М., 1991.

238. Ширер У. Взлет и падение третьего рейха. М., 1991. Т. 1.

239. Шмералъ Я.Б. Образование чехословацкой республики в 1918 г. М., 1967.

240. Штраус Ф.Й. Воспоминания. М., 1991.

241.  Шумлич Т. Реформа пенсионного обеспечения//Вторая волна польских реформ. Варшава, 2000.

242.  Шумпетер И. История экономического анализа. СПб., 2001. Т. 1.

243.  Шумпетер И. История экономического анализа. СПб., 2001. Т. 2.

244.   Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999.

245. Экономика переходного периода. Очерки экономической политики посткоммунистической России 1991-1997. М., 1998.

246. Эрхард Л. Благосостояние для всех. М., 1991.

247. Эрхард Л. Полвека размышлений. Речи и статьи. М., 1996.

248.  Юданое Ю. Издержки австрийского "экономического чуда"//Мировая экономика и международные отношения. 2000.

249. Юнг А. Путешествия по Франции. 1787, 1788 и 1789 гг. СПб., 1996.

250.  Юровский В.Е. Бумажные деньги Великой французской революции//Вопросы истории. 1998. № 8.

251.  Яснопольский Л. Восстановительный процесс в Германии и план Дауэса//ПланЮнга. М., 1930.

252.   Abraham  D.  The  Collapse  of the Weimar Republic. Political Economy and Crisis. Princeton; N. J., 1981.

253.  Adam J. Transformation to a Market Economy in The Former Czechoslovakia//Europe-Asia Studies. 1993. N 4.

254.   Adam J. The Transition to The Market Economy in Hungary//Europe-Asia Studies. 1995. N 6.

255. Adizes I. Industrial Democracy: Yugoslav Style. The Effect of Decentralization on Organizational Behavior. London, 1971.

256.   Aftalion   F.   The   French   Revolution.   An   Economic Interpretation. Cambridge, 1990.

257. After the Bargain. The Hungarian Reform. 1988.

258.  Akos V. Monetary Policy and Stabilization in Hungary// Soviet Studies. 1992. N6.

259. Aldcroft D. From Versailles to Wall Street. Los Angeles, 1977.

260. Angell J. W. The Recovery of Germany. New Haven, 1929.

261.   Antczak M. Income from the Privatisation of State Enterprises in Poland, Hungary and Czech Republic in 1991-1994. Warsaw, 1996.

262. Aslund A. Post-Communist Economic Revolutions: How Big a Bang? Washington, DC 1992.

263.  Avramovic D. Reconstruction of the Monetary System and    Economic    Recovery    of    Yugoslavia,    1994:    Analytical Framework,   Results   and  Problems//The  Vienna  Institute   for International Economic Studies. Research Reports. 1995. N 216.

264.  Bader W.B. Austria Between East and West. 1945-1955. Stanford; California, 1966.

265.   Bakos  G.  Hungarian Transition  after Three Years// Europe-Asia Studies. 1994. N 7.

266.  Balogh S., Jakab S. The History of Hungary After The Second World War, 1944-1980. Budapest, 1986.

267.   Barber A.B.  Report of European Technical Advisers Mission to Poland. 1919-1922. N. Y., 1923.

268.  Barlett D. Losing the Political Initiative: The Impact of Financial    Liberalization    in    Hungary//The    Waning   of   the Communist State. Economy Origins of Political Decline in China and Hungary. Berkeley, California, 1995.

269. Barker E. Austria, 1918-1972. London, 1973.

270. Barkin K. The Controversy over German Industrialization. Chicago; London, 1970.

271.   Basch  A.,   Dvofacek  J.   Austria   and   it's   Economic Existence. London, 1925.

272.  Beik P. Louis Philippe and July Monarchy. Princeton; N. J., 1965.

273.  Bell J. Unemployment Matters: Voting Patterns during the   Economic  Transition   in   Poland,   1990-1995//Europe-Asia Studies. 1997. N7.

274.    Berend   I.T.,   Ranki   G.   The   Development   of   the Manufacturing Industry in Hungary (1900-1944)//Studia Historica. Academiae Scientiarum Hungaricae. Budapest, 1960. N 19.

275.   Berend I.Т., Ranki G. The Hungarian Manufacturing Industry, it's Place in Europe (1900-1938)//Studia Historica. Academiae Scientiarum Hungaricae. Budapest, 1960. N 27.

276.  Berend I.T., Ranki G. Economic Development in East-Central Europe in the 19-th and 20-th Centuries. N. Y.; London, 1974.

277. Berend I.T. Decades of Crisis. Central and Eastern Europe before World War II. Berkeley; Los Angeles; London, 1998.

278. Berend I. From Regime Change to Sustained Growth in Central and Eastern Europe//Economic Survey of Europe. 2000. N 2/3.

279.   Berghoff H., Moller R. Tired Pioneers and Dynamic Newcomers?   A  Comparative   Essay   on   English   and   German Entrepreneurial History, 1870-1914//Economic History Review. 1994. N2.

280.   Bicanic R.  Economic  Policy in  Socialist Yugoslavia. Cambridge, 1973.

280a. Biezenski R. The Struggle for Solidarity 1980-81: Two Waves of Leadership in Conflict//Europe-Asia Studies. 1996. N 2.

281.  Blanchard O., Dornbusch R. et al. Reform in Eastern Europe. Cambridge, Mass.; London, 1991.

282.   Blanning T. The French Revolution and the Modernization of Germany//Central European History. 1989. Vol. 22. N2.

283.  Blaszczyk В., Dabrowski M. The Privatization Process in Poland//Privatization in the Transition Process. Recent Experience in Eastern Europe. Geneva, 1994.

284.  Blazyca G., Rapacki R. Continuity and Change in Polish Economic Policy. The Impact of the 1993 Elections//Europe-Asia Studies. 1996.N 1.

285.   Blazyca G. Polish Socioeconomic Development in the 1990-s and Scenarios for EU Accession//Europe-Asia Studies. 1999. N5.

286.  Bluhm W.T. Building an Austrian Nation. The Political Integration of a Western State. New Haven; London, 1973.

287.    Bogetic   Z.   The   Role   of   Employee   Ownership   in Privatization of State Enterprises in Eastern and Central Europe// Europe-Asia Studies. 1993. N 3.

288.  Bole V. Stabilization in Slovenia: From High Inflation to Excessive Inflow of Foreign Capital//Macroeconomic Stabilization in Transition Economy. Cambridge, 1997.

289.  Bonin /., Putterman L. Economic of Cooperation and the Labor-Managec Economy. Chur, London, 1987.

290.   Borchardt K. The Industrial Revolution in Germany, 1700-1914//The Fontana Economic History of Europe. Vol. 4, part 1: The Emergence of Industrial Societies. Glasgow, 1978.

291.    Bornstein   M.   Privatization   in   Eastern   Europe// Communist Economies and Economic Transformation. 1992. N3.

292.  Bresciani-Turroni C. The Economics of Inflation. A Study of Currency Depreciation in Post-War Germany. 1914-1923. N.Y., 1937.

293. Brom K., Orenstein M. The Privatized Sector in the Czech Republic: Government and Bank Control in Transitional Economy// Europe-Asia Studies. 1994. N 6.

294.   Brown J.C. Imperfect Competition and Anglo-German Trade Rivalry.  Markets  for Cotton Textiles before   1914//The Journal of Economic History. 1995. N 3.

295. Bujak F. Poland's Economic Development. London, 1926.

296.  The Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1978. Vol. VII, parti.

297.  Cameron R. France and the Economic Development of Europe.   1800-1914.   Conquest   of  Peace   and   Seeds   of War. Princeton; N. J., 1961.

298.     Cameron    R.    Banking    in    the    Early    Stages    of Industrialization. N. Y.; London; Toronto, 1967.

299.  Cameron R. Economic Growth and Stagnation in France, 1815-1914//Europe and the Industrial Revolution. Cambridge, Mass., 1972.

300.   Capek A., Sazama G.W. Czech and Slovak Economic Relations//Europe-Asia Studies. 1993. N 2.

301.   Capek A., Buchtikova A.  Privatization in the Czech Republic: Privatization Strategies and Priorities//Privatization in the Transition Process.  Recent Experience in Eastern Europe. Geneva, 1994.

302.  Carlin W. Economic Reconstruction in Western Germany, 1945-55:  The  Displacement  of  "Vegetative  Control"//Reconstruction in Post-War Germany. British Occupation Policy and the Western Zones. 1945-55. Oxford, 1989.

303. Caron F. An Economic History of Modern France. London, 1979.

304.   Carr W. A History of Germany:  1815-1945. London, 1969.

305.  Clapham J.H. The Economic Development of France and Germany. 1815-1914. Cambridge, 1923.

306.   Collingham  H.A.C.  The July Monarchy.  A Political History of France 1830-1848. London; N. Y., 1988.

307.   Connelly  0.  Napoleon's  Satellite  Kingdoms.  N.  Y.; London, 1965.

308.   Connor I. The Refuges  and the Currency Reform// Reconstruction in Post-War Germany. British Occupation Policy and the Western Zones. 1945-55. Oxford, 1989.

309.  Craig G. Germany. 1866-1945. Oxford, 1978.

310.  Craig M. The Crystal Spirit. Lech Walesa and his Poland. London, 1986.

311.  Credit Position of Yugoslavia//Institute of International Finance. 1928. Bulletin N 16.

312.   Credit  Position  of  Poland//Institute  of  International Finance. 1931. Bulletin N44.

313.   Credit  Position  of  Poland//Institute  of  International Finance. 1935. Bulletin N 77.

314.   Credit  Position  of Austria//Institute  of International Finance. 1936. Bulletin N 83.

315.   Csaba L. Macroeconomic Policy in Hungary:  Poetry versus Reality//Soviet Studies. 1992. N 6.

316.   Csaba  L.  A  Decade  of Transformation:  Russia  and Hungary Compared//Transition. 2000. N 3-4.

317.   Czechoslovakia.   A  Survey  of  Economic   and   Social Conditions. N.Y., 1924.

318. Czech Republic: Selected Issues//August 1999. IMF Staff Country Report N 99/90.

319. Czech Republic: Selected Issues and Statistical Appendix// July 2001. IMF Country Report N01/112.

320. Czech Republic: Selected Issues and Statistical Appendix// August 2002. IMF Country Report N 02/168.

321. Dallago В., UvalichM. The Distributive Consequences of Nationalism:   The   Case   of   Former   Yugoslavia//Europe-Asia Studies. 1998. N1.

322. Daniels H.G. The Rise of the German Republic. London, 1927.

323. D'Auvergne E. Napoleon the Third. A Biography. London, 1929.

324.   Dawson   W.N.  The   Evolution   of Modern   Germany. London,1914.

325. Debate on the Transition of Post-Communist Economies to a Market Economy//Acta Oeconomica, 1992. N 3-4.

326.   De  Long J.B.,  Eichengreen  B.  The  Marshall  Plan: History's   Most   Successful   Structural   Adjustment   Program// Postwar Economic Reconstruction and Lessons for the East Today. Cambridge, Mass.; London, 1993.

327.   Dornbush  R.,  Edwards  S.  The  Macroeconomics  of Populism//The Macroeconomics of Populism in Latin America. Chicago; London, 1991.

328.   Dornbusch   R.   Post-Communist  Monetary  Problems. Lessons from the End of Austro-Hungarian Empire. San Francisco, 1994.

329.  Douglass P. Economic Independence of Poland. A Study in Trade-Adjustment to Political Objectives. Cincinnati, 1934.

330.  Dragnich A. The First Yugoslavia. Stanford; California, 1983.

331. Duff D. Eugenie & Napoleon III. London, 1978.

332.  Dunham A. The Anglo-French Treaty of Commerce of 1860 and the Progress of Industrial Revolution in France. 1930.

333.  Dunham A. The Industrial Revolution in France. 1815-1848. N.Y., 1955.

334. Dybosky R. Poland. London, 1933.

335. Eberts M. The Roman Catholic Church and Democracy in Poland//Europe-Asia Studies. 1998. N 5.

336.  Eisenstadt S.N. Tradition, Change and Modernity. N. Y., 1973.

337.  Ellis G. War and the French Economy (1792-1815)// Economic Effects of the French Revolutionary and Napoleonic Wars. Leuven, 1990.

338.  Ellman M. The Social Costs and Consequences of the Transformation Process//Economic Survey of Europe. 2000. N 2/3.

339.  Estrin S., Hare P., Surdnyi M. Banking in Transition: Development and Current Problems in Hungary//Soviet Studies. 1992. N5.

340.     Fallenbuchl    Z.M.    Polish    Privatization    Policy// Comparative Economic Studies. 1991. N 2.

341.  Feldman G, The Political Economy of German's Relative Stabilization    During   the    1920/21    World    Depression//Die Deutsche Inflation - eine Zwischenbilanz. The German Inflation Reconsidered - a Preliminary Balance. Berlin; N. Y., 1992.

342. Fiscal Policy in Poland under Transition. Warsaw, 1995.

343.  Fisher W. Government Activity and Industrialization in Germany (1815-1870)//Europe and the Industrial Revolution. Cambridge, Mass., 1972.

344.  Foreign Investment in Poland/Supervised by B. Durka. Warsaw, 2000.

345.  Founten C. The Industrial Revolution in France. 1700-1914//The Fontana Economic History of Europe. Vol. 4, part 1: The Emergence of Industrial Societies. Glasgow, 1978.

346. Four-Power Control in Germany and Austria. 1945-1946. Oxford, 1956.

347.    Franicevic   V.,   Kraft   E.   Croatia's   Economy   after Stabilization//Europe-Asia Studies. 1997. N 4.

348.   Freedeman C. The Growth of the French Securities Market, 1815-1870//From the Ancient Regime to the Popular Front. N. Y.; London, 1969.

349.  Frentzel-Zagorska J., Zagorski K. Polish Public Opinion on Privatization and State Interventionism//Europe-Asia Studies. 1993. N4.

350.    Gacs   J.,   Karimov   /.,   Schneider   C.   Small-scale Privatization  in  Eastern  Europe  and Russia: A Historical and Comparative Perspective//Communist Economies and Economic Transformation. 1993.N 1.

351. Gagnon P. France since 1789. N. Y., 1964.

352.  Caspar P. Fiscal Difficulties in Transition - the Case of Hungary//Macroeconomic   Issues   of   Recovery   in   Transition Economies. Budapest, 1997.

353.   Gerschenkron A. Bread and Democracy in Germany. Berkeley; Los Angeles, 1943.

354.  Gerschenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective. Cambridge, Mass., 1962.

355. Giersch H., Paque K-H., Schmieding H. Openness, Wage Restraints, and Macroeconomic Stability: West Germany's Road to Prosperity   1948-1959//Postwar Economic  Reconstruction  and Lessons for the East Today. Cambridge, Mass.; London, 1993.

356.   Gimbel  J.   A  German   Community  under  American Occupation. Stanford; California, 1961.

357.  Gimbel J. The American Occupation of Germany. Politics and the Military, 1945-49. Stanford; California, 1968.

358.   Glatz F. Multiparty System in Hungary,  1989-94// Lawful Revolution in Hungary, 1989-94. N. Y., 1995.

359.   Gligorov  V. Yugoslav Economics facing Reform and Dissolution//The  Vienna   Institute   for  International   Economic Studies. Research Reports. 1998. N 247.

360.  Gomulka S. Growth, Innovation and Reform in Eastern Europe. Wisconsin, 1986.

361.  Gomulka S. Macroeconomic Policies and Achievements in Transition Economies, 1989-1999//Economic Survey of Europe. 2000. N2/3.

362.   Gorecki  R.  Poland  and  her  Economic  Development. London, 1935.

363.  Grantham G.W. The Diffusion of the New Husbandry in Northern France, 1815-1840//The Journal of Economic History. 1978. N2.

364.  Granville J. Hungary, 1956: The Yugoslav Connection// Europe-Asia Studies. 1998. N 3.

365.  Gray M. Prussia in Transition: Society and Politics under the Stein Reform Ministry of 1808. Philadelphia, 1986.

366.   Grosfeld  I.   Prospects   for  Privatization   in  Poland// European Economy. 1990. N 43.

367.   Gross N.T. The Industrial Revolution in the Habsburg Monarchy. 1750-1914//The Fontana Economic History of Europe. Vol. 4, part 1: The Emergence of Industrial Societies. Glasgow, 1978.

368.  Gulick C. Austria from Habsburg to Hitler. Berkeley; Los Angeles, 1948. Vol. 1. Labor's Workshop of Democracy.

369.  Gulick C. Austria from Habsburg to Hitler. Berkeley; Los Angeles, 1948. Vol. 2. Fascism's Subversion of Democracy.

370. Hagen E. On the Theory of Social Change. How Economic Growth Begins. Homewood, Illinois, 1962.

371.  Haines M.R. Agriculture and Development in Prussian Upper Silesia, 1846-1913//Journal of Economic History. 1982. N2.

372. Hamerow T.S. Restoration, Revolution, Reaction. Economics and Politics in Germany, 1815-1871. Princeton; N.J., 1958.

373.  Hanzekovic M. The Economic System since 1965//Bica-nic R. Economic Policy in Socialist Yugoslavia. Cambridge, 1973.

374. HardmanJ. Louis XVI. New Haven; London, 1993.

375.   Heissenberger  F.   The   Economic   Reconstruction   of Austria. 1945-1953. Washington, DC 1953.

376. Henderson W.O. The Zollverein. Cambridge, 1939.

377.  Henderson W.O. The Rise of German Industrial Power. 1834-1914. Berkeley, California; Los Angeles, 1977.

378. Hiscocks R. The Rebirth of Austria. London, 1953.

379.  Holborn H. A History of Modern Germany. 1648-1840. N. Y., 1964.

380.  Holborn H. A History of Modern Germany. 1840-1945. London, 1969.

381.  Horthy M. Memoirs// http://historicaltextarchive.com/ horthy

382.  Hungary: Selected Issues and Statistical Appendix. IMF Staff Country Report N 00/59. April, 2000. Washington DC.

383.  Hungary: Selected Issues and Statistical Appendix. IMF Staff Country Report N 02/109. June, 2002. Washington DC.

384.  Hunya G. Foreign Direct Investment and Privatisation in Central    and    Eastern    Europe//Communist    Economies    and Economic Transformation. 1992. N4.

385.     Hyperinflation    and    Stabilization    in    Postsocialist Economies//International Studies in Economics and Econometrics. 1992. V. 26.

386.  IMF Economic Reviews. Public Information Notices. 1998. N2.

387.  IMF Economic Reviews. Public Information Notices. 1999. N1.

387a. IMF Economic Reviews. Public Information Notices. 1999. N2.

388.  Jdszi 0. The Dissolution of the Habsburg Monarchy. Chicago, 1929.

389.  Jelavich B. Modern Austria. Empire and Republic, 1815-1986. Cambridge, 1989.

390.  Johnston W.M. The Austrian Mind. An Intellectual and Social History, 1848-1938. Berkeley, California, 1972.

391.  Judson P.M. Exclusive Revolutionaries. Liberal Politics, Social Experience and National Identity in the Austrian Empire, 1848-1914. Michigan, 1996.

392.  Ka-Lok Chan K. Poland at the Crossroads: The 1993 General Elections//Europe-Asia Studies. 1995. N 1.

393.  Kann R.A. The Multinational Empire. Nationalism and National  Reform  in  Habsburg Monarchy,   1848-1918.  Vol.  II: Empire reform. N. Y., 1950.

394.  Kann R.A. A History of The Habsburg Empire. 1516-1918. Berkeley, California, 1980.

395.  Karsai J., Wright M. Accountability, Governance and Finance in Hungarian Buy-outs//Europe-Asia Studies. 1994. N 6.

396.    Kawalec   S.   Employee   Ownership,   State   Treasury Ownership: Dubious Solution//Communist Economies. 1990. N 1.

397. Kemp T. Economic Forces in French History. London, 1971.

398. Kemp T. Historical Patterns of Industrialization. London, 1978.

399. Kindleberger Ch.P. Economic Development. N. Y., 1958.

400.   Kindleberger Ch.P. Economic Growth in France and Britain. 1851-1950. Cambridge, Mass., 1964.

401.  Kindleberger Ch. Europe's Postwar Growth. The Role of Labor Supply. Cambridge, Mass., 1967.

402.  Kindleberger Ch. The World in Depression 1929-1939. Berkeley, California; Los Angeles, 1986.

403.   Kindleberger Ch.P.  A Financial  History  of Western Europe. N. Y.; Oxford, 1993.

404.  Kiss Y. Privatization in Hungary - Two Years Later// Soviet Studies. 1992. N6.

405.  Kitchen M. The Political Economy of Germany, 1815-1914. Montreal, 1978.

406.   Knight-Patterson   W.M.   Germany.   From   Defeat   to Conquest. 1913-1933. London, 1945.

407.  Kolakovski L. Mind and Body: Ideology and Economy in the   Collapse   of   Communism//Constructing   Capitalism.   The Reemergence of Civil Society and Liberal Economy in the Post-Communist World. Boulder; San Francisco; Oxford, 1992.

408.    Kornai   J.   The   Affinity   Between   Ownership   and Coordination Mechanisms: The Common Experience of Reform in Socialist Countries//Constructing Capitalism. The Reemergence of Civil Society and Liberal Economy in the Post-Communist World. Boulder; San Francisco; Oxford, 1992.

409.   Kornai J.  The  Political   Economy  of the  Hungarian Stabilization and Austerity Program//Macroeconomic Stabilization in Transition Economy. Cambridge, 1997.

410. Kornai J. The Road to Free Economy - Ten Years After// Transition. 2000. N 2.

411.  Kouba K. Systemic Changes in the Czech Economy// Eastern Europe in Crisis and the Way Out. Vienna, 1995.

412.  Koves A. Shock-Therapy versus Gradual Change//Acta Oeconomica. 1992. N 1-2.

413.  Kraft E. Stabilizing Inflation in Slovenia, Croatia and Makedonia. How Independence has Affected Macroeconomic Policy Outcomes//Europe-Asia Studies. 1995. N 3.

414.   Kramer M. Polish Workers and the Post-Communist Transition, 1989-93//Europe-Asia Studies. 1995. N4.

415.  Kunz A. Civil Servants and the Politics of Inflation in Germany, 1914-1924. Berlin; N. Y., 1986.

416.  Lampe J.R., Jackson M.R. Balkan Economic History, 1550-1950. From Imperial Borderlands to Developing Nations. Bloomington, 1982.

417.   Landes  D.  The  Unbound Prometheus. Technological Change and Industrial Development in Western Europe from 1750 to the Present. Cambridge, 1969.

418.   Landes   D.   French   Entrepreneurship   and   Industrial Growth   in   the   19-th   Century//Europe   and   the   Industrial Revolution. Cambridge, Mass., 1972.

419.   Landesmann M.  Structural Change in the Transition Economies, 1989-1999//Economic Survey of Europe. 2000. N 2/3.

420. Layton W.T., Rist Ch. The Economic Situation of Austria. Report Presented to the Council of the League of Nations. Geneva, 1925.

421.  Lazic M., Sekelj L. Privatization in Yugoslavia (Serbia and Montenegro)//Europe-Asia Studies. 1997. N 6.

422.  The League of Nations Reconstruction Schemes in the Inter-war Period. Geneva, 1945.

423.  Lefevbre G. The French Revolution. From 1793 to 1799. London; N.Y., 1964.

424. Lefevbre G. Napoleon. From 18 Brumaire to Tilsit. 1799-1807. N.Y., 1969.

425. Lerner D. The Passing of Traditional Society. Modernizing the Middle East. Glencoe, Illinois, 1958.

426.   Lerner  D.,   Coleman  J.,   Dore  R.   Modernization// International Encyclopedia of the Social Sciences. 1968. Vol. 10.

427.  Levy M.J. Modernization and the Structure of Societies: A Setting for International Affairs. Princeton, N. J., 1965.

428. Lewis A. Economic Survey, 1919-1939. London.

429.    Lewis   P.    Political    Institutionalization    and   Party Development in Post-Communist Poland//Europe-Asia Studies. 1994. N5.

430.  Leys M.D.R. Between Two Empires. A History of French Politicians and People between 1814 and 1848. London; N. Y.; Toronto, 1955.

431.  Loring I.H. Foreign Debt, Debt Management Policy and Implications for Hungary's Development//Soviet Studies. 1992. N 6.

431a. Lydall H.F. Yugoslav Socialism: Theory and Practice. Oxford, 1984.

432.   Macartney   C.A.  The   Social   Revolution   in  Austria. Cambridge, 1926.

433. Macartney C.A. Hungary and Her Successors. The Treaty of Trianon and its Consequences, 1919-1937. Oxford, 1937.

434.  Macartney C.A. October Fifteenth. A History of Modern Hungary. 1929-1945. N. Y., 1956.

435.   Macartney  C.A.  The  House  of Austria,   1790-1918. Edinburgh, 1978.

436.   Madzar L.  The Roots  and Implications  of Yugoslav Economic Adversity. On the Way to Normality. The States on the Territory of Former Yugoslavia in the Postwar Period//The Vienna Institute for International Economic Studies. Research Reports. 1998. N250.

437.   Major  I.   Privatization   in   Hungary:   Principles   and Practices//Stockholm   Institute   of  Soviet   and   East   European Economics. Working paper. 1991. N 20.

438.  Major I. The Hungarian Economy in Transition: Some Aspects   of   Stabilization,    Liberalization   and   Privatization// Stockholm  Institute of Soviet and East  European  Economics. Working paper. 1991. N23.

439. Mako C., Simonyi A. Inheritance, Imitation and Genuine Solutions (Institution Building in Hungarian Labor Relations)// Europe-Asia Studies. 1997. N 2.

440.   Marody M. From Social Idea to Real World: Clash Between    New    Possibilities    and    Old    Habits//Constructing Capitalism. The Reemergence of Civil Society and Liberal Economy

in the Post-Communist World. Boulder; San Francisco; Oxford, 1992.

441. McGuigan D.G. The Habsburgs. Garden City, N. Y., 1966.

442.  Meinecke F. The Age of German Liberation. 1795-1815. Berkley, California; Los Angeles, 1977.

443. Mejstric M., Burger J. Voucher Privatization: Its Building Blocks in the CSFR//Privatization Newsletter of Czechoslovakia. 1992. N3.

444. Mejstric M., Burger J. The Flood of Proposed Privatization Projects   in   the   Czech   Republic//Privatization   Newsletter  of Czechoslovakia. 1992. N4.

445.  Mencinger J. From Shortage to Abundance of Foreign Exchange: the Costs of Strong Tolar//Macroeconomic Issues of Recovery in Transition Economies. Budapest, 1997.

446.  Mencinger J. Slovenia: The Economic Situation. On the Way to Normality. The States on the Territory of Former Yugoslavia in the Postwar Period//The Vienna Institute for International Economic Studies. Research Reports. 1998. N 250.

447. Mencinger J. From Plan to Market: the Transition Process After 10 years: discussion//Economic Survey of Europe. 2000. N 2/3.

448.   Mendershausen  H.  Two  Postwar Recoveries  of the German Economy. Amsterdam, 1955.

449. Milanovich B. Poland's Quest for Economic Stabilization, 1988-91: Interaction of Political Economy and Economics//Soviet Studies. 1992.N3.

450. Millard F. The Polish Parliamentary Elections of October 1991//Soviet Studies. 1992. N 5.

451.   Millard F. The Anatomy of the New Poland. Post-Communist Politics in its First Phase. Cambridge, 1994.

452. Mizsei K. Privatization in Eastern Europe: A comparative Study of Poland and Hungary//Soviet Studies. 1992. N 2.

453.  Mommsen W. Britain and Germany, 1800 to 1914. Two Developmental Paths Towards Industrial Society. London, 1986.

454.  Nedelkovitch M. Economic and Financial Review of the Kingdom of the Serbs, Croats and Slovenes at the Beginning of 1924. Paris, 1924.

455.  Nickols J.A. Germany after Bismarck. The Caprivi Era. 1890-1894. Cambridge, Mass., 1958.

456. O'Brien P., Keyder C. Economic Growth in Britain and France 1780-1914. Two Paths to the Twentieth Century. London, 1978.

457.  Palairet M. The Economic Consequences of Slobodan Milosevic//Europe-Asia Studies. 2001. N 6.

458. Pascal R. The Growth of Modern Germany. London, 1946.

459.  Pasvolsky L. Economic Nationalism of Danubian States. London, 1928.

460.  Pedersen J., Laursen K. The German Inflation. 1918-1923. Amsterdam, 1964.

461.  Peterson E.N. Hjalmar Schacht for and against Hitler. A Political Economic Study of Germany, 1923-1945. Boston, 1954.

462.  Pehe J. Czechs Fall from their Ivory Tower//Transitions. Changes in Post-Communist Societies. 1997. August.

463.  Pinson K. Modern Germany, its History and Civilization. N. Y., 1967.

464. Poland: Income Support and the Social Safety Net During the Transition. A World Bank Country Study. Washington DC, 1993.

465.   Poloskei F.  Hungary After Two Revolutions (1919-1922)//Studia   Historica.   Academiae   Scientiarum   Hungaricae. Budapest, 1980. N132.

466.   Poznanski K. Technology, Competition & the Soviet Block in the World Market. Berkeley, California, 1987.

467. Poznanski K. Property Rights Perspective on Evolution of Communist Economics//Constructing Capitalism. The Reemer-gence of Civil Society and Liberal Economy in the Post-Communist World. Boulder; San Francisco; Oxford, 1992.

468.   Poznanski  K.  Privatization  of  the  Polish  Economy: Problems of Transition//Soviet Studies. 1992. N 4.

469.  Price A. The Evolution of the Zollverein. A Study of the Ideas and Institutions Leading to German Economic Unification between 1815 and 1833. Ann Arbor, London, 1949.

470.  The Privatization Process in Central Europe. London, 1993.

471. Raack R. The Fall of Stein. Cambridge, Mass., 1965.

472.  Racz B. The Socialist-left Opposition in Post-communist Hungary//Europe-Asia Studies. 1993. N 4.

473.   Racz В., Kukorelli I. The "Second-generation" Post-communist Elections in Hungary in 1994//Europe-Asia Studies. 1995. N2.

474.   Railways and the Economic Development of Western Europe. 1830-1914. Oxford, 1985.

475.  Ramet S.P. Slovenia's Road to Democracy//Europe-Asia Studies. 1993. N5.

476. Republic of Austria. 1945-1975. Wien, 1976.

477.   Republic  of  Croatia.   Selected  Issues  and  Statistical Appendix.   IMF  Staff  Country  Report  N  00/22.   April   2000. Washington, DC.

478.   Republic  of Croatia.   Selected   Issues   and   Statistical Appendix. IMF Country Report N 02/79. April 2002. Washington, DC.

479.  Republic of Poland. Recent Economic Developments. IMF Country Report N 97/33. April 1997. Washington, DC.

480.  Republic of Slovenia: Selected Issues. IMF Staff Country Report N 00/56. April 2000. Washington, DC.

481.  Republic of Slovenia: Statistical Appendix. IMF Country Report N 02/78. April 2002. Washington, DC.

482.  Results of Czechoslovak Voucher Privatization: Part II - Sectoral and Industry Branch Reviews//PlanEcon Report. 1993. N3-4. February 16.

483. RichterS. Hungary's Changed Patterns of Trade and Their Effects//Soviet Studies. 1992. N 6.

484.  Rocha R., Palacios R. The Hungarian Pension System in Transition (unpublished manuscript). Washington DC, 1996.

485.  Ron-Tas A. The Second Economy as Subversive Force: The Erosion of Party Power in Hungary//The Waning of the Communist State. Economy Origins of Political Decline in China and Hungary. Berkeley, California, 1995.

486.  Rosati D. et al. Transition Countries in the First Quarter 1998: Widening Gap Between Fast and Slow Reformers//The Vienna Institute for International  Economic Studies.  Research Reports. 1998. N248.

487. Rostowski J., Nikolic M. Exit in the Framework of Macro-economic Shocks and Policy Responses during Transition: a Crosscountry Comparison. Warsaw, 1995.

488.    Rothschild   K.W.   Austria's   Economic   Development between the two Wars. London, 1947.

489. Roussakis E. Friedrich List, the Zollverein, and the Unity of Europe. Bruges, 1968.

490. Rude G. The French Revolution. London, 1988.

491.   Rudolf R.  Banking and  Industrialization  in Austria-Hungary. The Role of Banks in the Industrialization of Check Crownlands, 1873-1914. Cambridge, 1976.

492.   Rupieper H. The Cuno Government and Reparations, 1922-1923. Politics and Economics. Nijhoff, 1979.

493.  Ryder A.J. Twentieth-Century Germany: From Bismarck to Brandt. N. Y., 1973.

494.   Schissler H. The Junkers:  Notes on the Social and Historical Significance of Agrarian Elite in Prussia//Peasants and Lords in Modern Germany. Recent Studies in Agricultural History. Boston, 1986.

495.  Schoenbaum D. Hitler's Social Revolution. Class and Status in Nazi Germany. 1933-1939. N. Y., 1967.

496.  Schulze H. The Prussian Reformers and their Impact on German History//Reform in Great Britain and Germany. 1750-1850. Oxford, 1999.

497. Seeley J. Life and Times of Stein, or Germany and Prussia in Napoleonic Age. Leipzig, 1879. Vol. 1.

498. Seeley J. Life and Times of Stein, or Germany and Prussia in Napoleonic Age. Leipzig, 1879. Vol. 2.

499. Seeley J. Life and Times of Stein, or Germany and Prussia in Napoleonic Age. Leipzig, 1879. Vol. 3.

500. Seeley J. Life and Times of Stein, or Germany and Prussia in Napoleonic Age. Leipzig, 1879. Vol. 4.

501.   Seleny A.  Property Rights and Political Power: The Cumulative Process of Political Change in Hungary//The Waning of the Communist State. Economy Origins of Political Decline in China and Hungary. Berkeley, California, 1995.

502.  Selucky R. Economic Reforms of 1968 After Twenty Years//The Prague Spring: a Mixed Legacy. N. Y., 1988.

503. Sheehan J.J. German Liberalism in the Nineteen Century. Chicago; London, 1978.

504.   Shmognerovd   B.   Privatization   in   Transition:   Some Lessons from the Slovak Republic//Privatization in the Transition Process. Recent Experience in Eastern Europe. Geneva, 1994.

505.   Simoneti M. A Comparative Review of Privatization Strategies   in   Four   Former   Socialist   Countries//Europe-Asia Studies. 1993. N1.

506.  Sire L. Economic Devolution in Eastern Europe. N. Y.; Washington DC, 1969.

507.  Sire L. The Yugoslav Economy under Self-management. N.Y., 1979.

508. Slay B. The Dilemmas of Economic Liberalism in Poland// Europe-Asia Studies. 1993. N 2.

509. Slovak Republic: Selected Issues and Statistical Appendix. August 2000. IMF Staff Country Report N 00/115.

510. Slovak Republic: Selected Issues and Statistical Appendix. August 2001. IMF Country Report N01/129.

511. Slovak Republic: Selected Issues and Statistical Appendix. September 2002. IMF Country Report N 02/210.

512.  Smith M.S. Tariff Reform in France 1860-1900. The Politics of Economic Interest. Ithaca, London, 1980.

513.   Sonje   V.,  Skreb M.   Exchange  Rate  and  Prices  in Stabilization  Program:  The  Case   of  Croatia//Macroeconomic Stabilization in Transition Economy. Cambridge, 1997.

514.  Stouracovd J., Neustadt A. Foreign Trade in the Process of Economic Transformation:   with   Special  Reference  to  Czech Experience//Eastern Europe in Crisis and the Way Out. Vienna, 1995.

515.    Strasek   S.   The   Slovene   Economy   and   Monetary Convergence//Europe-Asia Studies. 1998. N 7.

516.   Sturrock  H.N.   Economic  Conditions   in  Yugoslavia. London, 1930.

517.   Swain  N.  Agricultural  Restitution  and  Co-operative Transformation in Czech Republic, Hungary and Slovakia//Europe-Asia Studies. 1999. N7.

518.  Sydenham M.J. The First French Republic, 1792-1804. Berkeley; Los Angeles, 1973.

519.   Sydenham   M.J.   The  French   Revolution.   Westport, Connecticut, 1985.                                      :

520.   Szalai E. The Metamorphosis of the Elites//Lawful Revolution in Hungary, 1989-94. N. Y., 1995.

521. Szczerbiak A. Interest and Values: Polish Parties and their Electorates//Europe-Asia Studies. 1999. N 8.

522.   Taylor A.J.P. The  Habsburg Monarchy.   1809-1918. London, 1948.

523.    Tenenbaum  E.  National  Socialism  vs.   International Capitalism. New Haven, 1942.

524. Transition Report. European Bank for Reconstruction and Development. London, 1995.

525.    Turek   O.   Interconnection   between   Macroeconomic Policies   and   Privatization:   The   Case   of   Czech   Republic// Privatization in the Transition  Process.  Recent Experience  in Eastern Europe. Geneva, 1994.

526.  Ugolini P. National Bank of Poland. The Road to Indirect Instruments//IMF.   Occasional   paper   N   144.   October   1996. Washington DC.

527.  Valentic N. Preparation and Implementation of a Credible Stabilization Program in the Republic of Croatia//Macroeconomic Stabilization in Transition Economy. Cambridge, 1997.

528.  Vojnic D. The Croatian Economy in Transition//Eastern Europe in Crisis and the Way Out. Vienna, 1995.

529.   Vucinich   W,  Croatian  Illyrism:   its  Background   and Genesis//Intellectual and Social Development in the Habsburg Empire from Marie Theresa to World War I. N. Y.; London, 1975.

530.  Wagner H. Royal Graces and Legal Claims: The Pension Payments of Marie Theresa and Their Withdrawal by Joseph II// Intellectual and Social Development in the Habsburg Empire from Marie Theresa to World War I. N. Y.; London, 1975.

531. Walesa L. A Path of Hope. An Autobiography. London, 1988.

532.    Webb  S.B.   Agricultural   Protection   in  Wilhelminian Germany: Forging an Empire with Pork and Rye//The Journal of Economic History. 1982. N 2.

533.  Weber E. Peasants into Frenchmen. The Modernization of Rural France 1870-1914. Stanford, California, 1976.

БИБЛИОГРАФИЯ                                                                     560

534.     Weber    E.    The    Nineteenth-century    Fallout//The Permanent Revolution. The French Revolution and its Legacy, 1789-1989.London, 1988.

535.  Wellisz L. Foreign Capital in Poland. London, 1938.

536.  Windsor P., Roberts A. Czechoslovakia 1968. Reform, Repression and Resistance. N. Y., 1969.               .1 .     з*.    '.>*>;'

537.      Winiecki    J.     The     Polish    Transition     Program: Underpinnings,  Results,  Interpretations//Soviet  Studies.   1992. N5.                                                                        -         ;

538.   Wolf H. The Lucky Miracle: Germany  1945-1951// Postwar Economic Reconstruction and Lessons for the East Today. Cambridge, Mass.; London, 1993.

539.  Wright C. Beautiful Enemy. A Biografy of Queen Louise of Prussia. N.Y., 1969.

540.  Wright G. France in Modern Times. 1760 to the Present. London, 1962.                                                

541. Zizmond E. The Collaps of the Yugoslav Economy//Soviet Studies. 1992. N1.

542.  Zizmond E. Slovenia - One Year of Independence// Europe-Asia Studies. 1993. N 5.

543.  Zubek V. The Rise and Fall of Rule by Poland's Best and Brightest//Soviet Studies. 1992. N 4.

544.  Zubek V. The Reassertion of the Left in Post-Communist Poland//Europe-Asia Studies. 1994. N 5.

545.  Zubek V. The Eclipse of Walensa's Political Career// Europe-Asia Studies. 1997. N 1.

546.     Zukin    S.    Self-Management    and    Socialization// Yugoslavia in the 1980s. London, 1985.

ЕГОР ГАЙДАР

ВОССТАНОВИТЬ ЕДИНСТВО С ЕВРОПОЙ

Большинство стран с рыночной, капиталистической экономикой (точнее, с элементами такой экономики) пребывает в жалком состоянии застойной бедности. Они куда беднее, чем Россия, которая не столь уж давно вступила на рыночный путь. Более того, те страны развитого капитализма, которые сегодня намного богаче нас, тоже прошли нелегкий путь от бедности к процветанию. Не столь уж давно по историческим меркам такие государства, как, скажем, Франция, Германия или Австрия, ощущали на себе многие проблемы из числа тех, что в полный рост стоят перед сегодняшней Россией. Наша страна не отделена "китайской стеной" от остального мира.

Опыт множества зарубежных государств показывает, что сам по себе отказ от социализма, от излишнего администрирования в хозяйственной системе не гарантирует еще ни экономического процветания, ни достойных условий жизни, как наивно надеялись у нас в 1990 году, веря, что достаточно поменять фетиши - и мы в обмен на отказ от "коммунистического первородства" как-то почти задаром получим капиталистическую похлебку, обменяем "Капитал" на капитал. Но в странах "третьего мира" людей живет куда больше, чем в странах "первого мира", а из нашего бывшего "второго мира" ворота были открыты и туда, и туда.

Как же правильно пройти путь экономических реформ - и, скажем более широко, путь модернизации общества,- чтобы добиться позитивных результатов? Для этого важно внимательно изучить опыт тех стран, которые уже смогли продвинуться от бедности к богатству. Один из самых интересных регионов для нас в этом смысле - Европа, особенно те государства,

ЕГОР ГАЙДАР

562

563

ВОССТАНОВИТЬ ЕДИНСТВО С ЕВРОПОЙ

 

что имеют много общего с Россией. А потому книга "Европейская модернизация" оказывается сегодня чрезвычайно актуальна. Она позволяет узнать о том, каким образом в прошлом в Европе решались различные проблемы, похожие на те, что стоят перед нами.

Важнейшая для нас сегодня историческая дилемма может рассматриваться как традиционная: Восток-Запад. Это одна из главных дихотомий мировой истории, по крайней мере, до пробуждения Азии в конце XIX века. С тех пор многие страны Востока (в том числе и самого дальнего) стали умело использовать принципы западной социальной системы. И именно эти страны, как известно, добились наибольшего процветания.

В определенном смысле россиянам даже ближе европейский опыт, чем азиатским народам. Мы страна европейская, хотя во многом и специфичная. В "Европейской модернизации" можно найти массу интересных примеров, показывающих, что во Франции, в Германии, в Австрии или же в восточноевропейских государствах реформаторам приходилось сталкиваться с тем, с чем приходилось сталкиваться и реформаторам российским. Эти примеры показывают, насколько реально для России успешно осуществить модернизацию, коли наши западные соседи сумели сделать это раньше.

Не менее важно трезво осознать и причины российской специфики. Один из принципиальных моментов, на который в этой связи стоит обратить внимание, состоит в том, что в Европе при всех многочисленных политических потрясениях всегда оставались легитимными отношения частной собственности. Даже в Средние века государство не перераспределяет земли между феодалами. Претензии короны на роль верховного собственника земли вне королевского частного домена со временем обесцениваются. Привычно разделены земли манора на те, которыми распоряжаются крестьяне, и собственно сеньоральные. И там и там постепенно формируются традиции денежной аренды, удлиняются ее сроки. Общинная земельная собственность шаг за шагом отступает перед частной.

Именно невсесильное европейское феодальное государство - источник формирующейся рядом с ним сложной дифференцированной структуры гражданского общества европейского Средневековья. Торговые города возникают под покрови-

тельством монарха или синьора, под защитой укрепленных пунктов, но быстро обретают собственную жизнь, иерархию, развитое самоуправление. Они во многом не похожи на находящиеся под жестким присмотром государства современные им города Востока.

Власть и собственность дифференцируются, расходятся, теряют свою неразрывность. Освященная традицией собственность уже не конфискуется по произволу, просто потому, что хозяин не занимает видного места в системе власти. Да и бурное развитие частнопредпринимательской деятельности, в первую очередь торговли, дает иные, чем близость к власти, источники обогащения. Развитые рынки дают дополнительные гарантии против злоупотребления властью, конфискаций.

Лучший стимул к инновациям, повышению эффективности производства - твердые гарантии частной собственности. Опираясь на них, Европа с XV века все увереннее становится на путь интенсивного экономического роста, обгоняющего увеличение населения.

Экономическая политика европейских государств всегда была достаточно активной и в редких случаях сводилась к чисто фискальным функциям. В каком-то смысле "государственный капитализм" характерен на Западе не столько для XX, сколько для ХVП-ХVШ веков, когда господствовала политика государственного меркантилизма, способствовавшая первоначальному накоплению. Об этом, в частности, подробно рассказывается в "Европейской модернизации".

Но все эти государственные усилия развертывались на заранее четко очерченном поле легитимной частной собственности, свободного рынка (хотя и ограниченного в ряде случаев протекционистскими тарифами), разделения власти и собственности. Не входя "внутрь" частных владений, в пределах этих рамок государство работало на усиление капитализма. Гибко приспосабливаясь к характеру рыночных отношений, европейские государства уменьшили степень своего влияния на экономику в XIX веке, когда частный капитал накопил уже достаточно сил для саморазвития. Европейским западным обществам удалось найти самое эффективное в известной нам истории человечества решение главной задачи: оптимальное соединение традиций и развития.

ЕГОР ГАЙДАР

564

565

ВОССТАНОВИТЬ ЕДИНСТВО С ЕВРОПОЙ

 

На этом европейском фоне Россия оказалась в положении "догоняющей цивилизации", об этом говорят и автору "Евро-пейской модернизации". Они -не останавливаются на характеристике положения России подробно. Потому о развитии нашей страны следует сказать несколько слов дополнительно.

Европейский "остров" омывался восточным "океаном" с трех сторон: Русь граничила со Степью, Ордой, Австрия - с Османской империей, Испания - с маврами. И во всех трех государствах опасное соседство привело к сходным результатам: усилению государства-"щита", бюрократии, замедлению развития (о параллелях Австрии и России идет речь и в "Европейской модернизации"). Но в силу экстремальной ситуации особенно дорогую цену пришлось заплатить России.

Там, где встретились восточное и западное общества, были мощно представлены обе социальные структуры, но если в культурном и идеологическом отношении превалировало влияние Запада, то экономическая и политическая структуры в значительной степени могли быть отнесены к разряду восточных обществ. Причем влияние это не было прямым, не было и речи о механическом копировании, скажем, татаро-монгольских институтов власти и собственности. Здесь сработала более сложная, в чем-то парадоксальная логика истории.

В самый разгар татаро-монгольского ига, в XIII-XIV веках, Россия в важнейшей сфере - в области земельных отношений, хотя и с отставанием, но повторяет общий путь европейского феодализма. Продолжение этой традиции прослеживается в истории западнорусских княжеств Волыни и Галиции, интегрированных с XIV века в литовско-польский мир с его слабым государством и самовластной шляхтой.

Парадокс истории состоял в том, что Россия заплатила дорогую цену не столько за татаро-монгольское иго, сколько за его ликвидацию. Именно сверхусилия, связанные с ликвидацией ига, надолго перевели стрелку русской истории на "восточный путь".

В Московском царстве времен Ивана IV четко прослеживаются черты классической восточной деспотии. То же доминирование поместной системы, тот же государственный контроль за перераспределением земли, торговлей, городами, то же полное бесправие подданных, включая приближенных. И главное - отсутствует полноценная частная собственность на землю.

Тогда же началось быстрое расширение государства - Сибирь, Урал и т.д. Но эта территориальная экспансия лишь загоняла Россию в "имперскую ловушку": с каждым новым расширением территории увеличивалось то, что надо охранять, удерживать, осваивать. Это высасывало все соки нечерноземной метрополии. Россия попала в плен, в "колонию", в заложники к военно-имперской системе, которая выступала перед коленопреклоненной страной как ее вечный благодетель и спаситель от внешней угрозы, как гарант существования нации. Монгольское иго сменилось игом бюрократическим. А чтобы протест населения, вечно платящего непосильную дань государству, не принимал слишком острые формы, постоянно культивировалось "оборонное сознание" - ксенофобия, великодержавный комплекс. Все, что касалось государства, объявлялось священным.

Не только и не столько для отражения угроз постоянно наращивало силы, постоянно сжимало и подавляло общество сверхмогучее Государство. Оно давно уже жило своими собственными интересами. Саморазвитие государства подавляло саморазвитие страны, уродовало отношения собственности.

Мощное государство, осуществляя территориальную, социальную и психологическую экспансию, тяжелогруженой подводой проехалось по структурам общества, остановило их развитие, нередко просто уничтожило. Благодатная почва сложно структурированного общества с частной собственностью, гарантией от произвола не сумела сформироваться. Культ государства изуродовал сознание общества, породил в нем ряд тяжелых комплексов, которые мешают нам рационально, с открытыми глазами видеть себя и мир даже сегодня.

Быстро выяснилось, что, подавив противников на Востоке, Россия катастрофически отстала от Запада. Отставание грозно обозначилось в самой болезненной сфере - военной. После успешного подавления Орды - поражение в Ливонской войне, угроза со стороны Польши. Так с XVI века обозначился главный конфликт: Россия оказалась в положении перманентно догоняющей Запад цивилизации.

Есть два возможных ответа на европейский вызов. Первый: попытаться перенимать не структуры, воспроизводящие экономический рост, а только его результаты, идя при этом "своим путем"; опереться на силу Московского государства, хорошо

ЕГОР ГАЙДАР

566

567

ВОССТАНОВИТЬ ЕДИНСТВО С ЕВРОПОЙ

 

пришпорить покорное общество, выжать из него как можно больше ресурсов, используя государственные структуры для экономического скачка, для преодоления отставания.

Другая стратегия: изменить само устройство социально-экономической системы, попытаться снять многовековые наслоения, восстановить прерванное социальное и культурное единство с Европой, перейти с "восточного" на "западный" путь; пусть не сразу, постепенно, но взрастить подобные институты на российской почве, опираясь на них, создать мощные стимулы к саморазвитию, инновациям, интенсивному экономическому росту.  Но это неизбежно означает "укоротить" государство.

Борьба вокруг этих альтернатив - стержень российской истории с XVII века.

В петровской политике обе альтернативные линии причудливо переплетаются, и все же опора на государственную силу, машину принуждения явно преобладает. Самое яркое наглядное свидетельство характера петровских модернизационных усилий - усиление государственного финансового гнета. Расходы на содержание армии и флота к концу его царствования возрастают в 4 раза, их доля в бюджете увеличивается с 50 до 65 %. Параллельно, отражая государственный активизм, начинают быстро усиливаться расходы на государственное хозяйство. В 1680 г. они составляли лишь 4,5 % бюджета, в 1725-м - уже 10 %.

Отсюда и налоговые преобразования. Вводится подушная подать, ее объем к 1724 году почти в 5 раз превышает доходы от существовавшего до нее подворного обложения. Резко увеличены объемы косвенного налогообложения. Основным инструментом мобилизации ресурсов государством остаются податная община и принцип круговой поруки - сильный тормоз экономического развития российской деревни. При мощном налоговом гнете, постоянно перераспределяемом на самых работящих зажиточных общинников, нет никакого смысла в попытках вырваться из заведенного порядка, нет стимулов и инициативы.

Копируя во многих, особенно внешних, культурных формах европейский путь, мы не имели главного - развитого, свободного от государственно-бюрократического диктата рынка, свободных отношений частной собственности. Отсутствие традиции легитимной собственности - вот что трагически отличало

Россию от Европы. Отсутствовал, по сути, главный культурный стержень, на котором крепилось все здание европейского капитализма. Поэтому, естественно, и учения, уже во всем блеске новейшей "европейской рациональности" отрицавшие легитимность частной собственности, наспех переведенные с немецкого, принимались в России как родные.

После Крымской войны большей части российской политической элиты было ясно, что пришло время новых интересов, новых планов, что России жизненно необходим цикл реформ, обеспечивающих предпосылки капиталистического развития. Именно в последующее шестидесятилетие эволюция российских общественных институтов - отмена крепостного права, судебные, военные реформы, становление земского самоуправления, укрепление гарантий собственности - максимально сближает их с европейскими, прокладывая дорогу быстрой индустриализации, успехам в экономическом развитии.

В начале XX века предельно обостряется борьба вокруг аграрной политики правительства. Получают четкое воплощение две линии: Плеве и Витте-Столыпина.

Предельно просто кредо В.К. Плеве выражено в подготовленной под его руководством записке: "Надельные земли, имеющие государственное значение, не могут составлять предмет свободного оборота и поэтому не подлежат действию общегражданских законов". Отсюда линия на всемерный контроль земельной собственности, патриархальная опека над крестьянином, установление жестких предельных размеров земельной собственности отдельного двора, предотвращение формирования кулачества как класса.

Суть позиции С.Ю. Витте прямо противоположна. Он считал, что попытки сохранить государственный контроль над крестьянством - главный фактор экономической отсталости, основа социально-политической угрозы. Витте хорошо видел связь слабости укоренения частной собственности с угрозой революции. Отсюда ключевые элементы его программы: уравнение крестьян с другими сословиями в гражданских правах, отмена особой системы наказания для крестьян, подчинение частноправовых отношений крестьянской общины гражданским законам, возврат крестьянам права выхода из общины, закрепление прав на личный надел, превращение размытой собственности дворов

568

ЕГОР ГАЙДАР

в частную собственность хозяев, отмена ограничений свободы передвижений и местожительства.

Кредо П. Столыпина: "Пока к земле не будет приложен труд самого высокого качества, т.е. труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдерживать соревнование с землей наших соседей... Особое положение, опека, исключительное правило для крестьянина могут только сделать его хронически бедным и слабым". В своей аграрной политике Столыпин показывает нам редкий в русской истории пример крупного, государственно мыслящего деятеля, старавшегося ужать роль государства в экономике. Подготовленные им указы от 5 октября и 9 ноября 1906 года устраняют сословное отделение крестьянства, гарантируют крестьянам право делить имущество между членами семьи, отчуждать наделы, уйти из общины и требовать свою долю общей собственности в частную собственность, объединять участки, заменять подворную собственность частной. Важнейшее препятствие на пути аграрного развития наконец снято.

Никогда российское сельское хозяйство не развивалось так успешно, как в коротком интервале между общиной и колхозом. Так история дала экспериментальный ответ на спекуляции относительно "прирожденного коллективизма" русского крестьянина, его опять же "непреодолимого" неприятия частной собственности. По крайней мере, для наиболее активной части дореволюционного крестьянства это было совсем не так.

Но ленинский "социализм" глубоко лежал в русле русской истории, был органичен для царства "Малют, Иванов, Годуновых" и империи "Павлов, Аракчеевых, Петров". Он был развитием одной из линий державной истории. Конечно, в российский организм Лениным был занесен вирус, но и сам организм готов был его воспринять. Это не был вирус анархии и разрушения государства, чего боялись наиболее крепколобые государственники старого режима. Наоборот, это был вирус патологического, злокачественного усиления, разрастания государства. Вечный российский выбор - к саморазвивающемуся гражданскому обществу или самодержавно-восточной деспотии? - был сделан.

Соединение восточной деспотии в политике, государственного монополизма в экономике и коммунистической идеологии, отрицающей частную собственность,- только в этом органичес-

 

569

ВОССТАНОВИТЬ ЕДИНСТВО С ЕВРОПОЙ

ком синтезе, скрепленном кровью и подогретом на огне Гражданской войны, возникает поистине тоталитарный монолит.

Именно жесткой, жесточайшей ликвидации и делегитими-зации самого понятия частной собственности добивались Ленин, большевики. Он это делал, несомненно, из доктринерских, начетнических побуждений. Однако объективно это оказалось как раз "недостающим звеном", как любил выражаться Ленин, чтобы замкнуть уникальную цепь поистине универсальной, невиданной ранее диктатуры, чтобы достроить до логического совершенства восточную деспотию. Именно здесь корень, ядро нового строя в истории, тоталитарного строя в его коммунистической редакции.

Не притеснение частной собственности, а ее радикальное искоренение, юридическая ликвидация и делегитимизация в сознании общества - вот основа тотальной, монолитной государственной политико-экономической диктатуры. Тут проходит четкий водораздел между "империализмом", который столь тщательно изучал Ленин накануне революции, и "социализмом".

Однако в самом социализме, в неодолимости "рефлекса приватизации" у бюрократической олигархии уже крылся залог его гибели. "Рыба с головы гниет": чем сильнее власть социалистического государства (чем более "развит" социализм), чем больше у правящего класса, высшего чиновничества, номенклатуры привилегий, тем вернее и быстрее этот класс перерождается, обуржуазивается социально-психологически и стремится стать буржуазией также и в экономическом отношении. Номенклатура разрывает рамки социалистического государства, как птенец разбивает яйцо. Понятно, что это связано не с какими-то "недостатками" или "сталинскими извращениями", а с самим существом системы, несущей в себе свою неизбежную и скорую гибель.

Нэп создал первую предпосылку для "перерождения" тогда революционной номенклатуры: при сохранении политической диктатуры, монополии на власть заключить ту или иную форму союза с другими экономически сильными группами населения - нэпманами и кулаками прежде всего - и начать частичное разгосударствление собственности. Но все же в конце 20-х гг. ударным трудом ОГПУ и всей "остальной страны" здание тоталитаризма было, наконец, возведено. Было бы наивно приписывать все личности И. Сталина. Нет, тогда еще и большинство номенклатуры не

I

ЕГОР ГАЙДАР

570

571

ВОССТАНОВИТЬ ЕДИНСТВО С ЕВРОПОЙ

 

было готово к "термидору", к перевороту, аналогичному тому, который произошел во Франции после господства якобинцев (см. соответствующую главу "Европейской модернизации").

Почти сорок лет шло накопление сил и средств для столь необходимого стране и такого запоздалого "термидора". Как только каток репрессий перестал тотально перемалывать все живое, в стране внутри оболочки прежней системы в 50-70-е годы начало вызревать формироваться гражданское общество. Относительно стабильная социальная ситуация, медленно растущий жизненный уровень - все это привело к быстрой кристаллизации отдельных социальных групп.

Началось личное накопление. Оно было слишком скромным, чтобы называться первоначальным, но это было пред-первоначальное накопление. У определенных категорий граждан накапливались уже не предметы потребления, а капиталы, пока не имеющие "выхода", приложения. Номенклатура, торговые работники, ВПК, отдельные преуспевающие работники искусств - вот хозяева первичных предкапиталов. Но решающее значение имело даже не само по себе накопление материальных средств. Куда важнее, что менялись отношения собственности, менялась система управления госсобственностью.

Высшие номенклатурные бонзы чувствовали себя достаточно уверенно и сделали крупный шаг по переходу от роли управляющих к положению реальных хозяев. Как писал В. Най-шуль, "в стране действовала не командная система, а экономика согласований - сложный бюрократический рынок, построенный на обмене-торговле, осуществляемом как органами власти, так и отдельными лицами. В отличие от обычного денежного рынка товаров и услуг на бюрократическом рынке происходит обмен не только и даже не столько материальными ценностями... но и властью и подчинением, правилами и исключениями из них, положением в обществе и вообще всем тем, что имеет ценность. Согласие директора предприятия на увеличение плана может быть обменено, например, на улучшение его служебного реноме, дополнительную партию труб и незаконное разрешение нарушить одно из положений инструкции".

Чем интенсивнее развивался бюрократический рынок, тем в большей степени его субъекты осознавали себя самостоятельной социальной силой с особыми интересами. Система

была "беременна термидором" хотя бы в форме перехода к госкапитализму.

После 1985 г. каждый шаг приносил новые выгоды номенклатуре. Вехами были и Закон о кооперации, и выборы директоров, и понижение их ответственности перед министерствами, и изменение правила, после которого предприятия получили возможность "накручивать" зарплату и исподтишка взвинчивать цены на свою продукцию, при том, что формально цены отпущены не были. Период "позднего Н. Рыжкова" и В. Павлова, с 1988 по 1991 год, с моей точки зрения,- самый "золотой" период для элитных политико-экономических групп. Не случайно основы большинства крупных состояний и фирм, которые доминируют у нас и сегодня, были заложены именно в те годы.

Основные социальные группы, резко разбогатевшие тогда, хорошо известны: часть чиновников и директорского корпуса, руководители "избранных" кооперативов, по тем или иным причинам получившие изначально крупные государственные деньги, "комсомольский бизнес". Именно эти группы аккумулировали первые капиталы, с которыми они спешно создавали "независимые банки", компании по торговле недвижимостью.

Таким образом, к концу 1991 года мы имели гибрид бюрократического и экономического рынка (преобладал первый), имели почти законченное (именно за счет принципиальной юридической неопределенности в отношении формальных прав собственности) здание номенклатурного капитализма. Господствовала идеальная для бюрократического капитализма форма - лжегосударственная форма деятельности частного капитала. В политической сфере - гибрид советской и президентской форм правления, республика посткоммунистическая  и  преддемократическая.

Похожим образом развивался, кстати, и переход к рынку в некоторых странах Центральной и Восточной Европы. Об этом сказано в "Европейской модернизации". Только в этих странах период постепенного перехода от старой экономики к новой растягивался, как правило, на более длинный срок, чем в России. Но и там в ходе данного процесса осуществлялась своеобразная трансформация номенклатуры, хотя само присвоение имущества директорами называлось там не номенклатурной приватизацией, а спонтанной. Были, конечно, огромные различия

ЕГОР ГАЙДАР                                                                     572

между отдельными странами (и в "Европейской модернизации" это показано), заметные отличия от того, как все шло у нас. Но в целом все это был единый процесс.

В России до конца 1991 года обмен власти на собственность шел по нужному номенклатуре пути. С началом настоящих реформ (1992 год) этот обмен повернул на другой, рыночный путь, по которому мы идем и сегодня. Интересно сравнить наши российские преобразования с теми, которые шли в Польше, Венгрии, Чехии, Словакии, республиках бывшей Югославии. Такого рода сравнения постоянно проводятся в "Европейской модернизации". Думаю, в большинстве случаев они уместны. Книга показывает, что наши реформы не были вырваны из мирового контекста, их ход определялся как общими для нашей страны и Европы чертами, так и специфическими отличиями, связанными с неукорененностью в России института частной собственности.

Модернизация в России еще не подошла к своему завершению. Предстоит продолжать осуществление целого ряда реформ, восстановить наше единство с Европой. И логика этого восстановительного процесса становится понятнее при изучении таких книг, как та, что находится сейчас перед читателем.

Е.Т. Гайдар,

доктор экономических наук, директор Института экономических проблем

переходного периода

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Адамо Г. ХДС/ХСС. Сущность и политика. М., 1979.

2. Алексашенко С. Экономическая реформа: польский путь// Мировая экономика и международные отношения. 1990. № 7.

3. Алексеев В.М. Венгрия-56: прорыв в цепи. М., 1996.

4. Алексеенко ММ. Государственный кредит. Очерк нарастания государственного долга в Англии и Франции. Харьков, 1872.

5. Ананьин О.И., Гайдар Е.Т. Хозяйственные реформы в социалистической экономике: некоторые дискуссионные вопро-сы//Теоретические проблемы совершенствования хозяйственного механизма. Сб. трудов ВНИИСИ. 1986. № 6.

6. Аникин А.В. Юность науки. М., 1979.

7.  Афанасьев Г.Е. Условия хлебной торговли во Франции в

XVIII веке. Одесса, 1892.

8. Ашенкампф Н.Н. Становление крупного капиталистического производства в сельском хозяйстве восточных провинций Пруссии и классовая дифференциация прусского крестьянства: Автореф. дис.... канд. ист. наук. М., 1980.

9.  Базаров В., Степанов И. Очерки по истории Германии в

XIX веке. Т. 1. Происхождение современной Германии. СПб., 1906.

10.  Бальцерович Л. Социализм, капитализм, трансформация: Очерки на рубеже эпох. М., 1999.

11.  Барт И. Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа. М., 1988.

12.  Бастиа Ф. Экономические софизмы//Сэй Ж.-Б. Трактат по политической экономии; Бастиа Ф. Экономические софизмы. Экономические гармонии. М., 2000.

13. Бах М. Австрия в первую половину XIX века. СПб., 1906.

14.  Блондель Ж. Торгово-промышленный подъем Германии.-СПб., 1900.

15.  Боботов С.В. Наполеон Бонапарт - реформатор и законодатель. М., 1998.

16. Бродель Ф. Структуры повседневности. Возможное и невозможное. М., 1986.

17. Бродель Ф. Игры обмена. М., 1988.

18. Бродель Ф. Время мира. М., 1992.

19.  Бродель Ф. Что такое Франция? Книга вторая: Люди и вещи. Часть вторая: Крестьянская экономика до начала XX века. М. 1997.

20.  Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Смоленск, 1994. Т. 2.

21. Бухарин Н. Польские социал-демократы: путь из оппозиции во власть и обратно в оппозицию//Левый поворот и левые партии в странах Центральной и Восточной Европы. М., 1998.

22. Бухарин Н.И., Синицина И.С., Чудакова НА. Польша: десять лет по пути реформ//Новая и новейшая история. 2000. № 4.

23.   Вандаль А. Возвышение Бонапарта.  Ростов-на-Дону, 1995.

24.  Васильев С.А. Хозяйственные реформы в Югославии: развитие и кризис экономического самоуправления. СПб., 1991.

25. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма//Ве-бер М. Избранные произведения. М., 1990.

26.  Вебер М. Город//Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994.

27.  Вейдер Б. Блистательный Бонапарт//Вейдер Б. Блистательный Бонапарт; Вейдер Б., Хэпгуд Д. Кто убил Наполеона? М., 1992.

28.  Величко О.И. Политический католицизм и рабочее движение в Австрии. М., 1985.

29.   Вольтер. Философские письма//Вольтер. Философские сочинения. М., 1988.

30. Гаериличее В.А. Якобинцы и принудительные налоги на богатых (весна-осень 1793 г.)//Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология. М., 1988.

31.  Гайдар Е.Т. Экономические реформы и иерархические структуры. М., 1990.

32. Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. М., 1995.

33. Гайдар Е.Т. Аномалии экономического роста. М., 1997.

34.  Герасимович В.Н., Овсиенко В.В. и др. Проблемы использования  индивидуальных и  кооперативных форм хозяйственной деятельности (на примере сфер обслуживания в ВНР и ГДР)//Теоретические   проблемы   совершенствования   хозяйственного механизма. Сб. трудов ВНИИСИ. 1986. № 6.

35. Германская история в новое и новейшее время. М., 1970. Т. 2.

36.  Гизо Ф. О средствах правления и оппозиции в современной Франции//Классический французский либерализм. М., 2000.

37.  Гильфердинг Р. Финансовый капитал. Новейшая фаза в развитии капитализма. М., 1912.

38.  Глазьев С. О социально-экономической ситуации в Российской   Федерации.   Доклад   к   парламентским   слушаниям (5.07.1994 г.)//Россия-2010. 1994. № 3.

39. Голиновска С. Процесс внедрения новой системы пенсионного обеспечения//Четыре реформы от концепции до реализации. Варшава, 2000.

40.  Гренвилл Дж. История XX века. Люди, события, факты. М., 1999.

41.  Гриневич В. Народное хозяйство Германии. Очерк развития (1800-1924). Берлин, 1924.

42. Гутовская-Адамчик М. Нельзя говорить "пас". Рассказ о Яцеке Куроне//Новая Польша. 2001. № 9.

43. Дарендорф Р. После 1989. Размышления о революции в Европе. М., 1998.

44.  Далин С.А. Инфляции в эпохи социальных революций. М., 1983.

45. Державин К.Н. Вольтер. М., 1946.

46.    Дживелегов   А.К.   История   современной   Германии (1750-1862). СПб., 1908.

47. Джонсон П. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. М, 1995. Т. 1.

48.  Добролюбский К.П. Экономическая политика термидорианской реакции. М.; Л., 1930.

49. Дорнбуш Р., Фишер С. Макроэкономика. М., 1997.

50.  Душанич И. Экономика Югославии в условиях международных санкций//Мировая экономика и международные отношения. 1996. №11.

51.  Жуковски М. Реформа пенсионного-обеспечения - по итогам первого года внедрения//Четыре реформы от концепции до реализации. Варшава, 2000.

52.  Зарицкий Б.Е. Людвиг Эрхард.. Секреты "экономического чуда". М., 1997.

53.  Зомбарт В. История экономического развития Германии в XIX веке. СПб., б. г.

54. Зомбарт В. Евреи и их участие в образовании современного хозяйства. СПб., 1910.

55.  Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1, полутом 1. М.; Л.,1931.

56.  Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 3, полутом I. М.; Л., 1930.

57.  Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 3, полутом II. М.;Л., 1930.

58. Зомбарт В. Буржуа: этюды по истории духовного развития современного экономического человека. М., 1994.

59. Изложение учения Сен-Симона. М., 1961.

60. История XIX века. М., 1937. Т. 1.

61. История XIX века. М., 1937. Т. 2.   

62. История XIX века. М., 1938. Т. 3.       

62а. История XIX века. М., 1938. Т. 4. 

63. История XIX века. М., 1938. Т. 5.            

64. История XIX века. М., 1938. Т. 6.

65. История XIX века. М., 1939. Т. 7.

66. История в энциклопедии Дидро и д'АЛамбера.  1978. :   67. История Венгрии. М., 1972. Т. 2.    

68. История Венгрии. М., 1972. Т. 3.         

69. История Европы. М., 1994. Т. 4.

70. История Европы. М., 2000. Т. 5.

71.  История мировой экономики. Хозяйственные реформы 1920-1990 гг. М., 1995.

72. История Франции. М., 1973. Т. 2.

73. История южных и западных славян. М., 1998. Т. 1.

74. История южных и западных славян. М., 1998. Т. 2.          ;

75.  Кальвокоресси Я. Мировая политика после 1945 г. М., 2000. Т. 1.

76.  Камерон Р. Краткая экономическая история мира от палеолита до наших дней. М., 2001.

77.  Кареев Н. Беглые заметки по экономической истории Франции в эпоху революции. Сер. первая. СПб., 1913.

78.  Кареев Н. Беглые заметки по экономической истории Франции в эпоху революции. Сер. вторая. СПб., 1915.

79. Карлейль Т. Французская революция. История. М., 1991.

80. Кауфман Г. Политическая история Германии в XIX веке. СПб., 1909.

81. Кауфман И.И. Бумажные деньги в Австрии. 1792-1911 гг. СПб., 1913.

82.  Кахк Ю.Ю. Крестьянство восточнонемецких земель в XVI - середине XIX в.//История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. М., 1986. Т. 3.

83.  Кейнс ДМ. Экономические последствия Версальского договора//КейнсД.М. Избранные произведения. М., 1993.

84. Кнапп Г. Освобождение крестьян и происхождение сельскохозяйственных рабочих в старых провинциях прусской монархии. СПб., 1900.

85. Кнехт Р. Ришелье. Ростов-на-Дону; М., 1997.

86.  Князев Ю. Экономический феномен Словении//Вопро-сы экономики. 2000. № 6.

87. Кожокин ЕМ. Государство и народ: от Фронды до Великой французской революции. М., 1989.

88.  Колодко Г. Польша-2000. Новая экономическая стратегия. Варшава, 1996.

89.  Колодко Г., Нута М. Польская альтернатива. Старые мифы, реальные факты и новая стратегия в процессе успешной трансформации польской экономики. М., 1997.

90.  Колодко Г. От шока к терапии. Политическая экономия постсоциалистических преобразований. М., 2000.

91. Кони Ф. Фридрих Великий. Ростов-на-Дону; М., 1997.

92. Контлер Л. История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы. М., 2002.                     ...

93.  Кораль И. Основные принципы/'/Четыре реформы от концепции до реализации. Варшава, 2000.

94. Корнай Я. Дефицит. М., 1990.

95. Корнай Я. Путь к свободной экономике. М., 1990.

96.  Корнай Я. Макростабилизация в Венгрии: политэконо-мический взгляд//Мировая экономика и международные отношения. 1999. №2.

97.  Корнай Я. Макростабилизация в Венгрии: политэконо-мический взгляд//Мировая экономика и международные отношения. 1999. №3.

98. Корни "тайны Кадара"// Час пик. 1992. 25 мая.

99.  Короткое С.Н. О роли национальных имуществ в "рождении" новой буржуазии//Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология. М., 1988.

100.  Костюшко И.И. Прусская аграрная реформа. К проблеме буржуазной аграрной эволюции прусского типа. М., 1989.

101.  Костюшко И. И. Аграрные реформы в Австрии, Пруссии и России в период перехода от феодализма к капитализму (сравнительный очерк). М., 1994.

102. Кравчик Р. Распад и возрождение польской экономики. М., 1991.

103. Краткая история Польши. М., 1993.

104. КрейгГ. Немцы. М., 1999.

105.   Кропоткин П.А.  Великая французская  революция. 1789-1793. М., 1979.

106. Кудров В.М. Югославия: трудный путь. М., 2001.

107.  Кудров В. Югославский "рыночный" социализм: крах закономерен//Вопросы экономики. 2001. № 10.

108. Кулишер ИМ. История экономического быта Западной Европы. М.; Л., 1926. Т. 2.

109.  Кунов Г. Борьба классов и партий в Великой французской революции. 1789-1794. М.; Пг., 1923.

110. Лебедева Е.И. Дворянство и налоговые привилегии накануне революции//Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология. М., 1988.

111. Лебон Г. Психология социализма. СПб., 1995.

112.  Лескюр Ж. Общие и периодические промышленные кризисы. СПб., 1908.

113.  Лист Ф. Национальная система политической экономии. СПб., 1891.

114. Лихтенберже А. Современная Германия. М., 1914.

115. Лэйард Р. Макроэкономика. М, 1994.

116.  Люблинская А.Д. Французское крестьянство в XVI-XVIII вв.//История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. М., 1986. Т. 3.

117. Людвиг Э. Бисмарк. М., 1999.

118.  Малое В.Н. Ж.-Б. Кольбер. Абсолютистская бюрократия и французское общество. М., 1991.

119. Малые страны Западной Европы. М., 1984.

120. МанфредА.З. Великая французская революция. М., 1983.

121.  Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта// Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. М., 1948. Т. 1.

122. Матьез А. Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху террора. М.; Л., 1928.

123. Матьез А. Французская революция. Ростов-на-Дону, 1995.

124.  Менассе Р. Страна без свойств. Эссе об австрийском самосознании. СПб., 1999.

125.  Меринг Ф. История Германии с конца средних веков. М., 1924.

126. Митрофанов П. Оппозиция реформе Иосифа II в Венгрии. СПб., 1905.

127.  Митрофанов П. Политическая деятельность Иосифа II, ее сторонники и враги (1780-1790). СПб., 1907,

128. Митрофанов П. История Австрии. Ч. 1. СПб., 1910.

129.  Митрофанов П. Леопольд II Австрийский. Пг., 1916. Т. 1.4. 1.

130. Михайлович К. Экономическая действительность Югославии. М., 1986.

131. Млынарж 3. Мороз ударил из Кремля. М., 1992.

132. Монархи Европы: судьбы династий. М., 1996.

133.  Монтескье Ш. О духе законов/1Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955.

134. Муравьев С. Тюрго. Его ученая и административная деятельность, или начала преобразований во Франции XVIII века. М.,1858.

135. Мусатов В.Л. Янош Кадар и время реформ в Венгрии// Новая и новейшая история. 1990. № 3.

136.  Мэддисон А. Экономическое развитие в странах Запада. М., 1967.

137.  Мюллер-Армак А. Принципы социального рыночного хозяйства//Социальное рыночное хозяйство. СПб., 1999.

138.  Наленч Д., Наленч Т. Юзеф Пилсудский: легенды и факты. М., 1990.

139. Измени М. Современная Венгрия. М.; Л, 1929.

140.  Оболенская С.В. Политика Бисмарка и борьба партий в Германии в конце 70-х годов XIX в. М., 1992.

141.   Обрадович С.В. Торговая политика Югославии. М., 1940.

142.  Оггер Г. Магнаты... Начало биографии. М., 1985.

143.  Ойкен В. Основные принципы экономической политики. М., 1995.

144.  Опыт управления социалистической экономикой в Венгрии. М., 1989.

145.  Освобождение крестьян на Западе и история поземельных отношений в Германии. М., 1897.

146.  От аграрного общества к государству всеобщего благоденствия. Модернизация Западной Европы с XV века до 1980-х гг. М., 1998.

147.  От плана к рынку. Отчет о мировом развитии. Всемирный банк. Washington, 1996.

148. Пирсоне Т. Система современных обществ. М., 1997.

149.  Пирсоне Т. О структуре социального действия. М., 2000.

150.  Пах, П.Ж. Первоначальное накопление капитала в Венгрии//Studia   Histortca.   Academiae   Scientiarum   Hungaricae. Budapestini, 1952.

151.  Пенсионная реформа в России: причины, содержание, перспективы / Под ред. М.Э. Дмитриева, Д.Я. Травина. СПб., 1998.

152. Питтак Г. Индустриализация в Германии//Индустри-ализация. Исторический опыт и современность. СПб., 1998.

153.  План Дауэса. Финансовое восстановление Германии. М., 1925.

154. Погорлецкий А.И. Экономика и экономическая политика Германии в XX веке. СПб., 2001.

155.  Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002.

156.   Полтавский М.А. История Австрии. Пути государственного и национального развития. Ч. 1.М., 1992.

157.   Полтавский М.А. История Австрии. Пути государственного и национального развития. Ч. 2. М., 1992.

158.  Польша. Актуальные проблемы общественного развития. М., 1989.

159.  Последние новости пенсионной реформы в Венгрии // Пенсия. 1997. №11.

160.  Приватизация: Чему учит мировой опыт / Под ред. Б.М. Болотина. М., 1993.

161.  Пшеворский А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке. М., 2000.

162.  Раймент П. Трудный путь к рыночной экономике: реальности и иллюзии//Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 5.

163. Райсберг А. Австрия, февраль 1934. М., 1975.

164.  Ревуненков В.Г. Очерки по истории Великой французской революции. Л., 1989.

165. Рейх Э. Современная Германия. СПб., 1908.

166.  Розати Д. Пять лет рыночных преобразований в Восточной Европе: ожидания, результаты и задачи политики//Ми-ровая экономика и международные отношения. 1996. № 4.

167.  Россия в меняющемся мире / Отв. ред. А. Илларионов. М., 1997.

168. Ростиславлева Н.В. Зарождение либерализма в Германии. Карл фон Роттек. М., 1999.

169.  Ростовский Я. Макроэкономическая нестабильность в посткоммунистических странах. М., 1997.

170. Ростоу В.В. Стадии экономического роста. Нью-Йорк, 1961.

171. Сакс Дж. Рыночная экономика и Россия. М., 1995.

172.  Сакс Дж., Ларрен Ф. Макроэкономика, глобальный подход. М., 1996.

173.   Саньяк Ф. Гражданское законодательство Французской революции (1789-1804). М., 1928.

174.  Сахаров НА. Институт президентства в современном мире. М., 1994.

174а. Скляренко В., Щербак Г., Мирошникова В. 50 знаменитых бизнесменов. Харьков, 2003.

175.  Смирнов A.M. Кризис денежной системы французской революции. СПб., 1921.

176. Смит В. Происхождение центральных банков. М., 1996.

177.   Современный  цивилизованный  рынок.   Зарубежный опыт и его распространение в СНГ. 1995.

178.  Социальное рыночное хозяйство в Германии: истоки, концепция, практика. М., 2001.

178а. Сравнительный анализ стабилизационных программ 90-х гг. / Под ред. С. Васильева. М., 2003.

179.  Сталин И.В. Марксизм и национально-колониальный вопрос. М., 1934.

180.  Стародубровская И.В., May B.A. Великие революции от Кромвеля до Путина. М., 2001.

181.  Стиглиц Дж. Куда ведут реформы? (К десятилетию начала переходных процессов)//Вопросы экономики. 1999. № 7.

182. Тард Г. Законы подражания. СПб., 1892.

183.  Тарле Е.В. Континентальная блокада. М., 1913.

184.  Тарле Е.В. Рабочий класс во Франции в первые времена машинного производства. М.; Л., 1928.

185. Тарле Е.В. Талейран. М.; Л., 1948.

186. Тарле Е.В. Наполеон. М., 1957.

187. Тодаро М. Экономическое развитие. М., 1997.   '".

188. ТойнбиА. Постижение истории. М., 1991.

189. Токвиль А. Старый порядок и революция. М., 1997.

190.  Травин Д. Приватизация в странах Восточной Европы: желаемое и действительное//Stockholm Institute of Soviet and East European Economics. Working paper. 1993. N 68.

191.   Травин Д.Я. Реформы и реформации//Трави" Д.Я. Пути реформ. СПб., 1995.

192.  Травин Д. Светлая годовщина мрачного переворота. 25 лет назад в Чили пришел к власти генерал Пиночет//3везда. 1998. №8.

193.  Травин Д. Аргентина: "сто лет" популизма и десятилетие реформ//Звезда. 1999. № 7.

194.  Травин Д. Десятилетие российского рынка: от кризиса к кризису//Рго et Contra. 1999. Т. 4. № 2.

195.  Травин Д. Долгая дорога к чуду. Десять лет назад в Польше началась шокотерапия//3везда. 2000. № 2.

196.  Травин Д. Французская модернизация: через две империи, две монархии и три революции//3везда. 2001. № 10.

197.  Травин Д. Новый мир старой империи. Модернизация в Австро-Венгрии//Звезда. 2002. № 2.

198.  Травин Д. Венгрия: малые шаги больших реформ// Звезда. 2002. №9.

199.  Туган-Барановский ДМ. Наполеон и власть (эпоха консульства). Балашов, 1993.

200. ТурокВМ. Очерки истории Австрии. 1918-1929.М., 1955. . 201. Турок В.М. Очерки истории Австрии. 1929-1938. М., 1962.

202.   Тюрго А.Р.Ж. Избранные экономические произведения. М., 1961.

203.  1956: осень в Будапеште. М., 1996.

204.  Усиевич М. Положение и политика социалистической партии в современной Венгрии//Левый поворот и левые партии в странах Центральной и Восточной Европы. М., 1998.

205. Уткин А.И. Глобализация: процесс и осмысление. М., 2002.

206. Уэст Р. Иосип Броз Тито: власть силы. Смоленск, 1997.

207. Фалькнер С.А. Бумажные деньги Французской революции (1789-1797). М., 1919.

208.  Фарбман Н.В. Густав Штреземан: человек и государственный деятель//Новая и новейшая история. 1995. № 5.

209.  Федосова Е.И. Франсуа Гизо: историк и государственный деятель//Новая и новейшая история. 1997. № 2.

210. Ференбах О. Крахи возрождение Германии. М., 2001.

211.  Филиппов Б. Польша в поисках выхода из кризиса// Мировая экономика и международные отношения. 1990. № 3.

212.  Фарсов Е.Ф. Эволюция парламентской системы в Чехословакии в 20-е годы. М., 1989.

213.  Фишер В. Европа: экономика, общество и государство. 1914-1980. М., 1999.

214.  Фишер С., Дорнбуш Р., Шмалензи Р. Экономика. М., 1993.

215. Фор Э. Опала Тюрго. 12 мая 1776г. М., 1979.

216.   Французские короли и императоры. Ростов-на-Дону, 1997.

217.  Фрейдзон В. История Хорватии. Краткий очерк с древнейших времен до образования республики (1991 г.). СПб., 2001.

218.  Фуллье А. Психология французского народа//Револю-ционный невроз. М., 1998.

219.  Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997.

220.  Фюре Ф. Постижение французской революции. СПб., 1998.

221. Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М., 1998.

222. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003.

223. Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. М., 2003.

224.  Хобсбаум Э. Век революции. Европа 1789-1848. Ростов-на-Дону, 1999.

225.   Хобсбаум  Э.  Век капитала.   1848-1875.  Ростов-на-Дону, 1999.

226. Хобсбаум Э. Век империи. 1975-1914. Ростов-на-Дону, 1999.

227.  Цвейг С. Вчерашний мир. Воспоминания европейца// Цвейг С. Собр. соч. М., 1996. Т. 8.

228. Центрально-Восточная Европа во второй половине XX века. Т. 1. Становление "реального социализма" (1945-1965). М., 2000.

229.   Центрально-Восточная  Европа  во  второй  половине XX века. Т. 2. От стабилизации к кризису (1966-1989). М., 2002.

230.   Центрально-Восточная  Европа  во  второй  половине XX века. Т. 3. Трансформации 90-х годов. Ч. I. M., 2002.

231.   Центрально-Восточная  Европа  во  второй  половине XX века. Т. 3. Трансформации 90-х годов. Ч. П. М., 2002.

232.  Чаба Л. Венгрия на рубеже веков: итоги трансформации и перспективы вступления в ЕС//Вопросы экономики. 2000. № 6.

233.  Чапек К. Беседы с Масариком. М., 2000.

234.  Чинилин П.Ю. Инфляция и социальный порядок в Германии в 1918-23 гг. М., 1997//Рукопись, депонированная в ИНИОН РАН.

235.  ЧубинскийВ. Бисмарк. Биография. СПб., 1997.

236.  Шартье Р. Культурные истоки французской революции. М., 2001.

237.  Шик О. Весеннее возрождение - Иллюзии и действительность. М., 1991.

238. Ширер У. Взлет и падение третьего рейха. М., 1991. Т. 1.

239. Шмералъ Я.Б. Образование чехословацкой республики в 1918 г. М., 1967.

240. Штраус Ф.Й. Воспоминания. М., 1991.

241.  Шумлич Т. Реформа пенсионного обеспечения//Вторая волна польских реформ. Варшава, 2000.

242.  Шумпетер И. История экономического анализа. СПб., 2001. Т. 1.

243.  Шумпетер И. История экономического анализа. СПб., 2001. Т. 2.

244.   Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999.

245. Экономика переходного периода. Очерки экономической политики посткоммунистической России 1991-1997. М., 1998.

246. Эрхард Л. Благосостояние для всех. М., 1991.

247. Эрхард Л. Полвека размышлений. Речи и статьи. М., 1996.

248.  Юданое Ю. Издержки австрийского "экономического чуда"//Мировая экономика и международные отношения. 2000.

249. Юнг А. Путешествия по Франции. 1787, 1788 и 1789 гг. СПб., 1996.

250.  Юровский В.Е. Бумажные деньги Великой французской революции//Вопросы истории. 1998. № 8.

251.  Яснопольский Л. Восстановительный процесс в Германии и план Дауэса//ПланЮнга. М., 1930.

252.   Abraham  D.  The  Collapse  of the Weimar Republic. Political Economy and Crisis. Princeton; N. J., 1981.

253.  Adam J. Transformation to a Market Economy in The Former Czechoslovakia//Europe-Asia Studies. 1993. N 4.

254.   Adam J. The Transition to The Market Economy in Hungary//Europe-Asia Studies. 1995. N 6.

255. Adizes I. Industrial Democracy: Yugoslav Style. The Effect of Decentralization on Organizational Behavior. London, 1971.

256.   Aftalion   F.   The   French   Revolution.   An   Economic Interpretation. Cambridge, 1990.

257. After the Bargain. The Hungarian Reform. 1988.

258.  Akos V. Monetary Policy and Stabilization in Hungary// Soviet Studies. 1992. N6.

259. Aldcroft D. From Versailles to Wall Street. Los Angeles, 1977.

260. Angell J. W. The Recovery of Germany. New Haven, 1929.

261.   Antczak M. Income from the Privatisation of State Enterprises in Poland, Hungary and Czech Republic in 1991-1994. Warsaw, 1996.

262. Aslund A. Post-Communist Economic Revolutions: How Big a Bang? Washington, DC 1992.

263.  Avramovic D. Reconstruction of the Monetary System and    Economic    Recovery    of    Yugoslavia,    1994:    Analytical Framework,   Results   and  Problems//The  Vienna  Institute   for International Economic Studies. Research Reports. 1995. N 216.

264.  Bader W.B. Austria Between East and West. 1945-1955. Stanford; California, 1966.

265.   Bakos  G.  Hungarian Transition  after Three Years// Europe-Asia Studies. 1994. N 7.

266.  Balogh S., Jakab S. The History of Hungary After The Second World War, 1944-1980. Budapest, 1986.

267.   Barber A.B.  Report of European Technical Advisers Mission to Poland. 1919-1922. N. Y., 1923.

268.  Barlett D. Losing the Political Initiative: The Impact of Financial    Liberalization    in    Hungary//The    Waning   of   the Communist State. Economy Origins of Political Decline in China and Hungary. Berkeley, California, 1995.

269. Barker E. Austria, 1918-1972. London, 1973.

270. Barkin K. The Controversy over German Industrialization. Chicago; London, 1970.

271.   Basch  A.,   Dvofacek  J.   Austria   and   it's   Economic Existence. London, 1925.

272.  Beik P. Louis Philippe and July Monarchy. Princeton; N. J., 1965.

273.  Bell J. Unemployment Matters: Voting Patterns during the   Economic  Transition   in   Poland,   1990-1995//Europe-Asia Studies. 1997. N7.

274.    Berend   I.T.,   Ranki   G.   The   Development   of   the Manufacturing Industry in Hungary (1900-1944)//Studia Historica. Academiae Scientiarum Hungaricae. Budapest, 1960. N 19.

275.   Berend I.Т., Ranki G. The Hungarian Manufacturing Industry, it's Place in Europe (1900-1938)//Studia Historica. Academiae Scientiarum Hungaricae. Budapest, 1960. N 27.

276.  Berend I.T., Ranki G. Economic Development in East-Central Europe in the 19-th and 20-th Centuries. N. Y.; London, 1974.

277. Berend I.T. Decades of Crisis. Central and Eastern Europe before World War II. Berkeley; Los Angeles; London, 1998.

278. Berend I. From Regime Change to Sustained Growth in Central and Eastern Europe//Economic Survey of Europe. 2000. N 2/3.

279.   Berghoff H., Moller R. Tired Pioneers and Dynamic Newcomers?   A  Comparative   Essay   on   English   and   German Entrepreneurial History, 1870-1914//Economic History Review. 1994. N2.

280.   Bicanic R.  Economic  Policy in  Socialist Yugoslavia. Cambridge, 1973.

280a. Biezenski R. The Struggle for Solidarity 1980-81: Two Waves of Leadership in Conflict//Europe-Asia Studies. 1996. N 2.

281.  Blanchard O., Dornbusch R. et al. Reform in Eastern Europe. Cambridge, Mass.; London, 1991.

282.   Blanning T. The French Revolution and the Modernization of Germany//Central European History. 1989. Vol. 22. N2.

283.  Blaszczyk В., Dabrowski M. The Privatization Process in Poland//Privatization in the Transition Process. Recent Experience in Eastern Europe. Geneva, 1994.

284.  Blazyca G., Rapacki R. Continuity and Change in Polish Economic Policy. The Impact of the 1993 Elections//Europe-Asia Studies. 1996.N 1.

285.   Blazyca G. Polish Socioeconomic Development in the 1990-s and Scenarios for EU Accession//Europe-Asia Studies. 1999. N5.

286.  Bluhm W.T. Building an Austrian Nation. The Political Integration of a Western State. New Haven; London, 1973.

287.    Bogetic   Z.   The   Role   of   Employee   Ownership   in Privatization of State Enterprises in Eastern and Central Europe// Europe-Asia Studies. 1993. N 3.

288.  Bole V. Stabilization in Slovenia: From High Inflation to Excessive Inflow of Foreign Capital//Macroeconomic Stabilization in Transition Economy. Cambridge, 1997.

289.  Bonin /., Putterman L. Economic of Cooperation and the Labor-Managec Economy. Chur, London, 1987.

290.   Borchardt K. The Industrial Revolution in Germany, 1700-1914//The Fontana Economic History of Europe. Vol. 4, part 1: The Emergence of Industrial Societies. Glasgow, 1978.

291.    Bornstein   M.   Privatization   in   Eastern   Europe// Communist Economies and Economic Transformation. 1992. N3.

292.  Bresciani-Turroni C. The Economics of Inflation. A Study of Currency Depreciation in Post-War Germany. 1914-1923. N.Y., 1937.

293. Brom K., Orenstein M. The Privatized Sector in the Czech Republic: Government and Bank Control in Transitional Economy// Europe-Asia Studies. 1994. N 6.

294.   Brown J.C. Imperfect Competition and Anglo-German Trade Rivalry.  Markets  for Cotton Textiles before   1914//The Journal of Economic History. 1995. N 3.

295. Bujak F. Poland's Economic Development. London, 1926.

296.  The Cambridge Economic History of Europe. Cambridge, 1978. Vol. VII, parti.

297.  Cameron R. France and the Economic Development of Europe.   1800-1914.   Conquest   of  Peace   and   Seeds   of War. Princeton; N. J., 1961.

298.     Cameron    R.    Banking    in    the    Early    Stages    of Industrialization. N. Y.; London; Toronto, 1967.

299.  Cameron R. Economic Growth and Stagnation in France, 1815-1914//Europe and the Industrial Revolution. Cambridge, Mass., 1972.

300.   Capek A., Sazama G.W. Czech and Slovak Economic Relations//Europe-Asia Studies. 1993. N 2.

301.   Capek A., Buchtikova A.  Privatization in the Czech Republic: Privatization Strategies and Priorities//Privatization in the Transition Process.  Recent Experience in Eastern Europe. Geneva, 1994.

302.  Carlin W. Economic Reconstruction in Western Germany, 1945-55:  The  Displacement  of  "Vegetative  Control"//Reconstruction in Post-War Germany. British Occupation Policy and the Western Zones. 1945-55. Oxford, 1989.

303. Caron F. An Economic History of Modern France. London, 1979.

304.   Carr W. A History of Germany:  1815-1945. London, 1969.

305.  Clapham J.H. The Economic Development of France and Germany. 1815-1914. Cambridge, 1923.

306.   Collingham  H.A.C.  The July Monarchy.  A Political History of France 1830-1848. London; N. Y., 1988.

307.   Connelly  0.  Napoleon's  Satellite  Kingdoms.  N.  Y.; London, 1965.

308.   Connor I. The Refuges  and the Currency Reform// Reconstruction in Post-War Germany. British Occupation Policy and the Western Zones. 1945-55. Oxford, 1989.

309.  Craig G. Germany. 1866-1945. Oxford, 1978.

310.  Craig M. The Crystal Spirit. Lech Walesa and his Poland. London, 1986.

311.  Credit Position of Yugoslavia//Institute of International Finance. 1928. Bulletin N 16.

312.   Credit  Position  of  Poland//Institute  of  International Finance. 1931. Bulletin N44.

313.   Credit  Position  of  Poland//Institute  of  International Finance. 1935. Bulletin N 77.

314.   Credit  Position  of Austria//Institute  of International Finance. 1936. Bulletin N 83.

315.   Csaba L. Macroeconomic Policy in Hungary:  Poetry versus Reality//Soviet Studies. 1992. N 6.

316.   Csaba  L.  A  Decade  of Transformation:  Russia  and Hungary Compared//Transition. 2000. N 3-4.

317.   Czechoslovakia.   A  Survey  of  Economic   and   Social Conditions. N.Y., 1924.

318. Czech Republic: Selected Issues//August 1999. IMF Staff Country Report N 99/90.

319. Czech Republic: Selected Issues and Statistical Appendix// July 2001. IMF Country Report N01/112.

320. Czech Republic: Selected Issues and Statistical Appendix// August 2002. IMF Country Report N 02/168.

321. Dallago В., UvalichM. The Distributive Consequences of Nationalism:   The   Case   of   Former   Yugoslavia//Europe-Asia Studies. 1998. N1.

322. Daniels H.G. The Rise of the German Republic. London, 1927.

323. D'Auvergne E. Napoleon the Third. A Biography. London, 1929.

324.   Dawson   W.N.  The   Evolution   of Modern   Germany. London,1914.

325. Debate on the Transition of Post-Communist Economies to a Market Economy//Acta Oeconomica, 1992. N 3-4.

326.   De  Long J.B.,  Eichengreen  B.  The  Marshall  Plan: History's   Most   Successful   Structural   Adjustment   Program// Postwar Economic Reconstruction and Lessons for the East Today. Cambridge, Mass.; London, 1993.

327.   Dornbush  R.,  Edwards  S.  The  Macroeconomics  of Populism//The Macroeconomics of Populism in Latin America. Chicago; London, 1991.

328.   Dornbusch   R.   Post-Communist  Monetary  Problems. Lessons from the End of Austro-Hungarian Empire. San Francisco, 1994.

329.  Douglass P. Economic Independence of Poland. A Study in Trade-Adjustment to Political Objectives. Cincinnati, 1934.

330.  Dragnich A. The First Yugoslavia. Stanford; California, 1983.

331. Duff D. Eugenie & Napoleon III. London, 1978.

332.  Dunham A. The Anglo-French Treaty of Commerce of 1860 and the Progress of Industrial Revolution in France. 1930.

333.  Dunham A. The Industrial Revolution in France. 1815-1848. N.Y., 1955.

334. Dybosky R. Poland. London, 1933.

335. Eberts M. The Roman Catholic Church and Democracy in Poland//Europe-Asia Studies. 1998. N 5.

336.  Eisenstadt S.N. Tradition, Change and Modernity. N. Y., 1973.

337.  Ellis G. War and the French Economy (1792-1815)// Economic Effects of the French Revolutionary and Napoleonic Wars. Leuven, 1990.

338.  Ellman M. The Social Costs and Consequences of the Transformation Process//Economic Survey of Europe. 2000. N 2/3.

339.  Estrin S., Hare P., Surdnyi M. Banking in Transition: Development and Current Problems in Hungary//Soviet Studies. 1992. N5.

340.     Fallenbuchl    Z.M.    Polish    Privatization    Policy// Comparative Economic Studies. 1991. N 2.

341.  Feldman G, The Political Economy of German's Relative Stabilization    During   the    1920/21    World    Depression//Die Deutsche Inflation - eine Zwischenbilanz. The German Inflation Reconsidered - a Preliminary Balance. Berlin; N. Y., 1992.

342. Fiscal Policy in Poland under Transition. Warsaw, 1995.

343.  Fisher W. Government Activity and Industrialization in Germany (1815-1870)//Europe and the Industrial Revolution. Cambridge, Mass., 1972.

344.  Foreign Investment in Poland/Supervised by B. Durka. Warsaw, 2000.

345.  Founten C. The Industrial Revolution in France. 1700-1914//The Fontana Economic History of Europe. Vol. 4, part 1: The Emergence of Industrial Societies. Glasgow, 1978.

346. Four-Power Control in Germany and Austria. 1945-1946. Oxford, 1956.

347.    Franicevic   V.,   Kraft   E.   Croatia's   Economy   after Stabilization//Europe-Asia Studies. 1997. N 4.

348.   Freedeman C. The Growth of the French Securities Market, 1815-1870//From the Ancient Regime to the Popular Front. N. Y.; London, 1969.

349.  Frentzel-Zagorska J., Zagorski K. Polish Public Opinion on Privatization and State Interventionism//Europe-Asia Studies. 1993. N4.

350.    Gacs   J.,   Karimov   /.,   Schneider   C.   Small-scale Privatization  in  Eastern  Europe  and Russia: A Historical and Comparative Perspective//Communist Economies and Economic Transformation. 1993.N 1.

351. Gagnon P. France since 1789. N. Y., 1964.

352.  Caspar P. Fiscal Difficulties in Transition - the Case of Hungary//Macroeconomic   Issues   of   Recovery   in   Transition Economies. Budapest, 1997.

353.   Gerschenkron A. Bread and Democracy in Germany. Berkeley; Los Angeles, 1943.

354.  Gerschenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective. Cambridge, Mass., 1962.

355. Giersch H., Paque K-H., Schmieding H. Openness, Wage Restraints, and Macroeconomic Stability: West Germany's Road to Prosperity   1948-1959//Postwar Economic  Reconstruction  and Lessons for the East Today. Cambridge, Mass.; London, 1993.

356.   Gimbel  J.   A  German   Community  under  American Occupation. Stanford; California, 1961.

357.  Gimbel J. The American Occupation of Germany. Politics and the Military, 1945-49. Stanford; California, 1968.

358.   Glatz F. Multiparty System in Hungary,  1989-94// Lawful Revolution in Hungary, 1989-94. N. Y., 1995.

359.   Gligorov  V. Yugoslav Economics facing Reform and Dissolution//The  Vienna   Institute   for  International   Economic Studies. Research Reports. 1998. N 247.

360.  Gomulka S. Growth, Innovation and Reform in Eastern Europe. Wisconsin, 1986.

361.  Gomulka S. Macroeconomic Policies and Achievements in Transition Economies, 1989-1999//Economic Survey of Europe. 2000. N2/3.

362.   Gorecki  R.  Poland  and  her  Economic  Development. London, 1935.

363.  Grantham G.W. The Diffusion of the New Husbandry in Northern France, 1815-1840//The Journal of Economic History. 1978. N2.

364.  Granville J. Hungary, 1956: The Yugoslav Connection// Europe-Asia Studies. 1998. N 3.

365.  Gray M. Prussia in Transition: Society and Politics under the Stein Reform Ministry of 1808. Philadelphia, 1986.

366.   Grosfeld  I.   Prospects   for  Privatization   in  Poland// European Economy. 1990. N 43.

367.   Gross N.T. The Industrial Revolution in the Habsburg Monarchy. 1750-1914//The Fontana Economic History of Europe. Vol. 4, part 1: The Emergence of Industrial Societies. Glasgow, 1978.

368.  Gulick C. Austria from Habsburg to Hitler. Berkeley; Los Angeles, 1948. Vol. 1. Labor's Workshop of Democracy.

369.  Gulick C. Austria from Habsburg to Hitler. Berkeley; Los Angeles, 1948. Vol. 2. Fascism's Subversion of Democracy.

370. Hagen E. On the Theory of Social Change. How Economic Growth Begins. Homewood, Illinois, 1962.

371.  Haines M.R. Agriculture and Development in Prussian Upper Silesia, 1846-1913//Journal of Economic History. 1982. N2.

372. Hamerow T.S. Restoration, Revolution, Reaction. Economics and Politics in Germany, 1815-1871. Princeton; N.J., 1958.

373.  Hanzekovic M. The Economic System since 1965//Bica-nic R. Economic Policy in Socialist Yugoslavia. Cambridge, 1973.

374. HardmanJ. Louis XVI. New Haven; London, 1993.

375.   Heissenberger  F.   The   Economic   Reconstruction   of Austria. 1945-1953. Washington, DC 1953.

376. Henderson W.O. The Zollverein. Cambridge, 1939.

377.  Henderson W.O. The Rise of German Industrial Power. 1834-1914. Berkeley, California; Los Angeles, 1977.

378. Hiscocks R. The Rebirth of Austria. London, 1953.

379.  Holborn H. A History of Modern Germany. 1648-1840. N. Y., 1964.

380.  Holborn H. A History of Modern Germany. 1840-1945. London, 1969.

381.  Horthy M. Memoirs// http://historicaltextarchive.com/ horthy

382.  Hungary: Selected Issues and Statistical Appendix. IMF Staff Country Report N 00/59. April, 2000. Washington DC.

383.  Hungary: Selected Issues and Statistical Appendix. IMF Staff Country Report N 02/109. June, 2002. Washington DC.

384.  Hunya G. Foreign Direct Investment and Privatisation in Central    and    Eastern    Europe//Communist    Economies    and Economic Transformation. 1992. N4.

385.     Hyperinflation    and    Stabilization    in    Postsocialist Economies//International Studies in Economics and Econometrics. 1992. V. 26.

386.  IMF Economic Reviews. Public Information Notices. 1998. N2.

387.  IMF Economic Reviews. Public Information Notices. 1999. N1.

387a. IMF Economic Reviews. Public Information Notices. 1999. N2.

388.  Jdszi 0. The Dissolution of the Habsburg Monarchy. Chicago, 1929.

389.  Jelavich B. Modern Austria. Empire and Republic, 1815-1986. Cambridge, 1989.

390.  Johnston W.M. The Austrian Mind. An Intellectual and Social History, 1848-1938. Berkeley, California, 1972.

391.  Judson P.M. Exclusive Revolutionaries. Liberal Politics, Social Experience and National Identity in the Austrian Empire, 1848-1914. Michigan, 1996.

392.  Ka-Lok Chan K. Poland at the Crossroads: The 1993 General Elections//Europe-Asia Studies. 1995. N 1.

393.  Kann R.A. The Multinational Empire. Nationalism and National  Reform  in  Habsburg Monarchy,   1848-1918.  Vol.  II: Empire reform. N. Y., 1950.

394.  Kann R.A. A History of The Habsburg Empire. 1516-1918. Berkeley, California, 1980.

395.  Karsai J., Wright M. Accountability, Governance and Finance in Hungarian Buy-outs//Europe-Asia Studies. 1994. N 6.

396.    Kawalec   S.   Employee   Ownership,   State   Treasury Ownership: Dubious Solution//Communist Economies. 1990. N 1.

397. Kemp T. Economic Forces in French History. London, 1971.

398. Kemp T. Historical Patterns of Industrialization. London, 1978.

399. Kindleberger Ch.P. Economic Development. N. Y., 1958.

400.   Kindleberger Ch.P. Economic Growth in France and Britain. 1851-1950. Cambridge, Mass., 1964.

401.  Kindleberger Ch. Europe's Postwar Growth. The Role of Labor Supply. Cambridge, Mass., 1967.

402.  Kindleberger Ch. The World in Depression 1929-1939. Berkeley, California; Los Angeles, 1986.

403.   Kindleberger Ch.P.  A Financial  History  of Western Europe. N. Y.; Oxford, 1993.

404.  Kiss Y. Privatization in Hungary - Two Years Later// Soviet Studies. 1992. N6.

405.  Kitchen M. The Political Economy of Germany, 1815-1914. Montreal, 1978.

406.   Knight-Patterson   W.M.   Germany.   From   Defeat   to Conquest. 1913-1933. London, 1945.

407.  Kolakovski L. Mind and Body: Ideology and Economy in the   Collapse   of   Communism//Constructing   Capitalism.   The Reemergence of Civil Society and Liberal Economy in the Post-Communist World. Boulder; San Francisco; Oxford, 1992.

408.    Kornai   J.   The   Affinity   Between   Ownership   and Coordination Mechanisms: The Common Experience of Reform in Socialist Countries//Constructing Capitalism. The Reemergence of Civil Society and Liberal Economy in the Post-Communist World. Boulder; San Francisco; Oxford, 1992.

409.   Kornai J.  The  Political   Economy  of the  Hungarian Stabilization and Austerity Program//Macroeconomic Stabilization in Transition Economy. Cambridge, 1997.

410. Kornai J. The Road to Free Economy - Ten Years After// Transition. 2000. N 2.

411.  Kouba K. Systemic Changes in the Czech Economy// Eastern Europe in Crisis and the Way Out. Vienna, 1995.

412.  Koves A. Shock-Therapy versus Gradual Change//Acta Oeconomica. 1992. N 1-2.

413.  Kraft E. Stabilizing Inflation in Slovenia, Croatia and Makedonia. How Independence has Affected Macroeconomic Policy Outcomes//Europe-Asia Studies. 1995. N 3.

414.   Kramer M. Polish Workers and the Post-Communist Transition, 1989-93//Europe-Asia Studies. 1995. N4.

415.  Kunz A. Civil Servants and the Politics of Inflation in Germany, 1914-1924. Berlin; N. Y., 1986.

416.  Lampe J.R., Jackson M.R. Balkan Economic History, 1550-1950. From Imperial Borderlands to Developing Nations. Bloomington, 1982.

417.   Landes  D.  The  Unbound Prometheus. Technological Change and Industrial Development in Western Europe from 1750 to the Present. Cambridge, 1969.

418.   Landes   D.   French   Entrepreneurship   and   Industrial Growth   in   the   19-th   Century//Europe   and   the   Industrial Revolution. Cambridge, Mass., 1972.

419.   Landesmann M.  Structural Change in the Transition Economies, 1989-1999//Economic Survey of Europe. 2000. N 2/3.

420. Layton W.T., Rist Ch. The Economic Situation of Austria. Report Presented to the Council of the League of Nations. Geneva, 1925.

421.  Lazic M., Sekelj L. Privatization in Yugoslavia (Serbia and Montenegro)//Europe-Asia Studies. 1997. N 6.

422.  The League of Nations Reconstruction Schemes in the Inter-war Period. Geneva, 1945.

423.  Lefevbre G. The French Revolution. From 1793 to 1799. London; N.Y., 1964.

424. Lefevbre G. Napoleon. From 18 Brumaire to Tilsit. 1799-1807. N.Y., 1969.

425. Lerner D. The Passing of Traditional Society. Modernizing the Middle East. Glencoe, Illinois, 1958.

426.   Lerner  D.,   Coleman  J.,   Dore  R.   Modernization// International Encyclopedia of the Social Sciences. 1968. Vol. 10.

427.  Levy M.J. Modernization and the Structure of Societies: A Setting for International Affairs. Princeton, N. J., 1965.

428. Lewis A. Economic Survey, 1919-1939. London.

429.    Lewis   P.    Political    Institutionalization    and   Party Development in Post-Communist Poland//Europe-Asia Studies. 1994. N5.

430.  Leys M.D.R. Between Two Empires. A History of French Politicians and People between 1814 and 1848. London; N. Y.; Toronto, 1955.

431.  Loring I.H. Foreign Debt, Debt Management Policy and Implications for Hungary's Development//Soviet Studies. 1992. N 6.

431a. Lydall H.F. Yugoslav Socialism: Theory and Practice. Oxford, 1984.

432.   Macartney   C.A.  The   Social   Revolution   in  Austria. Cambridge, 1926.

433. Macartney C.A. Hungary and Her Successors. The Treaty of Trianon and its Consequences, 1919-1937. Oxford, 1937.

434.  Macartney C.A. October Fifteenth. A History of Modern Hungary. 1929-1945. N. Y., 1956.

435.   Macartney  C.A.  The  House  of Austria,   1790-1918. Edinburgh, 1978.

436.   Madzar L.  The Roots  and Implications  of Yugoslav Economic Adversity. On the Way to Normality. The States on the Territory of Former Yugoslavia in the Postwar Period//The Vienna Institute for International Economic Studies. Research Reports. 1998. N250.

437.   Major  I.   Privatization   in   Hungary:   Principles   and Practices//Stockholm   Institute   of  Soviet   and   East   European Economics. Working paper. 1991. N 20.

438.  Major I. The Hungarian Economy in Transition: Some Aspects   of   Stabilization,    Liberalization   and   Privatization// Stockholm  Institute of Soviet and East  European  Economics. Working paper. 1991. N23.

439. Mako C., Simonyi A. Inheritance, Imitation and Genuine Solutions (Institution Building in Hungarian Labor Relations)// Europe-Asia Studies. 1997. N 2.

440.   Marody M. From Social Idea to Real World: Clash Between    New    Possibilities    and    Old    Habits//Constructing Capitalism. The Reemergence of Civil Society and Liberal Economy

in the Post-Communist World. Boulder; San Francisco; Oxford, 1992.

441. McGuigan D.G. The Habsburgs. Garden City, N. Y., 1966.

442.  Meinecke F. The Age of German Liberation. 1795-1815. Berkley, California; Los Angeles, 1977.

443. Mejstric M., Burger J. Voucher Privatization: Its Building Blocks in the CSFR//Privatization Newsletter of Czechoslovakia. 1992. N3.

444. Mejstric M., Burger J. The Flood of Proposed Privatization Projects   in   the   Czech   Republic//Privatization   Newsletter  of Czechoslovakia. 1992. N4.

445.  Mencinger J. From Shortage to Abundance of Foreign Exchange: the Costs of Strong Tolar//Macroeconomic Issues of Recovery in Transition Economies. Budapest, 1997.

446.  Mencinger J. Slovenia: The Economic Situation. On the Way to Normality. The States on the Territory of Former Yugoslavia in the Postwar Period//The Vienna Institute for International Economic Studies. Research Reports. 1998. N 250.

447. Mencinger J. From Plan to Market: the Transition Process After 10 years: discussion//Economic Survey of Europe. 2000. N 2/3.

448.   Mendershausen  H.  Two  Postwar Recoveries  of the German Economy. Amsterdam, 1955.

449. Milanovich B. Poland's Quest for Economic Stabilization, 1988-91: Interaction of Political Economy and Economics//Soviet Studies. 1992.N3.

450. Millard F. The Polish Parliamentary Elections of October 1991//Soviet Studies. 1992. N 5.

451.   Millard F. The Anatomy of the New Poland. Post-Communist Politics in its First Phase. Cambridge, 1994.

452. Mizsei K. Privatization in Eastern Europe: A comparative Study of Poland and Hungary//Soviet Studies. 1992. N 2.

453.  Mommsen W. Britain and Germany, 1800 to 1914. Two Developmental Paths Towards Industrial Society. London, 1986.

454.  Nedelkovitch M. Economic and Financial Review of the Kingdom of the Serbs, Croats and Slovenes at the Beginning of 1924. Paris, 1924.

455.  Nickols J.A. Germany after Bismarck. The Caprivi Era. 1890-1894. Cambridge, Mass., 1958.

456. O'Brien P., Keyder C. Economic Growth in Britain and France 1780-1914. Two Paths to the Twentieth Century. London, 1978.

457.  Palairet M. The Economic Consequences of Slobodan Milosevic//Europe-Asia Studies. 2001. N 6.

458. Pascal R. The Growth of Modern Germany. London, 1946.

459.  Pasvolsky L. Economic Nationalism of Danubian States. London, 1928.

460.  Pedersen J., Laursen K. The German Inflation. 1918-1923. Amsterdam, 1964.

461.  Peterson E.N. Hjalmar Schacht for and against Hitler. A Political Economic Study of Germany, 1923-1945. Boston, 1954.

462.  Pehe J. Czechs Fall from their Ivory Tower//Transitions. Changes in Post-Communist Societies. 1997. August.

463.  Pinson K. Modern Germany, its History and Civilization. N. Y., 1967.

464. Poland: Income Support and the Social Safety Net During the Transition. A World Bank Country Study. Washington DC, 1993.

465.   Poloskei F.  Hungary After Two Revolutions (1919-1922)//Studia   Historica.   Academiae   Scientiarum   Hungaricae. Budapest, 1980. N132.

466.   Poznanski K. Technology, Competition & the Soviet Block in the World Market. Berkeley, California, 1987.

467. Poznanski K. Property Rights Perspective on Evolution of Communist Economics//Constructing Capitalism. The Reemer-gence of Civil Society and Liberal Economy in the Post-Communist World. Boulder; San Francisco; Oxford, 1992.

468.   Poznanski  K.  Privatization  of  the  Polish  Economy: Problems of Transition//Soviet Studies. 1992. N 4.

469.  Price A. The Evolution of the Zollverein. A Study of the Ideas and Institutions Leading to German Economic Unification between 1815 and 1833. Ann Arbor, London, 1949.

470.  The Privatization Process in Central Europe. London, 1993.

471. Raack R. The Fall of Stein. Cambridge, Mass., 1965.

472.  Racz B. The Socialist-left Opposition in Post-communist Hungary//Europe-Asia Studies. 1993. N 4.

473.   Racz В., Kukorelli I. The "Second-generation" Post-communist Elections in Hungary in 1994//Europe-Asia Studies. 1995. N2.

474.   Railways and the Economic Development of Western Europe. 1830-1914. Oxford, 1985.

475.  Ramet S.P. Slovenia's Road to Democracy//Europe-Asia Studies. 1993. N5.

476. Republic of Austria. 1945-1975. Wien, 1976.

477.   Republic  of  Croatia.   Selected  Issues  and  Statistical Appendix.   IMF  Staff  Country  Report  N  00/22.   April   2000. Washington, DC.

478.   Republic  of Croatia.   Selected   Issues   and   Statistical Appendix. IMF Country Report N 02/79. April 2002. Washington, DC.

479.  Republic of Poland. Recent Economic Developments. IMF Country Report N 97/33. April 1997. Washington, DC.

480.  Republic of Slovenia: Selected Issues. IMF Staff Country Report N 00/56. April 2000. Washington, DC.

481.  Republic of Slovenia: Statistical Appendix. IMF Country Report N 02/78. April 2002. Washington, DC.

482.  Results of Czechoslovak Voucher Privatization: Part II - Sectoral and Industry Branch Reviews//PlanEcon Report. 1993. N3-4. February 16.

483. RichterS. Hungary's Changed Patterns of Trade and Their Effects//Soviet Studies. 1992. N 6.

484.  Rocha R., Palacios R. The Hungarian Pension System in Transition (unpublished manuscript). Washington DC, 1996.

485.  Ron-Tas A. The Second Economy as Subversive Force: The Erosion of Party Power in Hungary//The Waning of the Communist State. Economy Origins of Political Decline in China and Hungary. Berkeley, California, 1995.

486.  Rosati D. et al. Transition Countries in the First Quarter 1998: Widening Gap Between Fast and Slow Reformers//The Vienna Institute for International  Economic Studies.  Research Reports. 1998. N248.

487. Rostowski J., Nikolic M. Exit in the Framework of Macro-economic Shocks and Policy Responses during Transition: a Crosscountry Comparison. Warsaw, 1995.

488.    Rothschild   K.W.   Austria's   Economic   Development between the two Wars. London, 1947.

489. Roussakis E. Friedrich List, the Zollverein, and the Unity of Europe. Bruges, 1968.

490. Rude G. The French Revolution. London, 1988.

491.   Rudolf R.  Banking and  Industrialization  in Austria-Hungary. The Role of Banks in the Industrialization of Check Crownlands, 1873-1914. Cambridge, 1976.

492.   Rupieper H. The Cuno Government and Reparations, 1922-1923. Politics and Economics. Nijhoff, 1979.

493.  Ryder A.J. Twentieth-Century Germany: From Bismarck to Brandt. N. Y., 1973.

494.   Schissler H. The Junkers:  Notes on the Social and Historical Significance of Agrarian Elite in Prussia//Peasants and Lords in Modern Germany. Recent Studies in Agricultural History. Boston, 1986.

495.  Schoenbaum D. Hitler's Social Revolution. Class and Status in Nazi Germany. 1933-1939. N. Y., 1967.

496.  Schulze H. The Prussian Reformers and their Impact on German History//Reform in Great Britain and Germany. 1750-1850. Oxford, 1999.

497. Seeley J. Life and Times of Stein, or Germany and Prussia in Napoleonic Age. Leipzig, 1879. Vol. 1.

498. Seeley J. Life and Times of Stein, or Germany and Prussia in Napoleonic Age. Leipzig, 1879. Vol. 2.

499. Seeley J. Life and Times of Stein, or Germany and Prussia in Napoleonic Age. Leipzig, 1879. Vol. 3.

500. Seeley J. Life and Times of Stein, or Germany and Prussia in Napoleonic Age. Leipzig, 1879. Vol. 4.

501.   Seleny A.  Property Rights and Political Power: The Cumulative Process of Political Change in Hungary//The Waning of the Communist State. Economy Origins of Political Decline in China and Hungary. Berkeley, California, 1995.

502.  Selucky R. Economic Reforms of 1968 After Twenty Years//The Prague Spring: a Mixed Legacy. N. Y., 1988.

503. Sheehan J.J. German Liberalism in the Nineteen Century. Chicago; London, 1978.

504.   Shmognerovd   B.   Privatization   in   Transition:   Some Lessons from the Slovak Republic//Privatization in the Transition Process. Recent Experience in Eastern Europe. Geneva, 1994.

505.   Simoneti M. A Comparative Review of Privatization Strategies   in   Four   Former   Socialist   Countries//Europe-Asia Studies. 1993. N1.

506.  Sire L. Economic Devolution in Eastern Europe. N. Y.; Washington DC, 1969.

507.  Sire L. The Yugoslav Economy under Self-management. N.Y., 1979.

508. Slay B. The Dilemmas of Economic Liberalism in Poland// Europe-Asia Studies. 1993. N 2.

509. Slovak Republic: Selected Issues and Statistical Appendix. August 2000. IMF Staff Country Report N 00/115.

510. Slovak Republic: Selected Issues and Statistical Appendix. August 2001. IMF Country Report N01/129.

511. Slovak Republic: Selected Issues and Statistical Appendix. September 2002. IMF Country Report N 02/210.

512.  Smith M.S. Tariff Reform in France 1860-1900. The Politics of Economic Interest. Ithaca, London, 1980.

513.   Sonje   V.,  Skreb M.   Exchange  Rate  and  Prices  in Stabilization  Program:  The  Case   of  Croatia//Macroeconomic Stabilization in Transition Economy. Cambridge, 1997.

514.  Stouracovd J., Neustadt A. Foreign Trade in the Process of Economic Transformation:   with   Special  Reference  to  Czech Experience//Eastern Europe in Crisis and the Way Out. Vienna, 1995.

515.    Strasek   S.   The   Slovene   Economy   and   Monetary Convergence//Europe-Asia Studies. 1998. N 7.

516.   Sturrock  H.N.   Economic  Conditions   in  Yugoslavia. London, 1930.

517.   Swain  N.  Agricultural  Restitution  and  Co-operative Transformation in Czech Republic, Hungary and Slovakia//Europe-Asia Studies. 1999. N7.

518.  Sydenham M.J. The First French Republic, 1792-1804. Berkeley; Los Angeles, 1973.

519.   Sydenham   M.J.   The  French   Revolution.   Westport, Connecticut, 1985.                                      :

520.   Szalai E. The Metamorphosis of the Elites//Lawful Revolution in Hungary, 1989-94. N. Y., 1995.

521. Szczerbiak A. Interest and Values: Polish Parties and their Electorates//Europe-Asia Studies. 1999. N 8.

522.   Taylor A.J.P. The  Habsburg Monarchy.   1809-1918. London, 1948.

523.    Tenenbaum  E.  National  Socialism  vs.   International Capitalism. New Haven, 1942.

524. Transition Report. European Bank for Reconstruction and Development. London, 1995.

525.    Turek   O.   Interconnection   between   Macroeconomic Policies   and   Privatization:   The   Case   of   Czech   Republic// Privatization in the Transition  Process.  Recent Experience  in Eastern Europe. Geneva, 1994.

526.  Ugolini P. National Bank of Poland. The Road to Indirect Instruments//IMF.   Occasional   paper   N   144.   October   1996. Washington DC.

527.  Valentic N. Preparation and Implementation of a Credible Stabilization Program in the Republic of Croatia//Macroeconomic Stabilization in Transition Economy. Cambridge, 1997.

528.  Vojnic D. The Croatian Economy in Transition//Eastern Europe in Crisis and the Way Out. Vienna, 1995.

529.   Vucinich   W,  Croatian  Illyrism:   its  Background   and Genesis//Intellectual and Social Development in the Habsburg Empire from Marie Theresa to World War I. N. Y.; London, 1975.

530.  Wagner H. Royal Graces and Legal Claims: The Pension Payments of Marie Theresa and Their Withdrawal by Joseph II// Intellectual and Social Development in the Habsburg Empire from Marie Theresa to World War I. N. Y.; London, 1975.

531. Walesa L. A Path of Hope. An Autobiography. London, 1988.

532.    Webb  S.B.   Agricultural   Protection   in  Wilhelminian Germany: Forging an Empire with Pork and Rye//The Journal of Economic History. 1982. N 2.

533.  Weber E. Peasants into Frenchmen. The Modernization of Rural France 1870-1914. Stanford, California, 1976.

БИБЛИОГРАФИЯ                                                                     560

534.     Weber    E.    The    Nineteenth-century    Fallout//The Permanent Revolution. The French Revolution and its Legacy, 1789-1989.London, 1988.

535.  Wellisz L. Foreign Capital in Poland. London, 1938.

536.  Windsor P., Roberts A. Czechoslovakia 1968. Reform, Repression and Resistance. N. Y., 1969.               .1 .     з*.    '.>*>;'

537.      Winiecki    J.     The     Polish    Transition     Program: Underpinnings,  Results,  Interpretations//Soviet  Studies.   1992. N5.                                                                        -         ;

538.   Wolf H. The Lucky Miracle: Germany  1945-1951// Postwar Economic Reconstruction and Lessons for the East Today. Cambridge, Mass.; London, 1993.

539.  Wright C. Beautiful Enemy. A Biografy of Queen Louise of Prussia. N.Y., 1969.

540.  Wright G. France in Modern Times. 1760 to the Present. London, 1962.                                               

541. Zizmond E. The Collaps of the Yugoslav Economy//Soviet Studies. 1992. N1.

542.  Zizmond E. Slovenia - One Year of Independence// Europe-Asia Studies. 1993. N 5.

543.  Zubek V. The Rise and Fall of Rule by Poland's Best and Brightest//Soviet Studies. 1992. N 4.

544.  Zubek V. The Reassertion of the Left in Post-Communist Poland//Europe-Asia Studies. 1994. N 5.

545.  Zubek V. The Eclipse of Walensa's Political Career// Europe-Asia Studies. 1997. N 1.

546.     Zukin    S.    Self-Management    and    Socialization// Yugoslavia in the 1980s. London, 1985.