Николай I

Примечание	от редактора: автор не назвала город
	Загрузить архив:
	Файл: ref-29239.zip (51kb [zip], Скачиваний: 46) скачать

СОДЕРЖАНИЕ

1.Введение3

2.Основная часть4

3.Заключение29

4.Список используемой литературы31

ВВЕДЕНИЕ

Среди посмертных стихов Тютчева имеется эпиграмма, посвященная памяти Николая I: «Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, -

Все было ложь в тебе, все признаки пустые:

Ты был не царь, а лицедей…»

Не странен ли этот саркастический портрет императора в устах славянофила и монархиста Тютчева? Сам Николай полагал, что он служил идее истинного самодержавия, и эту его уверенность разделяли многие ревнители старого порядка. Но вот оказывается, что один из самых примечательных романтиков русской империи клеймит этого государя жестоко, не щадя вовсе его памяти. Этот царь, по мысли поэта, был лжец, все дела его призрачны и пусты; он не служил «ни Богу, ни России…».

А между тем, надо признать, что вершиной петербургского периода русской истории – в смысле утверждения государственного абсолютизма – было царствование Николая I. Если этот самодержец не внушает никакого уважения одному из самых пламенных апологетов империи, то не явно ли, что сама императорская власть уже в первой четверти XXIвека была на ущербе, что она была обречена на гибель? Объективные исторические условия определили ее неминуемое падение, а ее внутренняя опустошенностьи бессодержательность были в полном соответствии с этим страшным концом.

Кто же был Николай Павлович Романов? Был ли он, как писал Пушкин в 1826 году, - «Подобен его «пращуру» - Петру Великому – как он, неутомим и тверд, и памятью, как он, незлобен…». Или он «Служил лишь суете своей», - как думал Тютчев, царедворец и дипломат, знавший прекрасно кулисы монархии?

Ответить на этот вопрос возможно, вглядевшись пристально в лицо этого незаурядного государя. Сделать это, однако, не так легко, ибо Николай Павлович Романов не случайно любил посещать маскарады: это его пристрастие к личинам характерно и для его биографии. В нем вовсе не было тех душевных сомнений, какие были свойственны его брату Александру, коего Пушкин за эти «противочувствия» назвал «арлекином», но однообразие своего бездушного деспотизма Николай Павлович Романов умел рядить в различные наряды.

ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ

«Сегодня в три часа утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, а кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом», - так писала Екатерина II своему постоянному корреспонденту Гримму 25 июня (6 июля) 1796 года. Далее последовало то, что полагается при рождении всякой более или менее высокопоставленной особы – колокольный звон, пушечные выстрелы и оды придворных стихотворцев… Написал и Державин соответствующие стихи, где было сказано: «Дитя ровняется с царями…» Царедворец по внушению музы написал нечто пророческое.

Через полгода умерла Екатерина. Первой няней и воспитательницей великого князя была англичанка Евгения Лайон. Эта иностранка, протестантка по исповеданию, учила его крестить лоб и читать «Отче наш» и «Богородицу».

Императрица – мать не очень была нежна со своими младшими сыновьями. Ласковее с ними был отец – император. Каждый день ребят приносили к нему и он, любуясь ими, называл их своими «барашками».

Одиннадцатого марта 1801года убили Павла. В это время Николаю шел уже пятый год, и в его душе сохранилось смутное воспоминание о страшном конце императора.

В своих записках 1831г. Николай Павлович рассказал о себе и брате Михаиле с достаточной откровенностью. «Мы поручены были,– писал он,- главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку пользовавшемуся всем доверием матушки…Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было и, должно признаться, что не без успеха. Генерал – адъютант Ушаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами никогда сурово не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание как избегнуть от наказания более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, без причины обвиняли в лености и рассеянности и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно и среди самых уроков». Этот рассказ Николая о своем воспитании нисколько не преувеличен. Ламздорф бесчеловечно бил будущего императора. Нередко воспитатель пускал в ход линейку и даже ружейный шомпол. Великий князь был строптив и вспыльчив. Нашла коса на камень. И граф Ламздорф иногда в припадке ярости хватал мальчика за воротник и ударял его об стену. Подобные истязания заносились в педагогические журналы и Мария Федоровна была осведомлена о методах воспитания ее сыновей. Она чрезвычайно ценила графа Ламздорфа.

Но не все же горести. У маленьких Романовых были и свои радости. Главная и любимая игра в солдатики. Их было очень много – оловянные, фарфоровые, деревянные… Были пушки. Строились крепости. И сами великие князья трубили в трубы, били в барабаны, стреляли из пистолетов. Воспитатель Ахвердов затыкал уши ватой… И даже Мария Федоровна беспокоилась, страшась, что чрезмерные увлечения военщиной отразятся худо на воспитании мальчиков. Но Николаю Павловичу было тогда всего шесть лет и однажды, услышав настоящую оружейную стрельбу, он так испугался, что убежал и спрятался куда – то, и его долго не могли найти. Он боялся грозы, фейерверка, пушечных выстрелов… Но в 1806 году, когда ему исполнилось десять лет, он, преодолев страх, сам научился стрелять.

В играх с братом и сверстниками, допущенными до великокняжеского общества, Николай Павлович был очень груб, шумлив, заносчив и драчлив. Однажды он так ударил маленького Адлерберга ружьем по лбу, что у него остался шрам на всю жизнь. Будущий министр двора был, однако, его любимым товарищем в детских играх. «Таково было мое воспитание до 1809года», - сообщает в своих записках Николай Павлович.

Подрастая, великий князь все более и более увлекался военной дисциплиной, парадами и маневрами. Он разделял вкусы Петра IIIи Павла. И в последствии «единственным и истинным наслаждением» была «однообразная красивость» хорошо дисциплинированного войска. Об этом в 1836 году сочувственно свидетельствуетстоль близкий императору граф А.Х.Бенкендорф.

Его внутренняя духовная жизнь в отроческие годы остается для нас тайной. В своих записках педагоги не скупятся на отзывы, нелесные для юного Николая Павловича. Они уверяют, что он был груб, коварен и жесток. Однажды, будучи уже не маленьким – четырнадцати лет, «ласкаясь к господину Аделунгу, великий князь вдруг задумал укусить его в плечо, а потом наступить ему на ноги» и повторял это много раз. Кавалеры, приставленные к великому князю, свидетельствуют в своих дневных записях еще об одной особенности. Он любил кривляться и гримасничать – черта, подтверждающая законность его рождения. Это было в духе его деда Петра III. Несмотря на многочисленных воспитателей, этот юноша вел себя в обществе как недоросль. «Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, - писали про него кавалеры, - и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других». Эти замашки юного великого князя беспокоили окружающих. На это были особые причины. Дело в том, что некоторые уже знали о будущей исключительной судьбе этого юноши… Г.И.Вилламов в своем дневнике в 1807 году свидетельствует, что вдовствующая императрица смотрит на Николая Павловича как на будущего государя. Шторх в записке о его воспитании, поданной Марии Федоровне, прямо указывает на необходимость включить в программу учебных занятий науки политические, т.к. «вероятнее всего, великий князь, в конце концов, будет нашим государем». В своем известном труде Лакруа уверяет даже, что будто бы уже в 1812 году и Мария Федоровна и брат Александр предупреждалиНиколая Павловича о предназначенной для него роли.

С этого времени, то есть когда ему исполнилось шестнадцать лет, стали замечать в нем некоторую перемену. Он сделался более сдержанным, суровым и озабоченным. Исторические события понудили , вероятно, и Николая Павловича задуматься над их страшным смыслом. Он просил, чтобы ему разрешили ехать в действующую армию. Эта просьба осталась тщетной.«Все мысли наши были в армии, - пишет в своих мемуарах Николай Павлович, - Учение шло как могло среди беспрестанных тревог и известий из армии. Одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа».

Наконец, в 1814 году Николай Павлович получил от своей матушки разрешение ехать на театр военных действий. 7 февраля вместе с братом Михаилом, в сопровождении графа Ламздорфа, он выехал в Берлин. «Тут, в Берлине, - пишет он, - проведением назначено былорешиться счатию всей моей будущности: здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь. И Бог благословил сиежелание шестнадцатилетним семейным блаженством». Это было написано в 1831году. Особа, доставившая «блаженство» будущему императору, была дочь прусского короля Фридриха – Вильгельма III, друга Александра Павловича, принцесса Шарлота, принявшая впоследствии вместе с православием имя Александры Федоровны, она была моложе Николая Павловича на два года. 20 июня 1817 года состоялось бракосочетание великого князя Николая Павловича и Александры Федоровны.

Что касается военной компании, в коей жаждал принять участие Николай Павлович, то желание его и на этот раз не было исполнено. Едва юный великий князь вступил в пределы Франции, пришло повеление от императора вернуться в Базель. «Хотя сему уже прошло восемнадцать лет, - пишет Николай Павлович в своих мемуарах, - но живо еще во мне то чувство грусти, которое тогда нами одолело и ввек не изгладится. Мы в Базеле узнали, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу». Только тогда получено было приказание великому князю прибыть в Париж. Пребывание в Париже, кажется, было приятно Николаю Павловичу. Особенно доставило ему удовольствие зрелище знаменитого смотра наших войск в Вертго. Здесь он в первый раз обнажил шпагу перед Фанагорийским гренадерским полком.

Мария Федоровна с нетерпением ждала возвращения своих сыновей в Россию. В то время, когда с таким блеском праздновали союзники свою победу над Наполеоном, в России, утомленной и разоренной войной, было беспокойное настроение. Даже неопытная великая княгиня Анна Павловна писала братьям о том, что «внутренние дела идут плохо», что все больше и больше появляется недовольных, хулителей и критиков и что, надо признаться, существует немало поводов для их справедливого негодования. Но Николай Павлович, очарованный великолепием нашего военного могущества, кажется не внял грустным предупреждениям своей сестры. По крайней мере, в своем дневнике, который он вел с 1816 года, во время большого путешествия по России, записи его касаются частности и мелочей. Никаких выводов и обобщений нет. А в «журнале по военной части», по словам барона Корфа, все почти замечания Николая Павловича относятся«до одних неважных внешностей военной службы, одежды, выправки, маршировки и не касаются ни одной существенной части военного устройства, управления или морального духа и направления войск. Даже о столь важной стороне военного дела, как стрельба, нет нигде речи».

После большого путешествия по России Николая Павловича отправили в Англию, дабы « обоготить его полезными знаниями и опытами». Однако, кроме важного и полезного в Англии было нечто и опасное – ее конституция. Поэтому Мария Федоровна поручила графу Нессельроде , этому ничтожному подголоску Меттерниха, составить особую записку для великого князя. Смысл записки был тот, что «хартия вольностей» и все прочее, может быть, не так уж плохо для Англии, но совершенно не годится для России. Но Николай Павлович и сам был склонен увлекаться демократией. «Если бы, к нашему несчастью, - писал он, - какой – нибудь злой гений принес к нам эти клубы и митинги, делающие больше шума чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление».

Один англичанин оставил свои воспоминания о пребывании в Лондоне великого князя. «Его манера держать себя, - пишет он, - полна оживления, без натянутости, без смущения и тем не менее очень прилична. Он много и прекрасно говорит по французски, сопровождая слова недурными жестами. Если даже не все что он говорит, было очень остроумно,то, по крайней мере, все было не лишено приятности; по видимому, он обладает решительным талантом ухаживать. Когда в разговоре он хочет оттенить что – нибудь особенное, то поднимает плечи кверху и несколько аффектированно возводит глаза к небу». В это же время одна англичанка писала о нем - «Он дьявольски красив! Он самый красивый мужчина в Европе!» Позднее, в 1826 году, русский современник так описывал его наружность: «Император Николай Павлович был тогда 32 лет. Высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая – то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем высказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью.

Однажды летом 1819 года, после маневров под красным селом, император Александр изъявил желание пообедать у брата Николая. В это время у молодых супругов был уже сын Александр, и Александра Федоровна была беременна старшей дочерью Марией. Николай Павлович командовал Второй гвардейской бригадой. Ему было тогда двадцать три года. После обеда император Александр неожиданно заговорил многозначительно о том, что он чувствует себя худо, что скоро он лишится потребных сил, чтобы по совести исполнять свой долг, как он это разумеет. Поэтому он, Александр, думает о недалеком будущем отречься от престола. Он уже неоднократно говорил об этом с братом Константином. Но брат Константин бездетен и питает «природное отвращение» к наследованию престола. Из этого следует, что Николаю Павловичу надлежит принять со временем достоинство монарха. Николай Павлович, которому старший брат не доверял никакой государственной должности, был, по его словам, «поражен как громом». «В слезах, - пишет он, - в рыданиях от сей неожиданной вести мы молчали. Наконец государь, видя какое глубокое терзание слова его произвели, сжалился над нами и с ангельской, ему одному свойственной лаской, начал нас успокаивать и утешать… Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе ни сил, ни духу на столь великое дело…Дружески отвечал он, что когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка в ходе правительственных дел… Что после восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению и всему дано законное течение и что поэтому я найду все в порядке, который мне остается только удерживать.»

По – видимому, и сам Николай Павлович сознавал, что весь этот порядок не так уж благополучен. «Кончился сей разговор, - пишет он, - государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой открываются приятные виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения». Положение молодого бригадного генерала Николая Павловича Романова в самом деле было ужасно. И он мог без всякой аффектации и театральности сказать самому себе то, что он поверил бумаге в 1831-1835 годах, кажется не совсем искренне. Вкус к власти, о чем свидетельствует императрица Елизавета Алексеевна, был у Николая Павловича давно, с детских лет, и для него не былосекретом, что Константин, напротив страшился престола. Значит, едва ли разговор с императором был длянего неожиданностью. Но бояться власти в его положении, даже тайно о ней мечтая, было естественно. Николай Павлович Романов был человек не глупый, и он понимал, что вовсе не готов к управлению государством. А между тем, после примечательного разговора в 1819 году Александр неоднократно возвращаясь к этой теме, ничего, однако, не делал, чтобы подготовить брата к престолу. Он даже не назначил его членом Государственного совета, и будущий царь служил как заурядный генерал. Впоследствии, правда, ему поручили заведовать инженерной частью, но эти обязанности не имели, конечно, прямого отношения к управлению страной. «Все мое знакомство со светом, - писал Николай Павлович, - ограничивалось ежедневным ожиданием в передней или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в десять часов все генерал – адъютанты, флигель – гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие доступ к государю… От нечего делать вошло в привычку, что сем собрании делались дела по гвардии, но большей частью время проходило в шутках и насмешках насчет ближнего. Бывали и интриги. В то же время вся молодежь, адъютанты, а часто и офицерыждали в коридорах, теряя время или употребляя оное для развлечения почти так же и не щадя ни начальников, ни правительство… Время сие было потерей времени, но и драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался».

Итак, будущий государь подготовлялся к своей ответственной роли, толкаясь в дворцовой передней. Как будто император Александр, понимая, что некому наследовать престол, кроме Николая, сам, однако, немог в это поверить никак и медлил открыть ему секрет царского ремесла.

А между тем в великом князе был избытоквластолюбия. Не имея пока возможности применить его во всероссийском масштабе, он поневоле сосредоточил свое внимание на подчиненных ему гвардейских частых. Ветераны славных компаний оказались во власти молодого человека, не имевшего никакого боевого опыта. Офицеры и генералы, почти все раненые, смотрели на солдат как на товарищей, делавших и опасности и славу, и все они, начиная с графа Милорадовича, прекрасно понимали, что муштровка и парады не делают людей способными к военным подвигам. Но Николай Павлович, как и все Романовы, полагал, что смысл военной службы во внешней дисциплине и обучении солдат на прусский лад, устаревший и бесполезный. Гвардия возненавидела Николая Павловича Романова. «Подчиненность исчезла и сохранилась только на фронте, уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка. По мере того как я начал знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под сим, то есть военным распутством, крылось что – то важное».

Весной 1822 года у строптивого великого князя было прямое столкновение с офицерами лейб – гвардии егерского полка. Генерал Паскевич, который в это время командовал гвардией, был в немалом затруднении. Дело в том, что он сам, как опытный и боевой генерал, презирал «акробатство», которое требовал с упрямой жестокостью молодой ревнитель старой прусской военщины. Но в одном отношении был прав Николай Павлович: за вольностью тогдашнего военного быта таилось нечто более важное. Одним словом, гвардия была заражена революционными идеями, и в этом, как известно, Николаю Павловичу пришлось убедиться очень скоро.

Осенью 1825 года император Александр с больной императрицей уехал в Таганрог. В царском семействе настроение было мрачное. Все чувствовали, что император устал, и что надо что – то делать и как – то ускорить глухое недовольство, темной волной широко разлившееся по России. Но Александр Павлович как будто на все махнул рукой. Он даже не позаботился как следует о престолонаследии на случай своей смерти. Правда, еще в 1822 году был составлен акт об отречении Константина и приготовлен манифест о правах на престол Николая, но этот столь важный документ хранился тайно в Москве в Успенском соборе, а не в Петербурге в Сенате, Синоде иГосударственном совете. Когда посвященный в эту тайну князь А.И.Голицын рискнул напомнить государю о необходимости опубликовать акт об изменении престолонаследия, утомленный и ко всему равнодушный Александр указал рукой на небо и сказал: «Положимся в этом на Бога. Он устроит все лучше нас, слабых, смертных». Сказал и уехал в Таганрог.

В конце ноября 1825 года в Петербург пришли вести о болезни Александра Павловича. 27 числа, когда в большой церкви Зимнего дворца после обедни служили молебен о здравии императора, камердинер подошел к стеклянной двери, выходившей в ризницу, где стояло царское семейство, и сделал знак Николаю Павловичу. Так было условлено, если приедет курьер из Таганрога. Великого князя встретил Милорадович. Николай Павлович по его лицу догадался, что император умер. Пришлось молебен прекратить и вся церковь, наполненная людьми тесно связанная с династией, пришла в смятение. Придворная чернь, испуганная и потрясенная, забыв правила благочестия, плакала и вопила, мешая истерические слезы с непристойной болтовней о возможных теперь переменах.

Романтический поэт и сентиментальный царедворец В.А.Жуковский был случайным свидетелем, как в опустевшей церкви великий князь опрометчиво произносил присягу брату Константину. Жуковский рассказывал, как Николай Павлович приказал священнику принести крест и присяжный лист и как, «задыхаясь от рыданья, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги». Вероятно, в душе будущего императора было немало болезненных сомнений, и плакал он не без причины.

Всем известно, какие странные дни междуцарствия пережила тогда Россия. Не было претендентов на российский престол. Николай Павлович каждый день посылал с курьерами письма Константину Павловичу в Варшаву, умоляя его приехать в Петербург. Спешили принести присягу Константину, несмотря на предупреждения Голицына, который настаивал на немедленном вскрытии таинственного пакета. Сам император сделал на нем надпись, из коей было видно, что после смерти его, Александра, надлежало ознакомиться с содержанием документа «прежде всякого другого действия». Почему же Николай Павлович не послушался Голицына? Почему он сделал вид, что не знает завещания Александра? Кажется, никто из Романовых не жаждал так власти как Николай. Почему же он медлилпринять ее? Казалось, что он как Борис Годунов, «поморщится немножко».

Что пьяница пред чаркою вина,

И, наконец, по милости своей,

Принять венец смерено согласится;

А там – а там он будет нами править…

Та хмельная «чарка вина», которую надо было выпить Николаю Павловичу Романову, была опасной чаркой. Он знал, что в ней может быть отрава. Дело в том, что никто из окружающих не хотел видеть его царем. Это очевидно из поведения Государственного совета, собравшегося в тот же вечер, 27 ноября, для обсуждения вопроса о престолонаследовании. Спорили о том, надо ли вскрывать пакет. Д.И.Лобанов – Ростовский высказал мнение, что «У мертвых воли нет». На том же стоял А.С. Шишков. Граф Милорадович самонадеянно кричал, что нет надобности вскрывать загадочный пакет, что великий князь Николай Павлович уже принял присягу и дело сделано. Однако, председатель Совета князь Лопухин решился все – таки распечатать конверт и документ стал известен членам Государственного совета. Несмотря на это Милорадович требовал не принимать во внимание завещание Александра, идти к Николаю Павловичу и предоставить ему самому решение этого вопроса. Так и решили поступить.

Николай Павлович вышел к членам Государственного совета. Со свойственной ему театральностью, «держа правую руку и указательный палец простертыми над своей головой», со слезами на глазах, вздрагивая всем телом, он произнес краткую речь, настаивая на принесении присяги Константину. Иначе он поступить не мог. Дело в том, что граф Милорадович, военный генерал – губернатор Петербурга, который хвастался неоднократно, что « у него в кармане шестьдесят тысяч штыков», ничего не знал о заговоре, но он хорошо знал, что гвардия ненавидит Николая Павловича. Об этом он с совершенной откровенностью сказал великому князю. Правда, у гвардии не было оснований любить Константина, но тот был далеко, в Варшаве, а Николай был здесь всех раздражить и озлобить. Сознавая это, Николай боялся престола, хотя и мечтал о нем страстно. Его страх был настоящим, и он не скрывал его в письмах к братьям и в разговорах с матерью и женой.

В то время, как во дворце было смятение, слезы и страх, ночной Петербург казался совершенно спокойным. Государственный секретарь А.П.Оленин, на долю которого выпало извлечь из архива завещание Александра, сообщает в своей записке: «Едучи от себя к князю Лопухину, то есть от Красного моста на Мойке перспективой до Литейного и обратно до Большой Морской, кроме горящих фонарей на улице, я ни в одном доме огня не видел и, кроме моей кареты, никакого другого экипажа не слыхал. Не видно было даже ни одного конного или пешехода, и только слышался глухой стук колес моей кареты и бег моих лошадей, да изредка перекличка часовых и ночных сторожей».

Рано утром 12 декабря из Таганрога прибыл полковник со срочным донесением Дибича о раскрытом заговоре в гвардии и среди офицеров Южной армии. Неопределенный и неясный страх перед какой – то опасностью, владевший душою Николая, теперь, когда он прочел донесение Дибича, стал уже чем – то несомненным и близким. Это уже не предчувствие, а сама грубаядействительность. Смерть стояла совсем близко. Николай понимал, что тут не может быть компромисса и сентиментальности. Гвардия привыкла играть коронами, как мячами. Он сознавал, что в эти два – три дня решится его участь – быть ему самодержавным императором многомиллионной России или валяться где – нибудь на ковре Зимнего дворца изуродованным и задушенным, как его отец Павел. Николай был одинок. Никого не было кто бы мог ему помочь. Если ветеран славных походов, военный генерал – губернатор столицы Милорадович решительно советует не посягать на трон, то на кого же рассчитывать? А между тем Константин не едет в Петербург, не присылает никакой официальной бумаги и в то же время отказывается от престола. Николай Павлович с нетерпением ожидал возвращения из Варшавы Михаила Павловича. Привезет он или не привезет документы от упрямого Константина, но уже само его присутствие здесь, как живого свидетеля отречения брата от престола, важно чрезвычайно. А он, как нарочно, опаздывал.

В этот день пришло письмо от брата, но совершенно интимное, и опубликовать его было невозможно, как и предыдущие письма. Послав Дибичу подробный ответ на его донесение, Николай присоединил к нему приписку: «Решительный курьер воротился. Послезавтра поутру я – или государь, или без дыхания. Я жертвую собою для брата. Счастлив, если как подданный исполню волю его. Ночто будет в России? Что будет в армии?.. Я вам послезавтра, если жив буду, пришлю, сам еще не знаю как, с уведомлением, как все сошло. Здесь у нас о сю пору непостижимо тихо, но тишина часто бывает перед бурею… Надо было подумать о манефесте».

В апартаментах императрицы Николаю попался на глаза худенький, с лихорадочными розовыми пятнами на щеках Николай Михайлович Карамзин. Этомустаренькому верноподданному историографу, изнемогающему тогда от грудной болезни, поручил Николай Павлович написать манифест. Старичок тотчас же, кашляя и отирая платком потный лоб, принялся писать манифест и вскоре принес его будущему императору. Манифест был написан высоким стилем, в надлежащем духе, но в нем говорилось слишком определенно о том, что новыйимператор будет следовать во всем политике покойного Александра Павловича. А между тем, новый претендент на трон, хотя и называл умершего брата «ангелом», как это было принято почему – то в семье Романовых, вовсе не хотел повторять двусмысленной и странной, по его понятиям, политики брата. Пришлось пригласить Михаила Михайловича Сперанского и ему поручить переделать манифест. Об этом акте еще никто не знал. Только на другой день, зайдя в комнаты жены и увидев там маленького Сашу, наследника, Николай Павлович показал ему манифест и сказал: «Завтра твой отец будет монархом, а ты цесаревичем. Понимаешь ли ты это?» Семилетний будущий «царь – освободитель» был чем – то расстроен, хныкал и, услышав строгий голос отца, заплакал горько.

Вечером 12 декабря к Николаю Павловичу явился адъютант командующего гвардейской пехотой подпоручик Ростовцев. Молодой офицер был как в лихорадке. Он умолял Николая быть осторожнее и не спешить с новой присягой. Не называя имен, но намекая на то, что существует заговор, что гвардия волнуется, что Николаю Павловичу грозит опасность. Великий князь обнял театрально своего взволнованного доброжелателя и отпустил, обещая дружбу. Подпоручик ничего нового ему не открыл. Он и без него знал, что ему предстоит немалое испытание. На другой день Николай Павлович пригласил к себе председателя Государственного совета Лопухина и сообщил ему о положении дел, об ответе брата и о необходимости взять на себя власть. Растерявшийся, смущенный князь Лопухин сам поехал к государственному секретарю Оленину, дабы тот немедленно известил всех о чрезвычайном собрании в Зимнем дворце. Николай Павлович рассчитывал, что к заседанию подъедет брат Михаил. Его присутствие было необходимо. Но шли часы, а брата все не было. В конце концов, в полночь, не дождавшись брата, Николай Павлович пригласил всех на заседание и, сообщив решение Константина, сам прочел манифест о своем восшествии на престол.

На другой день, 14 декабря, рано утром к новому императору явился с докладом генерал – адъютант Бенкендорф. Николай Павлович сказал ему: «Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг». Мысль о гибели преследовала тогда Николая Павловича.

А за день до этого Николай Павлович писал П.М.Волконскому: «Четырнадцатого числа я буду государь или мертв. Что во мне происходит описать нельзя, вы, вероятно, надо мною сжалитесь – да, мы все несчастные, но нет несчастливее меня…»

В деньвосстания, в шестом часу, собрались во дворце почти все генералы и полковые командиры гвардейского корпуса. Николай вышел к ним в измайловском мундире, прочел главные документы, касающиеся престолонаследия, и свой манифест. Потом он спросил у собравшихся, нет ли у кого каких либо сомнений. И когда сомнений никто не выразил, он, приняв торжественную позу монарха, с величественным жестом сказал: «После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня касается, если я хоть час буду императором, то покажу, что этого достоин». Члены Сената и Синода безропотно принесли присягу в семь часов утра. Вскоре вернулся во дворец беспечный Милорадович и старался уверить царя, что все в порядке и все спокойно. Но у Николая Павловича на этот счет было свое особое мнение. И в самом деле не прошло и часа как новый царь убедился в том, что самонадеянный граф Милорадович, когда – то большой воин, а теперь, несмотря на свой почетный возраст, жуир и балетоман, прозевал заговор.

Первую тревожную весть принес командир гвардейской артиллерии Сухозанет. Там, в некоторых частях, роптали офицеры, сомневались в законности второй присяги. Пришлось послать туда Михаила Павловича, который только что приехал во дворец и попал как раз к началу мятежа. Еще страшнее была весть, которую привез взволнованный и смущенный генерал Нейдгард. Он только что опередил Московский полк, который шел на Сенатскую площадь, не слушая командиров. Нейдгард просил у царя разрешение двинуть на мятежников часть конной гвардии и первый батальон преображенцев. Увидев красное лицо генерала, Николай понял, что ему не на кого надеяться и что он, «добрый малый», как его звали братья, должен теперь сам выпутаться из беды. Теперь уж он не бравый генерал, а император российский, - увы!- пока еще без империи, без верноподданных, без правительства, без полководцев… Ему еще предстоит эту самую империю завоевать.

Когда Николай вышел за дворцовые ворота, площадь была усеяна народом. День был пасмурный и, хотя мороз был не крепкий, было холодно, дул северный ветер. Сиреневый туман клоками ходил низко, и от этого казалось, что все вокруг как будто плывет куда – то, как будто все мираж. «Надо было мне выиграть время, - сообщает в своей записке Николай Павлович, - дабы дать войскам собраться.Нужно было отвлечь внимание народа чем – нибудь необыкновенным – все эти мысли пришли мне как бы по вдохновению,и я начал говорить народу, спрашивая, читала ли мой манифест. Все говорили что нет. Пришло мне на мысль самому его читать. У кого – то в толпе нашелся экземпляр. Я начал его читать тихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал…»Николай приказал своему адъютанту Кавелину ехать немедленно в Аничков дворец и привести семью в Зимний, а другому адъютанту Перовскому, - в конную гвардиюс приказанием выезжать на площадь.

Николай чувствовал себя полководцем. И в его голове стал складываться план защиты. О нападении он еще не думал, не зная сил загадочного противника.

В это время Николай услышал пальбу. От этих первых выстрелов стало страшно. Началось!

Со всех сторон сбегался народ – мастеровые, дворовые, разночинцы, все торопились, теснились, запруживая улицу, напирали на солдат. С площади доносились крики «Ура!» и какой – то неясный гул.

В это время прискакал Голицын с известием о том, что Милорадович пытался говорить с мятежниками и был смертельно ранен.Мятежники стояли вокруг памятника Петру. Генерал Воинов пытался подъехать к ним, но его встретили выстрелами, и он был вынужден повернуть назад.

Огромная народная толпа, устремившаяся на площадь, пугала Николая. Он понимал, что если бы мятежники разбросили свои силы шире, их поддержала бы «чернь» и весь город запылал бы в страшном мятеже. Вот почему, когда Николай увидел в беспорядке идущий лейб – гренадерский полк и , думая, что он покорен, крикнул: «стой!», а солдаты в ответ, не слушаясь, гаркнули: «Мы за Константина!» - ему не оставалось ничего другого, как указать им на Сенатскую площадь. «И вся сия толпа, - пишет Николай, - прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим.К счастию, что сие так было, ибо иначе началось кровопролитие под окнами дворца и участь бы наша была более чем сомнительна».

Многое было непонятно в поведении и тех батальонов, которые были и в распоряжении Николая. Артиллерия, например, явилась без снарядов.

Между тем силы мятежников увеличивались. «Шум и крик, - по свидетельству Николая, - делались беспрестанными, и частые выстрелы перелетали через голову. Ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, но существование другого, важнейшего заговора делалось очевидным». По мере того как подходили новые верные правительству военные части, Николай расставлял их на площади, окружая непокорных.

Попробовал уговаривать мятежников и Михаил Павлович, но в него пытался стрелять из пистолета Кюхельбекер. Испуганный митрополит Серафим, в полном облачении, с крестом, тщетно уговаривал солдат смириться.

Было уже три часа по полудни. Время от времени из рядов московцев стреляли. Надо было что – то предпринимать, и Николай выехал вперед. «В это время, - пишет он, - сделали по мне залп. Пули просвистели мне через голову, и, к счастью, никого из нас не ранило.

Всем известно, что делалось тогда в рядах мятежников. Многие из заговорщиков не явились на площадь. Отсутствовал и «диктатор» Трубецкой. Бунтовщики не знали что делать. Не было точного и обдуманного плана. Все надеялись друг на друга и чего – то ждали. Иные верили, что правительственные войска перейдут на сторону восставших.Было ясно, что еще час нерешительности и Николаю Романову не быть на троне. Не смотря на страх, который им овладел, он еще мог производить на окружающих впечатление «сильного человека».

Надо было решиться положить всему этому скорый конец, иначе бунт мог сообщиться с черни, и тогда окруженные ею войска, были бы в самом трудном положении».

Наконец генерал – адъютант Васильков сказал Николаю: «Ваше величество! Нельзя терять ни минуты! Ничего не поделаешь. Нужна картечь!» Николай и сам понимал, что иного выхода нет. Но надо было сказать какую – нибудь «историческую» фразу, подходящую к случаю. И он сказал ее: «Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?» «Да!- сказал Васильков, - чтобы спасти Вашу империю!»

Последнее предупреждение восставшим сделал генерал Сухозанет. Дважды Николай Павлович отменял приказы – «Пальба орудиями по порядку!» Только в третий раз он решился стрелять. Но вышла заминка. Пальник не исполнил приказа. Тогда поручик Бакунин соскочил с лошади и, вырвав у солдата запал, сам выстрелил. Второй выстрел ударил в середину мятежного каре… Началась паника и бегство. Император Николай одержал победу. Заняв площадь войсками, Николай вернулся во дворец,где его ждали жена и дети.

И в самом деле, империя была спасена.

Вернувшись во дворец, Николай сел писать письмо брату. «Дорогой, дорогой Константин! – писал он, - Ваша воля исполнена: я – император, но какой ценой, Боже мой! Ценой крови моих подданных. Я надеюсь, что этот ужасный пример послужит к обнаружению страшнейшего из заговоров, о котором я только третьего дня был извещен Дибичем».

Если на Сенатской площади не нашлось ни одного генерала, способного командовать войсками, верными правительству, и Николаю пришлось взять на себя роль военного диктатора, то теперь ему предстояла новая роль – трудная роль инквизитора. Враги были повержены. И этой победой он был обязан исключительно себе. «Самое удивительное, - говорил он впоследствии, - что меня не убили в этот день». В самом деле это удивительно. Вопрос о цареубийстве принципиально был давно решен в среде заговорщиков. Почему же никто не решился убить царя? Почему никто из мятежников не посмел взять на себя эту ответственность? Рылеев, Пущин, Каховский – вся тогдашняя интеллигенция – оказалась бессильными перед политическим реализмом Николая.

Николай сам взял в свои руки следствие по делу декабристов. Немногие из декабристов ускользнули из крепких сетей, расставленных талантливым следователем. Декабристы, которые держали себя с достоинством, внушали Николаю чувство уважения, которое он не всегда мог скрыть под презрительными словами. Допросы арестованных убедили Николая в том, что эти люди морально не были достаточно сильны, и это сознание опьяняло победителя. В сущности, этот страшный день и эта страшная ночь определили его судьбу как императора.

Прошло полгода после восстания. 14 июля 1826 года Николай Павлович писал брату: «Милосердный Господь дал нам, дорогой Константин, увидеть конец этого ужасного процесса. Вчера была казнь. Согласно решению верховного суда, пятеро наиболее виновных повешены, остальные лишены прав, разжалованы и присуждены к каторжным работам… Да будет тысячу раз благословен Господь, спасший нас… Да избавит он нас и нашихвнуков от подобных сцен…» В дни казни царское семейство было в тревоге. После казни императрица пишет князю Галицыну письмо: «Слава Богу – все прошло спокойно, все в порядке. Да помилует Господь казненных, и да будет к ним милосерд высшийсудья. Я возблагодарила на коленях Бога. Я верю, что по милосердию Божьему, Николай будет отныне царствовать мирно и спокойно!»

Итак, началось «мирное и спокойное» царствование Николая Павловича Романова. Оно длилось долго – тридцать лет. У нового императора был единый план царствования. Николай понимал власть царя как власть хозяина. Россия – это его собственность, а всякая «собственность священна». Хозяин должен заботиться о своем добре, не расточать его, копить, выбирать хороших и верных слуг. Все должны безропотно выполнять его хозяйскую волю. Младшие не должны учить старших. В хозяйстве должна быть строгая иерархия. Все должно быть подчинено дисциплине. Во всем должна быть система, точные правила. Должен быть закон.

Будучи ревнителем монархической идеи, убежденным сторонником абсолютизма, он не хотел оправдывать самодержавие мистически. Опыт брата доказывал, как легка власть в жестокие противоречия с самим собой, если искать для политики высшейбожественной санкции. Он понял, что можно управлять страной и без этих слишком беспокойных и назойливых претендентов на какое – то особое знание сокровенных тайн монархии. Николай не любил философии. Ему нравились инженеры. Надо заниматься не любомудрием, а строить крепости, мосты, дороги. Для этого необходимы единство сласти и закон. Единство власти осуществлялось в полной мере им самим, императором Николаем. Нужен был только человек, который сумел бы внушить стране уверенность, что Россия управляется на незыблемых основаниях закона. Такой человек нашелся. Это был Михаил Михайлович Сперанский. К 1832 году Сперанский закончил свой колоссальный труд. Под его редакцией вышло сорок семь томов полного собрания русских законов, за время с 1649 года до последнего царствования. В 1833 году вышел им же изданный подготовленный свод действующих законов в пятнадцати томах.В сущности, за тридцать лет царствования не было сделано ни одного значительного государственного дела, если не считать кодификации свода законов, исполнение коих, однако, ничем не было гарантированно.

При начале царствования, перед Николаем возник, прежде всего, вопрос о крепостном праве.Известно, как начал свою речь в Государственном совете Николай при обсуждении крепостного вопроса: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его положении есть зло для всех ощутимое и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более губительным».Николай страшился коснуться крепостного права, потому что это могло раздражить помещиков. Подобные реформы проводились правительством как – то по секрету, как будто оно боялось своих собственных мнений. Тайны комитетов соблюдались свято, и даже не все министры знали, чем какой комитет занимается. Романовы вообще были большими конспираторами.

Историки, подводя итоги тому, что сделано было по крестьянскому вопросу в царствование Николая, приходят к выводу, что, в сущности, не было сделано ничего, если не считать нескольких ничтожных ограничений прав помещиков при продаже крестьян без земли. Историки утешают себя тем, что зато в правительстве «созрела мысль», что будущее освобождение крестьян должно свершиться с обязательным наделением крестьян землей.

Николай не мог знать того подавленного душевного состояния, в котором находилось общество после расправы с декабристами. Но он презирал это общество. Мужики для него всегда были «чернь», интеллигенция – «канальи франчики». Он полагал свою силу и внутренний смысл империи в ее устроении на военный лад. Мужиков надо сделать солдатами, дворян – господами – офицерами. Тогда бесформенная, некрасивая, своевольная и опасная стихия подчинится точным нормам дисциплины. Какова же была армия, по образу и подобию которой должна была строиться вся жизнь государства? Автор одной докладной записки пишет: «Огромнейшая армия есть выражение не силы, а бессилия государства. И для чего эта громадная армия, когда она исчезает от болезней, когда она, можно сказать, съедает благосостояние государства без пользы и славы государства». Далее он пишет: «Для учения пускали в ход кулаки, ножны, барабанные палки и т.п. Било солдат, прежде всего, их ближайшее начальство. Большинство офицеров того времени тоже были биты, а потому били солдат из принципа и по убеждению, что иначе нельзя и что того требует порядок вещей и дисциплина». В этом был убежден и сам император. Он помнил шомпол своего воспитателя Ламздорфа и, по – видимому, склонен был думать, что ежели он, государь, подвергался побоям, то нет основания избегать их применения в обучении простых смертных.

В истории все относительно, и не так легко «под грубою короною вещества» узреть живую душу. Но очевидно, что в «жестокий век» николаевского царствования, несмотря на все эти шпицрутены, розги, кнут, несмотря на Александра Христофоровича Бенкендорфа, идиотскую цензуру, бездушное и казенное «благочестие», безобразное народное рабство,несмотря на самого бравого императора, где – то в глубине народной стихии тайно прозябали ростки иной жизни, духовной и прекрасной. Как пушкинская «Арина Родионовна», русская земля внушала своим людям любовь к исконным началам цельной жизни.

Если формы тогдашней культуры были всецело связаны с традициями величавой Александровской эпохи, то зоркий глаз мог уже заметить, как происходит двойственный процесс распада этих ампирных петербургски – европейских форм. Этот распад обуславливался двумя причинами – отрицательной и положительной. Отрицательная причина коренилась в «дурном вкусе императора» Николая. Николаевская эпоха была наивысшей точкой петербургского абсолютизма и вместе с тем началом его конца. Наша гегемония в Европе продолжала импонировать Западу в первую половину царствования Николая, но в последние годы его жизни раскрылась странная слабость восточного колосса. Правда, надо отдать справедливость императору Николаю Павловичу, он не дошел в своей безвкусице до тех унизительных пошлостей, какие поощрялись последними царями. В начале царствования еще работали некоторые хорошие зодчие Александровской эпохи, например Росси. Но со второй половины тридцатых годов Николай Павлович, мечтая освободиться от эстетических пристрастий старшего брата, решился вступить на свой самостоятельный николаевский путь. Увы! Император Николай Iне был гениальным человеком, и его вкус оказался весьма сомнительным и эклектичным. Памятниками такового неоригинального зодчества являются Большой кремлевский дворец в Москве, сооруженный А.К.Тоном. Это же архитектор, полюбившийся императору, воздвиг в Петербурге целый ряд скучных храмов. Правда, при Николае был построен все – таки значительный и торжественный Исаакиевский собор, но он строился по проекту Монферана, одобренному еще Александром I.

Но не только отрицательной причиной – дурным вкусом императора – обусловливалось падение петербургского ампира, была и положительная причина. Несмотря на двести лет петербургской монархии, в России не иссякла творческая народная сила. Художественный гений народа, не находя поддержки в официальной государственности и не имея возможности проявить себя в монументальных формах зодчества, стенописи, скульптуры, нашел себя, заявил о себе в творчестве художников слова. Таковыми были, прежде всего, Пушкин и Гоголь. И Пушкина и Гоголя Николай Павлович знал лично. В 1826 году в Москве, при первом свидании с Пушкиным, Николай Павлович понял, что этого человека выгоднее держать около трона, чем где – нибудь вдали. Он сделал поэта камер – юнкером. Он даже простер свое великодушие до того, что ухаживал непристойно за его женой – Россет.

Та же Россет, умная и убедительная, с совершенной откровенностью рассказывает о частной жизни Николая. «Царю нравился порядок, нравилась дисциплина не только в армии, в государстве, в культуре, но так же и в семье. Ему хотелось, что бы его считали примерным семьянином. Кажется, он даже любил по – своему, по – николаевски, свою жену. Он всегда поддерживал видимое благообразие и благополучие своего домашнего уклада, что ему не мешало, однако, искать любовных приключений на стороне». Одна из них была племянница знаменитой Нелидовой, в которую платонически был влюблен Павел, его отец. Так же Россет сообщает расписание дня у императора: «В девятом часу, после гулянья, он пьет кофе, потом в десятом сходит к императрице, там занимается, в час или в час с половиной опять навещает ее, всех детей, больших и малых, и гуляет. В четыре часа садится кушать, в шесть гуляет, в семь пьет чай со своей семьей, опять занимается, в десятого половина сходит на собрание, ужинает, гуляет в одиннадцать, около двенадцати ложится почивать. Почивает с императрицей в одной кровати». Но любопытно, что этому точному расписанию в мемуарах Александры Осиповны Россет предпослан лукавый вопрос: Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой?» Оказывается, под внешним благообразием семейной жизни скрывается самый обыкновенный адюльтер. Нелидова стала теперь наложницей более прозаического, чем отец, Николая Павловича. Об этом романе царя свидетельствует не только Россет, но и не менее чем она осведомленная А.Ф.Тютчева. Николай Павлович не был склонен к поэтическим мечтаниям. Его любовные связи были очень просты. Он требовал только покорности и внешнего приличия. С этим мирились все, даже Россет. Она пишет: «Государыня была еще хороша, прекрасные ее руки и плечи были еще пышны и полны, и при свечах, на бале, танцуя, она еще затмевала первых красавиц… Государь занимался в особенности баронессой Крюднер, но кокетствовал как молоденькая бабенка, со всеми и радовался».

Таковы были нравы при дворе Николая Павловича. Злые языки уверяли, что многие миловидные фрейлины, прежде чем выйти замуж, пользовались «особой» милостью монарха. На этой почве случались и драмы. Рассказывали, например, про обманутого таким образом В.П.Никитина, полковника лейб – гвардии государственного полка, неосторожно женившегося на баронессе Ольге Петровне Фредерике, которая, впрочем, не была фрейлиной, хотя и пользовалась благосклонностью императора. Вокруг трона складывались легенды, похожие на непристойные анекдоты, и если одна десятая этих сплетен была достоверной, то и этого достаточно, чтобы составить себе представление о Николае Павловиче как о человеке далеко не целомудренном. Уверяли, например, что возвышение Клейнмихеля объяснялось услугами, какие оказывала жена этого типичного деятеля николаевского царствования. Впрочем, для возвышения Клейнмихеля были и другие основания:в его доме жила та самая Варенька Нелидова, связь которой с императором несомненна.

В 1842 году графиня Нессельроде писала своему сыну: «Государь с каждым днем все больше занят Нелидовой, у которой такое злое выражение лица. Кроме того, что он ходит к ней по нескольку раз в день, он и на балу старается все время быть близ нее. Бедная императрица все это видит и переносит с достоинством, но как она должна страдать… Все общество чувствует к императрице либо преданность, либо восхищение ее неизменной кротостью относительно этой Нелидовой, которая постоянно у нее перед глазами и в которую император продолжает быть влюблен. Он ходит к ней во всякое время дня. На балу, на виду у всего общества, не заботясь о том, что будут говорить, он часто к ней подходит, ужинает подле нее и с другой выбранной им дамой.» Через три года и Нессельроде убедилась в том, что в отношениях Николая Павловича к Нелидовой не было ничего «странного». Все было очень натурально. Эта длительная связь не мешала Царственному ловеласу развлекаться и с другими дамами.

Товарищем по любовным приключениям государя был Адлерберг, тот самый, которого он в детстве ударил ружьем по голове. Матушка Адлерберга была начальницей Смольного, и по городу ходили слухи, что друзья, при содействии титулованной дуэньи, искали приключений с воспитанницами графини. Позднее излюбленным местом для развратников были кулисы, и, если верить сообщению А.Добролюбова, Николай Павлович «весьма часто отправлялся в уборную актрис и очень любил смотреть как они одевались. Театральные воспитанницы делались, прежде всего, достоянием его, Адлерберга и Гедеонова». А.М.Гедеонов был небезызвестный директор театра, отличавшийся самодурством и женолюбием.

Такова была интимная жизнь государя. Но это не мешало Николаю Павловичу считать себя примерным семьянином. Однако, судьба его детей была не совсем благополучна, и за столь желанным ему благообразием таилось нечто страшное и безобразное. Известный собиратель архивных материалов и поклонник Николая IП.И.Бартенев записал у себя в памятной книжке: «Не мудрено, что первенец Николая Павловича не мог иметь твердого характера. Он долго носился с мыслью устранить его от престолонаследия…» Между тем Николай Павлович – чадолюбивый отец.

Хотя Николай Павлович Романов и тратил время на маскарады, ухаживание за фрейлинами и нескромные забавы среди воспитанниц театрального училища, все эти приключения нисколько, по – видимому, не занимали его души. Все это казалось ему невинным развлечением. Он всегда помнил, что он – монарх. Ему досталось после брата огромное наследство – многомиллионная Россия, ее военное могущество и ее слава. Но «коронованный Гамлет» оставил после себя не только престол самодержца, но и кое – что другое – ужасный заговор недовольных своей судьбой крепостных мужиков и два конституционных государства – Польшу и Финляндию, противоестественно связанных с русской самодержавной монархией. Николаю Павловичу было над чем задуматься. Заговор он раздавил, мятежников повесил и сослал на каторгу; крепостных мужиков усмирял розгами и кнутом; но что ему было делать с Финляндией и Польшей? На Финляндию еще можно было махнуть рукой. Это чужое случайное. Иное дело - Польша. Тут нечто старое, знакомое, родственное, братское и в то же время глубоко враждебное, надменное и оскорбленное. И что делать ему, самодержцу, с этой конституцией? С этими гордыми и строптивыми шляхтичами, которых он иронически называл «депутатами»? К несчастию в Варшаве сидит старший брат Константин, женатый на польке. И он, Николай, как младший, должен быть с ним почтителен, хотя тот, со своей стороны, уже давно полушутливо обращался с ним как с монархом.

Николай Павлович ненавидел всякие конституции, но он гордился тем, что чтит закон. Ему казалось, что он его чтит. Он думал, что не надо давать конституции, но ежели она дана, не следует ее нарушать. Вот почему оносуждал Карла Х., когда тот вопреки присяге, издал ордонансы, отменявшие конституционные гарантии. Так и с Польшей. Очень неприятно иметь дело с какими – то «депутатами», но ничего не поделаешь: приходится расхлебывать кашу, которую заварил покойный брат Александр. В одном из писем Константину Николай Павлович писал: «Полезно, чтобы эти депутаты присмотрелись к нам и привыкли к мысли о единстве нации и армии». Депутаты к этой мысли не привыкли. Конфликт с Польшей осложнялся тем, что посредником являлся брат. Константин Павлович в иных случаях был более жесток и груб, чем Николай. Первое недоразумение между братьями возникло по поводу следствия и суда над декабристами. Николай полагал, что он расправой над мятежниками дал «пример судебного процесса, благодаря чему, перед лицом всего мира было доказано насколько наше дело просто, ясно, священно». Брат Константин был иного мнения. Такой суд невозможен в Польше. Применение такого судопроизводства в Варшаве равносильно «ниспровержению всех конституционных идей». Николай Павлович согласился с доводами брата не без досады. Но он считал своим долгом исполнить хартию 1815 года.

Надо было короноваться польской короной. Это раздражало Николая Павловича. Коронация имеет смысл, если признается, что власть – «божественного происхождения, но всякая конституция предполагает, что источник власти сам народ, а вовсе не какое – то божественное начало». Зачем же тогда короноваться? Если этот обряд все таки нужен, то по крайней мере нужно сделать его как можно проще. «Чем меньше будет шутовства, тем это лучше будет для меня», -говорил император. Польский вопрос был самым мучительным вопросом царствования Николая. Он вскоре убедился, что поляки вовсе не склонны удовлетвориться конституцией 1815 года. Они явно мечтали о присоединении иных областей – прежде всего Литвы.

Николай Павлович в этом пункте мыслил как бабушка Екатерина, которая писала Гримму по поводу мнения прусского министра Гельцберга: «Эта скотина заслуживает, что бы его порядком побили, у него столько же познаний в истории, как и у моего попугайчика… Он не знает, что не только Полоцк, но и вся Литва производила все дела свои на русском языке. До XVIIвека не только в Полоцке, но и во всей Литве греческое исповедание было господствующим… Глупый государственный министр… Осел». Такого же мнения был и Николай Павлович, поэтому, естественно, притязания поляков казались ему дерзостью. Вскоре он убедился, что польские тайные общества преследовали на столько цели народоправства, сколько самого крайнего национализма.

Споры между братьями по этому поводу приобрели характер весьма запальчивый. Но Николай был тверд в своем решении. Только в мае 1829 года в Варшаве совершилась коронация Николая. Когда в королевском замке в зале Сената император возложил на себя корону и принял в руки скипетр и державу принес присягу, архиепископ – примас провозгласил троекратно: «Vivatrexinaeternum!» Сенаторы, купцы и депутаты воеводств хранили при этом гробовое молчание. Проницательные люди тогда же поняли, что обряд коронования оказался, как и предполагал Николай, бессмысленным фарсом.

Ровно через год в Варшаве был открыт сейм. Он не собирался пять лет. Цесаревич Константин, как всегда непоследовательный, на этот раз был против созыва сейма и называл его, громко раздражая польских патриотов, «нелепой шуткой». Но «нелепая Шутка» была все таки разыграна. Николай произнес тронную речь, которую сейм встретил холодно. Поляки поняли, что о воссоединении западных областей с Польшей не может быть и речи. Сейм, однако, не был распущен, несмотря на значительную оппозицию. Но польские националисты не были удовлетворены создавшимся положением. Император думал, что он безупречен как конституционный монарх. Нет, он не последует примеру Карла Х. Нельзя безнаказанно нарушать клятвы, данные всенародно. 30 июля император принял французского поверенного в делах барона Бургоэна. Русский царь был взволнован сообщениями о парижской революции.

В начале августа пришло известие, что королем Франции провозглашен герцог Орлеанский – Людовик – Филипп. Николай Павлович негодовал. Под первым впечатлением от этого известия император отдал странный приказ кронштадтскому военному губернатору. Все французские корабли, поднявшие трехцветный флаг вместо белого, немедленно должны быть изгнаны из русской гавани. В них надо стрелять, если они все таки решатся войти в наши воды. Это был жест во вкусе императора Павла. Но Николай был благоразумнее отца. И ему пришлось отменить свой приказ после разговора с Бургоэном, который явился к разгневанному императору. В конце концов, Николай Павлович стал менее строптив и запальчив, Бургоэн недвусмысленно дал понять императору, что Франция не станет уклоняться от войны и что грозные окрики не испугают ее.

Восстание в Брюсселе снова напомнило Николаю, что ему, самодержцу, следовало бы, по принципу Священного союза, вмешаться в это дело. В это время не на шутку перепуганный Константин Павлович стал писать царю письма с мольбой не вступать в эту опасную историю. О новой коалиции не может быть и речи. Его утешала мысль, что зато в Польше все спокойно. Он не подозревал, что в Варшаве кипит подпольная работа, что польские патриоты мечтают связать свое национальное дело с лозунгами европейской революции. Он ничего этого не замечал, усыпленный своей морганатической супругой, светлейшей княгиней Лович.

Николай был менее доверчив. И Европа, и Польша его очень беспокоили. Вообще было много неприятностей. Западная Европа, особенно Франция, разжигала всячески национальные притязания поляков. 21 февраля 1832 года был издан так называемый Органический статут, коим уничтожалась польскаяконституция. Вместе с тем началась русификация Польши, грубо не в меру ревностным чиновникам.

Вступая на престол Российского государства, Николай должен был считаться с теми политическими идеями, которые занимали его предшественников.

Император Николай Павлович Романов не был романтиком. Его не соблазняла мечта о всемирности. Он хотел сохранить империю, но он вообще не желал дальнейшего развития ее государственности. Мечта о всемирном владычестве или по крайней мере мечта о мировой гегемонии заключает в себя нечто опасное и даже «революционное» с точки зрения последовательного консерватора. Петр Великий и Наполеон, в каком – то смысле были «революционерами», и оба делали свое историческое дело, стремясь выйти за пределы национального государства. Николай, напротив, хотел только одного – задержать, во что бы то ни стало, поступательный ход истории. Но государство или должно развиваться и расширять сферу своего влияния, или оно должно умаляться и падать. Неподвижным оно не может быть. Драма Николая заключалась в том, что ему, не смотря на его удивительную твердость, последовательность и убеждение, не удалось сохранить империи, как национального государства, в рамках старого порядка. Под конец царствования он пришел к печальному для него сознанию, что его система оказалась негодной и самоубийственной. Но к этому сознанию он пришел не сразу, ибо некоторые события внушали ему надежду на возможное благополучие нашего государственного бытия.

Итак, хотя Николаю вовсе не хотелось вести государство по страшным путям империализма, он, невольно понуждаемый традицией и реальными интересами некоторых социальных групп страны, стремился упрочить наше положение на Востоке, закрепив за Россией берега Черного моря. Вместе с тем, пользуясь привилегированным положением, какое занимала Россия под конец царствования Александра, Николай опекал по своему Грецию, Сербию и Дунайские княжества, зорко наблюдая за тем, чтобы революционная зараза не проникла в малые балканские государства.

Тут начались такие противоречия, из коих выйти благополучно было мудрено. Турция худо исполняла условия Бухарестского мирового трактата. Она по прежнему оспаривала наши привилегии на восточном черноморском побережье и чинила препятствия нашей торговли; одним словом, надо было воевать. И в конце концов, Николаю пришлось вмешаться в Греко – турецкий конфликт. Николай оказался тогда в полуневольном союзе с Англией и Францией. В конце августа произошла Наваринская битва, где соединенный русско – французско – английский флот разбил и уничтожил турецкую эскадру.

Прочие наши «удачи» и победы были «пирровы» победы, какнапример, взятие Варшавы и разгром Польши в 1831 году.

С этого времени начинается собственно «николаевская эпоха». Анна Федоровна Тютчева называла Николая Павловича «Дон – Кихотом самодержавия». Увы! Эта умная женщина на этот раз не угадала характера этого человека, или она худо представляла себе дивный образ Алонзо Доброго – «рыцаря Печального образа». «Искренняя и твердая убежденность Николая Павловича в том, что наилучшая форма государственного устроения есть абсолютизм, вовсе не была похожа на тот высокий романтизм, каким была проникнута душа Дон – Кихота, и если позволительно назвать поступки и решения Николая «донкихотством», то лишь в низком и вульгарном понимании этого слова. Государственная строгость Николая была похожа на безрассудное упрямство, и это – естественно, ибо «самодержавие», которое охранял этот монарх, было для него принципом легитимизма, одним из консервативных начал, необходимых будто бы Европе, но вовсе было лишено какого – нибудь глубокого смысла и внутреннего содержания. Ему было все равно, что охранять – русское самодержавие, или австрийскую прогнившую насквозь и лживую монархию, или даже турецкого султана, - лишь бы охранять». Это его упрямство и в самом деле иногда походило на сумасшествие, но не всякий человек, утративший разум, похож на святого безумца Дон – Кихота.

После наших успехов на Балканах Европа с ненавистью и завистью следила за каждым жестом императора Николая, но он не сразу понял то положение, в которое он ставил себя и Россию. А между тем злые интриги, направленные против русских, были очевидны.

Были и другие смешные неудачи в дипломатии Николая.

Если Священный союз, созданный Александром, был не лишен некоторого пафоса, по крайней мере, в душе романтического императора, то новый охранительный союз, затеянный Николаем, был окончательно пуст и прозаичен. Между Россией, Австрией и Пруссией в 1833 году была заключена конвенция, направленная по существу не против каких – нибудь внешних врагов, а исключительно против народов или, как думал Николай, против революции. Действия этого союза были отвратительны.

Несмотря на все частные неудачи Николая Павловича, огромное здание русской монархии все еще внушало Европе известное почтение. Император, однако, не совсем был доволен своей судьбой и положением дел в Европе. Домашние дела так же складывались не совсем удачно. Не странно ли? Он, Николай Павлович, честный человек, он источник власти, от него исходят все мероприятия, а между тем – куда ни посмотришь – везде неустройство, беспорядок, казнокрадство, взятки… Николай Павлович изъездил всю Россию, и везде одно и то же. На окраинах еще хуже, чем в центре. «Нельзя не дивиться как чувства народной преданности к лицу монарха не изгладились от того скверного управления, какое, сознаюсь к моему стыду, так долго тяготеет над этим краем», - писал император, посетив Закавказье.

Немало было и личных неприятностей. Во время путешествия по России, по дороге из Пензы в Тамбов, опрокинулась государева коляска, и царь сломал себе ключицу. С этого времени здоровье вообще стало изменять Николаю Павловичу, и, главное, появилась нервная раздражительность. Такие истории, как холерный бунт на Сенной площади в Петербурге или пожар Зимнего дворца, когда погибло немало ценностей и важных документов, сильно волновали царя. После пожара, каждый раз при виде огня или почуяв запах дыма, Николай Павлович бледнел, у него кружилась голова и он жаловался на сердцебиение. Особенно плохо он себя чувствовал в 1844-1845 годах: у него болели и пухли ноги, и врачи боялись, что начнется водянка. Он поехал лечиться в Палермо. На обратном пути, заехав в Вену, он говорил Меттерниху: «Пока живы вы, государство продержится. Что будет, когда вас не станет?..» Легко представить себе, как иронически улыбался Меттерних, когда русский император удалился из Вены. У Меттерниха за пазухой всегда был камень, и он, вероятно, предвкушал тот час, когда он освободится от необходимости таить от русского царя свои истинные намерения.

Весной 1847 года у Николая Павловича начались сильные головокружения и приливы крови. Он мрачно смотрел на свою личную жизнь, на будущее России и на судьбу Европы. Умерли многие деятели его царствования – князь А.И.Голицын, М.М.Сперанский, А.Х.Бенкендорф.

22 февраля 1848 года курьер привез Николаю Павловичу чрезвычайное известие. В Париже революция. Людовик – Филипп бежал. Провозглашена республика. Падение этого «короля – узурпатора» вызвало у царя смешанное чувство иронии и презрения. Но сам факт революции внушал ему отвращение. Французскому поверенному в делах Николай Павлович сказал, что Февральская революция – «заслуженное возмездие Июльской монархии». Дипломатические сношения с Францией были прерваны.

А между тем, Февральская революция не ограничилась пределами Франции. Приходили вести одна другой ужаснее. Страшный гнев овладел Николаем Павловичем. Тогда 14 марта 1848 года был издан знаменитый манифест: «После благословения долголетнего мира Запад Европы внезапно взволнован новыми смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства. Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся наконец и к союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, Богом нам вверенной России. Но да не будет так. По заветному примеру православных наших предков, призвав на помощь Бога всемогущего, мы готовы встретить наших врагов, где бы они не предстали, и, не щадя себя, будем в неразрывном союзе со святой нашей Русью защищать честь имени русского и неприкосновенность пределов наших» - и т.д. Манифест заканчивался словами: «С нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог».

С этого времени Николай Павлович считал своим долгом вмешиваться во все европейские дела. Наша дипломатия стала нервной, мнительной, запальчивой и судорожной. Везде и всюду появление русских знамен означало торжество реакции. Николай Павлович всеми силами старался помешать развитию либерального движения в Германии. Последствием этой слепой, страстной и неистовой политики Николая была ненависть народов к России. Но этого мало. Австрийское и прусское правительства, обязанные Николаю своим существованием, с тревогой и завистью следили за ролью России на Востоке, страшась ее гегемонии. Англия и Франция так же не скрывали своей вражды к русской монархии. Николай пристально следил за тем, что делалось в Париже. Провозглашение в декабре 1852 года Людовика – Наполеона Бонапарта императором французов не очень понравилось царю, но это все же было лучше, чем республика. Он как – то «полупризнал» нового императора. И это «полупризнание» оскорбило и раздражило самолюбивого Бонапарта.

Все этоподготовило почву для войны России с Европой. Николаю Павловичу скоро пришлось убедиться, что у него нет в Европе ни единого союзника. Россия начала военные действия. 1 марта Англия и Франция предъявили России ультиматум, требуя очищения дунайских княжеств.

11 сентября 1854 года началась славная оборона Севастополя.

Царь делался все мрачнее и мрачнее. В это время один из проницательныхсовременников писал из Москвы: «Понятно, что сбились с пути и завязли, но когда началось это уклонение? С какой поры? Как стать опять на верный путь? Пока же ясно, для меня по крайней мере, что мы стоим лишь на пороге всяких разочарований и унижений. Первая ставка нами проиграна – и проиграна безвозвратно… Разве каким либо чудом, которого мы не заслужили, избежим мы позорной сдачи и в то же время будем стараться убедить себя в том, что в конце концов и этот исход не хуже других, причем это убеждение будет навязываться силою тем, которые с ним не согласятся».

П.А.Валуев, которого трудно заподозрить в политическом радикализме, характеризует тогдашнее положение как нечто весьма безотрадное и жуткое: «Давно ли мы покоились в самодовольном созерцании нашей славы и нашего могущества? Давно ли поэты пророчествовали, что нам Бог отдаст судьбу вселенной, Гром земли и Глас небес… Что стало с нашими морями? Кого поражаем мы? Кто внимает нам? Неприятельские армии безнаказанно попирают нашу землю… Друзей и союзников у нас нет… В исполинской борьбе с половиной Европы нельзя было более скрываться под сенью официальных самохвалений. Сверху блеск – внизу гниль… везде преобладает у нас стремление сеять добро силой. Везде противоположение правительства народу, казенного частному».

Устами Хомякова сказали в глаза царю страшную правду о его казенной России: «В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена;

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна».

И другой поэт – Тютчев писал в это время по поводу тогдашних событий об императоре Николае : «Чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злополучного человека».

Английский флот появился перед Кронштадтом. Император Николай Iподолгу смотрел на него в телескоп из своего дворца в Александрии. В начале 1855 года император заболел. 18 февраля 1855 года он умер. Все почему – то решили, что он отравился. Трудно было представить себе, что этот гордый и самонадеянный человек может примириться с бесславной своей судьбой. Еще в 1850 году Николай Павлович адресовал своему сыну – наследнику Александру слова: «Дай Бог, чтобы удалось мне сдать тебе Россию такою, какою стремился я ее поставить: сильной, самостоятельной и добродающей, - нам добро – никому зло». Единственное дело, которое он успел закончить, - отмена крепостного права. Недаром император Николай Iговорил сыну в 1854 году: «Я не доживу до осуществления своей мечты; твоим делом будет ее закончить…» И, умирая, император завещал сыну Александру отменить крепостное право.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Основной целью своего царствования Николай Павлович Романов считал борьбу с повсеместно распространившимся революционным духом, и всю свою жизнь подчинил этой цели. Положив в основу своей политики сформулированные С.С.Уваровым «Истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности», Николай Павлович упорно воплощал их в жизнь.

Идеальное общество представлялось Николаю Павловичу построенным по модели патриархальной семьи, где младшие члены семейства беспрекословно подчиняются старшим, и за все отвечает глава семьи – отец, с которым он отождествлял самодержавного государя.

Страстно влюбленный во внешнюю сторону военной жизни: строй, мундир, парад; мстительный, несдержанный с подчиненными, Николай Павлович был нелюбим в гвардии.

Свое служение отечеству Николай Павлович воспринимал как высокую религиозную миссию и, руководствуясь этим убеждением, старался лично вникать во все детали государственного управления. Он ценил исполнительность выше компетентности и предпочитал назначать на руководящие должности военных, привыкших к строгой дисциплине и беспрекословному подчинению. Введение военного принципа в государственное управление свидетельствовало о недоверии царя к управленческому аппарату.

Тем не менее, стремление максимально подчинить общество государственной опеке, свойственное идеологии николаевской эпохи, фактически неизбежно вело кбюрократизации управления.

Те же корни имело и двойственное отношение Николая Павловича к просвещению. Вдохновляемая им политика министерства народного просвещения (особенно подл руководством С.С.Уварова) была направлена на преимущественное развитие специальных технических учебных заведений; именно при Николае Iбыли заложены основы современного инженерного образования в России.

Глубокая и искренняя православность императора Николая Павловича весьма благотворно отразилась и на положении церкви. Общее религиозное настроение населения подтверждается бесчисленным множеством чудес, совершавшихся перед иконами Божией Матеря. Однако, никаких существенных реформ в духовном ведомстве совершено не было.

Внешняя политика Николая Iбыла продолжением его внутренней политики.

Всю жизнь стремившийся создать образ великодушного монарха, отца отечества, неприхотливый в быту, работавший по 18 часов в сутки и стремившийся все и вся регламентировать и лично держать под контролем, Николай Павлович лишь плодил колоссальные злоупотребления. После его смерти историк и публицист К.Д.Кавелин написал: «калмыцкий полубог, прошедший ураганом и бичом, и кратком, и терпугом по русскому государству в течение 30 лет, вырезавший лица у мысли, погубивший тысячи характеров и умов, истративший беспутно на побрякушки самовластия и тщеславия больше денег, чем предыдущие царствования, начиная с Петра I, - это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны русской натуры – околел наконец, и это сущая правда». Это мнение разделило большинство мыслящих современников.

Царствование Николая Iзакончилось крупнейшим внешнеполитическим крахом. Крымская война 1853 – 1856 годов продемонстрировала организационную и техническую отсталость России от западных держав, привела к ее политической изоляции. Тяжелое психологическое потрясение от военных неудач подорвало здоровье Николая Павловича, и случайная простуда весной 1855 года стала для него роковой.

Образ Николая Iв позднейшей литературе приобрел в значительной степени одиозный характер, император представал символом тупой реакции и обскурантизма, что явно не учитывало всего многообразия его личности.

СПИСОКИСПОЛЬЗУЕМОЙЛИТЕРАТУРЫ

1.Интернет сайт: www.historian.ru;

2.Интернет сайт: www.portal-slovo.ru;

3.Интернет сайт: www.hronos.ru.