Роман Л.Е. Улицкой Даниэль Штайн, переводчик: преемственность и трансформация традиций древнерусской литературы

Введение
В сегодняшнее время, довольно жестокое, когда на нашей планете практически нет государств, не воевавших друг с другом, а еще хуже не воюющих между собой сейчас. В эпоху, казалось бы, научного и технического прогресса общество идет назад: взгляды и отношения людей возвращаются к представлениям первобытного человека.
Культ наживы, насилия и бездуховности, пришедший к нам вместе с западной цивилизацией, достиг своей цели. В настоящее время не может не вызвать тревоги тот факт, что современное общество погрязло в грехах. Проституция, наркомания, агрессия, нетерпимость к окружающим вытесняют из сознания молодого поколения память о родной культуре, народных традициях, понятия о морали, нравственности, истинной вере в христианские идеалы добра и справедливости. Все, что происходило за последние 50 60 лет (войны, смена власти, борьба правительства с церковью, как следствие, атеизм в России), привело не к развивающейся личности, а к деградирующей (особенно, если обратить внимание на подрастающее поколение). А ведь именно ему вести Россию в будущее, строить и развивать нашу страну, поэтому в нем должны воспитываться чувство прекрасного, нравственное и духовное начала посредством искусства слова литературы.
Русская литература, начиная со времен Древней Руси, на первый план всегда выдвигала духовно-нравственные вопросы, пыталась дать нравственный ориентир человеку в жизни. В современном литературном контексте, в эпоху господства постмодернизма, взгляд на мир с точки зрения вечных религиозных истин особенно актуален.
В нашей работе мы обратились к одному из жанров древнерусской литературы, агиографии (житиям святых). Жития святых были и остаются животворящим источником, многосодержательным чтением для всех и каждого. Истинная вера помогала святым Древней Руси переживать все невзгоды и трудности, особенно это ощутимо в житиях юродивых, которые, выбрав такой способ служения Богу, уже пошли по пути вечных тягот и лишений.
Юродивый показывает, что «именно мир культуры является миром ненастоящим, миром антикультуры, лицемерным, неправильным, не соответствующим христианским нормам… он действует и говорит «невпопад», но как христианин, не терпящий компромиссов, он говорит и ведет себя как раз так, как должно по нормам христианства. Он живет в своем мире… Юродивый видит и слышит то, о чем не знают другие» Лихачев 1987: 344 345.
В русской литературе ХХ – ХХI веков мы можем найти героев-юродивых, которые помогают людям найти себя; показывают и подчеркивают все недостатки политической, общественной и социальной среды; вводят в нашу жизнь православную веру, способствующую выбору верного пути и ведущую, оберегающую человека в трудных жизненных ситуациях.
Возможно, именно те художественные произведения, которые содержат в себе черты житийности, будут способствовать духовному росту и обогащению современного социума, поколения NEXT – молодежи XXI века.
Сказанное выше дает возможность обозначить актуальность нашей работы, посвященной рассмотрению развития агиографического жанра и особенностей юродства в Древней Руси, их влияния, проявления основных черт и традиций в русской литературе XX XXI веков.
Объектом нашего исследования является произведение современной женской прозы.
Предмет исследования: агиографические традиции в произведении русской литературы XXI века.
Материалом послужили жития святых-юродивых (блаженных) из сборника житий русских святых, составленного монахиней Таисией, а также роман Л.Е. Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» (2007).
Цель работы: выявить традиции житийной литературы в произведении Л. Улицкой.
Цель исследования определила постановку следующих задач:
на основании агиографической литературы выявить основные черты жанра жития;
на материале данных о блаженных и юродивых составить традиционный портрет подвижника Христа ради;
рассмотреть роман «Даниэль Штайн, переводчик» с точки зрения преемственности житийного жанра;
выявить основные черты юродства у героев романа Улицкой;
Нами использовались историко-генетический, сравнительно-сопоставительный методы исследования, а также метод целостного анализа художественного текста.
Научная новизна. В работе предпринята попытка провести параллели между жанром древнерусской литературы (агиографией) и современной прозой, выявить традиции агиографии в литературе XXI века (на примере романа Л. Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик».
Структура работы определяется поставленной целью и задачами, а также характером исследуемого материала. Учебно-исследовательская работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы.
Глава 1. Агиография в историко-литературном процессе
Жанр жития в истории русской литературы
Из литературы, предназначавшейся для чтения, в Древней Руси наибольшее распространение получила житийная (агиографическая) литература, посредством которой церковь стремилась дать своей пастве образцы практического применения отвлеченных христианских положений.
Сам термин «жития святых» болгарский, так как христианство не было однородно по составу, выражалось в нескольких системах, а по мере развития изменялось, приобретало дополнительные, часто сторонние элементы, то и жития святых не являются идеологически и тематически однородными. В некоторые периоды средневековья жития пересматривались правящими органами церкви со стороны «подлинности», в результате чего одни тексты относились к истинным, другие к ложным (отреченным, «апокрифическим»).
Жития, как особый род литературы, имеют свою историю, связанную с общим ходом развития христианства. Христианство первых веков не знало житий. Возникли они позже в связи с преследованиями христиан, которые в первые три века нашей эры подвергались преследованиям со стороны римских властей и привлекались к суду, как государственные преступники. Церковно-литературная традиция указывает огромное количество таких фактов, но здесь вымысла от исторической правды не отличить. Одно только можно сказать, что уже со II века начали появляться произведения, в которых описывались мучения и смерть христиан, пострадавших за свои убеждения. Это так называемые мартирии – мученичества.
С 313 года начинается новое направление в жизнеописании святых. Мучеников не стало, изменилось само представление об идеальном христианине. Блестящий церковный оратор, энергичный строитель церквей и монастырей, аскет и юродивый сменили мученика. И в связи с этим перед автором, поставившим своей целью описать жизнь человека, чем-либо выдающегося из общей массы христиан, встали новые литературные задачи, задачи биографа. Так возникли жития.
Если мартирии являлись рассказами о последних днях жизни мученика и о его смерти, то житие ставило своей целью дать описание всей жизни святого. Автор-агиограф, вдохновляемый чувством благоговения перед подвижником, нередко – своим учителем, ставил основной задачей обязательное прославление его, поэтому не историческая достоверность сообщаемых им фактов, а их литературная сторона была для автора на первом плане.
Житийная схема определяла в основных чертах характеристику идеального святого, стиль и композиционные элементы жития. Начиналось оно обычно предисловием. В нем авторы житий, преимущественно монахи, считали необходимым смиренно говорить о недостаточности своего литературного образования и таланта для описания жизни человека столь большой святости. Непосредственно за этим приводились доводы, побуждавшие автора «попытаться» или «отважиться» писать житие. Далее, чтобы придать больше авторитета своему труду, автор рассказывал, как он собирал сведения для жития: ходил по местам подвигов святого, беседовал с благочестивыми людьми, помнившими его, записывал эти показания.
Главная часть жития, посвященная почти исключительно личности святого, также изобиловала общими местами. Обычно она строилась по следующему плану: сведения о родителях и родине святого; рассказ о поведении будущего святого в детстве, о его тяге и способностях к образованию, об отношении к браку; описание подвижнической жизни в монастыре или пустынном уединении; в конце шли предсмертные наставления, кончина святого, чудеса, происходившие после его смерти, заключение. По этому плану излагались не конкретные и достоверные биографические сведения о святом, а только такие черты его биографии, которые соответствовали обобщенному и канонизированному типу христианского героя: уже в раннем детстве святой обнаруживает все признаки благочестиво настроенной натуры, затем он проявляет исключительную одаренность в учении, отказывается от брака, обладает способностью творить чудеса, входить в непосредственное общение с ангелами и бесами. Кончина святого большей частью бывает мирная и тихая: святой безболезненно отходит в иной мир, и тело его после смерти издает благоухание; у гроба и на могиле умершего происходят чудесные исцеления: слепые прозревают, глухие получают слух, больные исцеляются. Заканчивается житие обычно похвалой святому.
Выдающимся образцом жития, распространенного в начальную пору агиографии, является «Житие Антония», принадлежащее перу Афанасия Александрийского (IV век) и сыгравшее большую роль в дальнейшем развитии житийной литературы.
Русская средневековая агиография стоит в тесной связи с византийской житийной литературой, передававшейся на Русь непосредственно или через южных славян. Стиль русских житий менялся не один раз. Произведения Нестора Чтение о Борисе и Глебе, Житие Феодосия Печерского написаны с большим вкусом, очень эмоциональны, но не биографичны. Во многих эпизодах видна литературная зависимость от византийских образцов.
Поздние жития в большей мере именно следовали традиции, стремились выработать особый способ, стиль повествования, сознательно украшали древние тексты, фиксировали устоявшиеся представления. Цель позднего жития – не только прославить святого, рассказать о его жизни, но и следовать определенным филологическим и богословским критериям.
Таким образом, чем меньше исторических сведений о святом, чем позже было написано житие после смерти святого, чем более поздние рукописи попадают в распоряжение редактора-переписчика, тем меньшую историческую ценность представляет собой памятник, тем сильнее развиваются сказочные легендарные мотивы, литературные заимствования, заменяя собой недостаток реального исторического материала.
1.2. Юродство – проявление святости
В Византии жития старались сделать как можно более торжественными, часто на основе древнего неукрашенного текста выпускники риторических школ создавали пышный памятник, увлекаясь «плетением словес» и тщательно изгоняя индивидуальные черты святости, которые могли бы покоробить благочестивого читателя, особенно это заметно в древнерусских житиях юродивых.
С юродивыми новый чин святости (юродство или подвижничество Христа ради) входит в русскую церковь, приблизительно, с начала XIV века. Его расцвет приходится на XVI столетие, несколько запаздывая по отношению к монашеской святости: XVII век еще вписывает в историю русского юродства новые страницы. Подвиг юродства не является особенностью русской церкви. Греческая церковь чтит шестерых юродивых. Из них двое, святой Симеон (VI век) и святой Андрей (IX век), получили обширные и очень интересные жития, известные и в Древней Руси.
Греческие жития дают в своем богатом материале ключ к пониманию юродства. Напрасно мы стали бы искать в русских житиях разгадку подвига. И это ставит перед исследователем русского юродства трудную проблему.
Редко находим мы для русских юродивых житийные биографии, еще реже биографии современные. Почти везде неискусная, привычная к литературным шаблонам рука стерла своеобразие личности. По-видимому, и религиозное благоговение мешало агиографам изобразить парадоксальность подвига. Многие юродивые на Руси ходили нагие, но агиографы стремились набросить на их наготу покров церковного благолепия. Читая жития греческого юродивого Симеона, мы видим, что парадокс юродства охватывает не только разумную, но и моральную сферу личности. Здесь христианская святость прикрывается обличием не только безумия, но и безнравственности. Святой совершает все время предосудительные поступки: производит бесчиние в храме, ест колбасу в страстную пятницу, танцует с публичными женщинами, уничтожает товар на рынке. Русские агиографы предпочитают заимствовать материал из жития святого Андрея, в котором элемент имморализма отсутствует. Лишь народные предания о Василии Блаженном и скудные упоминания летописей показывают, что и русским юродивым не чужда была аффектация имморализма. Жития их целомудренно покрывают всю эту сторону подвига стереотипной фразой: «похаб ся творя».
Итак, юродство – сложный и многоликий феномен культуры Древней Руси. Оно занимает промежуточное положение между смеховым миром и миром церковной культуры. Можно сказать, что без скоморохов и шутов не было бы юродивых. Связь юродства со смеховым миром не ограничивается «изнаночным» принципом (юродивый создает свой «мир навыворот»), а захватывает и зрелищную сторону дела. Но юродство не возможно и без церкви: в Евангелии оно ищет свое нравственное оправдание, берет от церкви тот дидактизм, который так для него характерен.
В чем сущность юродства? Пассивная часть его, обращенная на себя, – это аскетическое самоуничижение, мнимое безумие, оскорбление и умерщвление плоти. Юродство – добровольно принимаемый христианский подвиг из разряда так называемых «сверхзаконных», не предусмотренных иноческими уставами. Активная сторона заключается в обязанности «ругаться миру», то есть жить в миру, среди людей, обличая пороки и грехи сильных и слабых, не обращая внимания на общественные приличия. Именно презрение к общественным приличиям составляет нечто вроде привилегии и непременного условия юродства. Две стороны, активная и пассивная, как бы уравновешивают и обусловливают одна другую: добровольное подвижничество, полная тягот и поношений жизнь дает юродивому право ругаться горделивому и суетному миру.
Внешний вид юрода – открытое вызывающее представление того, чего в обществе больше всего опасаются – нищеты, безумия и отверженности. Его тело, одежда, слова, действия – нестерпимый антимир для благополучной социальной жизни.
В христианском юродстве, по словам А. Панченко, царит нарочитое безобразие, кажущееся безумие, бунтарское разрушение косных форм религиозных отношений.
Таким образом, кратко мы можем показать вышесказанные моменты, соединяющиеся в этом парадоксальном подвиге (юродстве), следующим образом:
1. Аскетическое попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы. В этом смысле юродство есть притворное безумие или безнравственность с целью поношения от людей.
2. Выявление противоречия между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом с целью посмеяния миру.
3. Служение миру в своеобразной проповеди, которая совершается не словом и не делом, а силой Духа, духовной властью личности, нередко облеченной пророчеством.
Дар пророчества приписывается почти всем юродивым. Прозрение духовных очей, высший разум и смысл являются наградой за попрание человеческого разума подобно тому, как дар исцелений почти всегда связан с аскезой тела, с властью над материей собственной плоти.
В русском юродстве вначале преобладает первая, аскетическая сторона, в XVI столетии уже, несомненно, третья: социальное служение.
Жития юродиевых занимают незначительное место в агиографической литературе Древней Руси, однако оказывают большое влияние на русскую литературу как XIX, так и ХХ веков.
Глава 2. Система персонажей в романе Л. Улицкой
«Даниэль Штайн, переводчик»: агиографический аспект
2.1. Трансформация житийного предисловия в романе
«Даниэль Штайн, переводчик»
Роман Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» – это колоссальный проект, основанный на реальных событиях. В новом романе писательница рисует образ праведника, еврея Даниэля Штайна, и выступает от его лица за слияние христианских церквей и иудаизма в одну единую.
Роман посвящен реально жившему и скончавшемуся в 1998 году монаху-кармелиту, брату Даниэлю Освальду Руфайзену. Будучи евреем, умудрившимся обмануть гестапо, он принял католицизм. Израиль, как известно, отказывает в репатриации тем иудеям, кто принял иную веру, но брат Даниэль из принципиальных соображений судился с родным государством за право в паспорте именоваться евреем. Ему и гражданство готовы были предоставить – через натурализацию, но предприимчивый монах непременно хотел формального признания себя евреем в документах через закон о возвращении, как рожденный от еврейской матери («Я считал, что имею право приехать в Израиль по закону о возвращении… евреем считался каждый, кто рожден от матери-еврейки и считает себя евреем. Молодой чиновник, увидев мою рясу и крест… сообразил, что христианин… Это и было началом длинной истории, которая вылилась в бесконечный судебный процесс… Процесс я проиграл… Они не дали мне гражданства как еврею, но мне обещано гражданство "по натурализации". Так что скоро стану израильским гражданином, но без права называть себя евреем в Израиле» [Улицкая 2007: 109 – 110]).
В романе огромное количество персонажей, почти все они – евреи: Эва Манукян, Авигдор и Даниэль Штайн, Эстер и Исаак Гантман, Рита Ковач и Павел Кочинский…
Основное место действия – Израиль. Людмила Улицкая воссоздает национальный еврейский характер, любуясь его природным скептицизмом и стремлением внедрять толерантность в умы.
Название романа, «Даниэль Штайн, переводчик», можно интерпретировать по-разному. Даниэль Штайн – это главный герой романа. Интерес представляет для нас уточнение – переводчик. Даниэль во время войны с Германией служил в белорусской полиции, а затем в гестапо переводчиком. В мирное, послевоенное время, он стал католиком, принял монашеский сан. И всю свою жизнь вел людей к вере и Богу, помогая найти себя. То есть стал «переводчиком» слова Божьего для мирян.
Композиция «Даниэля Штайна» довольно необычна: в нем нет четкой последовательности событий, перед нами то 1983 год, то 1959, но все происходящее взаимосвязано. По этому поводу автор пишет так: «…книга эта не роман, а коллаж. Я вырезаю ножницами куски из моей собственной жизни, из жизни других людей и склеиваю… "живую повесть на обрывках дней"» [Улицкая 2007: 624].
В романе нет и повествователя, читатель узнает о произошедших или о происходящих событиях из писем героев, записей из дневников, статей из газет, различных протоколов. Видимо, это связано с тем, что при написании произведения Людмила Улицкая изучила много литературы о Даниэле Руфайзене, евреях, войне, беседовала с родственниками и близкими Даниэля («…я полностью отказалась от документального хода, хотя все книжки-бумажки, документы, публикации и воспоминания сотен людей выучила, как полагается рабу документа, наизусть… Вообще я довольно много использовала сведений, почерпнутых из книг, написанных о нем… Я попыталась написать сама, поехала в Израиль… встречалась с его братом, многими людьми из его окружения» [Улицкая 2007: 163; 657]). Она и сама встречалась с ним в Москве в 1992 году, причем, весь разговор был записан на диктофон, эту запись в дальнейшем использовала в своей работе над романом Людмила Евгеньевна: «…в августе 92-го… Даниэль Руфайзен вошел ко мне в дом… Мы ели, пили и разговаривали. Ему задавали вопросы, он отвечал. К счастью, кто-то включил диктофон, и потом я смогла прослушать весь разговор. Он частично использован в этой книге» [Улицкая 2007: 656 – 657].
Таким образом, на наш взгляд, достигается эффект документализма в романе, что в некоторой степени позволяет проводить параллель с «Повестью временных лет» и летописями, где о происходящем сообщал летописец-монах. Кроме того, своеобразное сходство наблюдается и в том, что каждая глава начинается с даты и места, например: «1984 г., Хайфа. Из разговора Даниэля и Хильды». Помимо этого, элемент летописности мы встречаем внутри самого романа: записи Исаака Гантмана по годам. Впервые о них упоминает Эстер Гантман, а затем в первых трех частях романа читатель узнает о прошлом именно из записок Исаака («…я решилась прочитать записи Исаака… Собственно, он писал книгу, но урывками, откладывал "на потом"… Бумаги Исаака в идеальном порядке, записи разобраны по годам» [Улицкая 2007: 22 – 23]).
Говоря о традициях житийной литературы в «Даниэле Штайне», отметим следующее: предисловие, которое мы привыкли видеть в житии, в романе Улицкой тоже есть, однако здесь нельзя говорить о традиционном житийном предисловии. В конце каждой части (их 5) идет письмо Людмилы Улицкой Елене Костюкович, все письма отправлялись после написания той или иной части. В своих посланиях писательница сообщала о том, как начинала писать роман, как шла работа над частью, что она собирается написать дальше, какие герои ждут своей очереди («…еще в ноябре… я поняла, что больше всего хочу написать о Даниэле. Ни увлекательный мифологический сюжет, ни «Зеленый шатер», который уже отчасти существует, – ничего этого. Только о Даниэле… Весь огромный материал толпится, все просят слова, и мне трудно решать, кого выпускать на поверхность, с кем подождать…» [Улицкая 2007: 163; 320]).
Автор-агиограф ставил своей задачей прославление святого, поэтому не историческая достоверность фактов, а их литературная сторона была важна для него. Аналогичное явление мы находим и в письмах Улицкой к Костюкович: автор сама говорит о том, что не все в романе соответствует действительности («Те живые люди, которых я видела рядом с живым Даниэлем, были другие, мои – придуманы. И сам Даниэль отчасти придуман. Тем более не было никакой Хильды… Не было ни Мусы, ни Терезы, ни Гершона. Все они фантомы» [Улицкая 2007: 623]). Также Людмила Улицкая прославляет Даниэля, называет его учителем: «В душе я чувствую, что прожила важный урок с Даниэлем… весь урок сводится к тому, что совершенно не имеет значения, во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение» [Улицкая 2007: 661].
Таким образом, в романе Л.Е. Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» мы видим трансформированное, иное, житийное предисловие. Однако жанровые особенности и черты позволяют нам отнести письма писательницы, следующие после каждой части, именно к агиографическим предисловиям. Следовательно, мы можем говорить о том, что уже в этом проявляются традиции житийного жанра в романе.
2.2. «…каждый человек должен искать свой собственный путь к
Богу. Этот путь – личный…»: духовные искания героев романа
«Даниэль Штайн, переводчик»
В романе «Даниэль Штайн, переводчик» Людмила Евгеньевна Улицкая показала нам различные способы служения Богу и пути героев к нему. Даже эпизодические персонажи представлены в ключе поиска истины и Всевышнего. Обратиться к вере их заставляют жизненные обстоятельства.
Проследить агиографические традиции мы можем в образе монаха Рафаила, о котором узнаем из дневника Хильды, встретившей его в 1972 году: «Поставили машину… Поднялись выше – арабская деревня… на отшибе не то дом, не то конура… И вылез такой дряхлый кузнечик с большой костлявой головой…» [Улицкая 2007: 307]. Уже при первом описании старика в памяти всплывает образ юродивого из житийной литературы. Даниэль после встречи с ним рассказывает своей помощнице о Рафаиле. Его рассказ только подтверждает предположения о юродстве старца. Причем, жизнь его полностью соответствует описанию жизни святых и юродивых агиографии.
Рафаил уходит из отчего дома в юности, как и святые герои («…Рафаил родился в Иерусалиме… Был пятнадцатым сыном в семье и сбежал к иезуитам. Воспитывался в католическом училище, стал монахом…» [Улицкая 2007: 309]). Дальше Даниэль говорит: «…он… очень умный. Он вообще один из самых умных людей…» [Улицкая 2007: 309], – в романе опускается факт пристрастия Рафаила к учебе в юности, но, по всей видимости, это так и было, если Даниэль Штайн говорит о высоком уме монаха.
Однако самой яркой характеристикой, позволяющей отнести старца Рафаила к юродивым являются следующие слова: «…он ходит босой и в рваной одежде и моется, когда идет дождь и много воды в корыте набирается, и потому никто не желает видеть ни его ума, ни его образования» [Улицкая 2007: 309]. Внешний вид полностью соответствует характерным чертам блаженных.
В образе Рафаила Улицкая показала истинного святого, пришедшего к вере еще в юные годы. Может быть, его толкнуло на обращение к Богу обстановка в семье: много детей; по-видимому, и бедное существование.
Ольга Исааковна Резник – героиня, которую Даниэль крестил уже перед смертью, через шесть лет после обращения Ольги Исааковны.
В 1978 году Даниэль получил письмо от незнакомой женщины, просившей о крещении. А приняла она такое решение после операции на сердце ее сыну Давиду, во время которой он умер, а затем ожил. В этот момент молилась жена Давида, именно тогда Ольга Исааковна почувствовала присутствие и помощь Всевышнего («Когда Давиду делали операцию, Вера закрыла дверь и молилась… я чувствовала… как будто дул сильный ветер… в три часа у него остановилось сердце, и врачи стали его оживлять… Но в тот день, я знаю, Христос спас моего сына» [Улицкая 2007: 392]). Но Ольга Исааковна говорит и том, что во сне к ней пришел Господь и позвал к себе: «Я видела Его во сне, он мне говорил – иди, иди сюда!» [Улицкая 2007: 464]. Перед нами картина общения с Высшей силой, что мы находим и в житиях. Умерла Ольга Исааковна мирно и спокойно, во сне, как самая настоящая праведница.
Но настоящим святым среди эпизодических героев романа, на наш взгляд, является старец Абун, о котором узнаем из письма Федора Кривцова отцу Михаилу: «Вот привел меня Господь в такое место, о котором молил. Старца нашел настоящего» [Улицкая 2007: 545]. Абун был самым настоящим отшельником, вел аскетический образ жизни, служил Богу вдали от людей. Федор пишет: «Кормится чем – не знаю… Травы там, сныти или какой другой нет, одни каменья. Ворон ему носит, или ангел питает – не знаю… Он в светлое время читает, в темноте молится. Лежанки нет у него – есть камень вроде сиденья, на нем и спит… Когда я к нему на скалу подымаюсь, Дух во мне воспаряет…» [Улицкая 2007: 545 – 546], – вот она истинная святость, истинное служение Господу в традициях агиографической литературы.
И когда Даниэль отпевал старца Абуна в его пещере, «на площадку хлынуло солнце, такое сильное, как будто рядом огонь заполыхал» [Улицкая 2007: 556]. В этом фрагменте писательница показывает невероятное явление, происходящее после смерти Абуна. Это служит еще одним доказательством святости и приближенности к Богу. Да и сам Даниэль Штайн считает, что старец «вознесен выше ангелов» [Улицкая 2007: 554].
Таким образом, можно говорить о том, что влияние житийной литературы прослеживается даже в «маленьких» персонажах «Даниэля Штайна».
Образы Риты Ковач и Хильды Энгель вызывают интерес тем, что героини не давали обетов служения Богу. Рита на протяжении всей своей жизни была ярой атеисткой, только в старости она крестилась. Хильда – помощница Даниэля в храме Илии у Источника. Однако в этих женщинах можно проследить черты святых агиографии.
В годы войны с фашистской Германией Рита Ковач была одной из узниц Эмского гетто, но в августе 1942 года бежала с другими евреями в Черную Пущу, имея сына и будучи беременной. И в партизанском отряде родила дочь. Позже Эва пишет о матери: «Она была одержимой коммунисткой. Витека родила она в львовской тюрьме…В жизни я не встречала женщины, менее склонной к материнству, чем моя мать» [Улицкая 2007: 9]. В последствии, в 1943 году дети Риты оказываются в приюте, где умирает Витек, а Эву она забирает в 1954. Отношения у матери с дочерью не заладились, Эва была даже разочарована, когда увидела Риту и узнала, что та – ее мать («Она пришла прямо в палату. Некрасивая. Плохо одетая. Сухая… я заплакала – от разочарования» [Улицкая 2007: 86]). Описание внешнего вида женщины сразу привлекает внимание – на лицо наличие одной из характеристик юродивых.
Немаловажным является и то, что Рита Ковач не была избалованна бытом: «…матери моей ужасающая нищета казалась нормальной жизнью. Может, она и в сталинских лагерях неплохо себя чувствовала» [Улицкая 2007: 15], – еще один признак юродивости.
После волнений в Польше, в конце 60-х годов ХХ века, она уехала в Израиль, где жила в приюте. Только в преклонном возрасте Рита поняла, что всю жизнь ее предавали, а она верно служила партии и сидела в лагерях и тюрьмах. Почему она не верила в Бога? Наверное, дело не только в том, что коммунистическая власть не признавала его, атеизм был единственной «верой», но и в беззаветной преданности молодой женщины. Рита Ковач верила, что, отдавая себя партии, она делает мир лучше. Именно партия была для нее в то время и мужчиной, и Богом («Я свою любовь отдала не мужчинам, а делу. Партия тоже не безгрешна… Но здесь одно из двух – или она свои ошибки осознает и исправит, или она перестанет быть той партией, которой я отдала свое сердце, свою любовь и свою жизнь» [Улицкая 2007: 95]). С одной стороны, это тоже вера, хотя и несколько ошибочная, даже жестокая.
Прогресс виден после инсульта и операции, когда Рита лежала и восстанавливала силы, она сказала Павлу Кочинскому: «…лежу почти как труп… Это самая ужасная мука, которую только Бог может выдумать. Я думаю-таки, что Он есть. Но скорее – черт» [Улицкая 2007: 259]. Может быть, данное обстоятельство и было очередным испытанием для Риты, но уже для того, чтобы в будущем привести ее к истинной вере.
Это произошло через год после операции. Она стала читать Евангелие, еще через год – крестилась. Причем, Рита приходит к осознанию того, что ее жизнь подготовила такой поворот событий: она прошла множество испытаний – война, тюрьмы, лагеря, болезни, – перед нами череда испытаний, которые были пройдены, чтобы найти истину. Здесь тоже можно говорить о сходстве со святыми житий.
В последнем письме П. Кочинскому Рита пишет: «Я очень сожалею, что моя ВСТРЕЧА произошла так поздно, но, пока человек жив, никогда НЕ ПОЗДНО» [Улицкая 2007: 539]. В этих словах заложена, возможно, одна из главных истин, к которой пришла некогда безбожная коммунистка.
В романе Улицкая не дает описание смерти Риты Ковач, она только сообщает, что смерть наступила ночью. Можно предположить, что во сне. Следовательно, перед нами мирная кончина героини – традиционное завершение жизненного пути святыми и юродивыми.
После встречи с Всевышним поменялись не только взгляды Риты, но и ее внешность: «У моей матери оказалось прекрасное лицо. В конце жизни она его заслужила! То напряженно-подозрительное выражение, которое ей было всю жизнь свойственно, сменилось на покой и глубокую удовлетворенность» [Улицкая 2007: 540].
На примере Риты Ковач автор показала, что к вере может обратиться любой, даже самый закоренелый атеист. И это происходит не по воле человека, а готовится ходом всей его жизни.
В жизни Хильды Энгель не было кардинальных изменений в религии. Она была немкой, католичкой, в детстве ходила в церковь, позже закончила курсы приходских служащих, где готовили помощников священников и социальных работников. Можно сказать, что вера в Бога была с ней в течение всей жизни, служба ее заключалась в помощи Даниэлю Штайну и нуждающимся, обращавшимся в их приход за помощью.
О Хильде мы узнаем из ее же письма Даниэлю, где она просит о приеме в общину, чтобы помогать брату Даниэлю. Здесь же содержится информация о семье, детстве Хильды и том, что побудило приехать в Израиль. Молодая девушка пишет: «Когда мне было четырнадцать лет, мне в руки попала книга Анны Франк. Я и до этого не знала об уничтожении евреев… эта книга разбила мне сердце… я поняла, что хочу посвятить свою жизнь помощи евреям. Конечно, историческая вина немцев огромна, я как немка разделяю ее. Я хочу работать теперь на государство Израиль» [Улицкая 2007: 117 – 118], – перед нами поворотный момент в жизни девушки. В агиографии ангелы, святые или Бог приходили к герою и направляли на путь веры, но путь Хильды был несколько иным: ее предназначение – помогать еврейскому народу во имя искупления вины фашистов. Поэтому указателем на дороге жизни стала книга пострадавшей от нацистов еврейской девочки-подростка (Анна Франк «Убежище. Дневник в письмах: 12 июня 1942 – 1 августа 1944» – С.К.).
Вероятно, не только книга Анны Франк повлияла на выбор Хильды. Так как она была единственной дочерью у матери, вышедшей второй раз замуж и родившей двух сыновей, девочка, по всей видимости, была обделена вниманием и лаской («…никогда у нас с тобой не было… сердечных отношений… в юности мы были очень далеки, я была очень одинокой девочкой» [Улицкая 2007: 166 – 167; 195]). В 1996 году Хильда призналась Эве Манукян: «Излишний рост и недостаток любви – вот диагноз, который я поставила себе много лет спустя» [Улицкая 2007: 195], – может быть, она осознала и то, что именно этот «диагноз» стал главной причиной для принятия решения поступить на курсы помощников церковнослужителей и социальных работников, уехать в Израиль и посвятить себя евреям. Таким образом Хильда могла избавиться от достаточно продолжительного одиночества и «недостатка» любви: в церкви всегда много людей, приближенность священника уже избавляет от нехватки добра. Помогая другим, в частности евреям, она не только искупала вину своих дедов, но и отдавала себя таким же одиноким, как и сама.
Сопоставляя два диаметрально противоположных стремления, Риты Ковач и Хильды Энгель, помогать людям, мы отмечаем разные цели и задачи: одна служила партии и помогала, как она считала, советскому народу, затем воевала и спасала чужие жизни, но не отдавала свою любовь этим людям, так как любовь была без остатка подарена коммунистическим идеалам. Хильда тоже служила на благо людям, но это было вызвано не чувством патриотизма и идеологией, а чувством вины.
Говорить, что Хильда святая, конечно же, нельзя. Одной из причин является ее связь с арабом Мусой, встречи с которым прекращаются после того, как Давида, среднего сына Муссы, сбила машина. Хильда молилась о спасении Давида, находящегося в коме. В разговоре с Эвой Манукян она говорит о решении, которое приняли они оба на тот момент: «Я приняла обет, что с Мусой никогда больше ничего у меня не будет. И он тоже принес обет в этот же самый час. Мы не сговаривались. Оба поняли, что надо это отдать. Выжил мальчик» [Улицкая 2007: 205]. Почему на долю нашедшей свое счастье женщины выпало такое испытание? Скорее всего, это был знак свыше, напомнивший, что сама она однажды потеряла внимание и любовь матери, а сейчас лишала других того же самого – любви.
Хильда, по сравнению с Ритой, была не настолько сильна духом. После смерти Даниэля приход распался, видимо, не хватило сил или желания продолжить начатое этим евреем-католиком. Мы можем только предположить, что, если бы Рита не умерла, она пришла бы к Даниэлю в приход и продолжила его дело. А Хильда так и осталась «немкой, оплакивающей помрачение и жестокость своих предков» [Улицкая 2007: 280].
Противоречива в романе фигура Федора Кривцова. С одной стороны, это человек, ищущий истину и свое место в религиозном мире, а с другой – грешник, соблазнивший некогда молодую девушку и убивший человека в поисках «великой тайны» и «истинной веры».
Об этом герое мы впервые узнаем из письма матушки Иоанны отцу Михаилу: «Ходит к нам монашек молодой Федор… жил пять лет в Пантелеймоновом монастыре на Афоне, потом из него вышел и пришел сюда…на начальство жаловался» [Улицкая 2007: 434]. Мы видим, что верующий человек жалуется на священнослужителей, казалось бы, не должен так поступать христианин. Однако Федору было проще найти виноватых среди других, а не искать первопричину в себе. Перед нами первое свидетельство того, что данный персонаж, может быть, несколько неправильно представляет себе служение Господу.
И далее, в ответном письме, отец Михаил рассказывает о Федоре: «Он человек оригинальный, искатель истины… он уже побывал в буддистах, но у Будды истины не нашел. Обратился в православие… мечтал о монашестве… поселился у нас в Тишкине, а потом соблазнил здешнюю девушку и сбежал» [Улицкая 2007: 439]. Как мог молодой человек, стремившийся стать монахом, совершить такое? Помимо этого, даже после случившегося оставить девушку? Видимо, все-таки мало было в Федоре веры, долга, ответственности, или его кто-то соблазнил на данное грехопадение. Тогда возникает вопрос «почему?». Вероятнее всего, сложившиеся обстоятельства должны были показать ему, что монашество или другой путь служения Богу не для него, но Федор Кривцов этого не понял. Вот еще одно искаженное понимание истины и веры.
Через два года после первого упоминания о Федоре, в 1984 году, он находит место, о котором «молил». Это была пещера старца Абуна, у него герой и остался жить, уверив себя, что наконец-то нашел истину. После смерти Абуна Федор обвинил евреев в том, что они «бросили миру пустышку христианства, оставив у себя и великую тайну, и истинную веру… украли нашего Бога» [Улицкая 2007: 673]. Может ли верующий такое изречь? Конечно, нет. В очередной раз герой винит кого-то, не обращая внимания на себя. И в своих поисках он отправился в храм Илии у Источника к Даниэлю Штайну («…этот маленький еврей, прикидывающийся христианином, знает тайну» [Улицкая 2007: 673]). Будучи пойманным глухим сторожем Юсуфом в кабинете Даниэля за «поисками» той самой тайны, Федор его убивает. Нож стал не только орудием убийства, но и средством для поисков тайны, которую теперь ему не суждено найти («И теперь не сможет он, Федор, добыть эту треклятую еврейскую тайну» [Улицкая 2007: 676]). Вот оно окончательное духовное падение человека. Причем, по всей вероятности, не считавшего себя виноватым, преступником, ведь он, по его мнению, искал истинную веру.
В образе Федора Кривцова мы можем увидеть одну из черт юродивых – неопрятный внешний вид: «…мы увидели длинную фигуру на дороге. Я сначала подумала, что бедуин. В тряпки замотан» [Улицкая 2007: 554]. Так описала его Хильда.
Таким образом, можно сказать, что Людмила Улицкая в романе «Даниэль Штайн, переводчик» показала нам совершенно разных героев в их духовных поисках. Одни приходили к Богу через трудности, другие хотели искупить грех предков, а некоторые шли к нему всю жизнь, но так и пришли. Обратиться к вере может не только глубоко верующий человек, но и тот, кто прожил долгое время атеистом, а вот потерять найденное может даже монах.
2.3. Герои-праведники в романе «Даниэль Штайн, переводчик»
Говоря о Ефиме и Терезе Довитас, о Даниэле Штайне, мы можем утверждать, что эти персонажи романа являются истинными святыми. Однако и их жизненные пути не были лишены трудностей. Каждый из героев прошел испытание на прочность – моральную, душевную и духовную.
Итак, о Терезе Бенда мы узнаем впервые из дела оперативной проверки (Док. « 117/934). «Доброжелатели», как это водилось во времена советской власти, написали заявление о том, что «Бенда Тереза Кшиштофовна злостная католичка и приваживает в дом много людей…» [Улицкая 2007: 323]. И из рапорта лейтенанта Гуськова становится ясно, что Тереза является тайной монахиней, принявшей постриг в 1975 году. Монашеский сан героини уже относит ее к праведникам.
Судьба у Терезы была достаточно сложной: отец умер рано, в девять лет она потеряла мать, и на воспитание девочку взяла тетя. Об определенности судьбы говорит то, что в юном возрасте Тереза тянулась к вере («Мне… с самой ранней юности, едва ли не с детства, открылось существование духовного мира, и это открытие отдалило меня от сверстниц» [Улицкая 2007: 336]). Вот она особенность. И ведь только девочка нашла связь с Господом, как сразу стала отличаться от других, в ее жизни появляется одиночество и отчужденность. В это время происходит и другое удивительное явление с Терезой. Она жила в одной комнате с тетей и ее мужем, людьми, которые постоянно предавались плотским утехам, что вызывало отвращение у юной героини. Однако Тереза в такие минуты начинала молиться Божьей Матери. И что же происходило? Тереза пишет так Валентине Фердинандовне: «…и тогда я начала слышать музыку. Это было ангельское пение, и оно меня укутывало, как в плащ, я утихала и засыпала…» [Улицкая 2007: 336]. Аналогичное происходило и в студенческие годы, когда соседки по общежитию отдавали себя во власть страсти, и вновь молитва и прекрасная музыка спасали молодую Терезу.
Но связь с Богом не ограничивалась только тем, что героиня слышала музыку, она «ощущала присутствие Того, Кто есть Источник Жизни» [Улицкая 2007: 336]. И через два года после окончания университета Тереза принимает обеты. Ей, как настоящей праведнице, жилось легко и радостно в монастыре. Казалось бы, девушка пришла к Богу, победив все прелести жизни, однако самые страшные и серьезные испытания были еще впереди.
Позже Терезу попросили покинуть монастырь, обвинив ее в связи с сатаной, который на самом деле искушал героиню. Из письма Терезы Валентине Фердинандовне: «Однажды, когда я стояла на молитве, со мной произошло следующее: как будто упругий и горячий воздух охватил меня, ласкал меня всю и бессловесно просил согласия отдаться ему… я ответила отказом. Но ласки продолжались… Тогда, словно очнувшись, я воззвала к Господу, и немедленно услышала шипящую брань и легкий щелчок» [Улицкая 2007: 339]. Об этом Тереза поведала настоятельнице и духовнику, которые и сочли ее бесноватой. Хотя именно духовник сказал: «…таким путем идут святые…» [Улицкая 2007: 341]. Что имел ввиду под этими словами? Быть может, Тереза шла по настоящему пути святости? Ведь святой человек не может постоянно жить в мире с собой и Богом, он же должен бороться за свою веру, преодолевая проделки дьявола, доказывая таким образом свою предопределенность. Заслугой верующего является не только его смиренный образ жизни и молитва Господу, но и подавление различных искушений.
Тереза смогла доказать, что по праву может называться истинной верующей.
Единственным другом ей стал Ефим, еврей, тянувшийся к православию. В его образе мы видим своеобразную проекцию Даниэля Шайна, но в другой плоскости. Оба были евреями, обратившимися в христианскую веру: Даниэль стал католическим монахом, а Ефим Довитас – православным священником. Связующим стал тот факт, что они уехали на свою историческую родину – в Израиль.
Но до того как стать православным священником, Ефим должен был жениться – традиция РПЦ. Поэтому он предлагает Терезе заключить фиктивный брак, чтобы получить согласие Господа, они вместе молятся («Мы с Ефимом стали на молитву и молились почти до самого рассвета… каждый из нас должен был принести свою жертву: я – поменять вероисповедание, перейти в православие, он – взять на себя ответственность за меня…» [Улицкая 2007: 347]). В итоге, Ефим и Тереза обвенчались и переехали на Святую Землю.
Довольно долго они жили в духовном браке, но все изменил Даниэль Штайн, посоветовавший родить им детей.
Говоря о традициях житийной литературы в образах Ефима и Терезы, можно отметить следующее: они оба предсказали рождение своего будущего сына («А вчера приснился странный, очень неприятный сон. Как будто у меня раскрывается живот… разделяется на лепестки, и из середины вылетает дракон, но ужасно красивый…Я рассказала Ефиму… он… сказал, что видел нечто похожее… у него распался живот на четыре части и вышел разноцветный большой пузырь…» [Улицкая 2007: 503 – 504]). Но почему такие странные образы видели супруги? Видимо, это были предзнаменования необычности ребенка. Действительно, сын родился с синдромом Дауна, о котором чета Довитас узнала в середине беременности. Имя мальчику дали Ицхак, что означает «он будет смеяться».
Тереза пишет о сыне Валентине Фердинандовне так: «Наш мальчик говорит, но язык его не понятен людям. Речь ангелов – его язык. Он произносит какие-то неведомые нам слова над засохшим цветком, и через несколько дней цветок оживает. От ребенка идет удивительное излучение» [Улицкая 2007: 591 – 592]. Нам кажется, что эти слова в большей степени вызваны родительским чувством. Не может же каждый ребенок с синдромом Дауна быть ангелом. Да, эти люди особенные, они помечены Богом, но это не делает их «высшими существами». Об этом скажет и Валентина Фердинандовна: «Он трогателен и бесконечно мил, но ваши предчувствия и упования на то, что именно он и есть… Тот, Кто Обещан... мне кажутся обольщением глубоко любящих родителей» [Улицкая 2007: 596]. В дальнейшем это стало одним из поводов для того, чтобы Ефим запретил общаться жене с подругой.
Конечно, здесь он поступил далеко не как верующий человек, но это на совести Ефима. Нехорошо поступил православный еврей, когда написал донос на Даниэля, с которым не разделял взгляды на религию. Однако чувство благодарности за сделанное евреем-католиком в жизни семьи Довитас не покинуло Ефима («…он сыграл большую роль в жизни нашей семьи, помог осуществиться нашему браку с Терезой… и чудо рождения нашего Сына свершилось с его благословения. Но взгляды Даниэля представляются мне совершенно неприемлемыми» [Улицкая 2007: 600]).
Тем не менее, на наш взгляд, Терезу и Ефима можно отнести к праведникам. Они прошли достаточно испытаний, чтобы обрести счастье и найти свое место в жизни и вере. Но, по всей видимости, в какой-то момент трактовка духовных ценностей была ими воспринята не совсем правильно. Валентина Фердинандовна сказала и об этом: «Ваша героическая и даже подвижническая жизнь меня восхищает. Путь, который вами избран, достоин глубочайшего уважения. Конечно, я понимаю, что путь каждого человека единствен и каждый пробивает свою дорогу к Истине. Но почему так много людей, озабоченных исключительно поиском Истины, идут в совершенно противоположных направлениях?» [Улицкая 2007: 597].
Образ главного героя романа, монаха Даниэля Штайна, сложен и противоречив. Он может вызвать много споров у читателя, разногласий по этому поводу достаточно и в самом романе.
Жизнь Дитера (имя в документах) Штайна в произведении излагается «не по порядку». Да, мы видим детство и взросление героя, тягу к учебе, приход к Богу, но жизнеописание его построено по композиционной модели неправильного жития – хронология событий нарушена. Однако это не мешает нам проанализировать данный образ с точки зрения агиографической литературы, проследить в нем влияние житийного жанра и выявить некоторые черты юродства.
Итак, родился Даниэль в деревне в Южной Польше. Из рассказа Авигдора, брата Даниэля, мы узнаем основные моменты детских лет главного героя романа. Уже с юных лет Даниэль Штайн был другим, не таким, как все («Он с детства чем-то отличался от других. Раньше я думал, что он был такой особенный, потому что всегда говорил "да"» [Улицкая 2007: 43]). Вот та черта, которая сразу позволяет нам проводить параллели с житийным жанром. Герой, говорящий «да», всегда поможет в трудный момент, он придет на помощь к любому, кто об этом попросит. Безотказность – отличительная черта характера Даниэля Штайна.
По агиографической традиции, будущий подвижник выделялся среди сверстников тягой к знаниям и способностями, аналогичное мы видим и в Даниэле-мальчике, что подтверждается словами его брата: «…было видно, что у Дитера большие способности. Они очень рано проявились. В детстве мы были очень похожи, совсем как близнецы, но брат отличался от меня большими талантами» [Улицкая 2007: 49]. Эта одаренность стала причиной того, что в семилетнем возрасте Даниэля забирает к себе тетя, «чтобы он мог ходить в хорошую еврейскую школу» [Улицкая 2007: 50]. Можно сказать, что таким образом Улицкая показала уход из отчего дома, который мы встречаем в житиях. Однако маленький Дитер приезжает к родителям на летние каникулы, Л. Улицкая довольно оригинально трактует данный ход древнерусской литературы. По окончании начальной школы Даниэль поступает в Государственную школу, считавшейся одной из лучших, именно здесь он начинает посещать религиозные дисциплины. У Дитера Штайна были хорошие преподаватели, но встреча с главным учителем была впереди («Осознанно молиться начал лет в восемь, и просил у Бога, чтобы он послал мне учителя, который научил бы меня правде. Я представлял себе учителя… с длинными усами... Такого усатого учителя я не встретил, но Тот, Кого я встретил и Кого называю Учителем, долгое время разговаривал со мной… на языке чудес» [Улицкая 2007: 127]).
Будучи ребенком Даниэль уже желал правды, он общался с Господом. Снова перед нами картина, которую можно видеть в житиях святых, – еще в юные годы будущий святой начинает разговаривать с Богом. В четвертой части романа, в последней беседе Даниэля Штайна с фрайбургскими школьниками, мы находим еще одно доказательство предопределенности его пути: «Я с детства ощущал присутствие Божественной Силы, которая держит наш мир. И когда это чувство ослабевало, я получал свидетельства и подтверждения того, что человек не одинок в мире» [Улицкая 2007: 610].
В школьные годы проявляются и выдающиеся лингвистические способности Даниэля. Он знал много языков, из дневника Хильды мы узнаем: Даниэль говорит, что «хорошо знает три – польский, немецкий и иврит. А другие, на которых он разговаривает, знает очень плохо» [Улицкая 2007: 284]. Но тут же Хильда пишет: «…это не так: он водит группы на итальянском, испанском, греческом, французском, английском, румынском, говорил при мне с чехами, с болгарами и с арабами на их языке… Мне кажется, что у него тот самый дар языков, который был послан когда-то апостолам» [Улицкая 2007: 284]. Конечно, в этом заслуга и самого Даниэля, которого можно назвать настоящим подвижником Божьим, ведь он через свою полиязычность нес учение о правде и истине в мир. Знание языков сыграло большую роль не только в жизни Даниэля, но и тех многих людей, которых он спас в годы войны с Германией, начавшейся, когда ему было семнадцать лет.
Начало войны стало страшным испытанием в жизни семьи Штайн: в это время родители расстаются со своими детьми, и разлука эта будет вечной; позже судьба… или война разделяет братьев на долгие годы. Авигдору удается перебраться в Палестину, а Даниэль остается в Вильнюсе, который вскоре после начала русско-германской войны оказывается во власти немецких войск. И тогда начинается самое страшное – вступают в силу антиеврейские законы, происходят массовые аресты и расстрелы еврейского народа. Во время очередной облавы Даниэлю удалось спрятаться от преследователей в кладовой для овощей, и немецкие солдаты не нашли его, хотя были близки к цели. Здесь мы можем ссылаться на помощь Всевышнего, который спрятал свое чадо, чтобы в будущем дать ему возможность помогать другим и нести слово Божье в народ. Даниэль сказал в беседе со школьниками: «Никогда еще я так горячо не молился Богу» [Улицкая 2007: 130]. И на протяжении всей войны, во всех трудностях Господь поддерживал и указывал верный путь Даниэлю Штайну. И в конце-концов это привело к тому, что он принял католичество, крестился, а после войны стал монахом. Конечно же, очевидна избранность героя, его приближенность к Богу.
После такого чудесного спасения Даниэль решил стать поляком с немецкими корнями, и это ему удалось, ведь в документах значилось истинно немецкое имя – Дитер Штайн. Судьба? И позже он обосновывается в одной белорусской деревне, где был сапожником, учителем немецкого, а завершилось все тем, что Даниэля Штайна приняли на службу в полицию переводчиком. Трудное решение, принять которое мог только очень сильный человек («…тогда мне пришло в голову, что, работая с Семеновичем, я наверное, смог бы спасти кого-то из тех, за кем охотится полиция. Сделать хоть что-то для людей, нуждающихся в помощи» [Улицкая 2007: 136]). Именно с этого поступка берет начало дальнейшая деятельность Дитера Штайна по спасению белорусов, которые подвергались наказаниям из-за того, что не понимали, чего от них требуют; поляков, но, к сожалению, в облаве на польский народ спасся всего один человек, остальные не поверили предупреждению Даниэля. Но самым главным и ключевым поступком стала организация побега евреев из Эмского гетто, за что Даниэль чуть не поплатился жизнь, однако все в руках Божьих.
В Эмске Дитер Штайн служил в гестапо. Даниэль так говорит о полезности своего выбора: «И все-таки мне довольно часто удавалось помочь людям, на которых соседи писали доносы. Большую часть разбирательств я вскоре стал вести самостоятельно, и мне удавалось защитить невинных… способствовать справедливости. Я постоянно искал случая сделать что-нибудь для людей – это было единственное, что давало мне силы прожить день с утра до вечера [Улицкая 2007: 237]. Молодой человек, рисковавший собственной жизнью ради других, отважившийся на организацию побега из гетто и веривший в себя и Бога, поистине праведник («…я чувствовал, что несу ответственность за многих людей. Брать ответственность на себя важнее, чем исполнять приказ. Я благодарен Богу, что он наградил меня этим качеством» [Улицкая 2007: 271]).
Роковая ночь с 9 на 10 августа 1942 года изменила жизнь не только спасшихся евреев, но и Даниэля. Двадцатилетний парень организовал масштабный побег, эвакуацию, обреченных на смерть евреев. Эстер Гантман так говорит об этом: «На самом деле все организовал один еврей, молодой парнишка, Дитером его звали» [Улицкая 2007: 18]. Исаак Гантман вспоминает о весне 1945 года: «…мы с Эстер первым же поездом выехали из Белоруссии в Польшу, с нами ехал молодой еврей Дитер Штайн, который сыграл решающую роль в спасении части людей из Эмского гетто. То есть это был тот человек, который спас нам жизнь» [Улицкая 2007: 111]. Вот они свидетельства героизма главного героя романа, его любви к ближнему.
На следующий день тайное стало явью, и Даниэль был арестован, однако ему удалось сбежать из заключения. А убежищем для него стал женский монастырь, где он знакомится с Новым Заветом, позже одна из монахинь крестила его. Чтобы оградить сестер от полиции, Даниэль Штайн уходит из монастыря и попадает в партизанский отряд, где к нему приходят мысли о монашестве («Меня очень удручало положение женщин в отряде… Мне было очень жалко женщин… Наверное, именно тогда я стал думать о монашестве» [Улицкая 2007: 359]).
В записках Исаака Гантмана мы встречаем следующее: «Штайн представлял собой странный казус: с одной стороны, Штайн – герой войны, совершивший подвиг; с другой – ему еще пришлось и оправдываться, что он служил в гестапо…» [Улицкая 2007: 113]. Действительно, довольно интересное стечение обстоятельств, подобное мы уже встречали в другом романе Л. Улицкой – «Казус Кукоцкого». Павел Алексеевич Кукоцкий – врач-гинеколог, выступал за легализацию абортов. Прослеживается общность в образах Павла Алексеевича и Даниэля Штайна – помогать людям вопреки устоявшимся нормам, ломать определенные стереотипы и доказывать, что аборты и служба в гестапо не делают человека плохим.
На протяжении всей послевоенной жизни Даниэль помогал людям, приходившим к нему с самыми различными просьбами и проблемами. Из разговора Авигдора Штайна с Эвой Манукян: «А эти все его люди – беспомощные, потерянные. И брат стал при них социальным работником – бумаги им писал! Учиться устраивал» [Улицкая 2007: 156]. Он принимал у себя и бездомных, и наркоманов, некоторые из которых становились на ноги и начинали новую жизнь. В трудный момент Даниэль поддержал забеременевшую девочку Дину Коген, после рождения сына с диагнозом гидроцефалия, помог найти врача и собрать деньги на операцию.
Был в жизни Даниэля и другой пример, когда он стал соучастником убийства, когда под угрозой расстрела каждый десятый житель одной деревни. Выход нашли: вывели лесника, который доносил немцам на партизан, и семнадцатилетнего умственно отсталого парня («…обоих расстреляли – лесника и дурачка. Дом лесничего сожгли. Но только один дом, а не всю деревню. Потом я узнал, что у лесника было одиннадцать детей. И дурачок, ни в чем не повинный…» [Улицкая 2007: 616]). В данном случае мы можем проводить параллель с киноповестью Д. Соболева «Остров». Однако разница между отцом Анатолием, совершившим убийство во спасение собственной жизни, и Даниэлем, спасшим целую деревню (250 человек), велика. Они искупили свои грехи молодости служением Богу, молитвами и помощью нуждающимся.
Перед автокатастрофой Даниэль вспомнил большое количество смертей, увиденных им в жизни. Но «есть две смерти, которые никуда не ушли, эти двое справа и слева стоят, тощий огромный лесник и слабоумный мальчишка, которых отправил на расстрел в 42-м году… Сказал – вот эти. Лжесвидетель. И двадцать молодых и здоровых мужиков были спасены, а предатель был расстрелян, а вместе с ним деревенский дурачок, ни в чем не повинный… Что же я сделал? Что я сделал тогда? Еще одного святого для Господа, вот что я сделал…» [Улицкая 2007: 668]. Сам себе отец Даниэль так и не простил проступка молодости, но он верил, что тот мальчик, стал приближен к Богу – стал святым, который, может быть, постоянно был рядом с ним и оберегал от зла, помогал найти нужное решение в определенной ситуации.
Таким образом, мы можем говорить о том, что Даниэль Штайн – праведник. Мать Иоанна сказала, что «святой – существо тихое, незаметное, спит под лестницей, одет неприметно» [Улицкая 2007: 550]. Эти слова полностью подходят к Даниэлю, и сама матушка так отозвалась о нем: «Он у нас человек неприметный, всю жизнь где-то под лестницей живет» [Улицкая 2007: 551].
Характеристика «всю жизнь где-то под лестницей живет» довольно интересна, и у нас в одночасье возникает ассоциация с юродивыми и даже с Веничкой из поэмы Вен. Ерофеева «Москва – Петушки». Однако понятно, что мать Иоанна употребляет это выражение в переносном смысле, показывая читателю, что Даниэль Штайн не был избалован бытом. Это черта блаженных Христа ради.
В романе мы находим еще несколько характеристик, позволяющих говорить, что в образе Даниэля присутствуют черты юродивости. Эстер Гантман в разговоре с Эвой Манукян произносит следующие слова: «Он сел на пенек и начал говорить о Христе… Я думаю, он помешался немного» [Улицкая 2007: 18]. Почему она так решила? Все просто, Эстер удивилась, как можно рассуждать о Боге в войну, да еще когда рядом немцы. Подобное отмечает и Эфраим Цвик в письме к Авигдору Штайну: «Дитер, конечно, сумасшедший, но не в том смысле, как мы это обычно понимаем… в голове у него – чистое безумие, именно на божественной почве» [Улицкая 2007: 34].
Внешний вид Даниэля тоже был необычен: он не носил рясу, а ходил в мирской одежде. Вещи донашивал после Авигдора и не любил новые («…он вначале ходил в этом облачении, а потом снял, ходил как все люди. Очень любил после меня одежду донашивать. Он новую одежду не любил» [Улицкая 2007: 62]). Павла Кочинского встречает в растянутом свитере и соломенной шляпе. Странное одеяние для монаха.
Как и юродивые Даниэль Штайн не отвечал злом на зло и критиковал папскую власть. Вот традиционный житийный ход – противопоставление себя окружающим и церкви.
Следовательно, Даниэль был праведником с некоторой долей юродства.
Современная литература, как мы видим, несмотря на свои, на первый взгляд, принципиальные отличия от древнерусской литературы, продолжает развивать традиции последней и дает возможность по-новому оценивать произведения русской классики и современных авторов.
Заключение
Сегодня происходит возвращение к духовным и культурным ценностям прошлого, что говорит об «очеловечивании» современного общества. Конечно, это всего лишь капля в море, тем не менее, всевозрастающий интерес к церкви, христианским обычаям и традициям приводит к тому, что человек «добреет». Русская литература только этому и учила, начиная с древних времен.
Традиции в нашей литературе достаточно сильны. Хорошо это видно даже в произведениях нового времени, когда и в них мы находим влияние древней русской литературы, и вдвойне приятно, что в современных текстах можно найти влияние достаточно сложного жанра жития.
Говорить, что современная проза точь-в-точь следует агиографическим традициям, конечно же, нельзя. Спорен вопрос и о том, думал ли писатель о житийных канонах, когда писал произведение. Почему?
Л. Улицкая не дает прямых отсылок к агиографическим источникам, послужившим фундаментом для ее произведения, не говорит о связях с древнерусской литературой, поэтому проводить параллели с жанром жития мы можем только с нашей точки зрения. Но это представляется нам возможным и актуальным именно сейчас.
Таким образом, рассмотрев произведение современной литературы, мы можем сказать, что в романе Л.Е. Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» прослеживаются не только традиции агиографической литературы, но и их трансформация.
Список использованной литературы
Апухтина, В.А. Современная советская проза (60-е – начало 70-х годов) / В.А. Апухтина. – М.: Высш. школа, 1977. – 176 с.
Архимандрит Лазарь. Грех и покаяние последних времен. М.: Издательство Сретенского монастыря, 1998. 114 с.
Безумием мнимым безумие мира обличившие. Блаженные старицы нашего времени (XIX – XX вв.). – М.: Русскiй Хронографъ; Паломник, 2006. – 386 с.
Бобровская, И.В. Агиографическая традиция в творчестве В.М. Шукшина: дис. … канд. филол. наук / Бобровская Ирина Викторовна. – Барнаул, 2004. – 205 с.
Богданова, О.В. Постмодернизм и современный литературный процесс: дис. … д-ра филол. наук / Богданова Ольга Владимировна. – СПб., 2003. – 481 с.
Большая литературная энциклопедия / Красовский В.Е. и др. М.: Филол. о-во «СЛОВО»: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2005. 845 с.
Бородич, Е.А. Формирование нравственных ценностей подростков на материале уроков литературы / Е.А. Бородич // Особенности духовно-нравственного формирования личности в современных условиях: сборник докладов Всерос. науч.-практ. конф. г. Михайловка Волгоградской области, 22 – 24 октября 2008 г. – Волгоград: Издательство «Бланк», 2008. – С. 45 – 49.
Бугрова, Н.А. Роман Ю.В. Трифонова «Старик»: творческая история создания. Поэтика. Литературные традиции: дис. … канд. филол. наук / Бугрова Наталья Александровна. – Волгоград, 2004. – 232 с.
Водовозов, Н.В. История древней русской литературы / Н.В. Водовозов. М.: Просвещение, 1972. 383 с.
Воронков, Д.А. Трансформация смеховых древнерусских традиций изображения действительности в современной литературе / Д.А. Воронков // XI региональная конференция молодых исследователей Волгоградской области. г. Волгоград, 8 – 10 нояб. 2006 г.: тез. докл. – Напр. 13 «Филология». – Волгоград: Изд-во ВГПУ «Перемена», 2007. – С. 26 – 28.
Георгиевский, А.С. Русская проза малых форм последней трети XX века: духовный поиск, поэтика, творческие индивидуальности: дис. … д-ра филол. наук / Георгиевский Алексей Сергеевич. – М., 2004. – 336 с.
Гольденберг, А.Х. Фольклорные и литературные архетипы в поэтике Н.В. Гоголя: автореф. дис. … д-ра филол. наук / Гольденберг Аркадий Хаимович. – Волгоград, 2007. – 44 с.
Гудзий, Н.К. История древней русской литературы / Н.К. Гудзий. М.: Просвещение, 1966. 544 с.
Егорова, Н.А. Проза Л. Улицкой 1980 – 2000-х годов: проблематика и поэтика: автореф. дис. … канд. филол. наук / Егорова Наталья Александровна. – Астрахань, 2007. – 24 с.
Ермошина, Г. Людмила Улицкая. Путешествие в седьмую сторону света [Электронный ресурс] / Г. Ерошина // Знамя. – 2000. – № 12. Режим доступа: http://magazines.russ.ru.
Жирмунский, В.М. Теория литературы: поэтика, стилистика / В.М. Жирмунский. – Л.: Наука, 1977. – 314 с.
Лейдерман, Н.Л. Современная русская литература: 1950 1990-е годы: в 2 т. Т. 2. 1968 1990: учеб. пособие / Н.Л. Лейдерман, М.Н. Липовецкий. М.: Издательский центр «Академия», 2006. 688 с.
Лукьянчикова Н.В. Трансформация агиографической традиции в произведениях Н.С. Лескова о «праведниках»: дис. … канд. филол. наук / Лукьянчикова Наталья Владимировна. – Ярославль, 2004. – 169 с.
Маркова, Т.Н. Формотворческие тенденции в прозе конца XX века (В. Маканин, Л. Петрушевская, В. Пелевин): автореф. дис. … д-ра филол. наук / Маркова Татьяна Николаевна. – М., 2004. – 46 с.
Мелетинский, Е.М. Литературные архетипы и универсалии / Е.М. Мелетинский. – М.: Просвещение, 2001. – 350 с.
Ребель, Г. Людмила Улицкая: еврейский вопрос? [Электронный ресурс] / Г. Ребель // Дружба Народов. – 2007. – № 7. Режим доступа: http://magazines.russ.ru.
Ремизова, М. Казус Людмилы Улицкой / М. Ремизова // Континент. – 2002. – № 112. – С. 402 – 405.
Русская проза конца ХХ века: учеб. пособие / В.В. Агеносов [и др.]; под ред. Т.М. Колядич. – М.: Издательский центр «Академия», 2005. – 424 с.
Русские святые: 1000 лет русской святости / Жития собрала монахиня Таисия (Татиана Георгиевна Карцева). СПб.: Азбука-классика, 2001. 752 с.
Улицкая, Л.Е. Даниэль Штайн, переводчик / Л.Е. Улицкая. М.: Эксмо, 2007. – 704 с.Федотов, Г.П. Святые Древней Руси / Г.П. Федотов. М.: Московский рабочий, 1991. 290 с.