Статья Трансформация фольклорных жанров в повести А.И. Куприна «Олеся»

Т.В. Тулкина
г. Саранск
Трансформация фольклорных жанров в повести А.И. Куприна «Олеся»
Творческое наследие А.И. Куприна обширно и многогранно: его составляют замечательные повести, исполненные большой художественной силы рассказы и очерки, репортажи, литературные портреты, фельетоны, интересные воспоминания, статьи, стихотворения.
На творчестве Куприна особенно плодотворно сказался год, проведенный в Полесье Ровенского уезда. Здесь он создает цикл так называемых «полесских рассказов», возникших из его наблюдений над поэтической природой, традициями, культурой и своеобразным бытом этих мест, особое место среди которых занимает повесть «Олеся» (1898), которая должна была служить ответом на вопрос: где же искать настоящих, не изуродованных капиталистическим Молохом, прекрасных физически и духовно людей. Куприн находит их среди простых и мудрых «детей земли».
В повести «Олеся» органично переплетаются признаки различных фольклорных жанров. Произведение начинается с описания жизни ее героя, очутившегося по воле судьбы в глухой деревушке на окраине Полесья и рассказа о необщительном характере полесских крестьян, об их темноте, о следах польского крепостничества. Народные обычаи и поверья выписаны в этой повести Куприным подробно и обстоятельно. Так, через призму авторского восприятия показывается жестокость обряда расправы с колдуньей Олесей, правда, история столкновения Олеси с крестьянками, которые пытаются ее вымазать дегтем, что является величайшим позором для девушки, передана несколько смягченно.
«Подобное снижение драматизма преследует, конечно, определенную цель. Писатель не хочет, чтобы грязное, кощунственное и суеверное занимало слишком много места в истории о чистой и возвышенной любви. Он делает акцент на самой истории любви Олеси, на основных причинах, которые побуждают ее бежать от столь дорогого для нее чувства, ибо столкновение в Перебродах является лишь толчком к подобному решению, а не главной причиной. Ни в одном из произведений Куприна, посвященных любви, не показано так вдохновенно, с такой целомудренной нежностью слияние двух сердец» [2, с. 86]. Повесть Куприна, несмотря на ее трагический финал, представляет собой поэму о высоком счастье взаимной любви.
Яркое и необычайное событие в жизни героя повести подготавливается постепенно. Непосредственно перед тем, как в повести начинает звучать ее главная тема, писатель воссоздает атмосферу тоски и грусти, которыми охвачен герой, атмосферу, как бы наполненную смутным ожиданием чего-то исключительного. «На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, – думалось мне, – сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора... И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окном ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске» [1, с.332].
Поведение героя выглядит совершенно оправданным. Он окунается в атмосферу таинственного и чудесного, когда рассказы о сверхъестественном и необычном сами просятся на слух. Рассказчик своими вопросами как бы подготавливает себя к восприятию информации, которая волнует и беспокоит его душу: «Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?
– Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая голову. – А паныч разве не знает?
– Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?
– И вправду не знаете? – оживился вдруг Ярмола. – Это я вам скажу,–продолжал он с таинственным оттенком в голосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.
– Ведьмака – это колдунья по-вашему?
— А так, так... колдунья» [1, с.332].
Все дальнейшие сцены, которые предшествуют встрече героя с «колдуньей», служат подготовкой к ней. Народное поверье, сообщенное рассказчику в темную ночь, будоражит его восприятие: «Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья» [1, с.331].
Интерес героя к «колдуньям» все более обостряется. Ведь он считает себя писателем и поехал на Волынь в надежде собрать «множество поэтических легенд, преданий и песен». И вот он наконец соприкоснулся с тем, о чем мечтал. Ярмола, против обыкновения, довольно охотно рассказывает ему, как и за что перебродские крестьяне изгнали «ведьмаку» из села. Так ненавязчиво и уместно вводит писатель в повествование быличку о ведьме, усиливая сказочный колорит произведения:
– Была у нас лет пять тому назад такая ведьма... Только ее хлопцы с села прогнали!
– Куда же они ее прогнали?
– Куда!.. Известно, в лес... Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось... А саму ее вывели за вышницы и по шее.
– За что же так с ней обошлись?
– Вреда от нее много было, ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите... Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». – «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала...» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят...» [1, с.333].
Поначалу интерес героя к «колдунье» вызван лишь возможностью ознакомиться с легендой, возникшей вокруг нее, познакомиться с тем, как она «ворожит», услышать ее рассказы. «Колдунья» – это старуха Мануйлиха. Ярмола лишь вскользь упоминает, что когда Мануйлиху изгнали из села, то с ней была девочка: дочка или внучка. Центральный образ повести – образ Олеси – пока еще в тумане. Куприн не хочет предварять развитие событий, он лишь внушает мысль, что вскоре должно что-то произойти.
Дальнейшие события повести передаются в традициях народной волшебной сказки. Автор словно готовит героя к переходу в «иное царство», куда, по традиции сказочного жанра, он отправляется в поисках невесты. Границей между этим «обычным миром» и «тридевятым царством» в волшебной сказке чаще всего становится темный непроходимый лес. Именно так происходит и в повести Куприна. Герой еще не увидел Олесю, но он уже вступил в тот сказочный мир, в котором произошли самые волнующие события его жизни. Охота показана писателем вскользь: большими прыжками пересекает поляну заяц, а вскоре из леса выбегает собака Ярмолы, она останавливается на секунду, чтобы лизнуть снег, и продолжает гнать серого. Увлеченный охотой, герой заблудился, и случай выводит его к болоту, близ которого расположена хромая и ветхая избушка «колдуньи». В волшебной сказке своеобразным «таможенным пунктом» на пути героя к похитителю невесты становится избушка бабы Яги.
Сцена разговора героя со старой Мануйлихой описана в обычной реалистической манере Куприна, и вместе с тем в этом описании есть штрихи, обычные для традиционных сказок о бабе-яге. Избушка стоит на сваях (местность заболоченная), она покосилась: «Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол; их заменили какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу» [1, с. 336].
Внешний вид старой Мануйлихи также соответствует традиционному образу сказочной колдуньи. «...Худые щеки, втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, почти соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы» [1, с. 337].
Облик «колдуньи», избушки, темного дремучего леса создают впечатление дикости и причудливости той обстановки, в которой расцвела оригинальная и яркая красота Олеси. Как и всегда, Куприн стремится создать контраст, выделить прекрасное и светлое на фоне угрюмого и страшного. В данном случае ему пришли на помощь народные сказания.
В описании хаты писатель продолжает воссоздавать атмосферу, близкую к сказочной: «Ни совы, ни черного кота я не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с удивленным и недоверчивым видом» [1, с.338]. Очерчивая характер, мироощущение и поведение старой Мануйлихи, писатель также сочетает обычное с необычным. Мануйлиха и ее внучка не уроженцы Полесья, они пришлые, с севера, где, как отмечает писатель, народная речь пестрит хлесткими словами, прибаутками и поговорками. Поэтому речь Мануйлихи богата своеобразными оборотами: «А теперь зовут зовуткой, а величают уткой», «Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся» и т. д.
Появление Олеси «озвучивается» другим фольклорным жанром. Герой слышит песню, напеваемую свежим, сильным и звонким голосом, вызывающим трепет. Куприн ярко воспроизводит песенную манеру девушки. В песне легко просматривается глубокая, богатая и свободолюбивая натура Олеси. Необычайное волнение охватывает и старую Мануйлиху. Она, видимо, заранее предвидела возможный исход такой встречи: «Чей-то женский голос, свежий, звонкий и сильный, пел, приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки:
Ой чи цвит, чи не цвит
Калиноньку ломит.
Ой чи сон, чи не сон
Головоньку клонит.
– Ну, иди, иди теперь, соколик, – тревожно засуетилась старуха, отстраняя меня от стола.— Нечего тебе по чужим хатам околачиваться. Иди, куда шел... Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери. Лицо ее выражало какое-то звериное беспокойство» [1, с. 339].
Подтекст этих нескольких фраз необычайно емок. Люди уже причинили много зла старой Мануйлихе. Они прогнали ее с ребенком из села, они обрекли ее на одиночество, они продолжают преследовать ее. Старуха страшится и ненавидит их, но пуще всего она боится за свою внучку, которая выросла на лоне природы, не знает людей и может стать жертвой их злобы. Беспокойство старухи как бы предвещает трагический исход лесной сказки.
Сказочное представление о «красной девице» Куприн многопланово расширяет. В красоте Олеси, в гордой силе, исходящей от нее, он воплощает красоту и гордую силу природы, которая как бы сформировала человека по своему подобию. «Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати-двадцати пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посередине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом» [1, с. 340-341]. Прекрасная, как сама природа Полесья, Олеся словно бы вышла из песни или сказки, и Куприн тонко подчеркивает это, соединяя ее облик со сказочными образами.
Олеся – истинная носительница устной народной культуры. Она выросла в атмосфере народных верований и преданий. Народные истории и суеверия являются для нее своеобразной энциклопедией в знании жизни. Она живет приметами и сама является частью исполняемых ею обрядов и ритуальных действий: «Если, например, который человек должен скоро нехорошей смертью умереть, я это сейчас у него на лице прочитаю, даже говорить мне с ним не нужно.
– Что же ты видишь у него в лице?
– Да я и сама не знаю. Страшно мне вдруг сделается, точно он неживой передо мной стоит. Вот хоть у бабушки спросите, она вам скажет, что я правду говорю. Трофим, мельник, в позапрошлом году у себя на млине удавился, а я его только за два дня перед тем видела и тогда же сказала бабушке: «Вот посмотри, бабуся, что Трофим на днях дурной смертью умрет». Так оно и вышло. А на прошлые святки зашел к нам конокрад Яшка, просил бабушку погадать. Бабушка разложила на него карты, стала ворожить. А он шутя спрашивает: «Ты мне скажи, бабка, какой я смертью умру?» А сам смеется. Я как поглядела на него, так и пошевельнуться не могу: вижу, сидит Яков, а лицо у него мертвое, зеленое... Глаза закрыты, а губы черные... Потом, через неделю, слышим, что поймали мужики Якова, когда он лошадей хотел свести... Всю ночь его били... Злой у нас народ здесь, безжалостный... В пятки гвозди ему заколотили, перебили кольями все ребра; а к утру из него и дух вон» [1, с. 348-349].
С трудом поддаваясь на уговоры рассказчика, Олеся демонстрирует ему чудодейственную силу заговорного слова. Она знает, что произнесение заговора должно быть уместным и своевременным: «Ну, хорошо, хорошо, про заговор крови я вам, так и быть, подарю, – говорила она, возвышая голос в увлечении спора – а откуда же другое берется? Разве я одно только и знаю, что кровь заговаривать? Хотите, я вам в один день всех мышей и тараканов выведу из хаты? Хотите, я в два дня вылечу простой водой самую сильную огневицу, хоть бы все ваши доктора от больного отказались? Хотите, я сделаю так, что вы какое-нибудь одно слово совсем позабудете? А сны почему я разгадываю? А будущее почему узнаю?» [1, с.357].
Включает автор в монолог Олеси и сказку-притчу. Героиня рассказывает ее не с целью развлечения, в такой форме она хочет убедительнее передать любимому мужчине те мысли, думы и переживания, которые созвучны ее собственным: «Я тебе на это скажу маленькую сказочку... Однажды волк бежал по лесу, увидел зайчика и говорит ему: «Заяц, а заяц, ведь я тебя съем!» Заяц стал проситься: «Помилуй меня, волк, мне еще жить хочется, у меня дома детки маленькие». Волк не соглашается. Тогда заяц говорит: «Ну, дай мне хоть три дня еще на свете пожить, а потом и съешь. Все же мне легче умирать будет». Дал ему волк эти три дня, не ест его, а только все стережет. Прошел один день, прошел другой, наконец и третий кончается. «Ну, теперь готовься, – говорит волк, – сейчас я начну тебя есть». Тут мой заяц и заплакал горючими слезами: «Ах, зачем ты мне, волк, эти три дня подарил! Лучше бы ты сразу меня съел, как только увидел. А то я все три дня не жил, а только терзался!» Милый мой, ведь зайчик-то этот правду сказал. Как ты думаешь?» [1, с. 390-391].
Духовная жизнь Олеси так благородна и чиста, что нельзя допустить и мысли о каком-то обмане с ее стороны. Слушая предсказания девушки, видя, как она творит «чудеса» – останавливает кровь на руке героя, заставляет его падать на землю, читатель вступает в странный, как будто сказочный мир.
Драматическое развитие отношений между героем и героиней как бы подталкивается внешними обстоятельствами. Старая Мануйлиха и ее внучка сторонятся людей, но не могут не соприкасаться с враждебным миром. Людская ненависть взрывает их одиночество, покушается на них. В этом гонении единодушны и власти в лице местного урядника и невежественные, суеверные крестьяне. Приход в лесную избушку урядника Евпсихия Африкановича, дающего женщинам двадцать четыре часа на выселение, посещение им героя повести, наконец, вспышка вражды перебродских крестьянок к Олесе, преодолевшей свою боязнь и пришедшей в церковь, – все это определяет динамичное движение сюжета.
Содержательная основа повети «Олеся» соответствует народной новеллистической сказке о разлученных возлюбленных. Однако в народной сказке торжествует добро, в повести же напротив - злодейский замысел осуществляется.
Повесть «Олеся» завершается сценой, вносящей в эту лесную сказку немногие, но значительные штрихи, способствующие созданию удивительно целостного настроения. Герой приходит в покинутую лесную избушку и видит на углу оконной рамы нитку дешевых красных бус, «кораллов», намеренно оставленную Олесей. Они всегда будут напоминать герою о «нежной, великодушной любви», разрушенной суровой жизнью.
Итак, в повесть «Олеся» Куприн органично вкрапляет элементы произведений различных фольклорных жанров. Гадания и заговоры создают загадочную поэтическую атмосферу, в которой происходит действие повести. Приметы, былички, народные песни характеризуют внутренний мир героев произведения. Пословицы, поговорки и байки служат средством их речевой характеристики. Сама повесть выстроена по принципу народной новеллистической сказки о разлученных возлюбленных. Однако Куприн нарушает традицию фольклорного жанра, заканчивая повествование «несчастливым» финалом.
1. Куприн А. Повести и рассказы.1889-1900 / А.Куприн. – М.: Худож. лит., 1992. - 524с.
2. Волков, А. Творчество А.И. Куприна / А.Волков. – М.: Сов. писатель, 1962. – 430 с.