Образ еды в русской литературе

Образ еды в русской литературе
Оглавление TOC \o "1-3" \h \z \u I.Введение PAGEREF _Toc413276504 \h 3II.Что такое «еда» PAGEREF _Toc413276505 \h 5III.Образ еды в литературе PAGEREF _Toc413276506 \h 61.Образ еды в древней литературе PAGEREF _Toc413276507 \h 62.Образ еды зарубежной литературе разных веков PAGEREF _Toc413276508 \h 7IV.Концепт еда в романе Гоголя «Мёртвые души» PAGEREF _Toc413276509 \h 94.1.Введение PAGEREF _Toc413276510 \h 94.2.Образы еды у Манилова PAGEREF _Toc413276511 \h 104.3.Характеристика Коробочки с помощью образов еды PAGEREF _Toc413276512 \h 104.4.Концепт еда в описании помещика Ноздрёва PAGEREF _Toc413276513 \h 114.5.Образы еды как характеристика Собакевича PAGEREF _Toc413276514 \h 124.6.Образы еды в усадьбе Плюшкина PAGEREF _Toc413276515 \h 134.7.Видение героем окружающего мира через призму еды PAGEREF _Toc413276516 \h 144.8.Вывод PAGEREF _Toc413276517 \h 17V.Образ еды в романе Гончарова «Обломов» PAGEREF _Toc413276518 \h 195.1.Введение PAGEREF _Toc413276519 \h 195.2.Концепт еды в «обломовке» (глава девятая «Сон Обломова») PAGEREF _Toc413276520 \h 195.3.Еда в петербургской жизни Обломова PAGEREF _Toc413276521 \h 22VI.Образ еды в романах Булгакова «Собачье сердце» и «Мастер и Маргарита» PAGEREF _Toc413276522 \h 256.1.Образ еды в романе «Собачье сердце» PAGEREF _Toc413276523 \h 256.2.Образ еды в романе «Мастер и Маргарита» PAGEREF _Toc413276524 \h 27VII.Заключение PAGEREF _Toc413276525 \h 34VIII.Список использованной литературы PAGEREF _Toc413276526 \h 36

ВведениеЛюбое литературное творение - это художественное целое. Таким целым может быть не только одно произведение (стихотворение, рассказ, роман…), но и литературный цикл, то есть группа поэтических или прозаических произведений, объединенных общим героем, общими идеями, проблемами и т.д., даже общим местом действия (например, цикл повестей Н.Гоголя "Вечера на хуторе близ Диканьки", "Повести Белкина" А.Пушкина; роман М.Лермонтова "Герой нашего времени" - тоже цикл отдельных новелл, объединенных общим героем - Печориным). Любое художественное целое - это, по существу, единый творческий организм, имеющий свою особую структуру. Как и в человеческом организме, в котором все самостоятельные органы неразрывно связаны друг с другом, в литературном произведении все элементы так же и самостоятельны, и взаимосвязаны. Система этих элементов и принципы их взаимосвязи и называются КОМПОЗИЦИЕЙ:
КОМПОЗИЦИЯ (от лат. Сompositio, сочинение, составление) - построение, структура художественного произведения: отбор и последовательность элементов и изобразительных приемов произведения, создающих художественное целое в соответствии с авторским замыслом.
К элементам композиции литературного произведения относятся эпиграфы, посвящения, прологи, эпилоги, части, главы, акты, явления, сцены, предисловия и послесловия "издателей" (созданных авторской фантазией внесюжетных образов), диалоги, монологи, эпизоды, вставные рассказы и эпизоды, письма, песни (например, Сон Обломова в романе Гончарова "Обломов", письмо Татьяны к Онегину и Онегина к Татьяне в романе Пушкина "Евгений Онегин", песня "Солнце всходит и заходит…" в драме Горького "На дне"); все художественные описания - портреты, пейзажи, интерьеры - также являются композиционными элементами.
Создавая произведение, автор сам выбирает принципы компоновки, "сборки" этих элементов, их последовательности и взаимодействия. 
Нередко организатором композиции выступает художественный образ, например, дорога в поэме Гоголя "Мертвые души".
В своей работе я рассматриваю образ еды в произведениях писателей разных веков.
Актуальность моей работы связана с изучением художественного образа, в частности образа еды, как одного из важнейших композиционных приёмов.
Объектом исследования стал концепт «еда».являются
Предметами исследования являются стилистические, лексические, художественные средства создания образа еды в поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души», романе Гончарова «Обломов», романах Булгакова «Собачье сердце» и «Мастер и Маргарита».
Цель исследования: раскрыть философское звучание различных оттенков мотива еды в русской литературе XIX и XX веков, проследить эволюцию образа еды, начиная от произведений…
Задачи научной работы:
Познакомиться с произведениями заявленных писателей;
Выявить многообразие значений понятия «еды» в данных произведениях;
Изучит литературу по данной теме;
Выяснить вопрос о традициях изображения еды в мировой литературе;
Исследовать роль еды в раскрытии идей в произведениях классиков;
Проанализировать роль образов еды в данных произведениях.
Гипотеза: философское звучание мотива еды выступает как средство раскрытия характеров героев, описания общества и образа жизни той эпохи. Концепт «еда» является художественным образом и может выступать в роли связующего звена между событиями.
Методы исследования:
сравнительно-сопоставительный анализ;
работа с литературоведческими статьями, монографиями.
Моя работа может быть использована на уроках и лекциях в школе и других учебных заведениях, семинарах и др. по произведениям Гончарова, Булгакова, Гоголя, приёмам композиции и художественным образам. Материал моей исследовательской работы может помочь другим учащимся в освоении материала по литературе, а так же быть использованным в других научно-исследовательских работах.

Что такое «еда»Для выяснения основного значения концепта «еда» обратимся к «Толковому словарю русского языка» В.И.Даля.
ЕДА ж. еденье ср. действие по. глаг. есть, ясти; принятие пищи ртом, для насыщенья и усвоенья, яденье. Беззубому не еда, а майка. Весь день еда да питье идет.
Еда, едь пск. едево ср. каз. вор. едовище вологодск. едеро, есево, арх. едины ж. мн.. твер. пск. едомо ср. сиб. ежа, ежево и ело, сев. вост. тамб. естка и есть ж. пск. твер. ество ср. и ества ж. стар. яство, ество, яденье, снедь, брашно, выть, страва, пища, сыть, блюдо, кушанье, приспешка, изготовленный, состряпанный харч; за столом: подача, перемена. С ествою и с питьем. Котошихин Коровья-еда (Акад. ошибочно еда), растенье Orobus vernus. Ото сна, от еды отбило! забота. Хлеб да вода солдатская еда. А понадобится на ежу смолоть ржи, то пошлин не платят, Котошихин Птице корм, человеку ежево. Скорая ежа толокно: замеси, да и в рот понеси! Сухая еда душе, воложная плоти угождает. А что у нас ежева ноне за столом? Больному в еде не верь. Как придет беда, не пойдет на ум и еда. На бедного сон да еда (еда да беда). Не по наживе еда, видима беда. Не по рылу еда. Не по работе еда. По еде работа. Здоров на еду, да хил на работу. человек из еды живет. Хорошая ежа не придет лежа. Били челом служки троицкие о еже и о деньгах, что им давати ества братская (1609). Денег с нужу (с подать), хлеба с ежу, платья с ношу. Емикы ж. мн. сар. пск. харч, пища, особ. хлеб, оставляемый для домашнего запасу, не продажный. Хлеб на емины, и хлеб на сев, семена, на семены. Ежка, еда, бол. урочная, выть: обед, завтрак, ужин и пр. Едовый или ежевый и ежевой, к еде относящ.
Съедомый, съедобный, съестнсой, снедный, ядный, едомый сиб. едобный сев. годный в пищу, здоровый и вкусный: о сене говор. едовитое. Здоровому всякий хлеб ежевый, а больному и писаный пряник не в потребу. Сено-то самое душное, едовитое!

Образ еды в литературеОбраз еды в древней литературе
Разговор об «образах» еды можно начать, обратившись еще к древней литературе, в которой они играли важную роль.    Древние эллины представляли, согласно мифам, богов-вершителей их судьбы не иначе, как пирующими высоко на светлом Олимпе:
«Пируют боги в своих золотых чертогах … Дочь Зевса, юная Геба, и сын царя Трои Ганимед, любимец Зевса, получивший от него бессмертие, подносят им амброзию и нектар – пищу и напиток богов. …На этих пирах решают боги все дела, на них определяют они судьбу мира и людей».
Один из самых почитаемых древними греками богов, бог вина и виноделия, Дионис, в мифах изображается путешествующим по всему свету в окружении хмельных менад и сатиров, весело пирующим и пляшущим в тенистых долинах. Дионис в мифологии воспринимался как апофеоз жизненной силы и чувственного земного бытия… Не случайно отец Диониса Зевс-громовержец жестоко наказывал всех, кто не почитал или оскорблял юного бога.
В евангельских сюжетах мы также неоднократно встречаемся с «образами» еды. Это широко известная притча о пяти хлебах и двух рыбах, которыми Христос накормил 5 тысяч человек.
«Он же, взяв пять хлебов и две рыбы и воззрев на небо, благословил их, переломил и дал ученикам, чтобы раздать народу. И ели и насытились все; и оставшихся у них кусков набрано двенадцать коробов».
Образ еды в этом сюжете приобретает символический смысл силы веры. В сюжете последней вечери Иисус Христос нарекает хлеб своим телом, а вино – своей кровью: так возникает аллегорическое толкование хлеба и вина. (Евангелие от Луки - 2, 94.).

Образ еды зарубежной литературе разных веков
 В эпоху Возрождения великие гуманисты выдвинули мысль о том, что физиология человека естественна, в ней нет ничего безобразного, порочного. Это привело к выпячиванию образов еды на один из первых планов. Наиболее полно это нашло отражение в романе Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Герои книги, три поколения великанов, как и автор, уверены, что хорошая еда может идти только на пользу. Роман изобилует сценами поглощения пищи, никогда не совершаемого наедине, втихомолку. Еда у Рабле всегда праздник, всегда «пир на весь мир». Пируют по любому поводу: по случаю рождения Гаргантюа, по случаю окончания войны, удачно проведённого диспута, счастливого возвращения после морской прогулки и т.д. При этом у Рабле не бывает неаппетитной еды. Какая-нибудь требуха, которая уже начала портиться, или лепешки из грубой муки описаны так вкусно, что читателю вместе с героями хочется «облизать пальчики».    Тем не менее, Рабле протестует против попыток расценить его книгу как веселую сказку или приглашение к пиршественному столу. В авторском посвящении он сравнивает содержание романа с капелькой мозга, заключенного в твердую костную оболочку, а читателя - с самым философским в мире животным - собакой, нашедшей мозговую кость. По примеру этой собаки он призывает читателя унюхать и разгрызть «эти прекрасные лакомые книги» ради заключенной в них мудрости - «мозговой субстанции». А вопреки религиозной идее аскетичности, умерщвления плоти, Рабле проповедует народную истину о здоровом теле как первооснове радости и благополучия.
Образ еды не уходит и из литературы конца 20 века: в своём романе «Имя Розы», опубликованном в 1980 году, Умберто Эко создает подробнейшие образы — здесь и энциклопедии трав, и любопытнейшее расследование монастырской кухни. При этом читателю повезло — он узнает и о законах средневековой монастырской трапезы, и о пищевых пристрастиях меньших братьев, узнает, что знаменитые сыры мюнстер, камамбер были «изобретены» монахами.
Одна из принципиальных особенностей всех монашеских уставов — это запрет на мясо, ибо мясо разжигает страсти и сластолюбие. К тому же оно дорого стоит и поэтому противоречит обету бедности. Что же подают в Аббатстве, описанном в «Имени Розы»?
«Жаркое из дикой птицы, вымоченной в местном красном виднее, поросенок, нашпигованный крольчатиной, хлебцы Св. Клары, рис с миндальными орехами, запеканка с огуречной травой, фаршированные оливы, жареный сыр, баранина с острым перечным соусом, белая фасоль и изысканнейшие сласти: пироги Св. Бернарда, пирожные Св. Николая, пончики Св. Люции, вина и травяные настойки … Это выглядело бы апофеозом обжорства, когда бы каждый отправляемый в рот кусок не сопровождался богоугодным чтением».
Развращенность телесная — невоздержанность в удовольствиях и чревоугодии — всегда идет рука об руку с другими страшными грехами: в Аббатстве совершаются убийства.
Образы еды в зарубежной литературе использовались как композиционный приём как и в эпоху возрождения, так и в 20 веке, не потеряв своего значения. Рассмотрим образы еды в русской литературе.

Концепт еда в романе Гоголя «Мёртвые души»
Введение Все события, происходящие в поэме, связаны с героем Павлом Ивановичем Чичиковым, который путешествует с целью приобретения так называемых «мертвых душ» (умерших крепостных крестьян, но официально значащихся живыми), чтобы затем заложить их по списку в Опекунском совете и получить значительную сумму денег.
Проворачивая эту аферу, Чичиков колесит по России, встречаясь с помещиками, чиновниками, простым людом, и мы вместе с ним окунаемся в атмосферу того времени, наблюдаем, как Гоголь раскрывает перед нами, читателями, крепостную действительность тогдашней России, уклад жизни, мысли, чувства, поступки представителей различных слоёв общества.
Стремясь создать типические характеры персонажей, Гоголь использует их портреты, манеру говорить, одеваться, окружающий их интерьер, быт, а так же описание еды.
С первых страниц становится ясно, что образам еды автор отводит важное место в поэме.
Свое прибытие в губернский город NN Чичиков начинает с трактира, здесь ему на обед были поданы «разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоёным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких недель; мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец солёный и вечный слоёный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам». Автор так вкусно перечисляет блюда, словно сам предвкушает тот момент, когда Чичиков к ним приступит. Но взгляд автора явно ироничен, уж слишком обильно меню даже для голодного человека. Близкий к народным представлениям о еде, Гоголь относится к ней с уважением, но резко разделяет сытость и чревоугодие, насыщение и обжорство. Герой же, столь плотно пообедав, закончил день, «накушавшись чаю», «порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей».
Путешествуя от помещика к помещику, главный герой в первую очередь оказывается за столом. Деловые переговоры по купле–продаже предваряются застольем. Повествование строится таким образом, что каждая выделенная автором «съедобная» деталь отражает черты характера того помещика, с которым обедает гоголевский герой.
Образы еды у МаниловаВначале вместе с Чичиковым мы попадаем в помещичью усадьбу Манилова. Его поместье - парадный фасад помещичьей России: как будто бы изысканно, утончённо, с претензией на образованность, но лишь для декорации. Все здесь безжизненно, жалко, мелко. Манилов - помещик, равнодушный ко всему, витающий в облаках, он никогда не ездит на поля, не интересуется хозяйством: зачем, например, глупо и без толку готовится на кухне? Зачем довольно пусто в кладовой? Зачем воровка ключница?
У Манилова все построено на желании понравиться всё равно кому, и не важно, что в усадьбе и в господском доме следы запустения. Завершающей деталью в характеристике Манилова являются предложенные любящему покушать Чичикову простые, «по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца». И это гостеприимнейший до приторности хозяин! Он и его супруга живут в достатке и относятся друг к другу, казалось бы, с нежностью и искренней любовью:
«Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
Как пишет Гоголь,
«… из них всё еще каждый приносил другому или кусочек яблока, или конфетку, или орешек …».
Употреблённые здесь во множестве слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами усиливает нежность Маниловых друг к другу до приторности.
Его бесхозяйственность доходит до тупости, а радушие - до слащавости. Расчётливый Чичиков поэтому открыто и ласково проделывает свою аферу с Маниловым, а тот (в довершение доказательства своей бесхозяйственности) совершенно не берёт с гостя денег.
Характеристика Коробочки с помощью образов еды Крепостническая действительность воспитала не только слащавых, прекраснодушных Маниловых, но и расчётливых Коробочек.
И далее Чичиков переносится в усадьбу помещицы Коробочки, где хозяйка встречает нашего героя со всем радушием. Коробочка его почует разнообразными вкусностями:
«грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепёшки со всякими припёками: припёкой с лучком, припёкой с маком, припёкой с творогом, припёкой со сняточками, и невесть чего не было».
«Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его. И в самом деле, пирог сам по себе был вкусен…
- А блинов? – сказала хозяйка.
В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот, а губы и руки вытер салфеткой».
Названия блюд употребляются с уменьшительно-ласкательными суффиксами, и это говорит о том, что Коробочка женщина очень обстоятельная и аккуратная. Но Коробочка потому так аккуратна, что охвачена жаждой наживы, продаёт всё: сало, пеньку, птичье перо, крепостных крестьян - не удивилась даже просьбе продать мёртвые души, только уж боится продешевить. Помещица старается задобрить покупателя:
«тесто со вчерашнего вечера ещё осталось, так пойти сказать Фетинье, чтоб спекла блинов; хорошо бы также загнуть пирог пресный с яйцом, у меня его славно загибают».
Но жажда стяжательства, накопительства, жадность делают её гостеприимство расчётливым, а её саму умственно ограниченной, нравственно уродливой. Поняв вслед за автором суть характера Коробочки, Чичиков, не менее расчётливый, пытается обвести вокруг пальца жадную, «дубинноголовую» и потому упрямую стяжательницу Коробочку.
Концепт еда в описании помещика Ноздрёва Следующий помещик на пути Чичикова – Ноздрёв. Крепостные крестьяне своим тяжелейшим трудом освобождают помещика от забот, превращая его жизнь в вечный праздник. Среди его разоренного имения только псарня в отличном состоянии, всё остальное его мало интересует, даже собственный обед:
«блюда не играли большой роли: кое-что и пригорело, кое-что и вовсе не сварилось. Видно, что повар руководствовался более каким-то вдохновеньем и клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец – он сыпал перец, капуста ли попалась – совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох, - словом, катай – валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выйдет».
Единственное, что его интересует из обеда, это спиртное, и даже не его качество, а количество:
«Зато Ноздрёв налёг на вина: ещё не подавали супа, он уже налил гостям по большому стакану портвейна и по другому госотерна, потому что в губернских и уездных городах не бывает простого сотерна. Потом Ноздрёв велел принести бутылку мадеры, лучше которой не пивал сам фельдмаршал. Мадера, точно, даже горела во рту, ибо купцы, зная уже вкус помещиков, любивших добрую мадеру, заправляли её беспощадно ромом, а иной раз вливали туда и царской водки, в надежде, что всё вынесут русские желудки. Потом Ноздрёв велел ещё принести какую-то особенную бутылку, которая, по словам его, была и бургоньон и шампаньон вместе».
«В непродолжительном времени была принесена на стол рябиновка, имевшая, по словам Ноздрёва, совершенный вкус сливок, но в которой, к изумлению, слышна была сивушища во всей своей силе. Потом пили какой-то бальзам, носивший такое имя, которое даже трудно было припомнить, да и сам хозяин в другой раз назвал его уже другим именем».
Действительно, перечисленные в таком количестве спиртные напитки говорят о праздной, никчемной жизни Ноздрёва. Он кутила, лихач, не обременённый никакими моральными принципами. Пьяный разгул, псовая охота, никогда ни одного дела не доводится у него до конца, бесцельное существование. Ноздрёва характеризует даже такая незначительная деталь, как «хлебные крохи», которые видит Чичиков валяющимися на полу на утро. Эта деталь подчёркивает безалаберность хозяина, а это наталкивает Чичикова на мысль: вести ли себя с хозяином запанибрата и прямо сказать о купле-продаже «мёртвых душ» или лучше не настаивать, действовать исподволь.
Образы еды как характеристика Собакевича Наиболее ярко раблезинские мотивы проявляются у Гоголя в изображении помещика Собакевича. Чичиков, находясь у Собакевича, удивляется, как же много едят хозяин и его домашние. Создаётся такое ощущение, что Собакевичи всегда сидят за столом. Столы ломятся от разнообразной еды. А таким ее количеством насытились бы даже герои Рабле:
«щи… огромный кусок няни, известного блюда, которое подаётся к щам и состоит из бараньего желудка, начинённого гречневой кашей, мозгом и ножками… бараний бок с кашей…».
Разнообразие и количество блюд говорят о практичности Собакевича, его хозяйской хватке. Но здесь чувствуется и сарказм автора: слишком уж много еды на столе. Чичиков даже «почувствовал в себе тяжести на целый пуд больше». Это обилие дает понять цель жизни помещика Собакевича - услаждение и наполнение желудка. Вспомним эпизод с осётром:
«Все пошли в ту комнату … куда уже Собакевич давно заглядывал в дверь, наметив издали осетра, лежавшего в сторонке на большом блюде. Гости, выпивши по рюмке водки … приступили со всех сторон с вилками к столу … Собакевич, оставив без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к осетру, и покамест те пили, разговаривали и ели, он в четверть часа с небольшим доехал его всего, так что, когда полицеймейстер вспомнил было о нем и, сказавши: "А каково вам, господа, покажется вот это произведенье природы?", подошел было к нему с вилкою вместе с другими, то увидел, что от произведенья природы оставался всего один хвост; а Собакевич пришипился так, как будто и не он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную маленькую рыбку.»
Здесь он не просто заботится о набивании только своего желудка, не вспоминая о других, но и стремится сделать все с выгодой для себя: не просто поесть, но и не навести на себя подозрение. Интересна микродеталь: не в первый раз в качестве деликатеса выступают мозги, словно они не годятся более ни для чего другого, как набивать живот.
Грубый практицизм, животность желаний делают Собакевича достойным противником Чичикова: главный герой отчаянно торгуется с человеком, который ни за что не упустит своей выгоды, не допустит ни малейшей угрозы для своего кошелька, а в конечном счёте - для своего желудка. Даже суть души он свел к пище:
«У вас душа человеческая все равно что пареная репа».
Душа С. погребена под тяжестью плоти, она «омертвела», как и у других помещиков. Сила и воля С. лишены идеала, сердцевины, по сути, они так же мертвы, как, например, мечтательность Манилова, в конечном счете они тормозят движение «птицы-тройки».
Образы еды в усадьбе Плюшкина Последним помещиком на пути Чичикову встречается Плюшкин. Обладая, по отзыву Собакевича, восемьюстами душ, Плюшкин «живет и обедает хуже … пастуха». Он экономит на всем, даже на еде:
«Поставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ да отдай Мавре, чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича, который привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. … сухарь-то сверху, чай, поиспортился, так пусть поскоблит его ножом да крох не бросает, а снесёт в курятник».
«Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликёрчик, если только не выпили! Народ такие воры! А вот разве не это ли он? – Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке.- Еще покойница делала,- продолжал Плюшкин,- мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, теперь вот чистенькая; я вам налью рюмочку».
Нарочитая убогость плюшкинского стола, доходящая до абсурда, подчёркивает убогость личности помещика. Он не просто жаден, в том числе и по отношению к дочери и внукам. Он жалеет денег даже на еду для самого себя.
Если «копящий копеечку» Чичиков балует себя вкусной, обильной и разнообразной едой, бесхозяйственный и слащавый Манилов угощает гостья хоть чем-то, стяжательница Коробочка не отказывает себе в пирожках и шанишках, а Собакевич живет, чтобы есть, то Плюшкин сам от себя бережет трехгодичный испортившийся сухарь. А это уже скупость, возведённая в принцип, стяжательство ради самого стяжательства, полная деградация человеческой личности.
Видение героем окружающего мира через призму еды Принцип главного героя - судить о людях по угощению - переносится на его видение всего окружающего мира. Во всем и даже в самом себе взгляд Чичикова выделяет то, что напоминает ему что-то съедобное.
Сам себя разглядывая в зеркале, герой с удивлением видит вместо лица какую-то лепёшку. Его собственные глаза липнут, «как будто их кто-то вымазал медом». Чичиков спит на тюфяке, то «тоненьком, как лепёшка», то «убитом и плоском, как блин». Овал лица молоденькой дамы, встретившейся герою, «круглился, как свеженькое яичко». Да и выстраивая планы жениться, Чичиков представляет, какой из нее выйдет «лакомый кусочек». В окне деревенской избы он видит два лица: одно - «женское, жёлтое в чепце, узкое, длинное, как огурец», другое - «мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, лихача и щёголя…». Жена Собакевича несется вперед, «как плавный гусь». Пряники похожи на мыло. «Сапоги всмятку».
Этих сравнений становится все больше, они начинают раздаваться вширь: брюхо мужика Миняя походит на «исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка», а экипаж приехавшей в губернский город помещицы Коробочки видится, как «толстощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза, то есть дверцы, носившие следы жёлтой краски, затворялись очень плохо по причине плохого состояния ручек и замков, кое-как связанных верёвками. Арбуз был наполнен ситцевыми подушками в виде кисетов, валиков и просто подушек, напичкан мешками с хлебами, калачами, скородумками и крендельками из заварного теста. Пирог-курник и пирог-рассольник выглядывали даже наверх».
Если в этом мире главное, то, что всегда на первом месте, - это еда, а люди и предметы видятся через призму съестного, становятся понятны масштабы такого мира. Таким образом, многочисленные «съедобные» сравнения заслоняют душевное в человеке, заменяют его животным.
Главный герой поэмы не единственный, для кого еда является мерой оценки человеческих качеств.
В трактире, куда Чичиков заехал пообедать и, по своему обыкновению, разузнать о помещиках, старуха использует чичиковский способ определения людей по еде:
«Манилов будет повеликатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печёнка, то и бараньей печёнки спросит, и всего только что попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит, да уж зато всё съест, даже и подбавки потребует за ту же цену».
Этот эпизод интересен тем, что старуха обращается с подобной речью именно к Чичикову, словно сразу почувствовала в нем единомышленника, человека, смотрящего на других сквозь призму чревоугодия.
Так же изображаются в поэме помещики. Для Собакевича еда - мерило человеческих качеств, он делит людей на столичных и провинциальных жителей в зависимости от того, как они питаются:
«Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется! Это все выдумали доктора немцы, да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят! … Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье - фук! Сказал бы и другое слово, да вот только за столом неприлично. У меня не так. У меня, когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина - всего барана тащи, гусь - всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует».
А рассуждения Плюшкина вообще граничат с абсурдом:
«Хорошего общества человека хоть где узнаешь: он и не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько не корми…».
И как же тут не согласиться с Собакевичем, что в провинции другой масштаб: то, что мелковато в столице, здесь разрастается до размеров необычайных. Действительно, до размеров необычайных разрастается пошлость, душевная пустота и убогость героев.
Квинтэссенцией «философии чревоугодия» в поэме является авторское отступление в 4 главе, которое посвящено рассуждениям о желудках разного рода людей:
«Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей. Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра и какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши прежде в рот пилюлю; глотающие устриц, морских пауков и прочих чуд, а потом отправляющихся в Карлсбад или на Кавказ. Нет, эти господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросёнка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканку, колбасу с луком и потом как ни в чём не бывало садятся за стол в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, так что вчуже пронимает аппетит,- вот эти господа, точно, пользуются завидным даянием неба! Не один господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину душ крестьян и наполовину имений, заложенных и незаложенных, со всеми улучшениями на иностранную и русскую ногу, с тем только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет господин средней руки; но то беда, что ни за какие деньги, ниже имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у господина средней руки».
С горькой сатирической усмешкой автор замечает, что истинным мерилом человеческой личности для его героев, к сожалению, являются не качества души, а качества желудка.
Заключительные страницы первого тома поэмы содержат кульминационный в изображении еды эпизод. Яркими красками автор рисует сцену разгула чревоугодия чиновников:
«появилась на столе белуга, осетры, сёмга, икра свежепросольная, селёдки, севрюжки, сыры, копчёные языки и балыки, - это все было со стороны рыбного ряда. Потом появились прибавления с хозяйской стороны, изделия кухни: пирог с головизною, куда вошли хрящ и щёки девятипудового осетра, другой пирог с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы».
«Гости, выпивши по рюмке водки тёмного оливкового цвета, какой бывает только на сибирских прозрачных камнях, из которых режут на Руси печати, приступили со всех сторон с вилками к столу и стали обнаруживать, как говорится, каждый свой характер и склонности, налегая кто на икру, кто на сёмгу, кто на сыр.».
Слова чиновников перемешиваются с едой. Непонятно, они говорят, заедая, или едят, приговаривая, «заедая дельное слово рыбой или говядиной, обмакнутой нещадным образом в горчицу». Если в начале поэмы описание еды вызывает ироничную усмешку, то в финале - отвращение. Насыщающиеся герои мерзки, и особенно жутко становится оттого, что эти «свиные рыла» имеют право казнить и миловать, покупать и продавать крестьян, которые в большей мере достойны называться людьми, чем эти чревоугодники.
ВыводИзложенные выше наблюдения позволяют сделать следующие выводы.
Частое обращение Гоголя к образам еды не случайно. Как и у Франсуа Рабле, они несут огромную смысловую нагрузку. Вместе с портретами, историями жизни, описанием усадеб, домов, интерьеров, особенностями речи и поведения образы еды отражают черты характеров героев. «Съедобные» детали служат созданию образов, а через них – пониманию идеи произведения.
Для автора поэмы еда, заполняющая не только желудки героев, но и всё окружающее их пространство, является средством изображения душевной пустоты персонажей, которые заняты только удовлетворением своих физических потребностей. И поэтому они достойны называться «мёртвыми душами» в гораздо большей степени, нежели те, кого они покупают и продают.
Образ еды в романе Гончарова «Обломов»ВведениеРоман Гончарова «Обломов» кажется предельно простым и ясным произведением, содержание и смысл которого легко обозначить одной фразой: тут изображается помещик - лежебока, привыкший ничего не делать, а потому и неприспособленный к жизни, которую заканчивает бесславно апоплексическим ударом еще сравнительно нестарым человеком. Добролюбов назвал произведение Гончарова «знамением времени», то есть злободневным, имеющим важное общественное значение. Сами названия «обломов», «обломовщина» - значащие, намекающие на что-то распавшееся, рухнувшее, на тление обломков чего-то некогда большого и важного. Такое толкование романа неизбежно должно привести нас к осуждению и порицанию главного героя. Но как бы мы не корили Илью Ильича, искра симпатии к этому герою никогда не угаснет в нашей душе.
Нормальным состоянием Ильи Ильича было лежание, потому и одежда любимая – халат. Другой его страстью была еда.
Концепт еды в «обломовке» (глава девятая «Сон Обломова»)Обед для русского человека всегда был чем-то большим, чем простое насыщение. Обеденный стол не только символически, но и реально соединял семью, разрозненную в течение дня. Еда и в своей семье, и на миру испокон веков была у славян священнодействием, обрядом. Она начиналась и заканчивалась благодарственной молитвой. Обеденный стол — это смена жизненного ритма семьи. Во время обеда он как бы замедляется, приостанавливается, происходит разрядка эмоций. Веселое и непринужденное общение, дружеская семейная беседа, обсуждение предстоящих дел — все происходило за столом. Стол был сплочением семейного братства, символом единения. Именно «за едой», у стола мы впервые видим все семейство Обломовых в сборе.
В девятой главе романа перед нами предстает мир детства Обломова, идиллический мир, «ограниченный основными, немногочисленными реалиями жизни: любовь, рождение, смерть, брак, еда…но все это дано в утонченном, одухотворенном виде. Вспомним, как рассказывает об еде в Обломовке Гончаров:
«Главною заботою была кухня и обед. Об обеде совещались целым домом…»
Вкусы обломовцев отличались своей характерностью. К идиллическим продуктам, особенно любимым, относились кофе, сливки, молоко, мед, хлеб. Последний был особенно популярен. Из муки изготовлялось и поглощалось в неимоверных количествах множество блюд: блины, булочки, крендельки, печенья, сухарики, пироги.
Апофеозом и символом обломовской сытости и всеобщего довольства становится исполинский пирог, который пекли в воскресенье и праздничные дни. На этот пирог требовалось двойное, против обыкновенного, количество муки и яиц. Как следствие того, «на птичьем дворе было более стонов и кровопролития». Что касается последнего, то пироги пекли, по всей видимости, с цыплятами и свежими грибами. Именно о таких пирогах, испеченных Агафьей Матвеевной Пшеницыной, Захар заметил:
«Пирог не хуже наших обломовских, с цыплятами и со свежими грибами».
Этот пирог «сами господа ели еще на другой день; на третий и четвертый день остатки поступали в девичью; пирог доживал до пятницы, так что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался в виде особой милости Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что эти господский пирог, нежели самим пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды».
Пиршество продолжалось до тех пор, когда наставала пора печь новый пирог.
В Обломовке царит настоящий культ пирога. Изготовление громадной сдобы и насыщение ею напоминает некую сакральную церемонию, исполняемую строго по календарю, из недели в неделю, из года в год.
Вспомним, что пирог в народном мировоззрении — один из наиболее наглядных символов счастливой, изобильной, благодатной жизни. Пирог — это «пир горой», рог изобилия, вершина всеобщего веселья и довольства, магическое солнце материального бытия. Вокруг пирога собирается пирующий, праздничный народ. От пирога исходят тепло и благоухание; пирог — центральный и наиболее архаический символ народной утопии. Обломовка — это всеми забытый, чудом уцелевший «блаженный уголок» — обломок Эдема. Здешним обитателям обломилось доедать археологический обломок-кусок громадного когда-то пирога.
Само слово «пирог» созвучно слову «пир». Это праздничное пиршественное блюдо. И действительно, «пир» — центральное событие каждого дня для обломовцев; они проводят свою жизнь не в трудах, а в пирах, ибо их жизнь — гармония, где неразрывно слиты и телесное, и духовное начала. Такое ощущение жизни, бытия свойственно эпикурейской эстетике: «Нельзя жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно; нельзя жить разумно, хорошо и праведно, не живя сладко. У кого чего-нибудь недостает, чтобы жить разумно, хорошо и праведно, тот не может жить сладко».
Эпикур выделяет в жизни человека три рода удовольствий.
1. От еды и питья. (Ср. в Обломовке: «Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке».)
2. От любви. (Ср. в мечтах Обломова: «Обломову, среди ленивого лежания... среди тупой дремоты и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как жена и иногда — как любовница».)
3. Эстетическое в области зрения и слуха. (Ср. в мечте Обломова: «Ноты, рояль, изящная мебель».)
Принципом эпикурейства было не просто наслаждение само по себе, но тот безмятежный, безмолвный покой души, когда за размеренным удовлетворением потребностей организма наступает полное отсутствие всяких страстей и тягот. (Ср. у жителей Обломовки:
«Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих томительные заботы в груди... Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня, увлечения страстей... душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле... Добрые люди понимали ее (жизнь) не иначе как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятностями...»).
Блаженство такой жизни основано на физическом здоровье и телесном самоощущении.
Как видим из всего вышесказанного, в своей первооснове мир Обломовки — в своем роде «мир еды» и, более того, «пир еды» — символизирует торжество самой Жизни, во всех ее проявлениях — и материальном, и духовном. Описание «еды» в «Сне Обломова» становится особенно значимым. Именно на уровне мотива «еды» проявляется архетип (первосмысл) обломовского мира — радость жизни, наслаждение ею. Мотив «еды» и его реализация в романе переводят действие романа с бытового уровня на бытийный.
Отпечаток этого «бытийного» мироощущения распространяется на весь повседневный уклад жизни обломовцев — жизнь как череда сменяющих друг друга праздников.
Обломовцам свойственна полнота желаний, наслаждения жизнью (бытием). Совместная еда в этом мире — не бытовая подробность, а символ единения.
Еда в петербургской жизни ОбломоваМногие особенности в поведении и о жизни взрослого Обломова объясняются не угасающим семейным началом, которое резко диссонирует с нормам петербургской жизни.
Илья Ильич в своей петербургской жизни ищет то теплоты и надежности семейных отношений, которые поддерживали его в детстве, в Обломовке. Обломов - дитя, «уроженец заспанной Обломовки», поэтому совместной еде и еде вообще придает он совсем не «петербургский» смысл. Его постоянное желание разделить с кем-нибудь трапезу невозможно объяснить одним интересом к новостям, которые могут принести зазванные на обед гости
«Кого не любишь, кто не хорош, с тем хлеба в солонку не обмакнешь», —
говорит Обломов в разговоре со Штольцем.
В Петербурге, на Гороховой улице, Обломов выстраивает свою жизнь согласно «обломовской модели мира», подобно той уютной и комфортной жизни, которой жили еще отцы и деды. Он создает свою «петербургскую Обломовку».
От более или менее активной жизни, которую герой вел в Петербурге, он постепенно переходит к спокойному и размеренному течению своих дней:
«Его почти не влекло из дома, он с каждым днем все крепче и постояннее водворялся в своей квартире»;
«сначала ему тяжело стало пробыть целый день одетым, потом он ленился обедать в гостях, кроме коротко знакомых, более холостых домов, где можно снять галстук, расстегнуть жилет и где можно «поваляться» соснуть часок».
Обломов проводит свои дни дома, изредка выбираясь в гости в один из таких домов — к Ивану Герасимовичу, с которым служил прежде. Именно о нем рассказывает с таким умилением Илья Ильич Штольцу:
«У него как-то правильно, уютно в доме. Комнаты маленькие, диваны такие глубокие, три собаки, такие добрые! Закуска стола не сходит. Гравюры все изображают семейные сцены. Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя человек... нехитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза!»
Илья Ильич привозит свою «Обломовку» в Петербург, вместе с «перинами, ларцами, чемоданами, окороками, булками, всякой жареной и вареной скотиной и птицей», и «воцарилась» на Гороховой улице с тем же размахом.
Лежание на диване и обильное питание очень нравились Обломову, однако, по мнению доктора, такой образ жизни приведет только к удару.
«Пищи мясной и вообще животной избегать, мучной и студенистой тоже…кушать легкий бульон, зелень, не есть жирного и тяжелого…не лежать…ходить по 8 часов в сутки…развлекаться…танцевать»,- такой образ жизни предлагал Обломову врач.
В принципе, он не далек от мечтаний Ильи Ильича.
Гончаров смотрит на жизнь недифференцированным взглядом, захватывая и главное, и второстепенное, равняя их. Не человек опускается до уровня бессловесной твари, мебели или домашней вещи (как это было у гоголя), а наоборот, мелочи быта поднимаются до человека. Человек слит с окружающей действительностью, отражается в ней, а она – в нем. В романе становятся важными все составляющие человеческой жизни – и духовная, и бытовая; причем одно не мыслится без другого. Полноценная человеческая жизнь включает в себя и материю (материальные блага), и дух (духовную жизнь) именно о такой жизни мечтает Обломов, выстраивая свой жизненный идеал: еда, отдых, прогулки (материя) и споры беседы, задумчивое молчание (дух). Отсутствие одной из составляющих полноценного человеческого существования делает жизнь «обломовского» человека ущербной, неполной, несчастной. У русского человека всего должно быть сполна, во всем должен быть избыток…

Образ еды в романах Булгакова «Собачье сердце» и «Мастер и Маргарита»Образ еды в романе «Собачье сердце»Помещая тему в исторический контекст времени, Булгаков вместе с тем создает на страницах произведений поистине языческий культ поварского искусства. В «Собачьем сердце» он дает возможность читателю заглянуть в «царство поварихи Дарьи Петровны», где совершалось таинство приготовления пищи:
«В черной сверху и облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя... По стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела в закрытых сосудах».
Здесь восстанавливается разрушенный космос: через два дня Шарик уже лежал рядом с корзиной угля и смотрел, как работает Дарья Петровна. И есть что-то природно общее в них:
«Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть... Шарик в это время терзал рябчикову голову».
Повествование здесь ведется неспешно: до деталей расписанная автором процедура приготовления котлет смотрится как дело, которому пришло время и место:
«Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясною кашицей, заливала все это сливками, посыпала солью и на доске лепила котлеты» — и снова: «В плите гудело, как на пожаре, а на сковороде ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад. Клокотало, лилось».
Подлинной идиллией, написанной в мягких тонах, венчается эта картина: вечером вычищенные кастрюли «сияли таинственно и тускло», «Шарик лежал на теплой плите, как лев на воротах, а черноусый и взволнованный человек... обнимал Дарью Петровну».
Упорядоченность и предсказуемость являются следствием естественного развития событий:
«Зинка в кинематограф пошла, — думал пес, — а как придет, ужинать, стало быть, будем. На ужин, надо полагать, телячьи отбивные».
В контексте нормального хода жизни Булгаковым представлены веками выработанные человечеством формы принятия пищи и разные по настроению варианты отношения к ней:
«Утренний завтрак — полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку — съел без всякого аппетита»,
«Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на третье блюдо будет индейка».
Бросить «недопитую чашку кофе» для Филиппа Филипповича значило в этом свете нечто экстраординарное, ибо «этого с ним никогда не случалось».
Булгаков охотно присоединяется к суждению Преображенского, что «еда — штука хитрая», и с удовольствием дает ему возможность «проповедовать» по этому поводу. Слово героя при этом снова включается в конфликтный диалог с социальными оппонентами:
«Холодными закусками и супами закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими».
Вместе с тем герой вполне доброжелательно открывает истину в еде:
«Налейте не английской, а обыкновенной русской водки... Дарья Петровна сама отлично готовит водку... Водка должна быть в сорок градусов, а не в тридцать... бог их знает, чего они туда плеснули...».
Неспешная беседа касается многих предметов, в том числе и непосредственно достоинств употребляемой пищи:
«Он подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький темный хлебик. Укушенный последовал его примеру. Глаза Филиппа Филипповича засветились: “Это плохо?” — жуя, спрашивал Филипп Филиппович. — Плохо? Вы ответьте, уважаемый доктор. — Это бесподобно, — искренно ответил тяпнутый».
Застольная беседа рисуется как необходимая составляющая процесса еды. Можно, конечно, как это делает Шариков, поднять рюмку и произнести: «Ну, желаю, чтоб все», а затем «выплеснуть водку в глотку» и завершить подобное возлияние, с искривленным лицом склонившись над ведром; «пошатываясь в руках Борменталя», он «очень нежно и мелодически ругался скверными словами, выговаривая их с трудом».
Образ еды в романе «Мастер и Маргарита»Образ еды в ресторане «У Грибоедова»
Для того чтобы воссоздать черты приспособленного к человеку жизненного уклада, Булгаков нередко осуществляет выходы в кулинарные пределы недавнего прошлого.
Так, используя форму притворной чрезмерной похвалы и играя словом восторженного рассказчика, Булгаков в «Мастере и Маргарите» дает читателю представление о гастрономически-кулинарных изысках, которые в недавнем прошлом были обычным явлением в ресторанном меню: тут и порционные судачки, и стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой, и яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках, и филейчики из дроздов с трюфелями, перепела по-генуэзски, какой-то экзотический суп-прентаньер. Перечисление дается по нарастающей:
«Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?!».
И, заведя читателя в бесконечные коридоры пиршественного великолепия, автор внезапным нарушением инерции перечисления («Но довольно, ты отвлекаешься, читатель!») констатирует необратимость исчезновения всех этих примет устойчивого социального уклада. Как «оставь надежды!» выглядит приведенная им оттеночная говорящая деталь:
«Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала ресторанная кухня».
Недвусмысленная авторская оценка проглядывает в этом столкновении поэмы и прозаической констатации факта. Родной сестрой подобной «ресторанной кухни» смотрятся в произведениях Булгакова коммунальные кухни с годами немытыми окнами, с ревущими примусами на плите, коптящими керосинками и переругивающимися женщинами.
Лейтмотив масла в романе
Творчески воспринимая традиции, Булгаков вместе с тем формирует и резко индивидуальные контексты, эстетически выводящие мелочи кулинарно-кухонного обихода в позицию значительного смыслового обобщения . Именно так в романе «Мастер и Маргарита» существует лейтмотивная подробность — масло. Навеки остается в памяти потрясенного читателя:
«Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила».
Автор, однако, не позволяет читательскому восприятию остаться на поверхности событий. В своей привычной манере — играя, все же наводить на истину — он сразу же дает немаловажный, как окажется, взыскующий вопрос Берлиоза:
«При чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка?».
Какая Аннушка, вскоре становится ясно из разговора женщин:
«Наша Аннушка! С Садовой! Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей!».
Объяснить, при чем здесь растительное масло, первым берется незадачливый Бездомный: «Подсолнечное масло здесь вот при чем», — решительно начинает он, но не может двинуться дальше, скандально и опрометчиво лишь намекая на безумие Воланда. Автор же ведет читателя подсказывающим путем: во втором же абзаце главы о Пилате он напишет:
«Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета».
Многократно повторится эта тормозящая повествование назойливая деталь:
«Казалось, что розовый запах источают кипарисы», «к запаху кожаного снаряжения и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя», «и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух».
Запахом оливкового масла заполнено все пространство вокруг Пилата.
Невозможно пропустить этот важный для автора текстовый знак. И только самим героям все еще остается невнятным его указующий смысл. И Берлиоз склонен думать, что сумасшествием профессора объясняется «и страннейший завтрак у покойного философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное масло и Аннушку...». Когда же совершается расплата за это упорное непонимание, в сознании потрясенного Ивана начала «вязаться цепочка»:
«К слову “Аннушка” привязались слова “подсолнечное масло”, а затем почему-то, — подчеркнет автор, — “Понтий Пилат”».
И, собственно, два точных ответа назвал он, взвесив все: незнакомец «точно знал заранее» и «уж не подстроил ли он все это сам?!». Под знаком этого знания выстроено повествование о последнем пути Иуды. В «масличное имение» направляется он по указанию Низы. Говорящими текстовыми метками уставлена дорога к месту свидания, которая лежит мимо «масличного жома».
Грозным предостережением смотрится серия назойливых деталей: Иуда уже видит «полуразрушенные ворота масличного имения», он бежит «под таинственной сенью развесистых громадных маслин», выходит к «масличному жому с тяжелым каменным колесом». Убийца появляется, вместо Низы, «отлепившись от толстого ствола маслины», и после убийства Афраний устремляется «в чащу масличных деревьев».
Оформленный таким образом в пределах всего романа лейтмотив связан со многими проблемными узлами его. Он наводит читателя на мысль о существовании надмирных сил, во власти которых находится судьба человека, а также сигналит о проявлении высшей предначертанности справедливого возмездия за творимое людьми зло, по каким бы побуждениям оно ни совершалось. Изначально основанный на парадоксах и в общефилософском плане осуществляющий сатанинское возмездие всем приложившим руку к уничтожению Христа, роман с использованием системы «масличных» маркеров неожиданно выстраивает смысловой ряд типологически родственных образов: Берлиоз (Бездомный) — Пилат — Иуда.
Концепт вина в произведении
В булгаковском художественном мире, где серьезное существует в тесной связи со смешным, а веселые розыгрыши — рядом со свободной и трезвой правдой, в весьма широком диапазоне представлены разные смысловые коннотации концепта вина.
Однако в большом пространстве булгаковского художественного мира, где силен карнавальный обертон, тема вина получает специфическую огласовку и как тема вины. В позиции абсолютного верха, в трагическом звучании отмечена автором «неубранная красная как бы кровавая лужа» у ног прокуратора Иудеи.
Сам прокуратор, поджидая Афрания с известием о казни, подливает себе вино в чашу и то и дело глядит «на две белые розы, утонувшие в красной луже». В мировой культуре, как известно, белые розы ассоциируются со святостью Спасителя. С появлением вестника, когда «красная лужа была затерта, убраны черепки и на столе дымилось мясо», Пилат приглашает его к столу:
«Ничего не услышите, пока не сядете и не выпьете вина».
Именно «вино» становится аксиологически связующим смысловым центром описываемой сцены:
«Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга, осторожно наклоняясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора... Пока пришедший пил и ел, Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя».
Подчеркнутый цвет напитка воскрешает в памяти цвет крови и становится знаковой деталью, мгновенно соединяющей множество однотипных других, разбросанных по тексту романа, но сродненных принадлежностью к главной трагической ситуации: «белый плащ с красным подбоем» Пилата, «багряный военный плащ» Афрания, «красная лужа», «неприятнейшее кровопролитие», «догорающие колоннады», «заскорузлый от крови кошель», на котором «кровь Иуды из Кириафа», — и снова «густое красное вино». Булгаков подчеркивает значимость для него темы «вино».
Не отказавшийся и от второй чаши гость включается в характерную для булгаковской манеры описания беседу:
«Превосходная лоза, прокуратор, но это — не “Фалерно”? — “Цекуба”, тридцатилетнее, — любезно отозвался прокуратор».
Основной акцент поставлен на следующем, ритуальном по драматургии эпизоде тоста:
«Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающих отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес громко, поднимая чашу: “За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!”. После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства...».
Возможно, Пилат из опасения громко произносит здравицу, но в любом случае само то, что после казни Иешуа он все же способен выговорить эти слова, удерживает на нем печать несмываемой вины. И Пилат, и его соучастник — оба представлены как трагически повинные, повязанные кровью сообщники. Многозначительным выглядит в аспекте темы несколько отодвинутый в тексте, как бы случайный штрих: на вопрос Пилата, в каких выражениях Иешуа отказался от напитка, предлагаемого перед повешением на столбы, Афраний отвечает:
«Он сказал, что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь».
Удивительное мастерство булгаковского строения текста обусловливаетсмысловое богатство скрытых внутри него семантических перекличек:
«Кого? — глухо спросил Пилат. — Этого он, игемон, не сказал».
Этот мощный завершающий акцент оставляет Пилата в экзистенциальной позиции неизбывного одиночества — наедине и лицом к лицу со своей виной. Отсюда неслучайные детали в описании игемона: «внезапно треснувший голос», «хриплый голос». В большом пространстве романа Булгаков нередко представляет веселую карнавальную вязь вина и в и н ы с акцентировкой образов материально-телесного низа. Так, например, в эпизоде посещения буфетчиком Соковым нехорошей квартиры вся ситуация разыграна на тонких сопряжениях значений. Представившись заведующим буфетом театра «Варьете», Андрей Фокич сразу становится обвиняемым. На его вину указывает Воланд:
«В рот ничего не возьму в вашем буфете!.. Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы... Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои!».
В ответ Соков произносит неслучайное, по булгаковскому замыслу, слово: «извиняюсь», где сема «вино» присутствует в значении «снимаю с себя вину» — «Я не по этому поводу, и осетрина здесь ни при чем».
Знаменитое «осетрину прислали второй свежести» встречает нравоучительную отповедь Воланда:
«Вторая свежесть — что за вздор! Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!».
В ответ на обвинение буфетчик снова начинает:
«Я извиняюсь...»,
т. е. снова пытается выйти из зоны виновности. Воланд же перекрывает ему ход:
«Извинить не могу», — говорит он твердо.
А далее на вполне понятном площадном языке потасовки буфетчику преподносится наглядный положительный урок. Бесцеремонно его ставят в конфузное положение, подставляя под зад хитрую скамеечку,
«задняя ножка которой тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, пребольно ударился задом об пол».
Падая, он поддел ногой другую скамеечку, стоявшую перед ним, и с нее опрокинул себе на брюки «полную чашу красного вина». В данном случае «чаша красного вина» — площадная сестра красной, «как бы кровавой лужи» у ног прокуратора, она своего рода мета, удостоверяющая вину. На несмываемость ее Булгаков указывает дополнительным и многозначительным штрихом:
«Полным горя голосом буфетчик отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнем».
Таким, «в совершенно мокрых штанах» (т. е. навеки отмеченным) он и встретится позднее на лестнице несчастному Поплавскому; автор отметит, что он шел «как пьяный». Воланд же, как будто и не было этой театрализованной паузы, продолжает с того момента, когда Андрей Фокич попытался выскользнуть из-под указания на его вину:
«Да, итак, мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть — вот что должно быть девизом всякого буфетчика».
Булгаков, кажется, выстраивает эпизод по травестийной кальке пилатовской сцены. Тонкая ирония окрашивает ситуацию выбора вина:
«Чашу вина? Белое, красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?» — любезно интересуется Воланд, а в ответ слышит: «Покорнейше... я не пью...».
В мире булгаковских произведений это уже характеристика, которую, кстати, озвучивает Воланд:
«Что-то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы».
Конечно, вина у каждого своя: Пилату — Пилатово, но, видимо, по Булгакову, преступление буфетчика не менее велико, что в плане осмысления нашей темы весьма значительно.
Следует отметить, что в описании бала у Воланда ни разу не упоминается красное вино, а только коньяк, спирт и шампанское, вследствие чего исчезают и аналогии вина и вины.
Подводя итоги наблюдения, можно сказать, что Булгаков, используя поливалентность образов еды и питья, разработал множество оригинальных изобразительно-выразительных приемов и способов формирования с их помощью новых смыслов. Эстетическая активность предметности такого рода ярко проявилась на разных уровнях художественной структуры и органически вошла в согласие со стилевыми законами булгаковского творчества, с его склонностью к социальной и психологической смещенности изображения, к карнавализации, гротескному отстранению и трагикомическому пафосу.

ЗаключениеОбразы еды и питья относятся к числу вечных в мировой культуре. Внимание к данной детали помогает нам понять замысел автора. Отношение к еде и питью, «кулинарные» детали выступают в произведении как способ авторской оценки персонажей и мира в целом. Образ еды – важнейший композиционный приём в романах Гончарова, Булгакова, Гоголя.
Необходимо отметить, что образ еды зачастую идет в параллели с христианскими заповедями, запрещающими чревоугодие, развращение души, удовлетворение только телесных потребностей. Особенно ярко это видно в произведении «Мёртвые души». Гоголь использует вид поглощения пищи героем, саму пищу как показатель душевной пустоты, «омертвелости» героя. Пища используется настолько сытная, обильная, жирная, невероятных размеров, что читатель может даже стать противно. Но мотив разрушенной души, предающейся чревоугодию, т.е. нарушающей одну из главных заповедей, есть и у Булгакова (обильное меню ресторана «У Грибоедова», которое показывает, что писателям МАССОЛИТа важно только телесное насыщение, а духовного в них не так уж и много: именно поэтому они не принимают Мастера), и у Гончарова: сытный, огромный пирог в обломовке, которым насыщались почти что неделю. Из этого следует, что с помощью образа еды можно показать гибель и развращение человеческой души, нарушающей христианскую заповедь, полную её аморальность и безнравственность.
Пища в обломовке отражают не просто состояние души героев, но и его мечты и представления о лучшей жизни, В «Собачьем сердце» автор использует образы еды как одно из средств создания образа героя, его характера, характеристики общества, в котором он живёт.
Образ еды используется не только для передания разрушения души человека. В романе «Мастер и Маргарита» с помощью образа масла, его запаха автор ведёт читателя от одной картины к другой, обращая его взор на нужные моменты, выстраивая в голове определённую цепь событий. Так образ еды выступает связующей нитью между частями повествования.
У Булгакова образы масла, вина проходят красной канвой через произведение. И если масло – один из связующих элемент некоторых частей произведения, то между вином и виной автором проводится аналогия, позволяющая раскрыть лучше черты общества и героев.
Так образ еды разными авторами используется для совершенно различных целей и играет неоднозначную роль в виде композиционного приёма. И по прошествию времени, авторы находят всё больше вариантов применения образов еды в композиции. Таким образом этот композиционный приём будет использоваться ещё долгие века, как один из самых ярких.

Список использованной литературыГончаров «Обломов»
Гоголь Н.В. «Мёртвые души»: Поэма. – М.: Худож. лит., 1985.
Булгаков «Собачье сердце», «Мастер и Маргарита»
В. В. Химич «Эстетическая активность образов еды и питья в произведениях Михаила Булгакова»
Статья Ольги Джумайло «Еда как искусство» в «Энциклопедии культуры», с. 132-135.
Рабле «Гаргантюа и Пантагриэль»
Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная смеховая культура средневековья и Ренессанса. – М.: «Просвещение», 1965.
Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового завета. – 1990.