Доклад Образ А.С. Пушкина в творческом наследии М.И.Цветаевой

Министерство образования и науки Российской Федерации
МБОУ «Адычинская общеобразовательная школа имени В.С.Чирикова»











Образ А.С.Пушкина в творческом наследии М.И. Цветаевой

















Батагай- 2015

Содержание

Введение..3
Цикл М.Цветаевой «Стихи к Пушкину».......
Образ А. Пушкина в очерке М. Цветаевой «Мой Пушкин».......
Правда искусства в очерке М.Цветаевой «Пушкин и Пугачёв».
Заключение.
Библиография





































Введение

Актуальность работы. Конец ХIX – начало XX вв. – яркий период литературной пушкинианы. На рубеже столетий А. С. Пушкин становится неким эстетическим и нравственным эталоном, с которым всё сопоставляется и в сравнении, с которым всё познаётся. А. С. Пушкин рано стал «вечным спутником» русской литературы. Многих интересовал великий писатель, были и сторонники, и противники его творчества.
Особняком стояла «пушкиниана» М.Цветаевой. «Тайна» А. С. Пушкина волновала Цветаеву ничуть не меньше других представителей литературы. Но именно Цветаева первой заговорила о том, что загадка А. С. Пушкина не столько эстетическая, литературная, сколько этическая. Во взгляде Марины Цветаевой на жизнь, творчество А. С. Пушкина многие современники видели некий вызов сложившемуся представлению о поэте.
Данная работа посвящена рассмотрению проблемы специфичности отношения к А.С.Пушкину Марины Цветаевой, выявлению возможных причин, повлиявших на формирование нетрадиционного видения личности и творчества А. С. Пушкина.
Актуальность нашей работы обусловлена отсутствием единого представления, единого взгляда на личность и творчество А. С. Пушкина среди представителей литературы, так как каждая литературная эпоха выдвигала своего Пушкина. Таким образом, актуальность темы, её практическая значимость обусловили выбор темы нашей работы: «А.С.Пушкин в творческом наследии М.И.Цветаевой».
Объект исследования: произведения М. И. Цветаевой
Предмет исследования: образ А.Пушкина в творчестве М. Цветаевой.
Цель работы: рассмотреть широкий спектр эстетических реакций Марины Цветаевой на личность и творчество А. С. Пушкина.
Гипотеза исследования: если мы раскроем особенности интерпретации образа А. С. Пушкина в очерках М. Цветаевой, то тогда найдём отличие её взгляда от общих литературных тенденций, изучим широкий спектр нетрадиционного видения личности и творчества А.С. Пушкина.
Для достижения цели необходимо решить следующие задачи:
- установить степень разработанности исследуемой проблемы в критической литературе;
- определить основные факторы, повлиявшие на формирование образа А. С. Пушкина в сознании М.Цветаевой;
- раскрыть особенности интерпретации образа А. С. Пушкина М. Цветаевой на материале цикла «Стихи к А. С. Пушкину», очерков «Мой Пушкин», «Пушкин и Пугачёв»;
- рассмотреть проблемы специфичности отношения к А. С. Пушкину Цветаевой, отличие её взгляда от общих тенденций в восприятии А. С. Пушкина писателями конца XIX – начала XX вв.
Новизна исследования заключается в анализе образа А. С. Пушкина и его творчества как концептуального построения Марины Цветаевой, субъективный взгляд которой сформировал новую эстетическую реальность пушкинского мира.
































Цикл М.Цветаевой «Стихи к Пушкину»


Вся его наука –
Мощь. Светло - гляжу:
Пушкинскую руку
Жму, а не лижу

Нельзя не учесть особых событий, при которых были написаны «Стихи к Пушкину» - атмосферы юбилея, устроенного А. С. Пушкину белой эмиграцией. Конкретно белоэмигрантская литература с огромным рвением стремилась к тому, чтоб перевоплотить А. С. Пушкина в икону, трактовала его как «идеального поэта» в духе понятий, против которых так яростно восстала в собственных стихах Марина Цветаева: А. С. Пушкин - памятник, мавзолей, гувернёр, лексикон, мера, грань, золотая середина.
Цикл Цветаевой «Стихи к А. С. Пушкину» заполнен явными и скрытыми реминисценциями из самых разных литературных произведений - и из текстов XIX века, и из текстов современников Цветаевой.
Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов», по - видимому, отсылает нас к стихотворению Вяземского «Русский Бог»(1828). На него указывают особенности лексики, метрики, строфики. Для Вяземского типично особенное строение первой строчки во второй и пятой строфах:
«Бог метелей, бог ухабов,
Бог голодных, бог холодных»
Аналогично у Марины Цветаевой:
«Бич жандармов, бог студентов,
Критик - ноя, нытик - вторя»
(тоже первые строчки строф).
Строфика различается. У Вяземского - однообразные 4-х строчные строфы АбАб, у Цветаевой - чередование 4 - строчных и 2 - строчных строф: АбАб + ВВ. Эта строфика нужна для наращивания смыслов, прочитанных в стихотворении Вяземского.
В стихотворении Вяземского черты «русского бога» даются перечислением. Полемичность стихотворения ясна даже без учёта его начального контекста. Стихотворение Цветаевой также построено на перечислении признаков. Перечисление - явный спор с критиками:
«Пушкин - в роли лексикона
Пушкин - в роли гувернёра -
Пушкин - в роли русопята
Пушкин - в роли гробокопа?»
Отсылка к Вяземскому - отсылка к тексту классика, союзника. С помощью Вяземского развенчивается фальшивое представление об А. С. Пушкине как о «золотой середине».
«Опасные стихи Они внутренне революционны, внутренне мятежные, с вызовом каждой строкиОни мой, поэта единоличный вызов - лицемерам тогда и теперь», - писала Марина Цветаева в письме Анне Тесковой 26 января 1937 года. Весь цикл пронизан полемичным переосмыслением разных точек зрения. «В этом цикле наибольшее внедрение стереотипа приводит к отрицанию стереотипа.
Предельное отрицание стереотипов происходит в издевательских вопросах, которые венчают двустишия. Сама строфика стихотворения полемична, ритм текста постоянно выходит за пределы своей схемы:
Томики, поставив в шкафчик -
Посмешаете ж его,
Беженство своё смешавши
С белым бешенством его!
Белокровье мозга, морга
Синь - с оскалом негра, горло
Кажущим
В этом случае строфа не заканчивается вопросом, за пределы строфы выходит А. С. Пушкин уже не отрицательно определённый - «не русопят», «не гувернёр» - но определённо положительно: хохочущий негр.
В «Стихах к Пушкину» поэт отвергается как застывший, мёртвый эталон «меры», «золотой середины». Он - живой, превосходный автор. В третьем стихотворении цикла «Станок» А. С. Пушкин утверждается как равный собеседник:
Пушкинскую руку
Жму, а не лижу
Вольному - под стопки?
Мне в котле чудес
Сем - открытой скобки
Ведающий - вес,
Мнящейся описки -
Смысл, короче - всё.
Ибо нету сыска
Пуще, чем родство!
Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов» опровергает образ А. С. Пушкина как «русского бога». Если А. С. Пушкина принимать как «русского бога», то образ его становится знаком вневременной «золотой середины», застывает, становится вершиной. Но А. С. Пушкин не общерусский, не бог, а живой человек. Будучи живым человеком, он не может быть критерием меры. А. С. Пушкин в стихотворениях цикла -- самый вольный из вольных, бешеный бунтарь, который весь, целиком - из меры, из границ (у него не «чувство меры», а «чувство моря») - и потому «всех живучей и живее»:
«Уши лопнули от вопля:
«Перед Пушкиным во фрунт!»
А куда девали пекло
Губ - куда девали бунт?
Пушкинский? Уст окаянство?
Пушкин - в меру Пушкиньянца!»
«Отношение Цветаевой к Пушкину - кровно заинтересованное и совсем свободное, как к единомышленнику, товарищу по «мастерской». Ей ведомы и понятны все тайны ремесла Пушкина - любая его скобка, любая описка. Она знает цену каждой его остроты, каждого слова». «Литературные аристархи, арбитры художественного вкуса из среды белоэмигрантских писателей в очень запальчивом тоне упрекали Цветаеву в нарочитой трудности, затрудненности её стихотворной речи, видели в её типе «косноязычии» вопиющее нарушение узаконенных норм классической, «пушкинской» ясности и гармонии - поэзия! Подобного рода упреки нисколько Цветаеву не смущали. Она отвечала «пушкиньянцам», не скупясь на оценки («То-то к пушкинским избушкам лепитесь, что сами - хлам!»), и брала А. С. Пушкина себе в союзники:
Пушкиным не бейте!
Ибо бью вас - им!
В «Стихах к Пушкину» речь идёт о поэтическом творчестве, а не о нравах и состоянии общества. К поэтическому творчеству критерии наружной логичности неприемлемы. «По мне, в стихах всё обязано быть некстати, не так, как у людей», - писала А. А. Ахматова в 1940 году в цикле «Тайны ремесла». Нужно учесть и собственное бунтарство Цветаевой, ее представления о месте поэта в обществе. Поэт - изгой, он неуместен по собственной природе:
«В сём христианнейшем из миров
Поэты - жиды» («Поэма Конца», 1924)
Поэзия - есть бунт живого человека против косного порядка, застоя во имя живого и меняющегося роста.
В цикле «Стихи к Пушкину» отношение Цветаевой к поэту напоминает отношение Маяковского в 20 - е годы:
«Я люблю Вас
но живого
а не мумию
Навели
Хрестоматийный глянец
Вы
По - моему
При жизни
- думаю-
Тоже бушевали
Африканец!».
Но М. И. Цветаева более революционна и менее пессимистична, чем Маяковский в стихотворении «Юбилейное», где «я» - персонаж подсаживает Пушкина обратно на пьедестал. У Марины Цветаевой А. С. Пушкин на пьедестал не возвращается. У Марины Цветаевой укрытого обожествления А. С. Пушкина нет. Перевоплощение поэта в идола приводит к застою, к ориентации на прошедшее, к фальсификации Пушкина.
Отношение к России в «Стихах к А. С. Пушкину» полемично:
« Беженство своё смешавши
С белым бешенством его!»
« Поскакал бы, Всадник Медный,
Он со всех копыт назад»
Бешенство А. С. Пушкина - белое, оно соотносимо с белым движением. Эмигрантские «пушкиньянцы» - «беженцы», они сдались без боя, не лишь физически, став эмигрантами, но и метафизически, сдавшись диктату «золотой середины», подведя А. С. Пушкина пол свою меру.
Отождествление А. С. Пушкина с Медным всадником феноменально, но оно развивается в следующем стихотворении цикла - «Пётр и Пушкин». Пётр, в различие от Александра I и Николая I, отпустил бы А. С. Пушкина за границу, «на побывку в свою африканскую дичь!».
Пётр - также непредсказуемый бунтарь, ценящий талант ненавидящий «робость мужскую». За что и убил отпрыска «сробевшего». Его истинный отпрыск - Ганнибал, истинный правнук - А. С. Пушкин. В виде Петра - сыноубийцы и А. С. Пушкина - Медного всадника акцентируются непредсказуемость, властность, свобода, готовность пересечь границы.
В «Стихах к Пушкину» были развиты такие темы, как разговор поэта с иным поэтом на равных, исключительность, опасность положения хоть какого поэта во все времена.
«С тех пор как Пушкина на моих очах (в детстве) - на картине Наумова - убилия поделила мир на поэта и всех, и избрала - поэта, в подзащитные избрала - поэта; защищать поэта - от всех; как бы эти все ни одевались и ни назывались. Пушкин был негр Какой поэт из бывших и сущих - не негр, и какого поэта - не убили?».

Образ А. Пушкина в очерке М. Цветаевой «Мой Пушкин»

В 1937 году, в злополучном году нашей истории, волей случая тот год совпал со столетием гибели Пушкина, и цветаевское эссе «Мой Пушкин» оказалось как бы приуроченным к печальной дате. Написанное в Париже на исходе 1936 года, оно впервые увидело свет в парижских «Современных записках». И только через тридцать лет, в 1967-м, удостоилось публикации в России в журнале "Наука и жизнь".  До сих пор памятна та публикация. 3 600 000 был тираж тогдашней "Науки и жизни". Для текста Марины Цветаевой - тираж фантастический! Ее гениальная, но трудная проза никогда еще не адресовалась многомиллионному читателю. Все цветаевское, напечатанное до той поры в России, Чехии, Франции, совокупным числом экземпляров не достигало и десятой доли щедрости нелитературного журнала. Дочь Цветаевой - Аля - Ариадна Сергеевна Эфрон до последнего часа не верила, что "Мой Пушкин" появится в таком массовом журнале без урона для текста. И не сомневалась, что усмиряющая ручка редактора или цензора «утишит» вступление, начинавшееся «слишком громко».  «Мой Пушкин - это проза необычная, проза поэта. И необычайная - проза о поэзии. Это рассказ о вторжении в душу ребенка стихии стиха. И рассказ о неумолчном ответном эхе, родившемся в этой душе. Незаурядной душе: ребенку ведь и самому предстояло стать поэтом, да еще выдающимся, решительно непохожим ни на кого на свете. Это проза-воспоминание и проза-прозрение. Проза-исповедь и проза-проповедь. А сверх всего проза-исследование...» Слово исповедь, пожалуй, здесь самое важное. В исповедальности "Моего Пушкина" содержалось поразительное признание: Время "на Пушкина", на общение с ним маленькая Марина стала исчислять с младенчества. Может быть, оно, младенчество одаренности, и кончилось, когда началось то исчисление. Званая и сразу же избранная трехлетняя девочка увидела в спальне матери картину на стене – «Дуэль»: «Снег, черные прутья деревец, двое черных людей проводят третьего, под мышки, к саням - а еще один, другой, спиной отходит. Уводимый - Пушкин, отходящий - Дантес...  По ее словам, оглянувшись назад, она увидела, что в семь лет стала не только любить и жалеть Пушкина, но и стихи его понимать. В семь лет! И невольно приходят на память пушкинские «7 лет, 4 месяца, 17 дней» на создание великого романа. Ну конечно, тут нет никакой параллели с семилетним «созреванием Пушкина» в душе удивительной девочки. Но близкие числовые совпадения всегда искусительны: они словно бы намекают на тайную - кентаврическую - связь явно несвязуемых явлений. Без мистики, а просто в угоду нашему воображению! Так нам в угоду «лишний раз» связываются два гения русского искусства слова.  Когда Цветаева писала «Мой Пушкин», ее бедственная жизнь эмигранта-изгоя шла еще и под знаком сдвоенного трагизма тогдашней Истории Евразии: гитлеровский террор на Западе и сталинский террор в России. Под каждодневным гнетом быта и бытия вспоминала она, избранная, как рано окликнул ее Пушкин. Кроме картины в маминой спальне, был черный монумент на близлежащем бульваре. И назывался Памятник-Пушкина. Цветаевский дом в Трехпрудном был в пяти минутах ходьбы - нет, лучше детского бега - от Памятник-Пушкина. И знаменитый чугунный монумент Опекушина годами был участником детских игр уже начинавшей все понимать дочери филолога и музыкантши. А потом стал метафорическим началом размышлений верной наследницы умнейшего мужа России, да притом таких размышлений, что, к несчастью, не стареют и могли бы родиться сегодня. «Под памятником Пушкина росшие не будут предпочитать белой расы... Памятник Пушкина, опережая события - памятник против расизма, за равенство всех рас, за первенство каждой - лишь бы давала гения. Памятник Пушкина есть живое доказательство низости и мертвости расистской теории. Расизм до своего зарождения Пушкиным опрокинут в самую минуту его рождения...». Когда Марина Ивановна писала эти строки в дни гитлеризма-сталинизма, ей оставалось жить на свете всего пять лет. Пушкин был с нею до конца. Она ведь убежденно говорила: «Да, что знаешь с детства - знаешь на всю жизнь...» И, возможно, она тогда предчувствовала, что этой "всей жизни" ей отпущено уже немного.  «Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: «Прощай, свободная стихия!»... я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь - а на смерть». Невесело. Но язык больших поэтов - кентавр: сочетание несочетаемого - точности с многозначностью. И не надо верить, будто Цветаева пролюбила Пушкина только прощанием. Да ведь и само пушкинское «Прощай, свободная стихия!» означало вместе с тем – «здравствуй!». И потому радовало душу... А за шесть лет до "Моего Пушкина" Цветаева написала в одном письме: «Ведь Пушкина убили, потому что своей смертью он никогда бы не умер, жил бы вечно...».  Так можно было написать, только пролюбив его на жизнь! И к 200-летию со дня его рождения лучших слов сказано не было. Предпосылки нетрадиционного видения Цветаевой А. С. Пушкина - в самобытном характере личности Марины Цветаевой, в особенностях ее мирочувствия. Не мыслить над объектом, будь то человек либо другая реалия, а ощущать его, не осязать, а внимать и воспринимать в себя, поглощать душой, утоляя эмоциональную жажду. Отсюда, может быть, и особенный надрыв, «безмерная» эмоциональность. То, чего не было у А. С. Пушкина, с которым в данной ситуации сравнивается Марина Цветаева. Не действительность, а нереальность является традиционно у Марины Цветаевой поводом к творчеству. Белкина М. И. Заметила, что в отношении Марины Цветаевой этот закон работал непреложно: «Главное в жизни М. И. Цветаевой было творчество, стихи, но стихи рождались от столкновения ее с людьми, а людей этих и дела с ними она творила, как стихи, за что жизнь ей жестоко мстила».  Эта «месть жизни» была, возможно, следствием того, что Марина Цветаева предпочитала творчество любви. Она отказывалась воспринимать людей таковыми, какими они ставали перед ней, но творила их «по своему виду и подобию», более того - она, разочаровавшись, неистово презирала своё «творение».
Способ анализа Марины Цветаевой можно назвать интуитивным постижением. Марина Цветаева утверждала, что высшей ценностью и достоверностью в искусстве является «опыт личной судьбы», «кровная истина». От данной «кровной истины» недалеко и до кровного родства, о чём Марина Цветаева и «проговаривается» в очерке «Мой Пушкин»: «С пушкинской дуэли во мне началась сестра». Так в творчестве Марины Цветаевой можно найти «скрытые претензии» чуть ли не на кровное родство с А. С. Пушкиным, на происхождение от одного предка. Естественно, что эти «претензии» казались современникам необоснованными, «незаконными». В довершение всего свою работу Марина Цветаева назвала «Мой Пушкин». «Мой» в этом заглавии, очевидно, превалировало и многим современникам показалось вызывающим. «Мой Пушкин» был воспринят как претензия на единоличное владение и претензия на единственно - верное толкование. Наблюдается некое несоответствие заглавия и жанра работы. «Мой Пушкин» - автобиографическое эссе. В названии - А. С. Пушкин, в содержании - собственная биография автора. Валерий Брюсов много ранее Марины Цветаевой назвал одну из собственных работ «Мой Пушкин», эта работа дала заглавие целой книге статей об А. С. Пушкине, изданной уже после погибели Валерия Брюсова. Но в статьях Валерия Брюсова речь и шла об А. С. Пушкине, как было заявлено в названии, о его произведениях с привлечением только малой доли автобиографизма. У Валерия Брюсова преобладающим моментом становится всё же «повествование» об А. С. Пушкине, а не о себе. «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, напротив, так ее личный, неотторжимый от ее судьбы, начиная с детских впечатлений и кончая очерком. Способ чтения А. С. Пушкина Мариной Цветаевой можно обозначить как вынесение содержания за пределы настоящей видимости, за пределы контекста произведения. «Золотое чувство меры» - это, по мнению Цветаевой, лишь видимость, за которой прячется настоящее - стихийное - «Я» поэта. Разумеется, это ожесточенное противостояние Цветаевой попытке канонизировать поэта, защита его стихийности, «несрединности» являлась защитой собственного идейно - художественного мира. Чтоб проникнуть в глубинные пласты творчества А. С. Пушкина, Марина Цветаева обязана была ощущать в себе психологическое родство с поэтом, опираться даже не на логику жизненного опыта, а уповать на самые сокровенные мотивы каждого жеста поэта. Из «котла чудес творчества А. С. Пушкина она вылавливает то, чего остальные по каким - или причинам не замечают».  Неповторимое чтение А. С. Пушкина «глазами и сердцем ребёнка», когда «взрослая» Марина Цветаева скрывается в подтексте, - характерная черта очерка «Мой Пушкин». План «Моего Пушкина» ясно очерчен в письме к П. Балакшину: «Мне, к примеру, страшно хочется написать о Пушкине -- Мой Пушкин -- дошкольный, хрестоматийный, тайком читанный, -- юношеский -- мой Пушкин -- через всю жизнь».  В произведении «Мой Пушкин» Марина Цветаева придает огромное значение собственной детской встрече с отпрыском А. С. Пушкина Александром, когда он пришел с визитом в «трехпрудный дом» её родителей. В рассказе об этом событии она передает свое детское восприятие, когда Марина Цветаева «еще не знала, что Пушкин - Пушкин» и отождествляла его с монументом в Москве, для нее он был «Памятник - Пушкина». Из этого следовало, что в дом её родителей «в гости приходил отпрыск монумент- Пушкина». Но скоро и неопределенная принадлежность отпрыска стерлась: отпрыск монумент - Пушкина превратился в сам монумент - Пушкина.  Кто же такой А. С. Пушкин? В «Моем Пушкине» он имеет множество имен и определений «уводимый - Пушкин» после роковой дуэли; «Пушкин -- поэт»; «Пушкин был мой первый поэт и первый поэт России»; «Пушкин -- негр» (а «какой поэт из бывших и сущих не негр?»); « Пушкин -- монумент - Пушкина»; «Пушкин -- Пушкин»; «Пушкин -- символ»; «Пушкин есть факт, опрокидывающий теорию». И то, что некие из этих определений А. С. Пушкина противоречат друг другу, лишь подчеркивает Пушкинское величие, указывая на его всеобъемлющую, божественную природу. Кто, не считая бога, может быть и смертным человеком, и божеством; погибшим и живым; фактом и эмблемой; постоянно оставаться самим собой, даже когда он «другой». На фоне напористого повторения Цветаевой имени А. С. Пушкина феноменом смотрится тот факт, что с самого начала «Моего Пушкина» она употребляет его как прикрытие для изложения собственной личной, окутанной загадочностью истории: «Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей -- "Jane Eyre" -- Тайна красной комнаты. В красной комнате был тайный шкаф». Тут мы имеем дело с классическим приемом - увлечь читателя, заинтересовать его, поскольку Марина Цветаева медлит и откладывает рассказ о «тайне красной комнаты». Когда Марина Цветаева, наконец, подходит к раскрытию тайны красной комнаты, она увеличивает масштабы данной тайны, включив в нее весь райский мир собственного детства: «Но что же тайна красной комнаты? Ах, весь дом был тайный, весь дом был - тайна! Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод - том, большой сине-лиловый том с золотой надписью вкось - Собрание сочинений А.С.Пушкина». А. С. Пушкин Марины Цветаевой был тайным, потому что он её «заразил любовью. Словом - любовь», а конкретно - катастрофической любовью Татьяны и Онегина. Их любовь пробудила в ней тайное желание, которое она скрывала от матери, не догадывавшейся, что она «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих совместно, в любовь». Цветаева продолжает: «И ни одной собственной вещи я позже не писала, не влюбившись сразу в двух (в нее - немножко больше), не в них двух, а в их любовь». Таким образом, Цветаева пронесла через всю жизнь, с детства и до зрелости, образ собственного А. С. Пушкина, который соответствовал большинству требований, предъявляемых ею к правдивому, бессмертному русскому поэту.
Правда искусства в очерке М.Цветаевой «Пушкин и Пугачёв»
Существует совершенно немного произведений, в которых так убедительно, с таковым узким пониманием было бы сказано о народности А. С. Пушкина. А тот факт, что говорит это большой российский поэт, во много раз увеличивает цену произнесенного. В 1937 году, в год столетия со дня смерти Пушкина, Цветаева пишет литературное эссе-исследование «Пушкин и Пугачёв». Дата – не только пушкинская. В очерке Цветаева сравнивает два пушкинских произведения – «Историю Пугачёвского бунта» и «Капитанскую дочку». Очерк «Пушкин и Пугачев» Марина Цветаева написала уже на исходе собственного эмигрантского полубытия, когда прошли долгие годы тяжких заблуждений, непоправимых ошибок, мучительных колебаний, очень поздних прозрений. Поэтому, естественно, не случаем, а, напротив, в высокой степени знаменательно, что в дни Пушкинского юбилея Марина Цветаева, минуя все другие вероятные и даже притягательные для нее темы, связанные с Пушкиным, обращается к теме народного революционного движения, к виду народного вожака - Пугачева. В самом выборе таковой темы чувствуется вызов юбилейному благонравию и тому пиетету, с которым белая эмиграция относилась к повергнутой славе бывшей России, ее павших властителей. Ненависть, с которой говорила Марина Цветаева о «певцоубийце» Николае, презрение, с которым отзывалась она о «белорыбице» Екатерине, не могли не смущать белоэмигрантскую элиту как совсем неуместная в юбилейной обстановке выходка.
В «Истории» Пугачёв – беспримесный, чистый злодей, от зверств которого стынут жилы. Основываясь на исторических документах, почерпнутых в архивах, Пушкин даёт кровавый лик мятежа. «Капитанская дочка» написана позднее. Цветаева читает повесть как своеобразное завещание Пушкина. И пытается понять, почему же в «Капитанской дочке» Пугачёв – другой, иной, обладающий странным могучим обаянием. Вожатый, несущий в себе загадку и чары. «Да, и здесь Пугачёв – ужасен, и здесь – изверг, злодей. Злодей для всех, но не для меня» И Цветаеваотождествляет себя с Гринёвым. Николай 1 – и Пушкин. Пугачёв – и Гринёв.
От Пугачёва на Пушкина, по словам Цветаевой, сошла могучая чара. Полюбить того, кто на твоих глазах (Гринёва) убил отца, а затем и мать твоей любимой, оставив её круглой сиротой? Только чара может как бы закрыть все злодейства. Иначе объяснить это невозможно, нельзя. Однако притягательная сила, необъяснимая и неодолимая, влечёт Гринёва к Пугачёву. Почему?
Ему снится, что депешей его вызывают к смертельно больному отцу. Он мчится домой. Входит в комнату – и видит на постели вместо умирающего отца огромного чернобородого мужика с весёлыми глазами. Мужик, выхватя топор, стал махать им влево и вправо. Угрожать Гринёву? Но во сне явилась «безнаказанность» страха, точно знание того, что «я», то есть Гринёв, уцелеем Как, каким образом? Какой способ уцелеть явился в повести?
Гриневу велят подойти к Пугачёву и поцеловать ему руку.
Целовать руку убийце? Цветаева, как и Гринёв, отвечает: нет! «Пугачёв в ту минуту был – власть, насилие, нет, больше – жизнь и смерть, итак, поцеловать руку я при всей своей любви не смогла бы» Гринёв отказался целовать руку злодею – под страхом смерти.
Диалог между Гриневым и Пугачёвым Цветаева называет бессмертным. Диалог – последнее испытание Гринёва.
- А коли отпущу, спрашивает Пугачёв, - так обещаешься ли, по крайней мере, против меня не служить?
И блестящий, мужественный ответ Гринёва. Честный, прямой, искренний:
- Как могу тебе в этом обещаться? – отвечал я. Происходит очная ставка – долга и бунта. После этого ответа Гринёва Пугачёв поступает парадоксально – он не велит казнить, велит – миловать. Пугачёв «изнутри своей волчьей любви» ягнёнка (Гринёва) отпустил. Гринёв – по Цветаевой (и по Пушкину) – Пугачёву поверил. Поверил полному его бескорыстию, чистоте его сердечного ответа.
Но странное чувство отравляет Гринёву мысль о своём благодетеле: «мысль о злодее, обрызганном кровью стольких невинных жертв»
Не увидеть здесь, в этой тщательно выписанной Цветаевой пушкинской цитате, ассоциаций со временем невозможно. Они, эти переклички, напрашиваются сами собой. Почему для Цветаевой так важно повторить эту мысль о некоей завороженности чарой, магией тирана? Цветаева объясняет: «Чара – скрывает все злодейства врага, всё его вражество, оставляя только одно: твою к нему любовь»
Был ли это самообман Цветаевой, надежда на то, что к ней, как к ягнёнку (Гринёву), проявят милость и понимание? Утопия? Пугачев для Цветаевой – не Самозванец только, и не Самодержец, и не конкретный вождь, дающий повод к ассоциациям тридцать седьмого года. Он – мятежная, кровавая Россия, сама себя ещё не познавшая, но обладающая странной, могучей чарой. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман».
Для самой Марины Цветаевой «историческая» тема, естественно, заполучила особенный, остросовременный смысл. У Пушкина в «Капитанской дочке» Марина Цветаева нашла такое разрешение темы, которое отвечало уже не лишь её душевному настрою, но и её раздумьям о собственной человеческой и писательской судьбе.
В очерке «Мой Пушкин» Марина Цветаева, рассказывая, как еще в раннем детстве страстно полюбила Пушкинского Пугачева, обронила такое признание: «Все дело было в том, что я от природы обожала волка, а не ягненка» . Такая уж была её природа: обожать наперекор. И далее: «Сказав «волк», я назвала Вожатого. Назвав Вожатого - я назвала Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в черный лес ягненка поволокшего - обожать. Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве скажу раздельно, потому что Вожатый заведет нас далёко, может быть, еще дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла, в то место дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь». Речь идет тут о главном и основном - о понимании живой жизни с её добром и злом. Добро воплощено в Пугачеве. Не в Гриневе, который по-барски снисходительно и небрежно одарил Вожатого заячьим тулупчиком, а в этом «недобром», «лихом» человеке, «страх-человеке» с темными радостными очами, который про тулупчик не забыл.
Пугачев щедро расплатился с Гриневым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но, по Цветаевой, этого не достаточно: Пугачев уже не желает расставаться с Гриневым, обещает его «поставить фельдмаршалом», устраивает его любовные дела - и все это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так посреди моря крови, пролитой безжалостным бунтом, торжествует бескорыстное человеческое добро.
В «Капитанской дочке» Марина Цветаева любит одного Пугачева. Все остальное в повести оставляет её равнодушной - и комендант с Василисой Егоровной, и Маша, да, в общем, и сам Гринев. Зато огневым Пугачевым она не утомляется наслаждаться - и его самокатной речью, и его очами, и его бородой. Это «живой мужик», и это «самый неодолимый из романтических героев». Но больше всего привлекательно и дорого Цветаевой в Пугачеве его бескорыстие и великодушие, чистота его сердечного влечения к Гриневу. «Гринев Пугачеву нужен ни для чего: для души» - вот что делает Пугачева самым живым, самым правдивым и самым романтичным героем.
В данной связи Марина Цветаева касается огромного вопроса - о правде факта и правде искусства. Почему Пушкин поначалу, в «Истории Пугачева», изобразил великого бунтаря «зверем», воплощением злодейства, а в написанной позднее повести - великодушным героем? Как историк он знал все «низкие истины» о пугачевском восстании, но как поэт, как живописец - про них забыл, отмел их и оставил основное: человеческое величие Пугачева, его душевную щедрость, «черные глаза и зарево».
Ответ Цветаевой не полон, но многозначителен. А. С. Пушкин поступил так потому, что истинное искусство ни прославления зла, ни любования злом не терпит, потому что поэзия - высший критерий правды и правоты, потому что настоящее «знание поэта о предмете» достигается только одним методом - через «очистительную работу поэзии».
А. С. Пушкин в «Капитанской дочке» поднял Пугачева на «высокий помост» народного предания. Изобразив Пугачева великодушным героем, он поступил не лишь как поэт, но и «как народ»: «он правду факта- исправил... Дал нам другого Пугачева, собственного Пугачева, народного Пугачева». Марина Цветаева зорко рассмотрела, как уже не Гринев, а сам А. С. Пушкин подпал под чару Пугачева, как он влюбился в Вожатого. Так в очерке «А. С. Пушкин и Пугачёв» на первый план выдвигается тема народной правды, помогающей поэту прямее, пристальнее вглядеться в живую жизнь.
«Снова и опять возвращается Цветаева к самому Пушкину - к его личности, характеру, судьбе, катастрофы, смерти. Естественно возникает неотразимое сопоставление: «Самозванец - неприятеля - за правду - отпустил. Самодержец - поэта - за правду - приковал». Пушкин становится олицетворением стреноженной свободы». Очерки Цветаевой замечательны глубочайшим проникновением в самую суть Пушкинского творчества, в «тайны» его художественного мышления. Так писать об искусстве, о поэзии может лишь живописец, поэт. Меньше всего это похоже на «беллетристику», но это художественно в самой высокой степени.
В прозе Цветаевой воплощен особенный тип речи. Речь лирична, а в основном - совсем свободна, естественна, непреднамеренна. В ней нет и следа беллетристической гладкости и красивости. Больше всего она напоминает взволнованный и потому несколько сбивчивый спор либо «разговор про себя», когда человеку не до оглядки на строгие правила школьной грамматики. В самой негладкости данной стремительной, захлебывающейся речи с её неизменными запинаниями, синтаксическими вольностями, намеками и подразумеваниями таится та особая красота живого языка.
И совместно с тем несвязная, казалось бы, речь Марины Цветаевой на уникальность точна, афористически сжата, полна драматичности и сарказма, играется всеми цветами смысловых значений слова. Несколько резких, молниеносных штрихов - и готов убийственный портрет Екатерины: «На огневом фоне Пугачева - пожаров, грабежей, метелей, кибиток, пиров - эта, в чепце и душегрейке, на скамейке, меж всяких мостиков и листиков, представлялась мне большой белой рыбой, белорыбицей. И даже несоленой».
Споря с Пушкиным, Цветаева повторяет, что обман всегда низок, а истина всегда высока. У Пушкина низких истин – ни одной. Пушкин, приходит к выводу Цветаева, преобразил и Пугачёва, даровав ему ещё и высокие, человеческие качества. «И эта чистота есть поэт». Низких истин ни одной – чисто.
Самая разительная черта словесного стиля Цветаевой - нерасторжимое единство мысли и речи. Сама сбивчивость и затрудненность её прозы - от богатства мысли, спрессованной в тугой комок, и от интенсивности её выражения.
Таким образом, стихия поэтического дышит в пушкинских очерках Марины Цветаевой. В них она такой же своеобычный и уверенный мастер, слова, каким была в стихах, такой же вдохновенный поэт со всей присущей ей безмерностью чувств - огненным восторгом и бурным негодованием, постоянно страстными и часто пристрастными суждениями. Конкретно накал непосредственного чувства и энергия его словесного выражения делают эти очерки прозой поэта













Заключение

Отличие взгляда Марины Ивановны Цветаевой от общих тенденций в восприятии А.С. Пушкина писателями конца 19-начала 20 века заключается в том, что стереоскопия её нетрадиционного видения раскрывает нам его бунтарскую натуру и являет облик поэта-революционера, поэта-мятежника, поэта-освободителя. Она вовсе не выдумывает, не сочиняет его она узрела сердцем и постигла душой этот облик Поэта. Вряд ли кто-нибудь решится спорить с тем, что Пушкин действительно живо совмещал в самом себе и собственном творчестве эти полюса, эти грани, эти измерения. Но именно в образе, сотканном этой поэтессой, стороны его истинной природы оказались явлены наиболее отчетливо и выразительно.
Нам кажется, что для более полного понимания колорита пушкинского образа, сотканного в душе Марины Цветаевой, важно привести несколько отрывков из работы В.Н. Орлова «Сильная вещь – поэзия»: «Цветаева проникновенно писала о многих поэтах. Но поистине первой и неизменной любовью ее был Пушкин. Мало сказать, что это ее «вечный спутник». Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений и Тютчева, и Некрасова, и Блока, и Маяковского. И для нее самой «вечно современный» Пушкин всегда оставался лучшим другом, собеседником, советчиком. С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии».
В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное и решающее это твердое, непреложное убеждение в том, что влияние Пушкина может быть только освободительным. Порукой этому сама духовная свобода Пушкина. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство (об этом в ее трактате «Искусство при свете совести»).
Здесь, пожалуй, нам не к месту вносить поправки в цветаевское понимание и истолкование искусства и творчества. Но нельзя не считаться с ее убеждением: поэт дитя стихии, а стихия всегда «бунт», восстание против слежалого, окаменевшего, пережившего себя. Нет ни одного настоящего поэта, который не искал и не находил бы в стихии бунта источник высочайшего вдохновения. Пример Пушкин, который «Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачева любил». Именно поэтому у каждого настоящего поэта есть свой «Пугачев», свой образ бунтарской стихии.
Сама любовь настоящего поэта к Пушкину и принятое на себя поэтом «исполнение пушкинского желания» предполагают не рабскую зависимость, а полную свободу от нее. Ее Пушкин самый вольный из вольных, бешеный бунтарь, который весь, целиком из меры, из границ и потому «всех живучей и живее».
Собранные вместе, как проявления единого вероисповедания, ссылки Цветаевой на Пушкина, ее произведения и размышления о нем подтверждают его постоянное присутствие в творческой и обыденной жизни поэта с самого ее детства. Тем не менее, вопреки предостережениям самой Цветаевой, Пушкин ее детства был отмечен теми же особенностями, что и Пушкин ее зрелости. Ее Пушкин мало изменялся в ходе ее жизни, как бы подтверждая ее же часто повторяемую максиму: «Да, что знаешь в детстве знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве не знаешь на всю жизнь». Александр Сергеевич Пушкин для всей русской поэзии был и навсегда останется по праву Отца, по праву Родителя, по праву Основателя фигурой предельной, абсолютной, эталонной во всех отношениях. Он Точка Отсчета, Архетип Традиции, Маяк и Камертон, Пробный камень и Вершина восхождения. В таком восприятии Пушкина нет ничего надуманного или формального, ничего идолопоклоннического, ничего привнесенного. Истинное величие Пушкина, на наш взгляд, заключается в его поразительном синтетизме, всеохватности, полноте. Он сумел гармонично совместить несовместимое и художественно согласовать позиции и понимания, внешне друг другу лишь оппонирующие. Пушкин этакий Пробный Камень поэтических вселенных. Потому немудрено, что великая поэтесса ХХ века столь трепетно относились к фигуре Поэта и через понимание его Поэзии стремилась постичь собственные духовные искания.  Таким образом, рассмотрев проблемы специфичности отношения к А.С.Пушкину Марины Цветаевой, выявив возможные причины, повлиявшие на формирование нетрадиционного видения личности и творчества А.С.Пушкина, мы можем смело заявить, что наши задачи решены, а цель достигнута.






Библиография

1. Александров В. Ю. Жанровое своеобразие поэзии М. Цветаевой // День поэзии Марины Цветаевой. Сборник статей /Под редакцией Барбары Леннквист и Ларисы Мокробородовой. – СПб., 1997.- с.85-105
2. Алешка Т.В. Марина Цветаева и художественные искания ХХ века: Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4. – Иваново: ИГУ, 1999.- с. 200-202
3. Анненский Л. Серебро и чернь: Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века. – М., 1997 –с. 224
4. Аронова Л. П. Язык и композиция художественных текстов Марины Цветаевой – М., 1984. -с.45-51
5. Бабушкина С. В. Поэтическая онтология Марины Цветаевой 1926-1941 годов: Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4.- Иваново: ИГУ, 1999.- с. 189-190
6. Брейтбарт Е.А. Поэт и эмиграция // Творческий путь Марины Цветаевой: Тезисы докладов / Под редакцией О.Г. Ревзиной – М.: ДМЦ, 1993. – 73с.
7. Бургин М.Д. Марина Цветаева и трансрегрессивный эрос: статьи, исследования. – СПб: Инопресс, 2000. – 238 с.
8. Викулина Л.А., Мещерякова И.А. Творчество Марины Цветаевой.- М.: «Эребус», 1998.-96с.
9. Винокурова И. «Есмь я, и буду»: (Рецензия на «Мой Пушкин» Марины Цветаевой. 3-е издание. – М.: Современный писатель, 2001. – с. 245-251.
10.Голицина В.Н. К проблеме национального своеобразия в творчестве М. Цветаевой // Историко – литературный процесс: методологический аспект: Рига, 1999. –с. 19-20
11. Евтушенко Е. Стихи не могут быть бездомными // М.Цветаева. Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения. – М.: Художественная литература, 1992. – с. 3-18.
12. Ельницкая С. О некоторых чертах поэтического мира Марины Цветаевой. – СПб., 1996. – 58-63с.
13. Захариева И. Творческая оригинальность Марины Цветаевой // Болгарская русистика: Т.15. 1997.№5.
14. Иваск Ю. Образы России в мире Марины Ивановны // Новый журнал. 1999. №152.– с. 389-412
15. Клюкин Ю. Пушкин по-французски в переводе Цветаевой. – Вена, 2002 – с. 63-84.
16. Козлова Л.Н. Марина Цветаева: путь духовного поиска // Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 3. – Иваново: ИГУ, 1998 – с. 132-139.
17. Коркина Е. «Пушкин и Пугачёв»: лирическое расследование Марины Цветаевой – СПб., 1994. – 27-35.
18. Крот А.М. Поэтический мир Марины Цветаевой: Новый ракурс. – Волгоград,1996.








13PAGE 15


13PAGE 14515




15