Сценарий литературной гостиной У нас в Туле…, посвященной 150-летию со дня рождения В.В. Вересаева

Сценарий литературной гостиной, посвященной 150-летию В.В. Вересаева
Цель – познакомить пятиклассников с тульскими страницами жизни писателя, переводчика, литературоведа и общественного деятеля нашего земляка В.В. Вересаева.
Задачи – расширение кругозора учащихся, развитие их творческого потенциала, воспитание любви к своей малой родине, формирование чувства гордости за наших земляков.
Оборудование – презентация «У нас в Туле…»«У нас в Туле…»
«Совсем уже почти как на чужого я смотрю на маленького мальчика Витю Смидовича, мне нечего тщеславиться его добродетелями, нечего стыдиться его пороков. И не из тщеславного желания оставить «потомкам» описание своей жизни пишу я эту автобиографию. Меня просто интересовала душа мальчика, которую я имел возможность наблюдать ближе, чем чью-либо иную; интересовала обстановка, которая наложила своеобразный отпечаток на душу его. Не знаю, испытывают ли что-нибудь похожее другие, но у меня так: далеко в глубине души прячется сознание того, что я все тот же мальчик Витя Смидович; а то, что я – «писатель», «доктор», что мне скоро шестьдесят лет,- все это только нарочно; немного поскрести, - и осыплется шелуха, выскочит маленький мальчик Витя Смидович и захочет выкинуть какую-нибудь озорную штуку самого детского размаха»,- писал В.В. Вересаев 9 сентября 1925 года. Давай те же обратимся к страницам «Автобиографии» писателя, нашего земляка.
Страница 1. «Детство».
«Тихая Верхне-Дворянская улица (теперь – Гоголевская), одноэтажные особнячки и вокруг них – сады. Улица на краю города, через два квартала уже поле. У папы здесь был свой дом, в нем я и родился. Вначале это был небольшой дом в четыре комнаты, с огромным садом. Но по мере того, как росла семья, сзади к дому делались все новые и новые пристройки, под конец в доме было уже тринадцать-четырнадцать комнат. Центром дома был папа. Он являлся для всех высшим авторитетом, для нас – высшим судьёю и карателем».
Отец служил сначала ординатором в больнице Приказа Общественного Призрения, но с тех пор, как я себя помню, жил частной врачебной практикой. Считался одним из лучших тульских врачей, практика была огромная, очень много было бесплатной: отец никому не отказывал, шел по первому зову и очень был популярен среди тульской бедноты. Викентий Игнатьевич быстро завоевал уважение и любовь туляков своей отзывчивостью, трудолюбием, неподкупной честностью и профессионализмом. Когда случалась беда, за помощью люди бежали именно к Смидовичу.Он открыл в доме клинику, где и принимал больных, причем бедных лечил бесплатно. В цокольном этаже была лаборатория, где Викентий Игнатьевич изготовлял лекарства и раздавал их беднякам. Не случайно, когда Смидович шел по бедняцким улицам: Серебрянской (Халтурина), Мотякинской (Л. Толстого), многие низко кланялись ему. 21 октября 1864 года на Киевской улице в доме аптекаря Бониге (ныне Старая тульская аптека на пр. Ленина) Смидович открыл лечебницу для приходящих больных. За Смидовичем часто приезжали и поздним вечером, и по ночам - Викентий Игнатьевич никогда не отказывался съездить к больному. Однажды Викентий Игнатьевич уехал, очень долго не возвращался, а когда, наконец, появился, рассказал такую историю. Ночью на его повозку напали грабители и начали стаскивать с него одежду. Когда сняли тулуп, один из воришек воскликнул: "Что ж мы делаем? Это же доктор Смидович!" Бандиты надели на доктора тулуп и проводили до дома - чтобы по дороге больше никто не обидел их любимого доктора.
Смидович не только лечил людей. Он выступал как гласный Городской думы - доносил до властей проблемы простых людей. А самая большая его заслуга - изучение санитарного состояния города. Метеорологические наблюдения, изучение состояния грунтовых вод и их химического состава, исследование городской почвы - все это велось одним Смидовичем, причем с удивительным постоянством и настойчивостью. Викентий Игнатьевич организовал Санитарную комиссию, руководителем которой был до самой своей смерти. Викентий Игнатьевич оставил после себя хорошее минералогическое собрание и обширную библиотеку по самым разным отраслям знаний. На протяжении нескольких лет упорно, правда, безрезультатно, Смидович боролся за улучшение качества воды в городе. Смидович спорил с губернатором Зиновьевым. Доктор был против того, чтобы люди пользовались водой из рогожинского колодца, вода которого была очень жесткой и вредной для труб и организма человека. Викентий Игнатьевич пользовался в Туле популярностью не только как врач, но и как хороший человек. Католик по вероисповеданию, он был выбран прихожанами православной Александро-Невской церкви в члены приходского попечительства о бедных. Смидович так и не принял православия, хотя его жена и вся семья были православными. "Если я приму православие, то буду предателем", - говорил Викентий Игнатьевич. 
«Странное дело! Отец был популярнейшим в Туле детским врачом, легко умел подходить к больным детям и дружить с ними, дети так и тянулись к нему. Много позже мне часто приходилось выслушивать о нем восторженные воспоминания бывших маленьких его пациентов и их матерей. Но мы, собственные его дети, чувствовали к нему некоторый почтительный страх. Мы его стеснялись и несколько дичились. Он это чувствовал, и ему было больно. Только много позже, с пробуждением умственных интересов, лет 14-15, начинали ближе сходиться с отцом и любить его».
«Другое дело – мать. Её мы не дичились и не стеснялись. Первые десять – пятнадцать лет главный отпечаток в наши души клала она. Звали её Елизавета Павловна. Помню, как со свечой в руке перед сном бесшумно обходит все комнаты и проверяет, заперты ли двери и окна, - или как, стоя с нами перед образом с горящей лампадкою, подсказывает нам молитвы, и в это время глаза её лучатся так, как будто в них какой-то свой, самостоятельный свет. Она была очень религиозна. Девушкою собиралась даже уйти в монастырь. Тем удивительнее и тем трогательнее была её любовь к мужу – католику и поляку.
У мамы был непочатый запас энергии и жизненной силы. Семья наша была большая, управление домом сложное; одной прислуги было шесть человек: горничная, няня, кухарка, прачка, кучер, дворник. Но для мамы как будто мало было всех хлопот с детьми и по хозяйству. Она постоянно замышляла какое-нибудь весьма грандиозное дело. Когда мне было лет шесть – семь, мама открыла детский сад (предварительно пройдя в Москве курсы фрёбелевского обучения). Это был первый детский сад в России. Он пошел хорошо. Она с такою энергиею и добросовестностью отдалась делу, настолько все старалась завести самое лучшее, что предприятие не только не окупалось, но на него уходил и весь папин заработок. Да и домашнее хозяйство и воспитание собственных детей от этого страдало. Папа, наконец, запротестовал, и, ко времени моего поступления в гимназию, детский сад был закрыт».
«В детстве я был большой рева. Дедушка дал мне пузырек и сказал:
- Собирай слезы в этот пузырек. Когда будет полный, я тебе за него дам двадцать копеек.
Двадцать копеек? Четыре палки шоколаду! Сделка выгодная. Я согласился.
Но не удалось собрать в пузырек ни одной капли. Когда приходилось плакать, я забывал о пузырьке; а случалось вспомнить, - такая досада: слезы почему-то сейчас же переставали течь».
«Мама требовала, чтобы вечером, перед тем, как ложиться спать, мы не оставляли игрушек где попало, а убирали бы их. Конечно, мы постоянно забывали. Тогда мама объявила, что все неприбранные игрушки она вечером будет брать и прятать, как Плюшкин. И рассказала про гоголевского Плюшкина, как он тащил к себе все, что увидит.
Так и стала делать. Неприбранные игрушки исчезали. Иногда бывало, что мы их и не хватимся и забывали о них, иногда хватишься, да уж поздно. Раза два в год происходила торжественная разборка «Магазина Плюшкина», - мы его сокращенно называли «Плюшкин магазин». Мама отпирала шкаф, мы нетерпеливо толпились вокруг, она вынимала по одной вещи, выясняла ее владельца, и он получал ее обратно. Много тут было радостей и много неожиданностей, - обретались богатства, о которых давно уже было забыто. Старые, надоевшие игрушки становились как новые».
«Когда мне было 8 лет, я поступил в приготовительный класс гимназии. Синяя кепка, мышино-серое пальто до пят, за плечами ранец с книгами. Однажды мама дала мне поручение. Когда буду идти из гимназии, мама сказала зайти в библиотеку, внести плату за чтение. Я внес, получил сдачу с рубля и соблазнился: зашел в магазин Юдина на Киевской улице (ныне проспект Ленина) и купил пятачковую палочку шоколада. Отдаю маме сдачу.
- Пяти копеек не хватает.
Я сказал беспомощным тоном ребенка, которого немудрено обсчитать:
- Я не знаю, мне столько дали.
Мама сомнительно покачала головою, но ничего не сказала. Мне было стыдно. После обеда я попросил у мамы работы в саду. Кому из нас очень нужны были деньги, тот мог получить у мамы работу в саду или на дворе. Но работа, по нашим силам, была не пустяковая, а оплата не бог весть какая щедрая, поэтому мы брались за такую работу при очень уж большой нужде в деньгах. Мама поручила мне (за пятачок) очистить от травы и сучков площадку под большой липой. Я проработал часа четыре, попотел порядком. Когда пришлось получать плату, я сознался маме, что утром проел пятачок на шоколад и что пусть она зачтет мою плату за этот пятачок. Я ждал, что мама придет в умиление от моего благородства, горячо расцелует меня и возвратит заработанный пятак. И, должно быть, лицо мое неудержимо сияло скромною гордостью. Но мама только сказала – сдержанно и печально:
- Пожалуйста, больше никогда так не делай».
«Двенадцать часов. Далеко, на оружейном заводе, протяжный. Могучий, на весь город, гудок. Сейчас же вслед за ним звонок у нас по коридорам. Наскоро прожуешь завтрак – и на сшибалку. Это – длинное, отесанное бревно, укрепленное горизонтально на двух столбах, на высоте с аршин над землею. Две партии. Передние в каждой партии стоят посреди бревна, раздвинув ноги как можно шире. За их спиною густо теснятся один за другим остальные. Нужно сшибить противника с бревна; когда он слетит, стараешься продвинуться ногой вперед сколько успеешь, - тот, кто стоял за слетевшим, тоже спешит захватить побольше места. Строго запрещается давать подножки и на лету хвататься за противника, чтобы его стащить с собою. Побеждает та партия, которая до конца займет вражескую половину бревна.
В борьбе много самых разнообразных приемов, более слабый легко может сшибить более сильного. Можно даже сшибить самым легким прикосновением руки: сильно размахнешься правой рукой, - противник машинально подается телом навстречу удару, но удара ты не наносишь, а левой рукой с противоположной стороны чуть его толкнешь – и он слетает. Хорошая игра. И полезная. Мы очень ею увлекались. Занята сшибалка большими, нас не пускают, - сшибаемся просто на земле, воображая себе полосу бревна. Идем из гимназии по улице, увидим, лежит бревно, - сейчас же сшибаться, пока не сгонит дворник».
«Шел из гимназии и встречаю на Киевской (ныне пр. Ленина) Катерину Сергеевну Ульянинскую, - она бывала у нас раза два-три в год. Шаркнул ногой и протянул руку. Она, не вынимая своих рук из муфты, посмотрела на мою протянутую руку и любезно сказала:
- Здравствуйте, Витя!.. Как здоровье мамы?
Ух, как помню я свою красную от мороза, перепачканную чернилами руку, - как она беспомощно торчала в воздухе, как дрогнула и сконфуженно опустилась. Катерина Сергеевна поговорила минутки две, попросила передать ее поклон папе и маме и, все не вынимая рук из муфты, кивнула мне на прощанье головой.
С тех пор я хорошо помню, что нельзя первому подавать руку дамам».
«В нашем доме, вот тут в зале, около пианино, однажды стоял Лев Толстой. Папа так, между прочим, рассказывал об этом, а я не мог себе представить: вот здесь, где все мы можем стоять, - и ОН стоял!
Было так. Папа считался лучшим в Туле детским врачом. Из Ясной Поляны приехал Лев Толстой просить папу приехать к больному ребенку. Папа ответил, что у него много больных в городе и что за город он не ездит. Толстой настаивал, папа решительно отказывался. Толстой рассердился, сказал, что папа, как врач, обязан поехать. Папа ответил, что по закону врачи, живущие в городе, за город не обязаны ездить. Расстались они враждебно. Эх, если бы мне… С каким бы я восторгом поехал!»
«Отрочество, это тот хороший возраст, когда хорошую книгу хочется перечитать десять, двадцать раз, когда с каждым разом читать ее все приятнее.
Мне счастье было: у нас много было хороших книг своих, их не нужно было брать из библиотеки и спешить прочесть, они всегда были под рукой.
У брата Миши был подарочный Лермонтов, у меня накопились подарочные Гоголь, Кольцов, Никитин, Алексей Толстой, Помяловский. Накопил денег и купил себе полного Пушкина. У папы были подаренные ему пациентами сочинения Тургенева, Некрасова. Этих писателей я читал и перечитывал, знал наизусть и целые куски прозы. Но не было у нас Льва Толстого, Гончарова, Достоевского, не было Фета и Тютчева. Их я брал из библиотеки, и они не могли так глубоко вспахать душу, как те писатели, наши. Незаметно, камушек за камушком, клалось знакомство с широкой литературой».
Я родился и вырос в Туле, - она входит в район московского говора, в район образцового русского языка. Казалось бы, язык у меня естественно должен быть хорошим. Но этого нет. Особенно с ударениями плохо. Всю жизнь приходилось отвыкать от неправильных ударений».
Страница 2. «Юность»
«4 января 1884 года я писал в дневнике: «Вот мне исполнилось уже семнадцать лет. Кажется, как недавно еще был я маленьким карапузиком, - а теперь уж ровесницы мои совсем взрослые девушки, и сам я – уж юноша с пробивающимися усами. О время, время! Как скоро летишь ты! Не успеешь и оглянуться, как придет старость – холодная, дряхлая старость. Дай мне только насладиться жизнью, а тогда рази меня косой в пору цветущей юности. Прочь, холодный, страшный призрак – старость!» Ну, а пока была юность, была первая любовь.
«О сестрах Конопацких Викентий пишет: Вот я сейчас сказал: «Три любимые девушки…» Да, их было три. Всех трех я любил. Мне больше всех нравилась то Люба, то Катя, то Наташа, чаще всего – Катя. Но довольно мне было видеть любую из них, - и я был счастлив, мне больше ничего не было нужно. И когда мне больше нравилась одна, у меня не было чувства, что я изменяю другим, - так все-таки много оставалось любви к ним. И при звуке всех этих трех имен сердце сладко сжималось. И сжимается сладко до сих пор.
Меня самого удивляло и смущало: как это? Разве когда-нибудь любят трех сразу? Пробовал любить одну какую-нибудь из трех. Ничего не выходило: и обе другие так же были милы, и, когда я видел любую из них, душа расширялась, как будто крылья развертывала, и все вокруг заполнялось солнечным светом».
«Я говорил, что с седьмого класса перестал интересоваться отметками и наградами. Нет, должно быть, это было не так. Во всяком случае, помню, - мне очень хотелось кончить курс с золотой медалью; на словах высказывал полное безразличие и даже презрение, но в душе очень хотелось. Выпускные экзамены тянулись больше шести недель. Сначала шли письменные по всем предметам. Обставлены они были торжественно и строго. Экзамены происходили в огромном актовом зале; для каждого экзаменующегося полагалась отдельная парта, парты были расставлены так далеко друг от друга, что никакие сношения не были возможны. Торжественно входили директор, инспектор, учителя, делегат от округа, читалась молитва перед учением. Потом директор благоговейно вскрывал большой, запечатанный сургучными печатями конверт, присланный из округа, и громко диктовал нам – темы для сочинения, математические задачи или текст для перевода. Пока мы делали экзаменационную работу, дежурный учитель расхаживал по зале; если ученику надо было «выйти», его сопровождал надзиратель. После письменных пошли устные. Тоже было очень торжественно. На экзамене по закону Божию присутствовали архиерей, губернатор, городской голова и другие важные лица».
«Та весна была великолепная, - яркая, жаркая и пышная. Экзамены кончились. Будет педагогический совет, нам выдадут аттестаты зрелости, - и прощай, гимназия, навсегда! В последний раз собрались в гимназии. Нам выдали аттестаты, учителя поздравили нас и, как полноправным теперь людям, пожимали руки. Мне дали серебряную медаль, единственную на наш выпуск. Золотой не получил никто. Было неприятно говорить о медали: или бы золотую, или бы уже совсем ничего».
Закончились детство и юность. Впереди - вся жизнь. Но именно в Туле сформировался характер будущего врача, писателя, переводчика, литературоведа, общественного деятеля.
Страница 3. Рассказы из сборника «Невыдуманные рассказы о прошлом».
Глава «Друзья в масках».
Тульские впечатления легли в основу многих его рассказов. Вот несколько из главы «Друзья в масках»
«У нас в Туле была кошка. Дымчато-серая. С острою мордою – вернейший знак, что хорошо ловит мышей; с круглой мордочкой, - такие кошки больше для того, чтоб ласкаться к людям и мурлыкать. Кошка эта ловила мышей с удивительным искусством. И – никогда их не ела. И совершенно по-человечески знала, что, поймав мышь, сделала нечто, заслуживающее похвалы. Она появлялась с мышью в зубах и, как-то особенно, призывно мурлыкая, терлась о ноги мамы. Уж по этому торжествующему, громкому мурлыканью мы все узнавали, что она поймала мышь. Мама одобрительно гладила кошку по голове; кошка еще и еще пихала голову под ее руку, чтоб еще раз погладили. Потом обходила всех нас; и каждый должен был ее погладить и похвалить. Потом она душила мышь, бросала и равнодушно уходила».
«Шел вечером по Денежному переулку. Пронесся автомобиль. Из-под колес бешеный визг, и по мостовой быстро закрутился белый комок. Небольшой фокс надсадно визжал и кружился, кружился спотыкающимся, неуклюжим волчком. Отовсюду настороженным лаем откликнулись собаки.
Фокс, странно изогнувшись и громко визжа, побежал по улице. С грозным рычанием на него налетела черная собака и хотела укусить в спину. Фоксы бешено храбры. Он обернулся, угрожающе ляскнул на черную собаку. Она отстала. А он дальше побежал молча… Да, брат, если плохо тебе, - молчи!
Эта подлая собачья привычка: когда визжит собака, когда ее грызут другие собаки, стараться и самой ее укусить, поспешить на помощь сильным против слабой.
Но иногда приходиться наблюдать и удивительнейшее собачье благородство по отношению к слабым. У нашей моськи Бэлы был в молодости брат, Нарзан, задорный и самоуверенный, из породы крыловских мосек. На дворе же в тульском нашем доме был цепной пес – лохматый, белый, чудовищной величины. Звали его Дворняк. На ночь его спускали с цепи, он на свободе бегал по двору и по саду и густым своим лаем должен был отпугивать воров.
Вот раз как-то вечером дворник спустил Дворняка с цепи раньше обычного. Он вбежал в сад. Виляя хвостом, подбежал к нам. Вдруг на него с грозным лаем бросился дурак Нарзан, прямо бросился на него, чуть не чтобы драться. Дворняк рявкнул и мгновенно подмял под себя Нарзана. Мы замерли: конец Нарзану! Замер от ужаса и сам Нарзан, прижатый спиною к земле могучими лапами Дворняка. А Дворняк, оскалив над Нарзаном ужасную пасть, подержал его минуту под своими лапами и, не тронув зубом, отпустил. Знай, мол, вперед, на кого бросаться, а я об тебя пачкаться не хочу».
Литература
Вересаев В.В. «У нас в Туле…» Сборник рассказов.- Тула: Гриф и К, 230 с., илл. – И.М. Москалев, 2004