Список прозаических произведений (отрывков), которые можно выучить наизусть для конкурса Живая классика

Список прозаических произведений (отрывков), которые можно выучить наизусть для конкурса "Живая классика"
Виктор Драгунский. Рассказы. Например, «Тайное становится явным», «Слава Ивана Козловского», «Куриный бульон», «Бы…» и другие.
Бунин И. А. Рассказы выбираете на свой вкус.
К. Г. Паустовский "Телеграмма".
Виталий Закруткин "Матерь человеческая".
Борис Васильев " А зори здесь тихие".
Л. А. Чарская «Записки маленькой гимназистки».
В. Закруткин «Подсолнух».
А. Г. Алексин "Очень страшная история".
Л. Улицкая «Восковая уточка».
Н. Тэффи "Экзамен" и другие рассказы (только не те, что из программы).
М. Зощенко. Рассказы (только не те, что из программы). У Зощенко много интересных рассказов, например, о Лёле и Миньке.
Л. Пантелеев. Буква "ты".
В. Каверин "Два капитана".
Рассказы Н. Носова.
О. Генри. Рассказы.
М. Шолохов Рассказы.
А. Аверченко. Рассказы.
В.М. Воскобойников "Все будет в порядке".
Ф. Искандер. Рассказы.
Булычев К. "Девочка с земли", "Заповедник сказок", а также и др.
П. Горелик "Семейная реликвия".
Том Сойер. Марк Твен. Том появился на тротуаре с ведром известки и длинной кистью в руках. Он оглядел забор, и всякая радость отлетела от него, а дух погрузился в глубочайшую тоску. Тридцать ярдов дощатого забора в девять футов вышиной! Жизнь показалась ему пустой, а существование – тяжким бременем. Вздыхая, он окунул кисть в ведро и провел ею по верхней доске забора, повторил эту операцию, проделал ее снова, сравнил ничтожную выбеленную полоску с необозримым материком некрашеного забора и уселся на загородку под дерево в полном унынии… Он начал думать о том, как весело рассчитывал провести этот день, и скорбь его умножилась. Скоро другие мальчишки пойдут из дому в разные интересные места и поднимут Тома на смех за то, что его заставили работать, – одна эта мысль жгла его, как огнем. Он вынул из кармана все свои сокровища и произвел им осмотр: ломаные игрушки, шарики, всякая дрянь – может, годится на обмен, но едва ли годится на то, чтобы купить себе хотя бы один час полной свободы. И Том опять убрал в карман свои тощие капиталы, оставив всякую мысль о том, чтобы подкупить мальчиков. Но в эту мрачную и безнадежную минуту его вдруг осенило вдохновение. Не более и не менее как настоящее ослепительное вдохновение! Он взялся за кисть и продолжал не торопясь работать. Скоро из-за угла показался Бен Роджерс – тот самый мальчик, чьих насмешек Том боялся больше всего на свете. Походка у Бена была легкая, подпрыгивающая – верное доказательство того, что и на сердце у него легко, и от жизни он ждет самого лучшего. Он жевал яблоко и время от времени издавал протяжный, мелодичный гудок, за которым следовало: «Динь-дон-дон, динь-дон-дон», – на самых низких тонах, потому что Бен изображал собой пароход. Подойдя поближе, он убавил ход, повернул на середину улицы, накренился на правый борт и стал не торопясь заворачивать к берегу, старательно и с надлежащей важностью, потому что изображал «Большую Миссури» и имел осадку в девять футов. Он был и пароход, и капитан, и пароходный колокол – все вместе, и поэтому воображал, что стоит на капитанском мостике, сам отдавал команду и сам же ее выполнял.…Том по-прежнему белил забор, не обращая на пароход никакого внимания. Бен уставился на него и сказал: – Ага, попался, взяли на причал! Ответа не было. Том рассматривал свой последний мазок глазами художника, потом еще раз осторожно провел кистью по забору и опустил, любуясь результатами. Бен подошел и стал рядом с ним. Том проглотил слюну – так ему захотелось яблока, – но упорно работал. Бен сказал:– Что, старик, работать приходится, а? Том круто обернулся и сказал:– А, это ты, Бен? Я и не заметил.– Слушай, я иду купаться. А ты не хочешь? Да нет, ты, конечно, поработаешь? Ну, само собой, работать куда интересней. Том пристально посмотрел на Бена и спросил:– Что ты называешь работой?– А это, по-твоему, не работа, что ли? Том снова принялся белить и ответил небрежно:– Что ж, может, работа, а может, и не работа. Я знаю только одно – Тому Сойеру она по душе.– Да брось ты, уж будто бы тебе так нравится белить! Кисть все так же равномерно двигалась по забору.– Нравится? А почему же нет? Небось не каждый день нашему брату достается белить забор. После этого все дело представилось в новом свете. Бен перестал жевать яблоко. Том осторожно водил кистью взад и вперед, останавливаясь время от времени, чтобы полюбоваться результатом, добавлял мазок-другой, опять любовался результатом, а Бен следил за каждым его движением, проявляя все больше и больше интереса к делу. Вдруг он сказал: – Слушай, Том, дай мне побелить немножко. Том задумался и сначала как будто готов был согласиться, а потом вдруг передумал: – Нет, Бен, все равно ничего не выйдет. Тетя Полли прямо трясется над этим забором; понимаешь, он выходит на улицу – если б это была та сторона, что во двор, она бы и слова не сказала, да и я тоже. Она прямо трясется над этим забором. Его знаешь как надо белить? По-моему, разве один мальчик из тысячи, а то и из двух тысяч сумеет выбелить его как следует. – Да что ты? Слушай, пусти хоть попробовать, хоть чуть-чуть. Том, я бы тебя пустил, если б ты был на моем месте. – Бен, я бы с радостью, честное индейское! Да ведь как быть с тетей Полли? Джиму тоже хотелось покрасить, а она не позволила. Сиду хотелось, она и Сиду не позволила. Видишь, какие дела? Ну-ка возьмешься ты белить забор, а вдруг что-нибудь…– Да что ты, Том, я же буду стараться. Ну, пусти, я попробую. Слушай, я тебе дам серединку от яблока.– Ну, ладно.. Хотя нет, Бен, лучше не надо. Я боюсь.– Я все яблоко тебе отдам! Том выпустил кисть из рук с виду не очень охотно, зато с ликованием в душе. И пока бывший пароход «Большая Миссури» трудился в поте лица на солнцепеке, удалившийся от дел художник, сидя в тени на бочонке, болтал ногами, жевал яблоко и обдумывал дальнейший план «избиения младенцев». За ним дело не стало. Мальчики ежеминутно пробегали по улице; они подходили, чтобы посмеяться над Томом, – и оставались белить забор. Когда Бен выдохся, Том продал следующую очередь Билли Фишеру за подержанного бумажного змея, а когда тот устал белить, Джонни Миллер купил очередь за дохлую крысу с веревочкой, чтобы удобней было вертеть, и т.д. и т.д., час за часом. К середине дня из бедного мальчика, близкого к нищете, Том стал богачом и буквально утопал в роскоши. Кроме уже перечисленных богатств у него имелось: двенадцать шариков, сломанная губная гармоника, осколок синего бутылочного стекла, чтобы глядеть сквозь него, пустая катушка, ключ, который ничего не отпирал, кусок мыла, хрустальная пробка от графина, оловянный солдатик, пара головастиков, шесть хлопушек, одноглазый котенок, медная дверная ручка, собачий ошейник без собаки, чертенок от ножа, четыре куска апельсиновой корки и старая оконная рама. Том отлично провел все это время, ничего не делая и веселясь. А забор был покрыт известкой в три слоя! Если б у него не кончилась известка, он разорил бы всех мальчишек в городе. Том подумал, что жить на свете не так уж плохо. Сам того не подозревая, он открыл великий закон, управляющий человеческими действиями, а именно: для того, чтобы мальчику или взрослому захотелось чего-нибудь, нужно только одно – чтобы этого было нелегко добиться. Если бы Том был великим и мудрым мыслителем вроде автора этой книги, он сделал бы вывод, что работа – это то, что человек обязан делать, а игра – то, чего он делать не обязан. И это помогло бы ему понять, почему делать искусственные цветы или носить воду в решете есть работа, а сбивать кегли или восходить на Монблан – забава. Есть в Англии такие богачи, которым нравится в летнюю пору править почтовой каретой, запряженной четвериком, потому что это стоит им бешеных денег; а если б они получали за это жалованье, игра превратилась бы в работу и потеряла всякий интерес
Отрывок из повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие».
Рита знала, что рана ее смертельна и что умирать ей придется долго и трудно. Пока боли почти не было, только все сильнее пекло в животе и хотелось пить. Но пить было нельзя, и Рита просто мочила в лужице тряпочку и прикладывала к губам.Васков спрятал ее под еловым выворотнем, забросал ветками и ушел. По тому времени еще стреляли, но вскоре все вдруг затихло, и Рита заплакала. Плакала беззвучно, без вздохов, просто по лицу текли слезы, она поняла, что Женьки больше нет.А потом и слезы пропали. Отступили перед тем огромным, что стояло сейчас перед нею, с чем нужно было разобраться, к чему следовало подготовиться. Холодная черная бездна распахивалась у ее ног, и Рита мужественно и сурово смотрела в нее. Вскоре вернулся Васков. Разбросал ветки, молча сел рядом, обхватив раненую руку и покачиваясь. — Женя погибла? Он кивнул. Потом сказал: — Мешков наших нет. Ни мешков, ни винтовок. Либо с собой унесли, либо спрятали где. — Женя сразу... умерла? — Сразу, — сказал он, и она почувствовала, что сказал он неправду. — Они ушли. За взрывчаткой, видно... — Он поймал ее тусклый, все понимающий взгляд, выкрикнул вдруг: — Не победили они нас, понимаешь? Я еще живой, меня еще повалить надо!.. Он замолчал, стиснув зубы. Закачался, баюкая раненую руку. — Болит? — Здесь у меня болит, — он ткнул в грудь. — Здесь свербит, Рита. Так свербит!.. Положил ведь я вас, всех пятерых положил, а за что? За десяток фрицев? — Ну, зачем так... Все же понятно, война. — Пока война, понятно. А потом, когда мир будет? Будет понятно, почему вам умирать приходилось? Почему я фрицев этих дальше не пустил, почему такое решение принял? Что ответить, когда спросят что ж это вы, мужики, мам наших от пуль защитить не могли? Что ж это вы со смертью их оженили, а сами целенькие? Дорогу Кировскую берегли да Беломорский канал? Да там ведь тоже, поди, охрана, там ведь людишек куда больше, чем пятеро девчат да старшина с наганом.. — Не надо, — тихо сказала она. — Родина ведь не с каналов начинается. Совсем не оттуда. А мы ее защищали. Сначала ее, а уж погом — канал. — Да... — Васков тяжело вздохнул, помолчал. — Ты полежи покуда, я вокруг погляжу. А то наткнутся — и концы нам. — Он достал наган, зачем-то старательно обтер его рукавом. — Возьми. Два патрона, правда, осталось, но все-таки спокойнее с ним. — Погоди. — Рита глядела куда-то мимо его лица, в перекрытое ветвями небо. — Помнишь, на немцев я у разъезда наткнулась? Я тогда к маме в город бегала. Сыночек у меня там, три годика. Аликом зовут, Альбертом. Мама больна очень, долго не проживет, а отец мой без вести пропал. — Не тревожься, Рита. Понял я все. — Спасибо тебе. — Она улыбнулась бесцветными губами. — Просьбу мою последнюю выполнишь? — Нет, — сказал он. — Бессмысленно, все равно ведь умру. Только намучаюсь. — Я разведку произведу и вернусь. К ночи до своихдоберемся. — Поцелуй меня, — вдруг сказала она. Он неуклюже наклонился, неуклюже ткнулся губами в лоб. — Колючий... — еле слышно вздохнула она, закрывая глаза. — Иди. Завали меня ветками и иди. По серым, проваленным щекам ее медленно ползли слезы. Федот Евграфыч тихо поднялся, аккуратно прикрыл Риту еловыми лапами и быстро зашагал к речке. Навстречу немцам.
Михаил Зощенко.Рассказ. Серый туман . 1 часть.В городе
Совершенно изменился город… Бегут все, торопятся, будто у всех важные и государственные дела.
– Эй, ты, куда бежишь? – негромко через окно кричал Вознесенский какому-нибудь затрепанному чиновнику. А тот, действительно, – всем своим видом показывал:
Ужасно у меня есть важное дело.
И быстро скрывался, особенно, по-деловому, помахивая рукой.
Все торопились, всем было некогда, никто не останавливался у окон, никто не рассматривал белую прекрасную вывеску – И. Л. Вознесенский, а если и заходил в магазин, то говорил:
– А ну-ка, брат Вознесенский, сделай мне вот такие сапоги, да поскорей.
– Гм, – обижался Вознесенский, – можно и поскорей.
Однако делал, как и раньше, не спеша, очень раздумывая, и подолгу глядел в низкое окно.
А днем на улице громко гремели трубы, стройно маршировали солдаты, на тротуарах молодые люди с войны звенели шпорами, ремешками, гремели саблями, вечером под руку гуляли с проститутками, заходили в театры и в рестораны, наверное, за короткую ночь успевали сделать все, что было для них радостного, а утром, а днем, с чемоданами, с корзинами и с мешками, уезжали из города и потом где-то, просто и обыкновенно умирали на колючей проволоке.
Улица изменилась. И теперь днем черные прохожие не гуляли, а ходили быстро, с видом деловым и значительным.
– Бегут, – думал Вознесенский, – не к добру и бегут – что-нибудь да будет.
А было вот что.
Еще и война не кончилась, а город снова и чрезвычайно изменился. Целую неделю стреляли из ружей и по улицам бегали какие-то удивительные люди, которых раньше никто и не видел, да и жили они где-нибудь в Устюге, а может быть, и нигде не жили – не босяки и не бродяги, а бывают такие особенные – в рваных ботинках, в широких шляпах и в крылатках и с мрачными лицами.И женщины в платочках – не простолюдинки, а такие же особенные, пришедшие в город вместе с выстрелами, бунтом и революцией.
Никто теперь никуда не торопился, напротив, подолгу простаивали на углу, и казалось, что никто из них и не вспомнит, что живет на Литейном сапожник Вознесенский.
А потом исчезли, как сгинули, эти особенные в больших шляпах и в платочках, – может быть, переоделись, а может, все попали под выстрелы.
И вот пришло время особенно тяжелое и непонятное. Не настоящая и странная началась жизнь. На улице никто не смеялся и не пел, ходили люди, хоть и торопливо, но не радостно, а как-то по-звериному – с оглядкой да с гримасами. К ночи все прятались по своим темным домам, и улицы были пустые и странные.
Город был похож на осажденную крепость, где доедали последние запасы хлеба и уже страшило безумие неизбежного голода, вздутые животы, солома и молчаливый, таинственный, близкий враг. Скорей бы гремели орудия, скорей бы увидеть кровь, но нельзя же так долго слушать проклятую тишину!.. Так длился год.
Страшные болезни поражали людей, черные бесшумные кареты увозили куда-то умирающих, прохожие провожали их тупым и мутным взглядом и бормотали невнятное. По улицам все чаще водили босых и бородатых людей, окруженных солдатами с ружьями. Иногда вели хорошо одетых горожан, и тогда больше было солдат с ружьями, тогда громче стучали солдатские сапоги по камням, испуганней смотрели прохожие.
Вечером уныло звонили в церквах, унылые черные женщины шли молиться.
«А-а, значит еще не все погибло. Еще не все отступились от бога», – думал Вознесенский и собирался торопливо в церковь.
Темный и странный был бог у Вознесенского. То казалось, будто это образ Спасителя, что висит в углу, то знакомый и старенький священник отец Петр.
Но об этом не часто он думал и думать не любил, да и в церковь ходил из-за какого-то упрямства.
Простаивал там час и больше на коленях, не молился, а думал о том, что снимают ли теперь фуражки в Кремле у Святых ворот. Или думал про войну и знал, что она окончится через семь лет по святому писанию.
Война! Это значит опять кто-то лезет на колючую проволоку, опять умирают. И странное дело. Все эти хорошо одетые люди с ремешками и шпорами, а может быть, и все люди – не дикари и не разбойники, не хотят никого убивать, однако идут и убивают, безжалостно пронзают животы железными палками и прикладами крошат черепа.
Совершенно трудно, невозможно было понять всей этой нелепой, таинственной жизни, которая будто шла, кривляясь и смеясь, помимо воли людей.
В этом году город, грязный и большой, жил тяжелой, совершенно непонятной жизнью.
Отрывки из Маленького принца
Взрослые очень любят цифры. Читать дальше...
Когда рассказываешь им, что у тебя появился новый друг, они никогда неспросят о самом главном. Никогда они не скажут: "А какой у него голос?В какие игры он любит играть? Ловит ли он бабочек?" Они спрашивают:"Сколько ему лет? Сколько у него братьев? Сколько он весит? Сколькозарабатывает его отец?" И после этого воображают, что узнали человека.Когда говоришь взрослым: "Я видел красивый дом из розового кирпича, вокнах у него герань, а на крыше голуби", - они никак не могутпредставить себе этот дом. Им надо сказать: "Я видел дом за сто тысячфранков", - и тогда они восклицают: "Какая красота!"....
Но мы, те, кто понимает, что такое жизнь, мы, конечно, смеемся надномерами и цифрами! ......- Я знаю одну планету, там живет такой господин с багровым лицом.Он за всю свою жизнь ни разу не понюхал цветка. Ни разу не поглядел назвезду. Он никогда никого не любил. И никогда ничего не делал. Он заняттолько одним: он складывает цифры. И с утра до ночи твердит одно: "Ячеловек серьезный! Я человек серьезный!" - совсем как ты. И прямораздувается от гордости.........- Ничего я тогда не понимал! Надо было судить не по словам, а поделам. Она дарила мне свой аромат, озаряла мою жизнь. Я не должен былбежать. За этими жалкими хитростями и уловками я должен был угадатьнежность. Цветы так непоследовательны! Но я был слишком молод, я ещене умел любить.........На первом астероиде жил король. Облаченный в пурпур и горностай,он восседал на троне - очень простом и все же величественном.......- Мне хотелось бы поглядеть на заход солнца... Пожалуйста,сделайте милость, повелите солнцу закатиться...- Если я прикажу какому-нибудь генералу порхать бабочкой с цветкана цветок, или сочинить трагедию, или обернуться морской чайкой игенерал не выполнит приказа, кто будет в этом виноват - он или я?- Вы, ваше величество, - ни минуты не колеблясь, ответил Маленькийпринц.- Совершенно верно, - подтвердил король. - С каждого надоспрашивать то, что он может дать. Власть прежде всего должна бытьразумной. Если ты повелишь своему народу броситься в море, он устроитреволюцию. Я имею право требовать послушания, потому что веления моиразумны.- А как же заход солнца? - напомнил Маленький принц: раз очем-нибудь спросив, он уже не отступался, пока не получал ответа.- Будет тебе и заход солнца. Я потребую, чтобы солнце зашло. Носперва дождусь благоприятных условий, ибо в этом и состоит мудростьправителя..............- Нет, - сказал Маленький принц. - Я ищу друзей. А как это -приручить?- Это давно забытое понятие, - объяснил Лис. - Оно означает:создать узы.- Узы?- Вот именно, - сказал Лис. - Ты для меня пока всего лишь маленькиймальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне ненужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя всего только лисица, точнотакая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мыстанем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственным в целом свете.И я буду для тебя один в целом свете...........Но потом он вновь заговорил о том же:- Скучная у меня жизнь. Я охочусь за курами, а люди охотятся замною. Все куры одинаковы, и люди все одинаковы. И живется мнескучновато. Но если ты меня приручишь, моя жизнь словно солнцемозарится. Твои шаги я стану различать среди тысяч других. Заслышавлюдские шаги, я всегда убегаю и прячусь. Но твоя походка позовет меня,точно музыка, и я выйду из своего убежища. И потом - смотри! Видишь,вон там, в полях, зреет пшеница? Я не ем хлеба. Колосья мне не нужны.Пшеничные поля ни о чем мне не говорят. И это грустно! Но у тебязолотые волосы. И как чудесно будет, когда ты меня приручишь! Золотаяпшеница станет напоминать мне тебя. И я полюблю шелест колосьев наветру...Лис замолчал и долго смотрел на Маленького принца. Потом сказал:- Пожалуйста... приручи меня!- Я бы рад, - отвечал Маленький принц, - но у меня так маловремени. Мне еще надо найти друзей и узнать разные вещи.- Узнать можно только те вещи, которые приручишь, - сказал Лис. -У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещиготовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали быдрузьями, и потому люди больше не имеют друзей. Если хочешь, чтобы утебя был друг, приручи меня!- А что для этого надо делать? - спросил Маленький принц.- Надо запастись терпеньем, - ответил Лис. - Сперва сядь вон там,поодаль, на траву - вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а тымолчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садисьнемножко ближе...Назавтра Маленький принц вновь пришел на то же место.- Лучше приходи всегда в один и тот же час, - попросил Лис. - Вот,например, если ты будешь приходить в четыре часа, я уже с трех часовпочувствую себя счастливым. И чем ближе к назначенному часу, темсчастливее. В четыре часа я уже начну волноваться и тревожиться. Я узнаюцену счастью! А если ты приходишь всякий раз в другое время, я не знаю,к какому часу готовить свое сердце... Нужно соблюдать обряды.- А что такое обряды? - спросил Маленький принц.- Это тоже нечто давно забытое, - объяснил Лис. - Нечто такое,отчего один какой-то день становится не похож на все другие дни, одинчас - на все другие часы. Вот, например, у моих охотников есть такойобряд: по четвергам они танцуют с деревенскими девушками. И какой же эточудесный день - четверг! Я отправляюсь на прогулку и дохожу до самоговиноградника. А если бы охотники танцевали когда придется, все дни былибы одинаковы и я никогда не знал бы отдыха......- Прощай, - сказал Лис. - Вот мой секрет, он очень прост: зоркоодно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь.- Самого главного глазами не увидишь, - повторил Маленький принц,чтобы лучше запомнить.- Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу.- Потому что я отдавал ей всю душу... - повторил Маленький принц,чтобы лучше запомнить.- Люди забыли эту истину, - сказал Лис, - но ты не забывай: тынавсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе за твою розу.- Я в ответе за мою розу... - повторил Маленький принц, чтобылучше запомнить.........- Добрый день, - сказал Маленький принц.- Добрый день, - отозвался стрелочник.- Что ты здесь делаешь? - спросил Маленький принц.- Сортирую пассажиров, - отвечал стрелочник. - Отправляю их впоездах по тысяче человек за раз - один поезд направо, другой налево.И скорый поезд, сверкая освещенными окнами, с громом промчалсямимо, и будка стрелочника вся задрожала.- Как они спешат, - удивился Маленький принц. - Чего они ищут?- Даже сам машинист этого не знает, - сказал стрелочник.И в другую сторону, сверкая огнями, с громом пронесся еще одинскорый поезд.- Они уже возвращаются? - спросил Маленький принц.- Нет, это другие, - сказал стрелочник. - Это встречный.- Им было нехорошо там, где они были прежде?- Там хорошо, где нас нет, - сказал стрелочник.И прогремел, сверкая, третий скорый поезд.- Они хотят догнать тех, первых? - спросил Маленький принц.- Ничего они не хотят, - сказал стрелочник. - Они спят в вагонахили просто сидят и зевают. Одни только дети прижимаются носами кокнам.- Одни только дети знают, чего ищут, - промолвил Маленький принц. -Они отдают всю душу тряпочной кукле, и она становится им очень-оченьдорога, и если ее у них отнимут, дети плачут...- Их счастье, - сказал стрелочник.......Он устал. Опустился на песок. Я сел рядом. Помолчали. Потом онсказал:- Звезды очень красивые, потому что где-то там есть цветок, хотьего и не видно...- Да, конечно, - сказал я только, глядя на волнистый песок,освещенный луною.- И пустыня красивая... - прибавил Маленький принц.Это правда. Мне всегда нравилось в пустыне. Сидишь на песчанойдюне. Ничего не видно. Ничего не слышно. И все же в тишине что-тосветится...- Знаешь, отчего хороша пустыня? - сказал он. - Где-то в нейскрываются родники...Я был поражен, вдруг я понял, что означает таинственный свет,исходящий от песков. Когда-то, маленьким мальчиком, я жил встаром-престаром доме - рассказывали, будто в нем запрятан клад.Разумеется, никто его так и не открыл, а может быть, никто никогда его ине искал. Но из-за него дом был словно заколдован: в сердце своем онскрывал тайну...- Да, - сказал я. - Будь то дом, звезды или пустыня - самоепрекрасное в них то, чего не увидишь глазами.......Медленно вытащил я полное ведро и надежно поставил его на каменныйкрай колодца. В ушах у меня еще отдавалось пенье скрипучего ворота,вода в ведре еще дрожала, и в ней дрожали солнечные зайчики.- Мне хочется глотнуть этой воды, - промолвил Маленький принц. -Дай мне напиться...И я понял, что он искал!Я поднес ведро к его губам. Он пил, закрыв глаза. Это было каксамый прекрасный пир. Вода эта была не простая. Она родилась из долгогопути под звездами, из скрипа ворота, из усилий моих рук. Она была, какподарок сердцу. Когда я был маленький, так светились для менярождественские подарки: сияньем свеч на елке, пеньем органа в часполночной мессы, ласковыми улыбками.- На твоей планете, - сказал Маленький принц, - люди выращивают водном саду пять тысяч роз... и не находят того, что ищут...- Не находят, - согласился я.- А ведь то, чего они ищут, можно найти в одной-единственной розе,в глотке воды...- Да, конечно, - согласился я.И Маленький принц сказал:- Но глаза слепы. Искать надо сердцем......Но он не ответил.- Самое главное - то, чего не увидишь глазами... - сказал он.- Да, конечно...- Это как с цветком. Если любишь цветок, что растет где-то надалекой звезде, хорошо ночью глядеть в небо. Все звезды расцветают.- Да, конечно...- Это как с водой. Когда ты дал мне напиться, та вода была какмузыка, а все из-за ворота и веревки... Помнишь? Она была очень хорошая.- Да, конечно...- Ночью ты посмотришь на звезды. Моя звезда очень маленькая, я немогу ее тебе показать. Так лучше. Она будет для тебя просто - одна иззвезд. И ты полюбишь смотреть на звезды... Все они станут тебедрузьями. И потом, я тебе кое-что подарю...И он засмеялся.- Ах, малыш, малыш, как я люблю, когда ты смеешься!- Вот это и есть мой подарок... это будет, как с водой...- Как так?- У каждого человека свои звезды. Одним - тем, кто странствует, -они указывают путь. Для других это просто маленькие огоньки. Для ученыхони - как задача, которую надо решить. Для моего дельца они - золото. Нодля всех этих людей звезды - немые. А у тебя будут совсем особенныезвезды...
- Как так?- Ты посмотришь ночью на небо, а ведь там будет такая звезда, гдея живу, где я смеюсь, - и ты услышишь, что все звезды смеются. У тебябудут звезды, которые умеют смеяться!И он сам засмеялся.- И когда ты утешишься (в конце концов всегда утешаешься), тыбудешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебезахочется посмеяться со мною. Иной раз ты вот так распахнешь окно, итебе будет приятно... И твои друзья станут удивляться, что ты смеешься,глядя на небо. А ты им скажешь: "Да, да, я всегда смеюсь, глядя назвезды!" И они подумают, что ты сошел с ума. Вот какую злую шутку я стобой сыграю.И он опять засмеялся.- Как будто вместо звезд я подарил тебе целую кучу смеющихсябубенцов......
А. де Сент-Экзюпери - Маленький принц. - Отрывок про лиса текст песни.
Если ты меня приручишь, моя жизнь словно солнцем озарится. Твои шаги я стану различать среди тысяч других. Заслышав людские шаги, я всегда убегаю и прячусь. Но твоя походка позовет меня, точно музыка, и я выйду из своего убежища. И потом - смотри! Видишь, вон там, в полях, зреет пшеница? Я не ем хлеба. Колосья мне не нужны. Пшеничные поля ни о чем мне не говорят. И это грустно! Но у тебя золотые волосы. И как чудесно будет, когда ты меня приручишь! Золотая пшеница станет напоминать мне тебя. И я полюблю шелест колосьев на ветру... Лис замолчал и долго смотрел на Маленького принца. Потом сказал: - Пожалуйста... приручи меня! - Я бы рад, - отвечал Маленький принц, - но у меня так мало времени. Мне еще надо найти друзей и узнать разные вещи. - Узнать можно только те вещи, которые приручишь, - сказал Лис. - У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди больше не имеют друзей. Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня! - А что для этого надо делать? - спросил Маленький принц. - Надо запастись терпеньем, - ответил Лис. - Сперва сядь вон там, поодаль, на траву - вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе... Назавтра Маленький принц вновь пришел на то же место. - Лучше приходи всегда в один и тот же час, - попросил Лис. - Вот, например, если ты будешь приходить в четыре часа, я уже с трех часов почувствую себя счастливым. И чем ближе к назначенному часу, тем счастливее. В четыре часа я уже начну волноваться и тревожиться. Я узнаю цену счастью... Так Маленький принц приручил Лиса. И вот настал час прощанья. - Я буду плакать о тебе, - вздохнул Лис. - Ты сам виноват, - сказал Маленький принц. - Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил... - Да, конечно, - сказал Лис. - Но ты будешь плакать! - Да, конечно. - Значит, тебе от этого плохо. - Нет, - возразил Лис, - мне хорошо. Вспомни, что я говорил про золотые колосья. Он умолк. Потом прибавил: - Поди взгляни еще раз на розы. Ты поймешь, что твоя роза - единственная в мире. А когда вернешься, чтобы проститься со мной, я открою тебе один секрет. Это будет мой тебе подарок. Маленький принц пошел взглянуть на розы. - Вы ничуть не похожи на мою розу, - сказал он им. - Вы еще ничто. Никто вас не приручил, и вы никого не приручили. Таким был прежде мой Лис. Он ничем не отличался от ста тысяч других лисиц. Но я с ним подружился, и теперь он - единственный в целом свете. Розы очень смутились. - Вы красивые, но пустые, - продолжал Маленький принц. - Ради вас не захочется умереть. Конечно, случайный прохожий, поглядев на мою розу, скажет, что она точно такая же, как вы. Но мне она одна дороже всех вас. Ведь это ее, а не вас я поливал каждый день. Ее, а не вас накрывал стеклянным колпаком. Ее загораживал ширмой, оберегая от ветра. Для нее убивал гусениц, только двух или трех оставил, чтобы вывелись бабочки. Я слушал, как она жаловалась и как хвастала, я прислушивался к ней, даже когда она умолкала. Она - моя. И Маленький принц возвратился к Лису. - Прощай... - сказал он. - Прощай, - сказал Лис. - Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь. - Самого главного глазами не увидишь, - повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить. - Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу. - Потому что я отдавал ей всю душу... - повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить. - Люди забыли эту истину, - сказал Лис, - но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил.
Чехов. О любви (отрывок из рассказа)
Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, — понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простака, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит, однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я всё старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.
А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, — и тотчас же добавляла, что во всем городе едва ли найдется такая девушка.Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо. И взрослые и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чище и красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы сидели вкреслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного слова правды.
В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у нее уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворенной, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройства нервов.
Мы молчали и всё молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное раздражение против меня; о чем бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если я спорил, то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:
— Поздравляю вас.
Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она говорила:
— Я так и знала, что вы забудете.
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича назначили председателем в одной из западных губерний. Нужно было продавать мебель, лошадей, дачу. Когда ездили на дачу и потом возвращались и оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на зеленую крышу, то было всем грустно, и я понимал, что пришла пора прощаться не с одной только дачей. Было решено, что в конце августа мы проводим Анну Алексеевну в Крым, куда посылали ее доктора, а немного погодя уедет Луганович с детьми в свою западную губернию.
Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались — навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, — оно было пусто, — и до первой станции сидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком…
Отрывок: Судьба человека — Шолохов 
И вот как-то вечером вернулись мы в барак с работы. Целый день дождь шел, лохмотья на нас хоть выжми; все мы на холодном ветру продрогли как собаки, зуб на зуб не попадает. А обсушиться негде, согреться - то же самое, и к тому же голодные не то что до смерти, а даже еще хуже. Но вечером нам еды не полагалось.
Снял я с себя мокрое рванье, кинул на нары и говорю: "Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит". Только и сказал, но ведь нашелся же из своих какой-то подлец, донес коменданту лагеря про эти мои горькие слова.
Комендантом лагеря, или, по-ихнему, лагерфюрером, был у нас немец Мюллер. Невысокого роста, плотный, белобрысый и сам весь какой-то белый: и волосы на голове белые, и брови, и ресницы, даже глаза у него были белесые, навыкате. По-русски говорил, как мы с тобой, да еще на "о" налегал, будто коренной волжанин. А матершинничать был мастер ужасный. И где он, проклятый, только и учился этому ремеслу? Бывало, выстроит нас перед блоком - барак они так называли, - идет перед строем со своей сворой эсэсовцев, правую руку держит на отлете. Она у него в кожаной перчатке, а в перчатке свинцовая прокладка, чтобы пальцев не повредить. Идет и бьет каждого второго в нос, кровь пускает. Это он называл "профилактикой от гриппа". И так каждый день. Всего четыре блока в лагере было, и вот он нынче первому блоку "профилактику" устраивает, завтра второму и так далее.
Аккуратный был гад, без выходных работал. Только одного он, дурак, не мог сообразить: перед тем как идти ему руки прикладывать, он, чтобы распалить себя, минут десять перед строем ругается. Он матершинничает почем зря, а нам от этого легче становится: вроде слова-то наши, природные, вроде ветерком с родной стороны подувает... Знал бы он, что его ругань нам одно удовольствие доставляет, - уж он по-русски не ругался бы, а только на своем языке. Лишь один мой приятель-москвич злился на него страшно. "Когда он ругается, - говорит, - я глаза закрою и вроде в Москве, на Зацепе, в пивной сижу, и до того мне пива захочется, что даже голова закружится". Так вот этот самый комендант на другой день после того, как я про кубометры сказал, вызывает меня. Вечером приходят в барак переводчик и с ним два охранника. "Кто Соколов Андрей?"
Я отозвался. "Марш за нами, тебя сам герр лагерфюрер требует". Понятно, зачем требует. На распыл. Попрощался я с товарищами, все они знали, что на смерть иду, вздохнул и пошел. Иду по лагерному двору, на звезды поглядываю, прощаюсь и с ними, думаю: "Вот и отмучился ты, Андрей Соколов, а по-лагерному - номер триста тридцать первый". Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта утихла и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться все-таки трудно...
В комендантской - цветы на окнах, чистенько, как у нас в хорошем клубе. За столом - все лагерное начальство. Пять человек сидят, шнапс глушат и салом закусывают. На столе у них початая здоровенная бутыль со шнапсом, хлеб, сало, моченые яблоки, открытые банки с разными консервами. Мигом оглядел я всю эту жратву, и - не поверишь - так меня замутило, что за малым не вырвало. Я же голодный, как волк, отвык от человеческой пищи, а тут столько добра перед тобою... Кое-как задавил тошноту, но глаза оторвал от стола через великую силу.
Прямо передо мною сидит полупьяный Мюллер, пистолетом играется, перекидывает его из руки в руку, а сам смотрит на меня и не моргнет, как змея. Ну, я руки по швам, стоптанными каблуками щелкнул, громко так докладываю: "Военнопленный Андрей Соколов по вашему приказанию, герр комендант, явился". Он и спрашивает меня: "Так что же, русс Иван, четыре кубометра выработки - это много?" - "Так точно, - говорю, - герр комендант, много". - "А одного тебе на могилу хватит?" - "Так точно, герр комендант, вполне хватит и даже останется".
Он встал и говорит: "Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдем во двор, там ты и распишешься". - "Воля ваша", - говорю ему. Он постоял, подумал, а потом кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: "Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия".
Я было из его рук и стакан взял, и закуску, но как только услыхал эти слова, - меня будто огнем обожгло! Думаю про себя: "Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?! А кое-чего ты не хочешь, герр комендант? Один черт мне умирать, так провались ты пропадом со своей водкой!"
Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: "Благодарствую за угощение, но я непьющий". Он улыбается: "Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель". А что мне было терять? "За свою погибель и избавление от мук я выпью", - говорю ему. С тем взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул, вежливенько вытер губы ладонью и говорю: "Благодарствую за угощение. Я готов, герр комендант, пойдемте, распишете меня".
Но он смотрит внимательно так и говорит: "Ты хоть закуси перед смертью". Я ему на это отвечаю: "Я после первого стакана не закусываю". Наливает он второй, подает мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: "Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться". Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: "Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!" А я ему свое: "Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать". Надул он щеки, фыркнул, а потом как захохочет и сквозь смех что-то быстро говорит по-немецки: видно, переводит мои слова друзьям. Те тоже рассмеялись, стульями задвигали, поворачиваются ко мне мордами и уже, замечаю, как-то иначе на меня поглядывают, вроде помягче.
Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались.
После этого комендант стал серьезный с виду, поправил у себя на груди два железных креста, вышел из-за стола безоружный и говорит: "Вот что, Соколов, ты - настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я - тоже солдат и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге и целиком овладели Сталинградом. Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь. Ступай в свой блок, а это тебе за смелость", - и подает мне со стола небольшую буханку хлеба и кусок сала.
Прижал я хлеб к себе изо всей силы, сало в левой руке держу и до того растерялся от такого неожиданного поворота, что и спасибо не сказал, сделал налево кругом, иду к выходу, а сам думаю: "Засветит он мне сейчас промеж лопаток, и не донесу ребятам этих харчей". Нет, обошлось. И на этот раз смерть мимо меня прошла, только холодком от нее потянуло... Вышел я из комендантской на твердых ногах, а во дворе меня развезло. Ввалился в барак и упал на цементованный пол без памяти. Разбудили меня наши еще в потемках: "Рассказывай!" Ну, я припомнил, что было в комендантской, рассказал им. "Как будем харчи делить?" - спрашивает мой сосед по нарам, а у самого голос дрожит. "Всем поровну", - говорю ему.
В.П. Астафьев Зачем я убил коростеля
Это было давно, лет, может, сорок назад. Ранней осенью я возвращался с рыбалки по скошенному лугу и возле небольшой, за лето высохшей бочажины, поросшей тальником, увидел птицу. Она услышала меня, присела в скошенной щетинке осоки, притаилась, но глаз мой чувствовала, пугалась его и вдруг бросилась бежать, неуклюже заваливаясь набок. От мальчишки, как от гончей собаки, не надо убегать — непременно бросится он в погоню, разожжется в нем дикий азарт. Берегись тогда живая душа! Я догнал птицу в борозде и, слепой от погони, охотничьей страсти, захлестал ее сырым удилищем. Я взял в руку птицу с завядшим, вроде бы бескостным тельцем. Глаза ее были прищемлены мертвыми, бесцветными веками, шейка, будто прихваченный морозом лист, болталась. Перо на птице было желтовато, со ржавинкой по бокам, а спина словно бы темноватыми гнилушками посыпана.Я узнал птицу — это был коростель. Дергач по-нашему. Все его друзья-дергачи покинули наши места, отправились в теплые края — зимовать. А этот уйти не смог. У него не было одной лапки — в сенокос он попал под литовку. Вот потому-то он и бежал от меня так неуклюже, потому я и догнал его.И худое, почти невесомое тельце птицы ли, нехитрая ли окраска, а может, и то, что без ноги была она, но до того мне сделалось жалко ее, что стал я руками выгребать ямку в борозде и хоронить так просто, сдуру загубленную живность.Я вырос в семье охотника и сам потом сделался охотником, но никогда не стрелял без надобности. С нетерпением и виной, уже закоренелой, каждое лето жду я домой, в русские края, коростелей.Уже черемуха отцвела, купава осыпалась, чемерица по четвертому листу пустила, трава в стебель двинулась, ромашки по угорам сыпанули и соловьи на последнем издыхе допевают песни.Но чего-то не хватает еще раннему лету, чего-то недостает ему, чем-то недооформилось оно, что ли. И вот однажды, в росное утро, за речкой, в лугах, покрытых еще молодой травой, послышался скрип коростеля. Явился, бродяга! Добрался-таки! Дергает-скрипит! Значит, лето полное началось, значит, сенокос скоро, значит, все в порядке.И всякий год вот так. Томлюсь и жду я коростеля, внушаю себе, что это тот давний дергач каким-то чудом уцелел и подает мне голос, прощая того несмышленого, азартного парнишку.Теперь я знаю, как трудна жизнь коростеля, как далеко ему добираться к нам, чтобы известить Россию о зачавшемся лете. Зимует коростель в Африке и уже в апреле покидает ее, торопится туда, «…где зори маковые вянут, как жар забытого костра, где в голубом рассвете тонут зеленокудрые леса, где луг еще косой не тронут, где васильковые глаза…». Идет, чтобы свить гнездо и вывести потомство, выкормить его и поскорее унести ноги от гибельной зимы. Не приспособленная к полету, но быстрая на бегу, птица эта вынуждена два раза в году перелетать Средиземное море. Много тысяч коростелей гибнет в пути и особенно при перелете через море. Как идет коростель, где, какими путями — мало кто знает. Лишь один город попадает на пути этих птиц — небольшой древний город на юге Франции. На гербе города изображен коростель. В те дни, когда идут коростели по городу, здесь никто не работает. Все люди справляют праздник и пекут из теста фигурки этой птицы, как у нас, на Руси, пекут жаворонков к их прилету.Птица коростель во французском старинном городе считается священной, и если бы я жил там в давние годы, меня приговорили бы к смерти. Но я живу далеко от Франции. Много уже лет живу и всякого навидался. Был на войне, в людей стрелял, и они в меня стреляли.Но отчего же, почему же, как заслышу я скрип коростеля за речкой, дрогнет мое сердце и снова навалится на меня одно застарелое мучение: зачем я убил коростеля? Зачем?
 
 Операция . Михаил Зощенко.
Эта маленькая грустная история произошла с товарищем Петюшкой Ящиковым.
Хотя, как сказать — маленькая! Человека чуть не зарезали. На операции.Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже далеко.
Да и не такой этот Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать.
Прямо скажем: не такой это человек. Но история все-таки произошла с ним грустная.Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не происходило.
Просто не рассчитал человек. Не сообразил.
Опять же, на операцию в первый раз явился. Без привычки.А началась у Петюшки пшенная болезнь.
Верхнее веко у него на правом глазу начало раздувать.
за три года с небольшим раздуло прямо в чернильницу.Смотался Петя Ящиков в клинику.
Докторша ему попалась молодая, интересная особа.Докторша эта ему говорила:— Как хотите. Хотите — можно резать. Хотите — находитесь так.
Эта болезнь не смертельная.
И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой наружностью,
вполне привыкают видеть перед собой все время этот набалдашник.Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию.Тогда велела ему докторша прийти завтра.Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после работы.
Но после думает:«Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не внутренняя,
но пес их знает — как бы не приказали костюм раздеть. Медицина — дело темное.
Не заскочить ли, в самом деле, домой — переснять нижнюю рубаху?»Побежал Петюшка домой.Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей пустить, —
дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато, будьте любезны,
— чистый мадеполам.Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть.Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под краном
сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился.Докторша говорит:— Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это ваша пшенная болячка.
Сейчас я вам все это сделаю. Снимите сапоги и ложитесь на этот операционный стол.Петюшка слегка даже растерялся.«То есть, — думает, — прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же форменное
происшествие. Ой-ёй, — думает, — носочки-то у меня неинтересные. Если не сказать
хуже».Начал Петюшка Ящиков все-таки свой китель сдирать, чтоб, так сказать, уравновесить
другие нижние недостатки.Докторша говорит:— Китель оставьте трогать. Не в гостинице. Снимите только сапоги.Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит:— Прямо, — говорит, — товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться.
Болезнь глазная, верхняя — не предполагал. Прямо, — говорит, —
докторша — рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы, — говорит, —
на них не обращайте внимания во время операции.Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:— Ну, валяй скорей. Время дорого.А сама сквозь зубы хохочет.Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха задыхается.
Аж рука дрожит.А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой!Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?Но, между прочим, операция кончилась распрекрасно. И глаз у Петюшки теперь
без набалдашника.