Статья Своеобразие сюжета пьес А. Вампилова «Старший сын» и «Утиная охота»

Своеобразие сюжета пьес А. Вампилова
«Старший сын» и «Утиная охота»
Пьеса «Старший сын» строится как своеобразный психологический эксперимент. Автор как будто задается вопросом: «А что произойдет, если...». Если незнакомый молодой человек случайно попадет в чужую семью и по стечению обстоятельств выдаст себя за старшего сына. Бусыгин и Силь- ва – те два персонажа, которые неожиданно вторгаются в семью Сарафановых, совершают это неожиданно и для самих себя. Они провожали девушек, познакомившись с ними в кафе. Оказались в двадцати километрах от дома в тот момент, когда последняя электричка уже ушла. Ранняя весна. Холодно.
Ситуация, с которой начинается действие, – результат случайности, но случайности драматически подготовленной. Мотивированность здесь заключается в том, что зритель подготовлен к восприятию случайности в момент, когда она происходит, и, не сознавая того, ожидает ее. Это складывается из нескольких нейтральных, также случайных фактов и совпадений.
Вначале зритель еще не знает, как будет развиваться действие; и логика сюжета, связь между отдельными фактами, скрытая от него, понимается лишь с высоты конечного результата, задним числом. Первым эпизодом в цепи мотивировок становится рассказ Сильвы о своем отце. Сильва говорит о «почтенном родителе», а затем обращается к Бусыгину, с которым они только что познакомились: «А у тебя?». Выясняется, что у Сильвы разногласия с отцом, а у Бусыгина отца нет. Дальше они случайно подслушивают разговор старшего Сарафанова с Макарской и видят, как он зашел к ней в дом. Это истолковывается ими по-своему. Они заметили, откуда вышел Сарафанов, и что в освещенном окне квартиры была еще чья-то фигура.
Им нужно всего лишь где-то провести ночь, согреться, но кто же пустит в дом двух незнакомых парней, если не «соврать как следует». Они не против того, чтобы соврать, но что? Плана еще нет, и все получается спонтанно. Бусыгин выдает себя за старшего сына Сарафанова. Ситуация уже во многом оправдана, так как зритель знает два важных обстоятельства. Во-первых, у Бусыгина нет отца. Бусыгин сам напомнит об этом, отвечая на вопрос Сильвы, как он до этого додумался. Он скажет: «Случайно. Совершенно случайно. Я рос на алиментах, об этом нет-нет да и вспомнишь. Во мне проснулись сыновьи чувства».
Но и в первый раз, когда он сообщает факт, он не может остаться незамеченным, затеряться. Это была не случайно оброненная фраза, а целый яркий эпизод, который подводит к сообщению факта. Внимание зрителя активизируется на занятном рассказе Сильвы о своем родителе, который завершается совсем уж неожиданно: «На, говорит, тебе последние двадцать рублей, иди в кабак, напейся, устрой дебош, но такой дебош, чтобы я тебя год-два не видел!.. Ничего, а?»
Зритель ждет, что же дальше, каков выход. Может быть, аналогичная история у Бусыгина? Следует интригующая серия вопросов, и лишь на третий Бусыгин отвечает: «У меня нет отца». Драматически очень тонко построенный эпизод: то, что должно запомниться, не затеряться в памяти, подается по принципу обманутого ожидания, как антикульминация.
Второе обстоятельство, которое знает зритель, – визит Сарафанова-старшего к Макарской, – окажется в дальнейшем ложной мотивировкой, но пока что это не важно. Бусыгин уже произнес слово «сын». Сильва оценил его: «Я думаю, у него их много». И тут же они начинают жонглировать этим словом, пока что навязывая зрителю саму идею: «Все дело в том, что Андрей Григорьевич Сарафанов – мой отец».
Теперь остается последнее, но самое сложное: как устроить их встречу с Сарафановым-старшим. Первое действие пьесы – вживание Сильвы и Бусыгина в ситуацию – завершается удачно.
Бусыгин и Сильва неожиданно превращаются в свидетелей, наблюдателей чужой жизни, присутствуют при создании «сцены на сцене». Они случайно столкнулись с незнакомым миром отношений, конфликтов, но если Бусыгин постепенно становится его жителем, то функция второго персонажа в развитии действия – иная. Сильва так до конца и остается вне семейных отношений, а когда пробует «подыграть» Бусыгину, то находит лишь шаблонные, фальшивые фразы. Он исполняет роль своего рода барометра искусственности, придуманности ситуации, заставляя зрителя постоянно ощущать грань между миром действительных и драматически искусственных отношений. Само появление этих двух персонажей не создает конфликта, но становится условным приемом, позволяющим им вместе со зрителем стать свидетелями происходящего. Этот формальный прием не определяет смысл пьесы, а только помогает понять его.
Создается критическая ситуация. Она достаточно критична и сама по себе: Нина выходит замуж и собирается уезжать в Хабаровск, влюбленный Васенька совершает глупости и почти бросает школу и дом. Кто-то должен остаться с отцом. Здесь-то как раз и подвернулся «старший брат». Он выполняет в их отношениях роль катализатора, ускорителя реакции. Новый человек, которому излагают свои версии и поддержки которого добиваются. Так поступают и Нина, и отец, по просьбе которого Бусыгин ведет разговоры с Васенькой.
По мере того, как Бусыгин перестает быть чужим в этой семье, вживается в ее отношения, на месте прежней общности его с Сильвой обнаруживается противопоставление. На поверхностном, внешнем уровне между ними нет принципиальной разницы. Сильва – развязней, Бусыгин – мрачнее и недоверчивее. Именно ему принадлежит афоризм: «У людей толстая кожа, и пробить ее не так-то просто. Надо соврать как следует, только тогда тебе поверят и посочувствуют». И, следуя этому афоризму, именно Бусыгин придумывает историю со старшим сыном. Сильва в финале пьесы предупреждает Сарафановых, что они имеют дело с рецидивистом. Сам он в это почти верит. А еще в первом действии скромно оговаривался, что воровство – не его жанр. Разница между героями – в более глубоких, человеческих качествах, которые находит в себе Бусыгин и не находит Сильва.
Сильве в пьесе принадлежит слишком заметное место, чтобы можно было так просто отделаться от него, выставив в прогоревших штанах. Читатель легко принимает комическое снижение этого образа, но на протяжении всей пьесы симпатизирует ему, аплодируя исполнителю, но распространяя свое приязненное отношение и на улично-разговорное остроумие самого персонажа. В Сильве читатель находит обаяние современности, сегодняшнего дня и с удовольствием улавливает знакомые разговорные нотки.
Пьеса «Старший сын» первоначально называлась «Предместье». Может быть, такое название более связано со смыслом, чем новое, нейтральное. То, что действие происходит в предместье, немаловажно. Сюда волны «суеты», хотя и доходят, но уже затухая, принимая более тихие, семейные формы. «Суета» для героев Вампилова – это любая ситуация, в которой отношения выходят из-под власти человека, начинают диктовать ему свой повторяющийся ритм.
В пьесе “Утиная охота” происходит обратный переезд – из предместья в город.
Одна из героинь говорит: «Вчера, когда переезжали, сажусь в машину и думаю: ну, все. Привет вам, тети Моти и дяди Пети. Прощай, предместье, мы едем на Бродвей». На этом «Бродвее» довольно большого города, где есть центральное бюро технической информации, происходит действие. В бюро информации как раз и работает герой – Зилов. Туда, по крайней мере, он ходит на работу. От недостатка времени герои Вампилова не страдают. Правда, Зилов, получив от отца письмо, так и не смог выбраться в маленький город, но не потому, что оказался в цейтноте. Вот что он говорит: «От папаши. Посмотрим, что старый дурак пишет (читает). Ну-ну... О, боже мой. Опять он умирает. (Отвлекаясь от письма). Обрати внимание, раз или два в году, как правило, старик ложится помирать...».
На этот раз отец все-таки умер. Ритм предполагает упорядоченность, осмысленность движения. Герои пьесы «Утиная охота» пребывают в состоянии беспрестанного и беспредметного движения – «суеты». В этой пьесе Вампилов продолжил уже начатый ранее тип «драмы отношений», но здесь вживание героя происходит не в новую для него, а в хорошо обжитую, слишком привычную ситуацию. В пьесе Зилов, подобно Бусыгину, становится свидетелем событий, его отношение к которым меняется по ходу действия, но, в отличие от Бусыгина, он становится свидетелем событий не чужой, а собственной жизни.
Лишенная определенного сюжета, место которого занимает биографическая последовательность сцен из жизни Зилова, пьеса «Утиная охота» подчинена очень жесткой драматургии. Драматургическая жесткость пьесы не в точной и однозначной сюжетной схеме: что из чего вытекает, – а в определенности диалога и реакций всех персонажей в каждом отдельном эпизоде.
Может показаться, что общая логика пропадает, особенно в сцене, на первый взгляд, ничем не вызванного, не логичного скандала, который Зилов устраивает своим друзьям и без которого пьеса бы не состоялась. Действительно, чем оправдать эту внезапную и неадекватную раздражению реакцию героя? В одной из ремарок автор заранее предупреждает возможность очевидного, но не драматургического, случайного объяснения: «Несмотря на выпитое, Зилов пока что в трезвом уме и твердой памяти». И когда расходятся возмущенные гости, следует ремарка: «Только сейчас он окончательно пьянеет». Зилов устраивает скандал в здравом уме и твердой памяти, хотя, почему он это делает, он и сам не сможет наутро объяснить: «Скандал – да, скандал помню... Зачем устроил? Да вот и сам думаю – зачем? Думаю, не могу понять, – черт знает, зачем!..». Именно отсутствие объяснений и выводов в пьесе вообще и в каждом частном эпизоде создает впечатление случайности происходящего. Но случайное, необъясненное течение событий, и создает для человека ситуацию, которую Вампилов назвал «суетой». В пьесе случайны события, но они замыкаются в вызванном ими неслучайном эффекте. Напряжение каждой сцены не уходит в песок, не пропадает, а постепенно накапливается, передается герою и получает разрешение в финальном скандале, когда реакция кажется, на первый взгляд, ничем не обусловленной. Срыв Зилова происходит по совокупности мотивов, когда напряжение достигло критической точки и разрядка неизбежна, не требуется особого дополнительного повода.
«Утиная охота» – психологическая пьеса, но психологизм здесь особый. В пьесе нет прямого соответствия между внешним событием и психологической на него реакцией, вносящей коррективы в характер героя. Для этого событие должно стать поводом, должно быть осознано именно как повод. Здесь же герой сталкивается не с каждым отдельным событием, а с их нерасчлененным потоком. Это особенность «суеты», в которой индивидуальность человека или факта перестает существовать, перестает быть различимой. Отсюда ничем не пробиваемая неизменность характера, сохраняемая Зиловым до самого конца, несмотря ни на что. Он срывается именно по совокупности мотивов, когда из случайных событий складывается критическая ситуация, к которой он не в силах приспособиться, оставаясь неизменным. Ему необходима по крайней мере разрядка.
Действие пьесы начинается в квартире Зилова наутро после учиненного им скандала. Он толком не может вспомнить, что произошло, пробует что-то выяснить у официанта Димы по телефону. Но в любом случае ясно, что этот срыв так бы и остался для него эпизодом, необходимой разрядкой, оставленной без внимания, если бы не продолжение, которое получила его «шутка». «Что ж они, шуток не понимают?» – интересуется он у Димы, имея в виду своих вчерашних гостей. Но они сами отвечают на этот риторический вопрос, предложив свою шутку. В квартиру Зилова входит мальчик с венком, на ленте которого написано: «Незабвенному, безвременно сгоревшему на работе Зилову Виктору Александровичу от безутешных друзей».
Эту шутку с очевидной неохотой «понимает» сам Зилов, но она сыграла свою роль. Она напоминает Зилову, что пора бы подумать «о душе», заставляет раскручиваться ленту его памяти. Как воспоминание, прерываемое телефонными разговорами с Димой, развивается пьеса.
Напряжение случайных, на первый взгляд, эпизодов накапливается в действии, его смысловое направление подчеркнуто – в самом начале и под занавес – одной и той же сценой, но различной по своей идее. Зилов сразу же, как принесли венок, представляет себе реакцию различных родственников и знакомых на его смерть: «Поведение лиц, их разговоры в этой сцене должны выглядеть пародийно, шутовски, но не без мрачной иронии». Еще раз перед его взглядом проходит этот же эпизод, когда круг воспоминаний уже закончен вчерашним скандалом: «Поведение лиц и разговоры, снова возникшие в воображении Зилова, на этот раз должны выглядеть без шутовства и преувеличений, как в его воспоминаниях, то есть так, как если бы все это случилось на самом деле». Между этими двумя полюсами – комическим и драматическим, если не трагическим, – располагаются события.
Этой дважды повторенной сцене соответствует и двойная реакция героя. Вначале случайная и обыкновенная. Случайная – потому, что всякое событие воспринимается как эпизод. В потоке событий видится лишь последнее, заслоняя в памяти все, что ему предшествовало. Но после того, как воспоминание перед ним «свой длинный развивает свиток», случайная реакция сменяется знанием суммы, совокупности ей предшествовавших и ее вызвавших событий... Она становится осознанной и получает продолжение, чуть не закончившееся трагически – самоубийством Зилова. Все идет от комического полюса к трагическому и – к двусмысленному финалу, когда не понятно, плачет герой или смеется.
После повтора этой сцены Зилов, действительно, меняется. Сейчас наступает разрядка уже как прозрение героя. Он спешит отказаться от прежнего себя, спешит все отдать: квартиру, лодку... Ему больше ничего не нужно. Друзья в недоумении и растерянности. Просят его взять себя в руки. Он возьмет себя в руки, он поедет на утиную охоту. Его звонком Диме заканчивается пьеса: «Дима? Это Зилов... Да... Извини, старик, я погорячился... Да все правильно... Совершенно спокоен... Да, хочу на охоту... Выезжаешь?.. Прекрасно... Я готов... Да, сейчас выхожу».
Говоря об этой пьесе и отыскивая в ней положительное начало, нужно вспомнить о ее драматической условности. В отличие от обычной драмы, где система точек зрения персонажей создает впечатление объективности, здесь события проходят в восприятии одного человека как его воспоминания. Следовательно, в этой монологической драме выводы не претендуют на объективность, так как зависят только от смены отношения главного героя. Точнее говоря, не выводы, а результат развития действия. Если человек верит в нечто, полагая это нечто белым, и если, разочаровываясь, он решит отречься от своей веры, то, не задерживаясь на промежуточных оттенках, он часто объявляет это нечто черным! Отречение, как правило, связано с заменой одного полюса на другой, по крайней мере, в момент первой реакции.
Так и происходит с Зиловым. Но он с самого начала выделен, отмечен среди остальных. Точно так же, как Сарафанов видит свой шанс – не раствориться в «суете» («я сочиняю»), – Зилов, хотя и более условно, получает свой шанс перед лицом «суеты»: утиная охота. Это единственное, чего он хочет и к чему стремится. Его приятели тоже чего-нибудь добиваются, хотя и не очень рьяно: один – квартиры, другой – продавщицы Веры, которая всех подряд именует непонятным словом «алик». Зилову к этому не нужно стремиться. Он – везучий, к нему все приходит само, и когда он срывается, это кажется особенно удивительным: «Да что же все-таки случилось? В чем дело?.. Чем ты недоволен? Чего тебе не хватает? Молодой, здоровый, работа у тебя есть, квартира, женщины тебя любят. Живи да радуйся. Что тебе еще надо?» Он живет от отпуска до отпуска, когда может отправиться на утиную охоту. Разговор о ней звучит его постоянным рефреном. Сама навязчивость этой вроде бы простой мысли становится непонятной и раздражающей для остальных персонажей. С нее начинается первый скандал. Повод оказывается далеко не случайным по шкале ценностей Зилова. Сталкиваются два отношения: полная удовлетворенность «суетой», желания, ограниченные ее пределами, и... то, что в пьесе названо «утиная охота». Не в номинальном значении, а в символическом. Утиная охота – это просто мечта бездельника, заслонившая для него работу, помешавшая поехать к отцу: «Сентябрь – время неприкосновенное: охота». Для Зилова утиная охота совсем не хобби – его оскорбляет такое предположение. Не случайно в пьесе неоднократно говорят, что охотник, стрелок он совсем никудышный. Он и сам в этом признается, а его жена еще в самом начале предупреждает: «Главное – сборы да разговоры». Все эти отдельные замечания, поведение и повод в сцене скандала, совсем не охотницкий разговор с Димой – все это вместе, по ходу действия, подводит к мысли, что главное, действительно, не охота, а стремление на охоту. А, скорее, стремление куда-то и к чему-то. И то, что новое значение лишь частично потеснило первоначальное, а частично с ним соединилось, делает символ не идеально-отвлеченным, а соответствующим драматической ситуации, противоречивым в самом себе.
Круг друзей Зилова состоит не из просто случайных людей, а из его сослуживцев во главе с непосредственным начальником Кушаком. Два раза мы попадаем в их учреждение. В первый визит мы становимся свидетелями производственного обмана по инициативе Зилова, а во второй – раскрытия этого обмана. Но производственного конфликта в пьесе нет, так как нет и самой работы – никто ее всерьез не принимает. Надпись на венке – «безвременно сгоревшему на работе» – ироническая метафора, своеобразный эпиграф к пьесе.
Социальной бесполезностью отмечено существование многих персонажей пьесы. И это их мало беспокоит. Но для Зилова социальная бесполезность занимает не последнее место. Быть социально бесполезным – предосудительно. Это ясно. Но, оказывается, и тяжело. Интересно, что тяжело это воспринимает везучий и способный Зилов, который должен придумывать себе цель – утиную охоту.